В гонорарную кассу мы с Ингой ходили вдвоём. Я тогда работал в газете, а Инга внештатила у нас, готовила материалы по вопросам охраны природы. Она тогда работала пресс-секретарём в каком-то природоохранном департаменте, и была, что называется, "в теме". А вдвоём мы ходили в кассу потому, что если бы Инга пошла туда без меня, то ей бы, скорее всего, ничего бы не заплатили - сказали бы, что "...сегодня денег нет, зайдите через пару недель". А когда мы заходили вдвоём, кассирше оставалось только тяжело вздохнуть, и выплатить деньги и мне, и Инге.

 Вообще, получение денег в той паскудной конторе, в которой я работал тогда, было тем ещё приключением! Хозяин этой конторы, бывший комсомольский секретарь и бывший журналист Ефим Гольдберг был человеком, мягко говоря, прижимистым. В цокольном этаже здания, в котором размещалась наша редакция, Ефим открыл бар и мясной магазин. И каждый месяц в тот самый день, когда нам должны были выплачивать жалование, кассирша получала наши деньги в банке и везла их Ефиму - а он "прокручивал" их через магазин и бар: закупал на мясокомбинате мясо, на оптовом складе - водку и вино, и всё это реализовывал через свои коммерческие структуры. И только тогда, когда наши зарплаты и гонорары "оборачивались" и приносили нашему шефу и его ближнему окружению навар, мы могли, наконец, получить свои, потом и кровью заработаные денежки.

 Но это - ещё не всё. У Ефима была такая специальная шариковая ручка, которой он сам, лично, заполнял все расходные ордера на выдачу денег. Ручка была толстая, хромированая, с тремя кнопочками по бокам. И было в этой ручке три стержня - синий, зелёный и чёрный. И Ефим заполнял ордера разной пастой. Сначала он заполнял ордера на штатных работников своего медиа-холдинга, и здесь в дело шла синяя паста: тем сотрудникам, на которых деньги выписывались синим цветом, жалование нужно было выплатить безо всяких отговорок. Потом в ход шла зелёная паста: этим цветом Ефим выписывал ордера на тех, кому деньги нужно выплатить во вторую очередь - разным постоянным внештатникам, ещё кому-то не очень важному... Впрочем, тем, на кого были выписаны "зелёные" ордера, не грех было и сказать, что сейчас, мол, денег нет, зайдите через пару недель - а через пару недель сказать то же самое, и так далее. И, наконец, тем, на кого гонорары были выписаны чёрной пастой, кассирша не просто должна - обязана была говорить, что "денег нет и не будет в ближайшие недели две" - и эти "недели две" должны были продолжаться бесконечно.

 Зачем это нужно было Ефиму? Только затем, чтобы поменьше платить внештатникам и совсем не платить случайным авторам. Гонорары в газете - копеечные, и, если у человека есть какой-то другой, основной источник доходов, то он, два-три-четыре раза приехав за своим гонораром и услышав про "через две недели, не раньше", в конце концов, плюнет на эти жалкие копейки и предпочтёт забыть о них. А у Ефима Исааковича Гольдберга из этих копеечек миллионы складываются - совсем, как у того купца из произведения драматурга Островского. И не считайте меня негодяем, но осуждать Ефима Гольдберга за этот маленький гешефт я не стану. Ибо, неизвестно ещё, как бы я сам поступал на его месте...

 Так вот. С Ингой мы ходили вдвоём в гонорарную кассу потому, что я был штатным работником, и на меня Ефим выписывал ордер синей пастой - а Инга, как постоянная внештатница, была в "зелёном списке", и ей, с равной вероятностью,  деньги могли и дать - а могли и не дать, ссылаясь на то, что "наличка кончится, и будет только через две недели". Весть о предстоящей выдаче денег распространялась в конторе накануне, из уст в уста и под большим секретом - чтобы до внештатников ничего не дошло - но вечером я обязательно звонил Инге, и говорил: "Завтра в одиннадцать! И не опаздывай: я буду ждать тебя на вахте". А когда мы заходили вдвоём, кассирше ничего не оставалось, кроме, как вздохнуть и выдать гонорар Инге: ведь она только что у Инги на глазах выдала мне деньги, верно же?... Значит, наличка есть, и не может быть никаких "через две недели". И, получив свои трудовые гроши, мы отправлялись в какую-нибудь кофейню.

 ...В тот раз мы рванули в аэропорт. В Иркутске аэропорт располагается в городской черте, а от нашей конторы он был вообще в десяти минутах езды - и мы поехали. Там, в аэропорту, открыли после многолетнего ремонта кафе "Лайнер", куда в самом начале девяностых пить кофе ездили кофеманы со всего города - вот мы и решили вспомнить времена, когда "Лайнер" был единственным на весь город заведением, в котором готовили настоящий кофе, и поехали туда. А что ещё было делать? - деньги мы получили, свои тексты сдали - можно и расслабиться. И вообще, за что я люблю свою работу - так это за то, что журналистика предоставляет редкую возможность самостоятельно планировать свой график и не сидеть целыми днями на одном месте с девяти утра до восемнадцати ноль ноль. А ещё - за то, что только у журналистов (да наверное, ещё и у художников) злоупотребление алкоголем в течении рабочего дня не считается нарушением трудовой дисциплины.

 И вот, сидим мы в "Лайнере", пьём кофе и поедаем какие-то бутерброды и булочки, цедим ликёрчик по рюмочкам, общаемся. Решено, что в восемнадцать ноль-ноль мы поедем, конечно же, в бар Дома Актёра - а как же иначе-то? Мы бы туда с самого начала поехали, но ДомАктёровский бар только вечером открывается - вот мы и коротаем время в "Лайнере". И Инга, между прочим, жалуется, что эта сволочь Ефим Гольдберг, мой шеф, платит какие-то уж совсем смешные гонорары - а у неё, у Инги, между прочим, зимних сапог нет: старые сапоги уже хоронить пора - а новые купить не на что! А этот жмот Гольдберг платит чем дальше, тем меньше, и никаких сапог не эти деньги не купишь... И я отлично понимаю Ингины жалобы, но ничем помочь не могу: рад бы - да самому Ефимовых выплат едва на жизнь хватает... И мы пьём кофе, и цедим ликёрчик по рюмочкам, и едим какие-то булочки, бутерброды...

 А потом мы решаем, что - пора уже. В смысле - пора двигать в Дом Актёра. И я подзываю официантку, чтобы расплатиться по счёту. Официантка приносит счёт, я достаю бумажник, и... И мне становится плохо: денег в бумажнике нет! Вернее, не то, чтобы совсем уж нет - расплатиться по счёту у меня, конечно же, денег хватит - но и только... Зарплаты, моей зарплаты в бумажнике НЕТ! Нет - и точка.

 Тут уже Инга начинает нервничать:

 - Ты же в ордере расписывался? Расписывался? - я киваю головой. -  Всё ясно! Они там, в кассе, тебя заморочили - помнишь, тебя ещё бухгалтерша о чём-то всё время спрашивала - а денег тебе не выдали! Узнаю, узнаю гнусные методы господина Гольдберга! - Инга сардонически смеётся, - ты им в ордере расписался, а они тебя с деньгами "кинули"! Специально отвлекли - а денег не дали! Жульё! Но ничего, - маленькая, но грозная Инга стремительно тащит меня к выходу, - мы им сейчас устроим! Поехали!

 Через четверть часа мы ворвались в гонорарную кассу. Вернее, ворвалась туда Инга - я послушно плёлся за ней следом.  Моя подруга напоминала рассерженую сиамскую кошку: казалось, ещё чуть-чуть - и она выпустит когти, и бросится выцарапывать кассирше глаза.

 - Вы хотите неприятностей? - кричала Инга на оторопевших тёток, - да мы вас по судам затаскаем! Жульё несчастное! Да я на вас Экономический отдел РУБОПа натравлю, у меня там однокурсник работает!...

 - В-в ч-чём д-дело? - лепетала несчастная кассирша.

 - Ха! Не прикидывайтесь! - бушевала Инга, - Вы подсунули парню ордер на зарплату, который он подписал, а потом эта - Ингин палец гневно тыкал в сторону бухгалтерши, - нарочно отвлекла его, а вы - палец метнулся в сторону кассирши, - сделали вид, что выдали ему деньги! Что, скажете, не было этого?

 - Р-роман, т-ты что - д-деньги не п-получил? - залепетала кассирша, - н-не может быть... Ведь я тебе отсчитывала твою зарплату - миллион шестьсот восемьдесят...

 - Я не знаю, как это получилось, - подаю голос я,  - но получилось так... Получилось так, что я их, видимо, не забрал. Сейчас в кафе в бумажник полез - а там тысяч пять с прошлой зарплаты, и больше ничего... Ничего понять не могу...

 - Ну-у... - протянула кассирша, - наверное, я действительно, отсчитала тебе деньги, а потом - чисто автоматически! - сунула их обратно в кассу... И ты ничего не сказал, ушёл сразу... Чисто автоматически... Погоди, я - сейчас... - и кассирша полезла в сейф.

 - Вот, держи! - через несколько секунд она радостно пересчитывала на своём столе радужные десятитысячные бумажки, - Вот! Один миллион шестьсот восемьдесят тысяч рублей! Держи! - она на всякий случай стала перебирать расходные ордера, - Всё, твой ордер на месте, подпись на месте! И в следующий раз будь внимательнее!

 - Вам тоже не мешало бы в следующий раз быть внимательнее, - цедит Инга, - чуть парня без зарплаты не оставили! Ну, идём, что ли?... - это уже было адресовано мне.

 Всё ещё держа в руках "пресс" денег, выхожу следом за Ингой в коридор. Пытаюсь на ходу запихнуть пачку денег в бумажник - и из этого ничего не выходит: слишком толстая пачка (или это бумажник похудел?). Начинаю запихивать деньги в карман пиджака - и...

 - Что? Что опять не так? - Инга смотрит на меня с тревогой.

 - Нич-чего, - говорю я совершенно каким-то чужим голосом, - нич-чего. Нужно выпить. Нужно срочно выпить. И ещё такой вопрос: твоии новые сапоги сколько стоят? Мы успеем сегодня их взять?...

 Смотрим друг на друга - и понимаем то, что только что поняла моя правая рука, которая  упёрлась в кармане пиджака ещё в одну пачку денег. Смотрим друг на друга - и беззвучно ржём. И Инга говорит:

 - Сапоги - завтра! Сегодня надо выпить! Надо срочно выпить! Поехали!

 ...С таксистами у нас было своё развлечение: перед таксистами мы семейную пару разыгрывали. Причём, не абы какую семейную пару - а такую, в которой Инга брала на себя роль этакой стервы, которая загнала мужа под  каблук, и цыкает на него сверху. Впрочем, Инге и не сильно-то нужно было вживаться в эту роль: задатки стервы у неё уже в Университете проявились - а дальнейшая работа на телевидении окончательно способствовала превращению Инги в самую настоящую стерву. Потом, правда, она ушла с телевидения - попала под очередное сокращение - и едва не устроилась в Пресс-службу Управления транспортной милиции. По каким-то причинам её туда не взяли, на что Инга отреагировала следующим пассажем: "И очень хорошо, что не взяли! Я и так стерва, а взяли бы - была бы я Стерва-В-Форме! Ужас!..."

 Ладно, не отвлекаемся. Я ловлю такси, договариваюсь с таксистом, мы садимся в салон. Едва уселись - Инга спрашивает:

 - За сколько договорился?

 - За двадцатку, - отвечаю.

 - Хватит и пятнадцати! - чеканит Инга с такими интонациями, что у водилы не возникает никакого желания возражать ей: он только кидает на меня сочувственный взгляд через зеркальце заднего вида. А Инга всю дорогу импровизирует: упрекает меня во всех мыслимых и немыслимых грехах - в том, что много пью и мало зарабатываю, в том, что гуляю от неё "налево" и не хожу в школу на родительские собрания, в том, что не могу вбить в стену гвоздь и починить водопроводный кран кран на кухне... в том, что она отдала мне свои лучшие годы - а я, засранец этакий... И я слушаю всё это, и мне становится чуточку страшно: в какой-то момент мне начинает казаться, что всё это - чистейшая правда. М-да... А таксист так и молчит всю дорогу.

 И вот мы подъезжаем к Дому Актёра, машина тормозит у парадного крыльца.

 - Выходи! - стальным тоном произносит Инга (такие модуляции голоса у женщин я слышал только один раз в жизни: так отдавали команды подследственным конвоирши в СИЗО-1) - Давай, быстрее! Я сама с ним рассчитаюсь! - и, повернувшись к водиле, брезгливо извлекает деньги из бумажника:

 - Хватит и червонца! Здесь ехать-то - всего ничего...

 Таксист снова кидает на меня полный сочувствия взгляд, сгребает деньги, уезжает. Мы стоим на крыльце Дома Актёра, провожаем таксомотор взглядом. Когда он скрывается за поворотом, снова смотрим друг на друга - и ржём. А потом я говорю:

 - Нет, Киселёва, и не жди даже! Я на тебе никогда не женюсь! Ты - Ад во плоти! - и мы опять веселимся. А потом идём в бар.

 ...В тот вечер народа в баре было совсем немного: за одним из столиков сидели, как всегда, "три поросёнка" - три ТЮЗовских актрисы. Сколько я помню себя, они всегда играли Трёх Поросят в одноимённой приключенческой драме для детей младшего школьного возраста. Такая приверженость своим сценическим персонажам объяснялась, скорее всего, тем, что каждый вечер "Три Поросёнка" приходили в здешний бар и пили водку. Я думаю, именно эта привязаность к водке и привела к тому, что со временем голоса у тёток совсем охрипли, стали точь в точь такими, какими и должны быть голоса их персонажей... За дальним столиком сидели какие-то околобогемные снобы - а у самого входа, один-одинёшенек, сидел поэт Тараканов. Перед ним стояла маленькая чашечка кофе и тонкостенный стакан, до краёв наполненый водкой.

 Поэт Тараканов курил и смотрел строго перед собой. Он был волшебно пьян. Может быть, вы знаете, что есть такая стадия сильного опьянения, когда человек с первого взгляда кажется совершенно трезвым - и, тем не менее, он при этом совершенно пьян? Так вот, поэт Андрей Тараканов был, как раз, в таком состоянии.

 На нас он не обратил ни малейшего внимания. Он сидел совершенно неподвижно, затем схватил свой стакан, залпом осушил его. Сделал маленький глоток кофе, закурил. Затем встал, подошёл к стойке. Заказал себе ещё один стакан. Получил заказ, развернулся, чтобы идти к своему столику - и здесь-то мы с Ингой и попали в его поле зрения.

 Тараканов изменил траекторию своего движения: он взял твёрдый курс в направлении нашего столика. Подошёл, сел. Инга с опаской покосилась на него, затем глянула на меня: в её взгляде был и страх, и любопытство, но, прежде всего, вопрос. Что это, мол, за очередной непризнанный гений?... А поэт Тараканов и вправду был колоритен: рост - под два метра, стройный, как саксаул, кисти рук висят ниже колен, грива немытых волос покоится на плечах. На лице - сорок поколений предков, ордынских кочевников, князей Таракановых...

 - Здравствуй, Андрей! - говорю, - я смотрю, гуляешь? Что за повод? - я усилено изображаю хорошую мину при плохой игре: с одной стороны, Инга терпеть не может пьяных поэтов - а с другой стороны, я знаю Андрея Тараканова, как тихого и слегка застенчивого парня, который пишет, к тому же, хорошие стихи. Мне не хочется его обижать. Но в таком состоянии я вижу Андрюху впервые, и совершенно не представляю, чего от него можно ожидать.

 - Яасэблюю! Сехх!... - провозглашает Тараканов, предоставляя нам возможность отгадывать, что же он хотел сказать: не то, "Я вас люблю! Всех!", не то "Я в вас блюю! Всех!" Он залпом выпивает свой стакан, лезет обниматься, пытается поцеловать Инге руку... Ага, терерь понятно: он хотел сказать, что любит нас всех. Потом Тараканов уходит: он опять заказал себе полный стакан водки, сел за свой столик и уставился в одну точку. Потом он выпил свой стакан, попробовал подняться, чтобы подойти к стойке и повторить заказ, но упал на пол. Через пять минут его уже очень вежливо и аккуратно выводили охранники, которых вызвала хозяйка бара Эльвира Михайловна. Инга печально качала головой:

 - Поэт, говоришь?... Ну, как же он так, а?... Ромка, ну ведь нельзя так ужираться, нельзя! А прочти ещё что-нибудь, что он написал.

 Я читал ей стихи Тараканова. Потом - чьи-то ещё. Потом - свои. Потом за наш столик подсели какие-то наши знакомые. Постепенно прибывал народ. Вечер в баре Дома Актёра входил в своё привычное русло.

 ...Без десяти минут одиннадцать хозяйка бара Эльвира Михайловна на несколько секунд выключила в зале свет: это был сигнал к закрытию заведения. Народ засуетился: за столиками начали пить "на посошок", кто-то торопился заказать последние на сегодня сто грамм, кто-то уже обсуждал дальнейшую программу вечера, переходящего в ночь. Часть посетителей направилась в сторону выхода.

 Мы с Ингой тоже двинулись к дверям: высиживать последние десять минут не имело никакого смысла - лучше уж, минуя толчею, спокойно одеться в гардеробе, поймать такси (на этот раз, мы не собирались разыгрывать "семейную сцену" перед водителем) и уехать восвояси, пока есть свободные машины.

 Гардероб в Доме Актёра - место очень демократичное. Настолько демократичное, что ни номерки, ни гардеробщица здесь не предусмотрены: посетители сами заходят за загородку, сами вешают свою верхнюю одежду на крючки - а уходя, сами берут свои пальто и куртки с вешалок, одеваются и уходят. За всю историю Дома Актёра никому ещё не приходило в голову воровать здесь одежду, да и охранник сидит тут же, напротив - вся гардеробная перед его взором. Но нам с Ингой, видимо, на роду было написано стать первыми жертвами здешнего гардеробного демократизма...

 Мы двинулись к своим крючкам, на которых оставили одежду. Я быстро отыскал своё осеннее пальто, и даже успел надеть его - а Инга стояла и растеряно смотрела туда, где висел её белый плащ. Вернее, смотрела туда, где он НЕ ВИСЕЛ. Плаща на крючке не было - и не было его нигде! Чёрные, серые, бордовые, коричневые, тёмно-синие и тёмно-зелёные пальто, куртки и плащи висели тут и там на крючках - и среди них не маячило ни одного светлого пятна! Инга стояла в полном недоумении - а потом повернулась ко мне:

 - Ромка! Плащ украли! УКРАЛИ!...

 - Не может быть! - говорю я, - на него, наверное, кто-то сверху одежду повесил! Погоди, сейчас найдём! - и начинаю перебирать висящие рядом пальто и плащи. Охранник за своим столиком слышит нас, и начинает проявлять ленивый интерес к происходящему. Вдвоём мы ищем Ингин белый плащ, и, чем дальше - тем безуспешнее. А из бара, тем временем, начинает выходить народ, и все  направляются за своей одеждой в гардеробную.

 - Погоди! - говорю я, - сейчас всё найдётся. Пусть люди свою одежду разберут - он и отыщется! Ты не беспокойся: мы его сразу увидим, как только одежды на вешалках меньше станет!

 Посетители одеваются; мы стоим и ждём. Белого плаща Инги пока не видно... Стоп! Есть! Мелькнуло что-то белое - в самом дальнем углу!

 - Сиди! Сейчас принесу! - ныряю в толпу, достигаю дальнего угла, хватаю плащ, и возвращаюсь к обрадованой Инге.

 - Ну, вот он! А ты боя... - я не успеваю закончить фразу потому, что Инга смотрит на то, что у меня в руках, и начинает в голос, по-бабьи рыдать. Я смотрю на плащ - и вижу, что никакой это не плащ - а белая болониевая мужская куртка. Один её рукав заляпан грязью, другой чуть порван у локтя. Оборачиваюсь в сторону гардеробной, и вижу, что почти всю одежду народ разобрал, что висит там не больше дюжины пальто и курток - и что нету среди них Ингиного белого плаща.

 Вмешивается охранник:

 - Девушка! Ваш плащ, наверное, тот парень одел... Ну, тот парень, который напился, которого мы из бара выводили. Точно помню: он в чём-то белом выходил!...

 Что-то щёлкает в моей голове. Я лезу во внутренний карман куртки, которую всё ещё держу в руках. В следующий момент мы все втроём тупо рассматриваем зелёненькую книжицу, на обложке которой золотом оттиснуто: "Союз писателей России. Удостоверение". Открываем... Ага, Тараканов Андрей Георгиевич... Что и требовалось доказать.

 Для Инги это - уже слишком. Она падает в кресло, в котором сидел охранник, и начинает рыдать так горестно и жалостливо, что у меня сердце кровью обливается. И не у меня одного, кстати: именно в этот момент закончилось ещё какое-то мероприятие - кажется, какая-то презентация - в главном зале Дома Актёра. Двери открываются, и из зала в фойе выходит мой шеф, Ефим Исаакович Гольдберг. Шеф излучает благодушие - но, увидев, что Инга горько плачет, решает поинтересоваться, что же стряслось. Он направляется прямо к нам, но Инга его не видит - Инга закрыла лицо руками, и всхлипывает:

 - Никогда, никогда больше не пойдём сюда! Здесь собираются одни извращенцы - жулики, алкаши, проходимцы и пида**сы! - на последних словах она повышает голос и поднимает лицо - а Ефим Гольдберг, в аккурат, уже подошёл к нам и склоняется к Инге, чтобы поинтересоваться, отчего она так горько плачет. "Проходимцы и пида**сы", таким образом, летят в лицо интеллигентнейшему человеку Ефиму Гольдбергу, и он заметно смущается.

 - Здесь вот какое дело, Ефим Исаакович, - говорю я, - Тараканов накушамшись, и ушёл в Ингином плаще. А свою куртку оставил... Вот теперь не знаем даже, что делать...

 - Тараканов? Который - поэт? - переспрашивает шеф, и тут же начинает кудахтать: - Охо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо! В Ингином плаще?! Уху-ху-ху-ху-ху-ху! И как же он в него поместился то? Охо-хо-хо-хо-хо-хонюшки!...

 Обстановка разряжается: вслед за Гольдбергом, начинаем смеяться и мы с Ингой. Инга мажет по лицу краску, комкает платочек. Гольдберг интересуется, далеко ли нам ехать, предлагает подвезти. Мы вежливо отказываемся. Он настаивает. Инга соглашается - а что мы, собственно, теряемся-то? такси уже не ходят... Ромка, не в службу, а в дружбу: попроси у Эльвиры Михайловны ещё бутылку коньяка, пока она бар не закрыла...

 ...Едем по ночному городу: шеф - за рулём, мы с Ингой на заднем сиденьи пьём из горлышка бренди "Сълнчев Бряг", закусываем шоколадом. На Инге - куртка поэта Тараканова: из воротника торчит только кончик носа, рукава пришлось подогнуть едва не до половины - и всё равно, они скрывают Ингины руки. Всю дорогу хохочем: представляем Андрея Тараканова в Ингином плаще - это должно смотреться просто убийственно! Я уже пообещал Инге, что завтра с утра разыщу этого чертова поэта и произведу обмен верхней одежды. Уже когда подъехали к дому, Гольдберг говорит мне:

 - Завтра после обеда зайди в бухгалтерию: выпишу на тебя небольшую премию, купишь жене плащ...

 "Ого, - думаю, - никак Ефим Исаакович решил, что Инга - моя жена? Ну, ладно..."

 ...Назавтра я разыскал поэта Тараканова. Он болел с похмелья, а вместо левого глаза у него красовался синяк:

 - Жена, понимаешь... Как увидела меня вчера, так и врезала. Я так и не понял, за что. А она на меня орать стала: ходишь, мол, по каким-то потаскухам... Ещё бы, говорит, в бальных пуантах домой пришёл... А сегодня вообще со мной не разговаривает...

 Объяснил ему, в чём дело. Охая и ахая, Андрей идёт в коридор. Снимает с вешалки Ингин плащ, с трудом одевает на себя, застёгивается, смотрит в зеркало.

 - Да уж, - произносит мрачно, - орангутанг в балетной пачке! Только пуантов и не хватает!

 ...Гольдберг своё слово не сдержал: никакой премии он мне не выписал. Забыл, наверное... Но это не беда: во-первых, Ингин плащ нашёлся, а во-вторых, если читатель помнит, накануне мы с Ингой уже разорили издательскую компанию на двойную зарплату - так что, осенние сапоги мы купили в тот же день. Кстати, после этого случая шеф стал выписывать Инге гонорары синей пастой: зная характер Ефима Гольдберга, свидетельствую: одно это - уже Поступок для такого человека, как он!

 А Инга... Инга умерла через полгода, в марте девяносто шестого. Ей тридцать два всего было. А мне - двадцать четыре.