Хоть и долгая зима в этих местах, но и она начала сдавать свои позиции: в воздухе запахло весной, нет-нет да и зажурчат под ярким солнцем ручьи, весело переговариваясь на языке природы. То здесь, то там заслышится звонкая капель. Все больше освобождались от снега асфальтовые дорожки между жилыми бараками.
Гораздо теплее стало и в жилых секциях, многие даже ходили в майках.
В один из таких дней Савелий решил не оставаться на вторую смену и немного отдохнуть. Сходил на ужин, прилег перед фильмом на кровать, но сон так сморил его, что Савелий даже не услышал крика дневального:
— Атас! Менты!
Не разбудила его и начавшаяся суета в бараке. Одни прятали то, что считали опасным оставлять для глаз администрации, другие соскакивали с кроватей и быстро поправляли их. Третьи, кто поблатнее, «не суетились», продолжая нахально лежать в одежде на кроватях.
В дверях появился капитан Зелинский, с ним двое солдат. Появление замкомроты Зелинского, не «кума» или «режимника» говорило о том, что этот «шмон» не «по наколке», то есть не по доносу, а «нормальный», по графику…
Двигаясь по проходу, проверяющие быстро подходили к тумбочке, переворачивали в ней все, что можно и нельзя, прощупывали одеяло, подушку, матрац и шли дальше.
В огромный полиэтиленовый, мешок складывали запрещенные с их точки зрения, вещи, самодельные кипятильники, снова появлявшиеся у зеков едва ли не сразу же после окончания «шмона». «Дело ментов шмонать, а дело зеков прятать так, чтобы не нашли», — говорили заключенные. Отбирались фломастеры, тушь, чтобы никто не «накалывался». Можно подумать, что это могло кого-то остановить: зеки выдумывали всевозможные приспособления и смеси при желании сделать «наколку» — даже «автоматы для наколки» из механических бритв, а как заменитель туши использовали жженую резину, разведенную в обыкновенной воде. Спортивные тапочки и костюмы, чай, всевозможные полоски железа, используемые для нарезания хлеба, — все конфисковывалось, но тщательнее всего «шмонщики» искали деньги…
Капитан Зелинский, не обращая внимания на заключенных, лежавших на кроватях в одежде, остановился перед спящим Савелием и крикнул:
— Осужденный Говорков, почему спите в одежде? Но Савелий его не слышал.
— Кому спишь?.. — грубо ругнулся солдат-азербайджанец и затряс кровать.
На этот раз Савелий открыл глаза и поглядел на капитана ничего не соображающим взглядом.
— Встать! — взвизгнул тот, пораженный его наглостью.
— Чего орешь? — бросил Савелий, протирая глаза.
— Что? — Капитан схватил его за руку, намереваясь поднять с кровати, но не смог даже ее разогнуть.
— Руки! — тихо процедил Савелий и настолько недвусмысленно посмотрел на него, что тот выпустил его руку и даже сделал шаг назад.
Савелий спокойно встал, сунул шапку в рукав телогрейки, положил ее под подушку, выпрямился, и в упор посмотрел на Зелинского.
— Ты что? Ты что буравишь? — наконец опомнился тот. — Да я тебя сгною… Да я… в ШИЗО…
Не реагируя на его вспышку, Савелий наклонился, сунул сапоги за тумбочку, надел тапочки, затем повернулся к капитану:
— Чего уставился? Веди…
Молчавшие и внимательно наблюдавшие за происходящим зеки не выдержали, кто-то прыснул, чем вконец вывел из себя капитана.
— Руки назад! Пшел на вахту!.. — приказал он.
В комнате дежурного помощника начальника колонии Зелинский написал рапорт, пухленький майор, дежуривший в этот день, быстро прочитал его, покачал головой:
— В какую камеру пойдешь?
— Все равно.
— Все равно! — передразнил майор. — Вот брошу тебя сейчас к «девкам», будет тебе «все равно»!
— Другую хату придется поганить! — угрюмо заявил Савелий. — Как пробки повылетают оттуда…
— Ишь какой смелый! — усмехнулся Зелинский. — А ты его, Игнатьевич, в третью…
— А что, это мысль! — Довольный майор пометил в постановлении и повернулся к пожилому прапорщику. — Ты пообедал, Федор Федорович?
— Перекусил малость…
— Отведи-ка его… в третью!
— К блатным? — вздохнул тот.
— К блатным! — подхватил раздраженный Зелинский. — Может, они уму-разуму научат!
— Руки назад! — тихо приказал прапорщик Савелию и укоризненно посмотрел на Зелинского. — Пошли!..