Глава 8
Гиз замышляет
Как справедливо предполагал Широши, не заполучив в свое распоряжение Бешеного, то есть потерпев поражение, Гиз «уполз в свою нору», но не в тот же день. Обстоятельства заставили его задержаться в Тбилиси.
Во–первых, ему пришлось дожидаться Улафа, который летел из Копенгагена, где люди Широши отпустили его, как только Гиз передал Савелия Широши. А во–вторых, его без предварительной договоренности посетил третий человек в иерархии бенладеновской «Аль–Кайеды» — Халид Шейх Мохаммед, которого западные журналисты за его поразительную активность и безжалостность к врагам ислама именовали «арабским Джеймсом Бондом».
Гиз не был готов к этой встрече, хотя давно знал Халида Шейха и предпочитал иметь дело с этим высокообразованным и умным человеком, нежели с самим Усамой, которого считал несколько туповатым.
Но сейчас все мысли Гиза были заняты тем, что же в конце концов произошло с Улафом и что тому пришлось пережить. Гиз слишком хорошо знал, как хитроумен и изворотлив может быть Широши в дотижении своих, только ему понятных целей.
Но не принять Халида Шейха он никак не мог, тем более, что его тбилисский дом охраняла дюжина пакистанских головорезов, которых Халид Шейх лично рекомендовал Гизу.
Халид Шейх возвращался из Панкисского ущелья, где проходили подготовку несколько боевиков–алжирцев. Их задачей было произвести несколько террористических актов в Западной Европе. Перед отлетом он не мог не навестить гостеприимный тбилисский дом Гиза.
Халида Шейха с полным основанием считали мозгом «Аль–Кайеды». Сын пакистанца и арабской женщины из Кувейта, он свободно говорил на арабском и урду, а кроме того, превосходно знал английский, поскольку учился в колледже в американском штате Северная Каролина.
Халид Шейх высоко ценил безудержную фантазию Гиза как теоретика и практика терроризма и во многих случаях советовался с ним. Собственно, атаку самолетов на знаменитые нью–йоркские башни одиннадцатого сентября они планировали вместе.
Как идет подготовка воинов ислама? — стараясь выглядеть заинтересованным, спросил Гиз, после того как они обменялись традиционным приветствием «Салям алейкум».
Слава всемогущему Аллаху, ребята будут готовы недели через две. Из них получаются настоящие бойцы ислама. — Ровный тон Халида Шейха дополнялся удовлетворенным блеском черных, как уголья, глаз.
Хотел бы я взглянуть на них.
Гиз не только сам любил участвовать в рукопашных схватках, но слыл благодарным зрителем. Следя за боем, он испытывал не меньшее возбуждение, нежели тогда, когда ему приходилось демонстрировать собственное мастерство.
Да, было бы интересно, если бы они встретились в учебном бою с твоими молодцами, — загорелся идеей Халид Шейх, — давай устроим?
Я бы с удовольствием, но мои бойцы улетели из Тбилиси сегодня утром, — солгал Гиз.
Но что тебе мешает вызвать хотя бы пару из них сюда через две недели? — недоуменно спросил Халид Шейх.
Видишь ли, мне самому нужно срочно уехать из Тбилиси, —не называя причин отъезда, сказал Гиз.
Неужели Президент свободной Грузии собирается тебя арестовать? — насмешливо спросил Халид Шейх.
Шутишь, брат!
Гизу такой поворот событий и в голову прийти не мог. В этой небольшой стране он был «персоной грата» хотя бы потому, что вложил немалую сумму в телекоммуникационную компанию, принадлежащую сыну Президента.
Видит Всемогущий, шучу, — улыбнулся в бороду Халид Шейх, — но все равно не понимаю, почему ты не хочешь немного задержаться в этом чудесном доме? Мы бы с тобой неплохо развлеклись, а моим питомцам устроили бы серьезный экзамен. Кто‑то за тобой гонится или ты кого‑то догоняешь? Да поможет тебе всемогущий Аллах! — Халид Шейх позволил себе допытываться, потому что у них с Ги- зом почти не было секретов друг от друга.
Мне нужно продумать одну операцию, а здесь слишком расслабляющая обстановка, что не способствует усиленной работе мозга. — Гиз не счел нужным вводить собеседника в курс неудачной борьбы за Бешеного.
Но Халид Шейх, как назло, спросил:
Я слышал, что у тебя сорвалась операция в России, которую мы с тобой планировали параллельно с операцией в США. Сначала я даже не поверил — ведь такой человек, каким был Сейф–уль–Ислам, не мог подвести, да пребудет он в раю в окружении прекрасных гурий!
На все воля Аллаха, который призвал этого замечательного человека и воина к себе, — грустно произнес Гиз.
Донеслось до меня, что какой‑то неверный русский пес сумел в открытом бою убить непобедимого Сейф–уль–Ислама, — слишком спокойно произнес он, — это правда?
К сожалению, правда, — подтвердил Гиз.
И этот грязный и нечестивый пес до сих пор оскверняет землю Аллаха своим присутствием? — с пафосом воскликнул Халид Шейх. — Не узнаю тебя, дорогой брат!
Всемогущий пока не дал мне возможности поквитаться с ним, но, надеюсь, Аллах скоро вразумит меня, как должно отомстить за гибель нашего с тобой общего друга и соратника.
Гизу явно был неприятен этот разговор, что Халид Шейх, безусловно, заметил.
Что ты думаешь по поводу Ирака? — спросил Гиз, чтобы переменить тему.
Этот объевшийся свинины бывший алкоголик, которого идиоты–американцы выбрали своим Президентом, совсем потерял даже остатки разума!
Следовательно, Саддаму конец, — без особого огорчения заключил Анри.
Его уже ничто не может спасти, ибо Аллах оставил его своими заботами, — абсолютно серьезно заявил Халид Шейх. — И поделом ему! Нечего было нападать на братский Иран! Аллах не прощает тех, кто развязывает братоубийственную войну. Вот война с неверными — другое дело.
Ты, конечно же, прав, — поспешил согласиться Анри.
Де Гиза, честно говоря, судьба Саддама вовсе не занимала. Он с нетерпением ждал Улафа, который вскоре появился.
Халид Шейх относился к Улафу с глубоким недоверием, поскольку тот не был мусульманином, но разговор касался лишь общих проблем, а потому Халид Шейх счел возможным завершить тему войны США и Ирака:
Вы понимаете, друзья, что гибель тысяч невинных мусульман под американскими бомбами и ракетами сплотит весь исламский мир и в наши ряды вольются сотни новых убежденных и бесстрашных воинов. Посмотрите, что происходит в Афганистане. Тупые янки хвастливо заявляют, что покончили с мусульманским экстремизмом. Весь Запад их почтительно слушает. Но я‑то знаю, что отважный воин Гульбуддин Хекматияр, да продлит Аллах дни его, уже объявил джихад против американцев и их продажных приспешников.
Халид Шейх с гордостью вскинул голову и продолжил:
Он успешно противостоял русским, получая от американцев оружие, а теперь он этим же оружием будет безжалостно уничтожать американских оккупантов. К нему уже потянулись отважные люди…
Хекматияр — прирожденный воин, и вожди пуштунских племен его наверняка поддержат. В отличие от янки он‑то знает, как с ними себя вести, — вставил Анри.
Гиз из вежливости продолжал беседу, хотя и то, что в настоящий момент происходило в многострадальном Афганистане, оставляло его глубоко равнодушным. Он ждал момента, когда останется с Улафом наедине.
Я надеялся, что мы обсудим наши дальнейшие планы, — с мягким упреком произнес Халид Шейх.
Тонкий знаток человеческой натуры, он почувствовал, что Гиз тяготится его присутствием.
Я же сказал тебе, уважаемый Халид Шейх, что у меня есть кое–какие идеи, но мне требуется время, чтобы их обдумать. Как только буду готов, обязательно с тобой свяжусь.
Мы скоро увидимся, иншалла, — прощаясь, сказал Халид Шейх…
Однако воля Аллаха проявила себя иначе — первого марта две тысячи третьего года Халид Шейх был арестован пакистанским спецназом в пригороде Исламабада…
Когда приятели–любовники остались одни, Гиз обрушил на голову Улафа все известные ему ругательства на французском, английском и арабском языках. Последнего, впрочем, Улаф не знал. Самым печатным из них было: «Тупой шведский ублюдок!»
Улаф невозмутимо слушал эти вопли, глядя в стену, увешанную старинным оружием. Когда Гиз наконец сделал паузу, чтобы перевести дыхание, он спокойно спросил:
Чего ты разорался? Ты же сам во всем виноват!
От такой наглости Гиз несколько опешил:
Это я‑то виноват, что ты вел себя как малолетняя проститутка и свободно позволил захватить себя в заложники?
Вспомни, утром того самого дня ты мне звонил. И вместо того чтобы ныть, как ты по мне соскучился, предупредил бы, чтобы я вел себя осторожнее. Мне ничего не стоило нанять пару крепких парней, которые охраняли бы меня. — Улаф насмешливо посмотрел на своего любовника. — Ничего страшного не произошло, поэтому перестань орать и кончай свою истерику. Ты становишься похож на брошенную мужем бабу!
Это сравнение хотя и оскорбило Гиза, но одновременно отрезвило его. Гиз успокоился, подошел к Улафу, прижался к нему всем телом, крепко обнял и поцеловал в губы.
Признаю, ты прав. Я обязан был тебя предупредить. Тем более, что в мои сети попалась такая крупная рыба, как этот Бешеный!
Бешеный?! — переспросил пораженный Улаф. — Убийца Марселя? Так это ты тупой французский ублюдок! Если бы хоть намекнул мне, что Бешеный у нас, я бы не вылезал из бронированного автомобиля и окружил себя дюжиной охранников. Вот к чему ведет твоя аристократическая самоуверенность, — назидательно заключил Улаф.
Хватит читать мне нотации. — Гиз терпеть не мог чувствовать себя провинившимся. — Расскажи подробно, как все произошло.
Утром я прилетел из Стокгольма в Копенгаген, чтобы обсудить с датчанами финансовые вопросы проведения намеченного на ближайшие месяцы Всемирного конгресса чеченского народа. Ты помнишь, какую сумму мы им уже перевели, но я должен был внимательно посмотреть смету. — Улаф был занудным педантом, особенно в денежных вопросах, — На изучение сметы и сопутствующие разговоры ушло два часа. Кстати, там объявился Ахмед и настаивал на немедленной встрече с тобой…
Обойдется! — нетерпеливо перебил его Гиз, — что ты делал потом?
Пообедал, погулял по городу и отправился в только что открывшийся джаз–клуб. Там играли настоящие американские негры из Луизианы. Спешить было некуда. Билет до Тбилиси с пересадкой во Франкфурте был у меня на утро следующего дня…
При чем здесь билет?! — нетерпеливо воскликнул Гиз. — Где тебя захватили? В джаз–клубе?
Ты, как всегда, торопишься, — укоризненно промолвил Улаф, — А захватили меня действительно в джаз–клубе. Зал там небольшой, а народу набилось, не протолкнешься. Я пошел в туалет, и там меня кто‑то сзади ударил. Я упал и больше ничего не помню.
Где тебя держали?
На вилле в пригороде.
Сколько их было и как выглядели?
Четверо здоровых парней в масках. Говорили по–английски с явным немецким акентом.
Как с тобой обращались?
Очень вежливо, даже предупредительно. Никаких угроз, никаких наручников.
Вопросы какие‑нибудь задавали?
Гиз был уверен, что флегматичный потомок викингов сам никогда ничего лишнего не скажет, но поскольку он был в курсе всех дел организации, определенная опасность разглашения самых сокровенных тайн Гиза имела место. Сейчас наизобрели таких сильнодействующих психотропных средств, что мгновенно развязывают язык самому упертому молчуну.
Меня ни о чем не спрашивали и никаких уколов не делали, — понимая, что беспокоит приятеля, сообщил Улаф. — Они только сказали, что лично от меня им ничего не нужно и никаких претензий ко мне они не имеют. Единственное, что они не знают, как долго продлятся переговоры с тобой. Но как только ты отпустишь того, кого захватил, мне вернут свободу. Представь, они мне вызвали такси, которое и привезло меня в гостиницу.
Узнаю почерк бывшего учителя, — с нескрываемой злобой сказал Гиз.
Так это он? — Улаф был наслышан о Широши, но никогда его не видел, поскольку появился в жизни Гиза после разрыва их отношений с Широши.
А кто же еще мог быть так осведомлен о моей жизни и характере? — даже с некоторой гордостью заявил Гиз. — Моя главная ошибка в том, что я не представлял, как тесно он связан с Говорковым.
Кто такой Говорков? Новый русский политик? — недоуменно спросил Улаф.
Говорков — это настоящая фамилия того самого Бешеного, — объяснил Гиз. — Все‑таки жаль, что этот проклятый Широши вмешался! Я ведь почти уже пришел к соглашению с Говорковым.
Разве ты не собирался его убить? — Земному и прагматичному Улафу не всегда удавалось следить за полетом необузданной фантазии друга. — Я был уверен, что ты жаждешь отомстить за Марселя.
Самой лучшей местью за него был бы громкий теракт, совершенный в России руками его убийцы Бешеного, — важно продекламировал Гиз.
А–а-а… — глубокомысленно протянул Улаф.
Он был доволен, что вопрос о его похищении
уже закрылся. Не солгав, что ничего не сказал своим похитителям, Улаф в то же время не поведал Гизу всю правду…
Послушав джаз, он отправился в бар гомосексуалистов, где подцепил юного, похожего на девчонку таиландца и, опасаясь вести его в номер своего роскошного отеля, отправился к тому на квартиру, куда ровно в полночь заявились ребята в масках и буквально сняли его с насмерть перепуганного мальчишки.
Красавец Гиз был бисексуалом и иногда заводил романы с яркими женщинами, убеждая Улафа, что тот его единственный любимый мужчина и потому у него нет никаких поводов для ревности.
Улаф же был чистым гомосексуалистом, которому требовалась частая смена партнеров. По–своему он был очень привязан к Гизу, что, впрочем, отнюдь не мешало ему во время поездок предаваться, как он про себя это называл, «маленьким шалостям».
Гиз подозревал, что любовник ему изменяет, и в глубине души очень ревновал, но делал вид, что не сомневается в верности Улафа.
Понятно, что о последней «маленькой шалости», обернувшейся крупными неприятностями для Гиза, Улаф никак не мог рассказать. Тем более что старший из «масок», войдя, сделал несколько моментальных фотоснимков, на которых наверняка запечатлелись растерянные физиономии Улафа и его случайного возлюбленного…
Ночью окончательно помирившись, на следую- щее утро друзья–любовники вместе отправились в «нору» Гиза. Улаф был единственным, кто был туда допущен. Даже покойный Марсель, несмотря на всю близость к Гизу, никогда там не бывал, хотя примерно представлял, где эта «нора» расположена. Подавляющее большинство союзников и соратников Гиза — ни чеченцы, ни Халид Шейх, ни тем более бен Ладен — об этом убежище и не подозревали. Причиной тому была не только скрытность Гиза, но и местность, где располагалась «нора». Чужаков, особенно выходцев с исламского Востока, там откровенно не любили.
После нечастых поражений Гиз прятался на обширной крестьянской ферме в глуши французской провинции Бретань, неподалеку от маленького городка под названием Монконтур. Ферму эту когда- то отец Гиза подарил родителям его кормилицы. Как у всякого аристократического отпрыска, у младенца Анри была кормилица — дебелая крестьянка из Бретани, у которой было двое своих детей — ровесник Гиза Пьер и дочка Мадлен, на десять лет их старше.
Через несколько лет кормилица заболела лейкемией и умерла; муж, как и положено бретонцу–крестьянину, недолго оставался безутешным вдовцом: дом и скотина настоятельно требовали новой хозяйки.
Тогда‑то и подарил отец Гиза родителям кормилицы ферму и в придачу двести гектаров окружающей земли, где имелись леса и луга. Родители держали молочное стадо и вполне процветали до скончания своего века, благодаря в молитвах Бога и щедрого потомка герцогов.
Мальчишкой Анри часто проводил лето вместе с молочным братом. Родители считали, что деревенский воздух и простая крестьянская пища полезны ребенку. Само собой получалось, что Мадлен стала его нянькой и защитницей от Пьера, который был физически покрепче и, несмотря на благородное происхождение молочного братца, частенько того поколачивал. Первое время маленький Анри прятался в длинных юбках своей дорогой нянюшки Мади, но потом стал давать отпор всем обидчикам и довольно скоро благодаря уму и изобретательности превратился в главного заводилу всех проказ местных мальчишек: на ферме проживало несколько семей работников.
Теперь хозяином фермы был Пьер, почитавший Анри так, как почитали крестьяне своих помещиков в далекие средние века. Что же касается Мади, то она просто боготворила своего «малыша» Анри.
Широко бытует представление о французских женщинах как о стройных и хрупких существах; так вот Мади этому образу никак не соответствовала. С детства она была девицей крупной, с огромными бесформенными ступнями, толстыми ляжками и икрами и не влезавшим ни в какие лифчики бюстом. Замуж она так и не вышла, хотя к ней сватались парни со всей округи; девица она была работящая и с хорошим приданым, но презрительно смерив очередного претендента оценивающим взглядом, только презрительно фыркала и всем отказывала.
Пьер правил на ферме железной рукой, авторитет его был непререкаем, а он сам во всем подчинялся Гизу. Местные парни, конечно, не владели искусством рукопашного боя, как те арабы и чеченцы, что бросили вызов Савелию в подвале тбилисского дома Гиза, но они умели виртуозно метать ножи и физической силой обладали отменной. К Гизу они относились с искренним почтением и благоговением и при виде его кланялись чуть ли не до земли. В случае каких‑то непредвиденных обстоятельств Пьер мог выставить на защиту своего хозяина человек двадцать пять.
Единственное, что могло поколебать преданность этих простых людей, — весть о том, что их любимый хозяин поменял веру предков и перешел в ислам. Все местные были правоверными католиками, регулярно посещали церковь в Монконтуре и исповедовались в своих ничтожных деревенских грехах у старенького кюре.
Для поддержания образа Гиз по воскресеньям посещал церковь и иногда даже беседовал с отцом Жеромом, который, будучи простым деревенским священником, немного побаивался этого потомка древнего рода.
Гиз щедро жертвовал на церковь, а отец Жером, в свою очередь, никогда не настаивал, чтобы тот у него исповедовался, справедливо полагая, что у больших людей и грехи большие и ему, старику, лучше о них не слышать. Однако регулярно молился о здравии и процветании изменившего вере предков, о чем бедняга кюре, конечно, не догадывался.
Самым верным Гизу человеком во всей Франции, а может, и вообще на земле, была его дорогая Мади. Она обожала его как ребенка, отдавая ему нерастраченные материнские чувства. Он так привык к ее заботе и опеке, что очень часто возил ее за собой даже в мусульманские страны. Гиз никогда не доверял женщинам, считая их существами подлыми и коварными. Единственной из всего женского рода, кому он верил безгранично, была его Мади.
Готовить особенно изысканные блюда она не умела, но все ее кушанья Гиз поглощал с аппетитом, поскольку только в этом случае был уверен, что его не отравят.
На этот раз Гиз отсутствовал несколько месяцев, и потому встреча с Мади по возвращении была исключительно трогательной: она заключила в свои объятия его ухоженное, натренированное тело и осыпала его лицо нежными поцелуями.
Беднягу Улафа от отвращения чуть не стошнило, и он отвернулся.
— Прилетел наконец, мой голубок! — почти басом проворковала Мадлен. — Надеюсь, ты на этот раз домой надолго?
И Пьер, и Мадлен считали, что настоящий дом их хозяина здесь, и крайне не любили его огромный дом недалеко от Версаля, где, правда, Мадлен приходилось бывать довольно часто, и она постоянно ворчала на старика–дворецкого, служившего еще отцу Гиза. Ничто не могло поколебать ее уверенность в том, что там за ее «голубком» ухаживают плохо.
В Бретани Гиз действительно отдыхал и душой, и телом. Здесь ему было уютно и спокойно. В обширной пристройке к старому дому, сложенной из точно такого же серого, грубо обтесанного камня, ему были оборудованы роскошная спальня и кабинет, оснащенный всеми современными средствами связи. Имелись и тренировочный зал, и три гостевые комнаты, одну из которых обычно занимал Улаф, а две другие всегда пустовали. В покои хозяина никто, кроме Мади и Пьера, не допускался, а снаружи пристройка выглядела как и основной дом, так что никто не мог догадаться, какая роскошь таится за прочными стенами.
В Бретани Гиз по большей части ел, спал и посещал тренировочный зал. Раза три в неделю он охотился. В этих случаях ему компанию обычно составлял Улаф, несмотря на внешнюю медлительность, превосходный и меткий стрелок.
Так незаметно прошли две недели. Но размеренную растительную жизнь средневекового феодала нарушило сообщение по электронной почте.
За завтраком Гиз сообщил Улафу:
Ахмед, которого ты видел в Копенгагене, настаивает на немедленной встрече. Как ты думаешь, что ему нужно?
Денег, — невозмутимо ответил Улаф, отрезая солидный кусок деревенского овечьего сыра. — Ты разве не заметил, если чеченец настаивает на чем- либо, за этим всегда скрывается желание получить как можно больше денег.
Улаф был невысокого мнения о представителях гордого горского народа, однако счел нужным напомнить:
Я еще в Тбилиси об этом тебе говорил, но ты тогда отмахнулся.
Теперь вспомнил. Он пишет, что имеет некие конкретные предложения, — задумчиво произнес Гиз. — Он тебе ни на что в том разговоре не намекал?
Нет, просто сказал, что очень хочет тебя видеть. Наверняка опять какую‑нибудь кровавую бойню замыслил, а денег, как всегда, не хватает, — дожевывая бутерброд с сыром, сказал Улаф.
Он вовсе не был пацифистом и никогда не осуждал Гиза за его деятельность. Просто все это — взрывы, теракты, похищения — было ему глубоко безразлично. Единственное, что привлекало его на
земле, кроме хорошеньких молоденьких мальчишек, — это хитроумные финансовые махинации международного масштаба. В этом деле он знал толк и всегда чувствовал себя на коне.
Не знаю, согласишься ли ты со мной, милый Анри, но я лично уверен, что и борьба чеченцев за свободу, и всемирное движение исламских фундаменталистов, по сути, способ зарабатывания денег, и притом немалых.
Говоря это, Улаф наливал себе полную кружку густых деревенских сливок.
Отхлебнув большой глоток и довольно причмокнув, он продолжил:
Ведь и взрыв Всемирного торгового центра можно рассматривать исключительно как коммерческую операцию: вначале составляется смета расходов, закупается оборудование; в нашем случае в качестве оборудования выступали хорошо подготовленные люди, но в принципе это дела не меняет. Финансируя подобную операцию, мы должны точно представлять себе, что это долгосрочное вложение капитала, которое даст доход, но не так скоро, как торговля нефтью или гамбургерами. Кроме того, доход от такой операции трудно поддается точному расчету. Но я, к примеру, очень неплохо заработал на курковой разнице в цене акций американских и европейских фирм.
Подобные рассуждения любым нормальным человеком были бы восприняты как неприкрытый цинизм. Но для Улафа моральных категорий просто не существовало. Он был, что называется, деловым человеком до кончиков ногтей и любую ситуацию рассматривал исключительно с точки зрения возможной выгоды. В этом смысле для него захват заложников, политическое убийство или покупка крупного пакета акций процветающей компании были вещами одного порядка.
Хватит разводить теории, будем встречаться с Ахмедом? И если да, то где? — Гиз был человек азартный. — Две недели в Бретани, конечно, срок небольшой, но ведь сюда можно опять вернуться.
Если встречаться с Ахмедом, то только в Тбилиси, — веско сказал рассудительный Улаф.
Тбилиси мне уже опостылел. Почему не смотаться на день–другой в уютный Копенгаген?
Я против! — возразил Улаф. — Хотя в Дании и защищают чеченцев, но спецслужбы за ними плотно присматривают, особенно после одиннадцатого сентября. Датчане не хотят ссориться с Америкой из‑за каких‑то чеченцев. Кроме того, за чеченцами по всей Европе приглядывают и русские службы. Надо тебе перед ними светиться? Тем более, как сказал сам Ахмед, русские собираются потребовать его выдачи. Хочешь, чтобы тебя засекли с ним и после начали пасти все службы Европы?
Ты прав, Европа отпадает, — после некоторого раздумья согласился Гиз. — Может, встретимся с ним в Турции или в какой‑нибудь арабской стране?
Там, конечно, спокойнее, но и в Турции, и в арабских странах внимательно присматривают за чеченцами, хотя помогают им деньгами и оружием. Тем более, Ахмед — личность известная и не может приехать ни в одну исламскую страну без того, чтобы не привлечь к себе повышенного внимания хотя бы той же прессы… А тебе это надо?
Как человек, склонный к театральным эффектам, Гиз нередко приезжал на Восток в качестве богатого западного бездельника, снимал на месяц- другой виллу на побережье в Египте или в Эмиратах и там незаметно принимал необходимых людей. Но сейчас ему вовсе не улыбалось покидать свою уютную «нору» в Бретани, а кроме того, Ахмед требовал встречи буквально в ближайшие дни. Гиз не мог прийти ни к какому определенному решению.
В Тбилиси у тебя собственный дом, Президент страны лично тебя знает и любит. У Ахмеда там тоже никаких проблем не возникнет, и следить за ним никто не будет. К тебе же он заглянет просто повидаться, как к старинному приятелю. Ваша встреча в Тбилиси привлечет минимум внимания и будет выглядеть естественной, — продолжал излагать свои аргументы Улаф.
Про себя Гиз признал, что в них есть железная логика, но вслух сказал:
Глупо будет выглядеть: простился с Шеви, сказал ему, что приеду в Грузию нескоро, а тут опять явился…
У богатых свои причуды, — усмехнулся Улаф, — а кроме того, ты можешь сообщить Шеварднадзе, что приехал, чтобы привести в порядок дела и дать новые задания своим людям. Ведь те бойцы так и живут в пансионате под Тбилиси, не так ли?
Улаф имел в виду тех «танцоров», которых Гиз специально вызвал в Грузию, чтобы произвести должное впечатление на плененного Бешеного.
Несмотря на флегматичность натуры, Улаф соображал быстрее, нежели порывистый и эмоциональный Гиз, который нередко поддавался мимолетным настроениям:
Признайся, ведь ты просто забыл о них?
Из‑за тебя, идиота, взятого в заложники, забыл обо всем, — капризным голосом произнес Гиз, — ни о чем другом думать не мог, только о том, как вернуть тебя.
Умеешь ты свалить с больной головы на здоровую, — съехидничал Улаф, — ко всем моим прочим грехам добавь еще и то, что мы поручили охрану пустого дома дюжине пакистанских головорезов,
тогда как вполне хватило бы и пяти. Как твой министр финансов я несу за тот прискорбный факт личную ответственность.
Гиз расхохотался.
Ладно, летим в Тбилиси дня на три. Я возьму с собой еще и Мади, пусть она все там посмотрит хозяйским глазом.
Она соберет твой обширный гардероб и другие вещи, нечего им в пустом доме пылиться, — миролюбиво заключил Улаф, понимавший, что возражать бесполезно…
Ахмеда принимали по высшему разряду — в зале, увешанном старинным оружием. Мади приготовила свое фирменное блюдо — гусиную печень. Стол был роскошный, и гость оценил все знаки уважения. Хотя Ахмед и Гиз были давно знакомы, они не виделись после событий одиннадцатого сентября. Последние годы Ахмед постоянно жил в Европе, тесно общаясь с мусульманской диаспорой в разных странах, и потому вопрос Гиза выглядел естественным:
Здорово наши героические летчики–шахиды растревожили унылый европейский муравейник?
Работать стало сложнее, но мы это предвидели и заранее подготовились, — со сдержанной гордостью ответил Ахмед. — Мы вкладываем огромные суммы в любые возможные демонстрации зверств русских по отношению к мирному населению и благодаря прессе и телевидению выглядим непримиримыми борцами за независимость, но многим братьям приходится туго.
Кому именно? — с искренним интересом спросил Гиз. — Все воины ислама знают, что всегда могут рассчитывать на мою посильную помощь!
Слава Аллаху, что ты есть на земле! — с пафосом воскликнул Ахмед. — Но у многих братьев возникли проблемы не финансового характера. Ты ведь знаешь Шейха Абу Хамзу аль Масри?
Еще бы, — кивнул Гиз, — он немало попортил крови русским в Афганистане и, кажется, потерял там руку?
Да–да. Вместо руки теперь у него металлический крюк и прозвище «крючкорукий мулла». Так вот он служил в мечети в веротерпимой Англии, в одном из лондонских районов, а теперь ему запретили.
Почему? — недоуменно спросил Гиз. — В Англии мусульман никогда не притесняли.
Официальная причина — положительная оценка бен Ладена в проповедях.
А чего еще он ждал от англичан, которые подчиняются американцам, как послушные школьники строгому учителю? — Гиз нетерпеливо ждал, когда Ахмед перейдет к делу.
Но чеченец начал издалека:
Ты, конечно, выяснил уже, кто сообщил русским об операции, которую планировал в России?
Русские ничего об этом не знали, — мрачно объявил Гиз.
А разве этот Бешеный, отправивший к Аллаху самого Сейф–уль–Ислама, не русский?
Он‑то русский, но за ним стоят совсем другие силы, — произнес Гиз таким тоном, что Ахмед счел разумным воздержаться от дальнейших расспросов.
Однако хвастливая натура Гиза не дала ему уйти от щекотливой темы:
Я захватил этого Бешеного, несколько дней он провел в подвале, над которым мы сейчас разговариваем.
Ну и… — Ахмед даже привстал от волнения, — …что ты узнал?
Возникла такая ситуация, что пришлось его отпустить. — Гиз пожалел, что не мог промолчать о Бешеном, но было поздно.
Он ушел невредимым? — Ахмед не скрывал своего удивления.
К сожалению, так. — Кратким ответом Гиз давал собеседнику понять, что не хочет вдаваться в детали.
Но они Ахмеду были безразличны.
Тем более ты должен отомстить! — Зная мстительность Гиза, Ахмед бил наверняка.
Думаю и готовлюсь, — с нескрываемым раздражением в голосе сообщил Гиз.
У Шамиля есть люди, готовые на все… — тихим голосом начал Ахмед, — надо их приставить к делу, потому я так искал встречи с тобой.
Хорошо подготовлены? — проявил интерес Гиз.
Лучше не бывает. Взорвут все вокруг, не пощадив себя, — с нескрываемой гордостью заявил Ахмед.
Взрывы уже неоригинально. Их было слишком много, — капризно надул губы Гиз. — Ты же человек театра, Ахмед, надо придумать что‑нибудь поярче, позрелищней. К примеру, захватить Большой театр, взять публику в заложники. Ты же сам был режиссером! Представляешь, какой захватывающий спектакль может получиться — все мировое телевидение, вся пресса? Незабываемое супер–шоу!
Большой театр захватить нельзя! — Ахмед посмотрел на Гиза как на сумасшедшего.
Почему нельзя? — полет фантазии Гиза остановить было трудно. — Я вижу, как бородатый Шамиль, опираясь на костыль, обращается к публике из царской ложи…
Дорогой, — вступил в разговор трезво мыслящий Улаф, — Ахмед прав. Большой театр со времен Сталина режимное учреждение, там полно охраны.
Пусть не Большой театр, а какой‑нибудь спортивный дворец. Только вообразите себе, — глаза Гиза мечтательно зажглись темным огнем, — идет рок–концерт, в дыму выступает популярная рок- группа, и тут выскакивают на сцену шахиды в масках и с автоматами — никто ничего толком не поймет!
На дворец у нас людей не хватит. Там же тысячная аудитория, ее не проконтролируешь! — со знанием дела охладил пыл фантазера Ахмед. — Поищем зал покомпактнее. А сама идея — просто замечательная!
Главное сделано, родилась идея. — Гиз был явно доволен собой. — Теперь ищите объект, планируйте и докладывайте.
А сколько ты готов заплатить? — Для Ахмеда главным была не идея.
Два миллиона долларов, — не раздумывая, объявил Гиз.
Согласен, — удовлетворенно кивнул чеченец.
Один сразу, второй по выполнении задания, — вмешался бережливый Улаф.
Он не доверял чеченцам, хотя они пока его друга не подводили.
Перехватив недовольный взгляд Ахмеда, он нисколько не удивился и никак не отреагировал, просто добавил:
Деньги переведем через саудовский банк в Эмираты, номер открытого счета сообщим немедленно.
А как поступить с заложниками? — осторожно спросил Ахмед. — Думаю, много крови лить не надо, а то она аукнется в Чечне…
Честно говоря, мне все равно, как вы с ними поступите, — цинично ответил Гиз, — любая наша акция такого рода в центре Москвы покажет всем уязвимость России, как одиннадцатое сентября доказало уязвимость США. Пора уже этим, считающим себя великими, державам понять, что в ближайшие годы им придется противостоять неизвестной, но могучей силе!
Ты жертвуешь деньги на дело, угодное всемогущему Аллаху, — прочувствованно произнес Ахмед.
Кто ведает, чего хочет Всемогущий? — резко спросил Гиз. — Не ты ли, Ахмед, не полуголодный ли Шамиль или советский солдафон Аслан? А может, ваш чеченский Геббельс, Мовлади? Ты так глубоко изучил Коран, Ахмед, что понял мудрость и волю Всевышнего? — Гиз откровенно издевался над чеченцем, зная, что его арабский оставляет желать лучшего.
Проглотив поднимавшуюся обиду, Ахмед склонил голову:
Чеченский народ никогда не забудет, как близко к сердцу ты принял его борьбу с русскими угнетателями!
Я всегда готов помочь всем, что в моих силах, чеченским братьям по истинной вере, — торжественно заключил Гиз.
Мади попросила еще один день на сборы, после чего Гиз и сопровождавшие его лица благополучно вернулись в Бретань.
Примерно недели через три после встречи Гиза с Ахмедом Широши сидел в своей любимой ложе в Венской опере и с нетерпением дожидался начала спектакля и человека из Москвы. Собственно, этот человек как таковой был ему не слишком нужен: все деловые вопросы можно было легко решить с помощью электронной почты и доверенных лиц в Москве, но человек этот должен был доставить Широши некое срочное сообщение, о чем, впрочем, сам не догадывался.
Широши специально приехал за полчаса до начала и предупредил вежливых капельдинеров, чтобы они проводили в его ложу русского, который будет его искать. Но гость из Москвы запаздывал. Широши рассеянно слушал нестройные звуки, доносившиеся из оркестровой ямы, и не понимал, что могло задержать этого довольно еще молодого и активного бизнесмена, который с благодарностью принял его приглашение послушать вместе «Волшебную флейту» Моцарта и потом отужинать традиционным шницелем по–венски.
Спектакль начался. Однако чарующая музыка не развеяла поселившейся в сердце Широши тревоги.
Прилетев на следующий день в Лондон, Широши послал в Москву по электронной почте запрос о том, почему назначенная встреча не состоялась. Ответ пришел только через три дня: человека просто не могут найти; он ушел из дома и бесследно пропал. Широши распорядился не прекращать поиски, а сам занялся делами, не терпящими отлагательства.
Он обедал с дипломатами и политиками, устраивал дома приемы для деятелей искусства и журналистов, поздними вечерами его дом на Слоун–сквер посещали неопрятные волосатые личности, на которых его верный дворецкий шотландец Кевин, повидавший в жизни немало, смотрел с изумлением: по–английски они говорили с разными акцентами.
Вернулся Широши на остров совершенно измочаленный. Глядя на его осунувшееся лицо, Савелий участливо спросил:
Вам все удалось сделать, что планировали?
Почти, — кратко ответил Широши, — демонстрации против американского нападения на Ирак пройдут по всей Европе через несколько месяцев!
Тогда почему «почти»? — удивился Савелий.
Я не встретился с одним человеком из Москвы, который должен был привезти важнейшую информацию, — с досадой объяснил Широши.
Информацию о чем? — полюбопытствовал заскучавший на острове Савелий.
О планах вашего приятеля Гиза, — с невеселой улыбкой сообщил Широши.
Что же случилось с вашим связным? — озабоченно спросил Бешеный. — Неужели люди Гиза его убили?
Никто не знает, что произошло. Он просто исчез. Уверен, что люди Гиза тут ни при чем, поскольку у них нет никаких оснований считать, что этот человек вообще со мной знаком. Он просто случайный деловой партнер и не подозревал, какое важное сообщение везет мне.
Может, напрячь моих ребят в Москве? — предложил Савелий.
Пока в этом нет потребности: его ищут мои люди. — Широши, очевидно, не хотел привлекать особого внимания к исчезнувшему человеку. — Будем надеяться, что в ближайшие дни все прояснится и образуется. Лучше давайте посмотрим вместе сюрприз, который я вам привез. — С этими словами Широши протянул Бешеному видеокассету.
Савушка? — мгновенно догадался Бешеный.
Савушка и Джулия, — с улыбкой подтвердил Широши. — Если не возражаете, посмотрим вместе? Мне тоже интересно.
Не обижайтесь, уважаемый Феликс Андреевич, но сначала мне хотелось бы побыть с ними наедине, — несколько смутившись, ответил Савелий.
Понимаю… — Широши вздохнул и весело добавил: — Обещаете, что потом посмотрим вместе?
Безусловно, — с облегчением кивнул Савелий…
С большим нетерпением дождавшись, когда Широши удалится к себе, Савелий уединился в гостевой комнате, вставил кассету в видеомагнитофон, сел в кресло напротив и нажал на кнопку «play».
Поначалу он не сразу понял, где происходила съемка: то ли в лесу, то ли в чьем‑то саду, но вскоре, увидев памятник детскому писателю Андерсену, узнал Центральный парк Нью–Йорка. Нужно отдать должное оператору: он вполне профессионально снимал, постепенно вводя зрителя и в окружающий мир персонажей, и в их настроение, стараясь не только просто зафиксировать их лица, но запечатлеть настроение, внутреннее состояние.
Савелий уже давно не видел своего сына, но узнал легко, несмотря на то, что маленький Савушка находился в окружении детишек, резвившихся под надзором своих родителей или нянек.
Полли Холидей, или, как называл ее Савелий, Полюшка, почти не изменилась, разве только стала чуть солиднее и увереннее в себе. Но эти новые качества нисколько не изменили ее внимательного отношения к доверенному ей ребенку и постоянной заботы о нем. Особенно это касалось тех редких моментов, когда расшалившийся Савушка пытался отбежать в сторону на большее расстояние, чем они договорились; тут же следовал беспокойный, но ласковый возглас всевидящей няни:
Савучка! — забавно искажая его имя, кричала она, — ты довольно далеко убежал! Вернись, пожалуйста!
Сейчас, миссис Полли! — тут же отзывался пацан, но возвращаться и не думал.
Няне нужно было еще пару раз окликнуть его, даже чуть повысить голос, чтобы тот наконец подчинился. Разговаривали они по–английски, причем Савушка говорил столь бегло, словно вырос в чистокровной американской семье.
Глядя на экран телевизора, Савелий пытался понять: каким образом оператору удавалось снимать
так четко, не привлекая при этом внимания окружающих? Особенно Савелию понравилась «подсмотренная» сценка, в которой его маленький сынишка проявил характер вполне взрослого человека. Похоже, Савушка давно сдружился с девочкой по имени Даниэль и мальчиком Риччи примерно одного возраста с ним. Вот и в этот день они возились в песочнице: Даниэль лепила «куличики», а Савелий с Риччи строили средневековую крепость.
Они настолько заигрались, что не подняли глаз на подошедшего паренька, который был лет на пять их старше и значительно крупнее.
Видимо, симпатичная девочка обидела его тем, что просто не заметила, а потому ему потребовалось показать, кто здесь главный. Постояв рядом несколько минут и не дождавшись никакой реакции играющих, незнакомый паренек подошел, небрежно толкнул пацанку и она плюхнулась на попу, а он молча стал топтать изделия девочки, заботливо разложенные ею для последующей «продажи».
От обиды маленькая Даниэль расплакалась, но ее плача никто из взрослых не услышал. Ее мама, мама Риччи и няня Савушки настолько увлеклись разговорами о своих подопечных, что не сразу среагировали на выходку незнакомого пацана.
На обиду, нанесенную малышке, первым среагировал Савушка. Нисколько не смутившись, что незнакомый мальчик оказался едва ли не на голову выше его, он вступился за честь подружки.
Нехорошо обижать девочек! — рассудительно сказал он, приблизившись к обидчику.
А ты не лезь, малолетка, не то сам получишь! — смерив взглядом Савушку, презрительно процедил тот сквозь зубы.
А ты попробуй! — спокойно предложил тот.
А чего пробовать? Возьму и дам! — Парень рассмеялся наглости мальца.
Савелий с интересом уставился в родные глаза сынишки, пытаясь предугадать, что произойдет дальше. Почему‑то он нисколько не испугался за сына, полагая, что такое дерзкое поведение может даже остановить старшего паренька. Вполне возможно, что до потасовки дело и не дойдет. Чужак был столь уверен в своем физическом превосходстве, что от угрожающего вида мальца рассмеялся и собрался было отвесить щелбан этому бесстрашному малолетке, но не успел: Савушка вдруг подпрыгнул и ударил его головой точно под подбородок.
Такого действия от более слабого противника чужак явно не ожидал. Нелепо взмахнув руками, он упал спиной на песок. А Савушка помог подняться Даниэль и принялся отряхивать ее комбинезон.
Ну, ты сейчас пожалеешь! — чуть не плача скорее от злости, чем от боли, воскликнул парнишка.
Вскочив на ноги, он бросился на Савушку.
Савушка, осторожнее! — машинально предупредил сына Бешеный, забыв, что перед ним лишь экран телевизора.
Но мальчик, словно услышав его оклик, резко повернулся лицом к противнику. А дальше, произошло нечто, в высшей степени Бешеного поразившее. Его сын увернулся от более тяжелого соперника и вдогонку сделал ему подсечку, да столь ловко, что ноги парня переплелись и он, выскочив из песочницы, кубарем покатился по зеленой траве.
Ну, Савка, ты даешь! — с восхищением прошептал Бешеный.
На миг пришло ощущение, словно это он сам
действовал.
Будешь еще обижать маленьких? — наклонился Савушка к поверженному и униженному сопернику.
Не буду! — плаксиво ответил тот
Вот и хорошо! — совсем по–взрослому подытожил Савушка и протянул ему руку. — Давай помогу встать.
Но этот доброжелательный жест победителя парнишке воспринял как издевательство и оттолкнул руку помощи.
Сам встану! — Он быстро вскочил, немного помолчал, потом заносчиво произнес: — Когда я начну заниматься каратэ, то тогда посмотрим, кто победит…
На что Савушка солидно промолчал, как и положено настоящему бойцу, и вернулся к своим друзьям…
Савелий смотрел на экран, но изображение расплывалось: его обуревали такие сильные эмоции, что сердце бешено колотилось и готово было вырваться из груди. Как же все‑таки сурово с ним поступает судьба, лишившая его права общаться со своим ребенком и воспитывать его. Видя, как сильно подрос Савушка, он никак не мог смириться с тем, что становление сына как личности происходит без участия отца.
Как же хочется плюнуть на все и мотануть в Нью–Йорк, чтобы прижать сына к груди, ощутить его тепло и ласку. Однако это было желание Савелия Говоркова, рожденное естественными отцовскими чувствами, а Бешеный, в свою очередь, прекрасно сознавал, что стоит ему «ожить», как враги немедленно откроют сезон охоты на него, а значит, под угрозой могут оказаться и его близкие.
Немного успокоившись, Савелий вновь включил запись. Интересно, кто учит Савушку искусству рукопашного боя? Может, он впитал эти знания с его генами? И оператор, словно подслушав мысли Савелия, показал маленького Савушку
в каком‑то просторном помещении, посреди которого лежал татами. Оператор и здесь умудрился отыскать возможность зафиксировать тренировку его сына с незнакомым пожилым мужчиной восточного типа.
По тому, как тот двигался, Савелий сразу определил, что тренер прекрасно владеет своим телом, а по тому, как он сам проводил приемы на спарринг–партнере, в нем угадывался опыт настоящего профессионального мастера по рукопашной борьбе.
«Какой странный стиль, — подумал Савелий, — вроде и знакомый, вроде и нет…»
Но посмотрев немного, вспомнил, что этот давно забытый стиль ему показывал Учитель, после того как Савелий прошел обряд посвящения. Вспомнил и то, что некоторыми элементами этого стиля владел и Марсель, близкий человек Гиза, араб по происхождению, Сейф–уль–Ислам Хамид эд–Дин, с которым ему удалось не без серьезных усилий расправиться на Кавказе.
«Да, очень интересный человек!» — подумал Савелий и порадовался, что у сына такой тренер.
Все встало на свои места, когда в зале появилась Джулия. Савелий вспомнил, как она расправилась в свое время с криминальными хохлами, и понял, что Сэнсэй, обучавший Савушку, тренер самой Джулии.
Она была одета в спортивное кимоно и явно пришла тренироваться. По принятому обычаю Джулия, сложив по–особому руки на груди, приветствовала учителя, обратившись к нему по имени — Токугава Кадзу. До этого Савелий слышал, как его называли Грейт.
После того как камера внесла Бешеного в стремительный мир тренировок жены и сына, он долго сидел, пытаясь осмыслить увиденное. И главное,
что понял: они находятся в хороших руках и на правильном пути.
Савелий был настолько восхищен и горд необычайными успехами сына, что решил посмотреть кассету вместе с Широши. Появилось желание поделиться с кем‑нибудь своими ощущениями. Казалось, что и Широши, посмотрев кассету с Говорковым–младшим, отвлекся от своих тревожных мыслей.
Именно в эти минуты радости, удовольствия и покоя в Москве террористы взяли в заложники зрителей мюзикла «Норд–Ост»…
