Железная дверь сто девятой камеры резко распахнулась, и на пороге появился новый корпусной Никита Заварзин в сопровождении Гориллы. Новый корпусной пришёл уже в новом звании: на нём сверкали новенькие погоны капитана.
— Убийцы, насильники и пропойцы, встать на проверку! — гаркнул старший прапорщик.
Обитатели сто девятой камеры быстро выстроились у своих шконок.
— Что у вас произошло два дня назад? — спросил новоиспечённый капитан.
Никто не отозвался, и корпусной спросил, обращаясь к Сыромятину:
— Может, ты скажешь, что у вас произошло?
— Конечно, скажу, гражданин начальник! Но сначала разрешите поздравить вас с повышеньицем! — . льстиво проговорил он.
— Благодарю! — сухо ответил капитан. — Итак, слушаю!
Мы же два дня без свежего воздуха, вот и захотелось мышцы размять… — начал говорить Сыромятин. — А кровь-то у всех молодая, горячая, вот немного и переборщили…
— Так увлеклись, что заточку в задницу воткнули? — усмехнулся корпусной.
— Да какая там заточка, гражданин начальник, — возразил Сыромятин и вытащил из кармана тонкую авторучку. — Показывали приём, а вместо ножа эту ручку использовали, рука соскользнула и кожу поцарапала…
— Никто не хочет добавить собственных нюансов к этой увлекательной сказке? — корпусной внимательно обвёл глазами всех обитателей камеры, но никто не выразил желание. — Ладно, думайте сами: вам здесь жить-поживать… — с неприкрытой угрозой произнёс капитан.
Началась обычная процедура утренней проверки. Последним, как и при первой своей проверке, корпусной назвал фамилию Серафима. После его представления, положенного в местах лишения свободы: имя-отчество, год рождения, статья, капитан сделал небольшую паузу, пристально посмотрел ему в глаза и язвительно произнёс:
— А тебе, Понайотов, придётся отдуваться за всю камеру, — он повернулся к старшему прапорщику. — Отведи подследственного Понайотова в карцер!
Сидельцы сто девятой недоуменно переглянулись между собой: все были уверены, что в лучшем случае камеру просто разгонят, в худшем — двух-трех закроют в карцер, но никто не ожидал, что наказание настигнет только новенького. Судя по всему, это решение оказалось неожиданным даже для старшего дежурного по продолу, наречённым Гориллой: он с удивлением взглянул на корпусного, потом на Серафима.
Затем пожал плечами и приказал:
— Понайотов, руки за спину! Выходи!
Никак не среагировав на озвученную корпусным новость, Серафим спокойно закинул руки за спину, вышел из камеры.
— Лицом к стене! — последовал новый приказ.
Понайотов встал рядом с дверью и повернулся лицом к стене.
Старший прапорщик закрыл дверь на ключ, посмотрел на капитана и спросил:
— А как же проверка?
— Сдай провинившегося старшему дежурному по карцеру и возвращайся: вот постановление, подписанное Бариновым, — он протянул ему документ.
Старший прапорщик быстро пробежал глазами постановление, покачал головой, затем повернулся к Серафиму:
— Вперёд! — скомандовал он.
Перед каждым переходом, перекрытым мощной железной решёткой с дверью посередине, старший прапорщик громко стучал ключом по железу, предупреждая других контролёров, что ведёт арестованного.
Эта процедура была обязательной и делалась для того, чтобы идущий навстречу контролёр, если он сопровождает особенного подследственного, которого никто из обитателей тюрьмы не должен видеть, , мог предпринять меры и укрыть своего подопечного в «стакан».
Когда они подошли к решётке, покрашенной в грязновато-красный цвет, Горилла приказал:
— Лицом к стене! — после чего трижды постучал ключом по решётке, вызывая старшего дежурного по карцеру.
Вскоре в самом конце коридора появилась мужская фигура. Когда подошёл поближе, Серафим узнал Никитича, но никак не подал виду.
— Вот, Никитич, принимай постояльца на временное проживание, — он усмехнулся своей шутке.
— За что его? — нахмурился Никитич.
— Драка в камере: пока пять суток…
— В какую его?
— В шестую…
— В шестую? — невольно повысил голос Никитич. — Кто выписал постановление?
— Майор Баринов.
— Я так и думал, — прошептал Никитич.
— Что, не понял? — переспросил Горилла.
— Да, так, ничего… — отмахнулся старший прапорщик.
— Мне показалось, что ты, Никитич… — начал Горилла, но тот грубо перебил его:
— Креститься нужно, когда кажется! Давай постановление и можешь возвращаться к себе.
— Как скажешь, коллега… — чуть обидчиво проговорил Горилла, однако развивать свои сомнения не решился.
Никитич открыл скрипучую дверь, взял из рук сопровождающего документ и приказал Серафиму:
— Пройди и встань лицом к стене!
Дождавшись, когда Никитич закроет дверь на ключ, Горилла недовольно пожевал губами, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой, повернулся и быстро пошёл назад.
— Однако не везёт тебе, парень, — с сожалением негромко произнёс Никитичю — Сначала в сто девятую к подонкам кинули, теперь в карцер, причём в тот, в котором, как правило, мозги вправляют неугодным или не угодившим… — он с печалью взглянул на Серафима. — Что натворил-то? Что-то мне не верится, что тебя наказывают за драку с отморозками из сто девятой…
Обратившись к нему, старший прапорщик даже и не надеялся, что услышит от него хотя бы слово, но Серафим неожиданно заговорил:
— Спасибо тебе, батя, за предупреждение, — тихо произнёс он. — Оно было как нельзя кстати…
Это оказалось столь неожиданным для Никитича, что он даже отшатнулся от Серафима: не пригрезилось ли ему? Но потом, осознав, что не ослышался, нарочито, стараясь скрыть, что ему приятно слышать благодарность, недовольным тоном произнёс:
— Никогда не говори в тюрьме «спасибо», говори — «благодарю»: могут неправильно понять!.. — заметил Никитич и тут же спросил: — Выходит, правда, что за драку? Но почему у тебя нет ни одного даже синяка, хотя бы завалящего какого?
— Хочешь жить — умей крутиться! — с улыбкой произнёс Серафим.
— И много ты им «накрутил»?
— Каждый получил по делам своим! — многозначительно произнёс Серафим.
— Даже и не знаю: радоваться за тебя, парень, аль огорчаться? — растерянно произнёс Никитич.
— Помните, что я вам сказал? Всё будет хорошо…
— …только кончится плохо! — закончил за него старший прапорщик. — Помню! И теперь, кажется, до меня начинает доходить, для кого кончится плохо! — в его голосе слышалось явное восхищение. — Только знаешь, парень, жалко мне тебя, искренне говорю, жалко: в тюрьме и не таких ломали…
Таких в тюрьме не было никогда! — твёрдо произнёс Серафим: в его голосе не было бахвальства или наглости, он как бы просто констатировал истину, потом, чуть подумав и вспомнив про своего учителя, побывавшего в тюрьме, добавил: — Во всяком случае, в вашей тюрьме точно!
— Ну-ну… — проговорил старший прапорщик, и было непонятно: он сомневается или удивляется этому странному пареньку. — Пошли переодеваться…
— Переодеваться? — удивился Серафим.
— Наказанные карцером отбывают срок наказания в специальной робе для карцера… — с огорчением пояснил Никитич.
Введя Серафима в небольшую каптёрку, он достал с полки свежевыстиранную робу: тонкие хлопчатобумажные штаны, рубашку грязно-серого цвета и матерчатые тапочки. На рубашке и штанах была надпись: «карцер».
— Это чтобы не украли? — хмыкнул Серафим.
— Чтобы издалека знать, кто ты? — пояснил Никитич и добавил. — Переодевайся, а свои вещи сложи на эту полку: твой номер семнадцать. По окончании срока наказания карцером все получишь обратно… Можешь не беспокоиться: здесь ничего не пропадает… Ты впервые попадаешь в карцер?
— Впервые…
— Питание уменьшенное: раз в день горячая пища, лёгкий супчик и каша в обед, утром и вечером — по кружке кипятку, и на целый день — уменьшенная пайка хлеба. Не Бог весть что, но умереть не дадут, — заверил Никитич. — Ни шконок, ни постели в карцере не положено: спать придётся на полу. Сейчас, слава Богу, лето, и в камере не так холодно… Ну, да ты, парень, как я понял терпеливый: все выдюжишь…
— А куда я денусь? — с задором произнёс Серафим. — Но почему такая печаль в голосе, командир? — спросил он.
— Беспокоит меня эта шестая… — признался Никитич. — Сейчас-то она пустая, но я нисколько не удивлюсь, что вскоре к тебе подселят соседей…
— Ну, подселят, и что? — пожал плечами Серафим.
— Это будут не просто соседи… — он вдруг понизил голос до шёпота. — Настоящие костоломы, профессионалы, они… — договорить он не успел: трижды ударили по железу. — Никак уже по твою душу, — он тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой: — Ну, держись, парень: в то, что происходит в этой камере, я не могу вмешиваться. Могу только дважды открывать дверь: когда ввожу в карцер, и когда вывожу по окончании срока. Так-то…
Никитич подвёл его к шестой камере, открыл железную дверь, впустил его, потом закрыл и крикнул в сторону выхода:
— Иду!..
* * *
Предчувствие Никитича не подвело его и на этот раз. Незадолго до того, как Серафима вызвали из сто девятой камеры и повели в карцер, по приказу Баринова к нему в кабинет привели двух здоровяков, настоящих громил. Они вошли и почтительно остановились у самого порога.
— Есть работа, — коротко бросил старший Кум, даже не взглянув на вошедших.
— Работе мы завсегда рады, — ответил бугай, что пониже, радостно потирая ладонями-лопатами.
— Главное, чтоб отдача была по заслугам, — заметил высокорослый.
Вот кто своими габаритами и длинными руками-лопатами действительно напоминал Гориллу.
— Тебе ли жаловаться, Дробилин? — недовольно скривил губы Баринов.
— Что вы, гражданин начальник, я и не думал жаловаться! — тут же воскликнул он. — Это я так, для порядку…
— Я тебе покажу порядок! — сердито воскликнул майор и стукнул кулаком по столу. — Забыл? Здесь я — ваш порядок!
— Да мы что, мы — ничего! — испуганно пролепетал Дробилин.
— Вот именно, вы — НИЧЕГО! Пыль под ногами! — он и сам не понимал, с чего вдруг сорвался.
— Так точно, гражданин начальник! — угодливо воскликнул тот, что пониже.
— Все ты, Барсуков, правильно понимаешь, — начал успокаиваться Баринов. — Сейчас вас отведут в карцер, в шестую камеру, там сидит молодой парень, которого вы должны отделать как следует…
— А вдруг помрёт? — спросил Дробилин.
— Если помрёт, голову оторву обоим! — тихо, но вполне внятно, произнёс майор. — Я, кажется, ясно сказал: отделать как следует, а не убивать, дошло до вас?
— А может, «опустить» его? — предложил вдруг Барсуков.
— Что вспомнил кое-что из прошлого? — с явным намёком спросил Баринов. — Да ты не бледней: шучу я, шучу, — успокаивающе заметил майор и серьёзно добавил: — Опускать не нужно!
Он вовремя перехватил недоуменный взгляд Дробилина: в планы старшего Кума вовсе не входило вызвать вражду между своими помощниками.
— На что вы намекаете, гражданин начальник? — насторожённо спросил Дробилин.
— Я намекаю на то, что кто-то нарывается, чтобы не дополучить причитающийся ему гонорар, — недовольно намекнул майор. — Есть ещё вопросы?
— Никак нет, гражданин начальник: все в полном порядке, просто нам хочется пояснений, — мгновенно дал задний ход Дробилин, испугавшись, что они могут получить меньшую оплату.
— Какие ещё пояснения вам нужны?
— Чисто конкретные: что поломать клиенту, насколько серьёзные травмы должны быть у него, в больничку его отправить или ограничится амбулаторным лечением?
— В больничку отправлять не обязательно, но этот клиент должен понять, что не в его интересах в молчанку играть: пусть расскажет, где похищенные вещи, и сможет спокойно отсиживать свой срок… — терпеливо пояснил старший Кум и внимательно посмотрел на них.
— Вот теперь все понятно! — облегчённо вздохнул Барсуков. — Не беспокойтесь, гражданин начальник, расколем до самой задницы! — пообещал он.
— А можно дадите авансом чуть-чуть раскумариться, гражданин начальник? — осторожно протянул Дробилин.
— Чуть-чуть можно, — согласился Баринов, достал из кармана небольшой пакетик с наркотиком, на жаргоне наркоманов называемый «чеком», и небрежно кинул на стол. — Только здесь и быстрее!
Дрожащими руками Дробилин суетливо подхватил со стола золотистый пакетик, осторожно раскрыл его, не торопясь расправил на столе, достал из кармана небольшой кусочек лезвия, разделил им белый порошок на две равные кучки и разровнял каждую из кучек на узенькую полоску.
Барсуков терпеливо и очень внимательно следил за каждым его движением и как только тот закончил свои манипуляции, вытащил из кармана пластмассовую трубочку — стержень от использованной ручки.
— Кто первый? — неуверенным голосом спросил он.
— Я делил, ты выбирай: все по чесноку! — предложил Дробилин.
Глядя на их серьёзные физиономии, Баринов с огромным трудом сдерживался от смеха не только потому, что очень уж комично всё выглядело со стороны, но и потому, что вспомнил тот первый раз, когда он выдал им пакетик с наркотиком, его смех привёл к тому, что от неожиданности Барсуков рассыпал на пол их драгоценное зелье. Тогда Дробилин чуть не убил его за это, и Баринову с большим трудом удалось его утихомирить только тогда, когда выдал им вторую порцию.
Вдохнув в себя порошок, каждый из них удовлетворённо крякнул, а Дробилин, наслюнив палец, собрал с бумажной золотинки оставшиеся пылинки и тщательно пошаркал пальцем по своим жёлтым зубам.
— Товар что надо! — похвалил он.
— А ты думал, что майор Баринов будет экономить на своих помощниках и фуфлом их травить? — с укоризной процедил сквозь зубы старший Кум.
— Что вы, гражданин начальник: просто я отметил качество выданного вами продукта! — пояснил Дробилин и с жалостью добавил: — Хорошо, да мало!
— Прокурор добавит! — хмыкнул майор. — Ладно, немного поправили здоровье, пора и за работу! — он нажал кнопку на пульте. — Булавин, зайди!
Через мгновение в кабинет заглянул розовощёкий колобок невысокого роста в чине прапорщика:
— Вызывали, товарищ майор?
— Отведи подследственных: Дробилина и Барсукова, в карцер… Передай Никитичу, чтобы посадил их в шестую камеру: вот постановление, — Баринов протянул листок документа.
— Слушаюсь, товарищ майор! Руки назад, выходи! — скомандовал прапорщик…
* * *
Когда прапорщик Булавин привёл их к решётчатой двери, за которой начиналась территория камер карцера, их уже встречал Никитич. Ещё только увидев двух бугаев, Никитич сразу понял, что старший Кум именно их определил в шестую камеру. Оглядев вновь приведённых, он скептически усмехнулся:
— За что на этот раз?
— За хорошее поведение! — осклабился Дробилин: его глаза предательски блестели, впрочем, как и у его приятеля.
— Опять «укололись»? — брезгливо поморщился старший прапорщик.
— Какое там укололись, гражданин начальник, — хмыкнул Барсуков. — Так, нюхнули малость…
Никитич быстро пробежал постановление:
— Трое суток? За «хорошее» поведение маловато, — недоверчиво протянул он.
— Начальник сегодня в хорошем расположении духа, вот и скостил нам, — подмигнул Дробилин.
— В шестую, как всегда? — на всякий случай спросил Никитич сопровождающего, прекрасно зная ответ.
— В шестую… — добродушно кивнул тот и с усмешкой добавил: — Она к ним привыкла. Ладно, я пошёл?
— Иди, Булавин, иди! — Никитич повернулся к наказанным, осмотрел их. — Пошли переодеваться, что ли…
После того, как они облачились в штатную для карцера робу, Никитич подвёл их к шестой камере.
— Надеюсь, у нас будут попутчики? — как бы между прочим, поинтересовался Дробилин.
— Пока только один попутчик, — поморщился Никитич.
— И один скуку снимет, если правильно жизнь понимает, — многозначительно заметил Барсуков, переглянувшись с приятелем.
— Это точно! — хитро подмигнул тот.
Никитич покачал головой: в его глазах читалась жалость, но он и сам, если бы его сейчас кто-то спросил, не смог бы ответить, кого он жалеет — строптивого новенького или этих двух горилл. Дело в том, что незадолго до их прихода Никитича навещал тот самый прапорщик, во время дежурства которого и произошло непонятное событие в злополучной сто девятой камере…
* * *
Как только дежурный по продолу пришёл к нему, Никитич сразу заметил, что его глаза как-то странно бегают.
— Что с тобой, Мишаня: на тебе лица нет? — спросил старый Никитич.
— Даже и не знаю… — растерянно протянул тот.
— О чём ты?
— Я такое видел… — протянул он и тут же осёкся.
— Где видел-то?
— Может, я не должен говорить? — с сомнением произнёс прапорщик.
— Почему?
— А хрен его знает…
— Господи, со мной-то ты можешь поделиться тем, что тебя волнует? — настойчиво спросил Никитич, заметив, как прапорщик неуверенно пытается уйти от ответа.
Чуть подумав, прапорщик решительно махнул рукой:
— Ладно! — он собрал в кучу морщины на лбу. — Тебе, пожалуй, расскажу, потому что доверяю… — он насторожённо осмотрелся и, понизив голос, сказал: — Если бы мне ранее кто-то сказал, не поверил бы ни за что…
— Не тяни: рассказывай, о чём ты! — оборвал его Никитич.
— Ты же сам видел этого новенького: невысокий, на Сталлоне явно не тянет…
— И что?
— А в сто девятой камере шестеро мужиков сидят, да ещё и убийцы к тому же…
— Господи, Мишаня, ты можешь по делу говорить? — недовольно бросил Никитич.
— Так я и говорю по делу… Когда я услышал шум в сто девятой, подумал, что почудилось, а когда снова услышал и решил подойти… — прапорщик вновь быстро осмотрелся и едва ли не шёпотом произнёс: — Заглянул в глазок и глазам не поверил: новенький мелькает среди этих убийц…
— Как это мелькает? — не понял Никитич.
— А так: те пытаются его ударить, а он не только уходит от ударов, но ещё и делает так, что они сами и бьют друг друга… А один из «Братьев на крови», как вгонит в задницу другому заточку… жуть просто!
— Кому вгонит? — не понял Никитич.
— Как кому? Своему же… этому, как его? — наморщил лоб прапорщик. — Вот, Таранькову! Тот как завизжит, что твоя свинья, и в ответку ему руку поранил…
— Кому?
— Так Сыромятину же!
— Ас новеньким что?
— А что с новеньким? Стоит в сторонке и в ус себе не дует: даже посмеивается как бы… Ты вот что, Никитич, не говори никому: а то скажут, что сбрендил Мишаня…
— Хорошо, Сухоручко, не скажу, обещаю… — вдруг Никитич недоверчиво взглянул на него и спросил: — А ты все это точно видел или тебе показалось?
— Ну, вот, я ж говорил… — обидчиво надул губы прапорщик. — Даже ты не поверил…
— Да поверил я тебе, Мишаня, поверил… Это я так, для ясности размышлений… Ты сам-то не говори больше никому! Ты выбрал самую правильную тактику: ничего, мол, не видел, ничего не слышал! Так ты чего приходил-то ко мне?
— Чайком разжиться: хотел чайку вскипятить, смотрю, а мой напарник все выжрал…
— Чайку дам, — кивнул Никитич. — А сахарку нужно?
— Нет, сахар есть…
— Ну, как знаешь, — Никитич залез в тумбочку, отсыпал в принесённый стакан полпачки грузинского чая. — Вот, держи, пей на здоровье!
— Спасибо, Никитич! — прапорщик Сухоручко взял стакан с заваркой и встал со стула. — Пойду, пожалуй… Спокойного тебе дежурства, Никитич…
— И тебе, Мишаня, без проблем…
И вот, сейчас, когда он увидел двух громил, Никитич понял, что старший Кум не поверил россказням обитателей сто девятой камеры и решил перейти к более активным действиям в отношении Понайотова.
От глаз Никитича не укрылось то, что следователь, капитан Будалов, доставивший строптивого новенького, приятельствует с Бариновым: он давно знал об этом. И Будалов наверняка попросил Баринова «поработать» с новеньким. Знал Никитич и о том, что эти два бугая работают на старшего Кума.
До страшного убийства своей любимой жены Никитич бы давно вмешался: старшему прапорщику претили неправомерные методы воздействия на подследственных со стороны старшего Кума. Но после потери жены ему стало всё равно, более того, неожиданно он стал с пониманием относится к методам Баринова. Но сейчас, когда Никитич самолично пообщался с новеньким, он ощутил в нём какую-то притягательную силу, ему стало по-отечески жаль этого паренька. Почему-то Никитич был уверен, что этот паренёк не по своей вине попал в переделку.
Его синие глаза были такими добрыми, чистыми, что Никитич никак не хотел верить в то, что этот паренёк мог быть грабителем.
Да, Никитичу хотелось ему помочь, и поэтому он предупредил его о тех подонках, с которыми ему придётся сидеть в одной сто девятой камере. А что он ещё мог сделать для него? Пойти против старшего Кума и остаться без работы? На это Никитич никак не мог пойти: он обязан думать о своей дочери и о её двух дочках, которые рано потеряли своего отца.
Его зять работал старшим инженером в ремонтном железнодорожном депо и случайно попал под колёса паровоза: машинист не увидел, что инженер ещё не закончил осматривать его махину и неожиданно дал задний ход. Отскочить инженер не успел и… погиб мгновенно!
Хорошо ещё, что незадолго до своей гибели зять успел выбить для семьи отдельную трехкомнатную квартиру. Безутешной вдове пришлось вернуться на работу, оставленную при рождении второй дочки. Но какие деньги может получать старший экономист на шинном заводе? Вот и приходится Никитичу пахать в полторы смены, чтобы финансово помогать дочке воспитывать и растить его внучек…
Не в силах оказать приглянувшемуся пареньку достойную помощь, Никитич ощущал себя мерзопакостно. Услышав правдивые подробности о происшедшем в сто девятой непосредственно от очевидца, он, вроде бы, с облегчением перевёл дух, однако, увидев этих двух костоломов, Никитич вновь ощутил беспокойство: сумеет ли Сема справится и с ними?
Эта двойка уже не раз использовалась старшим Кумом, чтобы ломать непокорных. Кто-то из них попал на больничку и пролежал там несколько недель, а кто-то и вообще не выжил, но были и такие, кто перешёл на положение «обиженных».
Никитич даже хотел наплевать на распоряжение старшего Кума и посадить его посланцев в другую камеру, но… вновь возникли мысли о внучках. И проклиная мысленно себя за вынужденную слабость, он прошептал:
— Постарайся выжить, сынок! Я уверен, ты сможешь! Прости, не могу иначе…
— У кого и о чём вы просите прощения, гражданин начальник? — усмехнулся Дробилин.
— Чего ты скалишься, костолом несчастный? — взорвался вдруг обычно спокойный Никитич. — Тебе бы только кулаками махать да людей уродовать!
— Какая муха вас укусила, гражданин начальник? — озабоченно спросил Барсуков.
— Смотри, чтобы тебя муха не укусила! — зло произнёс Никитич и с угрозой добавил: — Я сегодня очень устал и не дай Бог вам меня потревожить!
— Всё будет тип-топ, гражданин начальник! — заверил Дробилин. — Ни шума, ни пыли!
— Надеюсь… Смотрите, потревожите меня: в «резинку» запру вас, — пообещал он.
— Не надо нас в «резинку»: мы не шизики! — с тревогой возразил Барсуков.
«Резинкой» назывался особый карцер, все стены которого и даже дверь были покрыты толстым слоем резины. В такую камеру сажали буйных арестантов, никак не желающих успокоиться.
* * *
Эту камеру в своё время решил оборудовать новый начальник СИЗО, после того, как посетил сумасшедший дом. Эта камера ему так понравилась, что её он часто использовал не только для тех, у кого «крыша слетала», но и для злостных нарушителей правил содержания. Из неё только раз в сутки выводили в туалет. Содержащийся в этой камере мог часами стучаться, биться даже головой о стены и двери, но на его призывы никто не откликнется. Те, кто побывал в такой камере даже сутки, постарается больше никогда не попадать в неё…
* * *
В первые дни после прибытия в СИЗО Дробилин попытался кулаками завоевать себе авторитет среди обитателей тюрьмы, но однажды увлёкся настолько, что под его мощные удары попал один из дежурных прапорщиков и он ему сломал челюсть. А старшим дежурным офицером по тюрьме в ту ночь и был как раз майор Баринов. Не раздумывая, он распорядился на пять суток поместить Дробилина в «резинку». Именно с этого наказания и началась между ними «горячая любовь», благодаря чему Дробилин отсидел в «резинке» только двое суток вместо пяти, но быстро сломался и дал согласие работать на Баринова.
Сейчас, услышав упоминание о «резинке», Дробилин решил не «грубить» с Никитичем и быть поосторожнее во время работы над «объектом»…