7 ноября приближалось неотвратимо - как гигантский астероид, или даже как Конец Света. И студент четвёртого курса N-ского института Мишка Барсуков чувствовал приближение очередной годовщины ВОСРы (великой и октябрьской социалистической революции) лучше других - и не испытывал по этому поводу никакой радости. Нет, он не был идейным антисоветчиком, этот Мишка - просто, он прекрасно знал, что, как и в прошлые годы, ему вновь предстоит тащиться ни свет, ни заря, в институт, ждать, пока однокурсники построятся в праздничные колонны - а потом, взяв в руки факультетское знамя, гордо вышагивать впереди колонны, неся это знамя на вытянутых руках. И чтобы - ни-ни! ни капли спиртного, пока вся колонна гордо не промарширует перед трибуной, на которой выстроились принимать демонстрацию "первые лица". Да и потом - тоже - ни-ни! - знамя нужно будет доставить на факультет, найти на факультете коменду (а коменда - не дура пропустить "ради праздничка" пол-банки. да и задрыхнуть где-нибудь в укромном месте) - и только тогда... А что - "тогда"? Тащиться через полгорода в общагу, где все уже "захорошели", где "горючки" осталось совсем чуть-чуть, где самые красивые и отвязные девахи уже разобраны, и где Мишкиному появлению никто особо и не рад...
Мишка был самым высоким парнем на факультете, да и внешностью выдался: широкоплечий блондин с простым и открытым русским лицом - этакий "парень-комсомолец с плаката" - лучшей кандидатуры на роль знаменосца на факультете было и не сыскать! Вот и таскал Мишка факультетское знамя все годы своей учёбы, с самого первого курса - и на 7-е ноября, и на 1-е мая, и на 9-е... Тяжеленное знамя из гробового тёмно-красного плюша, обшитое бахромой, с двумя кистями, прибитое к трёхметровой палке, украшенной навершьем - на вытянутых руках, по ноябрьскому первому морозцу, бодрым шагом. А сзади шли однокурсники.
Обычно, пока толпа - pardon, праздничная колонна - добиралась до главной площади областного центра, приходилось постоянно останавливаться в каких-то переулках, пережидать, пока пройдут и провезут свою "наглядную агитацию" другие колонны - и здесь-то дорогие однокурсники, как правило, и начинали "разговляться" дешёвой водочкой или портвешком. И каждый раз повторялся один и тот же диалог: среди однокурсников находилась сердобольная душа, которая, взглянув на Мишку, хитро подмигивала: иди, мол, Барсуков, сюда - врежь немного "для сугреву", прямо из ствола!... Но тут же чей-то голос осаживал с наигранной суровостью: " - Те-те-те! Барсукову - ни грамма! Ему нельзя: он должен бодро пронести свою любимую бабу!" - и все начинали ржать. Под "любимой бабой" подразумевалось, естественно, факультетское знамя. Ржали, конечно же, беззлобно, но Мишке было обидно.
...В тот год, как обычно, за неделю до очередной, 72-й годовщины ВОСРы, Мишку Барсукова вызвал к себе замдекана факультета. Вызвал - и сказал:
- Значит так, Барсуков! В этом году, как всегда, Вы пойдёте во главе колонны факультета со знаменем. Сбор праздничной колонны - в 7.30 утра, но Вас я попрошу быть на полчаса раньше, ровно в семь часов, - и вдруг прибавил уже совершенно каким-то другим тоном: - Вы уж, голубчик, не подводите: скорее всего, это будет последняя демонстрация, больше уж их не будет, наверное... Сами ведь знаете: новые времена пришли...
Естественно, 7-го ноября 1990 года ровно в 7.00 часов Мишка явился на факультет, получил в руки своё привычное знамя. Потом стали собираться однокурсники, которым факультетская коменда, уже успевшая остограмиться, выдавала транспаранты, флажки и портреты членов Политбюро, прибитые к палкам. В 8.00 выдвинулись праздничной колонной; впереди - Мишка со своей "любимой бабой", за ним - однокурсники с "наглядной агитацией" в руках и пузырями под полой пальто. Как всегда, застревали в переулках, пропуская вперёд колонны трудящихся (в сысысысэре даже на демонстрациях были очереди!) - и, как всегда, во время одной из таких задержек кто-то предложил Мишке рвануть из ствола "для сугреву".
И тут в Мишкиной голове что-то щёлкнуло, сорвался какой-то рычажок или пружинка. "Какого чёрта?! - вдруг подумал Мишка, - в самом деле, какого чёрта?! Чего я боюсь? Кому и чем я здесь обязан?" - и, решительно сделав шаг к предлагавшему, Мишка протянул свободную от знамени руку:
- Давай! - и сделал добрый глоток из услужливо протянутой бутылки.
Однокурсники одобрительно загудели; кто-то уже тянул к Мишке руку:
- Ты это, Барсук... давай-ка, закуси! Плавленный сырок "Дружба"!...
Мишка закусил - и вновь протянул руку за бутылкой. В бутылке плескалось тёмное непрозрачное термоядерное пойло под названием "креплёный портвейн".
- Ух ты! Разошёлся Барсук!... - гудели однокурсники, - а ты... это... свою любимую женщину-то теперь нормально дотащишь?
- А то! - небрежно отвечал Мишка, - чего ей, матрёшке плюшевой, сделается? - и, действительно, гордо зашагал вперёд, неся факультетское знамя на вытянутых руках, ибо в этот момент настала очередь демонстрировать единство с партией студенческим колоннам, и была дана команда начинать движение.
По площади, на которой на трибуне выстроились партийно-номенклатурные "шишки", колонна во главе с Барсуковым прошла безо всяких приключений: традиционно поорали "ура-а-а!" в ответ на торжественно-бодрые вопли из репродуктора, свернули с площади на улицу имени лётчика-героя Валерия Чкалова, и... Я говорил, что в Мишкиной голове сорвался какой-то предохранительный рычажок - потому что, вместо того, чтобы присоединиться к старосте и комсоргу, которые стали собирать "наглядную агитацию" с тем, чтобы пойти и сдать её факультетской коменде, Мишка вдруг решил идти вместе со всеми в общагу.
Может быть, если бы комсорг или староста его окликнули, или если бы кто-нибудь спросил его, не хочет ли он пойти и сдать знамя, всё случилось бы по другому - но никто его не окликнул и ни о чём не спросил. И Мишка Барсуков отправился "праздновать" в компании однокурсников прямо со знаменем...
...Кто учился в высших учебных заведениях необъятной родины моей, тот должен иметь представление о том, что такое студенческая пьянка в общаге. Для тех же, кто был лишён данных впечатлений, могу пояснить лишь, что это - нечто, очень похожее на традиционные увеселения античных римлян: тут тебе - и вакханалия, и оргия, и гладиаторские бои, и выступления патрициев перед Сенатом. И всё это - в одном флаконе! И густо перемешано. Поэтому, нет ничего удивительного в том, что попойку в общаге Мишка запомнил плохо: помнил он, что сначала было весело, потом кто-то что-то сказал, а кто-то другой в ответ сказал ещё что-то, а первый сказавший обиделся; а потом, вроде бы, кто-то кого-то начал бить, и девчонки ещё кричали: " - Миша!!! Миша-а-а!!!" - и Миша кого-то лупил по голове... да-да, лупил по голове какой-то длинной и тяжёлой палкой - а на палке была какая-то тяжёлая тряпка цвета бордо... А потом он очутился на улице - а рядом с ним была какая-то красотка - явно, не с их курса - которая говорила: " - Ну Миша... Миш... ну, не надо... пойдём ко мне - я тебе компресс на глаз положу... у меня дома ещё бутылка вина есть... родители уехали..."
Что было потом, Мишка не помнил. Смутно, как в какой-то полудрёме, вспоминалось, что проснулся он в чужой постели, совсем-совсем голый; что будила его давешняя красавица, смотревшая на него испуганным и восхищённым взглядом; красавица говорила ему, что только что позвонили родители, что с минуты на минуту они приедут сюда, что надо скорее собираться и уходить... А ещё красавица называла Мишку "милым", и "солнцем своим", и ещё разными словами - и среди этих слов было, почему-то, слово "убивец" - а ещё, красавица говорила, что в следующие выходные родители уедут опять, что в институте она его обязательно найдёт, что всё было клёво, будет клёво... было... будет... клёво...
Всё это Мишка помнил очень плохо - более-менее ясные воспоминания начинались с того момента, когда он, кое как одевшись, выходил из чужой квартиры - а давешняя красавица совала ему в руки какую-то здоровенную палку, и торопливо повторяла: " - Знамя... знамя держи... ну - всё! целую! увидимся!" И вот теперь Мишка, мучаясь головной болью, брёл куда-то по утреннему холодку, не разбирая дороги, а в руках у него было - факультетское знамя.
Мало помалу, Мишка начал приходить в себя - и вдруг обнаружил, что находится он на Набережной, где-то между своим факультетом и гостиницей "Интурист". Нет, "Интурист" был, всё же, ближе...
Во рту пересохло, голова гудела, как церковный колокол, Мишку подташнивало, руки и ноги плохо слушались нашего знаменосца... И тут навстречу ему вышел человечек - маленький, узкоглазый, с фотоаппаратом на ремне, и - с бутылкой пива в руках! Вес мир в этот момент сузился для Мишки до размеров этой бутылки пива, он сделал шаг вперёд, вытянул руку - и, не дав даже опомниться маленькому узкоглазому человечку, властно вырвал у него из рук бутылку и осушил её в несколько глотков.
Маленький японец - а встреченный Барсуковым человечек был именно японцем - смотрел на Мишку своими глазами-щёлочками, и широко улыбался. И вдруг, продолжая улыбаться, произнёс на относительно неплохом русском:
- Похмелье болеете? Ещё пива? Хотите? Приглашаю гости!
...Через полчаса они сидели в "интуровском" баре, куда хлебосольный японец любезно пригласил Мишку. На столе стояли шеренги пивных банок - баночного пива Мишка прежде и не пил никогда! - и бутылка "Столичной", а в углу возле столика скромно пристроилось знамя. Новый Мишкин знакомый оказался не простым японцем: сейчас он с упоением рассказывал Барсукову, как храбро летом 1945 года сражалась в степях Маньчжурии победоносная императорская Квантунская армия с армией совецкой - но была разгромлена; как героически валили сибирскую тайгу, а потом строили трамвайные пути в этом замечательном городе все те, кто имел несчастье попасть в совецкий плен; как нынче, через сорок лет после освобождения из лагеря и возвращения на родину, он, бывший солдат императорской армии, а ныне - владелец заводов-газет-пароходов - приехал в этот город уже не в качестве военнопленного, но как турист... А ещё японец рассказывал, что именно в Сибири он научился когда-то опохмеляться и пить с самого утра, что в Японии это практически немыслимо, а здесь - пожалуйста!... гуляй, душа!... А Мишка слушал - и с каждой минутой проникался к собеседнику всё большей и большей любовью.
Наконец, японец заявил, что хочет отблагодарить Мишку за компанию, которую тот ему составил - а по-сему, просит его подняться вместе с ним в его номер. Мишка повиновался - и уже через несколько минут в интуристовском "люксе" сияющий до ушей самурай вручал Мишке подарки: маленький кассетный магнитофон "SONY" и фотоаппарат - тоже "SONY" - а также кроссовки, джинсы, какие-то футболки, какую-то совершенно немыслимую, невероятную спортивную сумку, в которую сам же всё это добро укладывал...
"Ишь, щедрый какой! - думал Мишка, - хороший он мужик, этот Япона Мать! Надо и ему что-нибудь подарить - на память. Но что?..."
И тут Барсуков вспомнил о знамени! И вновь в голове у него перегорел какой-то предохранитель, и щёлкнуло какое-то колёсико: " - Какого чёрта, в конце концов?! - мелькнуло в его голове, - таскаю его, таскаю!... НАДОЕЛО!" - и, ни слова ни говоря, Мишка взял в свои сильные руки злополучное знамя, развернул его - и аккуратными рывками стал отрывать его от древка. Крепившие знамя гвОздики тихо роняли шляпки на пол гостиничного номера...
- Вот! Презент! - выпалил Мишка, протягивая японцу снятое с древка знамя, - и вот ещё! - на этих словах он стянул с древка копьевидное навершье, - совьет флэг! Сувенир! На память!...
Восторгу японца не было предела - и восторг вылился в продолжение банкета, но уже не в баре, а прямо в гостиничном номере. Как Мишка в тот день домой добрался, он совершенно не помнил. Вроде бы, на такси с японцем ехали...
...В понедельник, когда Барсуков пришёл на занятия, о знамени его никто не спросил: решили, что, само собой, Мишка, как надёжный и проверенный товарищ, после демонстрации сдал знамя коменде. А ближе к концу лекций его разыскала та самая красотка... Да, та самая:
- Миша! Ты - вандал! - восторженно шептала она, глядя на Барсукова влюблёнными глазами, - ты варвар! У меня такого никогда не было! Было клёво! - и, вдруг совсем понизив голос, прошептала: - а давай в пятницу - опять? И - опять на знамени, а?...
- Кто она такая? - спросил Мишка у кого-то из однокурсников, когда девушка, наконец, добилась от него обещания повторить их встречу, и, радостная, убежала.
- Да ты что, знаменосец? - удивился однокурсник, - разве не знаешь её? Это же Майя N, дочь проректора по науке!...
В тишине институтского коридора раздался глухой щелчок: это опустилась и отвисла барсуковская челюсть.