Глава 1
Пересматриваю материалы дела. Просто листаю, потому что, кажется, успела их выучить наизусть. Готовлюсь.
У парня в доме обнаружена библиотека.
Дурачок, право слово, «спрятал» книги за холодильником. Тоже мне тайник! Надо было в полиэтилен их завернуть и закопать где-нибудь в лесочке. А так не найти их было просто грешно. И почему у нас враги Империи в последнее время пошли такие бестолковые? Никакого удовольствия с ними бороться.
Само по себе это не так уж и страшно — многие из нас хранят литературу, но не ту, что в квартире Ланковича. Куда-то его не туда потянуло. Теория прав человека, как врожденных, так и приобретенных, не очень-то в Империи в чести. Да и про разделение властей, возможно, положено знать мне, и то в рамках спецкурса по враждебной идеологии, но уж никак не аспирантам, преподающим на богословском факультете. У нас есть Идея и религия. Подчиняйся властям и верь в Бога, а теоретизировать на эту тему — излишне.
Чему он там мог научить подрастающее поколение, этот мальчишка с забитой черт знает чем головой?
Впрочем, сознательность молодежи в Университете на подобающем уровне. Один из студентов и отправил нам информацию о необходимости спецконтроля. Надо будет отослать благодарность в деканат.
Что тут у нас? С изъятого удостоверения личности на меня смотрит молодое выразительное, круглое лицо. Пожалуй, взгляд излишне вызывающий, для богослова-то. Острый нос, но мягкий рот с пухлыми розовыми губами. Хорошенькая, в целом, мордашка. Содрогаюсь, будто повеяло сквозняком, оглядываюсь, но фрамуга закрыта. Заработалась, наверное, уходить пора на аналитическую работу. Потягиваюсь и снова утыкаюсь носом в документы.
У Ланковича хорошая репутация, коллеги признают его способности. Некоторые, правда, отмечают резковатый характер аспиранта, но разве это грех? Если бы у нас сажали за плохой характер, я бы, наверное, получила пожизненное. А ему ничего особенного не грозит — пять лет каторги, переквалификация, и снова сможет преподавать, если захочет. И если, конечно… если он назовет мне своего поставщика макулатуры.
Вызываю по селектору Андрея:
— Слышь, Андрюха, давай, веди Ланковича в комнату для бесед.
— Есть! — рапортует мой личный помощник, — участие примешь?
— Ага. Минут через десять, как обычно.
Десять минут нужны для того, чтобы заключенный успел осмотреть комнату для бесед, как мы неофициально, и даже как-то стыдливо, называем пыточную. Человеку, который попадает туда впервые, есть, на что посмотреть, очень любопытные инструменты имеются. Впрочем, большая часть находящегося там барахла используется только для устрашения, я и сама не знаю точного назначения 70 % этих предметов. У меня в Вышке по пыткам, знаете ли, трояк был. У меня специализация другая.
Охранник открывает передо мною дверь и сам проходит первым. Из соображений безопасности. Ланкович сидит на полу (зачем? Там же скамеечка стоит! Жертву произвола из себя, изображает, что ли?), скованные наручниками руки лежат на коленях. Он смотрит на дверь, ну и, соответственно, на меня в ней появляющуюся. Напряжен и испуган. Успел, видимо, ознакомиться с обстановочкой. Это хорошо. Быстро пробегаю взглядом по рукам и лицу, отыскивая следы побоев — таковых не обнаруживаю. Это тоже хорошо. Правильно. Регламент не допускает избиение подозреваемых до начала опроса. Не наши это методы. А первой общаться с ним буду я.
Представляюсь:
— Следователь Святейшей Инквизиции Его Императорского Величества Мастер третьего уровня Майя Дровник. У Вас есть, что сообщить мне до начала опроса?
Молчит. Смотрит на меня снизу вверх темными злыми глазами и молчит. Так, значит сказать ему нечего. Не страшно. Сейчас исправим ситуацию.
Быстро провожу первичный опрос: кто такой, как зовут, кто родители, где работает и так далее. Отвечает, вроде как через силу, но хоть говорит. Перехожу к главному: прошу назвать имя поставщика.
— Я нашел эти книги, — отвечает Ланкович и ухмыляется.
Ну-ну, поухмыляйся, радость моя, пока есть чем. Улыбаюсь ему очень доброжелательно и мягко произношу
— Вы знаете, что я уполномочена применить к вам пытки?
Шикарная фраза — я ее периодически кому-нибудь говорю. Почти всегда действует. Он бледнеет, ухмылка, все еще оставаясь на его губах, теряет выразительность. Ланкович напряженно молчит.
— Пытки, — продолжаю я вкрадчиво, — вплоть до психологического разлома.
И это правда. Преступление, совершенное этим молодым человеком, относится к числу тяжких. Регламент предусматривает возможность применения разлома, но только, когда использованы все остальные методы. Я пристально смотрю в глаза подозреваемого, с удивлением обнаруживаю в нем большой запас неактуализированной силы, потихоньку увеличиваю нажим. Он сопротивляется, но я знаю, что, если будет нужно, справлюсь с ним без труда. Уменьшаю напряженность, перевожу взгляд на лицо Ланковича — оно бледно чуть не до зелени, по вискам катятся капли пота.
— Вы понимаете, — дружелюбно интересуюсь я, — к чему может привести Ваше сопротивление? Разлом безнадежно калечит личность, а информацию я от Вас все равно получу. Назовите мне хотя бы приметы поставщика, где и как Вы на него вышли, если его имя Вам неизвестно.
— Я нашел книги, — повторяет Ланкович.
Упрямый. Теперь я начинаю раздражаться. Допрос третьей степени не относится к числу моих любимых занятий. А кроме самого факта наличия запрещенной литературы, мне и предъявить нечего. Свидетели отсутствуют! Не считать же свидетелем того пацана-доносчика. Тот и сам-то толком не понял. Ни того, что ему говорили. Ни того, что он после этого совершил. Неосознанная преданность. Прелесть, что такое.
А других доказательств — упс! Нету. Нашел он книжки, испугался и за холодильник их запихал. Ну так, пролистал чуть-чуть на досуге, и буквально завтра собирался в Инквизицию отнести, потому как добропорядочный очень.
Я эту историю регулярно выслушиваю. С различными вариациями.
— Вы заставляете меня делать то, что я не хочу, — предупреждаю я, глядя на него с укоризной, — если Вы думаете, что пытать Вас доставит мне удовольствие, Вы ошибаетесь. Это очень неприятная процедура.
Он снова ухмыляется. Надо же, еще и нервы крепкие. Сейчас подпортим.
— Да уж, — говорит, — надо думать.
— Вы отказываетесь отвечать на поставленный вопрос? — уточняю.
— Я ответил, — он с вызовом смотрит мне в глаза, — я нашел их.
Хорошие глазки — темные, выразительные. Милый, в общем-то, мальчик. Жаль, что такой упрямый.
— Что ж, — вздыхаю, и взгляд у меня при этом такой искренний, — делать нечего.
Я киваю помощникам, которые до этого момента изображали из себя предметы обихода:
— Кладите его на стол.
Пока они раскладывают его, сопротивляющегося, на широком, обитом железом столе, я включаю газовую горелку под жаровней; кладу в жаровню металлический прут, обмотанный на конце изолятором. Мое любимое орудие: просто и страшно. Оно быстро нагревается.
Ланкович на столе, руки и ноги его крепко удерживаются моими мальчиками. Я глянула мельком на прут — уже раскалился. Подхожу к Ланковичу, медленно и со вкусом расстегиваю его рубашку, обнажая грудь и частично живот. Интересуюсь:
— Боитесь?
Молчит. Впрочем, и вопрос был лишь для проформы. Конечно, боится. Подношу раскаленный докрасна прут к его глазам. Он жмурится, но я знаю, что жар ощущается и сквозь сомкнутые веки.
— Поставщик?
— Нашел, — шепчет он. А сам страхом так и полыхает.
— Открой глаза, — приказываю я.
Он слушается. Я медленно подношу прут к его груди. Ланкович затаивает дыхание. В воздухе пахнет паленым — это скручиваются волосы на его теле, но кожи железо еще не коснулось. И не коснется. Хоть Ланкович об этом и не догадывается, но в мои планы не входит калечить его. Главное — психологическая атака. Выдержит — ему плюс. Начнет ломаться — нажим ослабим. Пока же жмурит глаза и молчит. Я улыбаюсь и кладу прут обратно на жаровню. Выключаю газ.
— Дмитрий, — зову я, — посмотрите на меня.
Он в ужасе скашивает взгляд на свою грудь, следов ожога там нет, с облегчением вздыхает, потом смотрит мне в лицо, и во взгляде его я неожиданно читаю торжество. Ах ты, щенок! Это злит меня. Я всегда злюсь, когда они заставляют над собой издеваться, но этот еще и полагает, будто у меня не хватит духу продолжить! Что ж, у него будет возможность убедиться в обратном.
— Идем дальше? — интересуюсь.
— Пожалуйста, — вежливо отвечает он. Голос подрагивает, но полон достоинства.
Я смеюсь и сажусь на стул, кладя ногу на ногу.
— Милый Вы мой, ну что ж Вы себя так ведете?
Скашиваю взгляд на Андрея — тот стоит, подпирая стену, и смотрит куда-то вбок. Типа его это не касается.
— Мальчики, отпустите его, — говорю я охранникам.
— Мне кажется, — продолжаю, — что Вы мне пытаетесь нагрубить.
Ланкович садится на стол и смотрит на меня с каким-то болезненным интересом на лице. Забавный субъект.
— Я? — произносит он, — Вам? Никогда.
И даже качает головой, мол мне это показалось.
— С инструментиками, — интересуюсь, — ознакомились уже?
— Да.
— Принцип действия продемонстрировать?
— Спасибо, не надо, — отвечает он.
— Дело Ваше. И что мне с Вами делать? Бить я вас не хочу. Разлом — это вообще, по моему глубокому убеждению, варварство. Да и что мне с Вами после разлома делать? В психушку отправить? Это неинтересно.
Обеими руками Ланкович упирается о край стола, глядит на меня исподлобья. Он явно считает меня каким-то монстром. Это забавляет.
— Партия освобождения прав человека, — медленно произношу я, — это название говорит Вам о чем-либо?
— Нет, — вздрагивает он.
— А газеты Вы, значит, не читаете? — интересуюсь.
— Нет, — повторяет Ланкович и отчего-то озирается по сторонам. Я встаю и подхожу к нему ближе, заглядываю в лицо, фамильярно придерживая его за подбородок.
— Ну что ты, малыш, — спрашиваю, — ты же ничего особенно опасного не совершил. Ты и попал сюда случайно. Будь у тебя штук на пять книг меньше, вообще отделался бы административным взысканием.
Здесь я вру, достаточно было и одной, но ему знать об этом необязательно. Взгляд Ланковича становится непонимающим. Весь он излучает растерянность. Я осторожно поглаживаю его по плечу.
— Успокойся. Успокойся. Давай просто поговорим.
Снова усаживаюсь на стул. По возможности, честно и открыто смотрю на собеседника.
— Партия освобождения прав человека. Ты слышал о ней?
Он утвердительно кивает головой и пытается слезть со стола.
— Нет, ты сиди, сиди, — говорю я ему ласково, — нам так удобнее будет беседовать. Ты не имеешь к ней никакого отношения.
Заминка. Затем:
— Да.
— Однако понимаешь, что люди, распространяющие литературу подобно той, что была обнаружена у тебя дома, должны иметь информацию об этой организации.
— Ну…
— Когда ты нашел книги?
Он мнется и смотрит в пол. Бедный мальчик. Врать — это тоже искусство.
— На той неделе, в среду или четверг.
— Почему не сдал их в отделение СИ? Не успел?
— Да.
— Согласись, подобная литература нечасто валяется на дороге. Ведь так?
— Да, но…
— Вероятность этого чрезвычайно мала. Она мала настолько, что я имею полное право заподозрить тебя во лжи. И я могла бы удовлетвориться лишь подозрениями, если бы ни одно но. Я Мастер, Дима, я чувствую, когда люди говорят неправду.
Я встаю и отхожу ближе к двери. Смотрю на него издалека очень серьезно и снова спрашиваю:
— Так где ты взял эти книги?
— Нашел, — ухмыляется он.
Нет, но это уже оскорбление! Он меня достал! Это уже неуважение к власти. А неуважение к власти должно наказываться. Так гласит Регламент.
Смотрю на Андрея — он заинтересованно прислушивается к нашему разговору.
— Подготовьте заключенного к экзекуции, — произношу я сухо.
Руки и ноги Ланковича уже не удерживаются охранниками. Для таких умных как он, в конструкции стола предусмотрены специальные кольца. Что там думает Ланкович об Инквизиции в целом и обо мне в частности — наплевать. Задираю выше его рубашку. Наклоняюсь к нему и шепчу на ухо:
— Порка, Дима, это так унизительно.
Он вздрагивает всем телом, а я утешительно хлопаю его по плечу, мол, не нервничай, все путем. Ловлю на себе настороженный взгляд Андрея:
— Выйди, — говорю ему, — и мальчиков с собой забери. Я справлюсь сама.
Холодным тоном зачитываю официальную часть:
— За отказ от дачи показаний Вы, Ланкович Дмитрий, будете подвергнуты порке плетьми.
И приступаю. Но быстро выдыхаюсь, стол высоковат, да и мероприятие непривычно. Зову Андрея, но не для того, чтобы освободить Ланковича, а чтобы продолжить наказание. Смотрю со стороны, как Андрюха, кривясь и морщась — он тоже очень не любит это занятие — продолжает начатое мною дело.
Ланкович молчит. Велю помощнику остановиться. Проверяю, не потерял ли заключенный сознание. Нет, просто молчит и кусает губы. Приказываю увеличить силу и частоту ударов. Мой зам нехотя подчиняется. И вот, слышу первый вскрик, второй…четвертый.
— Хватит, — говорю я, и Андрей с облегчением передает мне плеть.
— Отвяжите подозреваемого и отведите его в камеру, — приказываю, складывая орудие наказания в целлофановый пакет — ее еще нужно отдать продезинфицировать.
Освобожденный Ланкович заправляет рубашку в брюки и смотрит на меня с ненавистью. Наплевать. Не первый и не последний. Хотя, пожалуй, хорошо, что его сила не актуализирована. Если бы за его способности взялся специалист, такой, как я, к примеру, тогда все, держись планета.
Глава 2
Собираюсь уже уходить, но один из охранников встает у меня на пути. Гляжу на него в недоумении — что за фокусы? И тут замечаю, насколько этот парень похож на Андрюху. Никогда не обращала на охранников внимания — они слишком часто для этого меняются, но уж такого-то я заметила бы. Сам Андрей напряженно глядит в мою сторону и делает шаг вперед.
Я инстинктивно отступаю, лихорадочно пытаясь на него настроиться, но не успеваю. Мой персональный помощник быстро втыкает мне в плечо какую-то странную штуковину, по виду напоминающую дротик. Я ойкаю и валюсь на пол. Быстро понимаю, что не в состоянии пошевелиться или произнести что-либо, могу лишь открывать и закрывать глаза, и то очень медленно. Вижу, как падает второй охранник, а Ланкович и двое оставшихся мальчиков начинают избивать того типа, который похож на Андрея. Тот пытается отбиваться и кричит, но его валят на пол, некоторое время пинают ногами, а потом один из охранников быстрым и точным движением ломает ему шею. Снова и снова пытаюсь произвести хоть какое-нибудь движение. Не могу, но мозг мой на удивление чист и активен. Без труда вхожу в сознание Андрея, читаю в нем опасение и готовность к дальнейшему. Ланкович беспредельно обижен и зол, он нервничает. Просмотр эмоций двух его помощников ничего нового мне не дает — они исполнители, делают свою работу просто и апатично.
Андрей начинает раздеваться. Его офицерский китель напяливается на Ланковича; сам Андрей облачается в форму лежащего на полу трупа. Потом они с Ланковичем снимают одежду с меня. Я наблюдаю это как бы со стороны, поэтому конкретно данный факт меня мало волнует. Андрей аккуратно и бережно одевает мое бесчувственное тело в униформу библиотекарши, которую мы с ним на прошлой неделе отправили на каторгу, а потом два раза ударяет меня ладонью по лицу. Вытирает кровь со своей руки о пиджак библиотекаря. Я понимаю, вижу в его голове, что делается это не для того, чтобы наказать или унизить меня, это нужно для создания образа. Пульверизатором Андрей обрызгивает мои волосы, чтобы они временно поменяли цвет. Тем временем Ланкович упорно запихивает мою форму в мой же портфель. Скомканная кое-как одежда лезть туда не желает. Андрей спокойно отнимает у Ланковича мои вещи, складывает их очень аккуратно, глядит на часы. Правильно, время общения с подозреваемым уже заканчивается. Скоро сюда могут прийти.
Даже не заглядывая в мысли, я могу понять, что со мной собираются сделать. Сейчас через КПП два охранника и незнакомый офицер, вероятно новичок, протащат некую блондинку, еле передвигающую ноги, видимо, избитую во время допроса. Ее посадят в служебную машину и увезут, а через некоторое время, если повезет, то вообще утром, в здании будет обнаружено тело Андрея и одного из его подчиненных. А следователь Дровник исчезнет с горизонта. Объявят розыск, конечно, но…
Похитители стараются не встречаться со мною взглядом. Правильно. Кто-то хорошо их проинструктировал. Никогда не знаешь, что может вычудить Мастер, особенно если он по совместительству является сотрудником СИ. Меня поднимают с пола, подхватывают под руки и ведут к выходу. Представляю, как я выгляжу со стороны: несчастная дамочка, еле передвигающая ноги, светлые слипшиеся волосы падают аж до разбитых в кровь губ. Ланкович уверенно идет впереди. Я вижу, с каким трудом дается ему каждый шаг, и делаю попытку изобразить злорадную ухмылку. К моему глубочайшему сожалению попытка не удается. Мало, мало я ему всыпала. Ланкович оборачивается и смотрит на меня с подозрением. Чувствительный, гад. Я внутренне содрогаюсь — лишь очень одаренные люди способны чувствовать чужие мысли о них без актуализации. Он явно хочет сказать мне что-то «ласковое», но обрывает сам себя и идет дальше.
Все происходит, как я и полагала. Через КПП пробираемся без осложнений. В машине мне на запястья надевают наручники, на голову напяливают темный мешок из плотной ткани, чтоб не сглазила, наверное. Опасаются, гады. Ну, правильно опасаются. Решаю, что пошли все нахрен, не буду изображать из себя супермена и засыпаю, тем более что ни двигаться, ни ощущать что-либо физически я не могу. Сволочи!
Просыпаюсь оттого, что слышу над ухом чье-то бормотание. Моя голова лежит на коленях Андрея, и именно его голос звучит надо мной. Он оправдывается:
— Я не давал вам оснований для 100 % уверенности.
— Нет, — слышу я злобное шипение Ланковича, — ты сам мне обещал, что никаких пыток.
— А пыток и не было.
— Да?!!! — возмущенно кричит Ланкович и болезненно охает.
— Это всего лишь превентивная мера. Регламент допускает, — спокойно отвечает Андрей.
Умница, не зря я его своим замом сделала. Ланкович бормочет ругательства себе под нос. Слышу только "проклятые инки" и снова засыпаю. Опять просыпаюсь. Движение прекратилось, двигатель заглушен. Тихо. Дверь машины открывается, и меня вытаскиваю на свежий воздух, и прислоняют к чему-то. Сыро, зябко. Жалею, что на мне нет моего оливкового кителя с эмблемой СИ на груди — он гораздо теплее насквозь синтетического пиджака библиотекарши. Двое мужчин — я слышу это по шагам, подхватывают меня под локти и снова тащат куда-то. С облегчением понимаю, что уже могу, хотя и с большим трудом, шевелить ногами, но помогать я им не собираюсь. Взялись тащить — пусть тащат сами.
Меня долго ведут куда-то, шаги звучат гулко, открывают передо мною дверь, усаживают на стул. Чьи-то руки снимают наручники. Слышу, что шаги удаляются, и начинаю все еще непослушными пальцами массировать запястья. Медленно поднимаю руку и снимаю с головы мешок. Я одна в ярко освещенной комнате, одну из стен которой полностью занимает зеркало. Догадываюсь, что оно одностороннее. Под потолком видеокамера. Настраиваюсь на общее восприятие. Это трудно, зеркало экранирует мысль, но почувствовать эмоции находящихся за ним людей я все же могу. Сейчас там лишь Андрей. Он встревожен и немного испуган. Через некоторое время в поле восприятия появляются еще несколько персон. Один из них Ланкович — этого паразита я узнаю сразу. Поле Ланковича все еще излучает боль, раздражение и смутную надежду. Еще несколько минут ожидания. Вновь осматриваю комнату. Она прямоугольная, пустая и совершенно белая. Круглая табуретка, на которой я сижу, вертится, но накрепко прикручена к полу. Глаза мои слезятся немного от света, но это не страшно.
— Майя Дровник? — слышу я откуда-то слева. Голос у говорящего резкий, ломкий, неприятный голос нереализованного человека.
— Да, — отвечаю, — а кто ее спрашивает?
— Вам будут задавать вопросы, Вы должны отвечать на них кратко и емко. Вам все ясно?
— А могут быть разночтения?
— Отвечайте кратко и емко. Вам все ясно?
— О, да!
— Вы являетесь следователем второго ранга Святейшей Его императорского Величества Инквизиции.
— Пока да.
— Вы имеете разрешение на проведение допроса 4 степени.
— Безусловно, занялась бы Вами с превеликим удовольствием.
— Вы окончили Академию психологической коррекции личности. 22 мая прошлого года Вы стали Мастером. В настоящий момент Вы являетесь Мастером третьей степени.
— Андрюша рассказал? Ну, было дело.
Да, было. Горжусь этим. Не каждому Мастеру удается за год подняться до третьей ступени мастерства. Мне вот удалось. Допрашивающий подозрительно молчит. Мне снова как-то зябко. Признаюсь, неудобно ощущать себя по эту сторону процесса.
— Еще вопросы есть? — интересуюсь.
— Вы знаете, что происходит?
— А то! Группа неустановленных лиц выкрадывает следователя СИ, Мастера коррекции. Эта группа, скорее всего, входит в некую секту, именующую себя Партия освобождения прав человека, сокращенно ПОПЧ. Если бы вы освобождали аистов или ассоциации, звучало бы правдоподобнее — ПОПА. Главное, вам очень подходит. И что любопытно, заметьте, они выкрадывают именно Мастера третьего уровня. Забавно, правда?
— Мы хотим предложить Вам сотрудничество.
Ага, чувствую по голосу — вроде не врет. Хотя слова нынче так многозначны.
— Слушаю вас, что мне еще делать.
— Вы проводите один сеанс психокоррекции по программе актуализации, и мы Вас отпускаем на все четыре стороны.
— Сразу видно, тактику допроса вы не изучали, — издеваюсь я, — кто ж на человека так сразу все вываливает? А, кроме того, Вы, лично Вы, не руководитель ПОПы, и даже близко не стояли. Кто Вы, секретарь? Подай, принеси, иди нафиг, не мешай? Я улавливаю руководителя вашей шарашки где-то в правом заднем углу помещения. Пусть он сам говорит. Его я, быть может, и послушаю.
— Я могу лишь подтвердить уже сказанное, — слышу улыбающийся зрелый мужской голос. Он звучит издалека, — я восхищен Вашим мастерством.
— Спасибо, безумно рада. Пряником вы у меня перед носом уже помахали. А как же кнут?
— А Вы настройтесь на мои эмоции, я пошлю Вам мыслеобраз, — рекомендует голос руководителя. Надо же, осведомленный гад. Ловлю образ и содрогаюсь, видя в подробностях свою долгую и чрезвычайно мучительную кончину.
— Ну как? — интересуется голос.
— Впечатляет, — признаюсь я.
— Вы уже производили актуализацию?
— К чему задавать вопросы, ответы на которые Вы знаете? Да. Один раз. Это был мой пропуск на третий уровень.
— Вот и чудненько. Вы будете актуализировать Ланковича.
— Этого теолога-недоучку? Не могу. Он меня не любит, — веселюсь я, — Ди-има! Ничего не болит?
Где-то за зеркалом слышу эмоциональный отклик Ланковича, в нем столько злобы, аж приятно.
— Он Вас непременно полюбит, — отвечает Босс, — он понимает всю значимость происходящего и готов на некоторые жертвы. Наше дело превыше всего.
— О, да! Наличие жертв, я так понимаю, уже обеспечено. А дайте подумать.
— Думайте, — милостиво разрешает голос, — две минуты.
Делаю вид, что размышляю. Все уже мною решено.
— Хорошо, — говорю, — согласна.
Голос недоволен.
— Вы слишком быстро подумали.
— Я уложилась в отведенное время. Кроме того, Ваш мыслеобраз был очень выразителен.
— Вот и отлично. Завтра приступим к работе.
Свет гаснет, и я остаюсь в полной темноте. Чувствую, народ расходится. Сползаю с табурета. Клубочком сворачиваюсь на полу, в углу комнаты. Спокойной ночи, Майя Дровник.
Глава 3
Просыпаюсь от шума. В дверь входят три чудика в скафандрах. Ну, это слишком. Один из них прямо от дверей кидает мне форму СИ, мою форму. Быстро прощупываю их эмоциональность. Нейтральная. Ничего, сейчас позабавимся. Медленно расстегиваю пиджак, опускаю юбку. Вскоре остаюсь лишь в черном, лично мною перешитом из полагающегося по должности комплекта, белье и чулках (о, чулки! Это предмет для отдельного разговора. Чтобы их получить, мне пришлось пойти на мелкое должностное преступление. Ну, люблю я себя иногда побаловать! Не ходить же мне в форменных труселях по колено и обвисающем на коленях безобразии с крючочками?) Ловлю первый всплеск. Ага! Не ожидали! Так же медленно, как бы нехотя, надеваю на себя форменную юбку, водолазку. Китель. Поднимаю подол, чтобы задумчиво поправить резинку у чулок, и наслаждаюсь, наслаждаюсь накрывшим меня водопадом эротически окрашенных эмоций. Теоретически, мне это не нужно, но так забавно и приятно.
Ничто человеческое сторонникам партии, как видно, не чуждо.
Входит Андрей. В руках его синяя коробочка с эмблемой СИ. Он открывает ее и достает два браслета из пластика. Я позволяю их на себя одеть, поскольку меня никто и не спрашивает. Ну, это я так себя утешаю: позволяю, мол. Андрей выглядит хмурым и даже виноватым, когда стоит ко мне лицом, но стоит ему повернуть свою физиономию к «космонавтам», как она приобретает холодное командное выражение. Он отходит ближе к двери и нажимает кнопку на пульте управления, который держит в правой руке. Я падаю на колени. Ужас и боль пронизывают меня. Андрей отпускает кнопку. Мучения прекращаются. С непониманием смотрю на него снизу вверх, не в состоянии уловить даже простейший эмоциональный всплеск.
— Пульт будет у Ланковича, — сообщает Андрей и удаляется.
Вот те на! Я о таком только слышала. Случается, редко, но случается, что Мастера совершают преступления. Для облегчения допросов и для того, чтобы обезопасить следователя, и была выдумана такая штуковина. Она транслирует в мозг Мастера ярко выраженную волну негативных эмоций, блокирующую на время собственные мысли и чувства Мастера и причиняющую ему невыносимые моральные страдания без нанесения физических увечий. Но я только слышала когда-то о таких вещах! Я даже не видела их. В наше управление они точно не поступали.
Интересно, у них они откуда?
Ну вот, теперь я буду прыгать, как маленькая обезьянка по указке ЗАДНИЦы. Прелесть какая…
Утром (наверное, это было утро) мне приводят ученика. Ланкович стоит посреди камеры и удивленно озирается. Мысленно делю его мозг на сектора. Начинаю напевать. Осторожно затрагиваю его сексуальную сферу (безошибочная тактика с молодыми мужчинами); эмоции его становятся розовыми и теплыми, расслабляется, гад. И вот, когда он уже готов растечься по полу теплой лужей, наношу по его психике несколько резких болезненных ударов. Он охает и хватается руками за голову. Постепенно приходит в себя, нажимает кнопку на пульте, и вот уже я валяюсь на полу в своей замечательной форме. Садист проклятый.
— Дурак, — говорю я, потихоньку приходя в себя, — это первый этап актуализации.
Он смотрит на меня недоверчиво. Ну, здесь я приврала, конечно. Это, действительно, начало первого этапа, однако я могла бы обойтись без внешних эффектов. Хотя ему об этом знать не обязательно.
Прошу его принести мне что-нибудь пожевать. Притаскивает. Какую-то мутно-зеленую гадость.
— Фи, — говорю, — этим что, руки мыть перед обедом?
— Мы этим питаемся, — хмуро объясняет он.
Ну ладно, морщась, запихиваю это себе в рот. Есть можно, орехами отдает. Одно из преимуществ моей работы — великолепная ведомственная столовая. Как мне ее сейчас не хватает! Я нечасто занимаюсь коррекцией, да и допросы 4 степени (разлом и близкие к нему процедуры) в моей работе ну очень большая редкость, но уж если такое случается, аппетит разыгрывается зверский. Зеленая гадость липнет к зубам, с трудом проглатываю ее.
— Сахар нужен, — заявляю, — а лучше — шоколад. Без сладкого меня больше, чем один-два сеанса, не хватит. А ты вообще сразу сдохнешь.
— Да где я тебе сахар найду?! — взвивается Ланкович чуть не до потолка.
— А меня это волнует?
Я с невозмутимым видом пью маленькими глоточками суррогатный кофе из пластиковой кружки.
— Если вы хотите, чтобы я работала, тащите шоколад. Чем больше, тем лучше. Настоящий кофе.
Ну, без кофе я в работе еще могу обойтись, но вот отсутствие сладкого в процессе актуализации и в самом деле грозит мне полным истощением. Это правда. Вот поднимусь на пару уровней — станет легче. Хотя и тогда полностью обойтись без глюкозы я не смогу. А пока…
— А еще, — говорю я, — нагло глядя прямо в глаза Ланковичу, — мне нужна нормальная постель и ванная. Не хочу я спать, как чумазая собачонка, на коврике. Понял?
Он смотрит на меня, как на монстра — опасного, да еще и ядовитого. Ну что за фокусы! Я не такая! Палец его дергается в опасной близости от пульта. С показным равнодушием отворачиваюсь.
— А будешь этой штуковиной злоупотреблять, вообще без учителя останешься. А теперь дуй за кофе, пацан. И пригласи ко мне моего персонального помощника. Вали.
Ланкович встает. Лицо у него красное. Не нужно улавливать его эмоции, хотя они из него так и выплескиваются, чтобы понять, что он взбешен. Меня это радует. И для актуализации полезно. И так. Приятно.
— Посуду убери! — говорю ему холодно.
Ланкович послушно удаляется, предварительно пнув ногой стоящую на полу кружку. Остатки так называемого кофе выливаются на пол. Ребенок, блин.
— И тряпку захвати, — кричу в спину уходящему ученику, — пол помоешь!
Часа через два появляется Андрей. Без шоколада. Он выглядит усталым.
— Садись, — уступаю я ему свой единственный предмет мебели, — я буду ходить вокруг тебя и волноваться.
Он присаживается. Я понимаю, что пульта у него нет, и вряд ли кто за него заступится, если я нападу, но мне очень не хочется этого делать. Завожу разговор, изредка поглядываю в угол на камеру. Все нормально, работает.
— И что ж ты, Андрейка, разве нам плохо с тобою работалось?
Он вздыхает.
— Отвечай! — требую я.
— Нет, не плохо, — послушно проговаривает он.
— Я тебя обижала? — вопрошаю, — Впрочем, нет. Сформулирую вопрос по-другому. Неужели я обижала тебя настолько, что ты решил меня сдать вот им?
— Так получилось, — бормочет Андрей и меланхолично разглядывает стену. Да нет там ничего интересного!
— Ты знаешь, зайчик мой, я эту фразу "так получилось" слышала миллион раз. Человек, он ведь сам делает выбор. А, Андрюш?
— Да! — отвечает он и почему-то улыбается.
— Ну и что ты лыбишься? — возмущаюсь я.
— Узнаю тебя.
Он встает, берет рукой меня за левое плечо.
— Что тебе нужно, не для нотаций же ты меня пригласила?
— Они мне кофе нормальный не дают, — бурчу, жалобно заглядывая ему в глаза, — и шоколада нет. Как я могу работать без шоколада?! А этот молокосос еще и хамит.
— Он не молокосос, Майя. Он лишь на пару лет младше тебя. Ланкович, между прочем, последняя надежда ПОПЧ. Неактуализированный гений. Коэффициент его силы превосходит твой на 11 единиц, восприимчивость ниже всего на 19.
— Ну, по восприимчивости мне равных нет, кроме медиков, конечно, — бормочу я, задумавшись, и тут же ужасаюсь — 11 единиц плюс. Это что же за вундеркинд такой! На 11 единиц! Встречала я людей сильнее меня, но не на 11 же единиц! Семь — максимум. Он не слишком восприимчив, но для мужчины это нормально — не расположена их психика к восприятию чужих эмоций. Блин, задача усложняется.
— А измерял кто? — спрашиваю я, встревожено вглядываясь в своего бывшего зама.
— Есть тут одна, — криво ухмыляется он, — подружка твоя — Татьяна.
— Ах, сучка!
Татьяна Ратова действительно одно время была моей подругой, вернее, знакомой. Познакомились мы еще во время учебы в Высшей школе СИ. Потом встретились вновь в Академии психокооррекции. Каким ветром занесло ее в Академию — не знаю. Способности у нее были, но вот желания как-то их задействовать — никакого. В результате она прошла начальную стадию актуализации и покинула Академию. Благо, связи ее мамани позволяли сделать это почти безболезненно. Она выходила замуж, разводилась, маялась дурью. Незавершенная актуализация оставляет психику неустойчивой, но в случае с Татьяной актуализация, похоже, была не причем. Учебу она не завершила, а вот коэффициент определять умела. И аппарат у нее есть. Что-то сильно их ПОПЧ хорошо снабжается! Впрочем, спасибо, девочка, возьмем тебя на заметку. Хотя, сдать мне ее могли по двум причинам: либо я отсюда никогда не выйду, и информация мне, соответственно, не понадобится, либо она им надоела. Оч-чень интересно.
— Забавно, — говорю, — но дела не меняет. Пригласи ко мне сюда кого-нибудь из руководства. Посоветоваться я хочу, насчет методик актуализации. Но скажи сразу, чтобы без шоколада не появлялись. Загрызу.
Андрей удаляется. Минут через сорок некто в скафандре приносит коробку килограмм на пять кускового сахара и три плитки горького шоколада, а также банку растворимого кофе. Смотрю — «Суси». Фи! Какая гадость. Но все же лучше, чем овсово-соевый суррогат. Впрочем, если быть до конца честной, роскошь все это и безумная редкость. Нам самим выделяли для работы сахару определенное количество на сеанс, а шоколад я видела лишь по особо важным случаям. Сахар давно превратился в Империи в некий эквивалент денег. Все равно, что монеты в стакан бросаешь.
Но: любишь кататься, люби и саночки возить, или, вот еще, искусство требует жертв. С их стороны. Я довольна. Слышу знакомый зрелый голос со стороны зеркала. Босс выходит на связь.
— Вы хотели со мной поговорить?
— Да, спасибо за подарок, с Вас еще постель.
— Устроим, — обещает он, — что еще?
— Море, яхту и никаких Ланковичей под боком. Он противный.
— Хорошо, — улыбается голос, — но позднее.
— Уговорили. Передаю суть вопроса: есть две методики актуализации — классическая и ускоренная. Занятия по классической занимают около трех месяцев, иногда больше, они безвредны и безболезненны. Я прошла классику, как видите, здорова и полна сил. Ускоренная актуализация проводится в чрезвычайных ситуациях — это очень неприятная процедура, включает в качестве одной из стадий полный психологический дисбаланс, но результат практически тот же.
— Практически? — голос встревожен.
— Да тот же! — беспечно отвечаю я, — только показания коэффициентов могут меняться как в сторону увеличения, так и в сторону уменьшения. Никогда не знаешь, что произойдет. Сами выбирайте.
Здесь я ему приврала маленько. Дело в том, что прошедшие ускоренную актуализацию Мастера не способны брать учеников. Но ему об этом знать не обязательно. Пауза. Затягивается.
— Эй, где Вы там? — зову я.
— Каков диапазон изменения? — спрашивает взволнованный голов.
— До десяти единиц.
Товарищ молчит некоторое время, по всей видимости, производит расчеты, а потом заявляет:
— Я дам Вам ответ позже!
— Да, пожалуйста.
Я и забыла, что у них тут демократия. Ну что же, путь посовещаются. Только недолго. Вскоре мною получено добро на ускоренную актуализацию. Бедный, бедный Ланкович! Не берегут они тебя. Впрочем, я его еще пожалела. Я не предложила его работодателям экстренку. Мне кажется, они бы согласились. После экстренки, на проведение которой требуется полтора-два часа, получается Мастер с великолепными рабочими качествами, но вот хватает его ненадолго — от семи часов до пяти суток, в зависимости от показателей ученика, его пластичности, способностей Мастера-актуализатора, ну и ряда других факторов. Хотя, конечно, бывают и исключения… В акунской битве была задействована такая методика. Полтора десятка Мастеров остановили двести танков, но… Видела я потом этих Мастеров в клинике во время учебы. Живут в камерах, сопли по стенам размазывают. Совершенно безумные люди, а уж как фонят! Это — те, которые выжили.
Хоть удовольствия мне это и не доставляет, заявляю, что Ланкович должен 24 часа в сутки находиться вместе со мной. И пусть пульт в это время держит кто-то другой. Я полагаю, сигнал пройдет и сквозь зеркало.
Вскоре приводят недовольного, и, я даже сказала бы, испуганного Ланковича. Чтобы ему стало совсем уж хорошо, ору, чтобы принесли смирительную рубашку, потому что иначе он может себе или мне что-нибудь повредить. И это, кстати, почти правда. Он волнуется, я это чувствую, и мне приятно.
— Что ж, — говорю удовлетворенно, — попался, который брыкался, — подойди ближе, золотце, смотри в глаза.
— Там за зеркалом человек с пультом, — отвечает Ланкович встревожено.
— Знаю. Я не буду тебе вредить. Расслабься.
Я дотрагиваюсь пальцами до его переносицы, убираю руку и спокойно и осторожно вхожу в сознание. Тихо говорю:
— Мысленно возьми меня за руку и пошли. Будем чистить все ненужное.
Веду его по памяти, при этом он судорожно хватается за каждое малозначительное воспоминание, но я безжалостно стираю все лишнее. Оставшееся укладываю в жесткую структуру и показываю Ланковичу, как это должно выглядеть. Это писать легко, а на самом деле занимает несколько часов и отнимает уйму сил. Выходим. На Ланковича страшно смотреть — весь зеленый, под глазами круги, глаза мутные, и вообще, того и гляди свалится. Полагаю, я выгляжу не лучше. Насильно запихиваю в него плитку шоколада, сую в руки два куска сахара; жую шоколад и сама, а потом неожиданно даже для меня слабым голосом прошу в микрофон принести мне чайник с горячей водой и чашку. Не дожидаюсь воды и засыпаю прямо на полу. Просыпаюсь я уже на постели, правда, в той же камере. В другом углу, лежа на матрасе, дрыхнет Ланкович. Андрей, сочувственно улыбаясь, подает мне чашку кофе. Пью и чувствую блаженство непередаваемое. Мне настолько хорошо сейчас, что я даже предлагаю чашку Андрею.
— Ты же знаешь, — говорит он, качая головой, — что я не люблю кофе.
— А зря! — заявляю я, — без кофе — не жизнь. Хороший ты мужик, Андрюха, пожалел бывшую начальницу.
— Лучше Дмитрию предложи, он, наверное, настоящего кофе в жизни не пробовал.
Кидаю взгляд в сторону Ланковича — он уже проснулся и внимательно глядит на меня темными блестящими глазами.
— Вот еще, — говорю, — ценный продукт на него переводить!
И демонстративно допиваю чашку до дна, улавливая со стороны Ланковича волны возмущения, жгучее желание попробовать, а потом — какую-то мелкую мстительность.
Глава 4
Очередной урок закончен. Я, наевшись сахара, валяюсь на постели, разглядываю видеокамеру на потолке. Ланкович сам с собой играет в шахматы на своем матрасе.
— Слышь, Дима, — интересуюсь я, — а какого этого самого ты в эту ЗАДНИЦу приперся?
Он отрывает от доски взгляд, смотрит на меня настороженно.
— Ты о чем?
— Ну, в эту, ПОПЧ свою, зачем ты туда пошел? Я читала твое досье, вполне благополучное семейство.
— Меня привели сюда мои идеалы, — хмуро отвечает он и снова уставляется на шахматное поле.
Я переворачиваюсь на живот, радуясь возможности подоставать Ланковича.
— Не понимаю я, какие такие идеалы могут привести к измене Родине. Ты ведь знаешь, что участие в подобной организации приравнивается к измене Родине. А, малыш?
— Да, знаю, — раздраженно отвечает Дмитрий.
— И, тем не менее, до пыток тебя твои пристрастия уже довели. Ладно-ладно, не возмущайся! Это были не пытки, а наказание, предусмотренное Регламентом, и ты сам все устроил, чтобы меня выманить. Вам удалось, согласна. А ты у нас демократ, да?
— Да.
— И в чем же суть демократии? В двух словах.
— Я не хочу об этом разговаривать.
— А, по-моему, лажа все это полная. Стадо баранов бегают туда-сюда, без цели и смысла. Разброд и метания — вот и вся твоя демократия.
— Мне не о чем с тобой говорить, — холодно отвечает он, не глядя даже в мою сторону. А сам сжимает пальцами ферзя так, что, того и гляди, раздавит хрупкую фигурку.
— Да ну? — удивляюсь, — а василевс тебе чем не угодил? Плохо правит? Страной ты своей не гордишься? То, что соседи нас уважают и боятся, тебя не устраивает? Не, ну мне-то ты определенно можешь сказать это. Я явно на тебя не донесу.
— Вот! — торжествующе заявляет он и даже палец вверх поднимает для наглядности, — вот одна из вещей, которую я ненавижу — это доносительство! Все готовы друг друга заложить.
— Плохо же ты о людях думаешь! — усмехаюсь я, — а при демократии не так?
— Конечно.
— Ты, видно, малыш, плохо историю изучал. Ты, кстати, знаешь, кто тебя заложил? Твой ученик. И ты сам вынудил его это сделать. Ты вообще знаешь, благородный ты наш, что ты мальчишке жизнь испортил?
Ланкович смотрит на меня непонимающе.
— Ты прилюдно, — объясняю ему, — заявил о наличии у тебя дома "Прав и свобод современного человека" Шаверяна и даже пообещал студентам разъяснить некоторые тезисы из книги. Если бы он не донес, его бы исключили из института. Знаешь, нет? А информация о донесении сразу по сети пошла. Теперь вся жизнь его — одно стукачество, а парень, собственно был неплохой. Что ты на меня глаза выпучил? Тебе его имя назвать? А, добрый ты наш?
— Это его выбор, — говорит Ланкович.
— Ах, его выбор! А твой, значит, выбор, людям жизнь портить. Ты ведь и силу свою не на созидание и укрепление хочешь направить, а на хаос! Ты все, все с таким трудом созданное, разрушить хочешь!
Чувствую, что хотела его на эмоции развести, но сама разволновалась дальше некуда.
— А иди ты! — говорю грустно и отворачиваюсь к стене, — не буду я с тобой больше разговаривать.
Но он сам подходит ко мне, садится на край импровизированной лежанки.
— Пойми, — говорит он убежденно, — так дальше жить нельзя. Человек в нашем обществе — лишь элемент государства. Он не имеет никаких прав, лишь обязанности. У нас люди — не самостоятельные личности, а лишь элементы деятельности Империи.
— И чем это плохо?
— Как это чем? — удивляется он, — разве тебе не хочется быть полностью самостоятельной, самой все решать?
— Допустим, я хотела бы этого, — отвечаю я, — но кто даст мне гарантию, что кто-то рядом не захочет также быть самостоятельным в ущерб мне? Кто защитит меня?
Дмитрий приходит в какое-то восторженное состояние, глаза его горят.
— Но люди будут удерживаться от того, чтобы вредить друг другу! Ведь когда ты понимаешь, что другой человек такой же, как и ты, такой же свободный, зачем тебе ущемлять его?!
— Мне незачем, — отвечаю хмуро, — а ему может понадобиться. Ты как-то не улавливаешь то, что люди все — разные. Мне никто может гарантировать того, что кто-то, пользуясь тем, что у него больше прав, не вздумает как-то навредить мне.
— Вот именно! — радостно восклицает Ланкович, — права-то у всех равные!
— Дима, золотце, — мрачно отвечаю я, — равных прав быть просто не может. Я женщина, ты — мужчина. Я слабее физически, ты — сильнее. Я — Мастер, ты — никто. Как мы можем быть в равном положении? А потом… Я никак не могу понять, если в разных людях воплощена воля народа, то почему эти люди действуют друг против друга? Разве народ может выступать сам против себя?
— Нет, — возражает он, — людей просто выбирают разные общности, у которых свои устремления, и люди эти действуют соответственно устремлениям общности.
— Но тогда получается, что народа нет. Есть только эти самые общности. Почему они тогда вместе?
— Им так удобнее, должно быть, безопаснее, они заключили договор друг с другом и вместе живут.
— Постой, Дима. Я не понимаю, а почему они тогда не заключили этот самый договор с кем-нибудь другим? Почему эти странные образования — государства, так устойчивы? Нет, подожди-подожди, не спорь со мной, я еще не договорила.
Я задумалась. Эта беседа мне кажется увлекательной. Мальчик интересный, жаль только, что чепуха какая-то у него в голове. Причем опасная чепуха. На подвиги двигающая.
— Я думаю, Дима, что есть народ. И есть его воля. Никаких общностей. Они не играют роли в образовании государства. Понимаешь, народ — это материя государства, государство — идея народа, его тело. Василевс — выразитель воли государства. На нем лежит основная обязанность — воспринимать волю народа, расшифровывать ее и спускать ниже, по иерархии. Это, собственно, и есть Идея.
Я хочу продолжить и далее, но тут чувствую резкий укол в висок. Ага, проснулся тот, который с пультом. Чтобы я мальчика не загружала всякими вредными мыслями. Намек понят. Не буду больше.
— Ладно, — говорю, осторожно подбирая слова, — давай лучше о собаках поговорим.
Глава 5
Обучение успешно переваливает за половину. Ученик мой чувствует себя все более уверенным, и он молодец, способный. Я даже как-то гордиться им начинаю. Он уже не живет в моей камере круглые сутки, отпускаю погулять периодически.
И вот Ланкович появляется на очередное занятие. Смотрю в его лицо, и что-то выражение мне не нравится. В душу закрадывается подозрение. Ланкович ничего не излучает — экранов понаставил, засранец этакий. Я уважаю его попытки проявить самостоятельность, и не сбиваю защиту.
— В чем дело? — спрашиваю.
Он молчит и отводит глаза. Я начинаю злиться.
— Что случилось? Отвечай!
Этот мерзавец встает и направляется к двери.
— Дмитрий! — говорю угрожающим тоном, — я сейчас к чертям собачьим повзламываю твои экраны, и все, что ты скрываешь, само выльется на меня. Что ты натворил, и какое это ко мне имеет отношение?
Я и в самом деле готова выполнить обещанное, те6 м более, что предчувствие беды у меня настолько явное, что не хватает каких-то пары слов.
— Андрей… — нехотя произносит Ланкович, останавливаясь у двери.
— Ну?
— Я хотел посмотреть, проверить, могу ли я…
— Точнее.
— Ну, что он думает…
— Что?!!!
— Я хотел попробовать войти, у меня получилось сначала…
Я вскакиваю в ужасе с постели, на которой сидела все это время, и подлетаю к Ланковичу, встревожено вглядываясь в его смущенную физиономию.
— Что ты с ним сделал?
— Я только вошел в сознание, я хотел узнать, не скрывает ли он чего.
— Что?
И тут мой ученик переходит в наступление.
— Вы инквизиторы! — кричит он, — Я не верю вам! Ни тебе, ни ему!
— Ах, ты нам не веришь, — говорю очень медленно, нехорошо улыбаясь, — ах, ты решил своими грязными пальцами в чужой голове покопаться. Щенок, недоучка.
Я взбешена до предела, что есть дури бью Ланковича ладонью по лицу. Он отшатывается, бледнеет и испуганно прижимает руку к щеке. Представляю, сколько эмоций я выплескиваю сейчас на него.
— Тебе мало, — говорю, — занятий. Ты решил на стороне попрактиковаться.
И залепляю ему пощечину второй рукой. Когда я собираюсь проделать это в третий раз, он хватает меня за запястье. Мальчик неслабый, надо сказать. Но злость моя еще не прошла.
Смотрю ему в глаза пристально и бью по психике. Морщится, но стоит. Бью еще раз и еще, и до тех пор, пока он не заползает на свой матрас, сворачивается на нем калачиком и не просит меня остановиться. Что ж, ладно, а то и убить его так недолго.
— Андрей жив? — спрашиваю его, дав немного отдышаться.
— Да, — тихо скулит Ланкович, — но в сознание не приходит.
— Засранец! Какой же ты засранец! Вот что, хватит валяться, вставай.
Даю ему руку, помогаю подняться. Он смотрит на меня виновато.
— Иди, скажи руководству, что только я могу Андрюху вытащить. Если они меня к нему не пустят, я тебя так изуродую, что ты забудешь, как маму родную зовут, а не то, что актуализацию. Ясно?
Ланкович идет к двери, но оборачивается и смотрит на меня с уважением. Его аура излучает сквозь сломанный мною экран злость и восхищение.
— Быстро! — ору я.
Я остаюсь ожидать в камере, конечно. Мне страшно, но все же хочется усмехнуться. Ведь кто-то же наблюдает сквозь зеркало. Этому кому-то достаточно было лишь нажать ногтем на кнопочку, и издевательство над их надежей прекратилось бы. Так нет, терпеливо подождал, пока я закончу свой специфический урок. Забавно.
Вскоре меня приводят к Андрею. Конечно, предварительно нацепляют наручники на запястья и даже на лодыжки, а также знакомый темный мешок на голову. Козлы. У них же есть пульт. Вряд ли я посмею дернуться. Снимают мешок и наручники с рук. Мелкими шажками приближаюсь к больному. Андрей лежит на спине на узкой металлической койке. Дыхание его слабо, пульс едва прощупывается. Белые губы едва шевелятся — что-то шепчут. Да, позабавился мой ученичок.
Подхожу ближе к Андрею, для большего эффекта кладу ладони ему на голову, настраиваюсь на контакт и быстро понимаю, что Ланковичу еще мало досталось. Вместо четкой знакомой структуры мозга — я сама помогала восстановить его после чрезвычайно болезненного развода Андрея с Элис — беспорядочно наваленные элементы. С трудом пробираюсь. Осторожно, крупица к крупице, собираю мозаику. Все, наконец, жить будет. Слава Богу, успела вовремя. Выхожу и вывожу вместе с собою Андрея. Смотрю на него ласково. Он открывает глаза.
— Твой Ланкович… — произносит еле слышно.
— Ты тоже молодец, — улыбаюсь, — надо было ему в ухо дать.
Он тоже улыбается и закрывает глаза.
— Иди отсюда, говорит, — дай поспать.
Я довольно ухмыляюсь и, складывая запястья вместе, говорю в пустоту.
— Цепляйте, ироды. К себе хочу.
Меня уводят.
В мои планы не входит то, что Ланкович пребывает в спокойном и даже радостном расположении духа. Это работе вредит. Да и мне все время хочется сказать ему что-то вроде "подмойся и съешь лимон". Усиленно копаюсь в собственной памяти, размышляя, какую бы это пакость ему сотворить. Ага, нашла.
Ложусь на бок, ножку за ножку, ручкой подпираюсь. Расстегиваю две верхних пуговицы кителя и шепчу, как мне кажется, соблазнительно.
— Димочка.
Он вздрагивает. Я вообще, обычно зову его Ланковичем, иногда — Димой, но это если я нервничаю. Он уже чувствует неладное, но боится посмотреть в мою сторону.
— Дима! — снова зову я томно.
Вот товарищ с пультом сейчас позабавится. Как бы не обкончался. Я расстегиваю еще одну пуговичку. Ланкович глядит на меня испуганно. Я медленно, покачивая бедрами, иду к нему. Его глаза уже совершенно квадратные; он излучает богатейшую гамму чувств: ужас, смятение, панику, любопытство, даже желание. Впрочем, желание как раз на последнем месте. Не это мне сейчас нужно. Ланкович вскакивает и прижимается спиной к стене. Все, отступать голубчику некуда.
— Майя, ты чего? — спрашивает он, и голос его дрожит.
— Ты мне давно нравишься, — мурлычу я, пытаясь обвить руками его шею.
— Не сходи с ума, — просит он, — ты же Мастер.
— Ну и что? Разве Мастер не может поразвлечься?
— На нас смотрят!
— Пусть смотрят! И нам приятно, и им интересно.
— Майя!!!
Ланкович в отчаянии. Прекрасно. Мягко касаюсь пальцами его сухих полуоткрытых губ и пристально смотрю в глаза. Контакт! Есть контакт. Я знаю, как меняется мой взгляд. Это урок, мой мальчик, но не тот, которого ты ожидал. Я всего-навсего прокручиваю ему всякие, скажем, эротические фантазии. Мои и других лиц, с которыми я так или иначе контактировала. Цель моя — обескуражить Ланковича, вывести его из равновесия полностью. Пусть он знает все. В конце концов, мальчик взрослый, пусть знает, как это делается.
Когда я его отпускаю, бедняга не может даже проглотить кусочек шоколадки.
— Что это было? — спрашивает он.
Я пожимаю плечами.
— Занятие.
— Просто занятие?
— Ага, говорю я беспечно и застегиваю пуговицу, — а ты что подумал? Ты, небось, подумал, что ни с того, ни с его тетка сошла с ума и решила изнасиловать бедного мальчика? Не боись, малыш, все делается сугубо добровольно.
— Да я и не против… — растерянно бормочет он, опуская плечи.
— Все, поезд ушел и станция опустела.
Я стучу в зеркало.
— Воду несите!
И сажусь пить кофе. Крепкий, сладкий и горячий. А Ланкович пусть мучается или радуется. Я ведь могла ему и ужасы всякие показать. Их я тоже успела насмотреться.
Глава 6
Весь день подавленна. Мне без причины грустно, больно. Я даже понимаю, в чем дело, куда они могут ударить, и почти смирилась с этим. Собираюсь с духом. Ставлю вокруг себя глухой заслон на всякий случай и жду плохих вестей. Сейчас я понимаю, что ничего исправить уже не смогу. Когда приходит мрачный Ланкович, я знаю, о чем спросить у него.
— Вы убили Андрея, — говорю.
— Да.
— Из-за того, что ты ему не доверял?
— В том числе.
Я ослабла от переживаний, а сознание его забронировано. Мне не прорваться.
— Пусти меня, — прошу, — я посмотрю.
И Ланкович открывается, позволяя просмотреть свою память.
Они втроем подняли Андрея утром с кровати.
— Одевайтесь, — сказал один из них, высокий и сутулый — я его не знаю.
На лице Андрея отразилось понимание.
— И ты здесь, Ланкович, — проговорил он, — меня уже все?
Ланкович отвернулся. Андрей неторопливо оделся.
Они вывели его из подвала, отошли недалеко от здания.
— Встань на колени, — скомандовал сутулый.
Андрей обернулся, крикнул Ланковичу, улыбаясь:
— Дим, пожелай Майе удачи от меня!
Потом действительно опустился на колени. Второй провожатый — седой и краснолицый, выстрелил Андрею в затылок. И тело упало. Все.
Я видела все это глазами Ланковича, я чувствовала, как чувствовал он. Но немного больше.
Выдерживаю паузу, потому что мне невыносимо тяжело, и спокойно говорю:
— Ну что же, если бы он меня не предал, был бы сейчас жив.
Ланкович аж подскакивает на месте.
— Да ты что! — от праведного гнева у него дрожит голос, — Как ты можешь?! Он думал о тебе перед смертью, он тебе удачи желал! Он — единственный, кто заботился о тебе!
Я опускаю глаза, можно подумать, я этого не знаю.
— Слышь, — говорю, — иди отсюда. Не будет сегодня уроков.
— Нет, — неожиданно твердо заявляет он, — урок должен состояться. У нас мало времени. Мы не можем терять целый день.
Смотрю на него пристально, но без вторжения.
— Что ж, — отвечаю, — ты сам захотел. Возьми меня за руку, я провожу тебя.
И я его веду. Я увожу его в такие дебри, такие пучины страданий, о наличии которых он и не подозревал. Я вожу его по своей памяти и по памяти своей крови. Я показываю ему всю боль, которую испытывала я и все люди, которых я касалась. Я подвожу его к воспоминаниям об Андрее, раз уж он этого так хотел, пусть Ланкович видит, как мы с Андрюхой вместе работали, как шутили, как помогали друг другу. Я слышу, как Димка плачет, и потому прекращаю сеанс.
— Хватит на сегодня? — спрашиваю я.
— Да, — всхлипывает он.
— Тогда оставь меня одну. Надо подумать.
Сегодня последний сеанс. Я оттягивала время, как могла, но процесс идет сам по себе. Ланкович готов. Если он выживет сегодня, будет Мастером. Правда, без диплома, но ничего, мой себе заберет, он мне, похоже, не понадобится. С трудом отвлекаю себя от мрачных мыслей и объясняю Дмитрию, что нам с ним сегодня понадобится: две капельницы, глюкоза, одеяло и убрать подальше того придурка с пультом. Еще занервничает. И пусть не боятся, что я покалечу Димку специально, Татьяна должна была объяснить, что Мастер, если это от него зависит, всегда доводит актуализацию до конца.
Мне страшно. Я растерянно протягиваю вперед руку и ворошу Димкины волосы.
— Давай, малыш. Справимся. И медсестру пригласи, если есть у вас такая.
Вскоре приносят все, что просила. Двигаем ко мне ближе Димкин матрас, укутываемся в одеяла. И тут, о Боже, кого они пригласили в качестве медсестры!
— Слышь, — говорю недоверчиво, — Татьяна, а ты меня не покалечишь?
— Я курсы медработника закончила, — бормочет она, не поднимая глаз. Что-то выглядит она неважно. Вся в черном, морда зеленая накрашена кое-как. Так ей и надо.
— Ну, давай, — говорю и протягиваю ей руку.
Она, действительно, почти незаметно вводит в вену иглу. Ланковичу приходится хуже. Он злится и бормочет под нос нехорошие слова. Я вижу, что у Татьяны дрожат руки, когда она вкалывает Дмитрию обездвиживающий укол.
— Приходи, — говорю, криво улыбаясь, — посидим, поговорим.
Она низко-низко опускает голову, и неожиданно мне в мозг вплывает образ — убийство Андрея, правда, несколько модифицированное. Таня удаляется. А я ошарашена. Вот это да, ну Андрюха, ну фрукт! Откидываю лишние мысли. Пора начинать работу.
Въезжаю в сознание Ланковича, как танк, сметая все на своем пути. Рушу, как ураган. Открываю все двери, снимаю все запоры, экраны и защиты. Вычищаю абсолютно все закоулки, впрочем, ничего при этом не уничтожаю.
Разрешаю себе на время выйти. Ланкович жив. Он без сознания. Это хорошо. Иду обратно. Хаос, хаос, как я и хотела. Отодвигаюсь чуть в сторону. Прячусь и даю его сознанию команду построить все, как было, по той системе, которая была в нем заложена ранее. Вижу, как сама собой начинается складываться структура необычайной красоты, все идет путем, и я выскальзываю, пока не засосало.
Все. Устала. Можно убирать глюкозу. Что я и делаю, а потом, прижавшись тесно к Дмитрию, обняв его, засыпаю счастливая. Из-под моих рук вышел Мастер, настоящий, великолепный Мастер. Чудо природы.
Я просыпаюсь оттого, что он смотрит на меня. Его взгляд изменился, но эмоции я уловить уже не могу.
— Я себя странно чувствую, — шепчет он.
— Ты молодец, — так же шепотом отвечаю я, — справился.
— Спасибо, — благодарит он и целует меня в лоб, — Ты будешь и дальше учить меня?
— Нет, — отвечаю грустно, — теперь ты только сам себе можешь помочь.
Я улыбаюсь ему и тут же кричу. Мне больно, больно невыносимо! Я понимаю, что кто-то нажал кнопку на пульте. Но зачем, зачем?!!! Зачем убивать меня таким жутким способом, да еще и на глазах у ученика? Как сквозь вату слышу, что Дмитрий убегает из комнаты, и отрубаюсь.
Очнувшись, я чувствую себя слабой невероятно. Болит голова, все тело, невыносимо режет глаза. Не могу пошевелиться, но это еще и потому, что я наручниками пристегнута к спинке кровати. Это та самая кровать, на которой лежал Андрей, когда я приходила его восстанавливать, та самая комната. Это еще и та комната, из которой его выводили на казнь.
Мое тело и разум настолько измучены, что я не могу даже думать. Все время сплю, и во сне мне слышится голос Ланковича, Татьяны и даже зрелый густой бас лидера ПОПЧ. Мне снится, что он наклоняется надо мною, с интересом вглядывается в мое лицо. Он эмоционально стабилен. Его аура имеет ярко выраженный фиолетовый окрас. В детстве у него было повреждено правое плечо, и оно побаливает до сих пор. Я удивлена, почему я вижу все так ясно. Но мне это всего лишь снится, снится.
Открываю глаза. Мне почти хорошо. У постели Ланкович.
— Привет, — говорит он тихо.
— Все так плохо, да? — спрашиваю я.
— Мы пытались запросить за тебя выкуп. Но СИ нам ответила, что следователь Дровник погибла два месяца назад при невыясненных обстоятельствах.
Я пытаюсь улыбнуться.
— Могли бы у меня спросить. СИ никогда не выкупает своих сотрудников. Вы…
Язык мой не поворачивается произнести это слово.
— …ликвидируете меня?
Могла бы и не спрашивать. У Ланковича на лице и так все написано.
— А как же море и яхта? — грустно бормочу я.
— А ты верила?
Остается лишь вздохнуть.
— Зато мы сняли с тебя браслеты, — бодро говорит он, — они сломались.
Но меня это как-то не радует.
— Спасибо, — отвечаю, — но сломались-то они на мне.
Меня интересует еще одна вещь.
— Когда? — спрашиваю я, имея в виду свою безвременную кончину.
— Не знаю, ждем Босса.
— У вас же демократия? Зачем вам Босс? Решите все голосованием. Белые камушки, черные камушки…
Ланкович пожимает плечами.
— Ты вообще кто здесь? Его зам?
— Ну… — Ланкович замялся.
— Приведи Татьяну ко мне. Они не должны быть против. Это — бесполезный для вас человек, а я хоть поговорю. Перед… ликвидацией. Пожалуйста!
Он обещает помочь. Позднее ко мне в камеру бочком входит Татьяна Ротова. Выглядит она еще хуже. Бледная, худая, неряшливо одетая. Раньше она такой не была. Ценила жизнь. Я вскользь прощупываю ее эмоции и не вижу ничего, кроме страха и безнадежности. Это хорошо.
— Женщине нет места в их мире, — говорю я патетично, — среди демократии выживает лишь сильнейший.
Она начинает плакать. "Настройся на меня" — прошу я взглядом, и она слушается. Я шлю в ее мозг картину за картиной: падение, прощение, цель. Она смотрит непонимающе. Шлю снова: помощь, цель, прощение.
— Но что? — все еще не понимает она.
Тогда я последним усилием воли рисую ей мысленно изображение стрелы, уходящей вертикально в небо.
— Экстренное завершение, — шепчет она.
Правильное слово: завершение. Я настолько устала, что могу лишь прикрыть глаза веками. Она думает над моим предложением, нервно теребит подол собственной юбки. Она сомневается. Но нет. Татьяна поднимает на меня взгляд, и я впервые вижу в нем решимость. Она согласна.
— Я начну, — говорю, — а ты пойдешь к себе и достроишь все сама.
Я показываю взглядом, чтобы она дотронулась рукой до моей ладони, и почти сразу врываюсь в ее мозг. Я делаю все так, как на последней стадии с Ланковичем, только быстрее, небрежнее, жестче. Я не успела удалить лишние воспоминания из ее головы, и они могут впоследствии стать причиной отравления. А могут и не стать. Все же первые ступени актуализации Татьяна когда-то прошла. Должна выжить. Должна.
Татьяна поднимается и, жестко держа спину и неуверенно ступая, уходит. Я слышу, как щелкает замок в двери. Развлечение. Когда снова приходит Ланкович, я едва могу говорить.
— Принеси мне сахару, — прошу я слабым голосом, — сделай одолжение, и можешь забрать мой кофе.
— Майя, — он подозрительно вглядывается в мое лицо, но что он там может увидеть?
— Майя, что ты натворила?
— Сахар, неси сахар. Или все, вашего шефа я не дождусь.
Но он не торопится. Он смотрит почему-то на дверь. Поворачивается ко мне, и на лице его понимание.
— Ох, и сучка же ты, — говорит он с укоризной.
Я криво улыбаюсь.
Глава 7
Сегодня последний день моей жизни. Это мне совершенно определенно дает понять Ланкович. Шеф так и не приехал, но его указания на мой счет однозначны: ликвидация, хотя обоснование он выдвинул довольно-таки неординарное.
"Ведьмам нет места в новом обществе" — сказал он по телефону.
Ланкович передает это мне.
— Какая же я ведьма? — удивляюсь, — я совсем наоборот. Я ведьм этих самых ловлю и в клинику сдаю.
— Но согласись! — возражает зачем-то Ланкович, — ты ненормальная.
— Уж кто бы говорил! — возмущаюсь я, — Да, я ненормальная. Но я просто ненормально остро чувствующий человек!
— Остро чувствующий и жестко транслирующий.
— Ну да!
Я раздражаюсь, а потом вдруг становится грустно. Ведь приговорили, сволочи! Я им, понимаете ли, Мастера сделала, а они меня в расход.
— И что Вы со мной делать собираетесь?
— Шеф сказал, что это будет для тебя приятным сюрпризом. Он намерен выполнить одно твое обещание.
Оч-чень интересно. Не помню, что это он такое мне наобещал со смертельным исходом.
— Только меня там не будет, — продолжает Дмитрий, — Босс сказал, ты против.
Этого еще не хватало!
— Дима, Дима, Дима!!! — верещу я испуганно, — пожалуйста, ради Бога, не бросай меня в такой момент. Я хочу, хочу, чтобы ты был рядом!
Он ехидно улыбается и взъерошивает мои волосы.
— Хорошо, я позабочусь, чтобы тебе не было больно.
И оставляет меня одну. В темноте. Заботливый ты наш.
Мне страшно и я пытаюсь, как это обычно пишут в книгах, прокрутить в памяти всю свою жизнь и в грехах покаяться. Грехов-то полно, хотя… Я как-то затрудняюсь в определении этого понятия, постепенно ухожу от темы и удаляюсь мысленно в какие-то метафизические дебри. Ну что за человек! Я собой недовольна, но не до такой же степени, чтобы принять смерть со смирением.
В моей камере зажигается яркий свет. Меня отстегивают от кровати, но наручники не снимают. Несмотря на вялое мое сопротивление, надевают мне на голову все тот же уже успевший надоесть мешок. Он пахнет сыростью. Какая гадость!
Меня выводят из здания — я это чувствую, потому что свежий ароматный воздух проникает даже сквозь плотную ткань. Садят в машину и везут довольно-таки долго куда-то. В машине кроме меня еще четыре человека, но Ланковича среди них нет. Начинаю волноваться.
Когда меня извлекают из машины, я слышу шум волн и чувствую потрясающую энергетику Океана. Мгновенно вспоминаю, что именно обещал мне Босс: море, яхту и никаких Ланковичей под боком, потому что он противный. Противный… Отдайте мне моего Ланковича! Я растеряна. Мне помогают подняться на борт судна. Судя по тому, как оно раскачивается, размеры его невелики. Судорожно ищу знакомый эмоциональный отпечаток, но его нет. Ну пожалуйста, пожалуйста! И тут чувствую, что пол резко качнулся — кто-то прыгнул на борт. Слышу знакомый голос и чувствую облегчение невероятное — Ланкович. Ага, кто-то еще выходит из каюты. Это Татьяна.
Катер отходит от берега.
Меня усаживают на что-то. Холодно, на руки, скованные за спиной, падают брызги. Чьи-то лапы беззастенчиво щупают мои ноги и обвязывают их веревкой. Рядом громыхает нечто металлическое, тяжелое. Догадываюсь, что сейчас к моим ногам привяжут это нечто и вместе с ним выкинут за борт. Перспектива не радует, но что поделать. Шаг за борт, и прощай, Майя Дровник, инквизитор недоделанный. Покрываюсь холодным потом и дрожу в ужасе.
Слышу хриплый голос, зачитывающий мой приговор. Звук проникает сквозь плотную ткань плохо, да еще и ветер уносит отдельные слова.
— …Дровник…инквизиции…за преступления против прав… приговаривается… казни через утопление. Приговор…немедленно.
Про утопление я как раз слышу хорошо. Плавать-то я умею, но не с якорем же на ногах! С трудом встаю и ору, что есть силы:
— Ланкович!
И он тут же настраивается на меня. Татьяна, я чувствую это, давно уже на моей волне. Мы образуем треугольник, усиливаем взаимное проникновение и входим в резонанс. Все, больше делать ничего не нужно: все эмоциональные излучения, исходящие сейчас от нас, смертельны для любой высокоорганизованной психики в радиусе 18 метров. Я слышу вопли, полные боли, я чувствую мощь своих учеников, и я восхищена ими. Они держат, держат оборону. Еще две минуты, и кроме нас на этом судне никого не останется. Даже крысы, и те повыпрыгивают в ужасе. Двадцать, десять, пять секунд. Все, разъединяемся.
— Дима, — говорю, — если ты больше не собираешься меня топить, сними с моего лица эту гадость, пожалуйста.
Он стягивает мешок. Я вижу его улыбающуюся физиономию. Ланкович достает из кармана кусочек шоколада в фольге, разворачивает его и подносит к моему рту. Я благодарно принимаю подарок, хотя сегодня он мне и без надобности. За спиной Ланковича — море. Оно — серо-зеленое, с белыми барашками на резких невысоких волнах. Мои губы становятся солеными, я их облизываю и чувствую вкус морской воды. Перевожу взгляд на палубу. У моих ног лежит труп в морской униформе. Чуть поодаль — еще трое в каких-то странных одеяниях, напоминающих форму судейского корпуса Империи. У входа в каюту в картинной позе расположилась Татьяна. Глаза ее закрыты. Быстро прощупываю ее эмоциональность — жива, но состояние нестабильно — нужно в клинику.
Гляжу в сияющую совершенно дурацким образом физиономию Ланковича и интересуюсь:
— Я, конечно, можно сказать, к наручникам уже привыкла, и якорь этот у моих ног очень мил, но кто, извините, судно поведет? Капитан-то он тоже того.
Ну, и Дмитрий меня освобождает. У него сухие теплые руки и ласковый взгляд.
Не думала я, что скромный преподаватель университета умеет водить катер. Но я была не права. Прибываем на базу СИ. Она тут, неподалеку. Говорю пароль, докладываю начальству о ходе операции, Ланкович указывает местонахождение центра ПОПЧ, в котором меня держали, Татьяна отправляется в клинику СИ, здесь же на базе. И вот мы обогреты, умыты, накормлены, ждем инструкций. Операция для нас успешно завершена.
Глава 8
Что было дальше? Меня, как и обещали, повысили в должности и перевели в другой округ. Сейчас я не следователь, а советник, и занимаюсь сугубо аналитической работой. Иногда я вспоминаю Ланковича и жалею, что никогда его не увижу. Хороший, цельный парень, и не его вина в предательстве идеалов ПОПЧ. Объяснить это можно просто.
Я — Мастер Идеи. Они даже не спрашивали меня о специализации, потому что, вероятно, считали это неважным. Главным для них было — получить Мастера психокоррекции — бойца, способного действовать изнутри, прокрадываться в мозг жертвы и контролировать ее эмоцию.
Я — носитель Идеи нашей Империи. Во мне, как в гене, записана вся ее структура, все принципы ее функционирования. Идея в моем случае, — это своего рода программа, заставляющая Мастера действовать в определенных рамках. Соответственно, все, что я делаю, пропитано духом этой Идеи. Лично от меня это не зависит. Хотела я того, или нет, но и Ланковича я актуализировала так же. При этом не имеет значения то, что я говорила или делала во время и после актуализации. Все мои разговоры об Империи и демократии велись чисто для моего удовольствия. Мастером Идеи Ланкович стал потому, что я была его Учителем. Идеалы, которых он придерживался ранее, стали глубоко чуждыми для него; Идея вытеснила все лишние мысли. Благо Империи превыше всего.
А, кроме того, Вы знаете, почему Мастера не женятся и не выходят замуж? Есть две причины для этого. Во-первых, Мастерам, по крайней мере, работающим, разрешается влюбляться, да и как можно это запретить? Но под страхом чистки Мастерам запрещено жить вместе с предметами своей страсти. От этого резко ухудшается работа Мастера — появляются затруднения со вхождением в контакт. Кроме того, живущий с Мастером человек быстро становится эмоционально нестабильным, проще говоря, со временем сходит с ума. А у нас в Империи людей берегут, особенно, от таких вредителей, как мы.
А еще, как это ни печально, Мастер каждый раз влюбляется в своего Учителя. И чем быстрее и резче проведена актуализация, тем болезненнее и ярче это чувство. Вы думаете, почему те полтора десятка Мастеров пошли против танков, не надеясь на успех? Их послали Учителя. Те самые люди, которые изуродовали (кроме как уродством экстренную актуализацию я назвать не могу) их психику, и послали их на смерть и безумие.
Это — большая трагедия Мастеров. Каждый из них безнадежно любит своего Учителя, каждого из них безнадежно любит Ученик. Мастер еще может не подчиниться своему Учителю, если считает, что тот не прав (экстренников это не касается — они своему Мастеру отказать не в состоянии), но Мастер, поставленный перед необходимостью навредить Учителю, кончает с собой.
Учитель и выученный им Мастер редко встречаются. Сила их действия намного превышает просто сложенные суммы их сил. Их психика входит в резонанс, как мы это и проделали на корабле, и последствия могут быть совершенно непредсказуемыми. Чем выше уровень Мастеров — тем сокрушительнее резонанс.
ПОПЧ едва ли об этом знала. Мастера данный факт стыдливо умалчивают. Об этом знал Андрей, но лишь потому, что я сама об этом ему рассказала, когда он предложил мне свой план.
— Представь Майя, — сказал он мне где-то за месяц до моего похищения, — мне сейчас взятку предложили.
Он плюхается в кресло и пытается закинуть фуражку на шкаф. Не попадает, естественно, и она пикирует в корзину для бумаг. Корзина опрокидывается, весь хлам на полу.
— Ну и что? — без особого интереса говорю я. Я очень занята, от бумаг глаз не оторвать. А тут еще приходят всякие и мусорят.
— Нет, ты послушай! — возмущается Андрей. Мы его на взятке ловили, и мне же взятку и предлагает. Ужас какой-то!
— Кто он-то?
— Да Лыськин!
Я, наконец, поднимаю взгляд.
— Рашид Лыськин?
— Ну да!
— Это у тебя такая своеобразная манера докладывать о том, что вы взяли Лыськина? — интересуюсь я.
— Ага! — беззаботно отвечает Андрей, — чаем не угостишь?
— Не, ну ты вообще охамел! — начинаю возмущаться я, — Ни дисциплины, ни уважения к старшим по должности! Чайник на окне. Я тоже буду. А что предлагает?
— Да, говорит, совсем ты меня за мужика не держишь. Пора, мол, мне на повышение в другой округ переходить. И еще полмешка сахара дает.
— О! Он это может, наверное, раз обещает. Хотя маловероятно. Придется тебе, Андрюха, и дальше со мной мучиться. Со мной и без сахара. Хотя, если будешь себя хорошо вести, поделюсь.
— Майя, — вкрадчиво произносит Андрей, стоя с чайником в руках у окна, поэтому я вижу лишь его темный силуэт, — а помнишь Вернадского, жулика того мелкого? Ну, который махинации с талонами проворачивал? Он ведь нам тогда на Лыськина показал, когда ты с ним ни с того, ни с сего о ПОПЧ заговорила.
— Ну, бывают у меня заскоки. Так ведь то же мелкий жулик! Хочешь, я на тебя как на лидера ПОПЧ покажу?
— На меня — не надо. Я — гражданин законопослушный, и даже более. Я закон люблю и применяю его по двадцать раз на день. А вот про Лыськина я еще много чего интересного слышал. Странный он. Разговоры мутные с людьми ведет. Да и то, что взятки он берет, странно. Не по-нашему это как-то. Идеология, что ли другая.
Я удивленно смотрю на Андрея.
— Идеология? — спрашиваю, — по идеологии, по-моему, я тут ас.
И тут же задумываюсь: а в самом деле?
Он кивает головой.
— Может, мне взять то, что предлагают, а? Они решат, что я свой, репутация подмочена. Там ведь не только сахар, там талонов на десять позиций.
Я смотрю на него, и какие-то наброски композиции появляются в голове.
Итак, Андрей забирает свои полмешка сахара вместе с талонами, с извинениями отпускает Лыськина, напевая ему при этом, что информация о его задержании до меня так и не дошла, что я — действительно, сука стервозная, вцепилась в хорошего работника и не пускаю на повышение. Что я — Мастер актуализации, и Мастер великолепный (должно же во мне быть хоть что-то хорошее), но уж больно у меня мерзкий характер (полагаю, это правда), да и следователь из меня никакой…
После того, как ПОПЧ вышла на Андрея с предложением меня выкрасть, мы получили добро на нашу операцию у начальства. В случае успеха нам пообещали повышение, но не это главное. Сердце грела мысль о предстоящей чистке. Мы не надеялись на полную ликвидацию ПОПЧ — организации вроде этой должны существовать. Они как бы оттеняют собой Идею, подчеркивают ее красоту. Они, как волки, чистят наше общество от неблагонадежных личностей.
Но мы рассчитывали существенно снизить численность этих самых волков. Пока здоровые овцы не пострадали.
Не знаю, почему они сразу подставили мне Ланковича. Это все же было опасно, я — товарищ довольно-таки непредсказуемый, еще изувечила бы мальчика. Но догадываюсь: парень все еще не был уверен в выбранном им пути, вел полулегальный образ жизни. А так они одним махом перевели его в нелегальное положение и познакомили с будущим учителем. Охраннику, которого убили в камере, заранее сделали пластическую операцию.
Еще кое-что нуждается в объяснении. Тот факт, почему Татьяна практически без колебаний бросила ПОПЧ, в которой она провела около трех лет. Андрей догадывался, что ему не доверяют, он, буквально со дня на день ждал своей ликвидации. Сбежать он не пытался — прикрывал меня. Он быстро просчитал Татьяну: никому не нужная, она страдала в одиночестве. Пользу ПОПЧ она принести уже не могла, избавляться от нее им не было надобности, но вернуться в нормальное общество она боялась. Спокойный, надежный, проявляющий к ней нежное внимание Андрей стал для нее лучом в окружающем ее темном царстве, звездой, показывающей путь на волю. Когда эту звезду жестоко загасили, Татьяна вновь осталась в темноте, но она уже твердо знала, кто повинен во всех ее несчастьях, и кого следует наказать за это. Поэтому она почти без сомнений пошла на контакт со мной.
Ну, а остальное уже известно.
База ПОПЧ в нашем округе была захвачена, взято много людей, но Босс ускользнул. Татьяна выздоровела, хотя Мастером ей все же не быть. После проведенного мною экстренного завершения и последующего резонанса способности ее, а также часть памяти, оказались окончательно утрачены. Но она не горюет — вышла замуж, ждет сейчас ребенка.
Я получила повышение и живу в другом округе. А Ланкович остался там же. Он, как я слышала, проходит сейчас обучение в Школе СИ, хочет стать инквизитором, как и его Учитель. Я вряд ли когда его не увижу, но все же приятно знать, что кто-то где-то тебя любит. И этот кто-то непременно далеко пойдет. Ведь он мой ученик.