Глава 1

Со временем прихожу я к выводу, что с работы мне отлучаться вообще нельзя. Вот, каких-то пару недель отсутствовала, а уже такие перемены грядут. Формально конечно никто ничего еще не знает, но слухи в нашем учреждении имеют тенденцию быть ближе к истине, чем официальные разъяснения. А слухи гласят следующее: нас передают в подчинение Святейшему Синоду, Четвертаков же собирается переходить на работу в Министерство юстиции, которое нас курировать больше не будет. И по этому поводу в ближайшие дни грядет к нам инспекторская проверка. Смотреть будут, что тут наш обожаемый Юлиан Витальевич наворотил.

Смотреть есть на что.

Временно назначенный представитель Синода — помощник обер-прокурора Морданов Александр Игоревич, оказывается, ярко выраженный женоненавистник. Проявляется это на моем примере несколько неожиданным образом. Бредя по коридору и размышляя над свежеполученными сведениями, я умудряюсь натолкнуться на господина помощника обер-прокурора.

— Здрасте, — говорю, обхожу его аккуратно и следую себе дальше.

— Стой! — слышу позади повелительный окрик. Изумленно оборачиваюсь.

— Да?

— Как ты себя ведешь?! В тебе недостаточно смирения, женщина! — бросает мне указанный господин с гневным презрением в голосе.

Есть над чем призадуматься.

В детстве, а также и в более позднем возрасте часто слышала я, что с таким мерзким характером никто замуж меня не возьмет. Мол, веду я себя недостаточно женственно, и агрессивности во мне хоть отбавляй. Сейчас, по прошествии N-ного количества лет, подтверждаю: не взял. И даже не пытался. А усилившаяся мерзопакостность характера, подчеркнутая независимость и даже некоторая властность, а также, как его там, явно бросающийся в глаза недостаток смирения — все эти качества позволяют оценивать мое незамужнее состояние как факт, трансформации не подлежащий. Про Мастерство я уж вообще молчу.

Так вот, кроме всего перечисленного, не выношу я, когда незнакомые люди обращаются ко мне на «ты» и терпеть не могу обращение «женщина», еще бы милочкой назвал, тогда там бы и закопали то, что от него осталось бы. А так у меня просто дар речи отказывает.

"Мы на брудершафт с Вами, вроде бы, не пили!" — хотела было воскликнуть я, когда нашлась, наконец, что сказать, но величественный господин уже удаляется. В конце коридора видна лишь его узкая спина в дурацкой синей мантии. Я даже расстраиваюсь. Мало того, что нахамили, так еще и лишили права ответной реплики.

И вообще, с каких это пор инквизитор должен отличаться смирением? Мне это по должности не положено. Вот!

В общем, наш Морданов женоненавистник, что, в свою очередь, побуждает меня на совершение ряда ответных действий. Сначала я решила в экстренном порядке похудеть, что мне, скажу прямо, почти удалось. Потом, потратив на это с непривычки полночи, я укорачиваю форменную юбку на два пальца. Достаю из шкафа забытые, как страшный сон, туфли на каблуках. Делаю утром макияж поярче и прическу супер-пупер. И в таком непривычном мне виде гордо дефилирую до работы. Даже программист Сема, который, как правило, особенности внешнего вида в упор не замечает, и тот, увидев меня, слегка офонаревает и провожает свою любимую начальницу долгим недоуменным взглядом. Впрочем, не он является целью моих экспериментов, а господин Морданов собственной персоной. Посему полдня я, взяв в руки какой-то совершенно левый бланк, фланирую по коридору третьего этажа, где объект исследования должен, теоретически, обитать. Впрочем, к концу рабочего дня выясняется, что Морданов с раннего утра провел совещание и уехал по делам. Так что мой экстравагантный внешний вид оказался его вниманием не охвачен. Жаль.

Потом я позволяю себе еще более грубую выходку. К сожалению, прежняя осталась незамеченной.

По утрам проходит в нашем замечательном заведении такая чудесная штука, как планерка. Это когда собираются в кучу начальники отделов и прочие руководящие лица и выслушивают в течение сорока минут всяческие размышления на тему эффективного осуществления деятельности. Время от времени кого-нибудь вытаскивают за шкирку из круга сонно сопящих коллег и заставляют отчитываться о проделанной работе. Ввиду того, что занимаемая мною должность относится все же к начальствующему составу, присутствие на этой тягомотине каждый понедельник — моя почетная обязанность.

И вот кабинет Четвертакова, как наиболее вместительный, заставлен разнокалиберными стульями, а во главе занимающего половину кабинета стола восседает Сам — в данном случае, Морданов. Я сижу не у стола, а в кресле возле стены — подальше от надзирающего ока и отчаянно пытаюсь не уснуть. Глаза то и дело закрываются, настаивая на замене нудных отчитываний приятными сновидениями. Юбка на мне та самая, укороченный вариант, ногу на ногу. Коллеги косятся, но умеренно, не забывая вовремя отводить алчущий взгляд. Один лишь Морданов пялится и пялится. Нагло, умудряясь сочетать во взгляде одновременно желание и пренебрежение. Мол, трахнуть бы тебя, телка, хоть на что-то сгодишься. Бесит. Доводит меня до того, что я внаглую, на виду у изумленной публики (впрочем, публика мало что в этом понимает) начинаю его сканировать. Мои худшие подозрения оправдываются. Могла бы и не рисковать. Я, действительно, для него лишь кусок пригодного для употребления мясца — тупенькая предназначенная лишь для подстилки тушка. Пережить сие для меня затруднительно.

— Ну что, — произносит он, — подводя итог как всегда «плодотворной» работы, — есть у Вас какие-либо вопросы или предложения?

Поднимаю руку.

— Есть, — говорю.

— Да? — удивляется.

— Перестаньте, Александр Игоревич, мои коленки рассматривать. У меня от Вашего взгляда мурашки по коже бегают.

Переживаю момент краткого триумфа, когда взгляды всех присутствующих на данном собрании лиц, за исключением некоторых уснувших, поворачиваются в мою сторону.

А Морданов бледнеет, поджимает губы и произносит таким тихим, но прямо-таки режущим металл голосом:

— Хорошо, Майя Алексеевна, я постараюсь более не доставлять Вам неудобств.

— Благодарю, — отвечаю, но что-то голос сипит как-то. Боюсь, что никто меня так и не услышал.

Не могу сказать, что совершала я сей шаг, не обдумав его последствия. Нет! Совершенно ясно представляла я себе, чем мне грозит подобная эскапада, но даже попытки удержать себя не предприняла. Просто, видимо, захотелось себя порадовать. А потом будь, что будет, и надеюсь лишь на то, что приобретения иногда выглядят как потери.

 

Глава 2

Через пару дней вызывает меня к себе Четвертаков. Вид у него такой слегка подувявший. Как же, нашего полубожка посадили на время проверки на короткий поводок и пинают периодически за имеющиеся в хозяйстве (кто не без греха) упущения. И даже я у него сейчас былых ярко выраженных негативных эмоций не вызываю. Морданов здесь же, желает обрадовать меня лично, не доверяет, видимо, столь почетную миссию хотя и неплохо себя зарекомендовавшему, но все же недостаточно опытному Четвертакову. "Наверное, у меня аллергия на начальство" — думаю я, усаживаясь в кресло у стола шефа и готовясь к получению касающейся меня информации. Суть ее в следующем.

Оказывается, недостойна я почетного звания инквизитора, особенно такого, который за своими коллегами должен надзирать. Репутация у меня не очень чистая (не сказать — хуже), поведение недостаточно почтительное, статус Мастера какой-то неопределенный, но что хуже всего — пол не тот. Угораздило родиться меня женщиной, и ничего тут не поделать. Впрочем, учитывая образование, стаж работы, былые (а они все же были) заслуги перед отечеством, а также то, что Мастера Идеи на дороге вообще-то не валяются, отчаянно морщась и разбрызгивая слюну, Морданов решает предложить мне должность кадровика. Здесь же в СИ.

Забавно.

Я соглашаюсь, возможно, потому, что мне здесь нравится, а, возможно, потому что мое присутствие не устраивает Морданова. Мерзкая у меня натура, что ни говори. Четвертаков отчаянно прячет взгляд, но я-то вижу, что он испытывает облегчение. Все же я представитель старой гвардии, и лично мне его драгоценная задница гораздо дороже этой новой — еще не обтесавшейся.

И все же, это не понижение в должности. Это, практически, слив меня, любимой в городскую канализацию. Вышка, Академия, курсы повышения, уровень мастерства — все побоку. Заставить меня заниматься кадрами — все равно, что немецкой овчарке бантик на шею повязать и лоточек с песком поставить. А что? И выгуливать не надо, и кусать некого.

Но ничего. Я стерплю. Я — терпеливая.

Вскоре имею возможность ознакомиться с новыми должностными обязанностями. В них входит, помимо оформления приказов и ведения личных дел, консультирование нескольких назначенных по приказу инквизиторов по всяким сложным правовым вопросам, а также, в случае необходимости, оказание им помощи в давлении на допрашиваемых. Помощи Мастера, я имею в виду. А это уже странно. Это уже совсем из рамок делопроизводства выпрыгивает.

Сделали из меня гибрид секретарши с палачом.

Помимо меня на этой должности числится еще два человека, но фронт работ у всех нас разный и с людьми мы тоже работаем каждый со своими. Подопечные мои особого восторга не испытывают, когда я к ним со своими советами лезу, но пока терпят. В конце концов, не такая уж я идиотка, могу и полезное что-нибудь подсказать.

ОВР мой расформировывают, специалистов раскидывают по разным углам здания. На удивление оказывается, что с Инной Аркадьевной, с которой мы поддерживали сугубо деловые отношения, вполне можно общаться и в неформальной обстановке. Порой она забегает ко мне в кабинет — он на втором этаже, рядом с лестницей — потрепаться.

Гляжу вот на Инну и сердце кровью обливается. Жертвы Освенцима, увидев эту молодую даму, собрали бы, наверное, хлебный паек со всего лагеря и ей предложили. Потому как гибнет человек во цвете лет — и видно это невооруженным глазом.

— Покушай, — говорю, — хотя бы хлебушка. Бутербродик вот возьми.

— Нет, — отвечает, — нельзя мне хлебушек. А бутербродик твой вообще — пища нездоровая. Кашки надо есть на воде и минералкой их запивать. Без газа. И вообще, о душе надо думать.

Вот она о душе только и думает. А все почему? Потому что вернулась она из, тьфу, чуть не сказала лагеря, из санатория, где активно оздоравливала свой, видимо начинавший уже рассыпаться на части, двадцатичетырехлетний организм. Худенькая, как палочка, голубенькая, как Снегурочка. На исхудавшем угловатом лице — большие-большие туманные глаза.

Санаторий находится относительно недалеко. Порядка четырехсот километров.

По слухам, впрочем, слухи исходят в основном от Инны, так что можно назвать их почти правдой, так вот по слухам, это небольшое заведение для избранных. Избранными же считаются не те, кто обладает какими-то там особыми связями или наибольшим влиянием, нет, это люди, умудрявшиеся путевку в это заведение достать, то есть те, которые реально озабочены. Чем? Трудно сказать. Говорят, там быстро худеют. Солидные дамочки, обеспокоенные выпирающими из-под одежд телесами так и рвутся в эти благословенные места. Мало что останавливает их — мечтающих приобрести желанные габариты, встряхнуть стариной, и, чем черт не шутит, обзавестись кем-нибудь новым, молодым, сочным. Впрочем, забегаем мы как-то слишком далеко. Да и домыслы это, не более чем домыслы.

Правда в том, что уезжают в Монастырскую тишину люди с трещинами. И потому, хотя Инна отнюдь не относилась к страдающим лишним весом личностям, тянуло ее туда. Там надеялась она обрести покой. И обрела, должно быть…

— Ты знаешь, — задумчиво произносит Инна перед самым отъездом, — сколько туда всего нужно, это же просто кошмар.

Она показывает мне список, и я действительно ужасаюсь. Одних только сушеных травок Инке следует везти с собой воз и маленькую тележку.

— Ничего, — успокаивает она меня, — зато одежды много брать не нужно. Пару тапочек, носки, кофту, длинную юбку и платок. Пожалуй, и все.

— Слушай, — проговариваю я с искренним интересом в голосе, — а если там и в самом деле так худеют, может и мне с тобой рвануть?

Она явно обрадована.

— Давай!

— Ага, — говорю, — мужиков найдем каких-нибудь.

Инка глядит на меня с испугом.

— Ты что! — восклицает она, — это святое место, там так нельзя!

На том разговор и закончен. Через пару дней одна из наших общих с Инкой знакомых поведала о том, что в Тишине практикуется «загруз» на всякие отвлеченные темы, вроде религии и здорового образа жизни. Начинаю унывать. Этого мне и на работе хватает с лихвой.

— Постоянно? — переспрашиваю на всякий случай.

— Ну да! — простодушно отвечает знакомая, — чтобы о еде не думать.

Мне еще грустнее. Вместе с грустью приходит решение — лечиться Инка поедет сама. Информацию на интересующие темы предпочитаю получать самостоятельно. При этом там, и такую, какая мне самой нужна. Кроме того, говорила же как-то, не религиозна я. Совсем.

Но Инка удивляет. Характер у нее специфичный. Особенно ярко заключенные в ней противоположности проявляются перед отъездом. С одной стороны, все, кто знает натуру эту близко, но недостаточно хорошо, замечают в ней решительность, настойчивость, сообразительность, некоторое высокомерие. С другой стороны, и понимаю это не только я, наблюдается в бывшем моем аналитике болезненное следование авторитетам, радость подчинения более сильной воле, покорность какая-то и боязливость.

В общем, странности ли характера служат тому причиной или тот факт, что подойдя к 25 годам, посчитала Инна находящейся себя на некоем требующем осознания рубеже, но появилась в ней трещина. Небольшая, змеится по корпусу и почти, в общем-то не видна. И, тем не менее, странно наблюдать эту тонкую ранку на достаточно цельной личности.

— У тебя трещина, — говорю я как-то, не надеясь, в общем, что буду понята.

— Да? — безразлично отвечает Инна, — и как давно?

— Месяца с три, но видна стала сейчас.

Она не переспрашивает, что это означает, она не показывает даже, заставило ли это ее задуматься. Просто сваливает. В эту свою "Монастырскую тишину".

На вернувшуюся Инну страшно смотреть. На пепельного цвета лице окруженные синевато-багровыми пятнами, сереют глаза. И даже болтающей на ней униформе не скрыть ни выпирающие ключицы, ни острые локти и коленки. Взгляд ее ушел куда-то в глубину, куда я добраться могу лишь с применением насилия, а это неэтично.

Иногда она благостно так улыбается бескровными губами, аж мороз по коже.

Ехидное пожелание, чтобы Инна сделала хоть что-нибудь, что могло бы отличить ее от стены, Инна исполняет своеобразным способом — красит губы красно-оранжевой помадой, отчего рот ее начинает напоминать пятно крови, размазанное по обоям.

Честно признаюсь, что хочу треснуть ее по голове, чтобы посмотреть, последует ли за этим какая-либо человеческая реакция.

— Тресни, — соглашается она, — если тебе этого очень хочется. А вообще…

И несет какую-то лишенную смысла чушь об агрессивности моей натуры. Мне противно и боязно. Она напоминает мне сдувшуюся камеру. Долго подбирала я синоним, могущий заменить это определение, пока не пришла к выводу, что самый подходящий «опустошение».

— Да, — снова соглашается она, — из меня убрали все плохое.

— Но я и хорошего не вижу!

— Все придет. Со временем.

Голос ее тихий и благостный. Противно.

Понемногу Инна приходит в себя. Впрочем, поглядывая на нее, постоянно задаю себе вопрос: заделана ли трещина в ее сознании, или она просто превратилась в одну большую черную дыру.

Но настоящий страх приходит ко мне позже. Сходив с нею в кафе и некоторое время пообщавшись на всякого рода отвлеченные темы, чувствую себя…опустошенной. Мне так плохо… Все вокруг тускло-серое и беззвучное, хочется руки опустить и тихо сползти под стол, чтобы рожи эти противные вокруг не видеть. И о смысле жизни тоже задуматься пора. И это я — Мастер.

"Что бы такого сделать? — размышляю, волоча домой заплетающиеся ноги, — чем бы себя порадовать?". И прихожу к выводу, что спасти меня может лишь бутылка красного сухого вина. Спасает, хоть и приходится потратить на нее последний, оставшийся до конца месяца талон. Красная жидкость в бокале и книжка в руке вытаскивают меня обратно в жизнь.

 

Глава 3

Но Инна продолжает тлеть. Она вроде как даже уже ожила, во всяком случае, двигаться стала чуть более энергично, но жить будто перестала. Вот смотрю я и не вижу за ее телом настоящей Инки. Робот ходячий да и только, андроид недоломанный. Передвигается, улыбается куда-то в пространство. И общаться с ней все труднее и труднее. И физически я себя после общения с ней ощущаю отвратительно.

Похоже, мамзель вытягивает из меня силы, и мне, Мастеру, черт побери, очень трудно этому сопротивляться! Подобная ситуация меня не устраивает. Хотя, признаться честно, особой уверенности в том, что именно Инка действует подобным образом, нет. Как-то склонна я списывать все на плохую погоду, неважное самочувствие и т. п.

Сомнения помогает разрешить обыкновенный случай. На улице встречаю Алика Замятина — знакомого Мастера, в Вышке на курс младше учился, хоббит-невысоклик, уже чуть лысоватый. Косится на Инну, буркает мне что-то маловразумительное, криво улыбается и сбегает. Ничего не понимаю! Вроде бы, с Аликом мы всегда были в хороших отношениях, что это он вдруг так странно себя повел. Вечером звонит. Пустой треп ни о чем, о работе, делах, заботах, и в конце фраза:

— Что это за девушка такая странная с тобой была?

— Да? — настораживаюсь я, — почему странная?

— Ну ты даешь, — удивляется Алик, — она же тебя, как осьминог щупальцами обвила, ты что, не чувствуешь?

— Чувствую, — отвечаю я, — но не вижу. А что, это так со стороны в глаза бросается?

— Ну да, — говорит, — сразу видно. Она тебе источники энергии перекрывает.

— А я сомневалась…

— Ты что! Никаких сомнений! Осторожнее с ней, и вообще, ей лечиться нужно.

— Да она только что с лечения.

— Ну не знаю, — в голосе сомнение, — чему ее там лечили. И кто ее там лечил, поскольку специалистов таких, после лечения которых люди осьминогами становятся, от нормальных людей изолировать надо.

— Ну, спасибо, — отвечаю, и голос такой потерянный, аж самой себя жалко, — будем что-то с этим делать.

Решать я проблемы привыкла по мере их возникновения. А это не проблема даже, а что-то страшное и ужасное, от чего за километр несет чертовщиной. И возмущает, знаете ли, что рядом со мной — такой сякой жутко умной, всякие гадости безнаказанно творятся. Непорядок. С Инной же решаю я провести эксперимент. Заманиваю ее к себе в кабинет, запираю дверь на ключ, усаживаю ее за компьютер, мол нужно информацию кое-какую поискать, а сама курсирую рядом и жду. Инна не знала, что я поставила между нами стенку — простейший прием, отсекающий воздействие со стороны непосвященного. Стенка, просто стенка, прозрачная и нерушимо твердая. Беру в руки Регламент, а сама начинаю наблюдения за подопытной. Минут примерно через десять она бледнеет, ссутуливается, чаще останавливается в работе, потом оглядывается на меня и тоскливо произносит:

— Мне что-то нехорошо.

— Да? — вроде бы удивляюсь я, — а что с тобой такое?

— Здесь душно.

— Открой окно.

— Мне и так холодно.

— Плащ накинь.

Инна с трудом поднимается с кресла, причем лицо ее выражает крайнюю степень утомления.

— Знаешь, Майя, мне действительно плохо. Я лучше домой пойду.

Она удаляется, а я остаюсь в кабинете в состоянии глубокого замешательства. Родная подруга в роли коварного вампиряки — это мне и в страшном сне привидеться не могло. Утешает в какой-то мере лишь то, что означенная подруга делала то, что делала, не со зла, а по программе, и энергию из меня вытягивала непреднамеренно. Впрочем, утешение это не слишком-то велико.

И что бы это мне такое предпринять? — размышляю я, и тут же Алик становится перед глазами, как живой, т. е. как имеющийся в наличии. И слова его звучат в голове, мол спецов таких, которые из людей осьминогов делают, от общества изолировать надо. И душа моя, застоявшаяся в стойле, прямо-таки так и рвется навстречу потенциальным приключениям. Миссия спасения человечества от современных франкенштейнов загорается в душе как факел. Ну не дает мне реализоваться кадровая работа!

На следующее утро, припершись на работу с утра пораньше, подаю рапорт об отпуске. Поскольку апрель — месяц для кадровика не очень урожайный, право на желанный отдых я, естественно, получаю.

— Да, — говорю, собирая вещи, — нужно мне нервишки подлечить, жирок вот наросший кой с каких мест согнать. И глянуть мне хочется, что там из себя представляет эта Монастырская тишина. В общем, всем покеда. Не вернусь — перешлите мои вещи родителям.

И гордо удаляюсь.

 

Глава 4

Итак, Тишина сия находится километрах так в четырехстах южнее нашего славного городка Темска. По слухам, располагается она неподалеку от Буково, в чудном лесочке смешанного типа, подальше от отравленных цивилизацией, обыкновенных неправильно живущих людей.

Схожу с поезда, на рейсовом автобусе добираюсь до пункта сбора, по пути осматривая местные достопримечательности в виде авиационного завода, цирка и целого комплекса зданий, отведенного под СИ на улице Майской. Радует, знаете ли, что коллеги так неплохо устроились.

Сбор у нас в сквере возле пожарной части. Вижу стоящую под начинающим зеленеть тополем высокую тощую даму с зализанными черными волосами и постным лицом, одетую в непонятного назначения балахон с кисточками. Протягиваю ей полученный по великому блату пригласительный. Она глядит на меня так, что даже ежусь, но настраиваться на нее не решаюсь. Светиться раньше времени ни к чему. Я здесь не Мастер вовсе и уж тем более не инквизитор. Я просто секретарь в учреждении, Люпина Варвара Михайловна. Скромная тихая девушка, застенчивая и нелюдимая. Сижу в городском архиве целыми днями, веду нездоровый образ жизни. Хочу похудеть и соответственно оздоровиться. Физически и душевно.

Я присаживаюсь на скамеечку неподалеку. Ручки на коленках, морда бледная потому как без косметики. Серенький свитерок, темная юбка длиной до середины икр. Куртяшка с капюшоном. Ангел я, ангел.

Жаждущий излечения народ подтягивается, показывает пригласительные и расползается по соседним скамейкам. И мужчины подходят, и дамочки. Всякие есть. Но преимущественно из тех, кто что-то в этой жизни имеет. Возраст в основном средний и старше, но есть и совсем молоденькие экземпляры — пугливые, нервозные. Пялятся молча на подозрительно зеленый — как видно, засеянный канадой грин, газон, и глаза отводят.

Минут через сорок ожидания подходят две пыльные газельки с номерами соседнего округа, в которые мы и загружаемся, стараясь все же взглядами не встречаться. Едем долго и молча. Спать хочется дико, но борюсь, старательно запоминая дорожные указатели. Кто его знает, что ждет в ближайшем будущем. Явно гадость какая-то. Вскоре съезжаем с трассы на грунтовку, скорость заметно снижается, машину трясет. Еще минут через пятнадцать микроавтобус останавливается перед высокими железными воротами и въезжает во двор. Приехали, выгружаемся. Выпрыгиваю, оглядываюсь. Заасфальтированное пространство. Бетонный забор с колючей проволокой, веселенькие, разбегающиеся в разные стороны дорожки. Одноэтажный деревянный домик, возле которого валяется сломанный трехколесный велосипед. Крупная бело-коричневая среднеазиатская овчарка лежит, положив голову на передние лапы, и наблюдает за нами одним глазом. Притворяется, что спит.

Появившиеся из домика пожилой неряшливо одетый мужчина и женщина в грязном фартуке поверх не менее чумазого комбинезона быстро разделяют прибывших на две группы: мальчики налево, девочки направо, и разводят их в разные стороны. Хватаю сумки и, уходя, оборачиваюсь поглядеть на пса. Он встал и лениво потягивается, вытянув вперед большие белые лапы. Симпатичная собаченция.

Метрах в двухстах от сторожки находится двухэтажное панельное здание. Все какое-то неаппетитное. Наводит на мысли о женской колонии. Впрочем, я не права — мужчины там тоже содержатся, только вход отдельный, в другом крыле. На окнах — ажурные решетки, которые как-то особенно вдохновляют меня на подвиги. Вроде бы украшение, а привинчено к внешней стороне здания и явно больше предназначено для ограничения свободы, чем для услаждения глаз.

В помещениях витает слабый запах больницы. Не такой навязчивый, как в общественных медпунктах, но достаточно ощутимый. К нему примешиваются ароматы шалфея, и, по-моему, каких-то восточных благовоний. Стены украшены фотографиями счастливо избавившихся от проблем личностей. Устланные коврами коридоры позволяют переползать из кабинета в кабинет, не раздражая соседей диким топотом.

Добровольно, решаю я, им в руки не дамся.

Всегда у меня присутствовало нет, пожалуй, не страх, а какое-то мучительное недоверие к врачам. Всегда-то мне казалось, что эти зодчие человеческого тела повернут какой-нибудь не тот винтик в моем организме, на что он тут же отзовется неподконтрольным мне срывом. Но, благо какой-никакой Мастер всегда был под боком. Возможность сбегать в случае чего к кому-нибудь из однокурсников подлечиться спасала от необходимости походов по врачам. Помимо медосмотров я их, пожалуй, и не видела.

И вот сейчас, значит, загоняют меня в палату и говорят: "Сдавайте одежду и вещи!". "Щас! — отвечаю, — все брошу: мужа, друзей, любовников и начну вещи свои сдавать. У меня там книги, между прочем. И всякие документы". "Нет, — отвечают мне вежливо и твердо, — документы Вам здесь не нужны, а книги, если понадобится, мы вам свои выдадим. Полезные, а не то, что Вы читаете".

В общем, все отобрали (почти, но об этом после), выдали розовенький хэбэшный халат в очаровательных цветочках и в палате оставили. А, забыла сказать, дверь за собой тоже притворили, и заперли даже, кажется. Ну точно! Заперли. Грустно послонявшись по квадратной трехместной палате и не имея возможности занять чем-либо враз опустевшую голову, я заваливаюсь спать.

Самые ужасы начинаются утром. Я знала, что это будет кошмар, но чтобы до такой степени! Будят в шесть утра, позволяют умыть физиономию холодной водой и отправляют в столовую, вроде как на завтрак.

Вхожу. Вижу: длинные столы, как в фильмах про армию, застелены белой клеенкой. Вдоль столов сидят женщины в таких же дурацких разноцветных халатиках, как у меня, и грустно смотрят в тарелки. У некоторых дамочек лица уже такие одухотворенные, как у Инки после приезда, а у некоторых еще не очень — одна тоска во взоре.

Помещение само по себе вытянутое, потолки низкие, стены окрашены масляной краской нежно-зеленого оттенка. Стулья вдоль столов самые обыкновенные — металлические. Возле окна стоит довольно-таки крупный, но какой-то обгрызенный на вид декабрист.

Ну что же, мне нужно ведь будет разведку производить, для чего необходимо начать налаживать отношения. К дамам с тонкими лицами и болтающимися поясами я не пойду — они уже безнадежны, а вот те, кто потолще, как раз для осуществления моих коварных планов пригодятся. В общем, так я и решаю, а потому занимаю место на краю стола между двумя еще свежими на вид особами. Одной из них лет сорок, другой — около тридцати. Посмотрев, что лежит у них в тарелках, я понимаю, откуда эта беспросветная тоска. А тут и передо мной мадам с постным лицом ставит такую же пищу. По фаянсовой, чуть сколотой с одной стороны, тарелке размазана светло-коричневая жижа. Повозюкав по ней ложкой секунд так пятнадцать я начинаю громко вопрошать, где здесь еда. Дама, что помоложе, сердито на меня пшикает, та, что постарше, весело хмыкает и отворачивается. Я начинаю в недоумении оглядывать присутствующих за столом женщин и вижу, что они это ЕДЯТ. Ну что же, пока никто не умер, да и не думаю я, что здесь решили организовать массовое отравление, а потому дрожащей рукой подношу ложку с непонятной консистенцией ко рту. Беру это губами, пробую на вкус и делаю над собой грандиозное усилие воли, чтобы не выплюнуть все тут же обратно. Медленно кладу ложку обратно и размышляю некоторое время на тему, что бы мне такое сказать, чтобы это цензурно звучало. Остаются одни предлоги.

— М-да, — говорю я, — м-да… И здесь всегда так кормят?

Мадам постарше глядит на меня удивленно.

— Конечно, — отвечает она.

— А что ЭТО? — спрашиваю, — мне такое раньше употреблять вовнутрь не доводилось.

— Овсянка на воде.

Она оглядывается по сторонам, на нас вроде бы никто не смотрит.

— Можно, я доем? — спрашивает, — ведь Вы не будете?

— Конечно-конечно, — изумленно говорю я, пододвигая ей тарелку, — и она, конечно, без соли.

— Соль — белый яд, — авторитетно заявляет моя собеседница, уписывая овсянку с завидным аппетитом.

— Ну да, — соглашаюсь я, — а овсянка — коричневая жизнь. Меня, кстати, Варвара зовут. А Вас?

— Светлана.

 

Глава 5

После завтрака вновь прибывших распределяют по врачам. Мне достается хрупкая тетечка в белом халате. Она ниже меня на голову и выражение лица у нее какое-то неуловимое. Раздражает. Все вокруг нее как-то мечется, мечется, будто она сама не знает, что хочет. Зинаида Львовна. Такая, бр-р, аж дрожь по коже — крашеные красные волосы и бледное лицо с незаметным носом-пипочкой. Надо бы с ней подружиться.

— Давно Вы здесь работаете? — спрашиваю, пока она прилаживает к моему запястью тонометр.

— Пятый год.

— Да? А центр вообще сколько существует?

— Я здесь с основания.

— Да ну? Что, Вы его и создавали?

Она замолкает и глядит на меня так внимательно.

— У Вас, — замечает, — Варвара Михайловна, такой взгляд странный. Слишком пристальный.

— Так я, — восклицаю, — слегка близорука, а очки не ношу! Знаете, у меня был знакомый один, так его взгляда вообще все боялись, думали, что злодей какой, а оказалось, что он всего-навсего не видит ничего. Вот и вглядывается постоянно. Меня, конечно, люди не пугаются, но, видите сами, что творится.

— В самом деле? Ну, может быть.

— Как давление?

— Понижено, но это нормально.

Конечно, нормально! Я же есть хочу!

После осмотра следую до палаты. Задумчиво останавливаюсь возле стенда с фотографиями. Фото вывешены по два: до выздоровления и после. Всякие товарищи имеются. И мужчины с пивными бочонками в районе талии, ставшие тонкими и звонкими. И женщины, которые в самолетах обычно себе по два места заказывают, а после очищения — хоть на конкурс моделей. Но особенно нравится мне фото мальчика одного. Смотришь на фото после излечения — просто лапочка. Милый, улыбчивый. Глазки ясные. Но то, что до! Описанию не поддается. Квазимодо. Покрытая прыщами, как луна кратерами, морда, и тоскливый взгляд обиженной собаки. Такие мальчики должны носить паранджу, чтобы люди на улице от их лицезрения инфаркт не зарабатывали. Хихикаю и собираюсь было двигаться дальше, но тут будто ударяет что-то по дурной моей голове. Да я же квазимодо этого видела уже! Где? У него еще фамилия такая идиотская. Я тогда подумала, что мухи, садясь на эту физиономию, сами сдохнут. Правильно, Мухобоев. Курсант Мухобоев. Интересно, а когда он сюда приезжал? Не на практике ли перед выпускными экзаменами? Эх, жаль общение по телефону программой излечения не предусмотрено. А то б я Ольге брякнула, спросила б, были на лице покойного Мухобоева прыщи или нет? Или нет, что более вероятно.

Каждую ночь нас закрывают в палатах. Разгоняют по койкам и запирают на ключ. Мотивируют тем, что мы можем на волю выбраться и найти чего-нибудь пожрать. Можем, факт. Понимаю, отчего такой неприглядный вид у зигокактуса в столовой. Интересно, а он вкусный?

У меня теперь появились аж две соседки. Правда, жизнь моя от этого краше не стала. Судите сами. Одна из них, Валя, чрезвычайно молода, вся такая воздушная и томная. На лице интеллекта ноль. Впрочем, личико у нее хорошенькое — такое умом только портить, мордочка розовенькая, носик пипочкой, глазки как у лемура — большие, темные и круглые. Она в Тишине уже давно, не знаю, уж зачем ее ко мне в палату поместили.

Вторая на первый, на второй и на все последующие взгляды не представляет из себя ничего. Больше всего она напоминает мне австралийскую соню: маленькую пушистую зверюшку, которая даже любовью занимается, не открывая глаз. Нина Андреевна — невысокая, пока еще кругленькая особа, которая может уснуть в любом месте и в любых обстоятельствах. Признаюсь: я ей даже в чем-то завидую. Мне бы такую способность.

Иными словами, поговорить с одной из них не о чем, с другой — может и было бы о чем, если бы она взяла на себя труд держать глаза открытыми хотя бы во время беседы.

Я готова ногти на ногах грызть. Меня нельзя запирать. Нельзя! Мне хватило этого по работе по уши. Книг нет, разговаривать не о чем. Заняться нечем. Даже ручки нет или карандашика написать что-нибудь, слово какое-нибудь матное на стене. Игральные карты тоже проектом не предусмотрены. Валя лежит на кровати, разглядывая потолок, Нина Андреевна спит, а меня трясет от сдерживаемой энергии. И это несмотря на отсутствие еды. Страшно представить, что было бы, если бы меня еще и кормили. Подхожу к окну, тоска становится сильнее. На улице солнышко весеннее греет, среднеазиат пузом кверху на клумбе валяется, толстые глупые голуби что-то клюют на дорожке. Благодать. Только я и еще несколько десятков не вполне дружащих с головой субъектов сидят за решеткой в темнице сырой. Сижу и думаю, что всех, приехавших сюда в добровольном порядке, психиатр должен осматривать. И меня в том числе. Всерьез подумываю о каннибализме.

Стою в дверях, сложив угрюмо руки на груди. Как-то массаж принимать мне сегодня не хочется. Ничего мне сегодня не хочется. Поесть бы чего-нибудь только и домой. Из-за ширмочки, вытирая волосатые смуглые руки махровым белым полотенцем, выходит коренастый среднего роста мужчина южной наружности. Карим глазом зыркает и говорит:

— Здравствуйте, проходите.

Замечаю у него отсутствие полагающегося, вроде бы, акцента.

— Раздевайтесь, ложитесь.

Ну, ложусь на стол лицом вниз, и он начинает натирать мое несчастное тело какой-то холодной склизкой гадостью. Терплю. Пальцы у него теплые и жесткие. Пытаюсь понять, отчего это некоторым людям так массаж нравится, и не могу. Через полчаса у меня вообще такое ощущение, будто по спине каток проехался.

— Вы, — спрашивает, — спортом каким-то занимаетесь?

— Угу, — кряхчу в ответ, — теннисом. Настольным.

— А вот это вот у Вас что такое?

— Где?

Тычет мне пальцем в районе лопатки со всей дури, отчего я чуть со стола не сваливаюсь.

— ДТП, — отвечаю. Щас я начну ему подробности моей карьеры пересказывать.

— А-а…

Он прекращает массаж, но слезать со стола не дает, мол отдохнуть надо. Ну, и глаза я закрываю. В самом деле, утомительно это все. Минуту чувствую себя вполне нормально, если не считать ломоты во всем теле, а потом вдруг что-то сжимает виски, вдоль позвоночника очаровательное ощущение проползающей змеюки, и с головой тоже что-то странное начинает происходить — будто шлем надели и к голове его прикручивают. Дергаюсь было, чтобы подняться и посмотреть, что там со мною творят, но массажист давит ладонью мне между лопатками.

— Лежи, — говорит, — я еще не закончил.

Однако терпение мое уже истекло и потому я резко откатываюсь в сторону и сажусь.

— Что это Вы такое делаете? — спрашиваю, пытаясь одновременно прикрыть грудь простыней.

— Ничего, — отвечает он спокойно.

— Мне неприятно, — говорю, — хватит.

— Хватит, так хватит, — соглашается он с непроницаемым лицом.

Я очень быстро одеваюсь и лечу в сторону туалета, поскольку уединиться в Тишине больше негде. Там, насколько это возможно, смываю с себя массажное масло и быстро начинаю снимать остатки мануального воздействия. Не имею представления, что он там такое делал, но организму моему это явно не понравилось, а последнему я как-то больше доверяю.

 

Глава 6

Соседка по палате (камере?) Валечка угасает на глазах. Она и так-то полной не была. А сейчас вся светится. Насквозь, как кусочек сыра в столовой. Глаза такие большие-большие сделались и глядят куда-то внутрь. Ходит и улыбается. Движения плавные, голос тихий и невыразительный. Инку мне сильно напоминает. Я с ней вообще общаться не могу. Две минуты и как тряпка половая.

Врачу своему говорю "отселите меня, пожалуйста, я с ней в одном помещении не в силах находиться", а она мне, мол, у нас расселением пациентов психолог занимается. Коллективы каким образом подбираются, чтобы от очищения максимальный эффект был.

Боже, как есть-то охота! У меня в коробочке с цветами ромашки шоколадка была спрятана, так я ее уже слопала. И так растягивала удовольствие, сколько могла. Выпустили бы хоть на улицу, я б там пырейчику погрызла. Ну хоть что-нибудь! Устроили мне тут республику ШКИД. Есть не дают, а мозги компостируют. Опять на лекцию. Причем дело сугубо добровольное — не хочешь, не ходи. Но тем, кто не ходит, на ужин кашу не дают. Только чай. Травяной. И вообще, одна радость осталась: действительно, прийти в кабинет траволечения и настоев нахлебаться. Они в них, по-моему, глюкозу добавляют. Пила бы литрами. Жаль — литрами не дают. Вредно.

Лекции все одинаковые: на тему, как правильно жить. Что и сколько нужно есть, как к людям и к себе относиться. К людям, оказывается, добрее надо быть, а себя менять. Причем менять кардинально. Агрессивность — атавизм, вроде копчика. То-то помню, Инна Аркадьевна у нас такая милая вся ходила! Это она отношение к людям поменяла!

Попытки заставить меня молиться и медитировать провалились с грохотом. Медитировать по их методике мне вообще нельзя; боюсь, что глаза открою, а вокруг трупики валяются. Молиться же я предпочитаю в одиночестве и своими словами. Прилюдно заниматься душевным онанизмом — увольте.

Кашу я уже ем, что, впрочем, дела не меняет. Все равно: что ни день, то клизма. Очистили меня уже всю нафиг. И все приговаривают: вы у нас будете, как новенькая. Не хочу быть новенькой! Я себя и так устраиваю. Надо будет присоветовать подопечным моим на практике клизму применять. Следов никаких, а ощущения те еще.

А ночью меня осеняет. Мысль элементарна. То, что не пришла в голову ранее, могу объяснить лишь отсутствием глюкозы в рационе. Не пойму я, почему в помещении сидеть обязана, муками голода обуреваемая, тогда как вполне могу ночами шариться по коридорам. Или я и в самом деле секретарь Варвара, а не многоопытный сотрудник СИ? Завтра мне на прием, а врачиха моя, миниатюрная Зинаида Львовна, имеет странную, но вполне объяснимую привычку документы разные металлическими скрепками друг к другу цеплять. А из скрепки, при желании конечно, можно очень даже замечательную отмычечку соорудить. Успокоенная сей внушающей оптимизм мыслью, я мирно засыпаю, обняв тяжелую, набитую, как говорят, гречихой, подушку. И не снится мне почти ничего.

День проходит почти незаметно. Каши, клизмы, травы, лекции и массаж пролетают мимо, не оставляя отпечатка в сознании. Жду момента, когда повернется ключ в замке с той стороны, уснут облегчившие свою земную ношу соседки, и я смогу, наконец, приступить к получению интересующей меня информации. Тело телом, но надо бы подумать и о миссии.

Спокойно, будто так и надо, поднимаюсь с нескрипящей, к счастью, узкой кровати, загибаю предварительно изъятую из врачебного кабинета скрепку в затейливый крючочек. Три минуты копошения в замочной скважине, и путь на свободу открыт. Выглядываю. Думаю: а что со мною могут сделать, ежели изловят? Скажем, на месте преступления. Право слово, не знаю. Может, еще одна клизма? На шесть литров?

Коридор освещен слабо, тусклым желтым светом, который зажигается в вагонах пассажирских поездов по ночам. Полная звукоизоляция. Не шуршат даже мои босые, ступающие по ковровым дорожкам, ступни. Куда б податься? А не пойти ли мне в столовую? Должны же они, изверги, сами чем-то помимо бурды цвета детской неожиданности питаться? Однако в этом направлении меня поджидает неприятный сюрприз. Заперта не только столовая. На амбарный замок закрыта и дверь, ведущая в тот отсек. Открыть, конечно, можно, но долго и страшно. Как видно, поздний ужин устроить мне сегодня не удастся.

Ладно, пойдем в другую сторону. Надо было, все же, план действий разработать. Тяжело так вот работать, от фонаря.

Дернув на всякий случай дверь в массажный кабинет, обнаруживаю, что она не заперта. Оч-чень интересно. Утешая себя тем, что вряд ли меня убьют на месте, проскальзываю внутрь неосвещенного помещения. Пока жду, чтобы привыкли к темноте глаза, слышу какой-то шорох за ширмочкой.

Уши только-только начали различать звуки, глаза не видят еще вообще ничего, а мозг так быстренько рисует картинку — кто-то трахается. Пардон, любовью занимается. Такое, знаете ли, специфичное возюканье, шуршание и пыхтение. Правильно, — думаю злорадно, — нам, значит, лекции о пользе всяческого воздержания, а сами тут как пара кроликов в капусте. Гетеросексуальных кроликов, как мне кажется. Но тут пыхтение вдруг прекращается, и кролик мужского пола взволнованно произносит голосом массажиста Гены:

— Кто там?

— Успокойся, — недовольно замечает крольчиха Зинаида Львовна, — никого там нет.

Быстренько ставлю заслон по всему периметру и притворяюсь ветошью. Не то, что двинуться, даже дышать боюсь.

— Странно, — говорит он, — я только что ощущал чье-то присутствие. А сейчас ничего.

— Показалось.

— Нет. Нет. А, черт с ним!

Движение возобновляется, я делаю глубокий вздох и выскальзываю из помещения. Понятия не имею, что дает информация о тесных отношениях между врачом и массажистом, но кажется мне — еще пригодится. А Гена-то непрост, ох, беда мне с этими ощущающими присутствие самородками.

 

Глава 7

Валентина уехала. Кажется, легче. Нина Андреевна тоже исчезла. Смотрю как-то — а ее нет. Теперь старушку ко мне подселили. Божий такой одуванчик с цепким взглядом. Узкие морщинистые губы подобраны. Вся такая колючая, скрипучая, разговорчивая. Ни минуты без банальной сентенции. Неприятно с ней в одном помещении находиться. Она меня ранит. И не спит ночами, старая. У нее, видите ли, бессонница, а я погулять в свое удовольствие не могу. Скрепочка моя загогульная в матрасе спрятана, ждет нашего с ней общего часа. Ждет…

Хожу на уколы. Сперва думала — не дамся. Но постепенно овладевает мною какой-то дикий пофигизм. Та как раз ситуация, когда легче дать, чем объяснить, почему я этого не хочу. Говорят — повышают иммунитет. Что там такого ужасного с моим иммунитетом, что меня нужно какой-то гадостью пичкать?

Барбосина белая повадилась под моими окнами развлекаться. Там лужайка милая, так среднеазиат приходит, разваливается на ней кверху пузом — загорает. Или на воробьев охотится. Странно — на вид такой взрослый пес. Может, они ему тоже вкалывают какую-нибудь стимулирующую гадость? Наблюдаю за ним с тоской — хоть кто-то жизни радуется. Вот и мне бы так, на травку.

Вторая неделя пошла, а информации почти нет. Так. Смутное ощущение какой-то пакости, но оно у меня и до приезда сюда было. Впрочем, и желание заниматься расследованием, чувствую, как-то угасает.

Сегодня на обед давали салат из вареной свеклы, слегка сбрызнутой растительным маслом. Такая прелесть! И лежать у окна, наблюдая за птичками — это тоже приятно. Моя жизнь — она какая-то неправильная. Я все ношусь зачем-то, ничего взамен, кроме испорченных нервов не получая. Людей обижаю часто. Нет, чтобы осесть где-нибудь, заняться мирным, тихим делом. Выращивать, к примеру, овощи или стены красить. Зачем этот непрерывный бег? Эта суета? Что она мне дает? Разглядываю свою руку с тонкими пальцами и узким хрупким запястьем. Синие венки просвечивают сквозь кожу, так интересно… Синий голубь смотрит на меня сквозь стекло желтым глазом. Птичка. Поспать, что ли? А потом на процедуры? Одеялом укрыться? Лень… Поспать…Да…

Настроение такое умиротворенное. Я — ангел, ангел. Так бы, кажется, взлетела и поплыла по воздуху туда, к процедурному кабинету, где виднеется чья-то знакомая фигура.

— Инна, — проговариваю, мирно улыбаясь, — здравствуй!

Слова текут медленно и плавно. У Инки, а это, действительно, она, глаза лезут на лоб.

— Майя? Ты? Ты что здесь делаешь?

— Лечусь, — отвечаю, ласково дотрагиваясь до ее плеча, — мне так хорошо…

— Да? — удивляется.

— Варвара Михайловна! — слышу я голос откуда-то снизу. Оборачиваюсь — врачиха моя.

— Что это такое? — спрашивает строго, — почему Вы не на массаже?

— Здравствуйте, — говорю ей тихонечко, — здравствуйте, Зинаида Львовна. Я рада Вас видеть.

Инна поднимает брови.

— Майя?

— Варвара Михайловна Люпина, — отвечаю, — это я. А Майя Дровник — гадкая чужая женщина. Мы потом с тобой, Инна, поговорим.

И ковыляю вслед за врачом. А Инна так и стоит, глядя мне в спину. Удивляется. Но я ей правду сказала. Я — Варечка. Варюша. Я — хорошая. Люди — все хорошие.

Ночью вижу замечательный сон — будто я облако, и мне нравится это очень, но зачем-то будят.

— Варюша, — слышу я сквозь сон, — Варечка, пойдемте с нами.

Окончательно проснуться не могу, перед глазами туман. Где-то в тумане — мужская фигура, и голос знаком, но чей — не помню. Надеваю халат прямо на ночную рубашку. Сую ноги в тапочки и послушно следую за голосом. Темно. Меня берут за руку, и я узнаю пальцы, вцепившиеся в запястье. Это массажист Гена.

— Я хочу спать, — говорю сонно.

— Сейчас-сейчас. — успокаивает меня голос массажиста, — скоро мы будем на месте.

И мы бредем, и ноги в тапочках запинаются о ковровую дорожку. Идем долго, я все сильнее цепляюсь за поддерживающую меня руку. Наконец, меня прислоняют к стене, открывают какую-то дверь, усаживают меня в кресло, и я могу, наконец, спокойно закрыть глаза. Спать хочу. Уже сквозь дрему слышу:

— Варвара Михайловна!

— Да? — отвечаю, даже не пытаясь проснуться.

— Варвара Михайловна!

Честно пытаюсь открыть глаза и тут получаю по ним лучом света. Кто-то направил свет лампы прямо мне в лицо. Неприятно.

— Уберите, — прошу, прикрывая глаза ладонью, — мне больно.

Но свет остается, и потому я так и продолжаю сидеть, наклонившись и закрыв лицо руками. Что им от меня нужно? Какие-то новые процедуры? Я хочу спать.

— Варвара Михайловна!

— Да.

— 28 лет, секретарь.

— Да.

— Майя Алексеевна Дровник — это имя вам о чем-то говорит?

— Да.

— Кто это?

— Я.

Ну что им нужно? Не понимаю.

— Кем Вы работаете?

— Секретарь в архиве города Темска.

— Как так может быть! — сердится голос, — разве Дровник тоже работает в архиве?!

— Нет, не работает.

— И где тогда?

— В управлении СИ Темского округа.

— Но ведь это Вы — Дровник?

— Да.

— Где Вы работаете?!

— В архиве города Темска.

— Дура! — орет массажист, — перестань морочить нам голову!

Я понимаю голову. Зачем они меня обижают?

— Не кричите на меня, — прошу, — и не обзывайтесь.

У меня даже слезы наворачиваются. Зачем они так?

Где-то по ту сторону света начинается легкая перебранка, затем уже женский голос мягко интересуется:

— Скажите мне, Варя, Майя Дровник что здесь делает?

— Информацию ищет, — радостно отвечаю я.

— О чем?

— О том, как из людей делают осьминогов.

— Осьминогов? — удивляется голос, — Каких осьминогов?

— Больших, — хихикаю я, — они прицепляются к людям и высасывают из них силы. Не специально, просто они по-другому не могут.

— Варя! — зовет голос.

— Да? — с готовностью отзываюсь я.

— А сама ты что хочешь по этому поводу сказать? Что ты думаешь?

Глупости какие она у меня спрашивает. Мне это неинтересно.

— Я не думаю, — честно сообщаю голосу, — я лечусь. Я выздоровею и буду красивая. Меня будут все любить. Майя злая, ее никто не любит и она…

— Ладно-ладно, хватит.

Зачем они меня прервали? Я им еще могла про Майю рассказать. Она вправду злая, на людей плохо влияет. А теперь не буду ничего рассказывать. Не надо было меня прерывать. Вот.

Слышу, как голоса общаются.

— Это все ты со своими лекарствами, — зло говорит голос Гены, — как теперь с этой идиоткой разговаривать? Что она здесь делает, какие такие осьминоги?

— Не дави на нее, — отвечает женщина, — она все тебе расскажет. Постепенно.

— Постепенно?!!! А ты имеешь представление, сколько у нас времени есть? Может, у нас на каждом углу по инквизитору?!! Ты головой своей соображаешь?

— Рустам, если ты будешь на нее давить…

— Нет, я должен вокруг нее с ночной вазой ходить и сопли подтирать! Все!

Странно, какой Рустам, он же Гена?

Гена подходит ко мне и кричит очень громко, так, что у меня в ушах звенит:

— Говори, дура, здесь еще кто-нибудь есть?

— Я не дура, и не кричите на меня.

Я обижена. Он наклоняется.

— Ну?!!!

— Я не буду ничего говорить. Не люблю, когда меня обзывают.

Тогда он бьет меня ладонью по лицу. Больно. Прижимаю ладонь к щеке и плачу. Зачем он меня обижает? Я ничего плохого ему не сделала…

И тут мир будто меняется, ощущать себя начинаю как-то иначе. Замечаю, что кресло обтрепано, глаза у Гены-Рустама красные, воздух затхлый и вообще холодно здесь. И дела творятся какие-то… нездоровые.

— Так, — говорю сквозь зубы, — еще раз, урод, на меня руку поднимешь, я тебе яйца оторву и на долбанную оконную решетку намотаю. Понял?

У массажиста лицо вытягивается, и глаза, того и гляди, из орбит выпадут и по линолеуму покатятся.

— Ага, — заявляет после минутного молчания, — вернулась, значит. Стало быть, поговорим.

— Сейчас, — соглашаюсь, — поговорим, и ты мне живо все расскажешь, и когда родился, и на ком женился, и как до жизни до такой дошел. Сейчас поговорим.

Слышу шаги, дверь открывается и захлопывается вновь. Мадам вышла. Полагаю, глаза у меня сейчас светятся и зубы лязгают. А я очень неприятна в такие моменты. В принципе, массажист этот недоделанный побить меня, конечно, может, но и сам кое-каких частей тела не досчитается. Гарантирую. Видимо, понял. И потому поворачивается ко мне спиной, выйти хочет, вопросы, наверное, какие-то на мой счет порешать. Момент такой может не повториться, и потому срываюсь с кресла, единым прыжком подлетаю к Гене-Рустаму и успеваю пальцем пережать сонную артерию. Как видно, товарищ не ожидал такой дикой выходки со стороны полудохлой молодой женщины, а потому сопротивления оказать не успевает и быстренько ложится отдохнуть на коврике. Любитель! Я пинаю его разок, проходя к двери. Так просто, для собственного удовольствия. Жаль только прилив сил прошел, и пинок получается слабеньким.

Без проблем нахожу выход. По дороге никто не встретился. Поскольку на ночь всех запирали в палатах, ключ от входной двери также не понадобился.

Иду и думаю — зря они так со мной поступили. Я — готовая уже, тихая, мирная и покорная, лежала на тарелочке и ждала разделки. Бери! Пользуйся! Так нет, блин, сбились с курса, выяснять начали, что да как. Я всегда говорила: не приемлю грубых воздействий, ну не люблю и все тут. Зато подойди ко мне с лаской или не покорми, к примеру, дней десять, и я вся твоя.

Надо бы бежать, пока имеется такая возможность, но уж больно хочется информации какой-нибудь раздобыть. Прямо голод какой-то гложет. Информационный.

 

Глава 8

Почему мне прислали приглашение? Я ведь знаю людей, которым приходил отказ. Я практически здорова, никаким влиянием не обладаю, связей не имею. Я просто секретарь в архиве. Что это и кому может дать? Доступ к информации… Прямой доступ к информации. По любому от них запросу. Достаточно чуть-чуть меня подкодировать, и я сама им все документы привезу, да еще и плакать буду от умиления, что пользу обществу принесла. А остальные? Инна — аналитик в СИ. Свои люди в СИ — так это ж мечта идиота! Валентина… Кто у нас Валентина? Воспитатель в детском саду. Но ее свекор — управляющий Темским отделением железной дороги. Противная старушка? Учитель химии. Химии… Я спрашивала. Интересных людей они себе наподбирали.

Я останавливаюсь. Голова в мыслях, но все они какие-то неустойчивые. А зачем мне, собственно, что-то искать, когда у меня прямо под руками (ногами?) такой любопытный субъект валяется? Гена то бишь. Или Руслан. Возвращаюсь, дверцу быстренько на ключ запираю — а то мало ли что приключиться может. Смотрю на лежащее на коврике у двери тело и размышляю: что бы мне такое предпринять? Простое. Но эффективное? Зададимся вопросом: жаль ли мне его? Не очень. Исходя из этого в голову приходит лишь одно действие — очень эффективное и чрезвычайно незаконное. По в данных обстоятельствах позволительное. В конце концов, он останется жив и здоров, по крайней мере, физически. Это страшное слово: разлом.

Массажист пока без сознания. Подтаскиваю его, тяжеленного, к креслу. Мне достаточно его лишь прислонить, чтобы зрительный контакт потом не прерывался. А то, знаете, неудобно как-то все время вниз смотреть. Лучше когда глаза на одном уровне.

Разлом — на самом деле процедура простейшая. Уже на втором месяце обучения его учат применять, и все дальнейшее время — воздерживаться от применения. Производится он двумя способами. Первый, он более безопасный, это когда входишь с подопытным в контакт, волевой центр блокируешь, и начинаешь произвольные вопросы задавать. Но в этом случае лучше работать с помощником. Один спрашивает, другой — контакт поддерживает. И знать, конечно, нужно, что именно спрашивать. В таком случае вскоре после проведения процедуры у пациента способность осознавать свои действия и руководить ими восстанавливается. Информация также остается при нем. Сроки восстановления зависят уже от особенностей психической организации, но не менее полугода.

Второй способ гораздо более груб. Применяется он при работе с военнопленными и преступниками, осужденными к разлому и чистке. Хорош он тем, что информация получается в полном объеме и времени затрачивается гораздо меньше. Проблема в установлении фильтра, но это уже зависит от квалификации Мастера. Нужные сведения поступают в сознание Мастера смысловыми блоками. После проведения подобной операции, у клиента, как правило, наступает амнезия, вплоть до утери простейших навыков. Зато после чистки и последующего постепенного, подконтрольного восстановления на свет Божий появляется образцовый подданный Империи — счастливый и вполне законопослушный.

Итак, поскольку времени у меня лишнего нет, помощника под рукой тоже, вроде, не наблюдается, приступаю к проведению разлома по второй схеме.

Через пятнадцать минут у меня имеются все интересующие меня сведения. Они требуют упорядочения и осмысления, но этим сейчас я не буду заниматься. Рустам, он же Гена, лежит на полу, смешно дрыгая ножками, и плохо пахнет. Ничего, возможно, это к лучшему, и в дальнейшем этот обновленный человек будет приносить обществу более ощутимую пользу. Ощущаю себя прескверно: кажется, информация сейчас из ушей польется, голова трещит, во рту пересохло, тошнит. Ноги и руки на команды реагируют, но как-то не сразу. И горит, горит в голове уже красная лампочка, призывающая покинуть сие негостеприимное заведение и унести свои ноги куда-нибудь подальше, пока не случилось чего. И без того неведомая нам мадам излишне долго задерживается.

Бегу по двору и думаю: вцепится мне овчарка в ногу или нет. Люблю я собак и чрезвычайно была бы разочарована, доведись испытать мне на ногах или выше воздействие собачьих челюстей. А ноги-то мои и без того едва шевелятся, так что бегом это передвижение по пересеченной местности можно назвать лишь условно. Опасения не оправдались: лежащий возле домика сторожа пес посмотрел на меня умными карими глазами, зевнул и отвернулся. Слава Богу! Стучу в окно, бужу сторожа. Появляется в дверях, сонный такой, алкоголем попахивает.

— Откройте, — приказываю, — калитку.

Не очень хорошо у меня получается приказывать, но Мастерство не пропьешь и не проголодаешь соответственно. Пока сторож ищет ключи, я рыщу по его дому в поисках сладенького. Нахожу полпачки сахара-рафинада и быстро схрумкиваю кусочек. Оставшийся, сколько вошло, складываю в карман халата.

— Давайте-давайте, — говорю сторожу, облизываясь, — я спешу.

Не проснувшийся и потому легко поддающийся воздействию пожилой человек отпирает дверцу, и я покидаю оказавшуюся не слишком-то гостеприимной Тишину, не забыв указать на прощание, чтобы он шел спать. Поскольку это сейчас и ему самому хочется, у меня есть несколько часов форы. До трассы добраться успею.

Как я дошла — вопрос отдельный. Если честно, и помню-то как-то не все. Оказывается, в тапках совершенно неудобно топать по грунтовой дороге. Оказывается, мелкие камушки всю жизнь мечтали забраться кому-нибудь в обувь. Кроме того, холодно как-то в апреле по ночам. Особенно если вы всего лишь в халате, надетом на ночную рубашку. Уже метров через двести до меня доходит, что в сторожке я могла бы позаимствовать что-нибудь потеплее. Впрочем, вернуться не решаюсь.

Пока добираюсь, есть время поразмыслить над полученной информацией. Расфасовать ее, упорядочить и полученную массу проанализировать. Погода к размышлениям как раз и располагает. В ускоренном темпе. В результате получаю следующее. Пациенты в тишине действительно обрабатываются. Производится это в целях установления над ними контроля, можно сказать, кодирования. На настоящий момент задействовано в операциях всего несколько человек. Остальные поддерживаются в постоянной форме. Для того, чтобы связь не прерывалась, необходимо повторение процедур. Периодичность — примерно раз в полгода. Для плохо поддающихся — чаще. В результате со временем у пациентов образуется зависимость, подобная наркотической. И они начинаю приезжать сами, все чаще и чаще.

То, что люди, прошедшие «очищение» в Тишине, начинают у окружающих энергию подсасывать — является всего лишь побочным эффектом. Поскольку иные источники энергии у пациентов перекрыты, через пищу они ее получают лишь в очень ограниченном количестве, а доступ к чистым источникам имеют лишь в Тишине, беднягам приходится подкармливаться за счет отходов производства иных организмов. Такая вот энергомания. Помимо этого, у пациентов наблюдаются суицидальные наклонности. Впрочем, реализованы они всего лишь двумя бывшими пациентами.

Рустам в данной композиции далеко не главный. Он получает задания от главврача — той самой женщины, которую мне не удалось идентифицировать. Она тоже несамостоятельна. Заказы на людей поступают откуда-то со стороны. Откуда — Руслан не имеет представления. Спрашивал. Она не призналась, несмотря на достаточно близкие между ними отношения. Подбором пациентов также занимается главврач.

В общем, что здесь творится — понятно. Кому вот только это может быть нужно? Кому нужны подступы к ключевым фигурам управления? Причем нужны настолько, что для этого нужно было организовать целый центр подготовки роботов? К сожалению, для того, чтобы ответить на эти вопросы, у меня не хватает ни информации, ни фантазии. Помню я одну организацию, которая любила всякого рода эксперименты над людьми производить. Но как-то надеялась я, что она прекратила свое существование. ПОПЧ я имею в виду. Может, я ошибалась? Может, мы все ошибались? Вот так вот. Информацию я получила, а легче мне от этого совершенно не стало. Хватит. Отказываюсь об этом думать. Вот и дорога, в конце концов.

Должно быть, забавное зрелище я из себя представляю: в халате, тапочках, и при этом не сидящая мирно в кресле с книгой в руках, а голосующая на трассе. Не удивительно, что водители никуда подбрасывать меня не спешат. Подозревают, видимо, во мне пациентку какого-нибудь зашифрованного неподалеку сумасшедшего дома. И они почти правы. Дом — ненормальный, и от голодовки у меня явно уже крышу снесло. Но необходимость выбраться отсюда от этого не уменьшается. И прохладно, если честно. На дворе хоть и апрель, причем достаточно теплый, но для тапочек погода не очень подходящая.

 

Глава 9

Вероятно, нахождение в Тишине все же сильно повлияло на мои умственные способности, поскольку решение я принимаю в результате весьма специфичное. Рвану, — думаю, — на дорогу перед близко идущим транспортом. Все равно ведь они меня должны будут в больницу отвезти, если что, а она в городе. Вот и доберусь до места назначения.

Бредовые идеи — они всегда быстрее толковых исполняются, наверное, потому, что их обдумывать не надо. И потому я, заметив приближающуюся по трассе легковушку, поджидаю ее приближения и с визгом бросаюсь к ней под колеса.

Водитель выкручивает руль влево, машину заносит, она вылетает на встречную полосу, разворачивается там и останавливается.

И тут я обнаруживаю, что сижу на асфальте, и тапки в разные стороны разлетелись, а рот открыт. Из машины на разборки никто не выходит, и потому решаю необходимым сходить проверить, что там случилось. Легковушечка смотрится вполне целой, только стекло ветровое треснуло, но водитель лежит грудью на руле и не шевелится. Что-то в сердце у меня кольнуло. Возможно, это были угрызения совести. А потому я открываю дверь с водительской стороны, включаю аварийку и занимаюсь осмотром раненого. Он все ж еще живой, просто разбил лоб об ветровое стекло и грудью сильно о руль треснулся. Аккуратненько вытаскиваю его с водительского сидения, перемещаю назад. Ну, звучит это легко, а на самом деле он довольно-таки тяжелый, да еще и ранен, что предполагает более осторожное, чем обычно, к нему отношение. Насколько могу, стараюсь снять болевой шок. Голова его почти цела, но вот несколько ребер сломаны. К сожалению, по заращиванию костей я не спец. Товарищу явно нужно в больницу. Что же, заедем и туда. Укрываю беднягу его же собственным чехлом с заднего сидения автомобиля, позаимствовав у него на время лежащую на соседнем сидении кожаную куртку, сажусь за руль. Осталась самая малость: вспомнить, что там такое нужно делать с машиной, чтобы она поехала.

Пока вспоминается, залажу рукой в бардачок. Нахожу там водительские права на имя Анексимова Алексея Михайловича 39 лет, наручники, календарик, отвертку и аккуратно завернутый в целлофан бутерброд с копченой колбасой. Не знаю, как даже описать возникшее в тот момент ощущение счастья — полного и безудержного. Дрожащими руками разворачиваю сокровище, вдыхаю божественный аромат мяса, чеснока и слегка зачерствевшего хлеба. Откусываю крошечный кусочек хлеба и жую его, жую, жую… Когда я прихожу в себя, нигде не видно даже крошек, и целлофан тоже какой-то подозрительно чистый. Вздыхаю тяжело-тяжело. Съедобного в бардачке ничего больше нет. Грустно. Тупо гляжу на права, на лицо, изображенное на них — хорошее такое лицо, волевое, строгое и замечаю, наконец аббревиатурку в правом нижнем углу — СИ, которая давным-давно означает уже сотрудника инквизиции.

Ну вот, — думаю, — коллегу угораздило покалечить. Но, с другой стороны, стало быть и номера у него на СИ зарегистрированы, а значит шансы доехать без помех у меня значительно повышаются. И какая же, все-таки педаль за что отвечает? Поворачиваю ключ зажигания. Машина резко дергается вперед и затихает. Сломалась, — думаю я, — но потом начинаю сомневаться — не мог же, в самом деле, лоб Алексея Михайловича наделать в автомобиле повреждения, мешающиеся последнему двигаться. Не мог, а значит, это я что-то не то делаю. Быстро темнеет. Водитель на заднем сидении тихонько стонет, и это радует — значит, жив. Но с другой стороны, это означет, что блокада моя противоболевая снимается. Вылажу из машины, иду к нему на заднее сидение. Склоняюсь над раненым, чтобы лоб ему хотя бы вытереть, и тут он открывает глаза. Сначала мутные такие, а потом я прямо-таки отшатываюсь — до того яростными они становятся. Того и гляди, снесет меня волной праведного гнева.

— Тихо, — говорю, — тихо, коллега, сейчас Вам станет легче.

Кладу пальцы ему на виски и стараюсь по максимуму быстро товарища усыпить. Ну, не так, как животных в клиниках, а просто, чтобы поспал. Ему это сейчас полезно, а мне объяснять ему, что я тут делала на дороге в халате и тапочках, не интересно. Слышу — задышал уже ровнее, успокоился.

Вновь сажусь на место водителя, закрываю изнутри все двери, и приступаю к процессу вождения. Сперва рывками, затем более спокойно, но машина двигается вперед. Постепенно руки вспоминают, каким образом переключаются передачи, ноги — на какие педали нужно в каких случаях нажимать. В общем, руки-ноги делают свое дело, а голова следит за дорогой и удивляется. Спасает еще и то, что машин на трассе практически не нет, а если какие и появляются, то я прижимаюсь к обочине и еду тихо-тихо.

Около указателя въезда в город я останавливаюсь. Раненый инквизитор тихо сопит на заднем сидении, дрожь в коленках почти улеглась. Следовало бы поразмыслить на тему того, что делать дальше. В принципе, повреждения организма водителя не настолько сильны, чтобы прямо-таки срочно вести его в госпиталь, может и потерпеть еще чуток, как никак сам Мастер за ним ухаживает, а вот что делать мне — пока неясно. Я так торопилась в город, что толком не обдумала, зачем мне это нужно. Конечно, хотелось бы добраться до дома, но путь не близок, а документы, как и одежда, остались в Тишине. Выбор у меня невелик: либо обратиться к коллегам в местную СИ, либо рвануть на реквизированной машине домой, благо заправка по правам СИ мне всегда гарантирована. Что лучше?

Итак, начинаем сначала. Что мы имеем? Нет, по-другому поставим вопрос: что мы не имеем? Еды, одежды, документов — этого у нас нет. Внешность наша (смотрюсь в зеркало) надо полагать, доверия тоже сейчас не вызывает. А есть у нас машина, которой мы неизвестно каким образом управляем, недобитый инквизитор и дикое желание пожрать, если, конечно, последнее можно отнести к активу.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей иду проведать раненого. Раз уж, скорее всего, в больницу я его сейчас не повезу, болячками придется заняться вплотную. Аптечка в машине имеется. Протираю спиртом измазанный подсохшей кровью лоб, проверяю голову. Да вроде все в порядке. Точно в порядке. Сотрясение, но легкое, ребро, оказывается, тоже сломано лишь одно. Счастливчик. И тут я ощущаю бешеную резь в желудке. Еще секунда, и я валяюсь на обочине с приступом рвоты. Съеденный бутерброд в спешном порядке покидает отвыкшее от подобной пищи тело. А жрать все равно охота. Где бы мне теперь здоровой пищи раздобыть?

Впрочем… Воровать нехорошо, но иногда допустимо. Вскрыв отверткой кабину стоящего возле кэмпинга грузовика, я запасаюсь термосом с горячей водой, двумя пирожками, пачкой вермишели быстрого приготовления и потертыми, но чистыми мужскими джинсами. Перетащив это добро с «свою» машину и отъехав на безопасное расстояние, я осознаю, что еду домой, в Темск, в управление.

Алексея Михайловича обезвреживаю не вполне безопасным, но эффективным способом. Только-только он начинает приходить в себя, я, беззастенчиво пользуясь его неустойчивым состоянием, кодирую его на восприимчивость простейшим командам и на всякий пожарный случай пристегиваю наручниками к двери.

— У Вас, — говорю, — ноги отнялись.

Они и двигаться сразу перестают. Но не беспокойтесь, не навсегда, до следующей команды.

Водитель мой пленный волнуется. Очнулся, вопросами замучил. Знаешь, — спрашивает, — что ты делаешь? Я, говорит, в инквизиции работаю. И тебе, говорит, за это знаешь, что полагается?

— Знаю, — отвечаю, — от пяти до семи за угон, пункт «б» статьи 115 УКИ плюс от 10 до 12 за похищение, статья 184 часть не помню какая. Там есть одна оговорочка… Нет, здесь она не будет применяться. Вы при исполнении? Тогда, возможно, еще чего-нибудь подкинут. В общем, Применяя частичное сложение, лет 15 дали бы. Вы за меня не беспокойтесь. Что это Вы замолчали?

— Сидела?

— Нет, — отвечаю, старательно объезжая яму на асфальте, — я с другой стороны баррикад.

— Коллега, что ли?

— А то!

— Ну так отпусти меня, коллега.

— Ни-ни, лежите. Вы плохо себя чувствуете. Вам отдыхать надо.

— Куда ты меня везешь?

— Ко мне домой. Заеду, переоденусь и на работу.

— И сколько ехать осталось?

— Километров сто. Хорошая машинка, послушная. Сколько она у Вас?

— Третий год.

Что он думает, для меня не секрет. Эмоциональный товарищ, мысли особенно не скрывает. Так что только он надумает меня чем-нибудь по голове треснуть и управление транспортом отобрать, как я его, раз, и утихомириваю. Так и едем себе, мило беседуя по дороге. Надоедает беседовать, так я его выключаю, как радио. Удобно.

— Какую Вы, Алексей Михайлович, — спрашиваю как-то, километрах в двухстах от Темска, — должность занимаете? Сектором каким ведаете?

— Начальник, — отвечает, — отдела по работе с несовершеннолетними правонарушителями.

— Вас, — говорю, — ведь тоже Синоду передали?

Вздыхает. Единомышленник, оказывается.

Иногда я останавливаюсь, чтобы коллегу моего подлечить. Особо способности свои не демонстрирую, но ведь и он не дурак.

— Что это, — спрашивает, — когда ты руку мне на лоб кладешь, у меня голова как-то подозрительно болеть перестает?

— Не знаю, о чем Вы.

— Ты не Мастер?

— Нет.

Где-то километров через сорок решаю я его выгрузить. Нафиг он мне в Темске не нужен. И девать мне его некуда. Потому я товарища усыпляю, вытаскиваю в чисто поле и там, закутав бедную жертву все в тот же очень пригодившийся ранее чехол (ну не враг же я своим коллегам — еще простудится!), и приказав, напоследок, проснуться здоровым часа через полтора, оставляю. Пару минут размышляю: не снять ли с него наручники, но потом решаю, что не стоит. В конце концов, ему они и принадлежат. Через пару километров оставляю на обочине машину. Здесь все родное, доберусь и на попутке. Благо одета я сейчас не так уж вызывающе: на мне ворованные джинсы и позаимствованная куртка инквизитора. И тапки.

Машину поймала почти сразу. Трясучий синий «козлик». Нарвалась на рыбака. Выслушиваю всю дорогу про особенности ловли карпа, который, я точно знаю, в наших водоемах не обитает. Впрочем, могу и ошибаться. Все равно я ему благодарна.

Забирая у соседки запасной комплект ключей от квартиры, выслушиваю охи и вздохи на тему моего обновленного внешнего вида. Да уж. Дома еды — шаром покати, а потому приходится вновь идти к соседке за стаканом риса. Тронутая моей худобой, она дарит мне поллитровую банку кабачковой икры домашнего приготовления. Какая милая женщина! И почему я раньше ее не любила?

Ем, вновь испытывая чувство неземного блаженства, и позволяю себе немного поспать.

 

Глава 10

В управлении вкратце излагаю суть дела Четвертакову.

— Это не наша территория, — отвечает он неуверенно.

— Позвоните в Буково, — прошу я, — просто намекните им. Просто намекните. Они поймут. И направьте меня им в бригаду в помощь. Я все сделаю, пожалуйста.

— Майя Алексеевна…

— Юлиан Витальевич, Вы мне должны. Вы сами знаете, что должны. Рассчитайтесь со мной таким образом. Я Вас очень прошу.

Колеблется. Вижу — расстроен искренне, и даже помочь хочет. Он ведь мне поверил, я видела, что поверил.

— Не могу, — отвечает, — без Морданова не могу, а он на это не пойдет. Прости, Майя, ничего не получится.

Выхожу, звоню Ольге.

— Слушай, — говорю без предисловия, — у меня есть сведения по делу Мухобоева. Курсант. Помнишь, я приезжала. Не закрыли еще, нет? Слава Богу. Ты знаешь, что он незадолго до самоубийства лечился? Знаешь? Монастырская тишина? Вы это учреждение проверяли? Да? Я там была. Ольга, там черт знает что творится. Там психотропные препараты применяются и пси-воздействие. Я тебя умоляю, пошли запрос в Буково, пусть они проверку организуют. Это срочно. Я оттуда еле сбежала.

Кладу трубку. Мой отпуск не закончен. И не хочется мне почему-то дома сидеть. Вернее, знаю даже, почему не хочется: уж больно у ПОПЧ лапы длинные. Инне-то я, конечно, доверяю, но она ведь ничего не подозревает. Спросят у нее адрес Дровник — она и расскажет. А сама не расскажет — укольчик поставят какой-нибудь. В общем, сменить мне надо место дислокации. А поеду-ка я на дачу. Нашему управлению местная администрация не так давно участочек выделила у реки. С домиком. Для реабилитации сотрудников. С завхозом, у которой ключи от домика хранятся, у меня очень даже неплохие отношения. Мне и на службу-то идти необязательно, могу домой к ней заглянуть. На дачке, кстати, и телефон имеется, и даже отопление можно наладить при желании, а то организм у меня мерзлявый… Еду. Ольге телефончик скину. Пусть туда звонит.

Ольга перезванивает через два дня. Все это время меня трясло, страницы имеющейся в домике служебной литературы рвались и отказывались разлепляться.

— Что это за история, — спрашивает она, — с угоном автомобиля?

— А что? — пугаюсь я.

— Ничего! Ты меня так подставила! Нет там ничего! Никаких воздействий! Они все проверили!

— Как проверили? Почему?

— Почему?! Женщину искали, которая там лечилась, которую угораздило автомобиль угнать и человека похитить. Обвинение о похищении, правда, уже снято. Но автомобиль! Майя!

— Надо же было, — ворчу, — хоть на чем-то домой добираться. И что, вообще ничего не нашли? А массажист Гена. Он же Руслан?

— Уволился. По состоянию здоровья.

— А главврач?

— Что главврач? У нее все в порядке. У женщины большой стаж работы, никаких нареканий, никаких порочащих связей. Все документы, вся рецептура — все в норме.

— А пациентов опрашивали?

— Конечно. Никто ничего не знает.

— А если я как Мастер там поработаю?

— А у тебя допуск есть?

— Нет.

— Вот и не лезь. Кстати, заедь ко мне, вещи свои забери. Мне их товарищ один передал из Буково. Куртку просит вернуть, мол, дорога на ему, как память. Интересный. Кто такой? Где ты его подцепила?

— Я его не цепляла, — отвечаю с грустью в голосе, — это потерпевший.

Вот так все и закончилось. Никто ничего не нашел. Обвинение в угоне автотранспорта затихло, конечно, само собой. Я знаю, через Ольгу справлялась. Инна недавно съездила в Тишину еще раз. Вернулась похудевшая, но душевное состояние вполне нормальное, веселая такая. Говорит: решетки сняли. Звала меня с собой, но Боже упаси. Ни за что. В горы я хочу, в горы…