Тот прыщавый, о ком говорили наши герои, действительно и был Пашка–Гнус.

С Пашкой–Гнусом Кемеровского Винта связывали очень давние отношения и тянулись они еще с самой малолетки, куда несовершеннолетний Павел залетел не по собственной глупости, а потому, что его туда отправила мачеха.

Мать непокорного Пашки–Гнуса умерла тогда, когда ему было только лишь четыре годика, и звали его в то время просто Павликом. Его отец, старший звеньевой прокатного стана, после смерти жены беспробудно запил с горя, и, видно, так бы и сгубила его водка, если бы ему на пути не встретилась черноокая хищница, приехавшая из далекой российской глубинки в промышленный сибирский город Кемерово.

После того захолустья, в котором она жила до восемнадцати лет, город Кемерово показался ей таким огромным, что она любыми путями решила закрепиться в нем и, во что бы то ни стало, обзавестись собственной жилплощадью.

Устроилась на завод разнорабочей, получила комнату в общежитии и откровенно завидовала тем, кто после работы возвращается к себе, в свой собственный дом. И эта зависть была столь сильной, что она так и стреляла своими черными глазами по сторонам, пытаясь найти такого свободного мужика, который обладал бы столь вожделенной жилплощадью и мог бы сделать ее совладелицей.

Так минуло около года в поисках, но она никак не могла встретить того единственного, который бы обладал такой площадью. Нужно отдать этой, не по годам хитрой, девице должное: несмотря на молодость и отсутствие житейского опыта, ей достало природного ума, чтобы в этих поисках не пойти по пути наименьшего сопротивления и не искать своего счастья только через постель.

Причем нужно заметить, что ее молодость и стройная фигурка, при не лишенной обаяния внешности, притягивали многих особей мужского пола, и они были бы не прочь покувыркаться с ней в постели, но она была столь категорично настроена, что постепенно о ней молодые люди стали говорить прямо в лицо:

«Строишь из себя незнамо кого! Подумаешь, цаца тут нашлась! Не буду на тебя время свое даром тратить: и без тебя баб на мой век хватит!»

На нее такие разговоры окружающих парней нисколько не действовали: Агафья терпеливо ждала своего часа, уверенная, что и на ее улице будет праздник, а тогда она еще сумеет показать себя! И недаром в народе говорят:

«Свято место пусто не бывает!»

Однако в случае Агафьи, в прямом и переносном смысле, гораздо точнее подходят другие народные поговорки:

«Свинья всегда грязи найдет!» или «На любую уздечку найдется своя лошадь!»

Однажды, возвращаясь после второй смены поздним летним вечером с работы, Агафья увидела лежащего в канаве мужика. На вид ему было за сорок, но одет был вполне прилично. И девица задалась резонными вопросами:

«И почему это такой мужичок лежит в канаве пьяный? То ли с женой поругался, то ли горе у него какое‑то? А может, сознание потерял?»

Агафья повернула его на спину, прислушалась и, ощутив его хриплое дыхание, легонько похлопала его по щекам:

— Вставай, мужик! Вставай! — при этом с некоторым участием несколько раз повторила.

Наконец тот открыл глаза, прищурился и неожиданно дернулся в испуге:

— Чур меня, чур! Уйди от меня ведьма! — и он замахал руками, словно желая защититься от какой-то напасти.

По всей вероятности, ее огромные черные глаза вызвали в нем такую ассоциацию, что даже испугали, а может, и «белочка» его навестила: кто знает, что может померещиться спившемуся от горя человеку.

— Я не ведьма, — мягко возразила девушка и смущенно добавила: — Меня Агафьей зовут.

— Агафьей? — повторил он и вдруг глуповато улыбнулся. — Надо же, так звали мою бабушку… — и тут же пьяно всхлипнул: — Царствие ей небесное!

— А вас как?

— А меня Родькой кличут! А сына моего Павликом зовут! — выпалил он.

— А жену? — машинально спросила девица.

— А жинка моя померла… четыре года как… — он пьяно икнул и вновь всхлипнул.

И ей вдруг стало его, чисто по–женски, так жалко, что Агафья принялась решительно поднимать его на ноги. В тот момент у нее и в мыслях не было завладеть его сердцем, да и упоминание о сыне, честно говоря, смущало: как никак, а лишняя головная боль в будущем.

— Ты где живешь‑то, добрый человек? — участливо спросила Агафья.

Родион вдруг внимательно взглянул на девицу и удивленно пожевал губами, явно не узнавая:

— А ты кто?

— Забыл уже, что ли? — нисколько не обижаясь, улыбнулась девица и повторила: — Агафья я, Агафья!

— Агафья, помню… — совсем по–детски произнес он.

— Куда тебя отвести? У тебя дом‑то есть?

Последний вопрос, видимо, его чем‑то задел:

— Я не бомж, там, какой! У меня есть и работа на заводе, и квартира двухкомнатная! Вот! — с неким апломбом ответил мужик и махнул рукой в сторону. — Там… на той улице!..

Как‑то так получилось, что Агафья довела его до самой квартиры, увидела в ней некий хаос в связи с отсутствием женской руки. Убедившись, что сын его видит третий сон, она засучила рукава и решительно навела в квартире порядок: прибрала раскиданные вещи, вымыла гору грязной посуды, вымыла полы и…

С того дня осталась в доме сначала просто как добровольная помощница, как говорится, из‑за сострадания, но постепенно превратилась в любовницу, причем по собственному разумению, а вскоре и вообще — стала и полноправной хозяйкой в его квартире. Не прошло и двух лет, как ей удалось уболтать своего гражданского мужа официально жениться на ней. А еще через полгода уговорила своего благоверного, после ежедневной долбежки его мозга, о том, что:

«Твой‑то сын совсем от рук отбился, и милиция каждый день к нам шастает: ни дня покою от них нет! Ведь сил уже никаких не хватает!»

Благоверный наконец сдался и согласился на то, чтобы отправить «непокорного Пашку» в детский специальный интернат для трудных подростков.

А добила она его последним аргументом, многозначительно кинув ему в сердцах:

«Пока он дом не поджег!»

Такого вероломства, совсем еще подросток Павел, никак не ожидал от своего отца. А потому, из чувства протеста и ненависти ко всем окружающим, принялся отрываться на всю «ивановскую»: драться со всеми детьми, воспитателями, даже с педагогами. Он начал нюхать краски, клей, пить денатурат, воровать и вскоре, как и следовало ожидать, его перевели из интерната для трудновоспитуемых подростков в колонию для несовершеннолетних преступников. Именно там Павел и встретился с Аполлоном Коровиным (дать такое имя прыщавому пареньку можно было только в насмешку). Тем не менее, он и стал будущим Кемеровским Винтом — смотрящим «двойки».

Их сблизили, как ни странно, не только маловыразительные внешности каждого: у обоих были крупные носы, угрястая кожа, угловатые фигуры и при этом длинные, как у обезьян, руки с огромными ладонями, не только всеобщая нелюбовь к ним окружающих: как близких, так и просто знакомых, но и похожие судьбы в детстве.

Как и Паша, Аполлон тоже остался без родителей, с той лишь разницей, что от него собственная мать отказалась еще в родильном доме сразу после родов. После дома малютки, детский дом, потом интернат, а когда он, не выдержав постоянных издевательств, как со стороны детей, так и со стороны взрослых, объявил всем войну, от него быстро избавились, сбагрив его в специнтернат для трудных подростков. А потом, после очередных преступных шалостей, очередь пришла и колонии для малолетних преступников.

Аполлон, точно так же, как и Паша, все детство с трудом выносивший насмешки от сверстников, затаил обиду на весь белый свет. Он с тоской бросал взгляды на девушек, но внутренне, критично относясь к собственной внешности, всегда сознавал, что ни одна из них не позволит с ней даже заговорить, а не то чтобы позволить что‑то большее.

Когда в их отряд пришел Павел и Аполлон увидел еще более уродливого и нелюбимого человека, чем он сам, то автоматически потянулся к нему и взял под свою защиту. Они моментально ощутили родство душ, что сразу заставило сблизиться их, и старожил Аполлон стал с энтузиазмом заботиться о новеньком.

Аполлон никогда не славился физической силой, но все знали, что он был готов на любую пакость для достижения своей цели. А чтобы отомстить, мог и в спину нож воткнуть.

Исподтишка он мог такого натворить, что многие предпочитали с ним просто не связываться, как говорится:

«Не тронь говно, оно и вонять не будет!»

Эти двое изгоев нашли друг друга, и, естественно, Павел, которому всегда не хватало внимания и дружеского участия, сразу воздвиг своего нового приятеля на пьедестал. Для него Аполлон стал самым–самым лучшим человеком на свете: ради него он готов был даже убить!

Позднее, именно таким способом, Павел и доказал свою преданность Аполлону, самодельной заточкой зарезав парня, который позволил оскорбить Аполлона при всех воспитанниках детской колонии. Буквально на следующее утро после оскорбления несчастного паренька колонисты обнаружили мертвым: он лежал в собственной постели с перерезанным горлом. Крови вытекло столько, что она просочилась даже сквозь ватный матрас. Эта кровь произвела столь страшное впечатление на колонистов, что несколько дней они подавленно слонялись из угла в угол, пытаясь прийти в себя.

Конечно, все ближайшее окружение сразу догадалось, кто убил парня, но доказать его вину не удалось, а Павел, на все настойчивые просьбы педагогов и следователей признаться, стоически отвечал:

«Спал! Ничего не видел, ничего не знаю!»

Следов никаких он не оставил, а расколоть его не удалось, и после тщетных попыток ментам пришлось отцепиться от парня и отправить дело в разряд «висяков».

Но с того дерзкого, почти ритуального, убийства эта странная парочка сблизилась столь плотно, что многие непосвященные, вновь прибывшие, колонисты были уверены, что они являются родными братьями. А после того как они вдвоем ограбили кабинет врача, похитив из него снотворное и транквилизаторы для продажи более взрослым парням, им обоим дали по три года, и ровно через семь месяцев, по достижении ими совершеннолетия, приятелей отправили на взрослую зону.

Вполне возможно, что так, поддерживая друг друга, им бы спокойно и удалось досидеть не только до окончания своего срока, но и найти мирные приложения своих сил, если бы не бескрайние амбиции Аполлона, постоянно подпитываемые восторженными дифирамбами приятеля.

Кстати, к тому времени за ним закрепилось прозвище Пашка–Гнус. Вначале он обижался, но позднее, когда его открыто стали побаиваться окружающие, предпочитая с ним лучше не связываться, сам с гордостью представлялся:

«Пашка–Гнус!»

И радовался проявлению двойственных чувств на эти слова: с одной стороны — чувства брезгливости, с другой — неприкрытое чувство страха.

За годы отбывания срока Пашка–Гнус научился пользоваться этими чувствами и получал настоящий кайф, когда любое мерзкое преступление приписывалось ему. В редкие месяцы вольной жизни он с гордостью и особым чувством ответственности выполнял щепетильные поручения своего приятеля, при этом умело избегал любых подозрений на свой счет и легко уходил от ответственности.

Но его вожаку, с явным синдромом Наполеона, хотелось большего, а потому он задумал перестать быть простым грабителем, вором на подхвате или исполнителем чужой воли: ему захотелось занять более высокую ступеньку в криминальном мире. Аполлон задумал подгрести под свое влияние хотя бы какую‑то территорию, чтобы ему и никому другому подчинялись окружающие.

Его главной, самой вожделенной, мечтой было заполучить шапку Вора в законе, но он понимал, что для этого нужно не только заручиться рекомендациями уважаемых Воров, но и самому заслужить уважение в криминальном мире. Вроде бы все к этому и шло, но однажды произошла ситуация, когда ему самому пришлось убить женщину, да к тому же беременную. Менты его быстро вычислили, и ему грозила высшая мера наказания.

Тогда‑то к нему и пришел следователь Баринов, который его специально и подставил с этим убийством. Пришел и предложил работать на него, и тогда он сделает все так, что Аполлон отделается хоть и большим сроком, но останется в живых, а Баринов станет его крышей: в противном случае — расстрел!

Конечно же, Аполлон, будучи весьма трусливым человеком, выбрал жизнь! Баринов не обманул и вскоре, не без его помощи, Аполлон стал Кемеровским Винтом, а еще позднее Баринов помог физически устранить с его пути тех, кто мог помешать занять пост смотрящего «двойки». Да, для этого пришлось пойти на серьезные преступления против криминального сообщества, за которые это сообщество могло спокойно оторвать все, что отрывается, но Винт уже встал на путь предательства, и другого пути, ведущего назад, у него не было.

Особенно Кемеровский Винт увяз после того, как Баринов помог ему не только с якобы свидетелями, выступившими против обвинения Хабаровского Джема в крысятничестве воровской кассы, но и с их последующим устранением.

Баринов отлично понимал, что чем выше он продвинет своего стукача, тем большими возможностями он сам станет обладать с его помощью, а потому и стал активно действовать в этом продвижении. И первой ступенькой было место Смотрящего колонии.

Конечно, Баринову было бы гораздо проще иметь стукача смотрящего в его собственной тюрьме, однако, поразмыслив и тщательно все взвесив, старший Кум пришел к выводу, что иметь Смотрящим своего человека в колонии гораздо более выгодно.

Самым трудным было подобрать фигуру уважаемого Вора, который бы согласился поставить Кемеровского Винта Смотрящим колонии. И вдруг сам господин Случай помогает им в этой, казалось, тупиковой ситуации. В одной из перестрелок погибают несколько боевиков из двух разных группировок, а среди их трупов Баринов, вызванный на место происшествия своим приятелем Будаловым, узнает весьма уважаемого Вора в законе старой формации, из так называемых «синих» Воров, известного в криминальном и милицейском мире, как Леха–Вагон.

Старший Кум мгновенно сообразил, что этот Вор, несмотря на свою смерть, еще может сослужить полезную службу в его замыслах по продвижению Кемеровского Винта к вершине криминального мира. И Баринов припрятывает его тело в морге под вымышленным именем до нужного момента.

Потом один умелец из криминального отдела подделывает почерк Лехи–Вагона и пишет его обращение к криминальному сообществу, а в воровской мир был запущен слух о том, что Леха–Вагон взял под свою опеку Кемеровского Винта. А несколько позднее, на одну из воровских сходок пришла от Лехи–Вагона та самая «малява», состряпанная самим Бариновым.

В том послании уважаемый Вор четко Обосновывает, почему не имеет возможности личного присутствия на сходке и просит обнародовать перед братской семьей свою волю о назначении Кемеровского Винта Смотрящим «двойки» на место освободившегося на волю Коляна–Кольчуги.

Уверенный, что обязательно всплывет тема Хабаровского Джема в обвинении Винта в крысятничестве, Баринов организовывает смерть Васьки–Бацилы с двумя близкими ему людьми, которые якобы и были очевидцами написания «малявы» Лехой–Вагоном, а в качестве подтверждения их слов как раз и пригодился Пашка–Гнус, якобы присутствующий при всех этих переговорах.

Тогда у многих присутствующих на сходке, конечно же, возникли сомнения, но опровергнуть их оказалось некому, а Хабаровский Джем по каким‑то техническим причинам не был приглашен на эту сходку. Потому и решили условно согласиться с предложением Лехи–Вагона и вернуться к этому вопросу, когда заинтересованные лица могут сказать свое веское слово.

Так Кемеровский Винт и стал Смотрящим на «двойке», а Пашка–Гнус — его правой рукой.

Баринов, конечно же, сознавал хлипкость позиции своего подопечного, а потому время от времени подкидывал ему темы для поднятия его авторитета в колонии в качестве смотрящего. Сделать это ему было не столь сложно: на «двойке» старшим Кумом был его двоюродный племянник — Константин Спесивцев, прозванный зэками «Пес не пес, но спеси много!», но более всего прижилось второе: «Спесивый наш!»

Кроме родственных чувств их связывало и то, что Спесивцев был весьма обязан Баринову в своем продвижении по службе. Кстати, с подачи Баринова, племянник, с погонами старшего лейтенанта, и занял майорскую должность старшего Кума «двойки», и уже через полгода получил звание капитана.

Именно через своего племянника Баринов договаривался, чтобы тот давал «зеленый коридор» для проноса наркотиков, денег, предоставлял свидания тому, кому изначально было не положено, а иногда сдавал имена «стукачей», правда, отработавших свой срок или тех, кто был на грани провала. Как бы там ни было, но у Кемеровского Винта на зоне появились свои почитатели. А Баринов лишний раз убедился в своей прозорливости: на расстоянии, когда не имеешь личных контактов со своим стукачом, гораздо безопаснее рулить ситуацией. Безопаснее не только для дела, но и для самого стукача.

Наиболее дотошные читатели могут задать резонный вопрос: почему Баринов для устранения Семы–Поинта не использует своего племянника? Казалось, чего проще: Константин Спесивцев — старший Кум колонии, куда и направляется Сема–Поинт: как говорится, ему и карты в руки.

Сначала об этом подумал и сам Баринов, но все тщательно взвесив и проанализировав, он решительно отказался от столь заманчивой мысли. Почему? Да потому, что Баринов, при всей своей сволочной натуре, как ни странно, щепетильно относился к понятию родства. Порой до сентиментальности.

В отличие от своего приятеля Будалова, Баринов, на уровне интуиции, понимал, что Сема–Поинт не из тех людей, с которыми запросто можно расправиться. С ним еще придется повозиться не один месяц, а может быть, и не один год. Именно поэтому, не желая подставлять своего племянника, у которого вся жизнь еще впереди, Баринов, решив использовать Константина вслепую, ставку сделал на Кемеровского Винта. Как говорится, случись что с ним: не жалко!

А что касается Константина Спесивцева, то о нем он даже Будалову ничего не сказал. Да и вообще, об этом родстве, как они с племянником и договорились, никто ничего не знал.

Разработав с Будаловым план по устранению Семы–Поинта, Баринов и отправил то предупреждающее послание Кемеровскому Винту, стараясь написать так, чтобы никто ничего не понял, а его стукач понял. Естественно, что имени Семы–Поинта он назвать никак не мог и понадеялся на то, что «племянник» его сам вычислит.

И, конечно же, после получения информации от Баринова о приходе в зону опасного заключенного, Кемеровский Винт на встречу с новым этапом, конечно же, и послал своего преданного приятеля — Пашку–Гнуса.

А все дело заключалось в том, что примерно за две недели до прибытия в колонию наших героев, из городской больницы, где имелось специальное охраняемое конвоем отделение, в котором пользовали осужденных, Кемеровский Винт как раз и получил ту неожиданную «маляву».

«Малява» была написана так, что непосвященный мог решить, что это послание о простых житейских делах, но Кемеровский Винт сразу расшифровал его.

Оно гласило:

«Привет, племянник! Как здоровье? Как жизнь сермяжная? Небось, суровая правда жизни заставляет задуматься о Вечном? Не тушуйся, живи по нашим правилам и все будет нор малек! И запомни: любой долг платежом красен!

Вот–вот на твою грешную землю прибудет некий Миссия из земель Ермака, и это может нарушить правильный порядок вещей не только на твоей земле, но и заденет благополучие уважаемых людей.

Слово должен нести только Бог, а не простой смертный! И это равная заповедь, которую ты обязан помнить всегда! Уверен, что ты сумеешь вернуть этого словоблуда в лоно к Богу, но это возвращение должно быть, как невинным, так и обыденным! Но будь осторожен: за ним известно много чего опасного!

Да воцарится мир на твоей земле!

Не упусти свой шанс, племянник.

Твой Дядя».

Кемеровский Винт сразу понял, что послание пришло от бывшего его шефа, старшего Кума — Сергея Баринова, которому он обязан своей жизнью. В свое время майор, договариваясь о будущих контактах, сказал, что свои послания он будет направлять ему, обращаясь как к «племяннику», а подписываться будет как «Дядя». Кстати, мысль о племяннике и дяде возникла не случайно, а в силу того, что Константин Спесивцев был действительно его племянником и в случае безвыходной ситуации, сложившейся случайно, всегда можно будет использовать это обстоятельство.

Из вполне скромного текста послания Кемеровский Винт понял главную мысль: к ним в колонию, из Сибири, должен прибыть некто, кто очень мешает уважаемым людям. Мешает настолько, что ему приказывается отправить его к праотцам, но так, чтобы его уход выглядел, как несчастный случай. Но при этом Баринов предупреждает, что этот человек очень опасен.

Ослушаться и не выполнить этого приказа, Кемеровский Винт никак не мог: он отлично знал, чем это могло закончиться для него. Да и в послании об этом недвусмысленно намекнули, заметив о «последнем шансе».

Не вдаваясь особо в подробности полученной информации, Кемеровский Винт лишь сказал своему преданному помощнику — Пашке–Гнусу, что к ним в зону из Сибири должен прийти мужик, который очень опасен для их существования на зоне и за ним числится много трупов. И с того дня Кемеровский Винт посылал Пашку–Гнуса встречать каждый новый этап, чтобы как можно раньше попытаться определить их цель и разработать план по его устранению.

Пашка–Гнус очень хорошо знал своего хозяина, а потому был несколько удивлен тому, что Кемеровский Винт так сильно нервничает. Он не стал ни о чем его расспрашивать, но решил держать ухо востро, встречая каждый этап.

Еще когда Пашка–Гнус пришел в первый раз по его поручению для проверки вновь прибывших, он быстро пробежался глазами по вновь прибывшим, и сразу выделил двух молодцов, которые существенно выделялись на фоне остальных новеньких.

Один из них оказался родом из Подмосковья, и это обстоятельство повлияло на то, чтобы вычеркнуть его из числа возможного претендента на их цель.

А второй как раз и был родом из Сибири. Он был дерзок, держался независимо, физические данные говорили о том, что он не чужд занятию спортом. Да и прозвище у него было под стать владельцу: Сибиряк. Только позднее все узнали, что это не прозвище, а его фамилия.

Не посоветовавшись с Кемеровским Винтом, Пашка–Гнус, как только этап отправили в карантинный барак, дождался ночи, прихватил с собой трех внушительного вида «быков» и отправился на разборку.

Все вновь прибывшие мирно досматривали второй сон. Бодрствовал лишь завхоз карантинного барака, заранее предупрежденный об их приходе.

— И где спит этот Сибиряк? — спросил Пашка- Гнус завхоза.

— Надеюсь, что у меня проблем не будет после вашего с ним общения? — поинтересовался тот.

— А ты сам выбери, какие проблемы для тебя хуже: те, которые могут появиться после нашего ухода или те, которые появятся от того, что ты не оказал содействие близким Кемеровского Винта?

— Ты что, мне угрожаешь? — недовольно нахмурился завхоз.

— Ну, что ты, земляк! — тут же вскинул руки Пашка–Гнус и постарался изобразить на лице само добродушие. — Я — мирный человек и никогда никому не угрожаю: только советую, не больше!

— То‑то же! — согласно кивнул завхоз.

Однако, зная о мерзопакостной душонке Пашки–Гнуса, решил с ним не расслабляться и добавил:

— Сибиряк спит в левом ряду, на нижней шконке, сразу при входе в барак!

И когда те двинулись к входу, завхоз последовал за ними.

Видимо, роли каждого из «быков» были распределены заранее: первым подошел рыжий крепыш, который профессионально обхватил голову Сибиряка в спортивный захват.

Парень тут же проснулся и совершенно спокойно спросил:

— В чем проблемы, земляки?

— Проблема — это ты сам! — ехидно бросил Пашка–Гнус и чуть заметно кивнул двум оставшимся «быкам».

Молча, словно роботы те принялись беспощадно обрабатывать своими огромными кулаками- кувалдами бока Сибиряка. Тот пытался сопротивляться, извивался своим мощным телом, но рыжий крепко удерживал его за шею.

— Вы что, сбрендили совсем, что ли? — парень не на шутку разозлился: — Да я ж вас потом по одному выловлю и каждому башку откручу, как щенкам! — его взгляд упал на Пашку–Гнуса. — Ты, сморчок недоношенный, скажи, за что такое внимание ко мне? — хрипло выдавил он из сдавленного замком горла.

— Говорят, за тобой много трупов числится? — прищурился Пашка–Гнус.

— Каких трупов? Нет, у кого‑то точно крыша поехала! Я — простой «баклан»: второй срок по хулиганке схлопотал! Чокнутый мокрожопик! — выкрикнул Сибиряк.

Но рыжий, по знаку Пашки–Гнуса, тут же сдавил его горло сильнее, и парень понял, что еще чуть- чуть и он потеряет сознание. Из последних сил он изловчился, ногами скинул с себя одеяло, затем наотмашь правой ногой сбил одного из боевиков ударом в челюсть, второму коленом разбил нос, и кровь хлынула столь сильно, что тот мгновенно вывалился в осадок.

Сибиряк напряг пресс, резко вскинул ноги на себя и, собрав последние силы, обеими ногами ударил ими вслепую. Рыжий был чуть сзади и Сибиряк его не видел. Тем не менее удар пришелся точно в голову рыжего, тот отпустил руки, и его мощную тушу откинуло назад. Не мешкая ни секунды, Сибиряк вскочил на ноги и схватил за грудки тщедушную фигуру Пашки–Гнуса.

— Говори! — бросил он ему в лицо.

— Что говорить? — испуганно переспросил Пашка–Гнус.

— Кто послал и зачем?

— Тебе, земляк, лучше об этом не знать! — Пашка–Гнус уже успел взять себя в руки, и он решил показать зубы. — Отпусти, «баклан» несчастный, или тебя сегодня же закопают!

— Прежде чем меня закопают, я тебе шею сверну и скажу, что так и было! — Глаза Сибиряка сверкали ненавистью и злостью: он действительно сжал его горло одной правой рукой и тот сразу захрипел.

Казалось, еще мгновение и Пашка–Гнус встретится со своей матерью, но во время подскочил завхоз карантинки, который с интересом следил за всем процессом столкновения.

— Сибиряк, отпусти его! — как можно спокойнее проговорил он. — Зачем тебе лишний добавок к сроку? — потом наклонился к самому лицу Пашки- Гнуса: — А ты ничего не попутал? Чем вам не угодил этот «баклан»?

Тот пытался что‑то ответить, но желание жить было сильнее и он, словно рыба, выброшенная на берег, судорожно пыталась хватать воздух ртом.

— Ослабь ему горло, пусть скажет! — попросил завхоз Сибиряка.

Тот ослабил свой хват, сдавливавший горло Пашки–Гнуса и выдохнул ему в лицо:

— Говори!

Прокашлявшись, Пашка–Гнус наконец выдавил из себя:

— «Малява» пришла, что этот «баклан» — стукачок!

— Ты ж говорил, что за ним трупы? — напомнил завхоз.

— И трупы тоже, — моментально подхватил он.

— Ой, не нравится мне все это… — задумчиво проговорил завхоз и добавил: — Вот что, давайте свои разборки вы проведете в зоне, а не здесь, в карантинке! А сейчас — расход!

Автор поясняет, что «расходом» в местах лишения свободы называют момент окончания любых действий: хоть мирных, хоть — боевых.

Завхоз снова повернулся к Сибиряку:

— Отпусти его, земляк!

Чуть подумав, тот кивнул, разжал руку на горле, но толкнул Пашку–Гнуса в грудь и угрожающе бросил:

— Держись от меня подальше: проживешь дольше!

К этому моменту «быки» чуть оклемались и стали подниматься на ноги.

— Пошли отсюда! — сказал им Пашка–Гнус, презрительно сплюнув в их сторону, и пошел к выходу.

Но его догнал завхоз:

— Слушай, Паша, ты уверен, что это тот, о ком говорилось в «маляве»? Там что и его фамилия стояла?

— А как его фамилия? — спросил вдруг Пашка- Гнус.

— Сибиряк! — ответил завхоз с удивлением: по глазам собеседника он уже понял, что Пашка–Гнус действительно что‑то попутал. — Никогда не спеши, чтобы не нарваться на непонятки! — тихо заметил завхоз и пошел назад в жилую секцию, чтобы успокоить Сибиряка.

А Пашка–Гнус, догадавшись, что его подвело странное стечение обстоятельств: кто мог подумать, что Сибиряк не прозвище, а фамилия? Тем не менее он был сильно раздосадован. Да, ему было обидно, что какой‑то там «баклан» заставил его так испугаться, что он едва не обделался, но еще больше он переживал о том, как оправдается перед своим хозяином. Что, если этот Сибиряк, в чем он уже даже не сомневается, действительно не при чем? С чего он решил, что Сибиряк и является тем самым человеком, о котором говорил Кемеровский Винт?

И черт его дернул ляпнуть завхозу про стукача? Нет, Пашка, ты слишком расслабился: мозги перестал подключать! Ладно, ничего страшного пока не произошло, но впредь нужно быть осторожнее…

Решив на этом и остановиться, Пашка–Гнус в сопровождении побитых «быков», отправился докладывать хозяину о случившемся…