Том 7. Бессмертный. Пьесы. Воспоминания. Статьи. Заметки о жизни

Доде Альфонс

 

― БЕССМЕРТНЫЙ ―

{1}

(роман)

 

Перевод Э. Шлосберг

 

 

 

I

В «Словаре современных знаменитостей» издания 1880 года статья, посвященная Астье-Рею, гласит:

«Астье, известный под именем Астье-Рею (Пьер-Александр-Леонар), член Французской академии, родившийся в 1816 году в Сованья (Пюи-де-Дом), в семье бедных земледельцев, с самого раннего возраста проявил редкие способности к истории. Основательное изучение предмета, какого уже не встретишь в наше время, начатое в Риомском коллеже и законченное в коллеже Людовика XIV, куда он впоследствии вернулся преподавателем, широко раскрыло перед ним двери Высшей нормальной школы. По окончании курса наук он стал читать историю в Мандском лицее. Там им было написано „Исследование о Марке Аврелии“ (удостоенное премии Французской академии). Приглашенный спустя год г-ном де Сальванди в Париж, молодой даровитый ученый сумел оправдать оказанное ему просвещенное внимание, выпустив в свет одну за другой книги: „Великие министры Людовика XIV“ (удостоена премии Французской академии), „Бонапарт и Конкордат“ (также отмечена премией Французской академии) и замечательное „Введение к истории Орлеанского дома“ — величественное преддверие к труду, которому историк посвятил впоследствии двадцать лет своей жизни. На этот раз Академия, лишенная возможности украсить ученого новыми лаврами, включила его в число своих избранников. Астье и ранее в известной мере не чужд был академическим кругам благодаря своему браку с м-ль Рею, дочерью покойного Полена Рею, знаменитого архитектора, члена Академии надписей и изящной словесности, внучкой маститого Жана Рею, старейшего члена Французской академии, автора „Писем к Урании“ и изысканного переводчика Овидия, бодрая старость которого является предметом восхищения всего дворца Мазарини.

Известно, с каким благородным бескорыстием Леонар Астье, призванный своим другом и коллегой г-ном Тьером к исполнению обязанностей архивариуса министерства иностранных дел, через несколько лет (в 1878 г.) отказался от этой должности, не желая подчинять свое перо и беспристрастное суждение историка требованиям современных правителей. Но и лишенный дорогих его сердцу архивов, писатель сумел использовать свои досуги. В течение двух лет он выпустил три последних тома своего фундаментального труда и готовит к печати монографию „Новое о Галилее“ на основании весьма любопытных и доселе не опубликованных документов. Все произведения Астье-Рею находятся в продаже у Пти-Секара, книгопродавца Академии».

Поскольку издатель «Словаря знаменитостей» предоставляет каждому заинтересованному лицу самому рассказать о себе, полная достоверность этих биографических данных не подлежит ни малейшему сомнению. Но для чего было писать, что Леонар Астье-Рею сам отказался от должности архивариуса, когда решительно всем известно, что его сместили, рассчитали, как лакея, за опрометчивую фразу, случайно вырвавшуюся у этого историка Орлеанского дома (том V, с. 327): «Тогда, как и в настоящее время, Францию захлестнула волна демагогии…»

И куда только может завести метафора! Оклад в двенадцать тысяч франков, квартира на набережной Орсе, отопление, освещение, не говоря уже о богатейшей сокровищнице исторических документов, где зародились его книги, — все это унесла за собой «волна демагогии», его волна! Несчастный ученый был безутешен. Даже по прошествии двух лет сожаление о былом благополучии, о почестях, связанных с утраченной должностью, все так же терзало его душу, особенно остро в некоторые дни недели, в некоторые числа месяца и главным образом в дни Тейседра.

Тейседр был просто-напросто полотер. С незапамятных времен являлся он в дом по средам, и в тот же день после обеда г-жа Астье принимала гостей в рабочем кабинете мужа, единственной приличной комнате во всей квартире на четвертом этаже дома по Бонской улице — некогда роскошных, но крайне неудобных апартаментах с высокими потолками. Можно себе представить, какое беспокойство причиняли эти среды знаменитому историку, повторяясь из недели в неделю и отрывая его от кропотливой, строго размеренной работы. Он возненавидел полотера, своего земляка, с желтым лицом, жестким и плоским, под стать его кругу воска, — этого Тейседра, который под предлогом, что он из Риома, тогда как «гошподин Аштье вшего иш Шованья», толкал без всякого почтения тяжелый стол, заваленный тетрадями, заметками и докладами, и гонял ученого мужа из комнаты в комнату, заставляя его забираться на антресоли, надстроенные над кабинетом, где, несмотря на свой небольшой рост, Астье принужден был сохранять сидячее положение. В эту каморку, все убранство которой состояло из ветхого, обитого штофом кресла, старого ломберного стола и шкафчика для дел, свет проникал со двора через верхнюю часть большого сводчатого окна в кабинете ученого. В стене получалось нечто вроде двери, какие бывают в оранжереях, — низенькой и застекленной, сквозь которую был виден с головы до ног историк, согнувшийся в три погибели над работой, точно кардинал Ла-Балю в своей клетке. Здесь сидел он однажды утром, не отрывая глаз от какой-то старой, неразборчивой рукописи, как вдруг, заглушая грохот, производимый в квартире Тейседром, у входной двери зазвенел колокольчик.

— Это вы, Фаж? — спросил ученый своим глубоким, звучным басом.

— Нет, гошподин Аштье. Это ваш шынок.

Двери по средам открывал полотер, потому что Корантина одевала барыню.

— Как поживает мэтр? — крикнул Поль Астье, направляясь в комнату матери.

Академик ничего не ответил. Его всегда задевало ироническое обращение сына, называвшего его «мэтр, дорогой мэтр», как бы в насмешку над тем почетным званием, которым его обычно величали.

— Пусть господин Фаж подымется ко мне, как только он придет, — сказал ученый, не обращаясь непосредственно к полотеру.

— Ладно, гошподин Аштье…

И дом снова стал сотрясаться от грохота.

— Здравствуй, мама!

— Ах, это ты, Поль!.. Войди же!.. Осторожно с оборками, Корантина.

Госпожа Астье надевала юбку перед зеркалом. Это была высокая, стройная женщина, еще довольно красивая, несмотря на сухую кожу и поблекшее лицо. Не меняя положения, она подставила сыну напудренную щеку, к которой он едва прикоснулся остроконечной белокурой бородкой: оба они были не склонны к сердечным излияниям.

— Молодой барин завтракать останется? — спросила Корантина, толстая крестьянка с лоснящимся рябым лицом, которая, сидя на ковре, точно пастушка на лугу, подшивала подол черной поношенной юбки своей госпожи. Тон, каким это было сказано, и сама поза Корантины, исполнявшей в доме различные обязанности за более чем скромное вознаграждение, говорили о том, что она чувствует себя здесь своим человеком.

Нет, Поль не останется завтракать. Он спешит. Внизу у подъезда его кабриолет, он заехал, чтобы сказать два слова матери.

— Твой новый английский кабриолет?.. Посмотрим!..

Госпожа Астье подошла к открытому окну и слегка раздвинула жалюзи, на которых полосами играло яркое майское солнце, раздвинула как раз настолько, чтобы рассмотреть щегольской легкий экипаж, сверкавший новизной кожи и лакированным деревом, и лакея в ливрее с иголочки, державшего под уздцы лошадь.

— Ах, сударыня, вот прелесть-то!.. — прошептала Корантина, тоже глядя в окно. — Ну до чего в нем хорош, наверно, ваш сынок!

Мать сияла. В домах напротив открывались окна. Прохожие останавливались около экипажа, появление которого взбудоражило всю эту часть Бонской. Отослав служанку, г-жа Астье села на край кушетки и сама принялась чинить юбку, ожидая, что скажет сын; она уже догадывалась, в чем дело, хотя казалась всецело поглощенной своей работой. Поль Астье, откинувшись в кресле, тоже молчал, играя веером из слоновой кости, старой безделушкой матери, знакомой ему чуть ли не со дня рождения. Глядя на мать и на сына, нельзя было не поразиться их сходству: одинаково смуглая кожа креолов с едва проступающим румянцем, та же гибкость стана, серые непроницаемые глаза и в обоих лицах едва уловимый изъян — тонкий, слегка искривленный нос, придающий лицу хитрое и насмешливое выражение, что-то не внушающее доверия. Они молчали, следя друг за другом, напряженно выжидая, а щетка Тейседра грохотала вдали.

— Недурно… — заметил Поль.

Мать подняла голову.

— Что именно?

Концом веера, бесцеремонно, как это принято в мастерской художника, он указал на голые руки, на линию покатых плеч под тонким батистом. Г-жа Астье рассмеялась.

— Да, а вот это?.. — Она рукой коснулась длинной шеи, на которой морщины изобличали возраст женщины. — И потом еще…

Она подумала: «Какое это имеет значение, если человек красив…» — но ничего не сказала. Эта женщина, известная своим умением поддержать любой разговор, искушенная в светской болтовне, во всякой лжи, владевшая искусством все сказать прямо или обиняками, не находила слов для выражения единственного искреннего чувства, которое она испытала за всю свою жизнь.

Собственно говоря, г-жа Астье не принадлежала к числу тех женщин, которые не могут решиться стареть. Еще задолго до того, как в ней угас огонь страстей, — по-видимому никогда и в молодые годы не пылавший особенно ярко, — она все свое кокетство, все стремление покорять и пленять, все честолюбивые мечты светской женщины перенесла на своего сына, этого высокого красивого молодого человека двадцати восьми лет, учтивого и сдержанного, с маленькой бородкой и коротко подстриженными спереди волосами, как подобает современному художнику, в походке, во всех движениях которого чувствовались ловкость и выправка, приобретаемые нынешней молодежью на военной службе.

— Бельэтаж у тебя сдан? — наконец спросила мать.

— Да, как же… сдан!.. Ни одна собака не является. Ни реклама, ни объявления — ничто не помогает… Невольно вспоминаются слова Ведрина на его выставке: «Я не знаю почему, но они не идут».

Поль тихонько рассмеялся: он представил себе Ведрина, спокойного и уверенного в себе, среди своих эмалей и скульптур, удивляющегося без тени досады отсутствию публики. Но г-же Астье было не до смеха: роскошный бельэтаж пустует уже два года!.. Улица Фортюни, прекрасный квартал, дом в стиле Людовика XII… построенный ее сыном! Чего же им еще нужно?.. «Им», «они» — это, должно быть, те самые, которые не шли к Ведрину… Перекусывая зубами нитку, она сказала:

— А ведь это дело хорошее.

— Превосходное! Нужны только деньги, чтобы выждать…

Все уходит на проценты по закладной… А тут еще покоя нет от подрядчиков: необходимо уплатить за столярную работу десять тысяч франков к концу месяца, а у него нет ни единого луидора.

Мать, надевавшая лиф перед зеркалом, побледнела и заметила, что бледнеет. По телу побежала дрожь, как перед дуэлью, когда противник поднял пистолет и нацелился.

— Ты получил за реставрацию Муссо?

— Муссо! Когда это было!..

— А гробница Розена?

— Все на том же месте… Ведрин никак не может кончить статую.

— Почему же ты связался с Ведрином? Ведь отец тебе говорил…

— Старые песни! Ведрин просто пугало для них, для Бессмертных…

Поль встал и заходил по комнате.

— Ты, кажется, меня знаешь! Я человек практический… И если я поручил статую Ведрину, значит, у меня были к тому основания.

Внезапно повернувшись лицом к матери, он спросил:

— У тебя не найдется десяти тысяч франков?

Вот чего она ожидала с самого его прихода, только за этим он и заезжал к ней.

— Десять тысяч франков!.. Откуда?..

Больше она не произнесла ни слова, но рот ее и глаза, выражавшие бесконечное страдание, казалось, говорили: «Ты же отлично знаешь, что я тебе все отдала, что на мне тряпье, что вот уже три года, как я не покупала себе шляпки, что Корантина стирает мое белье на кухне, потому что мне совестно такую рвань отдавать прачке, и ты ведь знаешь, что тяжелее всего для меня отказать тебе. Зачем же ты меня об этом просишь?»

Немой упрек матери был так красноречив, что Поль Астье поспешил ответить:

— Разумеется, я не тебя имел в виду. Если бы они у тебя были!..

А затем, с обычной для него холодной насмешливостью, продолжал:

— Мэтр там, наверху… Может быть, тебе удастся вытянуть из него?.. Ведь ты умеешь подойти к нему!

— Это было раньше, теперь уж не то…

— Однако он работает, книги его продаются, вы ничего не тратите…

Он окинул взглядом обветшавшую меблировку комнаты, окутанной полумраком, полинялые занавески, вытертые ковры, не обновлявшиеся в течение тридцати лет, со дня свадьбы родителей. Куда же уходят отцовские деньги?

— Уж не кутит ли мой родитель?..

Но столь чудовищно, столь невероятно было представить себе Леонара Астье-Рею кутилой, что жена его, несмотря на свои печальные мысли, не могла удержаться от смеха. Нет, на этот счет можно не беспокоиться.

— Но что прикажешь делать? Он таится, не доверяет… Мужик припрятывает денежки, уж и без того ему от нас солоно пришлось.

Они говорили шепотом, как сообщники, не подымая глаз.

— А дедушка? — неуверенно спросил Поль. — Что, если бы ты попыталась?..

— Дедушка? Да ты с ума сошел!..

Он ведь хорошо знал старого Рею, знал беспощадный эгоизм этого почти столетнего старика, который скорее дал бы им всем умереть, нежели лишил себя понюшки табаку или одной из булавок, воткнутых в отвороты его сюртука. Бедный мальчик! Значит, он дошел до последней крайности, если у него явилась такая мысль.

— Может быть, мне попросить?..

— У кого?

— На улице Курсель… аванс за гробницу.

— И заикаться об этом не вздумай!

Он говорил повелительно, губы у него побелели, в глазах сверкнул недобрый огонек, но, тут же овладев собой, он с обычной насмешливостью добавил:

— Не беспокойся… Это просто временное затруднение… Я бывал и не в таких переделках.

Госпожа Астье протянула ему шляпу, которую он искал, собираясь уехать, так как ничего не смог добиться от матери. Чтобы задержать сына еще на несколько минут, она заговорила об одном выгодном дельце, одном сватовстве, которое ей поручено.

При слове «сватовство» Поль вздрогнул и искоса взглянул на мать.

— И кого это ты собираешься сватать?

Она поклялась никому не говорить, но ему…

— Князя д'Атис.

— Сами´!.. И кому же?

Она повела своим хитрым носиком.

— Ты ее не знаешь… Иностранка… Очень богатая. Если мне удастся, я сумею тебе помочь… Все обусловлено, подтверждено письмами…

Поль улыбнулся, совершенно успокоенный.

— А герцогиня?

— Ну, само собой, она и не подозревает.

— Ее князь, ее Сами… Связь, которая длится пятнадцать лет!

Госпожа Астье пожала плечами с таким ужасающим равнодушием, с каким только женщина может отнестись к другой.

— Тем хуже для нее! В ее годы…

— Сколько же ей лет?

— Она родилась в двадцать седьмом году… Теперь у нас восьмидесятый… Считай. На год старше меня.

— Герцогиня?.. — воскликнул в изумлении Поль.

Мать рассмеялась.

— Ну да, невежа ты этакий… Чему ты удивляешься? Ты, наверное, думаешь, что она на двадцать лет моложе меня… Что там ни говори, а даже самого прожженного из вас нетрудно провести. Во всяком случае, сам понимаешь: бедный князь ведь не может всю жизнь нести на себе это ярмо, тем более что недалек день, когда старый герцог умрет и придется жениться на вдове. Представляешь себе Сами женатым на этой старухе…

— Однако! Недурно иметь тебя своим другом!

Она вскипела. Герцогиня — друг!.. Нечего сказать!.. Женщина, у которой шестьсот тысяч франков годового дохода, прекрасно знающая их тяжелое положение, она, несмотря на их близость, никогда даже не подумала прийти им на помощь… Изредка какое-нибудь платьице, шляпка от своей модистки… Практичные подарки, не доставляющие удовольствия.

— Новогодние подношения дедушки Рею, — поддакнул Поль, — атлас, географическая карта…

— О, я думаю, что Антония еще скупее!.. Помнишь, в Муссо, в самый разгар фруктового сезона, когда Сами не бывало в замке, какие нам подавали сливы к десерту? А уж там ли нет плодовых садов и огородов?! Но фрукты и овощи отсылаются на базары в Блуа и Вандом… Это уж у них в крови. Ее отец, маршал, прославился скупостью при дворе Луи-Филиппа… А слыть скрягой при этом дворе!.. Все они одинаковы, эти знатные корсиканские семьи, все скаредны и чванливы. На серебряной посуде с фамильными гербами едят каштаны, от которых свиньи воротят рыла… Герцогиня! Да она сама ведет расчеты со своим дворецким… Каждое утро ей приносят показать говядину для стола… А вечером, лежа в постели, вся в кружевах — мне сам князь это рассказывал, — чуть ли не в его объятиях, она подсчитывает дневные расходы.

Госпожа Астье отводила душу. Ее пронзительный шипящий голос напоминал крик морской птицы, раздающийся с корабельной мачты. Сын слушал — вначале охотно, потом с нетерпением, мысли его были уже далеко.

— Мне пора, — прервал он ее, — деловой завтрак… Очень важно…

— Заказ?

— Нет… На этот раз архитектура ни при чем.

Она стала расспрашивать, ей хотелось все знать.

— Потом… Я тебе расскажу… Дело на мази…

Прощаясь с матерью, целуя ее на лету, он шепнул ей на ухо:

— Все-таки подумай о десяти тысячах.

Если бы не взрослый сын, предмет их скрытого раздора, Астье-Рею, согласно понятиям светским и особенно академическим, могли почитаться образцовой супружеской четой. После тридцати лет брачного сожительства их чувства друг к другу оставались неизменными, сохраняясь под снегом в температуре «холодных парников», как говорят садовники. Когда в 1850 году профессор Астье, лауреат Академии, просил руки м-ль Аделаиды Рею, проживавшей у своего деда во дворце Мазарини, молодого ученого привлекли не тонкий, стройный стан невесты, не ее нежный румянец, да и не состояние м-ль Аделаиды: родители ее, скоропостижно скончавшиеся от холеры, оставили ей скудное наследство, а дед, креол, уроженец Мартиники, знаменитый красавец времен Директории, игрок, кутила, мистификатор и дуэлист, заявлял во всеуслышание, что не добавит ни одного су к более чем скромному приданому внучки. Нет, сына овернских крестьян, гораздо более честолюбивого, чем жадного к деньгам, соблазняла только Академия. Два огромных двора, которые он ежедневно пересекал, направляясь с букетом к невесте, величественные длинные коридоры с выходящими на них пыльными лестницами были для него скорее путем к славе, чем к любви. Полен Рею, член Академии надписей и изящной словесности, Жан Рею, автор «Писем к Урании», весь дворец Мазарини, его львы, купол, этот храм, притягательный, как Мекка, — все это он держал в своих объятиях в первую брачную ночь.

Подобного рода красота не увядает. Страсть, не поддающаяся влиянию времени, овладела им настолько, что он сохранил к жене отношение смертного мифологических времен, которому боги даровали руку одной из своих дочерей. И даже приобщенный после четырех баллотировок к этому сонму богов, он продолжал благоговеть перед супругой. Что же касается г-жи Астье, она согласилась на этот брак, только чтобы избавиться от деда с его анекдотами, эгоизмом и черствостью, и очень скоро убедилась, какой ограниченный ум трудолюбивого крестьянина, какая скудость мысли скрываются за высокопарностью лауреата Академии, выпускающего один за другим толстенные тома, за этим голосом, звучным, как труба, словно созданным для поучений с высоты кафедры. Тем не менее, когда с помощью интриг, хлопот и унизительных просьб ей удалось сделать его академиком, она стала относиться к нему с известным почтением, забывая, что она сама облекла его в украшенный пальмами мундир, который скрывал его ничтожество.

В этом безупречном супружеском союзе, лишенном радостей, душевной близости и взаимопонимания, могла бы прозвучать одна человеческая, естественная нота — ребенок, но именно эта нота и нарушила гармонию. Прежде всего, не осуществилось ни одного из желаний отца, мечтавшего для сына о школьных лаврах, о победах на конкурсных испытаниях, о Высшей нормальной школе, о педагогической карьере. В лицее Поль получал награды только за гимнастику и фехтование, выделялся исключительной, упорной ленью, отличаясь в то же время практической сметкой и преждевременным знанием жизни. Он очень заботился о своем костюме и наружности и, отправляясь на прогулку, громогласно заявлял товарищам, что надеется «подцепить какую-нибудь богачиху». Несколько раз отец, возмущенный непреодолимой ленью сына, готов был расправиться с ним круто, по-овернски, но тут вмешивалась мать, всегдашняя покровительница и заступница. Астье-Рею ворчал, щелкал челюстью — той знаменитой, выдающейся вперед челюстью, которая снискала ему в бытность его учителем прозвище «Крокодил», — и в виде крайней меры грозил уложить свой сундук и вернуться на родину сажать виноградные лозы.

— О Леонар! Леонар! — говорила слегка насмешливо г-жа Астье.

И дело на этом кончалось.

Но однажды отец действительно чуть было не уложил свой сундук — когда Поль Астье, пробыв три года в архитектурном отделении Школы изящных искусств, отказался участвовать в конкурсе на соискание Римской премии. Отец, задыхаясь от гнева, кричал:

— Несчастный, ведь это Рим!.. Разве ты не понимаешь? Рим… путь в Академию!

Но юноша пренебрег этим. Стремился он только к богатству, чего Академия не давала, доказательство тому — его отец, дед и прадед, старик Рею. Занять положение, ворочать делами, крупными делами, немедленно зарабатывать деньги — вот о чем он мечтал, а вовсе не о пальмах на зеленом мундире.

Леонар Астье выходил из себя. Слышать, как сын произносит эти кощунственные речи и как жена, дочь и внучка Рею, одобряет их!.. На этот раз сундук был унесен с чердака — старый сундук провинциального учителя, обитый гвоздями, на тяжелых петлях, какие бывают у соборных дверей, настолько объемистый и глубокий, что он вмещал в свое время толстенную рукопись, посвященную Марку Аврелию, вместе со всеми честолюбивыми мечтами молодого историка, стремившегося взять приступом Академию. И сколько г-жа Астье ни твердила, поджав губы: «О Леонар, Леонар!..» — ничто не помешало ему уложить сундук. В течение двух дней сундук загромождал кабинет, потом его вытащили в переднюю, где он и остался, превратившись в ящик для дров.

Нельзя не признать, что Поль начал свою деловую карьеру чрезвычайно успешно. При содействии матери и ее связей в высшем свете, а также благодаря своей ловкости и обаянию он получил заказы, обратившие на него внимание. Герцогиня Падовани, супруга бывшего посла и министра, поручила ему реставрацию своего замечательного замка Муссо на Луаре, старинного королевского дворца, заброшенного с давних пор, и Поль сумел восстановить дворец во всем его своеобразии с таким искусством и изобретательностью, каких нельзя было ожидать от заурядного молодого архитектора.

Удачной реставрации Муссо он был обязан получением заказа на постройку особняка турецкого посольства, и, наконец, княгиня Розен поручила ему возведение мавзолея князю Герберту, трагически погибшему в экспедиции Христиана Иллирийского. С тех пор молодой человек почувствовал себя хозяином положения. Старик Астье, уступая настояниям жены, дал восемьдесят тысяч франков из своих сбережений на покупку земельного участка на улице Фортюни, где Поль выстроил себе особняк, или, точнее говоря, крыло особняка, являвшееся частью красивого доходного дома. Поль был практичным молодым человеком: желая иметь особняк, какой должен быть у всякого преуспевающего художника, он в то же время рассчитывал, что этот особняк будет приносить ему доход.

К несчастью, доходные дома не всегда легко сдаются, а образ жизни молодого архитектора — пара лошадей в конюшне (одна упряжная, другая верховая), клуб, светские обязанности и сильная задержка платежей — лишал его возможности выжидать. К тому же старик Астье неожиданно заявил, что впредь ничего не будет давать Полю, и старания матери что-либо сделать или сказать в защиту нежно любимого сына наталкивались на непоколебимое решение, на упорное сопротивление ее воле, которой прежде все в доме подчинялось. С тех пор завязалась непрекращавшаяся борьба: мать хитрила, плутовала в расходах, как нерадивый управляющий, лишь бы не отказать в деньгах сыну. Леонар же, подозревая ее и защищая свои интересы, проверял каждый счет. В этих унизительных столкновениях жена, будучи более утонченной натурой, сдавалась первая, и только мысль, что Поль доведен до крайности, заставила ее решиться на новую попытку.

Войдя в столовую, длинную, унылую комнату, куда свет едва проникал сквозь узкие высокие окна, к которым вели две ступеньки (до того как они сюда переехали, здесь помещалась трапезная для духовных особ), г-жа Астье застала своего мужа за столом; он, видимо, был чем-то озабочен и даже рассержен. Обычно за едой мэтру не изменяли благодушное настроение и аппетит, и его крепким, как у горной собаки, зубам не могли противостоять ни черствый хлеб, ни жесткое мясо, ни невзгоды, которыми приправлен каждый день нашей жизни.

«Должно быть, из-за Тейседра», — подумала г-жа Астье и, шурша платьем, надетым для приема, села на свое место, несколько удивленная, что не слышит от мужа комплиментов своему наряду — в сущности, весьма жалкому, которыми он неизменно встречал ее по средам. Рассчитывая, что дурное настроение мэтра рассеется с первым же глотком, она выжидала, готовясь начать атаку. Но Леонар, хотя и уплетал все, что ему подавали, распалялся все больше: и вино отзывало пробкой, и биточки подгорели.

— Все это потому, что господин Фаж надул вас сегодня! — сердито крикнула Корантина из кухни, расположенной рядом, выставив свое лоснящееся рябое лицо в окошечко, проделанное в стене, через которое во времена трапезной подавались кушанья. Когда оконце с шумом захлопнулось, Леонар Астье пробормотал:

— Экая грубиянка!

В сущности, он был чрезвычайно смущен упоминанием имени Фажа при жене. И, без сомнения, в другое время г-жа Астье не преминула бы заметить: «Ага!.. Опять этот Фаж… Опять ваш переплетчик…» — после чего последовала бы семейная сцена, на которую и рассчитывала Корантина, бросая свою ехидную фразу. Но сегодня нельзя было сердить мэтра, — напротив, следовало умело подготовить почву, чтобы добиться своей цели; нужно, например, завести с ним разговор о здоровье Луазильона, непременного секретаря Академии, дни которого сочтены. Пост Луазильона, его казенная квартира должны были перейти к Леонару Астье, как бы в компенсацию за утраченную им должность, и хотя он сочувствовал умирающему собрату, но надежда на хорошее жалованье, просторное и удобное помещение и на ряд других преимуществ связывала эту близкую кончину с весьма приятными видами на будущее, которые Леонар, быть может, не без некоторого чувства неловкости, простодушно обсуждал в семейном кругу. Так нет же! И эта тема сегодня не отвлекла его от мрачных мыслей.

— Бедный господин Луазильон! — шипела г-жа Астье. — Он уже начал забывать слова. Лаво рассказывал нам вчера у герцогини, что он с трудом лепечет: «Бе-без-делушка, бе-безделушка!» — Поджав губы и вытянув длинную шею, она обратилась к мужу с вопросом: — А ведь Луазильон — член комиссии по составлению словаря?

Астье-Рею и бровью не повел.

— Не лишено остроумия, — промолвил он поучительным тоном, щелкая челюстями. — Где-то в одной из своих книг я писал: «Во Франции только преходящее устойчиво». — Астье-Рею говорил с сильным овернским акцентом. — Вот уже десять лет Луазильон при смерти… И он переживет всех нас.

Он повторял, злобно грызя кусочек черствого хлеба:

— Всех!.. Всех!..

Решительно, Тейседр не на шутку его расстроил.

Госпожа Астье заговорила о торжественном объединенном заседании пяти Академий, которое состоится в ближайшие дни в присутствии великого князя Леопольда Финляндского. Астье-Рею — дежурный член в текущем квартале должен председательствовать на этом заседании, открыть его речью, обратившись с приветствием к его высочеству. Отвечая на умелые расспросы жены об этой речи, план которой он уже составил, Леонар в общих чертах сообщил, о чем будет говорить: он разгромит современную литературную школу, он даст публичную отповедь этим глупцам, этим обезьянам бесхвостым!..

Расширенные зрачки обжоры на сильно покрасневшем топорном лице загорелись под нависшими мохнатыми, черными, как смоль, бровями, составлявшими резкий контраст с седой бородой.

— Кстати, — вдруг вспомнил Леонар, — а мой мундир?.. В порядке ли он?.. Когда я его надевал в последний раз на похороны Монрибо…

Но разве женщина заранее обо всем не подумает! Г-жа Астье еще утром тщательно осмотрела его парадный мундир. Шелковое шитье обтрепалось, подкладка никуда не годится. Совсем старый мундир!.. Служит он Астье-Рею, слава тебе господи, с самого дня приема в Академию — с 12 октября 1866 года. Следовало бы заказать себе новый к предстоящему заседанию. Ведь соберутся пять Академий, прибудет великий князь, сбежится весь Париж. Придется уж на это пойти.

Леонар слабо возражал, ссылаясь на слишком большой расход. К новому мундиру пришлось бы заказать и жилет — правда, только жилет, так как форменных брюк теперь не носят.

— Это необходимо, мой друг.

Она настаивала. Сами того не замечая, они становятся смешны со своей экономией. В доме много вещей приходит в негодность, хотя бы, например, мебель в ее комнате… Просто совестно делается, когда заглядывает кто-нибудь из приятельниц… И сумма-то нужна сравнительно ничтожная…

— Как бы не так, из-за всякого дурака… — вполголоса пробормотал Астье-Рею, охотно заимствовавший выражения из репертуара классиков. Морщина на лбу резче обозначилась, замыкая, как засов на ставнях, его лицо, еще за минуту такое открытое. Сколько раз он давал деньги на уплату по счетам модистки и портнихи, на покупку новой обивки, столового и постельного белья — и ничего не приобреталось, никому не уплачивалось, деньги уплывали на улицу Фортюни, как в прорву. Нет, довольно, больше уж он не даст себя провести… Старик сгорбился, уткнулся в тарелку, на которой лежал огромный кусок овернского сыра, и умолк.

Госпоже Астье было хорошо знакомо это упорное молчание, это сопротивление мягкого тюка хлопка, как только речь заходила о деньгах, но на этот раз она дала себе слово добиться от него ответа.

— Ах, вы ощетинились?.. Знаем, что это значит, когда вы топорщитесь ежом… Нет денег, не так ли? Совсем, совсем нет?

Спина горбилась все больше и больше.

— Однако для Фажа у вас деньги находятся…

Леонар Астье вздрогнул, выпрямился и с тревогой взглянул на жену… Деньги… у него… для Фажа!

— Я думаю, недешево обходятся ваши переплеты, — продолжала она, довольная тем, что сломила его молчаливое сопротивление. — Скажите на милость, для чего они нужны! Для каких-то бумажонок!

Он успокоился. Очевидно, она ничего не знала и пускала стрелы наугад, но слово «бумажонки» задело его за живое: ведь это автографы, не имеющие себе равных, письма за подписью Ришелье, Кольбера, Ньютона, Галилея, Паскаля, редкости, приобретенные за понюшку табаку и стоившие целое состояние.

— Да, сударыня, состояние!

Он горячился, приводил цифры, перечислял предложения, которые ему делали. Бос, знаменитый Бос с улицы Аббатства — он-то уж кое-что смыслит в таких делах, — готов уплатить двадцать тысяч франков за три документа из его коллекции, за три письма Карла V к Франсуа Рабле.

— Бумажонки!.. Нечего сказать, бумажонки!

Госпожа Астье слушала его с изумлением. Правда, ей было известно, что уже два-три года Леонар собирает старинные документы. Случалось, он рассказывал ей о своих находках, но она пропускала это мимо ушей, как женщина, которая изо дня в день в течение тридцати лет слышит все тот же надоевший ей мужской голос, но никогда ей и в голову не могло прийти… Двадцать тысяч франков за три документа!.. Почему же он не соглашается?

Старик вспыхнул, как порох:

— Продать письма Карла Пятого!.. Никогда!.. Хоть бы вы все голодали и пошли по миру, я никогда этого не сделаю, слышите?

Он стучал кулаком по столу, бледный, выпятив губы, озверев, превратившись в маньяка; это был какой-то невиданный доселе Астье-Рею, которого жена не знала. Так в минуты, когда внезапно разгораются страсти, в человеке проявляются черты, неведомые даже близким. Впрочем, тут же опомнившись и слегка конфузясь, академик пояснил, что без этих документов он не может обойтись в своей работе, в особенности теперь, когда он лишен архивов министерства иностранных дел. Продать эти материалы значило бы перестать писать! Наоборот, он подумывает о том, чтобы еще увеличить свою коллекцию. В заключение горькая и трагическая нота прозвучала в его голосе, в котором слышалась вся скорбь, все разочарование его незадачливого отцовства:

— После меня мой сын может продать все, что ему вздумается. Он ведь мечтает только о богатстве, и я могу вас заверить, что он будет богат.

— А пока что…

Это «пока» было сказано таким мелодичным, приятным голоском, так чудовищно естественно и спокойно, что Леонар, охваченный ревностью к сыну, вытеснившему его из сердца жены, ответил, зловеще щелкая челюстью:

— Пока же, сударыня, пусть и другие живут, как я… У меня нет особняка, лошадей и английского кабриолета. Я довольствуюсь конкой для своих поездок и квартирой на четвертом этаже, где мне еще приходится терпеть от Тейседра. Я работаю день и ночь, выпускаю по два, по три тома в год, состою в двух комиссиях Академии, не пропускаю ни одного заседания, присутствую на всех похоронах и даже летом не принимаю приглашений за город, чтобы не лишиться хотя бы одного жетона. От души желаю моему милейшему сынку сохранить такую же бодрость к шестидесяти пяти годам.

Впервые за много лет он так резко говорил о Поле. Мать, потрясенная, молчала, но в злом взгляде, брошенном ею исподлобья на мужа, сквозило уважение, которого за минуту не было и в помине.

— Звонят!.. — воскликнул Леонар, вскочив со своего места и бросив салфетку на спинку стула. — Это, верно, ко мне.

— Какой-то господин к барыне… Раненько начинают собираться сегодня!..

Корантина положила визитную карточку на край стола, наспех вытерев о передник свои толстые, загрубевшие от кухонной работы пальцы. Г-жа Астье взглянула на карточку: «Виконт де Фрейде », и огонек блеснул в ее глазах… Скрыв свою радость, она ровным, спокойным голосом спросила:

— Господин Фрейде разве в Париже?

— Да, из-за своей книги.

— Боже мой, его книга!.. Она у меня даже не разрезана… О чем там говорится?..

Она торопливо доела последний кусок, окунула в чашечку кончики белых пальцев, а муж тем временем рассеянно, думая о другом, сообщил ей в общих чертах, о чем идет речь в новой книге Фрейде… «Бог в природе», философская поэма… Автор добивается премии Буассо.

— И он ее получит, не правда ли?.. Он так внимателен к несчастной парализованной девушке!

Астье развел руками. Поручиться, конечно, нельзя, но он, разумеется, поддержит Фрейде, тем более что тот действительно сделал значительные успехи.

— Если он пожелает узнать мое личное мнение, передайте ему, что, на мой взгляд, там еще слишком много такого, с чем нельзя согласиться, но гораздо меньше, чем в других книгах. И скажите, что его старый учитель им доволен.

Чего было слишком много? Чего гораздо меньше? Г-жа Астье, должно быть, это знала, потому что, не спрашивая объяснений, она выпорхнула в кабинет, превращенный на этот день в гостиную.

Оставшись один, Леонар Астье, погруженный в свои мысли, принялся ножом крошить на тарелке остатки овернского сыра, затем, потревоженный Корантиной, которая, не обращая на него внимания, спешно убирала со стола, с трудом встал и, поднявшись по деревянной лестнице к себе на антресоли, снова взял лупу и принялся за старую рукопись, разбором которой он занимался с утра.

 

II

— Хэп, хэп!..

В двухколесном кабриолете, которым он сам правит, держась спокойно и прямо, высоко подняв вожжи, мчится Поль Астье на таинственный деловой завтрак, оставляя позади Королевский мост, набережные и площадь Согласия. В этом окружении террас, зелени и воды он мог бы при некоторой игре воображения представить себе, что несется на крыльях Фортуны: так ровен путь, так восхитительно утро. Но у Поля нет склонности к мифологии; он осматривает во время езды новую кожаную упряжь и осведомляется о поставщике овса у сидящего рядом с ним молодого коренастого грума с дерзкой и надутой физиономией конюшенного хлыща.

— Вот и этот торговец, видно, плюет на покупателя.

— М-да, — машинально отвечает Поль, думая уже о чем-то другом. Речи матери не выходят у него из головы. Красавице Антонии пятьдесят три года!.. А какая спина, какие плечи, самое красивое декольте во всем их кругу!.. Просто невозможно поверить…

— Хэп!.. Хэп!..

Он помнит ее в Муссо прошлым летом: она вставала раньше всех, выводила собак и гуляла в парке по росе, свежая, с развевающимися волосами. Ее красота отнюдь не казалась искусственной. И однажды в ландо как она его осадила, да, осадила, точно лакея, без единого слова, одним мимолетным взглядом, когда он только осмелился прикоснуться к ноге, достойной Гебы, длинной, тонкой и крепкой… Пятьдесят три года — и такая нога! Никто не поверит!..

— Хэп!.. Хэп!.. Берегись!.. Беда на этом повороте с площади на авеню д'Антэн…

Как бы там ни было, мать замышляет страшную подлость против несчастной женщины, собираясь женить ее князя. Ведь что ни говори, а они многим ей обязаны. Разве отец был бы академиком без герцогини? А он сам, Поль, все его заказы… И наследство Луазильона, надежда получить чудесную квартиру во дворце Мазарини…

Нет, решительно, на такую мерзость способны только женщины!.. Но и мужчины тоже хороши… Взять хотя бы этого князя д'Атиса. Чего только не сделала для него герцогиня! К тому времени, когда они встретились, он разорился, обнищал, какое-то отребье, а не человек. А сейчас это министр, член Академии нравственных и политических наук — благодаря книге, в которой он не написал ни единого слова: «О назначении женщины»! И вот в то время как она старается выхлопотать для него место посла, он только и ждет постановления в «Офисьель», чтобы удрать «по-английски». После пятнадцати лет безоблачного счастья так отблагодарить герцогиню! Вот он уж действительно понял назначение женщины! Нужно только не зевать, быть не глупее его…

— Хэп!.. Хэп!.. Отворите, будьте любезны.

Монолог окончен, экипаж остановился у особняка на улице Курсель. Высокие ворота растворяются медленно, с трудом, словно они уже давно от этого отвыкли.

Здесь жила княгиня Колетта Розен, отрешившаяся от мира после своей безвозвратной утраты, после того трагического события, которое сделало ее вдовой в двадцать шесть лет. Газетные хроникеры в свое время немало писали о наделавшем столько шума отчаянии молодой вдовы, о том, как она коротко остригла золотистые косы и бросила их в гроб, о комнате, превращенной в часовню, об одиноких трапезах за столом, накрытым для двоих, и, наконец, о том, что в передней на своем обычном месте лежали трость, перчатки и шляпа князя, словно он был дома и собирался выйти на прогулку. Но никто не говорил о нежнейшем внимании, почти материнской заботливости, которой окружала г-жа Астье «бедняжку» в эти тяжелые минуты.

Добрые отношения между дамами начались несколькими годами раньше, когда князю Розену была присуждена Академией премия за историческое сочинение, причем докладчиком был Астье-Рею, но разница в возрасте и положении создавала преграды, и только теперь их уничтожил траур княгини. В ее безоговорочном разрыве со светом было сделано исключение для одной лишь г-жи Астье: ей одной разрешалось переступать порог особняка, превращенного в монастырь, где проливала слезы бедная кармелитка в черных одеждах, с коротко остриженной головкой; она одна была допущена к панихидам, которые два раза в неделю служились в церкви св. Филиппа за упокой души Герберта, и одной ей читала Колетта свои письма, которые каждый вечер писала безвременно ушедшему возлюбленному супругу, рассказывая ему о том, как она проводит дни. При всяком, даже самом строгом трауре нельзя обойтись без материальных забот, оскорбляющих истинное горе, но неизбежных в силу требований света, — тут и заказ ливрей, обивка экипажей, встреча с поставщиками, вызывающими отвращение своим лицемерным участием, — всем этим занялась г-жа Астье. С неиссякаемым терпением приняла она на себя все заботы об огромном доме, за которым не могли уже следить прелестные глазки, затуманенные слезами. Молодая вдова была избавлена от всего, что могло помешать ее скорби, потревожить ее в часы, посвященные слезам, молитве и переписке с потусторонним миром или поездкам с огромными охапками редких цветов на кладбище Пер-Лашез, где Поль Астье воздвигал гигантский мавзолей из каменных плит, привезенных, по желанию княгини, с места катастрофы.

К сожалению, добывание и перевозка далматинских скал, трудность обработки твердого гранита, тысяча планов вдовы, которой все казалось недостаточно грандиозным и величественным, недостойным ее почившего вечным сном героя, послужили причиной стольких проволочек и помех, что к маю 1880 года — спустя два года после катастрофы и начала работ — памятник еще не был закончен. Два года — слишком большой срок для бурной, безудержной, ни на минуту не ослабевающей скорби. Траур, разумеется, внешне все так же строго соблюдался, особняк был по-прежнему нем и замкнут, как склеп, но вместо живой статуи, погруженной в молитву и проливающей слезы в глубине мавзолея, там жила теперь молодая хорошенькая женщина; пушистые и тонкие волосы ее, отрастая, своевольно вились и кудрявились.

Черные вдовьи одежды, озаренные золотистой головкой, казались менее темными и мрачными, они воспринимались как каприз элегантной женщины. В походке, в голосе княгини чувствовалась весенняя бодрость, лицо ее приобрело спокойное и мягкое выражение, какое обычно бывает у молодых вдов, уже переживших острые минуты горя. Чудесное состояние! Женщина впервые начинает вкушать сладость свободы, право располагать собой, до сих пор ею не изведанное, — ведь еще совсем юной перешла она из-под родительской опеки к мужу: она избавлена от грубости самца и особенно от страха перед беременностью — этого жестокого страха, отравляющего минуты любви и столь характерного для современных женщин. И переход — такой естественный — от безграничного отчаяния к полному умиротворению лишь подчеркивался внешними атрибутами безутешного вдовства, которыми продолжала окружать себя княгиня Колетта. Не из лицемерия, конечно! Но как могла она, не вызывая усмешек у прислуги, приказать убрать эту шляпу, ожидавшую в передней, трость, оставленную на видном месте, этот прибор для покойного? Как сказать: «Князь не обедает сегодня дома!»? Лишь мистическая переписка — «Герберту на небеса» — с каждым днем сокращалась, превратившись в простой дневник, который велся в очень спокойных тонах, чем весьма забавлялась про себя умная приятельница Колетты.

Ведь у г-жи Астье был свой план, зародившийся в ее хитроумной голове в один из вторников во Французской комедии, когда князь д'Атис в минуту откровенности шепнул ей:

— Ах, дорогая Аделаида, ну и каторга!.. Если бы вы только знали, как я скучаю!..

Тотчас же она решила женить его на княгине, и началась новая игра, противоположная первой, но такая же тонкая и внимательная. Теперь уже не следовало твердить о нерушимости супружеских клятв, отыскивать у Жубера и других высоконравственных философов изречения, под стать следующему, вписанному княгиней в молитвенник, подаренный ей ко дню ее свадьбы: «Достойной супругой и вдовой женщина может быть только единожды…» — или восторгаться мужественной красотой юного героя, изображения которого, скульптурные или писанные маслом, во весь рост, поясные, в профиль и вполоборота, красовались во всех комнатах особняка.

Надлежало, напротив, умалять его достоинства, постепенно и умело.

— А не находите ли вы, моя милая, что на портретах у князя подбородок тяжеловат? Конечно, нельзя не признать, что и в жизни нижняя часть лица у него была массивна, великовата.

Легкими ядовитыми уколами, с бесконечной мягкостью и ловкостью, поправляясь, когда она заходила слишком далеко, подстерегая улыбку Колетты при каком-нибудь удачном сравнении, г-жа Астье доводила до сознания молодой вдовы, что от ее Герберта всегда отзывало солдатчиной, что аристократом он был скорее по имени, чем по манере себя держать, что он был лишен той благородной осанки, присущей, ну, скажем, князю д'Атису, которого они встретили в прошлое воскресенье на пороге церкви св. Филиппа.

— Если только надумаете… Чем не жених для вас, дорогая?..

Это говорилось вскользь, в шутливом тоне; потом г-жа Астье к этому возвращалась и выражалась яснее. А почему бы и нет? Партия отличная: знатное имя, прекрасное положение в дипломатическом мире, и никаких изменений ни в короне, ни в титуле, что тоже имеет немаловажное практическое значение. Наконец, дорогая, если говорить откровенно, князь питает к вам нежнейшие чувства.

Слово «чувства» вначале задевало княгиню, как тяжкая обида, но потом она к нему привыкла. Дамы встречались с д'Атисом в церкви. Тщательно скрываясь от всех на Бонской, Колетта вскоре призналась, что он один мог бы заставить ее отказаться от вдовства. Но только как же это? Ведь бедный Розен любил ее так преданно, так безраздельно!

— Ну, уж и безраздельно, — цедила г-жа Астье, улыбаясь всезнающей улыбкой; затем следовали намеки, иносказательные замечания, которыми женщина может ужалить женщину. — Ах, друг мой, на свете нет однолюбов, нет верных мужей!.. Порядочные, благовоспитанные мужчины стараются не огорчать, не оскорблять жену, не нарушать семейного согласия…

— Значит, вы думаете, что и Герберт?..

— Боже мой, как и все!..

Княгиня возмущалась, дулась, заливалась слезами, не вызванными горем, слезами, которые только успокаивают и освежают женщину, как дождик лужайку. Однако она не сдавалась, к великой досаде г-жи Астье, не подозревавшей о действительной причине этого сопротивления.

Дело же заключалось в том, что в то время, когда Поль и Колетта вместе рассматривали проекты мавзолея, склонившись над папками и эскизами склепов и надгробных памятников, руки их и волосы невольно соприкасались, и между ними возникла дружеская симпатия, постепенно перешедшая в более нежное чувство. И вот однажды Поль Астье уловил во взгляде, обращенном к нему, какое-то смятение, порыв, почти признание. Возможность, мечта, чудо представились ему — стать мужем Колетты, которая принесет ему в приданое двадцать — тридцать миллионов. О, не теперь, позднее, после терпеливого выжидания, после правильной осады крепости! Главное — остерегаться маменьки, хитрой и ловкой, но слишком усердной, особенно когда дело касалось ее Поля. Она способна была все погубить из желания ускорить счастливую развязку. Итак, он таился от г-жи Астье, не подозревая, что она ведет подкоп на том же участке, но в противоположном направлении, и действовал в одиночку, исподволь, очаровывая княгиню своей молодостью, изяществом, жизнерадостностью, своим насмешливым умом, но тщательно прятал при этом когти, зная, что женщины, подобно простонародью, детям и всем вообще существам наивным и непосредственным, ненавидят иронию, которая приводит их в замешательство и в которой они чуют злейшего врага увлечения и любовных грез.

В это весеннее утро молодой Астье прибыл на улицу Курсель еще более уверенный в себе, чем обычно. Впервые он был приглашен княгиней к завтраку под предлогом совместного посещения кладбища Пер-Лашез для ознакомления на месте с ходом работ. По молчаливому уговору была выбрана среда — приемный день г-жи Астье, — чтобы не оказаться втроем. Вот почему, несмотря на свою сдержанность, рассудительный молодой человек, поднявшись на крыльцо особняка, окинул небрежным взглядом вступающего во владение хозяина обширный двор и роскошные службы. Но пыл его охладел, когда он оказался в прихожей, где швейцар и лакеи в парадных траурных ливреях дремали на скамьях, точно справляя похоронное бдение вокруг шляпы покойного, чудесной серой шляпы, возвещавшей о наступлении весны и об упорном желании княгини вечно чтить память мужа. Поль был этим раздосадован, словно встречей с соперником; он не представлял себе, как трудно самой Колетте избавиться от закрепостившего ее траура. Взбешенный, он подумал: «Уж не заставит ли она меня завтракать с ним?..», но тут, принимая у него из рук шляпу и трость, лакей доложил, что ее сиятельство ожидает г-на Астье в маленькой гостиной. Войдя на застекленную террасу, уставленную редкими растениями, он успокоился, заметив два прибора на маленьком столике, который накрывали под наблюдением самой княгини Розен.

— Мне пришла эта фантазия при виде такого чудесного солнца… Мы будем здесь совсем как за городом…

Всю ночь она ломала себе голову над тем, чтобы не завтракать с красивым молодым человеком перед пустым прибором «того». И, не зная, как отвести глаза слугам, она решила изменить своему обыкновению и неожиданно, словно повинуясь капризу, велела:

— Накройте в оранжерее.

В общем, деловой завтрак обещал быть приятным: в бассейне маленького грота, среди папоротников и трав, охлаждалось белое бургонское вино; солнечные блики играли на хрустале и блестящей зелени зубчатых листьев. Молодые люди сидели друг против друга, почти прикасаясь коленями, он спокойный и сдержанный, с горевшими холодным блеском светлыми глазами, она — румяная и белокурая, с тонкими, точно волнистый пух, отрастающими волосами, которые обрисовывали ее маленькую головку без намека на прическу. Они говорили о безразличных вещах, скрывая свои сокровенные мысли, а Поль Астье торжествовал: ему был виден там, в опустевшей столовой, двери в которую раскрывали сновавшие взад и вперед молчаливые слуги, прибор покойного, впервые обреченный на тоскливое одиночество.

 

III

«М-ль Жермен, де Фрейде.

Кло-Жалланж,

через Муссо (Луар-э-Шер).

Вот, дорогая сестра, точное описание моего времяпрепровождения в Париже. Собираюсь писать тебе каждый вечер и отправлять письма два раза в неделю в течение всего моего пребывания в столице.

Итак, приехал я сегодня утром, в понедельник. Остановился, как обычно, в тихой маленькой гостинице на улице Сервандони, куда со всего огромного Парижа ко мне доносится только колокольный звон из церкви св. Сульпиция да непрекращающийся стук в соседней кузнице; я люблю эти мерные удары молота по железу, напоминающие мне деревню. Тотчас побежал к издателю:

— Когда выйдет?

— Ваша книга? Да она вышла неделю тому назад.

Вышла и уже исчезла в безднах этого страшного горнила Маниве, которое всегда дымит и пыхтит, в муках рожая новую книгу. В этот понедельник как раз появился в свет большой роман Эрше „Лесная нимфа“, вышедший тиражом в несколько десятков тысяч экземпляров, сложенных грудами, тюками во всю вышину книжной лавки. Представляешь себе недоуменные лица приказчиков и оторопелый вид добрейшего Маниве, который, казалось, спустился с луны, когда я заговорил о своем несчастном томике стихов и о моих шансах на получение премии Буассо? Захватив с собой несколько экземпляров своей книги, предназначенных для членов комиссии, я направился по улицам, настоящим улицам между стен из „Лесной нимфы“, доходивших до самого потолка. В экипаже я рассмотрел, перелистал книгу, и она мне понравилась внушительностью названия: „Бог в природе“. Пожалуй, жидковаты буквы заглавия, надо бы шрифт пожирнее, чтобы он бросался в глаза. Ну да это пустяки! Твое милое имя „Жермен“ в посвящении принесет нам счастье. Два экземпляра завез на Бонскую к Астье, которые, как ты знаешь, лишились своей квартиры в доме министерства иностранных дел. Г-жа Астье, однако, сохранила свой приемный день. Заеду к ним в среду, чтобы узнать мнение мэтра о моей книге, а теперь спешу во дворец Мазарини, где работа идет полным ходом.

В самом деле, кипучая деятельность Парижа просто изумительна, в особенности для тех, кто, подобно нам, живет круглый год в тиши, среди простора полей. Разыскал Пишераля — знаешь, того любезного господина из секретариата, который так удачно усадил тебя на заседании три года тому назад, когда мне была присуждена премия? Я застал Пишераля и его сотрудников среди шума и суеты: выкрикивались фамилии и адреса, всюду лежали пачки билетов, голубых, желтых, зеленых, — на трибуну, в галерею, в амфитеатр, вход с подъезда „А“, с подъезда „Б“. Рассылка приглашений на ежегодное торжественное заседание была в полном разгаре. На этот раз заседание должен почтить своим присутствием находящийся здесь проездом его высочество великий князь Леопольд. „Извините меня, господин виконт, — так меня постоянно величает Пишераль, должно быть, по традиции, сохранившейся со времен Шатобриана, — но придется подождать…“ — „Не беспокойтесь, господин Пишераль“.

Презабавен этот Пишераль и очень обходителен, он мне напоминает Боникара во время наших уроков хорошего тона в крытой галерее у бабушки в Жалланже, и раздражителен он так же, когда ему противоречат, как наш старый учитель танцев. Жаль, что тебе не привелось слышать его разговор с герцогом де Бретиньи, бывшим министром, одним из вельмож Академии, приехавшим, пока я дожидался, за пожетонным вознаграждением. Нужно тебе сказать, что каждый жетон присутствующего на заседании академика приравнивается к шести франкам, то есть к старинному экю стоимостью в шесть ливров. Всех академиков сорок; ассигнованные на заседание двести сорок франков распределяются между присутствующими; стало быть, каждый получает тем больше, чем малочисленное собрание. Выплата производится помесячно шестифранковыми монетами, уложенными в мешочки из толстой бумаги, к которым приколот точный перечень заседаний, словно счет от прачки. Бретиньи был не согласен с расчетом, — по его словам, ему недодали двух жетонов. Трудно себе представить что-либо более забавное, чем этот богач из богачей, председатель невесть скольких правлений акционерных обществ, приехавший в своей карете требовать двенадцать франков. Получил он только шесть, которые Пишераль после бесконечных препирательств швырнул ему, как рассыльному, что, однако, не помешало Бессмертному сунуть их себе в карман с неописуемым удовольствием. Что может быть приятнее денег, добытых в поте лица своего! Не следует думать, что в Академии бездельничают: завещания, пожертвования, количество которых увеличивается из года в год, просмотр бесконечного количества произведений, составление докладов… А словарь, а речи!.. „Доставьте им свою книгу, но сами их не тревожьте, — посоветовал мне Пишераль, узнав, что я собираюсь участвовать в соискании премии, — господа академики не любят кандидатов, которые обременяют их еще одной обязанностью“.

Действительно, я вспоминаю, как меня принимали Рипо-Бабен и Ланибуар, когда я добивался премии в прошлый раз. Совсем другое дело, когда является хорошенькая просительница. Ланибуар становится весьма игривым, Рипо-Бабен, все еще пылкий, несмотря на свои восемьдесят лет, потчует кандидатку пастилкой от кашля, шамкая: „Поднесите только к губкам… а я ее доем“. Все эти сплетни я узнал в секретариате, где судачат о Бессмертных с милой непринужденностью. „Премия Буассо!.. Позвольте… Значит, вашу судьбу решают два „князя“, три „книжных червя“ и два „лицедея““. Так в тесном кругу канцелярских служащих подразделяются члены Французской академии. „Князья“ — это лица, принадлежащие к знати и к высшему духовенству, „книжные черви“ — профессора и ученые, „лицедеи“ — адвокаты, театральные деятели, журналисты и писатели.

Получив адреса своих судей — „князей“, „лицедеев“ и „книжных червей“, я преподнес надписанный мною экземпляр милейшему Пишералю, другой, как полагается, просил передать бедному г-ну Луазильону, непременному секретарю, который, как я слышал, сейчас при смерти, затем поспешил развезти остальные во все концы Парижа. Погода стояла прекрасная. Булонский лес, который я проехал, возвращаясь от Рипо-Бабена — „Поднесите только к губкам“, — благоухал боярышником и фиалками, и мне почудилось, что я дома в самые первые дни ранней весны, когда в воздухе еще свежо, а солнце уже сильно греет, и у меня явилось желание бросить все и вернуться в Жалланж, к тебе. Пообедал на бульваре в полном одиночестве, тоскуя; закончил вечер во Французской комедии, где давали „Последнего Фронтена“ Деминьера. Деминьер — член жюри по присуждению премии Буассо, поэтому только тебе я признаюсь, как бездарны показались мне его стихи. От жары и газовых ламп кровь приливала у меня к голове. Актеры играли точно при дворе Людовика XIV, и в то время как они тянули александрийские стопы, будто разматывали длинные пелены, окутывающие мумию, запах жалланжского терновника продолжал преследовать меня, и я твердил про себя чудесные стихи Дю Белле, почти что нашего земляка:

И крепких мраморов на кровле шифер скромный, И Тибра галльская Луара мне милей, И палатинских круч мой маленький Лирей, И влажности морской — анжуйский воздух томный.

Все утро бегал по городу, останавливался у книжных магазинов, стараясь отыскать в витринах свою книгу. „Лесная нимфа“… „Лесная нимфа“… только и видишь эту „нимфу“, опоясанную бандеролью с надписью „Новинка“, и лишь кое-где — мой томик „Бог в природе“, жалкий, затерянный… Когда на меня не смотрели, я клал его сверху на груду книг, на самом виду, но никто не обращал на него внимания. Впрочем, нет, на Итальянском бульваре какой-то негр, весьма почтенный, с умной физиономией, минут пять перелистывал мою книжку, потом ушел, так и не купив ее. Мне хотелось подарить ему свои стихи.

За завтраком в уголке английской таверны я пробежал газеты. Ни слова обо мне, ни единого объявления. До чего небрежен этот Маниве! Разослал ли хоть книги, как он мне клятвенно обещал? Столько появляется новинок! Париж просто наводнен ими. А все же грустно становится, когда вспомнишь, с каким восторгом, с каким лихорадочным трепетом писались эти стихи, как они жгли тебе пальцы, какими казались прекрасными, способными потрясти и озарить мир, — и вот они явились в этот мир и стали еще более неведомыми, чем в то время, когда только складывались в твоем мозгу; это напоминает те бальные туалеты, которые надеваются при восторженном одобрении всей семьи, в полной уверенности, что они все затмят, все превзойдут, а при ярком свете люстр теряются в нарядной толпе. Какой счастливец этот Эрше! Его читают, его понимают. Мне попадались навстречу женщины с только что вышедшим желтым томиком, спрятанным в складках накидки… Горе нам!.. Как мы ни стараемся поставить себя вне толпы, возвыситься над нею, все же пишем мы только для нее. Разлученный с людьми, оставаясь на своем острове, утратив надежду увидеть когда-либо парус на необозримом горизонте, стал бы Робинзон, — будь он даже гениальным поэтом, — писать стихи? Долго я об этом размышлял, шагая по Елисейским полям, затерянный так же, как и моя книга, в этом огромном, ко всему равнодушном людском потоке.

Я возвращался к обеду в гостиницу в весьма мрачном настроении, о чем ты сама можешь догадаться, и вдруг на набережной Орсе у заросших зеленью развалин Счетной палаты столкнулся с рассеянным, загородившим мне дорогу верзилой. „Фрейде!“ — „Ведрин!“ Ты, наверное, помнишь моего приятеля, скульптора Ведрина, который в дни, когда он работал в Муссо, приезжал как-то к нам в Кло-Жалланж со своей молоденькой очаровательной женой. Он не изменился, только виски его слегка поседели. Ведрин держал за руку прелестного мальчугана с лихорадочно блестевшими глазами, так пленившего тебя, и шествовал медленно, выразительно жестикулируя, высоко подняв голову, словно он парил в недосягаемых высотах, совершая прогулку по Елисейским полям, а за ним, несколько поодаль, следовала г-жа Ведрин, толкая перед собою колясочку, в которой весело смеялась девчурка, родившаяся после их поездки в Турень.

— Итого у нее трое на руках, включая меня, — сказал Ведрин, указывая на жену.

И это была сущая правда. В ее взгляде, покоившемся на муже, сквозила тихая, нежная материнская любовь фламандской мадонны, охваченной восторгом перед своим сыном, своим божеством. Долго беседовали мы, прислонившись к парапету набережной. Мне стало легче на душе, когда я встретился с этими славными людьми. Вот кто равнодушен к успеху, к суждениям публики и академическим премиям! Ведрин в родстве с Луазильоном, с бароном Юшенаром, и стоило ему только захотеть, стоило разбавить водой свое слишком крепкое вино, и он получил бы заказы, премию, выдаваемую раз в два года, не сегодня-завтра был бы академиком. Но ничто не манит его, даже слава.

— Славу, — сказал он мне, — я вкушал уже несколько раз и знаю ей цену… Скажи: случалось ли тебе, куря сигару, взять ее в рот не тем концом? Вот такова и слава. Сигара хороша, но во рту ее горящий кончик и пепел…

— Однако, Ведрин, если ты работаешь не ради славы, не ради денег…

— А!..

— Да, я знаю, с каким благородным пренебрежением ты к этому относишься… Но для чего же в таком случае тратить столько сил?

— Для самого себя, для собственного наслаждения, чтобы выразить свои мысли, из потребности творить.

Не подлежит сомнению, что этот человек и на необитаемом острове продолжал бы свой труд. Это истинный художник, беспокойный, ищущий новые формы и во время передышки в работе стремящийся создать из других материалов, иными способами нечто могущее удовлетворить его влечение к неизведанному. Он занимался керамикой, эмалями, его чудесные мозаики украшают кордегардию в Муссо. Завершив один труд, преодолев препятствия, он берется за другой; сейчас он мечтает заняться живописью. Как только его паладин — огромная бронзовая статуя для гробницы де Розена — будет закончен, он предполагает „приняться за масло“, как он говорит. Его жена, во всем согласная с ним, сроднившаяся с его химерами, настоящая жена художника, молчаливая, благоговеющая перед мужем, заботливо отстраняет от взрослого ребенка все, что может оскорбить его мечту, на чем он может оступиться на своем пути к звездам. Вот женщина, дорогая Жермен, заставляющая мечтать о браке. Да, если бы мне удалось встретить подобную ей, я привез бы ее в Кло-Жалланж, я убежден, что ты бы ее полюбила. Но не пугайся: такие женщины, как г-жа Ведрин, очень редки, и мы с тобой по-прежнему до конца наших дней будем жить вдвоем.

Мы расстались, условившись встретиться в следующий четверг, но не у них, в Нейли, а в мастерской на набережной Орсе, где они целые дни проводят вместе. Мастерская эта представляет собой, по-видимому, нечто в высшей степени своеобразное — это уголок в бывшей Счетной палате, где скульптор добился разрешения работать среди обваливающихся камней и дикорастущей зелени. Отойдя от них, я обернулся, чтобы взглянуть на отца, мать и малыша, шедших рядом вдоль набережной под безмятежными лучами заходящего солнца, которое озаряло их золотым светом, словно картину святого семейства. Под впечатлением этой встречи я вечером в гостинице набросал несколько строк, но не решился прочесть их вслух — соседи стесняли меня. Мне нужен мой просторный кабинет в Жалланже, с тремя окнами, выходящими на реку и на склоны холма, покрытого виноградными лозами.

И вот наконец наступила среда, день великих новостей, о котором я намерен рассказать тебе со всеми подробностями. Признаюсь, я с замиранием сердца готовился к посещению Астье, и волнение мое еще усилилось, когда я поднимался по старой лестнице, величественной и сырой, на Бонской улице. Что скажут о моей книге? Успел ли мой бывший учитель хотя бы раскрыть ее? Мнение этого прекраснейшего человека так важно для меня, он все еще сохранил в моих глазах обаяние наставника, перед которым я всегда буду чувствовать себя школьником. Его беспристрастная и верная оценка будет, без сомнения, разделена и Академией при присуждении премии Буассо. Поэтому понятно, с какой тревогой и нетерпением ждал я его в большом рабочем кабинете, предоставляемом мэтром в распоряжение г-жи Астье для ее еженедельных приемов.

Увы! Это уже не прежняя квартира в министерстве. Стол историка задвинут куда-то в угол и заставлен большой ширмой из старинной материи, закрывающей и часть книжного шкафа. Напротив него, на почетном месте, портрет г-жи Астье в молодости поражает своим сходством с сыном и со старым Рею, с которым я в тот же день имел честь познакомиться. От портрета веет скучным, холодным, словно напускным, достоинством, как и от этой большой комнаты без ковра, с темными драпировками на окнах, выходящих на еще более темный двор. Но вот вошла г-жа Астье, и ее радушный прием преобразил все вокруг. Что за свойство у парижского воздуха — сохранять вопреки годам прелесть женского лица, точно под стеклом картину, писанную пастелью! Хозяйка дома — блондинка с тонким лицом и острым взглядом показалась мне помолодевшей года на три. Она сначала заговорила о тебе, о твоем здоровье, участливо осведомилась о нашей с тобой дружбе и потом, оживившись, спросила:

— А ваша книга?.. Поговорим же о вашей книге!.. Какая прелесть!.. Я не могла от нее оторваться всю ночь…

За этим последовали похвалы, обличающие тонкое понимание, два-три стиха, безошибочно процитированные, уверения, что мой учитель Астье в восторге от книги; он просил ее передать мне это, в случае если не сможет прервать работу.

И без того не отличаясь бледностью, я, вероятно, стал багровым, словно к исходу охотничьего обеда. Однако мое радужное настроение тут же исчезло, когда бедная женщина проговорилась мне об их тяжелом положении. Денежные затруднения, опала, мэтр, работающий дни и ночи над своими историческими книгами, которые отнимают бесконечное количество времени, требуют больших затрат — и не продаются. А тут еще дед, старик Рею, которому приходится помогать: ведь его единственный доход — это академические жетоны, а в таком возрасте, в девяносто восемь лет, он требует немало забот и внимания! Поль, конечно, хороший сын, деловой человек и сумеет добиться своего, но начало карьеры сопряжено с трудностями. И г-жа Астье скрывает от него, в каких они тисках, скрывает это и от мужа, дорогого ей, столь далекого от жизни большого ученого, тяжелые, размеренные шаги которого раздавались над моей головой, в то время как жена его просила меня дрожащим голосом, подыскивая слова, делая над собой огромное усилие, не могу ли я… Ах, чудная, чудная женщина, я готов был целовать кружева ее платья!.. Тебе понятна теперь, дорогая сестричка, только что полученная тобою депеша, и ты догадываешься, для кого я прошу тебя прислать десять тысяч франков обратной почтой. Думаю, что ты тотчас же написала Гобино. Если я прямо не обратился к нему, то только потому, что у нас с тобой все „пополам“ и что наши порывы великодушия и сострадания тоже должны быть общими, как и все остальное… Но, друг мой, разве не ужасно, что за лицевой стороной парижской жизни, полной блеска и славы, таится столько страданий?

Через пять минут после этих тяжких признаний, когда явились гости и комната наполнилась людьми, г-жа Астье поддерживала разговор, как ни в чем не бывало. По ее лицу и голосу можно было подумать, что перед вами счастливая женщина, а у меня мороз пробегал по коже. Встретился я там и с г-жой Луазильон, женой непременного секретаря. Лучше было ей сидеть у постели больного мужа, чем надоедать всем рассказами о прелестях своей чудесной квартиры, самой удобной в Академии, к которой со времен Вильмена добавили еще три комнаты. И повторила она это, по крайней мере, раз десять резким голосом аукционного оценщика, к тому же в присутствии приятельницы, которая живет стесненно, в помещении бывшей ресторации.

Госпожа Анселен, имя которой часто упоминается в светской хронике, уж конечно, не позволит себе ничего подобного. Эта славная толстая дама, круглая, как шар, с румяным детским лицом, цедит слова или, вернее, словечки, которые она всюду подбирает и потом разносит по городу, премилая особа! И она тоже всю ночь не могла оторваться от моей книги. Впрочем, не простая ли это любезность? Она радушно пригласила меня посещать ее салон, один из трех, где собираются и шумят академики. Пишераль сказал бы, что г-жа Анселен, обожающая театр, принимает преимущественно „лицедеев“, г-жа Астье — „книжных червей“, а герцогиня Падовани завладела „князьями“ — академической знатью. Но, в сущности, эти три приюта интриг и славы не разделены стеной, и в среду на Бонской передо мной предстал разнообразнейший ассортимент Бессмертных всех категорий: драматург Данжу, Русс, Буассье, Дюма, де Бретиньи, барон Юшенар из Академии надписей и изящной словесности, князь д'Атис — из Академии моральных и политических наук. Сейчас возникает четвертый салон — салон г-жи Эвиза, круглолицей еврейки с продолговатыми прищуренными глазами; она флиртует со всей Французской академией, носит ее цвета, зеленые вышивки на весеннем жакете, и маленькую шапочку с крылышками Меркурия. Но флиртует она просто до неприличия… Я слышал, как она говорила Данжу, приглашая его к себе:

— О доме госпожи Анселен можно сказать: здесь обедают. О моем — здесь любят.

— Мне требуется и то и другое… И постель и пища, — холодно ответил Данжу.

Я думаю, что это отъявленный циник, хотя у него бесстрастное, суровое лицо и густая черная шевелюра — точь-в-точь итальянский пастух.

Госпожа Эвиза очень красноречива; у нее огромная эрудиция. Она цитировала старому барону Юшенару целые фразы из его „Пещерных людей“ и спорила о Шелли с молоденьким критиком, сдержанным и торжественно молчаливым, в высоченном воротничке, подпиравшем его остроконечный подбородок.

Во времена моей молодости всегда начинали со стихов, даже те, что впоследствии подвизались в прозе или занимались делами или адвокатурой. Теперь начинают с критики, и преимущественно со статьи, посвященной Шелли. Г-жа Астье представила меня этому юнцу, с мнением которого считаются в литературном мире. Мои усы и загорелая физиономия скромного хлебопашца, очевидно, не пришлись ему по вкусу: мы обменялись с ним всего несколькими словами, и я стал наблюдать за комедией, разыгрываемой кандидатами в академики и их женами и родственниками, которые явились сюда, чтобы о себе напомнить, чтобы нащупать почву, ибо Рипо-Бабен уже совсем одряхлел, а Луазильон протянет недолго, — значит, в перспективе два кресла, и вокруг них уже скрещиваются злобные взгляды и ядовитые слова.

Дальзон, твой любимый романист, тоже был там: хорошее, открытое, умное лицо, такое же, как и его талант. Но до чего неприятно было бы тебе видеть, как он унижался и юлил перед таким ничтожеством, как Бретиньи, не сделавшим ничего путного за всю свою жизнь и занимающим в Академии место, специально отведенное для великосветского человека, место „нищего“ за ужином в крещенский сочельник где-нибудь в провинции! Дальзон лебезил не только перед Бретиньи, но и перед каждым появлявшимся у г-жи Астье академиком, внимал анекдотам старого Рею и неизменно отзывался на остроты Данжу подленьким смехом школьника, который Ведрин еще в коллеже Людовика XIV называл „подлизыванием к учителю“. А все для того, чтобы вместо двенадцати голосов, полученных им в прошлом году, добиться необходимого большинства.

Старый Жан Рею ненадолго заглянул к своей внучке; он изумительно бодр, держится прямо, затянут в длинный сюртук; его маленькое лицо сморщено, как печеное яблоко, а короткая пушистая бородка напоминает мох на старом камне. У него живые глаза, поразительная память, только он глух, и это его очень печалит и вынуждает ограничиваться монологами из личных, весьма интересных воспоминаний. Сегодня он рассказывал нам об императрице Жозефине в интимной обстановке ее дворца Мальмезон и называл ее „землячкой“, так как оба они креолы, уроженцы Мартиники. Он изображал ее нам в легких муслиновых платьях и в чудесных шалях, надушенной мускусом до одурения, окруженной тропическими цветами, которые даже во время войны галантно пропускались из колоний неприятельским флотом. Старик описывал также мастерскую Давида во времена Консульства, представлял нам художника со вздутой щекой и кривым ртом, точно набитым кашей, обращавшегося к ученикам на „ты“ и покрикивавшего на них. И неизменно в конце каждого рассказа старец, свидетель стольких событий, кивая головой, глядя куда-то вдаль, громким голосом произносил: „Я сам это видел“, словно скрепляя своей подписью подлинность картины.

Должен заметить, что, кроме Дальзона, лицемерно упивавшегося словами старика, один только я из всех присутствующих со вниманием слушал рассказы этого патриарха, интересовавшие меня несравненно более, чем побасенки некоего Лаво — не то журналиста, не то библиотекаря, во всяком случае, чрезвычайно болтливого и осведомленного человека. Едва он успел показаться, как со всех сторон послышалось:

— А вот и Лаво!.. Лаво!..

Его окружают, раздаются возгласы, смех. Лица самых угрюмых академиков проясняются, когда они внимают анекдотам этого толстяка, похожего на святошу-каноника, бритого, с красной физиономией и глазами навыкате. Свои были и небылицы он пересыпает фразами: „Я говорил об этом Брольи… Дюма рассказывал мне вчера вечером… Я знаю это от герцогини…“; он ссылается на самые громкие имена, на всякого рода знаменитостей; он обласкан здешними дамами, которых вводит в курс всех интриг академических, дипломатических, литературных и светских. Он на дружеской ноге с Данжу — тот говорит ему „ты“, — в коротких отношениях с князем д'Атисом, с которым прибыл сюда, относится свысока к Дальзону, а также и к молодому критику, написавшему статью о Шелли; одним словом, он представляет собой авторитет, силу, для меня совершенно необъяснимую.

В ворохе забавных историй, которыми он так и сыпал из своего неистощимого запаса, — по большей части это были загадки для меня, простодушного провинциала, — только одно происшествие остановило мое внимание: молоденький офицер папской гвардии граф Адриани, приехав в Париж вместе с папским легатом для вручения, не помню кому именно, кардинальской шапки и скуфьи, забыл эти знаки кардинального достоинства у какой-то ночной дивы, встреченной им на вокзале по выходе из вагона; несчастный юноша в чужом городе не знал ни ее адреса, ни имени. Ему пришлось написать в Ватикан, прося заменить кардинальские головные уборы, с которыми девица, должно быть, не знала, что делать. Но лучше всего то, что юный граф Адриани — родной племянник нунция и что на последнем вечере у герцогини, здесь говорят просто „герцогиня“, как в Муссо, — он по простоте душевной рассказал о происшествии на очаровательном жаргоне, которому мастерски подражает Лаво:

— „На вокзале его высокопреосвященство говорит мне: „Пепино! Возьми шапку…“ А у меня уже была в руках скуфья… Значит, обе руки заняты“.

И Лаво изображает, как молодой, горячий папский птенец закатывает глаза, остановившись словно вкопанный перед уличной сиреной:

— „Cristo, как она была хороша!..“

Среди смеха и восклицаний: „Прелестно!.. Ох уж этот Лаво!.. Ох уж этот Лаво!..“ — я обратился к г-же Анселен, сидевшей рядом со мною:

— Кто такой этот господин Лаво? Чем он занимается?

Милейшая дама, по-видимому, была крайне изумлена.

— Лаво?.. А вы его не знаете? Да ведь это „зебра“ герцогини!

Она вскочила и бросилась к Данжу. Я ничего не понял. Общество Парижа весьма своеобразно, словарь его обновляется каждый сезон. Зебра, зебра! Что означает это слово? Но мой визит и до того непозволительно затянулся, а мэтр так и не спустился вниз. Пора уходить. Я пробираюсь между креслами, чтобы проститься с хозяйкой дома, и, проходя, замечаю м-ль Мозер, плачущую в белую жилетку Бретиньи. Вот уже в течение десяти лет бедняга Мозер выставляет свою кандидатуру и, не решаясь теперь уже хлопотать лично, подсылает свою дочь, некрасивую перезрелую девицу, которая, жертвуя собой, как настоящая Антигона, подымается по лестницам, состоит на побегушках у академиков и их жен, всегда готова исполнить любое поручение, правит корректуры, ухаживает за ревматиками — убивает свою безрадостную жизнь старой девы в погоне за креслом в Академии, которого ее отец никогда не добьется. Вся в черном, скромно одетая, причесанная не к лицу, она загородила выход. Неподалеку от нее Дальзон, очень взволнованный, распинается перед двумя академиками с лицами неумолимых судей и, задыхаясь, протестует:

— Неправда!.. Клевета!.. Никогда я этого не писал.

Новая загадка… Г-жа Астье, которая могла бы мне это разъяснить, поглощена конфиденциальной беседой с Лаво и князем д'Атисом.

Ты, сестра, наверное, не раз видела на дорогах Муссо в экипаже с герцогиней этого д'Атиса, Сами, как его называют, высокого худого человека, сутулого, лысого, с помятым, бледным, словно восковым лицом и черной бородой, которая доходит чуть не до самой груди, точно все его выпавшие волосы ушли в бороду. Он ни с кем не говорит, и когда смотрит на вас, то будто возмущается, что вы осмеливаетесь дышать одним воздухом с ним. Министр, сдержанный и проницательный дипломат английской складки, внучатый племянник лорда Пальмерстона, князь д'Атис на очень хорошем счету и во Французской академии, и в министерстве иностранных дел. Говорят, что он единственный из наших поверенных в делах, которому Бисмарк не решался смотреть прямо в глаза. По слухам, он скоро будет возглавлять одно из наших крупнейших посольств. Как поступит герцогиня? Последует за ним, покинет Париж? Это весьма серьезный вопрос для такой светской дамы. И как еще отнесутся в чужих краях к их связи? У нас она признана всеми, рассматривается как настоящее супружество благодаря их умению держать себя и соблюдать приличия, а также из-за тяжелого положения герцога: ведь он разбит параличом и на двадцать лет старше своей жены, которая к тому же приходится ему племянницей.

По-видимому, князь беседовал об этих весьма серьезных вещах с Лаво и г-жой Астье, когда я к ним подошел. Впервые попадая в какое-нибудь общество, ты вскоре замечаешь, как мало ты с ним связан, не понимаешь ни речей, ни мыслей, — словом, сознаешь себя лишним. Я собрался уже уходить, как вдруг добрейшая г-жа Астье подозвала меня:

— Подымитесь к нему… Он будет так рад!..

И вот я поднимаюсь к моему старому учителю по узенькой внутренней лестнице. Из глубины коридора я слышу его громкий голос:

— Это вы, Фаж?

— Нет, дорогой мэтр.

— Да это Фрейде! Осторожно, нагнитесь…

В самом деле, на этих антресолях невозможно выпрямиться. Какая разница по сравнению с архивом министерства, где я видел его в последний раз в высокой галерее, сплошь заставленной полками с делами!

— Собачья конура, не правда ли? — сказал, улыбаясь, милейший старик. Но если бы вы знали, какие тут сокровища!..

Он показал на высокий шкафчик для дел, заключавший в себе, по крайней мере, десять тысяч оригинальных редчайших документов, собранных им за последние годы.

— Вот откуда можно черпать историю, — твердил он, воодушевляясь и размахивая лупой для разбора рукописей. — И сколько здесь нового и бесспорного, не в обиду будь им сказано!

Он показался мне, однако, мрачным и расстроенным. Как жестоко с ним обошлись! Как грубо отрешили от должности, а затем, когда он продолжал выпускать исторические труды с прекрасной документацией, разве не стали распускать о нем слухи, будто он изъял материалы из архива Бурбонов? И откуда исходила эта клевета? Из самой Академии, от барона Юшенара, считающего себя крупнейшим собирателем автографов во Франции, которому коллекция Астье не дает спокойно спать. Вот из-за чего ведется эта война, лицемерная и беспощадная, в которой прибегают к вероломству и ударам из-за угла.

— Не щадят даже писем Карла Пятого… Подумать только: писем Карла Пятого! Пытаются оспаривать их подлинность… И почему, позвольте спросить? Из-за описки, из-за сущего пустяка: „мэтр Рабле“ — вместо „брат мой Рабле“… Как будто императоры не могут обмолвиться!.. Придирка! Просто придирка!..

Видя, что я разделяю его негодование, мой добрый учитель, пожимая мне руки, сказал:

— Оставим эти мерзости… Госпожа Астье, наверное, говорила вам о вашей книге. На мой взгляд, там есть кое-что лишнее… Ну, не беда, я доволен.

То, что он считает лишним в моих стихах, то, что он называет сорной травой, — это воображение, фантазия. Еще в лицее он воевал с нами по этому поводу, вырывая плевелы, очищая от них наши головы. Слушай же теперь, дорогая Жермен, что было дальше, передаю тебе слово в слово конец нашей беседы.

Я. — Полагаете ли вы, дорогой мэтр, что у меня есть некоторые шансы на получение премии Буассо?

Мэтр. — После этой книги, голубчик, вы достойны не премии, а места среди нас. Луазильон дышит на ладан. Рипо долго не протянет… Сидите смирно, предоставьте все это мне… С этой минуты я считаю вашу кандидатуру выдвинутой…

Что я ответил? Не помню. Такое радостное волнение охватило меня, что мне еще и теперь кажется, будто я грежу. Я, я — член Французской академии! Лечи свои бедные ноги, дорогая сестра, выздоравливай и приезжай в Париж к этому великому дню посмотреть, как твой брат при шпаге, в зеленом мундире, расшитом пальмами, займет место среди наиболее прославленных людей Франции. Даже голова кружится. Спешу поцеловать тебя и ложусь в постель.

Горячо любящий тебя брат

Абель де Фрейде.

Ты, конечно, понимаешь, что из-за таких событий я позабыл о семенах, о соломенных матах, о ягодных кустах, вообще о всех поручениях. Но я займусь этим в ближайшие дни. Я останусь здесь еще некоторое время. Астье-Рею настоятельно советовал мне ничего не говорить о моем деле, но вращаться в академических кругах. Бывать повсюду, напоминать о себе — это главное!»

 

IV

— Берегись, милый мой Фрейде!.. Я знаю такие приемы — это просто вербовка… В сущности, люди эти чуют, что их песенка спета, что они покрываются плесенью под своим куполом… Академия выходит из моды, она больше не является предметом честолюбивых вожделений… Ее слава — одна видимость… Поэтому вот уже несколько лет, как эта корпорация знаменитостей не ждет клиентов, а выходит на улицу и зазывает их. Повсюду — в обществе, в мастерской художника, у издателей, за кулисами театров, во всех литературных и артистических кругах — вы встретите академика-вербовщика, улыбающегося молодым, подающим надежды талантам: «Академия не теряет вас из виду, молодой человек!» Если же автор приобрел известность, если у него выходит третья или четвертая книга, как у тебя, например, приглашение делается в более прямой форме: «Подумайте о нас, уже настало время…» Или грубовато, словно журя: «Да что вы, в самом деле, пренебрегаете нами?..» Так же, хотя более вкрадчиво и мягко, поступают они по отношению к человеку из высшего круга, переводчику Ариосто или сочинителю салонных комедий: «Знаете… кроме шуток… Не думаете ли вы…» И если светский человек начинает возражать, ссылаясь на отсутствие заслуг, на незначительность своей персоны и скудость литературного багажа, вербовщик отвечает ему набившей оскомину фразой: «Академия — это салон…» Черт подери! И потрудилась же эта фраза на своем веку: «Академия — это салон… Она принимает не только произведение, но и человека…» А пока что вербовщика приглашают к себе, оказывают ему всевозможные любезности, зовут на обеды и торжества… Пробудив надежды и старательно их поддерживая, он становится паразитом, за которым всячески ухаживают…

Тут уже добряк Фрейде не выдержал. Никогда его учитель Астье не пойдет на такие низости. Ведрин, пожав плечами, продолжал:

— Он? Да он худший из них: это убежденный, бескорыстный вербовщик… Он верует в Академию, он живет ею, и когда он восклицает: «Если бы вы знали, как это прекрасно!», причмокивая при этом языком, словно смакует спелый персик, — он говорит вполне искренне, и приманка его действует тем сильнее, тем она опаснее. Как только рыбка клюнула и попалась на крючок, Академия перестает заниматься своей жертвой, предоставляя ей метаться и барахтаться в грязи… Ты вот страстный рыболов; когда тебе случается поймать большого окуня или щуку и ты тянешь рыбу за своей лодкой, как это у вас называется?

— Водить рыбу…

— Правильно! Посмотри хотя бы на Мозера. Разве он не похож на пойманную рыбу?.. Десять лет его тащат на буксире… И де Селеля, и Герино, и мало ли еще таких, которые уже и сопротивляться перестали.

— Но позволь: ведь попадают же в Академию, достигают этой цели…

— Только не на буксире! А если ты и добьешься этого великого счастья, подумаешь!.. Что это дает?.. Деньги? Ты получаешь несравненно больше за свое сено… Известность? Разве что где-нибудь в уголке сельской церкви величиною в мою ладонь… Если бы еще этим приобретался талант, если бы тот, кто им наделен, не утрачивал его, попав туда — в ледяной холод дворца Мазарини! «Академия — это салон». Понимаешь, что это значит? Приходится подчиняться общему тону, не касаться определенных вопросов или смягчать их. Прощайте, вдохновенные порывы, прощайте, смелые дерзания! Самые пылкие стихают, не смеют пошевельнуться из боязни за свой зеленый мундир — все равно что дети, которых нарядят в воскресный день, а потом скажут: «Играйте, забавляйтесь, но только, упаси боже, не перепачкайтесь». Можно себе представить, как они забавляются… Бессмертным остается, конечно, лесть, расточаемая им в академических кухнях, и обожание прекрасных дам, которые там подвизаются. По до чего же это скучно! Я знаю это по собственному опыту. Меня не раз туда таскали. Да, как говорит старик Рею: «Я сам это видел…» Напыщенные дуры произносят фразы, заимствованные из журналов и плохо ими переваренные, которые вылетают у них изо рта, точно ленточки с надписями у персонажей ребуса. Я слышал, как госпожа Анселен, эта толстая кумушка, глупая, как гусыня, гоготала от восторга, внимая остротам Данжу, театральным репликам, состряпанным на скорую руку и столь же малоестественным, как завитки его парика…

Фрейде был ошарашен: Данжу, этот итальянский пастух, и вдруг в парике!

— О, не настоящий парик, а только накладка!.. Я выдерживал у госпожи Астье чтения по этнографии, способные убить гиппопотама, а у герцогини, надменной и строгой в обхождении, встречал эту старую обезьяну Ланибуара, занимающего почетное место, который вел себя столь непристойно, что всякому другому — не Бессмертному — давно бы указали на дверь каким-нибудь словечком, во вкусе Падовани, уверяю тебя… Забавнее всего, что Ланибуар попал в Академию только благодаря герцогине; он униженно ползал у ее ног, молил и клянчил, чтобы она ему помогла… «Выберите его, — говорила герцогиня моему кузену Луазильону, — выберите, чтобы мне от него избавиться…» Теперь же она чтит его, как бога, сажает за столом рядом с собой, заменив былое презрение самым пошлым поклонением — точь-в-точь как дикарь, который преклоняет колени и трепещет перед идолом, сделанным его же руками. О, я знаю эти академические салоны: глупость, пошлость, мерзкие интрижки!.. И ты стремишься туда? Скажи на милость, — зачем? Живешь ты так, что лучше и желать нельзя. Я ведь ничем не дорожу, а чуть не позавидовал тебе, глядя на вас с сестрой в Кло-Жалланже: чудесный дом на пригорке, высокие потолки, огромные камины, в которых может поместиться человек, кругом дубы, поля, виноградники и река. Словом, привольная жизнь барина-помещика, как ее описывает в своих романах Толстой: рыбная ловля, охота, хорошие книги, не очень глупые соседи, не слишком плутоватые фермеры, наконец — чтобы не отупеть в этом постоянном благополучии, улыбка твоей больной сестры, такой утонченной, такой живой, несмотря на недуг, приковавший ее к креслу, такой счастливой, когда ты, возвратясь с прогулки на вольном воздухе, читаешь ей хороший сонет или стихи, навеянные природой, льющиеся из самой глубины души, которые ты набросал карандашом, сидя верхом на лошади или лежа ничком в траве, вот как мы сейчас, только без этого страшного грохота ломовых телег и воя труб…

Ведрину пришлось умолкнуть. Тяжелые подводы, груженные железным ломом, сотрясавшие землю и дома, оглушительный звук рожка в соседней драгунской казарме, хриплый рев буксирной сирены, шарманка, звон колоколов церкви св. Клотильды — все слилось в ужасную какофонию, рождаемую порой гулом большого города. Контраст был поистине разителен между этим ошеломляющим шумом столпотворения вавилонского, грохотавшим поблизости, и лужком, поросшим дикими злаками и папоротником, под тенью высоких зеленых деревьев, где два бывших воспитанника коллежа Людовика XIV курили и вели задушевную беседу.

Происходило это на углу набережной Орсе и улицы Бельшасс, на разрушенной террасе бывшей Счетной палаты, наводненной душистыми, буйно растущими травами и похожей на каменоломню среди лесной чащи ранней весной… Широко раскинувшиеся кусты уже отцветавшей сирени, купы платанов и кленов тянулись вдоль обвитой плющом и повиликой каменной балюстрады, образуя зеленый тенистый приют, где летали голуби и кружились пчелы, где пробившийся сквозь листву солнечный луч озарял спокойный, прекрасный профиль г-жи Ведрин, кормившей грудью свою малютку, меж тем как старший сынишка камнями отгонял разномастных кошек — серых, черных, рыжих, населявших, точно тигры, эти джунгли в самом сердце Парижа.

— И уж если речь зашла о твоих стихах, — ведь с тобой можно говорить откровенно, дружище? — от твоей книги, по правде сказать, от твоей новой книги, — хотя я в нее только заглянул, — на меня не повеяло тем чудесным ароматом ландыша и дикой мяты, которым напоены были другие. «Бог в природе» пахнет академическими лаврами, и я боюсь, что присущие тебе прелестные нотки в духе Бризе, вся свежесть лесов на этот раз принесены в жертву, брошены, как взятка, в пасть Крокодила.

Эта кличка «Крокодил», отысканная в дебрях школьных воспоминаний, на минуту позабавила друзей. Им ясно представился Астье-Рею на кафедре, с вспотевшим лбом, сдвинутой на затылок ермолкой, с красной лентой, длиною в целый фут, на черной тоге, сопровождающий величественным взмахом рук в широких рукавах свои избитые остроты: «Гоните, гоните их прочь, они везде напакостили», или прибегающий в своих поучениях к округлым периодам в стиле Вик д'Азира, кресло которого он впоследствии занял. Но тут совесть стала укорять Фрейде за глумление над старым учителем, и он принялся превозносить его исторические труды, — Астье перетряхнул ведь столько архивов, впервые сдунул с них пыль.

— Вздор! — ответил Ведрин с величайшим презрением.

По его мнению, самые любопытные архивные материалы в руках глупца значат так же мало, как ценнейший человеческий документ, которым воспользовался дурак романист. Золотой червонец, обращенный в сухой лист!

— Посуди сам, — продолжал Ведрин, оживляясь. — Разве заслуживает звания историка всякий, кто собирает неизданные документы в объемистые тома, которых никто не читает и которые красуются только на полках книжных шкафов в разделе общеобразовательной литературы? Книги, которые выставляются напоказ, перелистываются, но ими не пользуются. Лишь французское легкомыслие может принимать всерьез такие компиляции. Издеваются же над нами англичане и немцы. «Vir ineptissimus Astier-Rehu», — говорит Момзен в одной из своих заметок.

— И это ты, чурбан, заставил несчастного Астье прочесть заметку Момзена, да еще при всем классе!

— Ну и досталось же мне тогда на орехи, не меньше, чем в тот день, когда, устав слушать его излюбленное изречение, что воля — это домкрат, что при помощи такого домкрата можно всего достигнуть, я крикнул со своей скамьи, передразнивая его: «А крылья, господин Астье, а крылья!»

Фрейде рассмеялся и, оставив в стороне заслуги историка, перешел к педагогической деятельности мэтра, пытаясь защитить его как преподавателя. Но Ведрин распалился еще больше:

— Толкуй! Хороший педагог! Вся жизнь этого ничтожества ушла на то, чтобы удалить, вырвать из умов «сорную траву», то есть все оригинальное и самобытное, те ростки жизни, которые учитель прежде всего должен поддерживать и охранять… А этот негодяй — вспомни, как он нас подчищал, ощипывал, подравнивал… Были и такие, которые не поддавались его заступу и скребку, но старик не щадил ни ногтей, ни орудий и добивался того, что мы становились чистенькими и гладенькими, как школьная скамья. Полюбуйся на тех, кто прошел через его руки, за исключением некоторых бунтарей, как, например, Эрше, который в своей ненависти к рутине доходит до крайности и непристойности. Или я — я, обязанный этому старому шуту своей страстью ко всему угловатому и несуразному, даже своей скульптурой, напоминающей, как говорят, мешки, набитые орехами… Остальные отупели, выхолощены, подстрижены под одну гребенку.

— Ну, а я? — воскликнул Фрейде, до смешного волнуясь.

— Тебя пока что спасала природа, но если ты снова попадешь в лапы Крокодила, то берегись. Подумать только: существуют государственные школы, одаряющие нас такими педагогами, и за все это платят жалованье, дают ордена, выбирают даже в академики…

Растянувшись на буйно растущей траве, подперев рукой голову, размахивая папоротником, которым он защищался от солнца, Ведрин спокойно произносил эти резкие слова. Ни один мускул не дрогнул на его широком лице индийского идола, одутловатом и бледном, безучастно-задумчивое выражение которого оживляли маленькие смеющиеся глазки.

Его друг, привыкший чтить авторитеты, был совсем сбит с толку.

— Как же ты умудряешься быть в дружбе с сыном, когда ты так ненавидишь отца?

— Я дружен с ним не более, чем с отцом. Поль Астье занимает меня своим апломбом отъявленного нахала и рожицей хорошенькой негодницы… Хотелось бы пожить подольше, чтобы посмотреть, что из него выйдет…

— Ах, господин Фрейде! — вмешалась г-жа Ведрин. — Если бы вы знали, как он эксплуатирует моего мужа!.. Ведь всю реставрацию Муссо, новую галерею, выходящую на реку, музыкальный павильон, часовню — все это сделал Ведрин, и гробницу князя Розена тоже! А заплатят ему только за статую, тогда как и замысел, и весь проект — все, до последней мелочи, сделано мужем.

— Оставь, оставь! — сказал художник по-прежнему невозмутимо. — Черт возьми! Муссо! Никогда бы этому шалопаю не удалось отыскать ни одного старинного орнамента под толстым пластом благоглупостей, который так называемые «архитекторы» накладывали на здание в течение тридцати лет. Местность там чудесная, герцогиня любезна и проста в обхождении, а тут еще мы нашли в Кло-Жалланже нашего друга Фрейде… И потом… ну как бы тебе сказать?.. Я полон замыслов, они теснят и гложут меня… Освободить меня от некоторых из них — значит оказать мне услугу… Мой мозг напоминает узловую станцию, на которой паровозы разводят пары на всех путях, снуют во всех направлениях… Молодой человек это понял. У него не хватает выдумки, и он меня обкрадывает, приспособляет мои мысли к вкусам публики, — он уверен, что я не буду протестовать… Но чтобы меня обмануть!.. Я вижу, когда он собирается что-нибудь стибрить у меня… Лицо его становится насмешливым, глаза смотрят безучастно, и вдруг едва уловимая нервная гримаса подернет уголок рта. Готово!.. Сцапал!.. Про себя он, наверное, думает: «Боже мой! Ну и дурак же этот Ведрин!» Он и не подозревает, что я вижу его насквозь, что я восхищаюсь им… А теперь, — сказал скульптор, вставая, — я покажу тебе паладина, потом мы осмотрим всю эту трущобу… Здесь прелюбопытно, вот увидишь.

Они вошли во дворец, поднялись на полукруглое крыльцо, куда вело несколько ступенек, и миновали квадратную залу — бывшую канцелярию Государственного совета — без паркета и без потолка: вся верхняя часть постройки обвалилась, между разделявшими этажи огромными железными балками, скрючившимися от огня, проглядывала синева неба. В углу, у самой стены с нависшими на ней длинными чугунными трубами, сплошь увитыми ползучими растениями, валялся в крапиве и мусоре разбитый на три куска гипсовый слепок гробницы князя де Розена.

— Видишь? — спросил Ведрин. — Нет, ты так ничего не разберешь…

И он принялся описывать памятник. Нелегко было угодить капризам молодой вдовушки; пришлось делать эскизы, обращаться к египетским и ассирийским образцам, прежде чем дойти до проекта Ведрина. Архитекторы, узрев проект, подняли бы вой, но все же ему нельзя отказать в величии. Настоящая гробница воина — открытая палатка с приподнятыми полами, внутри, перед алтарем, широкий низкий саркофаг, высеченный в виде походной кровати; на ней покоится добрый рыцарь-крестоносец, сложивший голову за своего короля и за веру, рядом с ним сломанный меч, у его ног разлеглась борзая собака.

Из-за твердости далматинского гранита, которым княгиня особенно дорожила, Ведрин принужден был взяться за молот и резец и трудиться под брезентовым навесом на кладбище Пер-Лашез как чернорабочий. Наконец после долгого и упорного труда мавзолей был закончен.

— А вся слава достанется молодому мерзавцу Полю Астье, — добавил скульптор, улыбаясь без малейшей горечи.

Он приподнял старый ковер, которым было завешено отверстие в стене, где когда-то была дверь, и провел Фрейде в огромный вестибюль, служивший ему мастерской, с дощатым потолком, с циновками и кусками различных тканей, наброшенными на разрушающийся пол и стены. Своим видом и царившим здесь беспорядком мастерская напоминала амбар или, вернее, крытый двор, ибо в залитом солнцем углу росла чудесная смоковница с переплетавшимися ветвями и декоративными листьями, а рядом с ней остов лопнувшей печи имел вид старого колодца, увитого плющом и жимолостью. Здесь скульптор работал уже два года, зиму и лето, не смущаясь ни туманами, поднимавшимися над рекой, ни ледяными убийственными ветрами. «Ни разу не чихнул», — уверял Ведрин, невозмутимо спокойный и могучий, подобно великим художникам Ренессанса, похожий на них и широким лицом, и неистощимым воображением. Вот и сейчас он по горло сыт скульптурой и архитектурой, будто только что кончил писать скучнейшую трагедию. Как только он сдаст свою статую и получит деньги, он уедет, поднимется по Нилу в дахабиэ со своим многочисленным семейством и будет писать маслом, писать с утра до вечера… Он отставил скамейку и табурет и подвел своего друга к огромной, еще не окончательно обработанной глыбе.

— Вот мой паладин… Скажи откровенно, как ты его находишь?

Фрейде был несколько озадачен и смущен колоссальными размерами распростертого перед ним воина, превосходившего нормальные масштабы, изваянного в соответствии с высотой шатра. В этой неотделанной гипсовой фигуре резко бросалась в глаза ее атлетическая мускулатура, которая придавала произведению Ведрина, ненавидевшего все приглаженное, вид чего-то незаконченного, громоздкого, доисторического, вид прекрасного творения, еще не получившего окончательной формы. Однако чем дольше Фрейде смотрел, чем глубже он вникал, тем сильнее веяло на него от огромной статуи силой лучезарной и притягательной — самым прекрасным, что есть в искусстве.

— Превосходно, — произнес он убежденно.

Его друг прищурился.

— Но не с первого взгляда, не так ли? — сказал он, добродушно посмеиваясь. — Надо привыкнуть к моей скульптуре, и я очень боюсь, что княгиня, увидев это чудище…

Поль Астье обещал привести ее на днях, как только статуя будет закончена, отделана, готова к отливке. Это посещение тревожило художника, знавшего вкусы светских женщин. Не раз слышал он на вернисаже, когда за вход платят пять франков, шаблонную, пошлую болтовню, беспощадную к скульптуре. И как лгут эти дамы, как лезут из кожи! Искренен только их интерес к весенним нарядам, заказанным для Салона, где им представляется случай блеснуть.

— Впрочем, старина, — продолжал Ведрин, уводя своего друга из мастерской, — из всех гримас парижской жизни, из всей лжи общества нет ничего более нелепого и комичного, чем это благоговение перед произведениями искусства. Кривлянье, от которого можно лопнуть со смеху. Все соблюдают ритуал, хотя никто не верует. Точно так же и с музыкой… Посмотрел бы ты на этих прелестниц в воскресенье!..

Друзья пошли по длинному сводчатому коридору, тоже заполненному странной растительностью, семена которой, занесенные сюда со всех концов света, разбухали и покрывали зеленью взрыхленную землю; ростки пробивались между живописью на разрушенных и почерневших от огня стенах. Отсюда Ведрин и Фрейде повернули на главный двор, когда-то усыпанный песком, а теперь превратившийся в поле, где вперемешку росли дикий овес, подорожник, люцерна и крестовник, колосясь и спутывая свои бесчисленные чашечки. Посреди двора досками были отгорожены грядки, на которых цвел подсолнух, зрела клубника и тыква, — садик переселенца на опушке девственного леса, и в довершение иллюзии к нему примыкало маленькое кирпичное строение.

— Сад переплетчика и его мастерская, — заметил Ведрин, указывая на выведенную огромными буквами надпись над полуоткрытой дверью:

АЛЬБЕН ФАЖ

Переплеты всех видов

Фаж, переплетчик Счетной палаты и Государственного совета, получивший разрешение остаться в своем домишке, уцелевшем после пожара, да еще привратница были единственными обитателями дворца.

— Зайдем к нему на минутку, — предложил Ведрин. — Ты увидишь: это прелюбопытный субъект…

Подойдя ближе к домику, он крикнул:

— Эй, дядюшка Фаж!

Скромная мастерская переплетчика была пуста. На верстаке у окна валялись обрезки и большие ножницы для разрезания картона, а под прессом лежали зеленые шнуровые книги с медными наугольниками. Особенность обстановки этого жилища заключалась в том, что швальный станок, стол на козлах, пустой стул перед ним, этажерки с наваленными на них книгами, даже зеркало для бритья — все было очень малых размеров, все рассчитано на рост и пределы досягаемости двенадцатилетнего ребенка. Можно было подумать, что это домик карлика, переплетчика в стране лилипутов.

— Это горбун, — шепнул Ведрин своему другу, — но горбун-юбочник, который душится и помадится…

Противный запах парикмахерской, розовой эссенции и духов от Любена смешивался с запахом клея, так что становилось не по себе. Ведрин еще раз окликнул хозяина, повернувшись в ту сторону, где была спальня переплетчика; потом друзья вышли. Фрейде очень забавляла мысль об этом горбатом ловеласе.

— Быть может, он пошел на свидание…

— Смейся, смейся! Должен тебе сказать, дорогой мой, что этот горбун добывает себе самых хорошеньких женщин Парижа, если верить стенам его комнаты, увешанным фотографиями с собственноручными надписями: «Милому моему Альбену», «Дорогому крошке Фажу». И не какие-нибудь потаскушки, а певички, шикарные кокотки. Сюда он их никогда не приводит, но время от времени, исчезнув на два-три дня, он козырем входит ко мне в мастерскую и рассказывает, отвратительно осклабившись, что преподнес себе «объемистый том» или «очаровательный томик» — так он называет побежденных им красоток в зависимости от их роста и сложения.

— Ты говоришь, он безобразен?

— Урод.

— Без средств?

— Ничтожный, мелкий переплетчик и картонажник, который живет только своей работой и своими овощами… Но он очень умен, начитан, обладает редкой памятью… Мы, наверно, встретим его в каком-нибудь закоулке, он любит бродить по дворцу… Дядюшка Фаж — большой мечтатель, как и все люди со страстями. Иди за мной и смотри под ноги, здесь надо ходить с опаской.

Они начали подыматься по широкой лестнице, первые ступеньки которой еще сохранились, как и перила, заржавевшие, местами покоробленные. Друзьям пришлось перейти по шаткому деревянному мостику, державшемуся на поперечных брусьях, между высокими стенами, на которых еще уцелели остатки огромных, покрытых трещинами фресок, стертых и закоптевших, — круп лошади, обнаженный женский торс, — с едва заметными надписями на виньетках, утративших позолоту: «Созерцание», «Тишина», «Торговля сближает народы».

Во втором этаже длинный коридор под круглым сводом, как на цирковых аренах Арля и Нима, терялся между почерневшими, потрескавшимися стенами, освещенный лучами солнца, кое-где пробивавшимися в широкие щели, заваленный штукатуркой и чугунным ломом, заросший бурьяном. При входе в коридор на стене красовалась надпись: «Помещение для дежурных чиновников ». Коридор этот походил на нижний, только кровля здесь обвалилась, и он превратился в длинную площадку, заросшую частым кустарником, который поднимался к уцелевшим сводам и спускался до уровня главного двора, словно разросшиеся косматые лианы. Отсюда виднелись крыши соседних домов, белые стены казармы на улице Пуатье, высокие платаны перед особняком Падовани, на вершине которых качались гнезда ворон, покинутые и опустевшие до зимы, а внизу — безлюдный двор, залитый солнцем, сад переплетчика и его домик.

— Посмотри, дружище, какое изобилие, какое изобилие!.. — говорил Ведрин, указывая другу на дикую растительность, такую богатую и разнообразную, заполонившую весь дворец. — Если бы Крокодил это увидел, вот бы рассвирепел!

И вдруг, отступив на несколько шагов, воскликнул?

— Ну, это уже слишком!..

Внизу возле домика переплетчика появился Астье-Рею. Его легко было узнать по длиннополому сюртуку серовато-зеленого цвета, по широкому плоскому цилиндру. На левом берегу Сены эта шляпа, сдвинутая на затылок, на седые кудри, образовывавшие ореол вокруг головы этого архангела бакалавров, самого Крокодила, пользовалась широкой известностью. Академик оживленно беседовал с маленьким человечком, стоявшим с непокрытой головой, блестевшей от помады, одетым в светлый, плотно облегавший его фигурку пиджак, под которым выделялась, точно из особого кокетства, его уродливая спина. Слов нельзя было разобрать, но Астье казался очень взволнованным: он размахивал тростью, нагибался всем корпусом к самому лицу человечка, а тот, очень спокойный, с сосредоточенным видом, стоял, заложив большие руки за спину, под самый горб.

— Значит, он, этот ублюдок, работает для Академии? — спросил Фрейде, припомнив, что мэтр называл имя Фажа.

Ведрин ничего не ответил, — он следил за мимикой собеседников, спор которых, однако, внезапно оборвался. Горбун пошел к себе, пожимая плечами, словно говоря: «Как вам угодно», а Астье-Рею, видимо, взбешенный, быстрым шагом направился к выходу из дворца на улицу Лилль, затем, будто передумав, вернулся в мастерскую, и дверь ее за ним захлопнулась.

— Странно, — прошептал скульптор. — Отчего же Фаж мне никогда ничего не говорил?.. Ну и скрытен же этот человек!.. Кто их знает: может быть, они вместе занимаются этой игрой — охотятся за томами и томиками.

— Что ты, Ведрин!..

Фрейде, простившись с приятелем, шел, не торопясь, по набережной Орсе, думая о своей книге, об Академии, о своих честолюбивых мечтах, значительно, впрочем, охладев к ним после тех жестоких истин, которые ему пришлось сейчас выслушать. Как люди, однако, мало меняются!.. Уже в раннем возрасте проявляются наши характерные черты… Спустя двадцать пять лет, с морщинами на лицах, поседевшие, под тем гримом, который накладывает на людей жизнь, однокашники из коллежа Людовика XIV остались такими же, какими были на школьной скамье: один — резкий, увлекающийся, вечно бунтующий, готовый к борьбе; другой — послушный, преклоняющийся перед авторитетами, с ленцой, еще развившейся в тиши полей. В конце концов Ведрин, может быть, и прав: даже при уверенности в успехе стоит ли тратить столько усилий? Особенно он тревожился за больную сестру, — бедняжке придется в полном одиночестве оставаться в Кло-Жалланже, пока он будет хлопотать о кресле в Академии и делать необходимые визиты. А разлука с ним даже на несколько дней всегда волновала ее и печалила; еще сегодня утром он получил от нее душераздирающее письмо.

Проходя мимо драгунских казарм, Фрейде отвлекся от своих мыслей, увидев на другой стороне мостовой голодных людей, ожидавших раздачи остатков солдатской похлебки. Явившись спозаранку из боязни потерять свою порцию, они сидели на скамейках или стояли вдоль парапета набережной, с землистыми лицами, чумазые, с давно не стриженными волосами и бородами, напоминая одичавших псов, ободранные, точно после кораблекрушения. Они не двигались с места, не говорили друг с другом, толпились, как стадо, подстерегая в глубине большого двора казармы появление солдатских котелков и знак сержанта, разрешающий им приблизиться. Как страшен был в такой чудесный день ряд этих безмолвных людей с глазами хищников, голодных, тянущихся с одинаковым животным выражением на лицах к раскрытым настежь воротам!

— Что вы тут делаете, голубчик?

Астье-Рею, сияя от удовольствия, взял под руку своего ученика. Он взглянул в направлении, указанном поэтом, и увидел на противоположном тротуаре эту потрясающую картину парижской жизни.

— Да, да… Конечно… конечно…

Но его близорукие глаза педагога умели читать только в книгах, они не воспринимали живой действительности, смотрели мимо жизни. Даже в том, как он увлекал отсюда Фрейде, в тоне, которым он сказал, уводя его за собой: «Проводите меня до Академии» — чувствовалось, что мэтр не одобряет ротозейства на улице, требует большей степенности. Слегка опираясь на руку своего любимого ученика, он поделился с ним своей радостью, своим восторгом по случаю изумительной находки, которую ему только что посчастливилось сделать: он приобрел письмо Екатерины II к Дидро касательно Академии, и как раз теперь, когда ему в ближайшие дни предстоит обратиться с приветствием к великому князю. Он предполагал огласить на заседании это чудо из чудес, возможно, даже преподнести его высочеству от имени Академии автограф его прабабки! Барон Юшенар, наверно, лопнет от зависти.

— Кстати, вы что-нибудь слыхали по поводу моих писем Карла Пятого? Все это клевета, чистейшая клевета… У меня здесь есть нечто такое, что приведет в замешательство этого зоила.

Своей толстой рукой с короткими пальцами он ударил по туго набитому кожаному портфелю, а затем, охваченный радостным волнением, желая, чтобы и Фрейде был счастлив, снова вернулся к вчерашнему разговору, к его кандидатуре на первое же вакантное академическое кресло. Это будет чудесно — учитель и ученик, сидящие рядом под куполом дворца Мазарини!

— Вы увидите, до чего это прекрасно, как у нас хорошо… Этого нельзя себе даже и представить, пока сам не испытаешь.

Казалось, стоит только войти туда — и настанет конец горестям и житейским невзгодам. Они теснятся у порога, не смея его переступить. Высоко парят избранники в мире и тишине, в сиянии, недосягаемом для зависти, для осуждения. Все им дано, все, и желать уже больше нечего… Ах, Академия, Академия! Ее хулители говорят о ней, не зная ее, или из злобной зависти, не имея возможности в нее попасть. Обезьяны бесхвостые!

Его зычный голос гремел, заставляя оборачиваться прохожих на набережной. Некоторые узнавали его, произносили его имя. Стоя на пороге лавок, книгопродавцы и торговцы редкостями и гравюрами, привыкшие видеть Астье-Рею в определенное время дня, приветствовали его, почтительно пятясь назад.

— Фрейде! Смотрите сюда…

Мэтр указал на дворец Мазарини, к которому они приближались.

— Вот она, Французская академия. Такой она предстала передо мной в ранней юности, когда я увидел ее на фирменном знаке изданий Дидо, и тогда еще я сказал себе: «Я войду туда…» — и вошел… Теперь ваша очередь желать этого, друг мой… До свиданья!..

Бодрым шагом поднялся он на левое крыльцо главного здания и двинулся по тянувшимся один за другим большим, мощеным, погруженным в безмолвие величественным дворам, где его длинная тень стлалась по земле.

Он уже скрылся из виду, а Фрейде все еще смотрел ему вслед, не двигаясь с места, вновь охваченный волнением, и на его славном загорелом полном лице, в его кротких глазах навыкате застыло то же молящее выражение, что и на лицах бездомных бродяг, ожидавших там, у казармы, солдатской похлебки. И с тех пор, когда он смотрел на дворец Мазарини, лицо его всегда принимало это выражение.

 

V

Сегодня вечером в особняке Падовани парадный обед, потом прием для друзей. Великий князь за столом своего «очаровательнейшего друга» — как он называет герцогиню — принимает академиков из разных секций Французской академии, платя, таким образом, любезностью за их прием, за фимиам, воскуренный в его честь президентом. Как всегда, у бывшей посланницы дипломатический мир представлен блестяще, но Академия первенствует, и само размещение гостей за столом указывает на значение этого обеда. Великий князь сидит напротив хозяйки дома, по правую руку от него г-жа Астье, по левую — графиня Фодер, жена первого секретаря финляндского посольства, исполняющего обязанности посла. Место справа от герцогини занимает Леонар Астье, слева — папский нунций Адриани. Затем следуют член Академии надписей и изящной словесности барон Юшенар, турецкий посланник Мурад-бей, академик Дельпеш, химик, бельгийский посол, член Академии изящных искусств композитор Ландри, драматург Данжу, один из «лицедеев» Пишераля, и, наконец, князь д'Атис — министр и член Академии моральных и политических наук, который своими двумя званиями еще более подчеркивает оба оттенка этого салона. В конце стола сидят адъютант его высочества, рядом с ним папский гвардеец юный граф Адриани, племянник нунция, и Лаво — непременный участник всех празднеств.

Женский пол не блещет красотой. Маленькая, рыжая, вертлявая, укутанная кружевами до кончика своего остренького носика, графиня Фодер похожа на простуженную белку. Баронесса Юшенар, усатая, неопределенного возраста, производит впечатление старого жирного декольтированного мужчины. Г-жа Астье, в бархатном полузакрытом платье (подарок герцогини), жертвует ради своей дорогой Антонии удовольствием обнажить еще хорошо сохранившиеся руки и плечи. Благодаря этой любезности герцогиня Падовани кажется единственной женщиной за столом: высокая, в белоснежном платье от знаменитого портного, с маленькой головкой, с прекрасными лучистыми глазами, гордыми и живыми, то бесконечно добрыми и нежными, то сверкающими гневом из-под густых, почти сросшихся черных бровей, с небольшим носом, чувственным, своевольным ртом и ослепительным, как у тридцатилетней женщины, цветом лица, который герцогиня не утратила благодаря привычке проводить в постели послеобеденные часы, если вечером она принимала у себя или выезжала в свет. Прожив долгое время за границей, когда ее муж был послом в Вене, Санкт-Петербурге и Константинополе, привыкшая задавать тон в качестве официальной представительницы французского общества, она сохранила и доныне манеру поучать и наставлять, чего ей не могут простить парижанки. Говорит она с ними слегка наклонившись, как с иностранками, объясняет то, что они сами знают не хуже ее. Герцогиня в своем салоне на улице Пуатье продолжает представлять Париж у курдов — пожалуй, единственный недостаток этой благородной и блестящей женщины.

Несмотря на почти полное отсутствие женщин в светлых туалетах с обнаженными руками и плечами, приятно нарушающих переливами своих бриллиантов и цветов однообразие черных фраков, обеденный стол все же оживляют фиолетовая сутана нунция с широким муаровым поясом, красная феска Мурад-бея и красный мундир графа Адриани с золотым воротом, голубым шитьем и золотым галуном на груди, на которой красуется огромный крест Почетного легиона, полученный сегодня утром молодым итальянцем: в Елисейском дворце сочли необходимым вознаградить его за блестяще выполненную миссию по доставке знаков кардинальского достоинства. Всюду выделяются яркими пятнами зеленые, синие и красные ленты; матовым серебром светятся ордена, лучатся звезды.

Десять часов. Обед подходит к концу, но цветы, благоухающие в массивных вазах посреди стола и перед каждым прибором, все так же свежи, ни один лепесток не помят, не произнесено ни одного громкого слова, не допущено ни одного резкого движения. А между тем стол у герцогини изысканный, погреб отличный, что теперь большая редкость в Париже. Чувствуется, что в особняке Падовани кто-то придает этому огромное значение, — конечно, не сама герцогиня, настоящая светская француженка, довольная обедом, когда на ней платье к лицу, когда стол богато сервирован и уставлен цветами, но возлюбленный хозяйки, князь д'Атис, крайне привередлив: желудок у него, отравленный кухнями клубов, не варит, и князь не согласен питаться лишь видом серебряной посуды и лакеев в парадных ливреях и в белоснежных, облегающих икры гетрах. Ради него забота о меню занимает большое место в жизни прекрасной Антонии, ради него подаются остро приправленные блюда, крепкие, выдержанные вина, которые, по правде сказать, сегодня не подняли настроения гостей.

Та же натянутость, та же чопорная сдержанность царит за десертом, как и во время закуски, лишь едва заметно покраснели щеки и носики женщин. Настоящий обед восковых кукол, официальный и торжественный. Торжественность вызвана прежде всего размерами парадной столовой, высотой потолков, большими промежутками между стульями, благодаря чему устраняется возможность какой-либо фамильярности. Ледяным, пронизывающим холодом, холодом погреба, веет за столом, несмотря на теплую июньскую ночь, дыхание которой проникает из сада сквозь полуоткрытые ставни и слегка надувает шелковые шторы. Обращаются друг к другу изредка, церемонно, едва шевеля губами, с неподвижно застывшей на устах улыбкой, и все, что здесь говорится, все это одна ложь, все банально и пошло, слова бесследно исчезают на белоснежной скатерти среди изысканного десерта. Фразы облекаются в личину, как и лица, и если бы кто-нибудь приподнял маску и дал заглянуть в свои сокровенные мысли, какой бы поднялся переполох в этом избранном обществе!

Великий князь с широким бледным лицом, обрамленным слишком черными бакенбардами, подрезанными кружочком, как газон на лужайке, — типичный портрет царствующей особы из иллюстрированного журнала, — с большим интересом спрашивает барона Юшенара о его последней работе, а сам думает:

«Боже! Как мне надоел этот ученый со своими первобытными хижинами! Насколько было бы приятнее смотреть балет „Рокселана“, когда танцует крошка Деа, — я без ума от нее. Автор „Рокселаны“, мне говорили, здесь, за столом, но это старый, противный и прескучный господин… Ах, эти ножки, эти пачки маленькой Деа!..»

Нунций, с умным лицом римского патриция, желтым, точно после разлития желчи, с длинным носом, тонким ртом и черными глазами, слушает, склонив голову набок, повествование об истории человеческого жилища и думает, глядя на свои блестящие, как раковинки, ногти:

«Утром я съел в нунциатуре чудеснейшее фритомисто, и теперь у меня болит под ложечкой… Джоакимо слишком сильно затянул мне пояс… Хоть бы поскорее встать из-за стола!..»

Турецкий посланник, губастый, смуглолицый, обрюзгший господин с жирным затылком, в феске, надвинутой на глаза, наливает вина баронессе Юшенар, а сам думает:

«До чего гнусны эти европейцы! Как можно приводить своих жен в общество в таком отталкивающем виде! Я бы скорее согласился сесть на кол, чем позволил кому-нибудь подумать, что эта толстая дама лежала со мной в постели!»

А под жеманной улыбкой баронессы, которая рассыпается в благодарностях его превосходительству, можно прочесть:

«Этот турок гадок донельзя, противно смотреть на него».

То, что говорит вслух г-жа Астье, тоже не имеет ничего общего с занимающими ее мыслями:

«Только бы Поль не забыл заехать за дедом!.. Какое впечатление произведет маститый старец, опирающийся на руку правнука!.. Ах, если можно было бы выудить заказ у его высочества!..»

Потом, нежно взглянув на герцогиню:

«Она очень хороша сегодня… Верно, получила добрые вести о назначении ее князя… Радуйся напоследок, душенька! Через месяц Сами будет женат…»

Госпожа Астье не ошиблась. Великий князь, прибыв к своему «очаровательнейшему другу», сообщил герцогине о полученном в Елисейском дворце обещании относительно назначения д'Атиса — это вопрос нескольких дней. Герцогиня с трудом сдерживает радостное волнение, от которого она вся так и светится и которое придает необычайный блеск ее красоте. Вот что она сделала для любимого человека, чего он достиг благодаря ей!.. И герцогиня уже рисует себе, как она устроится в Петербурге и снимет особняк на Невском проспекте, недалеко от посольства. В то время как герцогиня увлеклась этими мыслями, князь, мертвенно-бледный, с помятым лицом, устремляет куда-то неподвижный взгляд — тот испытующий взгляд, которого не мог выдержать Бисмарк, — его презрительно сжатые губы кривятся загадочной и снисходительной улыбкой, подобающей дипломату и академику; он думает:

«Теперь нужно, чтобы Колетта решилась… Она приедет туда, мы обвенчаемся без помпы в капелле Пажеского корпуса, и когда об этом узнает герцогиня, все уже будет кончено».

В голове каждого гостя, сидящего за столом, бродит множество мыслей, неуместных, забавных и бессвязных, прикрытых все тем же светским лоском. Леонар Астье утопает в блаженстве: он получил сегодня утром орден Станислава второй степени в благодарность за преподнесенный великому князю экземпляр своей речи, к первой странице которой было подколото собственноручное письмо Екатерины II; текст его он чрезвычайно ловко вставил в приветствие именитому гостю по случаю его прибытия. Этим письмом, снискавшим высокую оценку всего собрания, газеты были заняты в течение двух дней; оно прогремело по всей Европе, прославляя имя Астье, его коллекцию, его труды с тем оглушительным и несоразмерным резонансом, который многочисленные органы печати создают всем современным событиям. Пусть барон Юшенар теперь попробует подкапываться, жалить и елейным голосом бормотать: «Обращаю ваше внимание, мой дорогой собрат…» Никто уже не станет слушать его. И как ясно это сознает знаменитый собиратель автографов, каким злобным взглядом окидывает он «любезного коллегу» между двумя фразами своей научно-шарлатанской болтовни, сколько яда в каждой морщине его длинного перекошенного лица, ноздреватого, словно пемза!

Красавец Данжу тоже взбешен, но по другой причине: герцогиня не пригласила его жену. Такое невнимание задевает его супружеское самолюбие эту вторую печень, более чувствительную, чем настоящая. И, несмотря на желание блеснуть перед великим князем, весь запас острот, специально приготовленных и почти не бывших в обращении, застревает у него в горле. Еще один гость тоже не в своей тарелке — это химик Дельпеш; когда его представляли великому князю, тот очень лестно отозвался о трудах, посвященных клинообразным письменам, смешав химика с его однофамильцем из Академии надписей. Нужно сказать, что, кроме как о Данжу, комедии которого пользуются известностью и за границей, великий князь ничего не слышал о знаменитых академиках, присутствующих на обеде. Лаво еще утром вместе с адъютантом князя сочинил памятку, в которой значились имя каждого гостя и перечень его главных трудов. То, что его высочество сбился только раз в целом ряде произнесенных им сегодня любезностей, служит доказательством его находчивости и чисто княжеской памяти. Притом вечер еще не кончился, другие академические светила скоро должны сюда прибыть — уже у подъезда слышен грохот колес подъезжающих карет и стук захлопывающихся дверец, — и его высочеству еще представится случай загладить свою неловкость.

А пока что великий князь, невнятно растягивая и подыскивая слова, произнося их по большей части в нос, так что добрая половина вообще теряется, обсуждает с Астье-Рею один исторический факт в связи с письмом Екатерины II. Уже давно кувшины с водой для омовения рук обнесены вокруг стола, никто больше не ест и не пьет, никто и не дышит из боязни помешать беседе, весь стол загипнотизирован, он словно приподнялся, как на спиритическом сеансе, присутствующие буквально прикованы к движению княжеских губ. Внезапно августейшее гнусавое бормотание прекращается, и Леонар Астье, споривший только для вида, чтобы сделать еще более блестящей победу своего противника, опускает руки, точно сломанное оружие, и говорит тоном глубокого убеждения:

— Вы меня посрамили, ваше высочество.

Чары рассеялись, стол снова стоит на своих ножках, все поднимаются среди слитного гула восхищения, двери распахиваются, герцогиня берет под руку великого князя, Мурад-бей — баронессу. Шуршат юбки, стучат отодвигаемые стулья, гости один за другим переходят в гостиные, а дворецкий Фирмен, с важным видом задрав голову, прикидывает в уме:

«На таком обеде во всяком другом доме я нажил бы, по крайней мере, тысячу франков… Ну, а тут держи карман… Хоть бы триста франков-то набралось».

А затем уже громко, точно плевок на шлейф надменной герцогини, бросает ей вслед:

— У-у, выжига!..

— Позвольте вам представить, ваше высочество: мой дед, Жан Рею, старейший член пяти академий.

Пронзительный голос г-жи Астье звенит в больших гостиных, залитых светом, почти пустых, куда уже начали собираться друзья, приглашенные на этот вечер. Она кричит громко, чтобы дедушка понял, кому его представляют, и ответил что-нибудь соответствующее обстоятельствам. Старый Рею на вид хоть куда — он выпрямляется во весь свой огромный рост, высоко поднимает головку креола, потемневшую от возраста, всю в морщинах. Маститый старец опирается на руку Поля Астье, элегантного и очаровательного, по другую сторону стоит его внучка, позади — Астье-Рею. Семейство сгруппировалось таким образом, образуя сентиментальную сцену в духе Греза, гармонирующую со светлой обивкой стен гостиной, которым Жан Рею приходится чуть ли не ровесником. Великий князь растроган, пытается сказать что-нибудь подобающее случаю, но автор «Писем к Урании» не фигурирует в памятке, составленной Лаво. Его высочество выходит из затруднения, отделываясь общими фразами, на которые старик Рею, думая, что его, как обычно, спрашивают относительно возраста, отвечает?

— Девяносто восемь лет исполнится через две недели, ваше высочество…

Потом столь же невпопад добавляет:

— Я не был там, ваше высочество, с восемьсот третьего года, город, наверное, очень изменился…

Во время этого своеобразного диалога Поль шепчет матери:

— Сама уж его отвези… А я слуга покорный… Он зол, как черт… Всю дорогу в карете лягался, чтобы успокоить себе нервы, как он говорил.

Голос молодого человека звучит раздраженно и резко, лицо, обычно приветливое, хмурится, искажается гримасой. Мать прекрасно знает это выражение, она сразу заметила его, как только вошла в комнату. Что случилось? Она следит за сыном, пытается что-нибудь прочесть в его светлых глазах, но они избегают ее, остаются непроницаемыми, только взгляд их становится еще более колючим и жестким.

А холод, царивший за обедом, этот торжественный холод не рассеивается, — им веет среди приглашенных, собравшихся группами. Женщины, здесь весьма малочисленные, уселись кружком в низких креслах, мужчины стоят или расхаживают по гостиным, делая вид, что заняты содержательной беседой, а на самом деле заботясь только о том, чтобы привлечь к себе внимание его высочества. Ради князя композитор Ландри мечтает у камина, закинув голову с гениальным лбом и бородою апостола. Ради него же в другом углу погружен в раздумье ученый Дельпеш; он подпер рукой подбородок, нахмурил брови, вид у него озабоченный, словно он наблюдает за опытом со взрывчатым веществом.

Философу Ланибуару, знаменитому своим сходством с Паскалем, не сидится на месте: он бродит взад и вперед мимо дивана, где великого князя терзает Жан Рею. Философа забыли представить августейшему гостю, и он этим весьма огорчен, его длинный нос еще больше вытягивается, как бы молит на расстоянии: «Да посмотрите же! Разве это не нос Паскаля?» К тому же самому дивану из-под едва разомкнутых век устремлены взоры г-жи Эвиза, которые обещают все, что только его высочеству будет угодно, когда и как ему будет угодно, только бы его высочество побывал у нее, почтил бы своим присутствием ее следующий понедельник. Сколько бы ни меняли декорации, пьеса остается та же: тщеславие, подлость, низкопоклонство, лакейская потребность холуйствовать и пресмыкаться. Пусть жалуют к нам высокие иноземные гости: в наших старых кладовых сохранилось все необходимое для их приема.

— Генерал!

— Чего изволите, ваше высочество?

— Я так и не попаду на балет…

— А зачем же мы тогда здесь, ваше высочество?

— Право, не знаю… Готовится какой-то сюрприз… Ждут только, чтобы нунций уехал…

Они чуть слышно произносят слова, едва шевеля губами, не глядя друг на друга, ни один мускул не дрогнул на их напряженных лицах. Адъютант рядом со своим властелином, которому он старательно подражает, так же гнусавя и лишь изредка жестикулируя, сидит неподвижно на краешке дивана, округло положив руку на бедро, окаменев, словно на параде или у барьера императорской ложи в Михайловском театре. Старик Рею стоит перед ними и ни за что не соглашается сесть, не соглашается перестать говорить, перестать ворошить покрытые пылью воспоминания своей столетней жизни. Он знавал стольких людей, следовал стольким модам! И чем отдаленнее событие, тем лучше он его помнит. «Я сам это видел». Он останавливается на минуту, окончив очередной рассказ, и устремляет глаза вдаль, к исчезающему прошлому, потом приступает к следующей истории. То он у Тальма в Брюнуа, то в будуаре Жозефины, заставленном музыкальными шкатулками и клетками со сверкающими колибри, которые щебечут и хлопают крыльями. Вот он завтракает с г-жой Тальен на Вавилонской улице. Ее чудесные обнаженные бедра своими очертаниями похожи на лиру, длинная кашемировая ткань ниспадает с них и ложится у ее ног, стоящих на котурнах, плечи прикрыты вьющимися распущенными волосами. Он сам видел это полное матово-бледное тело испанки, вскормленное на миндальном пирожном, и при этом воспоминании загораются его маленькие, глубоко запавшие глазки без ресниц.

А на террасе, в теплом сумраке сада, беседа ведется вполголоса. Приглушенный смех звучит в темноте, полукругом сверкают красные огоньки сигар.

Лаво, чтобы позабавить Данжу и Поля Астье, расспрашивает молодого итальянца о случае с кардинальской шапкой и скуфьей.

— Его высокопреосвященство говорит мне: «Пепино!..»

— Но дама, граф, та дама, там, на вокзале?..

— Cristo, как она была хороша! — глухим голосом произносит итальянец.

И тут же, словно желая исправить впечатление от плотоядного признания, он добавляет елейным голосом:

— И simpatica [24]симпатична (итал.) .
, главное, simpatica…

Все парижанки кажутся ему красивыми и симпатичными. Ах, если бы ему не нужно было возвращаться на службу!.. Разгорячившись от выпитых французских вин, граф рассказывает, как живется папским гвардейцам, о прелестях этой службы, о надеждах, которые питают все туда поступающие, на выгодную женитьбу, на возможность прельстить во время одной из папских аудиенций богатую англичанку-католичку или фанатичную испанку, прибывшую из Южной Америки с приношениями Ватикану.

— Мундир у нас красивый, понимаете? Да и бедствия святого отца придают нам, его солдатам, романтическое, рыцарское обаяние, что обычно нравится дамам.

В самом деле, своим молодым мужественным лицом, золотыми нашивками, тускло мерцающими при свете луны, белыми кожаными лосинами в обтяжку юный граф напоминает героев Ариосто или Торквато Тассо.

— Но, милый Пепино, — говорит толстяк Лаво деланно ворчливым тоном, зачем далеко ходить, когда выгодное дело у вас здесь, под руками?

— Come? Как это под руками?..

Поль Астье вздрогнул и насторожился. Как только речь заходит о богатой невесте, ему представляется, что посягают на ту, которую он себе наметил.

— Да герцогиня же, черт возьми!.. Старый Падовани долго не протянет…

— Н-но… князь д'Атис?

— Он на ней никогда не женится…

Лаво можно поверить: он приятель князя, правда, и герцогини, но в предвидении будущего разрыва он становится на ту сторону, которая кажется ему более прочной.

— Действуйте смело, любезный граф!.. Денег здесь много, очень много… И связи… Да и женщина еще не совсем состарилась…

— Cristo, как хороша… — вздыхает граф.

— И симпатична, главное, симпатична, — ухмыляется Данжу.

Папский гвардеец как будто слегка озадачен, но тут же, обрадовавшись, что сходится во взглядах с умным академиком, добавляет:

— Да, да, симпатична!.. Верно, я это и хотел сказать…

— А затем, — продолжает Лаво, — если вы любите краску для волос, накладные локоны, бандажи, набрюшники, то будете вполне удовлетворены… Рассказывают, будто она крепко затянута, что она носит под платьем настоящий панцирь из кожи и железа… Лучшая заказчица Шарьера…

Он говорит громко, без всякого стеснения, сидя напротив столовой. Свет, падающий сквозь полуоткрытую дверь на террасу, освещает его скуластое багрово-красное циничное лицо вольноотпущенника, паразита. В эту дверь еще доносится запах горячих трюфелей, рагу из жареной дичи, всего того роскошного обеда, которым он только что насладился и сейчас отрыгивает подлой и низкой клеветой. Вот тебе твои фаршированные трюфели, рябчики, вина по двадцать франков бокал! Вдвоем, наперебой с Данжу, они так и сыплют грязными сплетнями, столь принятыми в обществе. И чего они только не знают, о чем только не рассказывают! Лаво швыряет какую-нибудь гнусность, Данжу подхватывает ее на лету, а юный папский гвардеец, не зная хорошенько, чему следует верить, стараясь смеяться, с замиранием сердца думает о том, что герцогиня может застать их врасплох. Он чувствует настоящее облегчение, когда с другого конца террасы раздается голос дяди, который зовет его:

— Пепино! Идем!..

Нунций привык рано ложиться и заставляет своего племянника благонравным поведением искупить злоключение с кардинальской шапкой.

— Спокойной ночи, господа!

— Желаем удачи, молодой человек!

Нунций отбыл. Скорей же сюрприз! По знаку герцогини автор «Рокселаны» садится за рояль и, проводя бородой по клавиатуре, берет два сочных аккорда. И тотчас же там, в глубине, раздвигаются высокие портьеры, и по анфиладе сверкающих огнями гостиных на носках пробегает прелестная брюнетка в балетном трико, пышной юбочке и золоченых туфельках, которую ведет, держа за кончики пальцев, мрачный субъект с завитыми волосами и хмурым лицом, пересеченным длинными усами, словно выточенными из потемневшего дерева. Это Деа, волшебница Деа, модная сейчас игрушка, а с ней ее учитель Валер, танцмейстер Большой оперы. Сегодня вечером представление в театре начали с «Рокселаны», и, разгоряченная успехом сарабанды, малютка будет сейчас танцевать ее вторично для августейшего гостя герцогини.

Более приятного сюрприза нельзя было и придумать. Видеть перед собой, почти у самого лица, этот очаровательный тюлевый вихрь, проносящийся ради него, слышать порывистое, молодое, свежее дыхание, чувствовать, как напрягаются все нервы этого восхитительного существа, как они дрожат и трепещут, точно снасти парусника… Какое наслаждение! И не один великий князь упивается им. После первых пируэтов мужчины приблизились и бесцеремонно тесным кольцом черных фраков окружили прелестное видение, так что немногочисленные здесь дамы, очутясь за этим кольцом, принуждены смотреть издали. Великого князя затерли в толпе, его толкают. По мере того как ускоряется темп сарабанды, круг сжимается настолько, что мешает движению танца. Наклонившись вперед, тяжело дыша, вытянув шеи, академики и дипломаты, украшенные звездами и орденами, болтающимися у них, как колокольчики, осклабились от восторга; влажные губы в плотоядной улыбке раздвинулись, обнажив беззубые челюсти, вырываются смешки, напоминающие конское ржание. Даже презрительный профиль князя д'Атиса становится более человечным перед этим чудом юности и грации, которое своими пуантами срывает все светские маски. И турок Мурад-бей, за весь вечер не проронивший ни слова, развалясь в кресле в первом ряду, размахивает руками, раздувает ноздри, закатывает глаза и издает гортанные звуки, точно обезумевший и перешедший всякие границы Карагез Под восторженные восклицания и бешеные крики «браво» малютка кружится, порхает, так гармонично скрывая напряжение мускулов всего тела, что танец кажется шуткой, развлечением стрекозы. Только капельки пота, выступившие на нежной и полной шейке, да улыбка одними уголками рта, колючая, своевольная, почти злая, выдают напряжение и усталость очаровательного зверька.

Поль Астье не любил балета, поэтому он остался курить на террасе. Аплодисменты, нежные аккорды рояля доносятся до него издалека, словно составляя аккомпанемент его глубокому раздумью. Мало-помалу он начинает разбираться в своих сокровенных мыслях, подобно тому как глаза его, свыкаясь с темнотой, все яснее различают высокие стволы деревьев, их трепещущую листву, тонкую и частую решетку на фронтоне дома в античном вкусе, примыкающего к стене в глубине сада… Трудно добиться успеха, много нужно усилий, чтобы достигнуть цели, кажется, вот она уже в руках, а между тем ускользает все дальше, все выше… Колетта! Ведь она как будто уже готова упасть в его объятия, а при новом свидании хоть начинай все с начала, сызнова веди атаку, — можно подумать, что в его отсутствие кто-то нарочно разрушает всю его постройку. Кто же?.. Покойник! Черт возьми! Этот гнусный покойник… Надо быть при ней с утра до ночи, а разве это возможно? Жизнь тяжела, столько забот, вечная погоня за деньгами!

Слышатся легкие шаги, шуршание тяжелого бархатного платья: мать ищет его и беспокоится. Отчего он не идет в залу, где теперь собрались все? Она облокотилась на перила возле него, хочет знать, что его тревожит.

— Да ничего… ничего!..

Но она настаивает, расспрашивает. Ну так вот… так вот… Ему надоела жизнь впроголодь. Постоянные векселя, протесты… Заткнешь одну дыру, рядом другая… Нет, хватит с него, нет больше сил!..

Из залы доносятся громкие крики, раскаты смеха и бесцветный голос танцмейстера Валера, который вместе с Деа исполняет пародию на старинный балет: «Один батман, два батмана… Амур замышляет шалость…»

— Сколько тебе нужно? — шепчет, вся дрожа, мать. Никогда еще не видала она его в таком состоянии.

— Не стоит говорить… Все равно ты не сможешь… Слишком большая сумма.

Она настаивает:

— Сколько?

— Двадцать тысяч!.. Завтра же внести судебному приставу не позднее пяти часов, иначе опись и продажа имущества, куча всяких пакостей. Нет, лучше, чем такой срам… — Он в бешенстве кусает сигару. — Лучше пустить себе пулю в лоб.

Большего и не требовалось.

— Молчи, молчи!.. Завтра, не позднее пяти…

Горячие дрожащие руки зажимают ему рот, чтобы вдавить, вогнать туда страшные слова о смерти.

 

VI

Всю ночь она не сомкнула глаз, в голове неотступно вертелась цифра — двадцать тысяч франков. Двадцать тысяч франков! Где их достать? К кому обратиться? И в такой короткий срок! Имена, лица проносились вихрем, пробегали по потолку в голубоватом свете ночника и спустя мгновение исчезали, уступая место другим именам, другим лицам, которые пропадали с такой же быстротой. Фрейде? Она только что воспользовалась его услугами… Д'Атис? До женитьбы он сам без гроша… Да к тому же разве можно занять двадцать тысяч франков, разве кто-нибудь одолжит такую сумму? Надо было напасть на этого поэта-провинциала… В Париже, в «обществе», деньги имеют сокровенный смысл. Предполагается, что их имеешь и живешь, как в благородных комедиях, на высоте, недоступной таким мелочам. Нарушить эти условности — значит самому исключить себя из хорошего круга.

Меж тем как г-жа Астье изнывала в лихорадочной тревоге от этих мыслей, рядом с ней невозмутимо покоилась широкая спина ее мужа, вздымаемая ровным дыханием. Одной из скорбных сторон их совместной жизни была эта мещанская двуспальная кровать, которую они делили вот уже тридцать лет, не имея ничего общего, кроме простынь. Но никогда еще равнодушие ее угрюмого сожителя так не возмущало, не выводило ее из себя. Разбудить его? Что толку? Заговорить с ним о сыне, доведенном до отчаяния, о его угрозе? Она прекрасно знала, что муж ей не поверит, что он даже не повернет своей огромной спины, за которой он укрывается, точно за заслоном. У нее явилось желание накинуться с кулаками на мужа, осыпать его ударами, вцепиться в него ногтями, кричать во весь голос, чтобы прервать этот тяжелый эгоистический сон. «Леонар! Архивы горят!» Эта мысль об архивах, блеснувшая, как молния, в мозгу, чуть было не заставила ее вскочить с постели. Найдены двадцать тысяч франков! Там, наверху, в шкафчике для дел… И как это ей раньше не приходило в голову?.. До рассвета, до последней вспышки ночника она спокойно обдумывала свой план, лежа неподвижно, с широко раскрытыми глазами, глядя так, как глядят воровки.

Оделась она рано и все утро блуждала по комнатам, следя за мужем, который должен был уйти, но, передумав, до самого завтрака занимался разборкой документов. Леонар ходил из кабинета на антресоли и обратно, перетаскивал охапки бумаг, бодро напевал что-то себе под нос; он был слишком толстокож, чтобы заметить накаленную атмосферу, царившую в их тесной квартире и передававшуюся, словно электрическим током, даже мебели, даже дверным створкам и ручкам. Молчавший во время работы, он разболтался за столом, рассказывал какие-то идиотские истории, которые она уже знала наизусть, столь же нескончаемые, как нескончаемо было крошение кончиком ножа неизменно подаваемого ему за десертом овернского сыра. Он все подкладывал и подкладывал себе сыру, сыпал все новыми анекдотами. Как невыносимо он мешкал, прежде чем отправиться в Академию на заседание, которому сегодня должно было предшествовать собрание комиссии по составлению словаря! Сколько времени возился он со всякой мелочью, словно назло жене, не знавшей, как бы поскорее вытолкать его за дверь!

Но только он завернул за угол Бонской, она, не прикрыв даже окна, подбежала к форточке на кухню и крикнула Корантине:

— Бегите за фиакром!

Оставшись наконец одна, г-жа Астье бросилась по лестнице в архив.

Нагибаясь из-за низкого потолка, г-жа Астье подбирала из связки ключ к замку, запиравшему поперечники шкафчика, но дело не ладилось, время уходило, и она уже, не колеблясь, решила сломать один из косяков. Но руки у нее дрожали, она ломала ногти. Нужен напильник или что-нибудь в этом роде. Она выдвинула ящик ломберного стола, и ее глазам представились три письма Карла V, которые она искала, неразборчиво написанные, пожелтевшие. Бывают же такие чудеса!.. Она поднесла их к низкому окну и убедилась, что не ошиблась. «Франсуа Рабле, прославленному в науках и словесности…» Она не стала читать дальше, выпрямилась, сильно ударилась головой, но почувствовала боль только сидя в фиакре, который уносил ее на улицу Аббатства к Босу.

Она сошла в самом начале этой улицы, короткой и тихой, приютившейся под сенью Сен-Жерменского аббатства и старинного кирпичного здания Хирургического института, возле которого стояли экипажи профессоров с лакеями в богатых ливреях. Прохожих здесь было мало. Голуби, мирно клевавшие зерно у самого тротуара, разлетелись при ее приближении к магазину, полукнижному, полуантикварному, находящемуся как раз напротив института, под архаической вывеской, очень подходящей к этому уголку старого Парижа: «БОС, АРХИВАРИУС-ПАЛЕОГРАФ».

И чего только не было здесь на витрине: старые рукописи, приходно-расходные книги с изъеденными плесенью краями, старинные требники с потускневшей позолотой, застежки для книг, суперобложки, наклеенные на больших стеклах, ассигнации, старые афиши, планы Парижа, уличные песенки, военные почтовые бланки, закапанные кровью, автографы всех эпох, стихотворение г-жи Лафарж, два письма Шатобриана сапожнику Пертузе, приглашения на обед за подписью современных или прежних знаменитостей, просьбы ссудить денег, скорбные признания и объяснения в любви, способные внушить ужас и отвращение к переписке. На всех этих автографах была обозначена цена, и г-жа Астье, задержавшись на минуту у витрины, увидела рядом с письмом Рашели, оцененным в триста франков, записку Леонара Астье своему издателю Пти-Секару с пометкой: два с половиной франка. Но не это искала она за зеленой ширмой, скрывавшей внутреннюю часть магазина, а самого архивариуса-палеографа, человека, с которым ей придется иметь дело. Страх овладел ею в последнюю минуту: только бы застать его!

Мысль, что Поль ждет, заставила ее наконец войти в пыльную и затхлую лавку, и, как только ее провели в заднюю комнату, она принялась объяснять г-ну Босу, краснорожему всклокоченному толстяку, их временные денежные затруднения и сказала, что муж не мог решиться лично приехать. Бос не дал ей окончить эту заранее придуманную ложь:

— Помилуйте, сударыня!

Он сразу же вручил ей чек на Лионский кредит и с почтительными расшаркиваниями и поклонами проводил ее до фиакра.

«Приятная дама!» — довольный своей покупкой, решил Бос.

А она, развертывая чек, засунутый в перчатку, глядя на указанную на нем необходимую ей сумму, подумала: «Какой любезный человек!»

И никаких угрызений совести, даже легкого замирания сердца, которое обычно вызывается дурным поступком! Женщине незнакомы такие чувства, ею всецело владеет желание данной минуты, на нее надеты природные шоры, мешающие видеть, что творится вокруг, и избавляющие ее от рассуждений, которые мужчине затрудняют любой решительный шаг. Правда, время от времени г-жа Астье представляла себе ярость мужа, когда он обнаружит кражу, но это казалось ей неясным, далеким; быть может, ей было даже отрадно добавить еще одно испытание ко всем мукам, пережитым со вчерашнего дня. «И это я перенесла ради сына!»

Под внешним спокойствием, под выдержкой супруги академика в ней таилось нечто свойственное каждой женщине — и светской львице, и простолюдинке: страсть. Муж не всегда находит педаль, приводящую в действие клавиатуру женской души, любовник порой тоже терпит неудачу, сын — никогда. В скорбной повести без любви, так часто являющейся уделом женщины, сын всегда герой, ему отводится первая, главная роль. Только Полю, особенно с тех пор, как он возмужал, обязана она была тем, что испытала настоящие чувства, сладостную тоску ожидания, страхи и замирания сердца, жар в руках, тем, что у нее появилось сверхъестественное чутье, которое позволяет безошибочно сказать: «Вот он» — прежде, чем остановится экипаж, всем, что не было изведано ею прежде, ни в первые годы замужества, ни в те времена, когда светская молва обвиняла ее в легкомыслии, а Леонар простодушно говорил: «Странно!.. Я не курю, а вуалетки моей жены пахнут табаком…»

Смертельная тревога овладела ею у подъезда особняка на улице Фортюни, когда на ее первый звонок никто не откликнулся. Немой, наглухо закрытый, под высокой кровлей с цинковым коньком, маленький особняк в стиле Людовика XII, так восхищавший ее, вдруг показался ей зловещим. Не менее зловеще выглядел и доходный дом, построенный в том же стиле, в двух верхних этажах которого пестрели ярлыки «Сдается…», «Сдается…», наклеенные поперек высоких окон с переплетами. На второй звонок, дребезжащий и громкий, Стэн, надутый грум, в полном параде, затянутый в небесно-голубую ливрею, показался наконец на пороге и смущенно забормотал что-то невнятное:

— Барин дома… Но… но…

Несчастная мать, терзаемая со вчерашнего дня мыслью о катастрофе, представила себе сына, окровавленного, в предсмертной агонии, опрометью бросилась по коридору, перескочила три ступеньки и, едва переводя дух, очутилась в мастерской.

Поль работал, стоя за чертежным столом в амбразуре огромного чудесного окна. Свет, падавший в отворенную створку, освещал начатый тушью рисунок, раскрытую коробку с акварельными красками, меж тем как глубина комнаты утопала в благоухающем, сладострастном полумраке. Поль был так погружен в свою работу, что, казалось, не слышал, как остановился экипаж, не слышал двух звонков и торопливого шелеста женского платья в коридоре. Не это жалкое, поношенное черное платье поджидал он, не ради него приготовил букеты нежных цветов на длинных стеблях — ирисов и тюльпанов, а на раздвижном столике — вазочку с конфетами и граненые графины.

Он обернулся, и его восклицание: «Ах, это ты!» — сразу было бы понято всякой другой женщиной, кроме матери.

Она не обратила внимания на его слова, счастливая тем, что он все такой же элегантный, красивый, живой и невредимый. Не говоря ни слова, она расстегнула перчатку и с торжествующим видом протянула ему чек. Он не спросил, откуда эти деньги, чего стоило ей раздобыть их, — он нежно прижал ее к своему сердцу, стараясь все же не помять бумагу.

— Мама, мамочка!..

И все. Она была вполне вознаграждена, хотя и почувствовала в нем вместо большой радости смущение.

— Куда ты едешь отсюда? — спросил он задумчиво, все еще держа в руке чек.

— Отсюда?

Она посмотрела на него недоуменно и печально. Ведь она только успела войти, она рассчитывала хоть немного побыть с ним, но в конце концов, если ее присутствие стесняет его…

— Куда я еду?.. К княгине… Но это не к спеху… Такая тоска с ней, вечный плач по Герберту… Уж кажется, она о нем позабыла, — нет, все начинается сызнова.

С его губ готовы были сорваться слова правды, однако он их не произнес.

— Окажи мне услугу, мамочка… Я тут жду кое-кого… Получи за меня деньги и выкупи у судебного пристава мои векселя… Согласна?

Как же не согласиться? Занимаясь его делами, она все время будет с ним. Пока он подписывал бумагу, мать окинула взглядом его покрытую коврами и вышивками мастерскую, где только старинный складной табурет орехового дерева, несколько древних отливок и образцы антаблементов, висевшие тут и там, обличали профессию хозяина. Вспоминая только что пережитый страх, окидывая взглядом цветы на длинных стеблях, вино и закуску, сервированную на столике у дивана, она невольно подумала, что это весьма странные приготовления к самоубийству. Она улыбнулась без малейшей досады: «Ах ты, очаровательный изверг!» — и только заметила, указывая зонтом на вазу с конфетами:

— Лучше пустить себе пулю… Как ты это сказал?

Он тоже рассмеялся.

— О, все изменилось со вчерашнего дня!.. Мое дело… Знаешь, то выгодное дело, о котором я тебе говорил?.. Ну, на этот раз, кажется, успех обеспечен…

— Вот как! И у меня тоже.

— Ах да, женитьба Сами…

Их красивые и одинаково лживые глаза стального цвета, слегка выцветшие у матери, на минуту встретились, словно стараясь что-то выведать друг у друга.

— Вот увидишь, мы еще будем несметно богаты, — произнес наконец Поль и, тихонько подталкивая мать к выходу, добавил: — Ну иди же!.. Иди!

Утром княгиня Розен запиской известила Поля, что заедет за ним, чтобы отправиться «туда». «Туда» означало кладбище Пер-Лашез. В последнее время Герберт снова «вылез на сцену», как говорила г-жа Астье. Два раза в неделю вдова ездила с цветами на кладбище, отвозила подсвечники и скамеечки для молитвы, торопила и наблюдала за ходом работ — новый прилив супружеской преданности… Долго длилась мучительная борьба между тщеславием и увлечением, соблазном остаться княгиней и чарами обворожительного Поля Астье, борьба тем более жестокая, что молодая женщина никому ее не поверяла, за исключением бедного Герберта, к которому каждый вечер она обращалась в своем дневнике, и только назначение Сами заставило ее принять решение. Ей казалось благопристойным, прежде чем выйти за второго мужа, окончательно похоронить первого и покончить с мавзолеем и опасной близостью с чересчур очаровательным архитектором.

Поль Астье забавлялся треволнениями этого мятущегося сердечка, не понимая их подлинной причины и видя в них добрый знак, высшее напряжение душевных сил перед великим решением; только все это затягивалось, а он спешил. Нужно ускорить развязку, воспользоваться посещением Колетты, давно обещанным и все откладываемым, словно княгиня, несмотря на желание познакомиться с мастерской молодого человека, боялась остаться с ним с глазу на глаз без присмотра своей челяди, всегда присутствовавшей при их свиданиях и в ее особняке, и в карете. Не то чтобы он разрешал себе какую-либо вольность; пленительный и чарующий — вот все, что можно было о нем сказать. Но она боялась самой себя, оправдывая тем самым мнение этого дерзкого молодого человека, который, как весьма искусный стратег в делах любви, с первого взгляда отнес Колетту к разряду «открытых городов». Так определял он светских женщин, с виду защищенных и окруженных крепостной стеной, огражденных, как говорится, рекой и горами, якобы недосягаемых и неприступных, но которых на самом деле можно взять смелой атакой. На этот раз, однако, он не намеревался предпринимать решительный штурм, — несколько более смелых прикосновений, час или два настойчивого ухаживания, чтобы почувствовать женщину в своей власти, не оскорбляя ее, добиться окончательной отставки покойника, потом брак и тридцать миллионов. Вот те прерванные приходом г-жи Астье блаженные мечты, в которые он вновь погрузился, стоя у того же стола, в той же задумчивой позе, как вдруг по всему дому прозвенел резкий звонок. Длительные переговоры. Поль, потеряв терпение, открыл дверь.

— Что там такое?

Высокий выездной лакей в траурной ливрее, силуэт которого выделялся на фоне мокрой от дождя улицы, стоя на пороге, отвечал ему с почтительной наглостью, что княгиня ожидает господина Астье в карете. У Поля хватило самообладания крикнуть сдавленным голосом:

— Иду.

Как он был взбешен! Какие только оскорбления не бормотал он по адресу покойника, память о котором, без сомнения, ее удержала! Но тут же мелькнувшая надежда на реванш, по всей вероятности, очень забавный, который не заставит себя долго ждать, вернула его лицу обычное выражение, и когда он спустился к княгине, то уже вполне владел собой, только от пережитого волнения щеки его слегка побледнели.

В карете, в которой окна пришлось поднять из-за внезапного ливня, было очень жарко. Огромные букеты фиалок, тяжелые венки, как большие круглые торты, громоздились на подушках вокруг княгини Розен, лежали на ее коленях.

— Может быть, цветы вам мешают… Хотите, я велю опустить окна? спросила она с той лицемерной ласковостью, которая свойственна женщине, когда она сыграла с вами злую шутку и все-таки хочет сохранить дружеские отношения.

Поль ответил неопределенным, полным достоинства жестом. Опустить или поднять окна — ему решительно все равно. Румяная, в ореоле золотистых волос под длинной вдовьей вуалью, которую она надевала в дни посещения кладбища, княгиня чувствовала себя неловко, она предпочла бы упреки. Она была так жестока к этому молодому человеку, — увы, гораздо более жестока, чем он мог предполагать!.. Коснувшись руки Поля, она спросила:

— Вы на меня сердитесь?

Сердится? О, нет! За что он может на нее сердиться?

— За то, что я не поднялась к вам… Правда, я вам обещала, но в последнюю минуту… Я никак не думала, что так огорчу вас.

— Неизмеримо больше, чем вы полагаете.

Ох эти сдержанные светские люди! Когда у них вырывается чувствительное слово, какую цену оно приобретает для сердца женщины! Оно способно почти так же растрогать их, как вид плачущего офицера в мундире.

— Нет, нет, прошу вас! Только не расстраивайтесь из-за меня! Скажите, что вы больше не сердитесь…

Она говорила, совсем близко наклонившись к нему, не обращая внимания на падавшие с сиденья цветы, защищенная от всякой опасности двумя черными фигурами, восседавшими на козлах под большим зонтиком, в цилиндрах с траурными кокардами.

— Послушайте! Я обещаю вам приехать один раз, по крайней мере, один раз, прежде чем…

И тут она в ужасе остановилась. В искреннем порыве она чуть было не проговорилась об их близкой разлуке, о своем отъезде в Петербург. Спохватившись, она поклялась, что навестит его как-нибудь в послеобеденное время, когда не поедет «туда».

— Но вы ежедневно туда ездите, — сказал он с такой комичной интонацией еле сдерживаемого бешенства, что улыбка мелькнула под вуалью вдовы, и, чтобы соблюсти приличие, она опустила окна.

Ливень прекратился. На бедной и веселой улице предместья, куда въехала карета, яркое, почти летнее солнце словно возвещало окончание всех бедствий; его лучи играли на товарах, выставленных в грязных лавчонках, на ручных тележках, расположившихся возле сточных канав, на разноцветных афишах и на лохмотьях, развевавшихся в окнах. Княгиня равнодушно смотрела на окружающее, — ведь ничто из повседневной жизни улицы не привлекает внимания людей, привыкших видеть ее только с подушек кареты, с высоты двух футов от земли. Мерное покачивание, зеркальные стекла создают особое представление о действительности у баловней судьбы, безучастных ко всему, что не лежит на уровне их взгляда.

«Как он меня любит, как он хорош собою!.. — думала г-жа Розен. — У того, другого, конечно, более аристократический вид, но насколько с этим было бы приятнее! Увы! Жизнь, самая счастливая, — разрозненный сервиз, полного комплекта не подберешь никогда».

Они подъезжали к кладбищу. С двух сторон тянулись склады мраморщиков с выставленными напоказ белоснежными плитами, статуями и крестами вперемежку с золотистыми иммортелями, белым и черным стеклярусом надгробных венков и другими предметами, с помощью коих чтут память усопших.

— А как же Ведрин?.. Его статуя?.. На чем мы порешим? — внезапно спросил Поль тоном человека, который желает говорить только о деле.

— Видите ли… — начала Колетта и чуть ли не со слезами воскликнула: Боже! Я опять вас огорчу.

— Меня?.. Чем же?

Накануне они ездили в последний раз осмотреть рыцаря перед тем, как его отправить в отливку. Уже при первом посещении на княгиню произвела дурное впечатление не столько скульптура Ведрина, на которую она едва взглянула, сколько эта странная мастерская, где росли деревья, где по стенам бегали ящерицы, мокрицы, все эти руины: обвалившиеся потолки, следы пожара и революции. После второй поездки бедняжка вернулась буквально больной. «Мерзость из мерзостей, моя милая», — так выразила она в тот же вечер свое впечатление г-же Астье, но не решилась сказать об этом Полю, зная, что он приятель скульптора, а еще по той причине, что имя Ведрина принадлежало к трем-четырем именам художников, которых светское общество отметило наперекор своим вкусам и воспитанию и которыми оно безмерно восторгается неизвестно почему, из претензии на оригинальность. Эта бесформенная грубая статуя на могиле ее Герберта!.. Нет! Нет!.. Но вот предлог она никак не могла найти.

— Послушайте, господин Поль, но это между нами… Без сомнения, это чудесная вещь… одно из лучших произведений Ведрина… Но, согласитесь, от нее слишком веет печалью…

— Возможно. Но ведь это же для могилы…

— И потом, если говорить откровенно…

Она призналась с немалыми колебаниями, что этот голый человек на походной кровати кажется ей, право, не совсем приличным. Могут подумать о сходстве.

— Нет, вы представьте себе: бедный Герберт, такой воспитанный, такой корректный… На что это похоже?..

— Если вдуматься, то пожалуй… — глубокомысленно ответил Поль.

Спокойно выкинув за борт своего друга, как выкидывают котенка, он добавил:

— В конце концов, если статуя вам не нравится, можно заменить ее другой или вовсе не ставить. Это будет еще эффектнее: пустая палатка, кровать раскинута — и никого…

Княгиня пришла в восторг при мысли, что больше не увидит этого голого урода.

— Как я рада!.. Какой вы милый!.. Теперь я могу вам признаться, что проплакала из-за этого всю ночь.

Карета, как обычно, остановилась у главных ворот. Выездной лакей, взяв венки, следовал на почтительном расстоянии за Колеттой и Полем, которые шли под знойным солнцем по дорожке, размягченной только что прошедшим дождем. Молодая женщина опиралась на руку своего спутника и время от времени, словно извиняясь, спрашивала: «Вам не тяжело?..» — на что он отрицательно качал головой, печально улыбаясь. На кладбище было мало народа. Садовник и сторож, попавшиеся им навстречу, почтительно поклонились княгине, частой посетительнице этих мест. Когда же княгиня и Поль миновали главную аллею, стало совсем безлюдно и тенисто, только птицы щебетали в листве, и пение их сливалось с визгом пилы и стуком металлических инструментов, обтесывающих камень и никогда не смолкающих на кладбище Пер-Лашез, словно это вечно строящийся город, который никогда не будет закончен.

Время от времени г-жа Розен подмечала сердитый взгляд своего спутника, обращенный на высокого лакея в долгополой ливрее, с траурной кокардой на цилиндре, их постоянного и мрачного провожатого. Желая угодить Полю, она вдруг остановилась и приказала лакею:

— Подождите.

Княгиня взяла цветы и венки, отпустила слугу, и они остались совсем одни на змеившейся дорожке. Несмотря на это милое внимание, лицо Поля не прояснилось: ему пришлось надеть на свободную руку несколько венков из царских фиалок, иммортелей и персидской сирени, и его злоба на покойного все нарастала.

«Ты мне за это заплатишь!» — думал он в бешенстве.

Она же чувствовала себя необычайно счастливой под наплывом эгоистического ощущения здоровья и жизненной силы, которое иногда овладевает нами в местах вечного упокоения. Или, быть может, таково было действие жаркого дня, одуряюще пахнувших цветов, сливавших свое благоухание с еще более сильным ароматом тисовых кустов и самшита, с испарениями влажной земли, нагретой солнцем, а также с тем особым запахом, едким, приторным, навязчивым, хорошо ей знакомым, который сегодня не вызывал у нее тошноты, как обычно, а скорее пьянил ее.

Она вздрогнула от неожиданности. Молодой человек схватил ее маленькую ручку, покоившуюся на сгибе его локтя, у ручки недостало смелости вырваться, и он сдавил ее и прижал к себе так, словно прижимал не одну ручку, а все тело женщины. Он пытался разнять ее нежные пальцы, чтобы сплести их со своими, овладеть ими, но маленькая ручка сопротивлялась, сжималась в перчатке: «Нет, нет… Ни за что!»

Они продолжали идти рядом, молча, не глядя друг на друга, охваченные волнением, — ведь все относительно в страсти, сопротивление рождает желание. Наконец она отдалась, раскрылась, эта маленькая сжавшаяся ручка, и пальцы их сплелись, едва не порвав перчатку. Чудесный миг безоговорочного признания, полного обладания!.. Но в Колетте тотчас же проснулась гордость женщины. Ей захотелось прервать это тягостное молчание, доказать, что она остается безупречной, что все происходит где-то вне ее, неведомо для нее, и, не находя слов, она прочла вслух надгробную надпись на могиле, заросшей бурьяном:

«Огюста — 1847 год».

А он, задыхаясь, прошептал:

— Какая-нибудь романтическая история.

Над их головами пели скворцы и синицы, вдали не смолкал визг пил и стук непрерывной стройки.

Они дошли до двадцатого отделения, до той части кладбища, которая является как бы старым Парижем в Пер-Лашезе. Дорожки здесь суживаются, деревья становятся выше, могилы лепятся одна к другой, беспорядочно теснятся решетки, колонны, греческие храмы, пирамиды, бюсты, духи и ангелы с широко раскрытыми или сложенными крыльями. Среди этих могил, заурядных и причудливых, оригинальных и простых, вычурных, претенциозных и скромных, как и жизнь тех, которые здесь покоятся, одни были покрыты надгробной плитой, заново отделанной, уставленной цветами, статуэтками святых и другими предметами культа, окружены садиками, изящными и миниатюрными, как китайские садики, а на других плиты, заросшие бурьяном и высокой травой, позеленели от плесени, мха и потрескались. Но всюду бросались в глаза имена, известные всему Парижу, имена нотариусов, чиновников, видных коммерсантов, имена, выстроившиеся в ряд, словно на вывесках в торговых или старинных судейских кварталах. Нередко попадались и двойные фамилии — знак соединения двух семей, союза богатства и положения в свете, названия преуспевавших фирм, уже исчезнувших из справочника Боттена, из банковских реестров, но сохранившихся на могильных склепах.

— Смотрите!.. Вот здесь лежит такой-то!.. — восклицала г-жа Розен с удивлением, чуть ли не с радостью, с какой она обычно приветствовала знакомых в Булонском лесу. — Марио!.. Уж не певец ли?.. — И все это только для того, чтобы сделать вид, будто она не замечает, что руки их тесно сплелись!

Неподалеку от них скрипнула дверца склепа, и показалась дебелая дама в трауре, круглолицая и румяная. Держа в руках лейку, она наводила на могиле порядок, прибирала в садике и в усыпальнице так спокойно, словно находилась где-нибудь на даче в окрестностях Марселя. Она взглянула поверх решетки и улыбнулась им приветливой и доброй улыбкой, выражавшей покорность судьбе и словно говорившей: «Любите друг друга, жизнь коротка, только любовь прекрасна». Смутившись, они разняли руки, и княгиня, внезапно освободясь от злых чар, прошла вперед, слегка сконфуженная, выбирая дорогу между могилами, чтобы поскорее добраться до мавзолея князя.

Мавзолей занимал на самом верху двадцатого отделения большую площадку, обсаженную травой и цветами, окруженную низкой тяжелой решеткой из кованого железа, похожей на решетку у гробницы Скалигеров в Вероне. Общий вид памятника, согласно замыслу художника, был суровый: настоящий первобытный низкий шатер из грубого дубленого холста в больших, тяжелых складках; далматский гранит придавал ему красноватый оттенок. Три широкие ступеньки из такого же камня вели к входу, по бокам стояли на пьедесталах высокие погребальные треножники из черной, будто покрытой лаком, бронзы. Над входом герб князей де Розен в большой бронзовой виньетке красовался как щит доблестного, навек уснувшего рыцаря.

Войдя за ограду и всюду разложив венки — у пьедесталов, на слегка наклоненных тумбах, изображавших длинные шесты у цоколя шатра, — княгиня опустилась на колени у алтаря, в самой глубине склепа, где блестела серебряная бахрома на молитвенных скамеечках, тусклая позолота готического креста и массивных канделябров. Хорошо здесь было молиться в прохладе, исходившей от каменных плит и облицованных черным мрамором стен, на одной из которых сверкало имя князя Герберта со всеми его титулами, а на противоположной были высечены стихи из Екклезиаста и «Песни Песней». Но княгиня не могла сосредоточиться, она машинально повторяла слова молитвы, суетные мысли отвлекали ее, и ей становилось стыдно. Молодая женщина поднималась с колен, то подходила к вазам для цветов, то отходила, чтобы судить о впечатлении, производимом саркофагом в виде кровати. Подушка из черной бронзы с серебряным вензелем уже лежала на ней — Колетта нашла, что это жесткое пустое ложе благородно и прекрасно. Тем не менее необходимо было посоветоваться с молодым архитектором, нетерпеливый звук шагов которого доносился из усыпанного гравием садика. Одобряя его деликатность, она все же решила позвать его, но в склепе вдруг стало темно. Дождь забарабанил по застекленному в виде трилистников куполу.

— Господин Поль… Господин Поль!

Он сидел неподвижно на краю одного из пьедесталов под проливным дождем и сначала ответил молчаливым отказом.

— Войдите!

Он тихо, скороговоркой произнес:

— Не хочу… Вы его слишком сильно любите…

— Войдите же, войдите!..

Она потянула его за руку, но брызги дождя заставили их отступить до самого саркофага, и они прислонились к нему, стоя рядом и глядя на спускавшийся перед ними уступами, под нависшим, покрытым тучами небом, старый Париж смерти, точно низвергавший свои минареты, серые статуи и многочисленные камни, торчавшие, как дольмены, среди блестящей зелени. Ни единого звука не доносилось до них — ни щебета птиц, ни скрипа инструментов, только шумела вода да из-под навеса воздвигаемого памятника слышались монотонные голоса двух рабочих, жаловавшихся на свой тяжелый труд. Цветы благоухали в этой духоте, особенно ощутимой внутри помещения во время дождя, и неизменно к этому аромату примешивался тот, другой запах, от которого нельзя было избавиться. Княгиня подняла вуаль; она изнемогала, губы у нее пересохли, как там, в аллее. Неподвижные, безмолвные, они оба так слились с памятником, что какая-то птичка с красновато-ржавым оперением, подпрыгивая, приблизилась к ним, отряхнула свои перышки и поймала червяка между плитами.

— Это соловей, — чуть слышно прошептал Поль среди тишины, гнетущей и сладостной.

Она хотела спросить:

«Разве они еще поют в это время?»

Но тут он схватил ее, привлек к себе на колени, на край гранитного ложа, и, запрокинув ей голову, приник к ее полуоткрытым губам жадным, долгим поцелуем, на который она ему так же страстно ответила. «Ибо сильна, как смерть, любовь», — гласил стих Суламифи, высеченный над ними на мраморной стене.

Вернувшись на улицу Курсель, где ждала ее г-жа Астье, княгиня долго плакала, припав к плечу своей подруги. Перейдя из объятий сына в объятия матери, не заслуживавшей большего доверия, чем сын, она разразилась потоком жалобных, бессвязных слов, прерываемых рыданиями:

— Ах, дорогая, как я несчастна!.. Если б вы знали!.. Если б вы только знали!..

Ее отчаяние было столь же велико, как и ее замешательство. Положение действительно было запутанное: формально обещав свою руку князю д'Атису, она только что связала себя с этим околдовавшим ее чародеем, которого она теперь проклинала от всей души. Но всего тяжелее была невозможность поверить свою слабость лучшей подруге: княгиня отлично понимала, что мать сейчас же станет на сторону сына против Сами, на сторону чувства против разума и, быть может, уговорит ее согласиться на этот неравный брак, на это немыслимое унижение.

— Да что с вами?.. Что с вами?.. — повторяла г-жа Астье, потрясенная этим взрывом отчаяния. — Наверно, опять с кладбища, опять зря расстроились. Перестаньте же, бедная моя Артемисия…

Зная тщеславие молодой вдовы, она высмеяла эти бесконечные проявления горя, недопустимые в глазах света и, во всяком случае, опасные для ее хорошенького личика. Если бы еще речь шла о новом браке по любви, но ведь ее замужество с Сами — скорее союз двух знатных родов, двух титулов… Сам Герберт, если бы он мог это видеть с неба, остался бы доволен.

— Вы правы, он все понимал, — вздохнула Колетта де Розен, урожденная Совадон, которой представлялось весьма заманчивым стать посланницей и в особенности сохранить титул княгини.

— Хотите, милочка, послушаться доброго совета? Уезжайте отсюда, бегите… Сами отправится через неделю… Не дожидайтесь его, возьмите Лаво, он знает Петербург и устроит вас на первых порах… Это избавит вас от тягостной сцены с герцогиней. От корсиканцев всего можно ожидать…

— Уехать? Да… может быть…

Княгиня Розен видела в отъезде прежде всего возможность спастись от новых безумств… Уйти от того, что случилось «там», от минутного заблуждения.

— А что до памятника… — добавила г-жа Астье, по-своему толкуя нерешительность Колетты. — Вас беспокоит памятник? Поль закончит его без вас… Довольно плакать, душенька! Поливка вам к лицу, но в конце концов можно ведь и плесенью покрыться.

Уйдя с наступлением сумерек и направляясь к стоянке рульского омнибуса, почтенная дама вздыхала:

«Уф!.. Д'Атис и представить себе не может, каких трудов мне стоит его брак!»

Крайняя усталость и потребность в отдыхе после сегодняшних хлопот напомнили ей, что самое трудное еще впереди. Приезд домой, сцена с мужем… До сих пор г-жа Астье не имела времени даже подумать об этом, но теперь она двигалась навстречу тяжкому испытанию, приближалась к нему с каждым оборотом колес неуклюжего омнибуса. Она заранее содрогалась — не от страха, нет, но эти крики, бешенство мужа, его зычный грубый голос, необходимость отвечать и, наконец, сундук, сундук, который снова появится на сцену! Боже, какая мука! Она так устала за ночь и за день! Ах, если бы можно было все это отложить до завтра!.. И у нее явилось искушение: вместо того, чтобы сразу признаться: «Это я…» — отвести на кого-нибудь подозрение, к примеру, на Тейседра, хотя бы до утра, тогда, по крайней мере, ночь она проведет спокойно.

— А вот и барыня… У нас новости! — крикнула Корантина, отворяя двери; она была сама не своя, рябины еще резче выступали у нее на лице, как это с ней всегда бывало от волнения.

Госпожа Астье хотела пройти к себе в комнату, но дверь кабинета приоткрылась и повелительный окрик: «Аделаида!» — заставил ее направиться к мужу.

Лицо Леонара, освещенное лампой под стеклянным колпаком, показалось ей необычным. Он взял ее за руки, подвел к свету, дрожащим голосом произнес:

— Луазильон умер…

И поцеловал ее в обе щеки.

Он еще ничего не знал, он не поднимался к себе в архив. Два часа ходил он по кабинету, поджидая ее с нетерпением, чтобы сообщить ей эту столь важную для них новость, чтобы сказать эти два слова, в корне менявшие их жизнь:

— Луазильон умер!

 

VII

«М-ль Жермен де Фрейде.

Кло-Жалланж.

Твои письма огорчают меня, дорогая сестра! Ты тоскуешь, страдаешь, ты хотела бы, чтоб я был с тобой, но ничего не поделаешь! Вспомни совет моего учителя: „Бывать всюду, напоминать о себе…“ Посуди сама: разве, сидя в Кло-Жалланже, в охотничьей куртке и кожаных гетрах, я смогу содействовать успеху своей кандидатуры? А ведь решительная минута близка, Луазильон дышит на ладан, и я пользуюсь длительностью этой агонии, чтобы заручиться в Академии симпатиями, которые должны превратиться в избирательные голоса. Леонар Астье уже представил меня некоторым из этих господ. Я часто захожу за ним к концу заседаний. Выход из Академии просто великолепен: эти мужи, увенчанные и годами и славой, расходятся под руку по три, по четыре человека, оживленные, сияющие, громко разговаривают, занимают весь тротуар, глаза у них еще влажные от смеха, вызванного веселыми шутками в зале заседаний.

„До чего остроумен этот Пайерон!“ „А как ему ответил Данжу!..“

Я шествую под руку с Астье-Рею среди хора Бессмертных, как будто принадлежу уже к их числу. Постепенно группы тают, академики расстаются у моста, кричат друг другу: „До четверга! Непременно приходите…“ А я провожаю дорогого мэтра до Бонской, и он ободряет меня, дает советы и, уверенный в моем успехе, говорит, расплываясь в улыбке: „Когда там побываешь, чувствуешь, что помолодел на двадцать лет“.

В самом деле, кажется, что годы проходят для них бесследно под куполом дворца Мазарини. Где еще найти такого бодрого старца, как Жан Рею, девяностовосьмилетие которого мы вчера вечером отпраздновали у Вуазена? Торжество было организовано по предложению Лаво, и если эта затея и обошлась мне в пятьдесят луидоров, зато она позволила подсчитать число моих сторонников. Нас было двадцать пять человек за столом, все академики, за исключением Пишераля, Лаво и меня. Из них я могу твердо рассчитывать на семнадцать — восемнадцать голосов, остальные еще колеблются, но, видимо, расположены в мою пользу. Обед был отличный и прошел очень оживленно…

Ах да, кстати! Я пригласил Лаво в Кло-Жалланж на время каникул в Академии, где он занимает должность библиотекаря. Мы поместим его в большой угловой комнате, которая выходит на фазаний двор. Я не считаю Лаво хорошим человеком, но пригласить его следует: это „зебра“ герцогини. Не знаю, писал ли я тебе, что наши светские дамы так называют холостого друга, ничем не занятого, неболтливого и исполнительного, всегда готового к услугам, способного выполнить любое щекотливое поручение, которое не доверишь слуге. Являясь чем-то вроде дипломатического курьера, „зебра“, если он молод, исполняет порой и более приятные обязанности, обычно же это животное воздержанное, неприхотливое, оно довольствуется незначительными знаками благосклонности: местом в конце стола, возможностью поважничать за счет своей дамы и ее салона. Думаю, однако, что Лаво сумел извлечь из этого положения и нечто другое. Он очень ловкий человек, и его побаиваются, несмотря на его кажущееся добродушие: это „старший поваренок в двух кухнях“, как он сам себя называет, — в академической и дипломатической. Он предостерег меня от рытвин и капканов, которыми усеян путь в Академию, до сих пор неведомых моему учителю Астье. Этот большой наивный ребенок поднимался вверх по прямой дороге, не подозревая об опасностях, не сводя глаз с купола, веря в свою силу и в свои книги, но он уже сто раз свернул бы себе шею, если бы не его жена, женщина крайне ловкая, руководившая им без его ведома.

Лаво мне тоже отсоветовал публиковать до первого вакантного кресла в Академии мои „Думы сельского жителя“. „Нет, нет, — сказал он мне, — вы уже достаточно преуспели… Если бы вы еще могли намекнуть, что больше не будете творить, что вы выдохлись, исписались, что вы просто светский человек… Академики это обожают“. Следует присоединить эти слова к ценному совету Пишераля: „Не приносите им ваших книг“. Видно, чем меньше у тебя трудов, тем больше возможностей. Весьма влиятельный человек этот Пишераль; он тоже приедет к нам летом, ему можно будет отвести комнату в третьем этаже, хотя бы бывшую кладовую, там видно будет. Сколько предстоит тебе хлопот, бедная моя Жермен, да еще при твоем слабом здоровье!.. Но ничего не поделаешь! И без того уже досадно, что у нас нет открытого дома зимою в Париже, что мы не можем принимать у себя, как Дальзон, Мозер и другие мои конкуренты. Лечись же, выздоравливай, ради бога!..

Возвращаюсь, однако, к торжественному обеду. Разумеется, там много говорилось об Академии, о тех, на ком останавливается ее выбор, о ее значении, о хороших и дурных толках на ее счет. По мнению Бессмертных, все хулители этого высокого учреждения просто неудачники, которым не удалось туда попасть; что же касается некоторых случаев забывчивости, на первый взгляд непонятных, то для каждого имеется веская причина. Когда я робко назвал имя Бальзака, нашего великого земляка, беллетрист Деминьер, ставивший когда-то шарады в Компьенском дворце, вышел из себя: „Бальзак! А вы его знали? Имеете ли вы понятие, милостивый государь, о ком вы говорите?.. Беспорядочнейший субъект, форменная богема! Человек, у которого никогда двадцати франков не водилось… Мне это известно от его друга Фредерика Леметра. У него никогда не было двадцати франков… И вы хотите, чтобы Академия…“ Старый Рею, трубочкой приложив руку к уху, вообразил, что говорят о жетонах, и сообщил нам забавный случай с его другом Сюаром, который, явившись в Академию 21 января 1793 года, в день казни короля, воспользовался отсутствием коллег и забрал себе все двести сорок франков, отпускаемых на каждое заседание.

Этот старик с его неизменным: „Я сам это видел…“ — хороший рассказчик, и если бы не глухота, он был бы блестящим собеседником. В ответ на несколько строф, произнесенных мною в честь его изумительного долголетия, Жан Рею ответил чрезвычайно благосклонно, назвав меня „дорогой собрат“. Мой учитель Астье поправил его: „Будущий собрат“. Смех, крики „браво“, а потом, при прощании, они все величали меня „будущим собратом“, крепко и многозначительно жали мне руку и говорили: „До свидания, до скорой встречи!“ — как бы намекая на мой предстоящий визит. Сущее мытарство эти академические визиты, но раз всем приходится через это пройти… Астье-Рею рассказал мне после обеда у Вуазена, что перед его избранием старый Дюфор заставил его прийти десять раз и ни разу не принял. Астье упрямо явился в одиннадцатый и был принят как нельзя лучше. Нужна настойчивость. „В настоящее время я занимаюсь самым унизительным и скучным делом: добиваюсь кресла в Академию“, — говорит в своих письмах Мериме. И уж если такие люди гнули спину, подавая нам этим пример, то имеем ли мы право быть горделивее их?

В сущности, если Рипо-Бабен или Луазильон умрут — жизнь обоих в опасности, хотя Рипо-Бабен внушает мне больше доверия, — моим единственным серьезным конкурентом будет Дальзон. Талантлив, богат, в прекрасных отношениях с „князьями“, к тому же у него превосходный винный погреб. Против Дальзона только недавно обнаруженный грешок молодости: „Обнаженная“, книжонка в шестьсот стихотворных строк, выпущенная анонимно в издательстве „Эрополис“, весьма двусмысленная! Уверяют, что он скупил весь тираж и уничтожил его, но что еще осталось в обращении несколько экземпляров с собственноручной надписью автора. Бедняга Дальзон протестует, открещивается, как может, но Академия воздерживается от суждения, пока не будет выяснен вопрос; вот почему мой учитель, не входя в подробности, определенно заявил мне в прошлый вечер: „Я не стану голосовать за Дальзона“. Академия — это салон, вот что нужно понять прежде всего. Туда можно войти только в приличном виде, с незамаранными руками. Как бы там ни было, я слишком порядочный человек и слишком уважаю своего противника, чтобы нанести ему удар из-за угла. А Фажа, переплетчика Счетной палаты, этого странного маленького горбуна, осведомленного о всех библиографических редкостях, которого я иногда встречаю в мастерской Ведрина, я решительно осадил, когда он вздумал предложить мне один из надписанных экземпляров „Обнаженной“. „Ну что ж, возьмет господин Мозер“, — невозмутимо заметил он.

По отношению же к Ведрину мое положение становится затруднительным. В пылу первых встреч я пригласил его к нам в деревню с женой и детьми, а теперь уж не знаю, как и быть, если в то же время приедут супруги Астье и Лаво, которые его не переносят. Это такой резкий, такой оригинальный человек! Представь себе: он дворянин, маркиз де Ведрин, а еще в коллеже скрывал свой титул, свое дворянское происхождение, чему очень многие позавидовали бы в наше демократическое время, когда все можно купить, за исключением родовитости. И какая тому причина? Он хочет, чтобы его любили ради него самого, — вот и понимай, как знаешь. Княгиня Розен меж тем отказалась от паладина, изваянного для княжеской усыпальницы. Об этой статуе много разговоров было в семье художника, в которой с трудом сводят концы с концами. „Когда мы продадим паладина, мне купят заводную лошадку“, — говорил сынишка, а бедная мать тоже рассчитывала на рыцаря, чтобы заткнуть дыры и хозяйстве, тогда как сам Ведрин видел в деньгах, следуемых ему за этот шедевр, только возможность три месяца постранствовать на дахабиэ по Нилу. Ну, а теперь рыцарь не продан и оплачен будет бог знает когда, после судебного процесса и экспертизы. Но не думай, что их это смутило: ничуть не бывало. Придя к ним в Счетную палату на следующий день после этого неприятного известия, я застал Ведрина за мольбертом: счастливый и довольный, он делал на большом холсте набросок девственного леса, наступающего на развалины разрушенного пожаром дворца. Сидевшие сзади жена и сынишка с восторгом смотрели на него, и г-жа Ведрин тихо и вполне серьезно сказала мне, баюкая свою девочку: „До чего мы рады! Ведрин взялся наконец за живопись!..“ Право, не знаешь, смеяться тут или плакать!

Милая сестра. Из того, как нескладно написано мое письмо, ты можешь заключить, в каком лихорадочном волнении протекает моя жизнь с тех пор, как я добиваюсь кресла в Академии. Я бываю в „приемные дни“ то у одних, то у других — на обедах и вечерах. Меня даже считают „зеброй“ милейшей г-жи Анселен, потому что я усердно посещаю ее пятницы, а по вторникам захожу к ней в ложу во Французской комедии. Во всяком случае, я еще весьма неотесанная „зебра“, несмотря на некоторые изменения, которым я подверг свою персону соответственно канонам академическим и светским. Ты будешь немало удивлена, когда меня увидишь. В прошлый понедельник состоялся интимный прием у герцогини Падовани, где я удостоился быть представленным великому князю Леопольду. Его высочество в самых лестных выражениях отозвался о моей последней книге, о всех моих книгах, которые он знает не хуже меня самого. Замечательные люди эти иностранцы! Но лучше всего я себя чувствую у супругов Астье, в патриархальной семье, дружной и простой. На днях после завтрака мэтру принесли новый академический мундир, и мы его примерили; я говорю „мы“, потому что мэтр захотел посмотреть на меня в этом одеянии, расшитом пальмами. Я надел мундир, треуголку в прицепил шпагу, настоящую шпагу, моя дорогая, которая вынимается из ножен и даже имеет посредине желобок для стока крови. Признаюсь, я показался себе весьма представительным. Пишу тебе об этом, чтобы ты уяснила себе степень этой ценнейшей для меня дружбы.

Возвращаясь в тишину своей маленькой кельи — если уж слишком поздно, чтобы писать тебе, — я принимаюсь за подсчеты. В полном списке академиков я отмечаю тех, кто будет голосовать за меня, а затем сторонников Дальзона. Я произвожу вычитание, сложение — увлекательнейшее занятие! Я тебе потом покажу. Как я уже говорил, за Дальзона стоят „князья“, но автор „Орлеанского дома“, принятый в Шантильи, должен меня привести туда и представить в ближайшее время. Если я понравлюсь, — с этой целью я заучиваю наизусть описание битвы при Рокруа; видишь, каким ловким становится твой брат? — итак, если я понравлюсь, автор „Обнаженной“, вышедшей в издании „Эрополис“, потеряет самую верную опору. Что же касается моих убеждений, то я от них не отрекаюсь. Я республиканец, бесспорно, но теперь заходят уж слишком далеко. К тому же я прежде всего кандидат в академики. Сразу после этой непродолжительной поездки я рассчитываю вернуться к моей милой Жермен. Молю тебя не расстраиваться и думать о радости великого дня. Да, дорогая сестра, мы, без сомнения, попадем на „пастбище гусаков“, как выражается эта бесшабашная голова Ведрин, нужно только мужество и терпение.

Любящий тебя брат

Абель Фрейде.

Вскрываю свое письмо. Утренние газеты сообщают о смерти Луазильона. Такие удары судьбы волнуют нас, даже когда их ожидаешь и предвидишь. Какое печальное событие, какая утрата для французской литературы!

Бедная моя Жермен! Отъезд мой, видимо, опять откладывается. Рассчитайся с арендаторами. В ближайшие же дни напишу тебе».

 

VIII

Так уж было предопределено, что Луазильону повезет во всем, даже умрет он вовремя. Неделей позже салоны были бы закрыты, весь Париж разъехался бы, наступили бы каникулы и в палате депутатов, и в Академии, и только делегаты от многочисленных обществ, в которых покойный состоял председателем или секретарем, поплелись бы за гробом позади стяжателей академических жетонов, и больше никого. Но Луазильон показал себя ловкачом и после смерти: он отправился на тот свет как раз накануне розыгрыша первого приза на скачках, выбрал безмятежно спокойную неделю, без преступлений, без дуэлей и сенсационных процессов, без политических скандалов, когда торжественные похороны непременного секретаря Академии должны были явиться единственным развлечением Парижа.

В полдень было назначено отпевание, но еще задолго до этого часа огромная толпа собралась у Сен-Жерменского аббатства. Движение было приостановлено, только экипажи приглашенных имели доступ на огромную площадь, окруженную суровым кордоном полицейских, расставленных цепью. Чем был Луазильон, что сделал он в течение своего семидесятилетнего пребывания на этом свете, что означала шитая серебром заглавная буква на высокой черной траурной драпировке — все это очень немногим было известно в толпе, привлеченной обилием полиции и обширностью отведенного покойнику места. Соблюдение расстояния, ширь и простор всегда говорят о почете и о величии! Распространились слухи, что будут актрисы и другие знаменитости; парижские зеваки, теснясь и болтая перед церковью, называли известных им лиц.

На паперти, задрапированной черным сукном, можно было услышать надгробное слово Луазильону, правдивое слово, а не то, которое сейчас будет произнесено на Монпарнасском кладбище, а также правдивый некролог о человеке и его творчестве, совсем непохожий на статьи, заготовленные для завтрашних газет. Творчество это состояло из «Путешествия в Андорскую долину» и из двух докладов, изданных Национальной типографией и относящихся ко времени, когда Луазильон был главным смотрителем Академии изящных искусств. Сам он был типичным пройдохой, гаденьким, пришибленным стряпчим, с раболепно согнутой спиной, с виноватыми ужимками, молящим о прощении за свои ордена, за расшитый пальмами мундир, за свое положение в Академии, где его пронырливость дельца являлась связующим звеном между различными группами, ни к одной из которых его нельзя было отнести, — о прощении за необыкновенную удачу, за поддержку, оказанную его ничтожеству, его пресмыкающейся низости. Вспоминали его остроту на одном официальном обеде. Суетясь с салфеткой на руке вокруг стола, он с гордостью воскликнул: «Какой превосходный вышел бы из меня лакей!» Подходящая эпитафия для его могилы.

Меж тем как люди философствовали о никчемности его существования, это ничтожество торжествовало даже после смерти. Кареты подъезжали к церкви одна за другой, долгополые ливреи лакеев, коричневые и синие, появлялись, разлетались, сгибались, подметали церковную площадь под грохот захлопывавшихся дверец и стук подножек роскошных экипажей. Журналисты почтительно расступались перед герцогиней Падовани, проходившей горделивой поступью с высоко поднятой головой, перед г-жой Анселен с густым румянцем под траурным крепом, перед г-жой Эвиза, миндалевидные глазки которой, сверкая сквозь вуаль, способны были смутить любого блюстителя нравов, перед всей корпорацией академических дам, страстных почитательниц Бессмертных, их яростных поклонниц, явившихся сюда не столько из уважения к памяти усопшего Луазильона, сколько для того, чтобы полюбоваться на своих идолов, созданных, вылепленных их ловкими ручками, на это настоящее дамское рукоделие, в которое они вложили свои бездействующие силы — гордость, честолюбие, лукавство и волю. К академическим дамам присоединились актрисы под предлогом, что покойный состоял председателем сиротского приюта для детей артистов, на деле же снедаемые ненасытной потребностью присутствовать на таких сборищах. По заплаканным, трагическим лицам их можно было принять за ближайших родственниц. Вот останавливается карета, из нее выходит женщина в глубоком трауре, взволнованная, потрясенная горем. Посмотришь на нее — сердце надрывается. Это, конечно, супруга покойного? Нет! Это Маргарита Оже, красавица, драматическая актриса. Ее появление вызывает во всех концах площади долго не смолкающий гул голосов и толкотню любопытных. Какой-то журналист бросается ей навстречу с паперти, пожимает руки, поддерживает, ободряет.

— Да, вы правы, надо быть мужественной.

Глотая слезы, как бы вдавливая их платком, она входит, точно на сцену, в большой темный храм, где в глубине мерцают свечи, преклоняет колени на скамеечке среди других дам и простирается ниц, предаваясь неутешной скорби. Потом, поднявшись, убитая горем, она спрашивает у подруги, стоящей рядом:

— Какой сбор был вчера в Водевиле?

— Четыре тысячи двести, — отвечает ей товарка тоном, свидетельствующим о том, что и она в безысходном отчаянии.

Затерянный в толпе на самом краю площади, Абель Фрейде слышал вокруг себя:

— Маргарита!.. Это Маргарита! Какой эффектный выход!..

Маленький рост мешал ему, и он тщетно пытался пробраться вперед, как вдруг кто-то хлопнул его по плечу.

— Ты все еще в Париже?.. Твоя бедная сестра вряд ли от этого в восторге…

Ведрин увлек его за собой, работая здоровенными локтями, расталкивая толпу, над которой он возвышался на целую голову.

— Родственники покойного, господа!..

Он провел провинциала в первые ряды; тот был очень рад встрече, но вместе с тем сконфужен, так как скульптор, по своему обыкновению, говорил громко, не стесняясь.

— Как тебе нравится этот счастливчик Луазильон? Народу не меньше, чем на похоронах Беранже. Вот что может пришпорить молодежь…

Взглянув на Фрейде, обнажившего голову при появлении траурной процессии, он заметил:

— Позволь, в тебе какая-то перемена… Да повернись же!.. Несчастный! Ты похож на Луи-Филиппа!..

Поэт с церемонной важностью выпрямился во весь свой маленький рост. Усы свисали у него вниз, на голове у него был кок, его румяное загорелое лицо, обрамленное бакенбардами с проседью, расплылось в добродушной улыбке.

— А, понимаю! — рассмеялся Ведрин. — Прическа и усы для «князей», для Шантильи! Все еще не оставил мысли об Академии?.. Посмотри на этот маскарад!..

При ярком солнечном свете зрелище на огромной площади было поистине отталкивающее: за катафалком шли члены президиума, которых, словно ради злой шутки, выбрали среди самых нелепых старцев Французской академии, еще более обезображенных костюмом по рисунку Давида, — зеленым мундиром с шитьем, треуголкой и парадной шпагой, ударявшей по уродливым ногам, чего Давид уже никак не мог предусмотреть. Первым шел Газан в треуголке, надетой криво из-за шишек на черепе; ярко-зеленый мундир еще резче оттенял его жирное, землистого цвета лицо с шелушащейся кожей и огромным, как хобот, носом. Рядом с ним шествовал мрачный, долговязый Ланибуар, с лиловыми прожилками на щеках и перекошенным ртом параличного петрушки, прятавший свои пальмы под кургузым пальто, из-под которого торчали кончик шпаги и фрачные фалды, что придавало ему, особенно в треуголке, вид факельщика, гораздо менее представительного, чем академический педель с булавой черного дерева, выступавший впереди. Далее следовали Астье-Рею, Деминьер, сконфуженные, смущенные, словно сознававшие свою комичность и со смиренным видом извинявшиеся за свой наряд, более или менее приемлемый под холодным, так сказать, историческим светом высоко подвешенных люстр академического купола, но в гуще жизни, на многолюдной площади, вызывавший улыбки. То была выставка мартышек.

— Право, так и хочется швырнуть им пригоршню орехов, чтобы посмотреть, как они побегут на четвереньках…

Но Фрейде не слышал этой новой дерзости своего ни с чем не считавшегося спутника. Он незаметно улизнул от Ведрина, смешался с процессией и пробрался в церковь между двумя рядами солдат с опущенными дулом вниз ружьями. В сущности, он был несказанно рад смерти Луазильона, которого никогда не видел, не знал и не мог любить за его труды по одному тому, что никаких трудов у него и не было. Он испытывал к нему чувство благодарности за его кончину, за кресло, освободившееся как раз вовремя. Тем не менее весь этот погребальный церемониал, приглядевшийся старым парижанам, стоявшие шпалерами солдаты с ранцами за спиной, дружный стук ружей о плиты по команде шустрого офицерика, совсем еще юного, сердитого, с застегнутой подбородью, для которого эти похороны были, очевидно, первым серьезным делом, а главное — печальная музыка и приглушенный бой барабанов растрогали Фрейде. Он проникся бесконечным благоговением, и, как всегда, когда его охватывало сильное чувство, к нему слетели рифмы. Начало было очень удачное: широко и образно передавалась душевная тревога, грусть, тоска, потрясение, переживаемые страной при утрате великого человека. Но он остановился на полуслове, чтобы предложить место Данжу, который, явившись с большим опозданием, проходил по храму, сопутствуемый шепотом и взглядами женщин. Он шел, высоко закинув свою гордую суровую голову, привычным жестом проводя по ней ладонью, вероятно, для того, чтобы убедиться, на месте ли парик.

«Он меня не узнал, — подумал Фрейде, озадаченный уничтожающим взглядом, которым академик смерил эту козявку, дерзнувшую подать ему знак, — должно быть, мои бакенбарды…»

Отвлекшись от своих стихов, кандидат принялся обдумывать план атаки, визиты, официальное письмо на имя непременного секретаря. Но ведь секретарь умер… Назначат ли Астье-Рею еще до каникул? А когда состоятся выборы? Его заботило все, вплоть до мелочей, до заказа мундира. Обратиться ли к портному мэтра? Можно ли у того же портного получить треуголку и шпагу?

Pie Iesu Domine… [38]

Прекрасный голос профессионального певца раздался за алтарем, моля даровать покой Луазильону, которого милосердный бог, казалось, собирался жестоко терзать, потому что вся церковь во всех тонах, во всех регистрах взывала соло и хором: «Упокой его, упокой, господи! Да почиет он с миром после стольких интриг и треволнений!»

Этому печальному, проникавшему в душу напеву вторили из глубины собора рыдания женщин, покрывавшиеся трагическим воплем Маргариты Оже, ее страшным воплем из четвертого акта «Мюзидоры». Вся эта скорбь глубоко взволновала добродушного кандидата, пробудила в нем воспоминания о других утратах, о других горестях: он думал о своих покойных родителях, о сестре, заменившей ему мать, приговоренной всеми врачами, которая знала это и во всех письмах об этом говорила. Увы! Доживет ли бедняжка до торжественного дня?.. Слезы застилали глаза, и ему пришлось утереть их.

— Это уж слишком… Это уж слишком… Вам все равно не поверят, — ехидно пробурчал над самым его ухом толстяк Лаво.

Фрейде обернулся в гневе, но в это самое время молоденький офицер яростно скомандовал:

— На… плечо!..

Лязгнули ружья, и орган загремел «Марш на смерть героя».

Процессия двинулась к выходу. Во главе, как и прежде, президиум: Газан, Ланибуар, Деминьер, и добрый учитель Фрейде Астье-Рею. Теперь они были великолепны. Попугаечно-зеленый цвет их расшитых золотом мундиров тонул в полумраке высоких сводов. Они выходили из глубины храма парами и медленно, точно нехотя, направлялись к огромному, сияющему квадрату — к открытым настежь высоким дверям. За президиумом следовала вся корпорация, пропуская вперед старейшего, достойного изумления Жана Рею, который казался еще выше в своем долгополом сюртуке; он шел, высоко подняв смуглую головку, точно выдолбленную из кокосового ореха, с видом пренебрежительным и рассеянным, означавшим, что он уже «это видел» несметное число раз. И в самом деле: за шестьдесят лет, в течение которых почтенный старец получал жетоны в Академии, он, надо полагать, наслышался псалмов и не раз кропил святой водой катафалки прославленных покойников.

Но если Жан Рею прекрасно играл Бессмертного, то следовавшие за ним «праотцы» представляли собой смешную, жалкую пародию на это звание. Дряхлые, сгорбленные, кривобокие, точно старые фруктовые деревья, они еле волочили ноги, спотыкались, моргали, как ночные птицы; те, которых никто не поддерживал, двигались ощупью. Имена их, произносимые шепотом в толпе, вызывали воспоминания об их трудах, которые канули в Лету, которые были давным-давно позабыты. Рядом с этими выходцами с того света, с этими «отпускниками с Пер-Лашез», как их назвал какой-то остряк из конвоя, остальные академики казались молодыми; они пыжились, выпячивали грудь под восторженными взглядами женщин, сверкавшими сквозь черные вуали, среди теснившейся толпы, среди киверов и ранцев одуревших солдат.

И на этот раз поклон Фрейде двум-трем «будущим собратьям» был встречен холодной и презрительной усмешкой, вызывавшей в памяти дурные сны, когда лучшие друзья не узнают нас. Но не успел поэт этим опечалиться, как оказался в водовороте толпы, двигавшейся в противоположных направлениях: внутрь церкви и к выходу.

— Ну, дорогой виконт, придется нам теперь поддать пару.

Этот совет, сказанный ему на ухо любезным Пишералем среди гула голосов и стука передвигаемых стульев, ободрил несчастного кандидата, но когда он проходил мимо помоста, на котором стоял гроб, Данжу протянул ему кропило и, не глядя на него, прошептал:

— Сами не действуйте… Плывите по течению.

У Фрейде ноги подкосились. Поддать пару!.. Не действовать!.. Какому совету следовать, какой лучше? Его учитель Астье, наверное, ему это разъяснит. Поэт попытался выбраться из храма, чтобы отыскать мэтра. Но сделать это было нелегко на запруженной народом церковной площади в то время, как размещалась процессия и устанавливали гроб, заваленный бесчисленными венками. Нет ничего оживленнее выхода из церкви после отпевания на простор улицы в прекрасный солнечный день. Слышатся приветствия, светские любезности, не имеющие ничего общего с печальной церемонией, люди чувствуют облегчение, им хочется вознаградить себя за долгий час, проведенный в полной неподвижности, под звуки печального пения. Знакомые делятся своими планами, уславливаются о встрече — все говорит о том, что после краткого перерыва жизнь торопится вновь вступить в свои права, отбрасывая бедного Луазильона далеко в прошлое, которому он отныне принадлежит.

— Во Французской комедии, вечером… Только не забудьте… Это последний вторник, — лепетала г-жа Анселен.

— Вы будете до конца? — спросил Поль толстяка Лаво.

— Нет, я провожу госпожу Эвиза.

— Значит, в шесть у Кейзера — это будет недурно после речей.

Траурные кареты приближались длинной вереницей, между тем как другие экипажи стремительно уносились в разные стороны. Из всех окон, обращенных на площадь, высовывались люди. На конках, прекративших движение вдоль Сен-Жерменского бульвара, пассажиры стояли на империале, и головы их возвышались в несколько рядов, черными нитями прорезая синеву неба.

Фрейде, ослепленный солнечным светом, низко надвинув шляпу, смотрел на огромную толпу и чувствовал прилив гордости: он относил к Академии эту посмертную славу, которую никак нельзя было приписать автору «Путешествия в Андорскую долину». В то же время он, к своему великому прискорбию, убеждался, что его дорогие «будущие собратья» явно держали его на почтительном расстоянии, делали вид, когда он приближался, что они чем-то заняты, или же просто отворачивались, давая понять, что он лишний. Так поступали даже те, которые третьего дня у Вуазена обласкали его: «Когда же вы будете одним из наших?» Но горше всего ему было, что и Астье-Рею отступился от него.

— Какое несчастье, дорогой мэтр! — обратился к нему с соболезнующим видом кандидат, только чтобы что-нибудь сказать, чтобы почувствовать человеческое тепло.

Астье, стоя возле катафалка, не ответил, он перелистывал свою речь, которую ему предстояло произнести.

Фрейде повторил:

— Какое несчастье!

— Вы ведете себя неприлично, милый Фрейде, — произнес мэтр громко и резко. Щелкнув челюстью, он снова углубился в чтение.

Неприлично?.. Почему?.. Несчастный инстинктивно стал ощупывать, все ли пуговицы у него на месте, с тревогой осмотрел себя с головы до ног, не будучи в состоянии понять, чем вызваны эти резкие слова осуждения. Что случилось? Что он сделал?

У него потемнело в глазах. Он смутно видел, как катафалк с колыхавшейся на нем пирамидой цветов и зелеными мундирами по четырем углам тронулся с места. Сзади следовали тоже зеленые мундиры, потом вся корпорация, а за нею на почтительном расстоянии шла другая группа людей, среди которых очутился и он, сам не зная, как он туда попал. Молодые люди и старики, унылые, печальные, с глубокой складкой посреди лба, которая свидетельствовала о снедавшей их мысли, смотрели на своего соседа подозрительным, ненавидящим взглядом. Оправившись от пережитого волнения, Фрейде мог назвать каждого из них: он увидел увядшее, озабоченное лицо папаши Мозера — вечного кандидата, открытое лицо Дальзона, автора двусмысленной книжонки, забаллотированного на последних выборах, Салеля, Герино. Все они тащились на буксире; ими Академия больше не занималась, она предоставляла им плыть по волне, оставляемой победоносным судном, поймавшим их на надежный крючок. Все они были здесь налицо, несчастные пойманные рыбы: одни уже дохлые, под водой, другие еще продолжали биться и бросали страдальческие, алчные взгляды, просящие, молящие, вечно молящие. Давая себе клятву избежать этой участи, Абель Фрейде шел на ту же приманку, тянулся за удочкой, так крепко попавшись на крючок, что вырваться ему не было уже никакой возможности.

Вдали, на улицах, очищенных от толпы, по пути следования процессии, приглушенная барабанная дробь, чередуясь с рокотом труб, привлекала прохожих, толпившихся на тротуарах, и любопытных, высовывавшихся из окон. Потом снова раздались протяжные звуки «Марша на смерть героя». И при виде этих необычайных почестей, этих национальных похорон, этого горделивого протеста униженного в своем достоинстве человека, побежденного смертью, но сумевшего возвысить и украсить свое поражение, отрадно было сознавать, что все это делается для Луазильона, непременного секретаря Французской академии, то есть для ничтожнейшего из ничтожных.

 

IX

Ежедневно между четырьмя и шестью, то несколько раньше, то позднее, смотря по времени года, Поль Астье приезжал принимать душ в водолечебницу д-ра Кейзера, находившуюся в конце предместья Сент-Оноре. Двадцать минут фехтования, бокса или упражнения на палках, затем холодный душ и плавание в бассейне. По выходе оттуда минутная остановка у цветочницы на улице Цирка, чтобы вдеть себе гвоздику в петлицу, а затем прогулка для моциона до Триумфальной арки на площади Звезды. Стэн в кабриолете следовал за ним вдоль тротуара. Потом катание по аллее акаций, где Поль возбуждал зависть женщин своим ярким цветом лица и нежной, как у девушки, кожей, чего он добился, неукоснительно соблюдая вошедшие в моду правила гигиены. Посещение водолечебницы избавляло его от чтения газет: сплетни передавались здесь из кабины в кабину, облетали фехтовальный зал, где завсегдатаи Кейзера болтали, сидя на диванах в замшевых куртках для стрельбы или во фланелевых халатах, не переставая судачить даже у дверей докторского кабинета в ожидании очереди на душ. Громко, без стеснения оглашались здесь последние новости: клубные, салонные, парламентские, биржевые и судебные, — среди лязга рапир и стука палок, подзывания служителей, резких похлопываний по голому телу, среди скрипа кресел на колесиках для ревматиков, фырканья пловцов в бассейне под гулкими сводами и покрывавших шум рассекаемой и струящейся воды возгласов добрейшего д-ра Кейзера, который, стоя на своем помосте, беспрестанно повторял, как припев, одно и то же слово:

— Повернитесь!

В этот день Поль Астье с наслаждением «поворачивался» под благодатной струей воды, оставляя здесь свою мигрень и пыль, привезенные с похорон, а заодно и звучавшие в его ушах надгробные академические сетования в стиле Астье-Рею: «Часы его были сочтены… Хладная рука Луазильоне… Испита до дна чаша счастья…» О, папаша! О, дорогой мэтр! Действительно, требовалось много воды — дождя, струй и каскада, — чтобы смыть воспоминание об этом мрачном пустословии. Еще весь мокрый, Поль столкнулся с каким-то высоким субъектом, вылезавшим из бассейна; субъект кивнул ему, дрожа от холода, согнувшись в три погибели; широкий резиновый капюшон закрывал ему голову и часть лица. Глядя на это мертвенно-бледное худое тело, на эту неестественную, деревянную походку, Поль принял его за одного из тех несчастных неврастеников — пациентов Кейзера, которые приходят для взвешивания в фехтовальный зал, безмолвные, словно ночные птицы, составляя разительный контраст с жизнерадостным смехом и избытком сил окружающих. Но презрительная горбинка длинного носа и брезгливо опущенные углы рта смутно напомнили ему кого-то из общества. В кабине, в то время как служитель массировал его, Поль спросил:

— Кто это поклонился мне, Раймон?

— Князь д'Атис, сударь, — ответил Раймон, подобострастно произнося слово «князь». — Он с некоторых пор принимает душ, и всегда по утрам… Только сегодня он запоздал из-за чьих-то похорон — так он сказал Жозефу.

В полуоткрытую дверь кабины виден был на противоположной, четной стороне коридора толстый, заплывший белым бесформенным жиром Лаво — голый, он пристегивал под коленями подвязки к длинным чулкам, какие обычно носят женщины и духовные лица.

— Ну, что скажете, Поль? Видели, как Сами набирается сил?

Лаво лукаво подмигнул.

— Набирается сил?..

— Ну да! Он женится через две недели, вы же знаете. Чтобы не ударить лицом в грязь, бедняга смело взялся за холодный душ и прижигания.

— А когда же он собирается в посольство?

— Очень скоро. Княгиня уже уехала. Там они и повенчаются.

Поль Астье почуял беду.

— Княгиня?.. Да на ком же он женится?

— Что вы, с луны свалились, что ли? Вот уже два дня весь Париж только об этом и говорит… На Колетте, черт возьми, на безутешной Колетте! Хотелось бы мне знать, как это приняла герцогиня… На похоронах Луазильона она держалась прекрасно, но не подняла вуали, никому не сказала ни слова… Нелегко проглотить такую пилюлю!.. Подумать только: не далее как вчера мы с ней вместе ездили выбирать обивку для петербургской спальни изменника.

Лаво говорил гнусавым, злым, как у светской кумушки, голосом, продолжая застегивать свои подвязки, а в виде аккомпанемента к этому жестокому рассказу через две кабины от них среди гулких похлопываний по голому телу раздавался голос князя, подбадривавшего служителя:

— Крепче, Жозеф, крепче! Не бойтесь!

Разбойник действительно набирался сил.

Поля Астье, который при первых словах Лаво пересек коридор, чтобы лучше слышать, охватило безумное желание вышибить ногой дверь в кабину к князю и наброситься на него, грубо потребовать объяснений от этого негодяя, вырвавшего у него из рук богатство. Но он счел свой гнев неуместным и вернулся к себе, чтобы одеться и немного успокоиться, — он понимал, что прежде всего ему нужно поговорить с матерью, узнать от нее действительное положение вещей.

Петлица его в этот вечер, сверх обыкновения, осталась без цветка, и, меж тем как женщины под ленивое покачивание растянувшихся вереницей экипажей искали глазами красивого молодого человека в аллее, где его привыкли видеть, он несся на Бонскую. Там его встретила Корантина, неряшливо одетая, с засученными рукавами. Пользуясь отсутствием барыни, она принялась за большую стирку.

— Вы не знаете, где мама обедает?

Нет, барыня ей ничего не сказала, но барин наверху, копается в бумагах.

Лестница жалобно заскрипела под тяжелыми шагами Леонара Астье.

— Это ты, Поль?

Полумрак коридора и душевное смятение, в котором он находился, помешали молодому человеку заметить растерянный вид отца и взволнованный тон, каким тот отвечал на вопросы.

— Как поживает мэтр?.. Мамы нет дома?..

— Нет, она обедает у госпожи Анселен и собирается с ней в театр… Попозже и я поеду туда.

Отцу и сыну нечего было больше сказать — они стояли лицом к лицу, чужие и враждебные друг другу. Сегодня, однако, Поль сгорал от нетерпения и готов был спросить Леонара, что ему известно относительно брака Сами, но он тут же спохватился:

«Он слишком глуп, мама не могла с ним об этом говорить».

Отец, тоже терзаемый желанием задать какой-то вопрос, со смущенным видом обратился к сыну:

— Послушай, Поль… Представь себе, что у меня пропали… Я вот сейчас ищу…

— Что ты ищешь?

Астье-Рею на минуту заколебался, вглядываясь в красивое лицо сына, неизменно сохранявшее из-за слегка искривленного носа выражение неискренности, потом угрюмо и печально сказал:

— Нет, ничего, это бесполезно… Можешь идти.

Полю Астье оставалось только встретиться с матерью в театре, в ложе г-жи Анселен. Предстояло убить два-три часа. Он отослал экипаж, приказав Стэну приехать одевать его в клуб, сам же медленным шагом пошел бродить по Парижу, тающему в вечерних сумерках, когда кругло подстриженные кусты в тюильрийских садах загораются яркими красками на фоне темнеющего неба. Этот час восхитительной неопределенности словно создан для людей, погруженных в мечты или деловые комбинации. Экипажи попадаются все реже. Тени прохожих мелькают, слегка задевая вас; можно без помехи отдаваться своим думам. Молодой честолюбец размышлял, вновь обретя самообладание и ясность мысли. Он размышлял, как Наполеон в последние часы сражения при Ватерлоо: в течение целого дня неизменный успех, а вечером — неожиданное поражение. Почему? Какая была совершена ошибка? Он расставлял по местам фигуры на шахматной доске, искал и не мог понять. Быть может, он поступил неосторожно, что целых два дня не виделся с ней, но ведь самая элементарная тактика требовала после эпизода на кладбище дать женщине справиться с угрызениями совести. Можно ли было предвидеть такое поспешное бегство? Внезапно у него явилась надежда, что княгиня, эта легкомысленная птичка, меняющая свои решения, как жердочки, еще не уехала, что он застанет ее за приготовлениями к отъезду, безутешной, в нерешимости, вопрошающей портрет Герберта: «Посоветуй мне!..» — и он вернет ее, заключив в свои объятия. Теперь он понимал и ясно представлял себе, как складывались в ее маленькой головке все перипетии пережитого ею романа.

Он приказал отвезти себя на улицу Курсель. Особняк опустел! Ему сказали, что княгиня отбыла сегодня утром. Совсем упав духом, Поль вернулся домой, только чтобы не быть в клубе, где ему пришлось бы болтать и отвечать на вопросы. Вид огромного, в средневековом стиле дома, с фасадом, походившим на Башню голода и облепленным ярлычками, заставил его сердце болезненно сжаться, напомнив о ворохе неоплаченных счетов. Ощупью он вошел к себе в особняк, пропахший запахом жареного лука: в те вечера, когда хозяин обедал в клубе, несносный маленький грум готовил себе тушеную говядину. Мастерская еще не погрузилась во мрак. Поль бросился на диван, раздумывая о том, что это за полоса неудач преследует его, расстраивая его замыслы, его хитроумнейшие комбинации, и заснул на два часа, после чего проснулся преображенным. Подобно тому как память обостряется во время сна, его воля, его интриганские способности не оставались бездейственными во время этого краткого отдыха. У него созрел новый план, к нему опять вернулась холодная и твердая решимость, которую французская молодежь проявляет гораздо реже, чем склонность к бряцанию оружием.

Поль быстро оделся, подкрепил силы парой яиц и чашкой чаю, слегка провел щипцами по бороде и усам, и, когда на контроле во Французской комедии он назвал имя г-жи Анселен, самый наблюдательный человек не мог бы в этом до кончиков ногтей светском щеголе подметить хотя бы намек на озабоченность и угадать, что заключает в себе эта очаровательная салонная вещица, покрытая черным и белым лаком и запертая на крепкий замок.

Культ официальной французской литературы, созданный г-жой Анселен, имел два храма: Французскую академию и Французскую комедию, но так как первый бывал открыт только для вознесения ревностных молитв верующих, то она усердствовала во втором, с необычайной пунктуальностью посещая все службы, не пропуская ни одной премьеры, ни одной генеральной репетиции, ни одного абонементного спектакля по вторникам. Книги она читала только с маркой Академии и с благоговением внимала только артистам Французской комедии, которых, еще не пройдя контроля, одаряла словами, полными умиления и неистового восторга. В своем воображении почтенная дама воздвигала две огромные кропильницы из белого мрамора у входа в дом Мольера, перед статуями Рашели и Тальма.

— Ах, какой порядок!.. Какие швейцары!.. Какой театр!..

Размахивая своими короткими ручками, с трудом переводя дыхание, толстая дама наполняла коридор экспансивной, шумной радостью, вызывавшей со всех сторон восклицания: «Вот и госпожа Анселен!» В особенности по вторникам равнодушие светской, чопорной публики составляло разительный контраст с ложей, где ворковала и млела от наслаждения, чуть не перевесившись через барьер, добродушная толстая горлица с розовыми глазками, трещавшая без умолку: «О, этот Коклен! О, этот Делоне! Что за молодежь!.. Какой театр!..» Ни о чем ином в этой ложе не разрешалось говорить, во время антракта знакомых встречали восторженные возгласы о таланте автора-академика или о прелестях актрисы из труппы любимого театра.

Когда вошел Поль Астье, занавес был поднят, и он, зная обряды этого культа, строжайший запрет произносить хотя бы одно слово во время действия, здороваться, двигать креслом, выжидал, стоя неподвижно в аванложе, отделенной одной ступенькой от самой ложи, где ее хозяйка предавалась восторгам, восседая между г-жой Астье и г-жой Эвиза; Данжу и Фрейде с физиономиями висельников сидели позади. При характерном щелканье затворяемой двери в ложу, за которым последовало грозное «Тшш!», обращенное к непрошеному гостю, дерзнувшему нарушить богослужение, мать слегка обернулась и вздрогнула, увидев сына. Что случилось? Что за важное и неотложное дело привело его сюда, в это осиное гнездо скуки, — его, способного скучать только ради какой-нибудь цели? Наверно, опять деньги, проклятые деньги. К счастью, они скоро у нее будут: женитьба Сами обогатит их. Несмотря на желание подойти к сыну, успокоить, сообщить радостную новость, которой он, возможно, еще не знает, она принуждена была оставаться на месте, смотреть на сцену и подпевать хозяйке: «О, этот Коклен!.. О, этот Делоне!.. Ох!.. Ах!..» Ожидание было для нее мучительной пыткой, как и для Поля, ничего не видевшего, кроме ослепительно яркого, раскаленного барьера рампы и отражавшейся в боковом зеркале части зрительного зала. Казалось, что окутанные голубоватой дымкой кресла, ложи и партер, ряды человеческих лиц, женские наряды и головные уборы находятся под водой — такие они были бесцветные, призрачные. В антракте обязательное выслушивание похвал:

— А платье Рейшамбер? Вы заметили, милый Поль?.. Передник из розового стекляруса, а полосы по бокам из ленты. Заметили? Нет, право, только здесь и умеют одеваться.

Начали появляться знакомые. Мать добралась наконец до сына, села с ним на диван, и там, среди мехов и вечерних манто, они заговорили шепотом, наклонившись друг к другу.

— Отвечай коротко и ясно, — начал Поль. — Сами женится?

— Да, герцогиня знает об этом со вчерашнего дня… Но она все-таки сюда явилась… Эти корсиканцы так горды!

— А имя богатой иностранки… Теперь ты можешь его назвать?

— Боже мой, Колетта! Точно ты не догадывался!

— И в голову не приходило… Сколько ты за это получишь?

— Двести тысяч… — прошептала она торжествующе.

— А мне твои интриги обошлись в двадцать миллионов… Я потерял двадцать миллионов и женщину…

В бешенстве стиснув ей руки, он бросил ей в лицо:

— Ловкачка!

Она замерла на месте, словно оглушенная. Так это он был причиной того сопротивления, того противодействия, которое она встречала в иные дни, это из-за него вздыхала дурочка: «Если б вы только знали!» — безутешно рыдая в объятиях старшей подруги! И вот по окончании подкопа, который каждый со своей стороны вел к заветному кладу так хитро, терпеливо и таинственно, они при последнем ударе заступом очутились лицом к лицу, но с пустыми руками. Мать и сын молчали и искоса поглядывали друг на друга. Глаза их, такие схожие, злобно горели в полумраке. А знакомые меж тем приходили и уходили, оживленная беседа не прекращалась. И сильна же эта дисциплина, эта светская выдержка, заставившая обоих подавить в себе переполнявшее их желание кричать, топать ногами, вопить, разнести все вокруг!

Госпожа Астье первая прервала молчание:

— Если бы еще княгиня не уехала…

Рот ее исказился от злобы — ведь этот внезапный отъезд был тоже делом ее рук!

— Заставим вернуться! — сказал Поль.

— Каким образом?

Вместо ответа он спросил:

— Сами в театре?

— Не думаю. Куда ты? Что ты хочешь делать?

— Оставь меня в покое… Слышишь? Только не вмешивайся… У тебя несчастливая рука.

Он вышел из ложи с толпой посетителей, удалявшихся по окончании антракта, а мать вновь заняла свое место слева от г-жи Анселен, по-прежнему восторженной, благоговеющей, в состоянии вечного экстаза.

— О, этот Коклен!.. Да посмотрите же, милая!

Но «милая» была очень рассеянна. С блуждающим взглядом и страдальческой улыбкой освистанной балерины, она под предлогом, что свет рампы слепит ей глаза, поминутно оборачивалась к зрительному залу, отыскивая сына. Пожалуй, он еще затеет ссору с князем, если тот здесь… И все по ее вине, из-за ее чудовищной недогадливости…

— О, этот Делоне! Вы видели? Видели?..

Нет, она видела только ложу герцогини, куда кто-то вошел, такой же изящный и молодой, как ее Поль, но это был юный граф Адриани, узнавший вместе со всем Парижем о разрыве и уже пустившийся по свежим следам. До самого конца спектакля мать терзалась страхом, тысячи смутных планов роились в ее голове. Она припоминала все, что случилось, даже мелкие эпизоды, которые должны были насторожить ее. Ах, дура, дура!.. Как это она не сообразила?..

Наконец-то разъезд! Но до чего все это медленно, остановки на каждом шагу, обмен приветствиями, улыбки, рукопожатия!

— Где вы проводите лето? Приезжайте к нам в Довиль.

В узком коридоре, где теснится толпа, где женщины укутываются в меха и шали, проверяя грациозным движением, на месте ли их сережки, на широкой мраморной белой лестнице, внизу которой ожидают слуги, мать, продолжая разговаривать, зорко всматривается, прислушивается, старается уловить в гуле огромного светского пчелиного роя, разлетающегося на несколько месяцев, словцо, намек на какое-нибудь столкновение. Но вот показалась герцогиня, гордая и величественная, в длинном белом манто, затканном золотом, — она спускалась под руку с папским гвардейцем. Она знает, какую подлость учинила ей приятельница, и обе женщины, проходя, обмениваются холодным взглядом, лишенным всякого выражения, но более опасным, чем самая отчаянная ругань прачек на мостках. Они знают теперь, чего можно ждать друг от друга, знают, что в этой войне, сменившей их задушевную близость, противники вооружены отравленными стрелами и каждый удар будет метко направлен искусной рукой в самое чувствительное место. Но обе находятся при исполнении светских обязанностей, обе прикрываются личиной хладнокровия, и их злобные чувства, у одной — глубокие и сильные, у другой — полные яда, могут соприкоснуться, столкнуться, не угрожая вспышкой.

Внизу, в толпе выездных лакеев и молодых щеголей, ждал Леонар Астье, заехавший за женой, как он ей и обещал.

— А вот и мэтр! — воскликнула г-жа Анселен.

В последний раз, смочив пальцы святой водой, она окропила ею всех — академика Астье-Рею, академика Данжу, и Коклена, и Делоне. Ох!.. Ах!.. Леонар молча следовал за нею, ведя под руку жену, сердито подняв от сквозняка воротник. Шел дождь. Г-жа Анселен предложила подвезти супругов, правда, без особой настойчивости, как обычно поступают люди, имеющие собственные экипажи, но боящиеся утомить лошадей, а пуще всего прогневать кучера, разумеется, лучшего кучера в Париже. Впрочем, мэтра ждал фиакр; он резко прервал поток любезностей, расточаемых толстой дамой.

— Ну, конечно, конечно, — щебетала она, — знаем мы вас… Чтобы побыть вдвоем… Ах, эти счастливые супруги!..

По мокрым проходам Леонар Астье увел жену.

Когда светская чета по окончании бала или вечера уезжает в карете, невольно возникает вопрос: «О чем они теперь будут говорить?» По большей части ни о чем особенном. Муж обычно покидает такого рода празднества раздраженный, усталый, а жена старается еще продлить их в темноте экипажа, сравнивая все мелочи своего наряда, своей внешности с тем, что она сейчас видела, припоминая особенности туалетов и убранства комнат. Но надетая в обществе маска столь бесстыдна, лицемерие света столь велико, что было бы любопытно понаблюдать за тем, как будет отброшена светская рисовка, уловить правду в звуках голоса, в самом существе этих людей, увидеть подлинные отношения между супругами, внезапно освободившимися от стеснений и условностей в своей карете, которая мчится по пустынному Парижу между отблесками фонарей.

Что касается супругов Астье, то их возвращения были особенно характерными. Оставшись наедине с мужем, г-жа Астье тотчас отбрасывала всякую почтительность и внимание, которыми она окружала мэтра в обществе, говорила резко, словно вымещая свой вынужденный интерес к его рассказам, прослушанным уже сотни раз и наводящим на нее смертельную скуку. Леонар, благодушный от природы, неизменно довольный собой и другими, возвращался обычно в самом радужном настроении и каждый раз бывал озадачен теми гадостями, которые его жена принималась рассказывать про хозяев дома — их друзей и про гостей, только что встреченных там. В своем злословии она спокойно доходила до самых чудовищных обвинений, с той легкостью, с тем бессовестным преувеличением, которыми проникнуты все взаимоотношения парижского общества. Чтобы не раздражать жену, он молчал, нахохлившись, или же дремал в своем углу. В этот вечер, не в пример прочим, мэтр развалился в экипаже, не обращая внимания на окрик жены: «Нельзя ли поосторожнее с моим платьем!» — пропустив мимо ушей этот пронзительный крик женщины, у которой помяли ее наряд. Но ему было наплевать на ее платье.

— Меня обокрали, сударыня! — крикнул он так громко, что стекла зазвенели.

Ах, боже мой!.. Автографы!.. Она совсем о них позабыла, в особенности в эту минуту, снедаемая более серьезной тревогой, и в удивлении ее не было ни малейшего притворства.

Обокрали, унесли письма Карла V, три ценнейших документа… Но голос его уже утратил уверенность, необходимую при атаке, подозрения его были поколеблены искренним изумлением Аделаиды. А она тем временем оправилась:

— Кого же вы подозреваете?

В честности Корантины, по ее мнению, сомневаться не приходится… Вот разве Тейседр… Но как можно предположить, что такой неотесанный болван…

Тейседр!.. Леонар даже завопил, настолько ему это показалось очевидным. Движимый ненавистью к человеку со щеткой, он как нельзя лучше объяснил себе преступление, проследив его от самых истоков, с той минуты, когда за столом зашла речь о ценности манускрипта. Слова мэтра, подхваченные Корантиной, были в простоте душевной повторены ею на кухне… Ах, негодяй, у него и вид настоящего преступника! Что за безумие было противиться этому безотчетному чувству недоверия! Разве естественна, в самом деле, эта антипатия, ненависть, которую внушил полотер ему, Леонару Астье, академику? Получит же он по заслугам, этот мерзавец, живо отправится на каторгу!

— Письма Карла Пятого! Ты только подумай…

Он решил, не заезжая домой, подать жалобу полицейскому комиссару. Жена пыталась отговорить его:

— Да вы с ума сошли!.. К комиссару после полуночи!

Но он заупрямился и высунулся под дождь, чтобы отдать приказание кучеру. Г-же Астье пришлось резко потянуть его назад. Усталая, измученная, не имея больше сил поддерживать эту ложь, вывертываться и хитрить, она призналась во всем:

— Это не Тейседр… Это я!..

Не переводя дыхания, она рассказала про поездку к Босу и про полученные деньги — двадцать тысяч франков, которые ей надо было достать во что бы то ни стало… Последовавшее затем молчание было столь продолжительным, что она подумала, не случился ли с мужем обморок или не хватил ли его удар. Нет. Но, подобно упавшему или сильно ударившемуся ребенку, бедный Крокодил так широко раскрыл рот, чтобы дать выход своему гневу, набрал такое количество воздуха, что не мог издать ни единого звука. Но вот наконец раздался неистовый рев на всю площадь Карусель, через которую ехал по лужам фиакр:

— Обокрали! Меня обокрали… Жена обокрала меня ради сына…

Его исступленный бред прерывался бранными словами из лексикона овернских крестьян вперемежку с воплями Гарпагона, оплакивающего украденную шкатулку: «О, где ты, справедливость! Праведное небо!.. Я погиб!..» — и с восклицаниями из других избранных произведений в том же роде, которые он не раз цитировал своим ученикам.

На огромной площади, по которой в этот час театрального разъезда сновали во всех направлениях омнибусы и экипажи, было светло, как днем, от яркого света высоких электрических фонарей.

— Да замолчите же наконец! — остановила его г-жа Астье. — Ведь вас все знают.

— Кроме вас, сударыня.

Ей казалось, что он вот-вот прибьет ее, и в том состоянии нервного напряжения, в каком она находилась, она была бы, пожалуй, этому рада. Но Леонар внезапно притих из боязни скандала, только клялся прахом своей матери, что по приезде домой тотчас уложит свой сундук и отправится прямехонько в Сованья, а его супруга со своим сынком, прожорливой акулой, пусть наслаждаются плодами своего грабежа.

И еще раз высокий старый сундук, подбитый большими гвоздями, был перенесен из передней в кабинет. В нем еще оставалось несколько поленьев с прошлой зимы, но это не остановило Бессмертного, и в течение целого часа на весь дом раздавался грохот от швыряния дров и от хлопанья дверцами шкафов, из которых он все выкидывал, сваливая в опилки, на сухую кору белье, платье, ботинки, даже зеленый мундир и вышитый парадный жилет, аккуратно завернутые в салфетку. Но гнев его, нашедший себе выход в этой возне, постепенно стихал, по мере того как наполнялся сундук, и если от бури оставалась еще легкая зыбь и глухие раскаты, то лишь потому, что он чувствовал себя слабым, связанным по рукам и ногам, всеми своими корнями вросшим в эту жизнь. А г-жа Астье, присев на краешек кресла, в капоте и в ночном кружевном чепчике, смотрела на эти сборы и, позевывая, повторяла спокойно и насмешливо:

— Леонар! Ну полно!.. Леонар!..

 

X

— …Для меня люди, как и вещи, имеют только одно значение, интересуют только с той стороны, с которой к ним можно подойти, чтобы вертеть ими как вздумается, чтобы крепко держать их в руках… Эту сторону найти я умею, и в этом моя сила!.. Кучер, к «Черной Голове»!..

По приказанию Поля Астье открытое ландо, в котором он вместе с Фрейде и Ведрином выехал за город, остановилось направо от моста Сен-Клу, перед указанной им гостиницей. Все трое были в черных, словно траурных, цилиндрах, резко выделявшихся на ярком послеобеденном солнышке. При каждом толчке тяжелого наемного экипажа о булыжники площади был виден зловещий длинный футляр из зеленой саржи, торчавший из-под откинутого верха. Готовясь к дуэли с д'Атисом, Поль сначала наметил секундантами виконта де Фрейде, из-за его титула и частицы «де», и графа Адриани, но нунциатура побоялась нового скандала после истории с кардинальской шапкой, и Полю пришлось заменить юного Пепино скульптором, но его не покидала надежда, что, быть может, в последнюю минуту, для протокола дуэли, который будет опубликован в газетах, Ведрин не откажется раскрыть свой титул маркиза. Впрочем, ничего серьезного, судя по видимости, не произошло — просто пререкание в клубе за карточным столом, к которому князь присел в последний раз перед своим отъездом из Парижа. Недоразумение тем не менее уладить не удалось ввиду крайней несговорчивости Поля Астье, снискавшего себе громкую славу в фехтовальных залах: пробитые им мишени выставлялись напоказ в тире на бульваре д'Антэн.

В то время как коляска стояла у террасы ресторана, привлекая многозначительные взгляды молчаливых официантов, из круто спускавшегося переулка выкатился толстый человечек. Вертлявый и приветливый, как курортный врач, в белых гетрах, белом галстуке и в цилиндре, он издали махал зонтиком.

— Вот и Гомес… — сказал Поль.

Доктор Гомес, студентом успешно работавший в парижских больницах, а потом опустившийся из-за пристрастия к картам и давнишней сомнительной связи, искатель приключений низкого пошиба, человек не злой, но беспринципный, сделал своей специальностью участие в такого рода делах, получая за труды два луидора и завтрак. Девицы легкого поведения звали его дядюшкой. В настоящее время он отдыхал у Клокло в Вилль-д'Авре и прибыл к назначенному месту запыхавшись, держа в руках дорожный мешок с набором хирургических инструментов, аптечкой, бинтами, лубками в таком количестве, что их хватило бы на целый перевязочный пункт.

— Укол или рана? — спросил он, усевшись в ландо против Поля.

— Укол… укол, доктор. На академических шпагах… Французская академия против Академии моральных и политических наук.

Гомес улыбнулся, пристроив мешок между ногами.

— Я не знал… Я подготовился к серьезному делу.

— Нужно будет все это выложить, чтобы произвести впечатление на противника, — промолвил Ведрин своим обычным, спокойным тоном.

Гомес прищурился, видимо смущенный присутствием двух секундантов, неизвестных на парижских бульварах. Поль Астье относился к доктору как к слуге и даже не соизволил их познакомить.

Когда ландо тронулось с места, во втором этаже отворилось окно «отдельного кабинета», и в нем показалась любопытная парочка: высокая хрупкая девушка с светло-голубыми, цвета льна, глазами, в корсете, с обнаженными руками, прикрывшись салфеткой, которая, однако, не закрывала груди и плеч, и бородатый уродец, настоящий балаганный карлик. Снизу была видна только его напомаженная, едва возвышавшаяся над подоконником голова и несоразмерно большая рука, охватившая, словно щупальцами, склонившийся стан Марии Донваль, инженю театра Жимназ.

Доктор узнал ее и назвал по имени.

— С кем это она?

Его спутники оглянулись, но женщина исчезла — у окна осталась только длинная голова горбуна, будто срезанная и посаженная на край подоконника.

— Скажите на милость! Да это дядюшка Фаж!..

Ведрин махнул ему рукой, потешаясь возмущением Фрейде.

— А что я тебе говорил?.. Самые хорошенькие девочки Парижа…

— Какая мерзость!

— Вас это удивляет, господин де Фрейде?

Поль Астье подверг женщин злобной критике… Это испорченные дети, со всеми извращениями и недостатками детей, с природными склонностями к обману и лжи, заносчивости и трусости… Кроме того, женщины жадны, тщеславны и любопытны! Болтают бойко и самоуверенно, но ни одной мысли в голове. В споре юлят, вертятся, скользят, точно ходят в потемках по льду… Разве можно о чем-нибудь поговорить с женщиной?.. У женщины ничего нет — ни доброты, ни жалости, ни ума, даже чувственности. Изменяет мужу с любовником, которого тоже не любит, пуще всего боится стать матерью, только один ее любовный возглас не лжет: «Будь осторожен!» Вот какова современная женщина… За фасон шляпки, за новое платье от Шприхта она способна украсть, готова на всякую низость, потому что, в сущности, любит только наряды!.. Чтобы представить себе, до какой степени женщины влюблены в наряды, нужно сопровождать, как это ему неоднократно приходилось, светских дам — самых шикарных, самых знатных — к знаменитому портному… Они дружат со старшими мастерицами, приглашают их на завтрак к себе в замок, благоговеют перед старым Шприхтом, как перед папой римским… Маркиза де Рока-Нова привозила к нему своих дочек — не хватало только, чтобы она попросила его благословить их.

— Совершенно верно, — подтвердил доктор, автоматически кивая головой, как человек на жалованье, у которого вывихнута шея от постоянного одобрения.

После неожиданной, прервавшей мирное течение беседы, резкой и необъяснимой выходки молодого человека, обычно такого холодного и сдержанного, наступило недоуменное, неловкое молчание. Солнце невыносимо пекло, накаляя сложенные из камня стены, окаймлявшие крутую дорогу, по которой с трудом тащились лошади; гравий скрипел под колесами.

— Как милосердна и сострадательна может быть женщина — этому я был свидетелем… — Ведрин заговорил, откинув голову, убаюканный движением экипажа, полузакрыв глаза, словно видя то, что недоступно другим… — Не у знаменитого портного, нет! В городской больнице, в отделении Бушеро… Заново оштукатуренная конура, железная кровать в беспорядке, одеяла сброшены на пол, и на ней безумец в предсмертном припадке, голый, покрытый потом, с пеной у рта, в страшных судорогах, извивается, как клоун в цирке, корчится и воет так, что по всему больничному двору слышно. У его изголовья две молодые женщины по обе стороны кровати: монахиня и совсем юная студентка, слушательница Бушеро… Обе наклонились без отвращения и страха к несчастному, к которому никто не решается подойти; они отирают ему лоб и губы, выступивший от страданий пот и пену, которая его душит… Монахиня все время-читает молитву, студентка не молится, но у обеих глаза светятся той же любовью, и с одинаковой нежностью их маленькие мужественные ручки стирают слюну чуть ли не во рту у страдальца. И в них обеих, не знающих усталости, в их героической, чисто материнской самоотверженности чувствовалось столько женственного! Вот настоящие женщины!.. Хотелось пасть перед ними на колени и рыдать.

— Спасибо, Ведрин! — прошептал Фрейде; он задыхался от волнения, думая о своей милой сестре.

Доктор хотел было опять кивнуть головой: «Совершенно верно…», но Поль Астье нервно и сухо остановил его:

— Ну, понятно, сиделки, я не спорю… Сами хворые, они обожают ходить за больными, перевязывать, натирать, греть простыни, подносить тазы… К тому же их увлекает власть над страждущими, измученными болезнью…

Голос у него становился пронзительным, как у матери, в его холодных глазах сверкал злой огонек, удививший его спутников, которые невольно подумали: «Что с ним такое?» У доктора явилась вполне обоснованная мысль: «Сколько там ни толкуй об уколах и академических шпагах, а я бы не хотел быть на месте князя».

— Что касается материнского инстинкта женщины, — усмехнулся Поль Астье, — я мог бы в соответствии с картиной, нарисованной нашим другом, указать на госпожу Эвиза — беременная на восьмом месяце, она разозлилась на своего мужа-банкира за то, что он отказался купить ей какой-то драгоценный убор, била себя изо всех сил кулаками по животу и, наталкиваясь на мебель, старалась больнее ударить свой плод: «Вот тебе твой ребенок, подлец! Вот тебе твой ребенок!» А как пример стыдливости и супружеской верности можно привести случай с миленькой вдовушкой, которая в склепе, на надгробной плите покойного…

— Да ведь ты об эфесской матроне нам рассказываешь, — перебил его Ведрин.

И под тряску экипажа разгорелся спор, вековечный спор между мужчинами о женщине и о любви.

— Внимание, господа! — крикнул доктор; он, сидя спиной к кучеру, увидел два экипажа, быстро поднимавшиеся в гору вслед за ними.

Впереди, в открытой коляске, находились секунданты князя. Гомес, приподнявшись, вполголоса, с большим подобострастием назвал их имена:

— Маркиз д'Юрбен… Генерал де Боннейль, из Жокей-клуба… Вот это я понимаю! И мой коллега Обуи.

Тоже в своем роде неудачником был этот доктор Обуи, но только с орденом в петлице, потому и гонорар его доходил до ста франков. За коляской следовала собственная карета князя, в которой скрывался вместе со своим неизменным Лаво сам д'Атис, весьма раздосадованный всем этим делом. В продолжение пяти минут три экипажа поднимались в гору, один за другим, вереницей, как на свадьбе или на похоронах, слышался лишь стук колес, тяжелое дыхание и фырканье лошадей, потряхивавших удилами.

— Обгоните, — прогнусавил чей-то высокомерный голос.

— Вот и прекрасно, — сказал Поль, — пусть они приготовят нам расквартировку.

На узкой дороге экипажи чуть не задели друг друга колесами, секунданты обменялись поклонами, врачи — улыбками соучастников. Потом ландо Поля Астье обогнала карета, в которой за зеркальными стеклами, поднятыми, несмотря на жару, виднелось угрюмое, неподвижное лицо, бледное, как у мертвеца.

«Едва ли он будет бледнее через час, когда его повезут обратно с проколотым боком…» — думал Поль. Мысленно он прекрасно рассчитал удар: секундная финта, потом прямо вглубь, между третьим и четвертым ребром.

На пригорке стало прохладнее, воздух был напоен ароматом, цвели липы, акации, первые розы, за низкими оградами парков волнами расстилались широкие лужайки, на которые ложились узорчатые тени деревьев. В тиши полей прозвенел колокольчик у какой-то калитки.

— Приехали, — объявил доктор Гомес, хорошо знавший эту местность. Здесь находился бывший конский завод маркиза д'Юрбена, распродававшийся два года кряду. Лошадей отсюда увезли, осталось только несколько молоденьких кобыл, скакавших по лугу, отделенному высокой изгородью.

Дуэль должна была состояться на большой площадке, в самом низу участка, перед белой каменной конюшней — туда пришлось добираться по спускавшимся вниз тропинкам, заросшим травой и мхом. Оба отряда шли вместе, молча, соблюдая все правила приличия. Один только Ведрин, не выносивший светских условностей, к великому огорчению Фрейде, выглядевшего особенно торжественно в своем туго накрахмаленном воротничке, то восторгался: «Смотрите, вот ландыш!..» — то срывал с ветки листок. Пораженный неподвижным величием природы, столь не соответствовавшим нелепой людской суете, глядя на густой лес, покрывавший склоны горы, на прекрасные дали, тонувшие в синеватой мгле жаркого дня, на сгрудившиеся крыши и сверкавшую на солнце реку, он твердил, машинально указывая на горизонт; «Какая красота! Какая тишина!» — не оборачиваясь и не видя, кто шел следом за ним, поскрипывая изящными ботинками.

О, каким презрением был обдан неучтивый Ведрин, а заодно и пейзаж, и само небо, ибо князь д'Атис был на это мастер, — он умел презирать, как никто! Он презирал взглядом, тем знаменитым взглядом, блеск которого не мог выдержать Бисмарк; презирал своим большим, лошадиным носом, ртом с опущенными углами; презирал, сам не зная за что, ничего не говоря, не слушая, не читая и не понимая. Вся его дипломатическая карьера, успех у женщин и в свете — все пришло к нему благодаря этому всепоглощающему презрению. Но, в сущности, этот Сами был пустым бубенцом, марионеткой, умная женщина из сострадания вытащила его из мусорного ящика, в который бросают устричные раковины в ночных ресторанах, поставила на ноги, подняла на огромную высоту, нашептывая ему, что следует говорить и — что еще важнее — о чем следует умолчать, подсказывая каждое движение, каждый шаг до тех пор, пока, почувствовав себя на коне, он не отшвырнул ногой скамейку, ставшую ему ненужной. Свет обычно весьма одобряет подобного рода поступки. Иного мнения держался Ведрин. Ему пришли на память сказанные о Талейране слова «шелковый чулок, набитый грязью», когда он смотрел вслед величественно опередившему его, надменному, достойному всяческих похвал почтенному господину. Герцогиня, несомненно, умная женщина, если она, желая скрыть ничтожество своего любовника, сделала его дипломатом и академиком, нарядив его таким образом в два домино официального карнавала, одетые одно на другое, оба одинаково потрепанные, но сохранившие обаяние, перед которым по старой памяти продолжает преклоняться общество. Но как могла она полюбить этого опустошенного человека, этого бездушного шута, Ведрин не понимал. За княжеский титул? Она сама не менее знатного рода. За английский шик, за сюртук, плотно облегающий спину висельника, за брюки цвета лошадиного помета, особенно уродливые среди зеленой листвы? Пожалуй, прав был этот мерзавец Поль Астье, издеваясь над тяготением женщин ко всему низменному, к уродству моральному и физическому!

Князь подошел к доходившей ему до пояса изгороди, которая отделяла тропинку от лужайки, и, потому ли, что он не понадеялся на свои расслабленные ноги, потому ли, что перешагнуть ее считал недостойным столь важной особы, остановился в нерешительности. Особенно смущал его этот высоченного роста художник, присутствие которого он чувствовал за спиной. Наконец д'Атис решился сделать крюк, дойти до калитки. А Ведрин прищурил свои и без того маленькие глазки.

«Ступай, ступай, голубчик, — думал он, — выбирай хоть самую длинную дорогу, все равно придется дойти до конюшни. Кто знает, может быть, там тебя и ждет справедливая кара за все твои мерзости… Потому что в конце концов всегда наступает расплата…»

Успокоенный такими рассуждениями, художник, даже не коснувшись рукою плетня, одним прыжком перемахнул через него без всякой претензии на благовоспитанность и присоединился к группе секундантов, занятых бросанием жребия относительно места и шпаг. Глядя, как они, нагнувшись с серьезными и важными лицами, следят за падением монеты, как кидаются поднять ее, чтобы определить, орел это или решка, можно было бы принять их за школьников на перемене, но только морщинистых и с пробивающейся сединой. В то время как обсуждался вопрос о каком-то внушавшем сомнение ударе, Ведрин услышал, что его тихонько зовет Астье, переодевшийся за домиком и с полным хладнокровием опорожнявший свои карманы.

— Что там городит этот генерал?.. Он, кажется, намерен держать свою трость наготове, чтобы предотвратить несчастье!.. Я не хочу этого, понимаешь?.. Мы ведь не новички, оба мы люди бывалые, тренированные…

Астье шутил, но, сказав это, он плотно сжал губы, лицо приняло свирепое выражение.

— Стало быть, дело серьезное? — спросил Ведрин, глядя на него в упор.

— Как нельзя более серьезное.

— Странно! Я так и думал.

Скульптор подошел к генералу, командиру кавалерийской бригады, воинственному от пят до торчавших, как у фавна, ушей, которые по яркости цвета могли поспорить только с ушами Фрейде. От заявления скульптора они еще больше побагровели, — казалось, вот-вот из них брызнет кровь.

— Согласны, м-ст-вый г-с-дарь! Отлично, м-ст-вый г-с-дарь!

Слова хлестали, как удары бича. Слышал ли их Сами, которому доктор Обуи помогал засучить рукава рубашки? Или на него повлияло появление стройного, ловкого, как кошка, сильного молодого человека, который, обнажив круглую шею и руки, шел ему навстречу, устремив на него беспощадный взгляд? Как бы то ни было, приехав сюда ради соблюдения светских приличий, без тени беспокойства, как приезжает на дуэль дворянин, который уже не раз участвовал в подобного рода делах и знает, что значат в таких случаях два дельных секунданта, он сразу изменился, стал землистого цвета, нижняя челюсть под бессильно свисавшей бородой начала у него дрожать, лицо исказилось отвратительной гримасой страха. Тем не менее он овладел собой и довольно храбро стал в позицию.

— Господа, начинайте!

Да, за все бывает расплата. Он ощутил это всем своим существом перед направленным на него неумолимым острием, которое еще издали искало его и, казалось, щадило в первую минуту, чтобы тем вернее нанести удар. Его собирались убить… В этом не было сомнений. Вытянув длинную, худую руку, отступая под звяканье шпажных чашек, он впервые почувствовал угрызения совести, что так подло бросил свою любовницу, ту, которая вытащила его из грязи и вновь ввела в свет. Ему представилось также, что справедливый гнев этой женщины и вызвал эту грозящую ему сейчас, настигающую его опасность, которая словно взбаламутила все кругом, так что само небо, раскинувшееся над его головой, стало вращаться и отступать в каком-то фантастическом освещении. Он видел встревоженные лица секундантов и врачей, даже растерянные жесты двух конюхов, размахивавших фуражками, чтобы отогнать прыгавших лошадей, которым тоже хотелось посмотреть. Вдруг послышались громкие, резкие голоса:

— Довольно!.. Довольно!.. Остановитесь!..

Что случилось? Опасность уже далеко, небо снова стало неподвижно, все приняло обычное положение и окраску. Только у его ног, на истоптанной, взрытой земле, большая лужа крови, от которой почернел желтый песок, и в ней лежит распростертый Поль Астье с проткнутой насквозь шеей, заколотый, как боров. В безмолвии оцепенения, вызванного катастрофой, на лужайке продолжают чуть слышно жужжать насекомые, а лошади, оставленные без присмотра, сгрудились в отдалении и любопытно тянутся мордами к неподвижному телу побежденного.

А ведь Поль мастерски владел шпагой. Под его пальцами, как бы слившимися с эфесом, клинок победно сверкал, взметался, спускался стремглав, со свистом рассекая воздух, и устремлялся вперед, тогда как у того, кто стоял против него, рука беспомощно и трусливо махала шпагой, как вертелом. Как же это могло получиться? Секунданты скажут, за ними сегодня вечером повторят газеты, а завтра и весь Париж, что Поль Астье, делая выпад, поскользнулся и сам наткнулся на шпагу! Все это будет разъяснено обстоятельно и точно. Но когда дело касается решающих событий человеческой жизни, разве точность наших слов не находится в противоречии с нашим внутренним убеждением? Даже для тех, кто был очевидцем, для самих участников дуэли навсегда останется неясной, покрытой туманом та критическая минута, когда вмешалась судьба и вопреки ожиданиям, наперекор логике нанесла последний удар, прикрывшись темным облачком, всегда окутывающим исход героических сражений.

Перенесенный в квартирку конюха, примыкавшую к конюшне, Поль Астье, лежа на железной кровати, раскрыл глаза после длительного обморока и прежде всего заметил литографию наследного принца, висевшую на стене над комодом, на котором были разложены хирургические инструменты. Придя в себя при виде предметов внешнего мира, Поль посмотрел на это жалкое, грустное лицо с тусклыми глазами, выцветшие от сырости стены, и несчастная участь этого юноши опечалила его как дурное предзнаменование. Но его душе, сотканной из честолюбия и хитрости, не чужда была смелость. С трудом подняв туго забинтованную голову, он спросил изменившимся, слабым, но все таким же насмешливым голосом:

— Рана или укол, доктор?

Гомес, свертывая пропитанную карболкой марлю, сделал ему знак молчать:

— Укол, счастливчик вы этакий… Самой малости недоставало… Мы с Обуи думали, что задета сонная артерия…

Щеки, молодого человека слегка порозовели, глаза заблестели. Как хорошо жить! В нем тотчас же проснулось честолюбие, он захотел узнать, долго ли ему придется пролежать в постели и когда он поправится окончательно.

Недели три — месяц, так сказал доктор, отвечавший небрежно, с оттенком забавного презрения, но, в сущности, раздосадованный, задетый за живое неудачей своего пациента.

Поль, уставясь в стену, размышлял. Д'Атис уедет, Колетта выйдет замуж прежде, чем ему удастся выздороветь… Значит, сорвалось, нужно подыскивать что-нибудь другое!

Дверь распахнулась, и в каморку широкой волной хлынул свет. О, жизнь! О, яркое солнце!.. Ведрин, войдя с Фрейде, приблизился к кровати и радостно протянул Полю руку:

— Ну и напугал же ты нас!

Он любил этого стервеца, он дорожил им, как произведением искусства.

— Да, очень напугал, — подтвердил виконт, вытирая лоб и чувствуя огромное облегчение.

Он только что видел свое избрание, свои надежды на академическое кресло лежащими на земле в крови. Никогда старик Астье не стал бы оказывать содействие человеку, причастному к такой катастрофе! Фрейде был добряк, но навязчивая мысль об Академии намагничивала его, как стрелку компасам сколько его ни трясти, сколько ни поворачивать, он неизменно возвращался к академическому полюсу. И меж тем как раненый улыбался друзьям, слегка, однако, смущенный тем, что он, такой ловкий, такой сильный, лежит в постели и не может пошевельнуться, Фрейде не переставал восторгаться учтивостью секундантов, с которыми сразу удалось договориться относительно протокола поединка, учтивостью доктора Обуи, предложившего остаться со своим коллегой, наконец, учтивостью самого князя, уехавшего в коляске и предоставившего Полю Астье, чтобы отвезти его домой, свою карету, очень покойную, в одну лошадь, которая сможет подъехать к домику конюха. О, все это было так учтиво!

— Ну и надоел же он со своей учтивостью, — сказал Ведрин, подметив гримасу на лице Поля, которой тот не мог скрыть.

— Однако как все это странно!.. — прошептал молодой человек чуть слышно, словно в раздумье.

Итак, за стеклом медленно возвращающейся кареты, рядом с доктором, все увидят его бледное, окровавленное лицо, а не лицо того, другого. Да, удар был неудачный!.. Вдруг он приподнялся, несмотря на увещевания врача, и быстро, дрожащей рукой написал карандашом на своей визитной карточке: «Судьба так же коварна, как и люди. Я хотел отомстить за Вас — и не смог… Простите…» Затем подписался, перечитал, подумал, снова перечел, вложил в дешевенький конверт с цветочками из деревенской мелочной лавочки, отысканный в пыли комода, написал на нем: «Герцогине Падовани» — и попросил Фрейде как можно скорее лично передать письмо.

— Ровно через час будет доставлено, дорогой Поль.

Поль жестом поблагодарил своих друзей, простился с ними, потом вытянулся, закрыл глаза и пролежал молча, без движения, до самого отъезда, прислушиваясь к раздававшемуся на залитой солнцем лужайке неумолчному тихому жужжанию насекомых, которое он воспринимал как начало лихорадки, и сквозь опущенные ресницы ему представлялось, как развернется новая интрига, столь отличная от прежней, чудесным образом, экспромтом явившаяся его воображению тут, пока он, поверженный, еще лежит на кровати конюха.

Но был ли это экспромт? Молодой честолюбец мог сам в этом ошибиться. Побудительный мотив часто ускользает от нас, затерянный, сокрытый среди того, что нас тревожит в критические минуты, подобно тому как растворяется в толпе вожак, который взбудоражил ее. Человеческое существо — это толпа. Такой же многогранный и сложный, как и она, человек поддается безотчетным порывам, но вожак тут же, сзади, и сколь неожиданными, ничем не обусловленными ни кажутся нам наши поступки, они, как и действия уличной толпы, всегда подготовляются заранее. С того самого вечера, когда Лаво на балконе особняка Падовани обратил внимание папского гвардейца на герцогиню, у Поля зародилась мысль, что в случае неудачи с г-жой Розен остается прекрасная Антония. Он подумал об этом еще третьего дня в театре, увидев графа Адриани в ложе герцогини, но не задержался на этой мысли, потому что все его усилия были направлены в другую сторону и он верил еще в возможность победы. Теперь же, когда он потерпел полное поражение, его первой мыслью с возвратом к жизни была герцогиня. Итак, почти неведомо для него самого, это решение, казавшееся ему внезапным, уже издавна, медленно и тайно зрело в нем.

«Я хотел отомстить за Вас — и не смог…»

Несомненно, добрая, пылкая и мстительная, какой он ее знал, герцогиня Падовани, которую ее соотечественники — корсиканцы называли Мари-Анто, завтра утром будет у его изголовья. И от него самого теперь уже зависит удержать ее навсегда.

Возвращаясь вдвоем в ландо, опередившем карету Сами, двигавшуюся медленно, чтобы не потревожить раненого, Ведрин и Фрейде философствовали перед пустым сиденьем, где в саржевом футляре лежали шпаги, которыми противники пользовались на дуэли.

— Присмирели небось, голубчики, а ведь не то было, когда ехали туда, — сказал Ведрин, пнув их сапогом.

Фрейде задумчиво произнес:

— И дрался-то он на своих шпагах. — Снова став торжественным и сдержанным, как подобает секунданту, он добавил: — Все преимущества были на нашей стороне — и место и шпаги… К тому же и фехтовальщик он первоклассный… Действительно, странно, как сказал Поль…

На минуту они примолкли, залюбовавшись красотой освещенной закатом реки, горевшей иззелена-золотистым багрянцем.

Миновав мост, лошади рысью понеслись по Булонской улице.

— В сущности говоря, — продолжал Ведрин так, словно их беседа не была прервана долгим молчанием, — при всех его кажущихся успехах молодой человек все-таки неудачник. Я несколько раз наблюдал его в схватках с жизнью, когда ему приходилось пускать в ход все свои возможности при обстоятельствах, которые служат как бы пробным камнем, позволяющим судить о судьбе человека. И что же? Как он ни хитрит, как ни рассчитывает, как ни обдумывает все детали, наилучшим образом смешивая краски на палитре, в последнюю минуту что-то дает трещину и, не сломив его вконец, все же препятствует достижению намеченной цели… Почему? Может быть, только потому, что у него слегка искривлен нос… Уверяю тебя, что такие отклонения почти всегда служат признаком внутренней фальши, не совсем прямого пути. Незадачливый игрок!

Мысль эта позабавила их. Продолжая говорить об удаче и неудаче, Ведрин рассказал об одном странном случае, происшедшем чуть не на его глазах, когда он был на Корсике у герцогов Падовани. Жил он в Барбикалья на берегу моря, как раз против маяка на Сангинерских островах. На этом маяке был старый смотритель, отличный служака, которому уже недолго оставалось до выхода на пенсию. Однажды ночью во время дежурства старик заснул; он продремал ровно пять минут, ни одной минуты больше, остановив, однако, своей вытянутой ногой движение сигнального фонаря с вращающимся огнем, который должен был ежеминутно менять свой цвет. В ту же минуту, в ту же ночь главный инспектор, совершающий раз в год объезд, проходил на вестовом судне мимо Сангинерских островов; он удивился неподвижности сигнального света, приказал остановиться, стал следить, удостоверился, и на следующий день дозорная шлюпка доставила на остров нового смотрителя вместе с распоряжением о немедленном увольнении несчастного старика.

— Мне кажется, — заметил Ведрин, — что такое совпадение во времени и пространстве случайного взгляда инспектора и краткого сна старика действительно редкий пример неудачи.

Когда они подъезжали к площади Согласия, художник широким, спокойным жестом указал на раскинувшееся над ними темно-зеленое небо, на котором в мерцании угасавшего чудесного дня загорались звезды.

Спустя несколько минут ландо въехало на короткую и уже темную улицу Пуатье и остановилось перед высокими, украшенными гербом воротами особняка Падовани. Жалюзи были спущены, только щебет птиц доносился из сада. Герцогиня уехала в Муссо на все лето. Фрейде колебался, держа в руках большой конверт. Думая, что он предстанет перед прекрасной Антонией, он приготовился сделать трогательное описание дуэли, ввернуть, быть может, словечко о своей кандидатуре на ближайших выборах и теперь не знал, передать ли письмо слуге или же лично отвезти его герцогине через три-четыре дня, как только он возвратится в Кло-Жалланж. В конце концов он оставил письмо привратнику и, садясь снова в экипаж, сказал:

— Бедняга!.. Он уверял, что это крайне спешно.

— Ну, понятно, — заговорил Ведрин, в то время как ландо катило по набережным, испещренным симметрично расположенными желтыми огоньками, к условленному месту, где должно было состояться составление протокола поединка. — Ну, понятно… Я не знаю содержания этого письма, но, судя по тому, что он написал его в такую минуту… Надо полагать, это какой-нибудь мастерский ход, что-то чрезвычайно искусное и тонкое… А вот поди ж ты… Крайне спешно, а герцогиня-то в отъезде!

С серьезным видом, теребя пальцами кончик носа, он добавил:

— Вот как обстоят дела, друг мой.

 

XI

Удар шпаги, от которого чуть не умер сын, заставил супругов Астье позабыть семейные раздоры. Потрясенный до глубины своего родительского сердца, Леонар расчувствовался и простил. А так как в течение трех недель г-жа Астье не отходила от постели Поля, забегая на Бонскую только чтобы взять белье или переменить платье, то устранялась опасность слышать косвенные, вскользь брошенные намеки, способные возобновить ссору между людьми, живущими вдвоем, даже после взаимного прощения и водворения мира. Потом, когда Поль выздоровел и уехал в Муссо, куда его настойчиво призывала герцогиня, окончательному примирению идеальной академической четы — по крайней мере, приведению ее к обычной, ровной температуре «холодных парников» — способствовали переезд супругов Астье во дворец Мазарини, вступление мэтра в должность и водворение в квартиру покойного Луазильона, вдова которого, назначенная директрисой Экуэнского института, своим поспешным отъездом дала возможность новому непременному секретарю перебраться туда чуть ли не на следующий день после его избрания.

Для устройства на новой квартире, так долго служившей предметом зависти, ожидания, чаяний и надежд, где известен был каждый закоулок, все удобства для жильцов, времени потребовалось немного. Глядя, с какой точностью здесь размещалась мебель с Бонской, можно было подумать, что вещи возвращаются с дачи и сами становятся, как бы врастая, на свои места по оставленным ими следам на полу и стенах. Не было произведено никаких улучшений. Только немного привели в порядок спальню Луазильона, в которой тот умер, да оклеили новыми обоями бывшую гостиную Вильмена, превращенную Леонаром в кабинет, чтобы иметь для работы спокойную комнату, выходящую на залитый светом двор; к кабинету примыкало небольшое помещение, высокое и светлое, его отвели для автографов, перевезенных в три приема на фиакре с помощью переплетчика Фажа.

Каждое утро приносило историку новую усладу. Его «архив» был почти так же удобен, как в министерстве иностранных дел. Он входил туда, не сгибаясь, не карабкаясь по лестнице, не то что в собачью конуру на Бонской, об этой конуре он вспоминал теперь со злобой и отвращением, с той упорной, беспощадной злобой, с какой человек обычно относится к месту, где он страдал. Примирение возможно с живыми людьми, способными меняться, принимать то один, то другой облик, но по отношению к вещам, сохраняющим свою каменную неподвижность, это немыслимо. В радостном чаду переезда Астье-Рею позабыл свой гнев, вину жены, даже неприязнь к Тейседру, который, как и прежде, должен был являться в среду утром. Но стоило ему подумать о клетке на антресолях, куда еще так недавно его загоняли раз в неделю, как историк начинал скрежетать зубами, нижняя челюсть у него выступала вперед, и он снова превращался в Крокодила.

Но каков был этот Тейседр! Честь натирать полы во Французской академии, во дворце Мазарини, не производила на него никакого впечатления; он относился к этому с непостижимым равнодушием и продолжал с тем же спокойным высокомерием уроженца Риома взирать на простого «Шованья» и бесцеремонно толкать стол непременного секретаря, заваленный бумагами и бесчисленными докладами. Астье-Рею, не сознаваясь в том, был смущен этим подавлявшим его презрением и порой пытался разъяснить деревенщине величие того места, где он орудовал своим восковым кругом.

— Тейседр! — обратился он однажды к полотеру. — Здесь когда-то была гостиная великого Вильмена… Обращаю на это ваше внимание.

И тут же, чтобы смягчить гордого овернца, он малодушно приказал Корантине:

— Принесите стаканчик вина этому славному малому.

Изумленная Корантина принесла вино, и полотер, с широко раскрытыми сияющими глазами, выпил его залпом, опершись на свою щетку, потом, обтерев обшлагом рот, поставил на поднос пустой стакан, на котором остался след от его жадных губ.

— Что там ни говори, гошподин Аштье, нет ничего лучше на швете, чем штаканчик холодненького винца.

В его голосе звучало такое непоколебимое убеждение, бородавки на его лице излучали столько блаженства, что непременному секретарю осталось только удалиться в свой «архив», громко хлопнув дверью. В конце концов не стоило выбиваться из сил, подниматься из ничтожества на такую высоту, на вершину литературной славы, становиться историком Орлеанского дома, главной пружиной Французской академии, если не меньшее счастье может доставить этому неучу стакан холодного вина. Услыхав, однако, как через минуту полотер, посмеиваясь, говорил Корантине, что «плевать ему на бывшую гостиную Вильмена», Леонар Астье пожал плечами, и зависть его исчезла перед лицом подобного невежества, уступив место глубокой благодушной жалости.

А г-же Астье, выросшей и воспитанной во дворце Мазарини, связанной воспоминаниями детства с каждой плитой на дворе, с каждой ступенькой почтенной и пыльной лестницы Б, казалось, что после долгого отсутствия она наконец вернулась домой. Неизмеримо больше, чем ее муж, могла она оценить материальные преимущества их настоящего положения: не надо было больше платить за квартиру, за отопление и освещение — большая экономия во время зимних приемов! — не говоря уже об увеличенном окладе, знакомствах в высшем свете, влиятельных связях, столь нужных ее сыну в погоне за заказами. Восхваляя в прежнее время прелести своей квартиры, г-жа Луазильон всегда с пафосом присовокупляла: «Я принимала в ней даже царствующих особ…» «Без сомнения, но только в „известном месте“», — ехидно поясняла милейшая Аделаида, вытягивая свою длинную шею. Действительно, в дни торжественных заседаний, томительных и бесконечно долгих, нередко случалось, что по окончании их какая-нибудь путешествующая принцесса крови или светская дама, пользовавшаяся влиянием в министерских кругах, наносила жене непременного секретаря не совсем бескорыстный визит. Именно такого рода гостеприимству обязана была г-жа Луазильон получением теперь поста директрисы, а г-жа Астье, разумеется, не хуже своей предшественницы сумеет воспользоваться «известным местом». Только ссора с герцогиней, помешавшая г-же Астье последовать за Полем в Муссо, омрачала ей торжество. Но тут весьма кстати подоспело приглашение из Кло-Жалланжа, расположенного по соседству с замком герцогини, что давало Аделаиде возможность быть неподалеку от сына, и она надеялась мало-помалу снова войти в милость к прекрасной Антонии, к которой она почувствовала прилив нежности за ее доброту к Полю.

Леонара задерживали в Париже служба и дела Луазильона, сильно запущенные за последние месяцы, и он согласился на отъезд жены, пообещав приехать на несколько дней к их друзьям Фрейде, но в глубине души твердо решив не покидать дорогой его сердцу Академии. Там так хорошо, так покойно! Два заседания в неделю — причем Леонару надо было только перейти двор, — летние заседания, происходившие запросто, по-семейному, на которых дремали пять-шесть «жетонщиков» под нагретым солнцем стеклянным куполом. В остальные дни недели — полнейшая свобода. Трудолюбивый старец пользовался досугом, чтобы выправить корректуру своего наконец дописанного «Галилея», который должен был выйти в свет к началу осени. Леонар полол сорную траву, подчищал, следил за тем, чтобы там не оставалось чего-нибудь такого, чтобы ничего такого не осталось, а кроме того, готовил к печати второе издание «Орлеанского дома», обогащенное новыми, еще не изданными материалами, вдвойне увеличивавшими ценность исследования. Мир дряхлеет. История — это память человечества, и, как таковая, она подвержена всем недугам, страдает пробелами, слабеет, а потому должна всегда и неизменно опираться на подлинные, оригинальные документы, обновляться, обращаться к первоисточникам во избежание ошибок и пустозвонства. Какую гордость, какой сладостный трепет испытывал поэтому Астье-Рею, перечитывая в знойные августовские дни эту столь достоверную, столь оригинальную документацию, прежде чем отослать издателю Пти-Секару драгоценные страницы вместе с заглавным листом, на котором впервые красовалось под его фамилией: «Непременный секретарь Французской академии»! Его глаз еще не привык к этому званию, и оно всякий раз ослепляло его, как и сверкавший белизною на солнце перед его окнами двор, огромный второй двор Академии, величественный и безмолвный, лишь изредка оглашаемый щебетанием ласточек и чириканьем воробьев и казавшийся еще более внушительным благодаря бронзовому бюсту Минервы и десяти колоннам, возвышавшимся вдоль задней стены, над которой поднималась гигантская труба Монетного двора, расположенного по соседству.

Около четырех часов, когда тень от бюста богини в шлеме начинала заметно удлиняться, по плитам двора раздавались беспокойные, быстрые шаги старого Жана Рею. Он жил над квартирой четы Астье и ежедневно в определенный час выходил на большую прогулку, сопровождаемый — правда, на значительном расстоянии — слугой, опираться на руку которого он упорно отказывался. Летом, очень жарким в этом году, он еще хуже стал слышать, еще более замкнулся в себе, умственные способности его ослабели, особенно память, которой уже больше не могли помочь булавки, вколотые в отвороты его сюртука. Он путался в своих рассказах, блуждал в своих воспоминаниях, как старый Ливингстон среди болот Центральной Африки, топтался на месте, сбивался, пока кто-нибудь не приходил ему на помощь. Это обижало старика, приводило его в мрачное настроение, он сторонился людей, разговаривал сам с собой во время прогулок, отмечая неожиданной остановкой и кивком головы конец какой-нибудь истории и неизбежно следовавшее затем: «Я сам это видел». Впрочем, старец все еще держался прямо, и, как и во времена Директории, был столь же склонен к мистификациям и забавлялся тем, что лишал вина и мяса, заставляя следовать самой разнообразной и нелепой диете, толпу глупцов, жаждавших продлить жизнь и осаждавших его письмами, дабы узнать, какому режиму обязан он своим необычайным долголетием. Предписывая одним овощи, молоко или сидр, другим — одни только устрицы, себе он ни в чем не отказывал, изрядно выпивал за обедом, после чего всегда ложился отдыхать, а по вечерам бодрым шагом расхаживал взад и вперед, словно отбывая вахту, над головой Леонара Астье.

Прошли два месяца — август и сентябрь — после переезда непременного секретаря на новую квартиру, два месяца, исполненных счастливого и плодотворного покоя, — таким затишьем в честолюбивых замыслах Леонар Астье, быть может, не наслаждался за всю свою долгую жизнь. Г-жа Астье уведомляла о своем скором возвращении из Кло-Жалланжа. Парижское небо уже серело первыми туманами, академики начали съезжаться, заседания утратили семейный характер, и в бывшей гостиной Вильмена Леонару Астье уже не надо было за работой опускать шторы, защищаясь от палящего солнца на дворе. Однажды после полудня, когда ученый, сидя за столом, писал милейшему своему Фрейде, сообщая ему добрые вести относительно его кандидатуры, старинный надтреснутый колокольчик резко задребезжал в передней. Корантина куда-то отлучилась. Леонар Астье сам пошел отворять и, к величайшему своему удивлению, оказался лицом к лицу с бароном Юшенаром и Босом, архивариусом-палеографом, который, ворвавшись с растерянным видом в кабинет мэтра, вздымая руки к небу и тряся своей рыжей бородкой и всклокоченной головой, прохрипел:

— Документы фальшивые… У меня есть доказательства… Доказательства!..

Астье-Рею, ничего не понимая, смотрел на барона, уставившегося на карниз, затем, уяснив себе из воплей палеографа, что оспаривается подлинность писем Карла V, проданных г-жой Астье и уступленных Босом Юшенару, свысока улыбнулся и выразил полную готовность выкупить эти три автографа, бесспорность которых ничто не могло поколебать в его глазах.

— Позвольте мне, господин непременный секретарь, обратить ваше внимание.

Говоря это, барон Юшенар неторопливо расстегнул свое пальто цвета мастики и вытащил из большого конверта три письма Карла V, совершенно преображенные, ставшие неузнаваемыми под действием щелочей, сменившие свой дымчатый цвет на ослепительно белый, обнаруживая даже для невооруженного глаза фабричное клеймо, удобочитаемое и явственное, посреди страницы, под подписью короля:

Б.Б.

Ангулем

1836 г.

— Это химик Дельпеш, наш ученый собрат, из Академии наук…

Объяснения барона неясным гулом отдавались в сознании злополучного Леонара. Он стоял без кровинки в лице, побледнев до кончиков толстых волосатых пальцев, в которых дрожали три автографа.

— Двадцать тысяч франков будут у вас сегодня вечером, господин Бос, — с трудом двигая пересохшими губами, произнес Астье-Рею.

— Господин барон заплатил мне за них двадцать две тысячи, — жалобным тоном возразил Бос.

— Двадцать две тысячи, согласен, — сказал Астье-Рею и нашел в себе силы проводить посетителей. Но в полумраке темной передней он задержал своего коллегу из Академии надписей и стал смиренно молить его ради чести Французской академии не предавать огласке это злополучное дело.

— Охотно, дорогой мэтр, но с условием…

— Говорите, говорите!..

— В ближайшие дни вы получите от меня письмо относительно моей кандидатуры на кресло Луазильона…

Крепкое рукопожатие было ответом непременного секретаря, поручившегося за себя и за своих друзей.

Оставшись один, несчастный рухнул в кресло у заваленного корректурой стола, где лежали развернутыми три подложных письма к Рабле. Он тупо смотрел на них, ничего не понимая, и машинально читал: «Мэтр Рабле! Вы, чей ум столь тонок и проницателен…» Буквы плясали, вихрем кружились перед ним, неясные и расплывшиеся под действием железного купороса в большие пятна, которые на его глазах росли, ширились и готовы были поглотить всю его коллекцию, все его двенадцать тысяч автографов, так как все они, увы, происходили из одного и того же источника… Если эти три документа поддельные… Стало быть, и его «Галилей», и «Орлеанский дом», и письмо Екатерины, поднесенное великому князю, и письмо Ротру, которое он публично принес в дар Академии!.. Стало быть… стало быть… Необычайным усилием воли он заставил себя встать. Фаж! Немедленно к Фажу!

Его знакомство с переплетчиком началось несколько лет назад, с того дня, когда маленький человечек явился в архив министерства иностранных дел, чтобы испросить мнение прославленного и ученого директора архива относительно письма Марии Медичи к папе Урбану VIII, в котором она ходатайствовала за Галилея. Как раз в это время Пти-Секар, издавая серию занимательных исторических повествований под общим заглавием «Школьные досуги», объявил о предполагаемом выходе в свет «Галилея», принадлежащего перу академика Астье-Рею. Поэтому, когда на основании своего долголетнего опыта маститый историк определил и удостоверил подлинность манускрипта и когда узнал, что у Фажа имеется также ответ папы Урбана, благодарственное письмо Галилея королеве и другие документы, у него возникла мысль написать серьезный исторический труд вместо предполагавшегося пустячка. Но в то же время у него, как у человека честного, зародились сомнения относительно происхождения этих документов, и он пристально посмотрел на уродца, изучая с таким же вниманием, как если бы это был автограф, его длинное, мертвенно-бледное лицо с красными моргающими веками, затем, строго щелкнув челюстью, спросил:

— Эти манускрипты принадлежат вам, господин Фаж?

— О нет, дорогой мэтр!

Он, Фаж, являлся только посредником одной особы… одной престарелой девицы знатного происхождения, вынужденной распродавать по частям богатую коллекцию, являющуюся достоянием ее семьи еще со времен Людовика XVI. Он даже не решался взять на себя посредничество, не спросив предварительно мнения известнейшего и беспристрастнейшего ученого; теперь же, заручившись одобрением мэтра, он предполагает обратиться к богатым коллекционерам, к барону Юшенару, например, но тут Астье-Рею прервал его:

— Незачем! Принесите мне все, что относится к Галилею. Я сумею пристроить эти документы.

Люди приходили и садились у маленьких столиков — это были завсегдатаи архивов, охотники покопаться в бумагах и разнюхать что-нибудь новое, похожие на молчаливых, покрытых пылью землекопов, разрывающих катакомбы и пахнущих плесенью, затхлостью, трупами, извлеченными из могил.

— Наверху!.. В моем кабинете… Не здесь, — шепнул архивариус, нагнувшись к огромному уху горбуна, напомаженного, в перчатках, с пробором посредине, удалявшегося с горделивым самодовольством, столь характерным для такого рода калек.

Сущий клад была эта коллекция семейства Мениль-Каз — фамилию старой девы Альбен Фаж сообщил под строжайшим секретом — неисчерпаемый клад автографов XVI и XVII веков, разнообразных и любопытных, являвших прошлое в новом свете, ниспровергавших иногда одним словом, одной датой сложившиеся представления о фактах и людях. Как бы дорого они ни стоили, Леонар Астье не упускал ни одного из этих документов, почти всегда оказывавшихся необходимыми для его работ, которыми он был занят или которые задумывал. И ни тени сомнения не возбуждали в нем рассказы горбуна о непочатых связках автографов, валявшихся в пыли на чердаке старого особняка в Менильмонтане. Если после некоторых ядовитых намеков «великого собирателя автографов» подозрение и рождалось у историка, то как он мог устоять перед невозмутимостью переплетчика, сидевшего за своим станком или поливавшего салат в тиши зеленого скита, в особенности слушая его объяснения, совершенно правдоподобные, по поводу ошибок или подчисток на иных листах, его рассказы о том, как коллекция семейства Мениль-Каз пострадала от шторма, когда ее перевозили в Англию во времена эмиграции? Успокоенный и довольный, Астье-Рею бодрым шагом проходил через двор, каждый раз унося с собой какое-нибудь новое приобретение, оставляя взамен чек на пятьсот, на тысячу или даже на две тысячи франков, в зависимости от важности исторического документа.

В сущности, какими бы соображениями ни старался он успокоить свою совесть, причиной этой расточительности, о которой никто из окружающих его не подозревал, были не столько научные интересы историка, сколько страсть коллекционера. Как бы ни было темно в чуланчике на Бонской, как бы ни приглушались здесь всякие звуки, человек наблюдательный не мог бы ошибиться: голос, нарочито равнодушный, пересохшие губы, шептавшие: «Покажите-ка…» — алчная дрожь пальцев обличали всепоглощающую страсть, грозившую превратиться в манию, в эгоистическую, жестокую кисту, которая в своем чудовищном развитии захватывает и пожирает всего человека. Астье превращался в классического Гарпагона, свирепого, безжалостного к себе и своим близким, готового кричать о бедности и тащиться на конках, тогда как за два года сто шестьдесят тысяч франков его сбережений тайком от всех перешли в карман горбуна. Чтобы оправдать в глазах г-жи Астье, Корантины и Тейседра частые посещения маленького человечка, академик давал ему переплетать свои дела, приносимые и уносимые для отвода глаз. Между собой они пользовались иносказаниями, условным паролем. Альбен Фаж извещал открытым письмом: «Могу предложить вам интереснейший образчик тиснения на коже, переплет XVI века в полной исправности: очень редкий…»

Леонар Астье колебался: «Благодарю вас, пока не нужно, время терпит…» Снова послание: «Не беспокойтесь, дорогой мэтр. Я предложу в другом месте!» На что академик неуклонно отвечал: «Завтра рано утром… Принесите переплет…» Одно только отравляло его радости коллекционера: необходимость покупать, все время покупать, из боязни, что изумительная коллекция уйдет к Босу, к Юшенару, к другим любителям. Порой, думая о том дне, когда у него не хватит денег, Леонар приходил в непостижимую ярость и набрасывался на уродца, бесившего его своим безмятежным и самодовольным видом.

— Свыше ста шестидесяти тысяч франков за два года!.. И вы говорите, что она опять нуждается в деньгах!.. Какую же жизнь ведет ваша благородная девица?

В такие минуты он желал смерти старой девы, гибели переплетчика, войны или Коммуны, какой-нибудь социальной катастрофы, которая поглотила бы коллекцию семейства Мениль-Каз вместе с теми, кто так бессовестно на ней наживался.

И вот теперь приближается катастрофа, не та, которой он желал, — судьба не располагает именно тем, чего мы у нее просим, — но неожиданная зловещая развязка, грозящая погубить его труды, его имя, состояние, славу — все, чем он был и что имел. Глядя, как он большими шагами шел по направлению к Счетной палате, мертвенно-бледный, громко разговаривая сам с собой, не отвечая на поклоны, которые прежде различал даже в глубине лавок, книгопродавцы с набережной и торговцы гравюрами не узнавали своего Астье-Рею. Он ничего и никого не видел. Ему казалось, что он держит горбуна за горло, трясет его за щегольской, заколотый булавкой галстук и тычет ему в нос письма Карла V, опозоренные реактивами Дельпеша:

«Ну, что вы скажете на этот раз?»

Дойдя до улицы Лилль, он толкнул дощатую необструганную калитку, проделанную в заборе, окружающем дворец, затем, перешагнув порог, позвонил у решетки, потом еще раз позвонил; он был потрясен мрачным видом здания, лишенного цветов и зелени, настоящих руин, оголенных, обвалившихся, согнутых железных балок, увитых засохшими лианами. Шлепанье стоптанных башмаков послышалось во дворе. Показалась привратница, толстая женщина с метлой в руке; не открывая, она крикнула через решетку:

— Вы к переплетчику? Он у нас больше не живет…

Уехал дядюшка Фаж! Выехал, не оставив адреса. Она теперь убирает его домишко для того, кто поступает на его место в Счетной палате, а горбун уволился.

Астье-Рею пробормотал из приличия еще несколько слов, но стая черных птиц, спустившаяся во двор, покрыла его голос резкими, зловещими криками, гулко раздававшимися под сводами.

— Ишь ты!.. Вороны с особняка Падовани, — сказала женщина, почтительным жестом указывая на высившиеся напротив, над крышами, платаны с посеревшими ветвями. — Нынче вороны прилетели раньше герцогини. Наверно, зима будет ранняя.

Леонар Астье в ужасе удалился.

 

XII

На другой день после того спектакля, на котором герцогиня Падовани, несмотря на постигший ее удар, пожелала присутствовать с улыбкой на устах, давая женщинам своего круга величайший урок искусства держать себя, она, как всегда в это время года, отбыла в Муссо. С внешней стороны ничто не изменилось в ее жизни. Приглашения, разосланные на лето, не была отменены. Но до прибытия первой партии гостей, в те дни, которые обычно красавица Антония посвящала мельчайшим заботам о размещении и устройстве приглашенных, она, как раненый, затравленный зверь, с утра до вечера металась по своему парку, необозримо раскинувшемуся на холмистых берегах Луары, останавливалась на минуту, изнемогая от усталости, потом снова устремлялась вперед, гонимая душевной мукой.

— Подлец!.. Подлец!.. Негодяй!..

Она бранила отсутствующего, словно он был рядом с ней, словно он шел тем же лихорадочным шагом по змеившимся зеленым аллеям, которые спускались к реке длинными тенистыми зигзагами. Это была уже не герцогиня, не светская дама. Отбросив все условности, став наконец просто женщиной, она вся отдавалась своему отчаянию, быть может, не столь сильному, как ее гнев, потому что громче всего кричала в ней гордость, и слезы, выступавшие на ее ресницах, не катились по щекам, а брызгали и жгли, как раскаленное железо. Отомстить! Отомстить! Она выискивала кровавый способ мести, порой представляла себе, как один из ее егерей — Бертоли или Сальвиатто — всадит изменнику пулю в лоб в день его свадьбы… Или нет! Самой нанести удар, почувствовать радость отмщения, совершенного своей рукой… Она завидовала женщинам из простонародья, подстерегающим мужчину за дверью, чтобы плеснуть ему в лицо серной кислотой и осыпать его при этом отборной бранью. О, почему не знает она этих зазорных слов, приносящих облегчение, не может крикнуть оскорбительнейшее ругательство изменившему ей, презренному возлюбленному, который так и стоит перед ее глазами, каким он явился к ней на последнее свидание, с бегающим взглядом, лживой и натянутой улыбкой! Но даже на местном корсиканском наречии уроженцев Иль-Русса патрицианка не знала таких бранных слов, и после того, как она тысячу раз повторяла: «Подлец!.. Подлец!.. Негодяй!..» — ее красивый рот искажался от бессильной злобы.

По вечерам, после одинокого обеда в огромной столовой, обтянутой старинной кожей, которую золотили лучи заходящего солнца, снова начинался бег дикого зверя. Она ходила взад и вперед по висевшей над самой рекой галерее, превосходно реставрированной Полем Астье, украшенной прозрачными, кружевными арками и двумя прелестными, выступавшими вперед башенками. Внизу, подобно озеру, расстилалась Луара, сверкая чистым серебром в меркнувшем свете дня. По направлению к Шомону заросли ивняка перемежались с песчаными косами, образованными ленивым течением реки. Но бедная Мари-Анто не любовалась природой; измученная бесплодными попытками убежать от своего горя, она, облокотясь на перила, смотрела вдаль. Жизнь представлялась ей пустой и разбитой, и это в том возрасте, когда трудно начать ее сызнова! Слабые голоса доносились из ютившихся на откосе неподалеку от замка невысоких домиков, якорная цепь скрипела в ночном прохладном воздухе. Как легко дать волю своему отчаянию, стоит только немного податься вперед!.. Но что скажет свет? Женщина в ее возрасте, в ее положении кончает самоубийством, точно покинутая гризетка!

На третий день пришло письмо от Поля, в газетах появился подробный протокол поединка. Ей стало тепло и радостно на душе. Значит, кто-то еще любит ее, кто-то пожелал ценой своей жизни за нее отомстить. Впрочем, она не приписывала это любви, а лишь признательности молодого человека, помнящего услуги, оказанные ему и его семье, а быть может, и потребности загладить вероломный поступок матери. Благородный, смелый юноша! В Париже она тотчас же бы к нему поехала, но гости извещали уже о своем приезде, и она могла только написать ему и послать своего врача.

С каждым часом прибывали все новые и новые приглашенные, через Блуа или через Онзен, — Муссо находился на одинаковом расстоянии от обеих станций. Двор непрерывно оглашался звонками. Ландо, коляска и два огромных фаэтона подвозили к парадному крыльцу именитых завсегдатаев салона Падовани, академиков и дипломатов: графа и графиню Фодер, обоих Бретиньи, герцога и виконта — секретаря одного из наших посольств, г-на и г-жу Деминьер, философа Ланибуара, приехавшего сюда писать доклад о премиях за добродетель, юного критика, автора статьи о Шелли, выдвигаемого герцогиней, и Данжу, красавца Данжу, явившегося без жены, которая хотя и получила приглашение, но могла помешать планам, роившимся под завитками его новой накладки. И жизнь в Муссо потекла по примеру прошлых лет. Утром навещали друг друга или работали в комнатах, завтракали, собирались вместе, отдыхали. Потом, когда спадала жара, предпринимали дальние прогулки в экипажах в лес или по реке на лодках, стоявших на причале в конце парка. Закусывали на каком-нибудь островке, отправлялись компанией вытаскивать сети, всегда полные плескавшейся рыбы, — речной сторож накануне такой поездки заботливо наполнял их доверху. По возвращении переодевание к обеду, всегда чрезвычайно парадному, после которого мужчины, покурив в биллиардной или в галерее, присоединялись к обществу в великолепной гостиной, бывшей когда-то «Залом совета» Екатерины Медичи.

На шпалерах этой комнаты были изображены во всех подробностях любовные похождения Дидоны и ее отчаяние при виде удаляющихся троянских галер. Странное, полное иронии совпадение! Его, впрочем, никто не замечал, ибо в светском кругу не уделяют внимания окружающей обстановке, и происходит это не столько от отсутствия наблюдательности, сколько оттого, что каждый постоянно и всецело занят самим собой, интересуется лишь производимым им впечатлением, соблюдением всех правил этикета. А контраст тем не менее был разителен между преисполненным трагизма гневом покинутой царицы с воздетыми к небу руками и глазами, полными слез, какой она была изображена на поблекшей вышивке, и герцогиней, с невозмутимым спокойствием главенствовавшей среди собравшихся, неизменно сохраняя свое превосходство над присутствовавшими здесь женщинами, руководя ими по части туалетов и выбора книг, вмешиваясь в спор Ланибуара с юным критиком, в оживленные дебаты Демипьера и Данжу относительно кандидатур на кресло Луазильона. Если бы князь д'Атис, изменник Сами, о котором все присутствовавшие думали, но никто не говорил, мог видеть прекрасную Антонию, его гордость была бы уязвлена тем, сколь малый след оставило его бегство в жизни этой женщины и в этом царственном замке, полном оживления и шума. На всем его длинном фасаде закрытыми оставались только ставни трех окон в так называемой «половине князя».

— Она держится как нельзя лучше, — заявил Данжу в первый же вечер.

Маленькая графиня Фодер, снедаемая любопытством, всюду совавшая свой остренький носик, торчавший из вороха кружев, и сентиментальная г-жа Деминьер, приготовившаяся к сетованиям и сердечным излияниям, не могли прийти в себя от такого поразительного мужества. В глубине души они досадовали на прекрасную Антонию, словно она была повинна в «отмене» ожидавшегося с нетерпением спектакля, тогда как мужчинам это спокойствие Ариадны казалось поощрением к соисканию освободившегося места. Знаменательная перемена произошла в жизни герцогини, изменилось отношение к ней всех или почти всех мужчин, они стали свободнее в обращении, настойчивее стремились ей понравиться, увивались вокруг ее кресла, домогались уже самой женщины, а не ее влияния.

Правда, Мари-Антония никогда еще не была так прекрасна. Когда она в светлом декольтированном летнем платье появилась в столовой, матовая белизна ее лица и плеч озарила весь стол даже в присутствии маркизы де Рока-Нова, приехавшей из своего замка, расположенного по соседству, на другом берегу Луары. Маркиза была моложе, но кто бы мог это подумать, глядя на них! К тому же внезапный отъезд любовника придавал красавице Антонии необъяснимую прелесть, наделял ее какими-то бесовскими чарами. От нее исходила притягательная сила, которая всегда влечет мужчин к только что покинутой женщине. Философ Ланибуар, докладчик о премиях за добродетель, оказался во власти этого таинственного и опасного наваждения. Вдовый, пожилой, с багровыми щеками и меланхолическим выражением лица, он старался пленить владелицу замка своими мужественными спортивными талантами, что не раз доводило его до беды. Однажды во время прогулки на лодке, напрягшись, чтобы повернуть кормовое весло, он упал в Луару. В другой раз, когда он гарцевал верхом на коне у дверец ландо, лошадь так прижала его к колесу, что потом он несколько дней пролежал в постели, обложенный пластырями. Но особенно хорош он бывал в гостиной, когда, по меткому выражению Данжу, «пускался в пляс перед ковчегом», сгибал и расправлял свое долговязое тело, вызывая на полемическое единоборство юного критика, двадцатитрехлетнего отъявленного пессимиста, которого старый философ подавлял своим непоколебимым оптимизмом. Почтенный академик действительно имел все основания считать, что жизнь хороша, что жизнь прекрасна, — жена его умерла, заразившись крупом у постели больных детей, скончавшихся в одно время с матерью. Восхваляя земное существование, старик постоянно заканчивал изложение своих доктрин наглядным доказательством их справедливости, указывая льстивым жестом на сильно декольтированный корсаж герцогини: «Можно ли не восхищаться жизнью, глядя на такие плечи!»

Молодой критик ухаживал тоньше, пожалуй, даже с некоторым оттенком коварства. Большой поклонник князя д'Атиса, находясь еще в том юном возрасте, когда поклонение переходит в подражание, он с первых же шагов в свете стал копировать все повадки князя, его походку, манеру держать голову, его сутуловатость, даже загадочную, едва уловимую, полную молчаливого презрения улыбку. Теперь же он подчеркивал это сходство мельчайшими деталями туалета, которые он подметил и по-ребячьи перенял, начиная с галстука, заколотого булавкой под разрезом воротника, и кончая клетчатыми брюками английского покроя. К несчастью, слишком много волос на голове и ни волоска на подбородке! Поэтому все его старания пропадали даром, не пробуждали никаких воспоминаний о прошлом, которые должны были взволновать бывшую любовницу князя, оставшуюся столь же равнодушной к юному критику и его английским клетчатым брюкам, как и к закатыванию глаз Бретиньи-сына и крепким пожатиям руки Бретиньи-отца, когда он вел ее к столу. Однако все это поддерживало вокруг нее приятную атмосферу поклонения и галантности, к которой издавна приучил ее д'Атис, разыгрывавший до изнеможения роль внимательного кавалера, и уязвленная гордость покинутой женщины меньше страдала.

Среди всех этих вздыхателей Данжу держался особой тактики: он забавлял герцогиню театральными сплетнями и смешил ее, а у некоторых женщин это иногда имеет успех. Затем он решил, что красавица уже достаточно подготовлена. И вот однажды утром, когда герцогиня в сопровождении собак совершала одинокую прогулку по парку, эту безостановочную гонку, чтобы развеять свой гнев в лесной чаще, полной щебета пробуждающихся птиц, чтобы смягчить и успокоить его среди росистых лужаек под каплями, падавшими с ветвей, Данжу неожиданно появился на повороте аллеи и отважился на решительный шаг. В белом шерстяном костюме, в высоких сапогах, в берете, с тщательно расчесанной бородой, он искал развязку для трехактной пьесы, заказанной ему к зимнему сезону Французской комедией. Заглавие — «Мишура», сюжет — из великосветской жизни, очень хлесткий. Написано все, не найдена только заключительная сцена.

— Ну, так поищем вместе… — весело сказала герцогиня, щелкнув длинным арапником на короткой ручке с серебряным свистком, которым она пользовалась, чтобы сзывать свою свору.

Но Данжу заговорил о любви, о том, как тоскливо ей будет в одиночестве, и предложил себя, без обиняков, цинично, как это ему было свойственно. Герцогиня гордым и нетерпеливым движением откинула голову; она сжимала ручку арапника, готовая хлестнуть наглеца, осмелившегося вести себя с нею, как с фигуранткой за кулисами оперного театра. Но оскорбление, нанесенное ее достоинству, было данью восхищения ее увядающей красоте, поэтому выступивший на щеках герцогини румянец был вызван столько же негодованием, сколько и удовольствием. А Данжу меж тем продолжал настаивать, старался ослепить ее искрящейся речью, силясь представить их сближение скорее союзом умов и общностью интересов, чем делом чувства. Такой мужчина, как он!.. Такая женщина, как она!.. Да они вдвоем завоюют весь мир!

— Благодарю вас, дорогой Данжу. Мне знакомы эти прекрасные рассуждения. Я еще и сейчас плачу от них…

Высокомерным, не допускающим возражений жестом она указала драматургу на тенистую аллею:

— Ищите развязку, а я иду домой.

Он не двигался с места и смущенно глядел ей вслед, любуясь ее легкой походкой, ее длинными красивыми ногами.

— Даже в качестве «зебры»? — спросил он жалобно.

Она обернулась, сдвинула свои черные брови:

— Ах да, в самом деле… Место свободно.

Она подумала о Лаво, об этом подлом холопе, которому она сделала столько добра… И, уже не шутя, усталым голосом сказала:

— «Зеброй» — пожалуй, если хотите…

А потом исчезла за кустом чудесных желтых, пышно распустившихся роз, готовых рассыпать лепестки при первом дуновении ветра.

Хорошо было уже одно то, что гордая Мари-Анто выслушала его до конца! Наверное, никогда еще ни один мужчина не говорил с ней таким тоном, даже ее князь. Полный надежды и воодушевления, вдохновленный только что произнесенными блестящими тирадами, драматург не замедлил найти заключительную сцену.

Он поднимался к себе, чтобы написать ее до завтрака, как вдруг остановился в изумлении: он увидел сквозь листву деревьев, что окна в апартаментах князя открыты настежь и что в них вливается солнечный свет. Для кого это? Какому счастливцу предназначаются удобные роскошные апартаменты, выходящие на Луару и в парк? Данжу осведомился — и успокоился. Для архитектора герцогини, приехавшего в замок поправляться после болезни. При добрых отношениях между семейством Астье и хозяйкой дома кого могло удивить, что Поля приняли как родного в замке Муссо, который был отчасти его творением? Однако, когда новый гость явился к завтраку, его красивое похудевшее лицо, его бледность, подчеркнутая белой, из китайского шелка косынкой, его романтическое обаяние, связанное с поединком и ранением, произвели, казалось, такое сильное впечатление на женщин, а сама герцогиня отнеслась к нему с такой заботливостью, с таким сердечным участием, что красавец Данжу, один из тех ненасытных людей, которые каждый успех другого считают посягательством на свое достояние, чуть ли не кражей, почувствовал прилив ревности. Опустив глаза в тарелку, пользуясь своим почетным местом за столом, он начал вполголоса чернить красивого молодого человека, которого, к несчастью, мол, портит нос, унаследованный от матери. Данжу поднимал на смех его дуэль, рану, а заодно и репутацию, приобретаемую в фехтовальных залах, которая от малейшего укола, при первом же серьезном столкновении лопается, как мыльный пузырь. Он добавил, не представляя себе, насколько его слова совпадают с истиной:

— Их ссора за картами — только для отвода глаз… Все это из-за женщины…

— И дуэль?.. Вы думаете?..

Данжу кивнул головой: «Да, я в этом убежден!»

В восторге от своей коварной выдумки, он привлек к себе внимание всего общества, сыпал словечками и анекдотами, которые у него всегда были наготове, как маленький карманный фейерверк. По этой части Поль Астье был не силен, и женские симпатии быстро вернулись к знаменитому своим красноречием академику, в особенности когда он объявил, что развязка найдена, пьеса закончена и что он прочтет ее в гостиной в часы полуденного зноя. Единодушным изъявлением восторга встретили дамы столь редкое развлечение в их однообразной жизни. Какая удача для этих избранниц, гордых уже самой возможностью помечать свои письма «Муссо-на-Луаре», пересказать в них добрым приятельницам содержание неизданной пьесы Данжу, прочитанной им самим, а зимой во время репетиций небрежно заметить:

— Пьеса Данжу? Я знаю, он нам читал ее в замке.

Гости поднялись, возбужденные этим приятным сообщением. Герцогиня подошла к Полю Астье и взяла его под руку со свойственной ей слегка деспотичной грацией.

— Пройдемтесь по галерее… Здесь нечем дышать…

Духота была нестерпима даже на такой высоте, куда с Луары, казавшейся оловянной, поднимались, точно из нагретого бассейна, испарения, в которых тонули зеленые берега и островки, наполовину залитые водой. Герцогиня увела молодого человека в самый конец галереи, к последней арке, подальше от курильщиков, и, пожимая ему руку, спросила:

— Значит, это я?.. Значит, это из-за меня?

— Из-за вас, герцогиня, — ответил Поль и, искривив губы, добавил: — Дело еще не кончено… Мы возобновим…

— Не смейте об этом и думать, милый мой мальчик!

Услыхав осторожные, подкрадывающиеся шаги, она умолкла.

— Данжу!

— Что прикажете, герцогиня?

— Принесите веер, я его забыла на кресле в гостиной… Пожалуйста!.. Будьте любезны!..

Когда он отошел, она продолжала:

— Я запрещаю вам, Поль… Хотя бы потому, что с таким негодяем не дерутся… Ах, если бы мы были одни!.. Если бы я могла вам сказать…

В нервной дрожи ее голоса и рук чувствовалось сильное волнение, и это поразило Поля Астье. Теперь, спустя месяц, он надеялся, что она примирилась со своей участью. Волнение герцогини раздосадовало его, помешало произнести слова, которым нельзя противостоять: «Я люблю вас… Я всегда вас любил…» — слова, приготовленные им для первого же разговора. Он удовольствовался тем, что рассказал ей о дуэли, которая, казалось, очень ее интересовала. Тем временем академик принес веер.

— Добрая вы «зебра», Данжу… — промолвила герцогиня в знак благодарности.

Тот, с кислой миной, но таким же шутливым тоном, вполголоса ответил:

— Да, но вы мне обещали повышение… Иначе…

— Как! Уже претензии?..

Она слегка ударила его веером и, желая, чтобы к предстоящему чтению он пришел в хорошее расположение духа, вернулась с ним под руку в гостиную. Рукопись уже лежала на ничем не накрытом кокетливом ломберном столике, залитая светом, падавшим из высокого полураскрытого окна, в которое были видны цветущие луга и купы деревьев в парке.

«„Мишура“… Пьеса в трех действиях… Действующие лица…»

Дамы уселись кружком, придвинувшись как можно ближе, и повели плечами тем грациозным зябким движением, которое свойственно женщинам, когда они предвкушают удовольствие. Данжу читал, как настоящий «лицедей» Пишераля, делал остановки, чтобы смочить губы, прикасаясь ими к краю стакана с водой, отирал их тонким батистовым платком и по окончании чтения каждой страницы, большой и широкой, исписанной его мелким почерком, ронял ее небрежно к своим ногам на ковер. И всякий раз г-жа Фодер, иностранка, преклонявшаяся перед знаменитостями, бесшумно нагибалась, поднимала упавший лист и с благоговением клала его на кресло рядом с собой в должном порядке. Скромный, восхитительный прием, приближавший ее к мэтру и к его произведению! Как будто Лист или Рубинштейн сидели за роялем, а она переворачивала ноты. Все шло превосходно до конца первого действия. Увлекательные, забавные положения вызывали бурю одобрительных возгласов, крики «браво», взрывы хохота. Потом, после долгого молчания, во время которого явственно слышалось звонкое гудение мошкары в листве деревьев, доносившееся из глубины парка, автор, отерев усы, снова принялся за чтение.

«Действие второе… Сцена представляет…»

Но голос чтеца с каждой репликой менялся, становился все глуше. Данжу заметил опустевшее кресло в первом ряду, где сидели дамы, кресло Антонии, и глаза его блуждали поверх пенсне, обшаривая огромную гостиную, уставленную зелеными растениями и ширмами, за которыми укрывались слушатели, чтобы удобнее было слушать или удобнее дремать… Наконец, во время одной из частых, размеренных пауз, к которым он прибегал, отпивая из стакана, послышался шепот, промелькнуло светлое платье, и в самой глубине комнаты, на диване, Данжу увидел герцогиню, а рядом с ней Поля Астье, по-видимому продолжавших беседу, прерванную в галерее. Для такого избалованного успехом человека, каким был Данжу, обида была очень чувствительна. У него хватило, однако, мужества дочитать действие, но он с такой злобой бросал страницы на ковер, что они разлетались во все стороны, и маленькой г-же Фодер приходилось поднимать их, ползая на четвереньках. В конце концов, так как шушуканье не прекращалось, он перестал читать, сославшись на то, что внезапно потерял голос и вынужден отложить чтение до завтра. Герцогиня, всецело поглощенная дуэлью, о которой она не уставала расспрашивать, думая, что пьеса дочитана до конца, крикнула издали, всплеснув своими маленькими ручками:

— Браво, Данжу!.. Развязка превосходная!

К вечеру у великого человека разболелась печень, — или это было только предлогом? — и на рассвете он покинул Муссо, не попрощавшись ни с кем. Следовало ли приписать это бегство только оскорбленному авторскому самолюбию? Вообразил ли он, что Поль Астье на самом деле займет место князя? Как бы там ни было, но и неделю спустя после отъезда Данжу Полю удавалось только вскользь ввернуть какое-нибудь нежное слово. Герцогиня окружила его необычайным вниманием, почти материнской заботой, постоянно осведомлялась о его здоровье, расспрашивала, не слишком ли жарко в башне, обращенной окнами на юг, не утомляет ли его тряска в экипаже и не вредно ли ему так поздно оставаться на реке, но как только он пытался заговорить о любви, она ускользала от него, делая вид, что не понимает. А между тем как далека была гордая Антония прежних лет от той, какую он застал сейчас! Та, высокомерная, неприступная, одним движением бровей ставила на свое место смельчака. Невозмутимое спокойствие прекрасной реки, которую перегородила плотина! А теперь же плотина стала неустойчивой, в ней чувствовалась трещина, через которую прорывалась подлинная женская натура. Иногда герцогиней овладевали порывы возмущения общепринятыми обычаями, условностями, с которыми она прежде так считалась, у нее являлась потребность беспрестанно двигаться, уставать до изнеможения. Она собиралась устраивать празднества, иллюминации, осенью большие псовые охоты, хотела вести их сама, хотя уже несколько лет не садилась на лошадь. Красивый молодой человек внимательно следил за проявлениями ее душевной тревоги. Зорко всматривался он во все острым взглядом хищной птицы, твердо решив на этот раз не тянуть два года, как с Колеттой Розен.

В один из вечеров, проведя целый день в утомительных поездках в экипажах, в далеких экскурсиях, общество разошлось рано. Поль, поднявшись к себе, освободившись от фрака и крахмальной сорочки, в шелковой рубашке и ночных туфлях, с дорогой сигарой во рту, писал матери, подыскивая и взвешивая каждое слово. Необходимо было убедить маменьку, которая гостила в Кло-Жалланже и все глаза проглядела, стараясь различить на горизонте, за излучиной реки, четыре башни Муссо, — нужно было убедить ее, что пока немыслимо не только примирение, но даже свидание с ее бывшей приятельницей. Благодарю покорно! Очень уж все не ладилось у этой милой женщины; он предпочитал, чтобы она была подальше от его личных дел… Следовало напомнить ей, что в конце месяца наступает срок векселю, а также о ее обещании послать деньги маленькому Стэну, оставшемуся на улице Фортюни единственным стражем недвижимости в стиле Людовика XII. Если деньги от Сами еще не получены, придется занять их у Фрейде, которые, без сомнения, не откажутся выручить на несколько дней, так как сегодня утром парижские газеты в отделе заграничной хроники известили о бракосочетании нашего посла в Петербурге, сообщили о присутствии на нем великого князя, о туалете новобрачной, назвали имя польского епископа, благословившего супругов. Маменька легко может себе представить, как была воспринята в замке за завтраком эта новость, которую все знали, которую хозяйка дома читала во всех взглядах, в преднамеренном старании гостей говорить о другом. Бедная герцогиня не произнесла за столом ни слова, а после завтрака, несмотря на ужасающий зной, ощутив настоятельную потребность встряхнуться, увезла все общество в трех колясках в замок Пуассоньер, где родился Ронсар. Шесть миль под палящим солнцем, в облаках белой, хрустевшей на зубах пыли, ради удовольствия послушать, как, взобравшись на старый цоколь, такой же дряхлый, как и он сам, отвратительный Ланибуар декламирует: «О милая, пойдем взглянуть на розу!..» На обратном пути — посещение земледельческого сиротского приюта, основанного старым Падовани, — маменька, наверно, там бывала, — осмотр дортуара, прачечной, сельскохозяйственных орудий, школьных тетрадей. Какое там было зловоние и до чего было там жарко, а тут еще Ланибуар стал поучать юных землепашцев с жалкими физиономиями каторжников, внушать им, что жизнь прекрасна! И в довершение всего утомительная остановка у доменных печей близ Онзена. Пришлось целый час пробыть под жгучим солнцем, клонившимся к горизонту, в дыму и угольной копоти, изрыгаемой тремя исполинскими кирпичными трубами, спотыкаться о рельсы, сторониться вагонеток и ковшей с раскаленным добела чугуном в виде огромных глыб, пышущих огнем, похожих на пласты красноватого льда, начинающего таять. А герцогиня, взвинченная, неутомимая, ни на что не смотрела, ничего не слушала, идя под руку с Бретиньи-отцом, с которым она, казалось, о чем-то горячо спорила, столь же чуждая кузнечным горнам и доменным печам, как и Ронсару, и сиротскому приюту.

Когда Поль дошел до этого места в письме, стараясь, насколько возможно, ослабить огорчение матери, изобразив удручающую скуку в Муссо в этом году, кто-то постучал в дверь. Он подумал, что это юный критик, или Бретиньи-сын, или, наконец, Ланибуар, чем-то чрезвычайно взволнованный в последнее время. Они нередко поздно засиживались вечером в апартаментах Поля, самых просторных и уютных, к которым примыкала прелестная курительная комната. Отворив дверь, Поль, к своему удивлению, увидел, что длинная галерея второго этажа с цветными стеклами, переливавшимися радугой, безмолвна и пуста на всем своем протяжение вплоть до массивного входа в кордегардию, скульптурные украшения которого резко очерчивались в лунном свете. Он вернулся и хотел уже сесть, но стук раздался снова. Стучали в курительной комнате, которая дверцей, замаскированной обоями, сообщалась через узенький коридорчик, пробитый в толще башни, с покоями герцогини. Это устройство, существовавшее задолго до реставрации Муссо, было неизвестно молодому архитектору, и теперь, припомнив некоторые разговоры в мужской компании за последние дни, в особенности скабрезные истории дядюшки Ланибуара, молодой зубоскал про себя подумал:

«Черт возьми, а если она нас слышала?..»

Заперев за собой дверь, герцогиня молча прошла мимо него и, положив на стол, за которым он писал, пачку пожелтевших бумаг, стала нервно теребить их своей тонкой рукой.

— Посоветуйте мне, — сказала она деловым, серьезным тоном. — Вы мой друг! Вам одному я верю.

Ему одному! Несчастная женщина! Но разве ни о чем не предупреждал ее этот хищный взгляд, настороженный и подстерегающий, скользящий от письма, легкомысленно оставленного открытым на столе, которое она могла прочесть, к ее прекрасным обнаженным рукам, выступавшим из широкого кружевного пеньюара, к ее тяжелым косам, заколотым на ночь!

«Чего она хочет? Зачем она пришла?» — спрашивал он себя.

А она, обуреваемая гневом, бешено клокотавшей в ней злобой, которая душила ее с самого утра, говорила, задыхаясь, отрывисто, почти шепотом:

— За несколько дней до вашего приезда он прислал ко мне Лаво… Да, он осмелился… Чтобы попросить свои письма… Я так приняла этого проходимца, что отбила у него охоту еще раз явиться ко мне… Его письма, — полноте, не в этом дело! Вот что ему было нужно.

Она протянула Полю связку бумаг — историю и «дело» их любви, доказательство того, во что обошелся ей этот человек, сколько она за него уплатила, вытаскивая из грязи.

— Возьмите, посмотрите… Право, это любопытно.

И пока он перелистывал эти странные бумажонки, пропитанные запахом ее духов, достойные фигурировать на витрине Боса, фиктивные счета торговцев редкостями, ювелиров-заимодавцев, белошвеек, строителей яхт, маклеров по продаже туренских шипучих вин, векселя по сто тысяч франков, выданные знаменитым кокоткам, теперь уже умершим, исчезнувшим или удачно вышедшим замуж, расписки метрдотелей, клубных официантов — все виды документов парижского ростовщичества и расплаты по долгам промотавшегося кутилы, Мари-Анто глухим голосом продолжала:

— Как видите, реставрация Муссо не стоила мне так дорого, как реставрация этого господина!.. Это лежало у меня в шифоньерке в течение многих лет, потому что я храню все, но, клянусь богом, я никогда не думала этим воспользоваться… Теперь я рассудила иначе. Он богат… Я хочу получить обратно мои деньги в проценты с моих денег, иначе я подам в суд… Разве я не права?

— Тысячу раз правы… Только… — Он пощипывал свою рыжеватую бородку. — Разве князь д'Атис не был под опекой, когда он подписывал эти обязательства?

— Да, да, я знаю… Бретиньи мне это говорил… Ничего не добившись через Лаво, он написал Бретиньи, прося о посредничестве… Ну, понятно, ведь оба академики…

Она презрительно усмехнулась, поставив на одну доску по части академических заслуг посла и бывшего министра, и, пылая негодованием, продолжала:

— Разумеется, я могла бы и не платить, но я предпочла, чтобы он не был замаран… Я не нуждаюсь ни в каком посредничестве… Я платила — теперь мне должны возместить, иначе я обращусь в суд, и пусть будет скандал, пусть запачкается его имя, его звание французского посла в Петербурге. Если мне удастся опозорить этого негодяя, я сочту, что я выиграла дело.

— Безусловно, — сказал Поль Астье и, собрав документы, спрятал стеснявшее его письмо маменьке. — Безусловно! Но как он мог оставить в ваших руках эти улики?.. Такой ловкий человек…

— Ловок? Он?..

Она умолкла, выразив красноречивым пожатием плеч все, чего недосказала.

А Поль забавлялся тем, что подзадоривал ее, — ведь никогда не знаешь, до чего может договориться разъяренная женщина.

— Но ведь это один из наших лучших дипломатов…

— Это я его гримировала. Знает он по этой части только то, чему его научила я.

— А как же легенда о Бисмарке?

— Который не мог смотреть ему в глаза?.. Ха, ха, ха! Какая ерунда!.. Невольно отвернешься, когда он с вами заговорит… У него не рот, а клоака!

Словно стыдясь, она закрыла лицо руками, сдерживая рыдания, потом в бешенстве крикнула:

— Подумать только!.. Двенадцать лет жизни отдать такому человеку… И теперь он меня бросает, он больше не хочет, он, он!..

При этой мысли в ней возмущалась гордость. Шагая взад и вперед по комнате, доходя до широкой, низкой кровати, прикрытой старинной материей, и возвращаясь к светлому кругу, который отбрасывала лампа, она искала причины их разрыва, спрашивала себя вслух:

— Почему?.. Почему?..

Двусмысленность положения?.. Но ведь он прекрасно знал, что это должно скоро измениться, что не пройдет года, как они будут повенчаны. Состояние, миллионы этой дуры?.. Но разве она, герцогиня Падовани, менее богата, а ее связи, ее влияние, которых недостает урожденной Совадон?.. В чем же дело? Молодость? Она злобно рассмеялась… Ха, ха, ха! Бедняжка!.. Что он сумеет сделать с ее молодостью!..

— Так я и думал, — прошептал с улыбкой Поль, приближаясь к герцогине.

Тут-то и было больное место. А она словно нарочно старалась растравить свою рану… Молода! Молода!.. Разве возраст женщины определяется по календарю?.. Посла, может быть, ждут разочарования… Быстрым движением обеих рук она распахнула кружева своего пеньюара, обнажив круглую, без единой морщинки, шею, точеный затылок.

— Вот где молодость женщин…

О, это длилось одно мгновение! Горячие умелые руки продолжали ее едва намеченное движение: застежки, пеньюар — все трещало, все разлеталось по комнате. Они обвились вокруг нее, эти руки, подняли, бросили на раскрытую постель, какой-то пламенный вихрь охватил ее, что-то могучее, сладостное, неотразимое, о чем до этой минуты она не имела ни малейшего понятия, увлекало ее за собой, окутывало, затихало, чтобы снова вспыхнуть, обволакивало, поглощало вновь и вновь, без конца… Этого ли она ожидала, входя к нему? Не подумал ли он, что это привело ее сюда? Нет! Ее привело исступление, оскорбленная гордость, бешенство, гадливость, отвращение — то, что испытывает покинутая женщина, когда все рушится вокруг нее. Ей всегда были чужды низменные побуждения, мелочный расчет.

Вот она уже на ногах, снова овладела собой, сама себе не верит и спрашивает себя: «Я?.. С этим юношей? И так быстро!.. Хоть плачь от стыда». А он, припав к ее коленям, вздыхает:

— Я люблю вас… Я всегда вас любил… Вспомните…

И она опять чувствует, как по ее рукам, охватывая все ее существо, летят, несутся пламенные волны. Но вдали звенят колокола, гул голосов слышится в утренней тиши… Она вырывается и убегает в полной растерянности, не захватив даже бумаг — орудия своей мести.

Мстить? Кому? Для чего? Сейчас в ее сердце уже не было ненависти: она любила. И это было так ново, так необычно для этой светской львицы любовь, настоящая любовь, с ее самозабвением и восторгами, — так неожиданно, что в пылу первых объятий она в простоте душевной подумала, что умирает. С этого времени наступило успокоение. Она словно выздоровела, ее походка и голос изменились, она стала другой женщиной, одной из тех, про которых в народе говорят, когда они медленно, словно убаюканные, идут под руку с возлюбленным или мужем: «Вот у этой есть все, что ей нужно». Такого рода женщины встречаются реже, чем обычно думают, особенно в «обществе». В данном случае положение осложнялось светскими условностями, обязанностями хозяйки дома, которая должна была провожать уезжающих, приветствовать и заботиться о размещении второй партии гостей, более многочисленных и менее близких. Явилась вся академическая знать: герцог де Курсон-Лоне, герцог и герцогиня Фицрой, супруги де Сиркур, барон и баронесса Юшенар, министр Сент-Аволь, Мозер с дочерью, г-н и г-жа Генри из американской дипломатической миссии. Нелегкая задача — накормить и развлечь всех этих людей, объединить такое разнородное общество! Никто не умел это сделать лучше герцогини, но теперь все казалось ей скучной и тягостной обязанностью. Ей хотелось не двигаться, наслаждаться своим счастьем, не помышляя ни о чем другом, и она ничего не могла придумать для развлечения своих гостей, кроме неизменных поездок на реку к рыболовным сетям, в замок Ронсара и в сиротский приют, счастливая уже тем, что, оказавшись рядом в коляске или в лодке, могла коснуться своей рукой руки Поля.

В одну из таких скучнейших поездок по Луаре лодочная флотилия замка под шелковыми навесами, с герцогскими гербами на развевавшихся по ветру флагах, на которых играли солнечные блики, заплыла дальше, чем обычно. Поль Астье, который находился в лодке, шедшей впереди лодки его любовницы, сидел на корме рядом с Ланибуаром, поверявшим ему свои сердечные тайны. Получив дозволение продлить свое пребывание в Муссо до окончания доклада, старый безумец вообразил, что его ухаживания благосклонно принимаются и что он имеет шансы занять место Сами, и, как это постоянно бывает в таких случаях, он делился с Полем своими надеждами, передавал ему то, что он сказал и что ему ответили, со всеми подробностями.

— Что бы вы сделали на моем месте, молодой человек?

Чистый и звонкий голос прозвучал над водой с лодки, следовавшей за ними:

— Господин Астье!..

— Да, герцогиня?

— Посмотрите, вон там, в камышах… Это не Ведрин?

В самом деле, на старой плоскодонке, привязанной к суку ольхи у зеленого островка, где заливались трясогузки, Ведрин писал пейзаж. Жена и дети были с ним. Флотилия герцогини приблизилась и стала борт о борт с его челном, — все представлялось развлечением для вечно скучающего светского общества, и пока герцогиня с самой очаровательной улыбкой здоровалась с г-жой Ведрин, которая когда-то гостила в Муссо, женщины с любопытством рассматривали художника и его жену, их прелестных, взлелеянных любовью и солнцем детей, всю эту семью, приютившуюся под сенью зеленого свода, на прозрачной и спокойной реке, в которой отражалась картина их безмятежного счастья. Ведрин, поздоровавшись, не выпуская из рук палитры, сообщил Полю новости в Кло-Жалланже, в этом длинном, низком и белом здании, что виднелось на косогоре сквозь туман, поднимавшийся с реки.

— Все там с ума сошли, милый мой, помешались на том, кто займет кресло Луазильона. Весь день они только и делают, что подсчитывают голоса: все твоя мать, Пишераль и несчастная калека в кресле на колесиках… Бедняжка тоже схватила академическую лихорадку. Она собирается переехать в Париж, устраивать празднества и приемы, чтобы способствовать успеху брата.

И вот, чтобы убежать от этого помешательства, он на целый день перебирается сюда со своим семейством, работает на вольном воздухе. Показав на старый челн, художник, посмеиваясь, без тени досады добавил:

— Это моя дахабиэ, мое путешествие по Нилу…

Вдруг маленький мальчик, не сводивший глаз с дядюшки Ланибуара и не обращавший внимания на многочисленное общество, на красивых дам в нарядных туалетах, звонким голоском спросил академика:

— Скажите: вы тот господин из Академии, которому скоро будет сто лет?

Почтенный докладчик, собравшийся было щегольнуть своими мореходными талантами перед прекрасной Антонией, чуть не свалился на скамейку. Как только стихли раскаты неудержимого смеха, Ведрин рассказал о странном интересе ребенка к Жану Рею, которого он не знал, никогда не видел, но который занимал мальчугана только потому, что приближался к ста годам. Каждое утро прелестный малыш справлялся об академике: «Как он поживает?» Это крохотное существо было проникнуто каким-то почти эгоистическим уважением к долголетию, бессознательной надеждой тоже дотянуть до этого возраста, раз это удалось другому.

Свежело, ветер играл вуалями дам и пестрыми флажками судов. Огромные тучи надвигались с Блуа, а со стороны Муссо, где в темном небе сверкали четыре фонаря на высоких башнях замка, дождевая завеса закрыла горизонт. Началась спешка, суета. Лодки удалялись между желтыми песчаными отмелями, следуя одна за другой из-за узости фарватера, а Ведрин в это время любовался игрой красок на грозовом небе, живописными силуэтами лодочников, стоящих на носу и напиравших на длинные шесты. Затем он обернулся к жене, которая, опустившись на колени в челноке, закутывала детей и убирала ящик с красками и палитру.

— Взгляни, мамочка… Когда я говорю о каком-нибудь товарище, что мы с ним с одной лодки… Вот тебе наглядный пример: все эти лодки, идущие вереницей по ветру, спасающиеся от надвигающейся ночи, — это прекрасный образ смены поколений в искусстве. Как мы ни церемонимся друг с другом в одной лодке, все мы друг друга знаем, сидим бок о бок, все дружны поневоле, не сознавая этого, потому что плывем на одном судне… Но те, что впереди, — как они медлят, как они задерживают нас! Между их лодкой и нашей нет ничего общего. Слишком далеки мы друг от друга, слишком мы разные люди. Мы обращаемся к ним только с возгласом, полным нетерпения: «Да двигайтесь же, чего встали!» — тогда как лодке, которая следует за нами, полной молодого задора, готовой налететь на нас и пройти по нашим телам, мы сердито кричим: «Тише вы!.. Куда спешите?..» Что касается меня, — продолжал художник, выпрямившись во весь свой высокий рост и, казалось, подчиняя себе и берег и реку, — я, конечно, нахожусь в своей лодке и люблю ее, но мое внимание привлекают и те, которые удаляются, и те, которые приходят нам на смену… Я окликаю их, подаю им знаки, стараюсь поддержать связь со всеми… Потому что всем — и тем, кто впереди нас, и тем, кто следует за нами, — грозят одни и те же беды, для каждой из наших лодок течения опасны, небо изменчиво и вечер наступает слишком быстро… А теперь в путь, мои дорогие, — сейчас хлынет дождь.

 

XIII

«Молитесь за упокой души высокородного владетельного сеньора герцога Шарля-Анри-Франсуа Падовани, князя Ольмюц, бывшего сенатора, посла и министра, кавалера большого креста ордена Почетного легиона, скончавшегося 20 сего сентября 1880 года в своем поместье Барбикалья, где и преданы земле его останки. Заупокойная обедня будет отслужена в следующее воскресенье в часовне замка. Вас просят на оную пожаловать».

Чувство радости и упоительной гордости охватило Поля Астье, когда, спускаясь из своей комнаты к полуденному завтраку, он услышал это известие, странным образом оглашаемое от Муссо до Онзена на обоих берегах Луары служащими похоронного бюро Вафлар в цилиндрах, обвитых крепом, ниспадающим до земли, с колокольчиками в руках, которыми они позванивали на ходу.

Весть о смерти герцога, скончавшегося четыре дня тому назад, переполошила всех в Муссо и, как ружейный выстрел, вспугивающий выводок куропаток, заставила разлететься всех гостей второй очереди — кого на берег моря, кого в совершенно непредвиденное для отдыха место, а герцогиню — немедленно уехать на Корсику, оставив в замке лишь нескольких добрых друзей.

Как бы там ни было, эти печальные голоса, беспрерывный звон колокольчиков, который врывался вместе с речным ветром в стрельчатое окно лестницы, это сообщение о смерти, возвещаемое на королевский, устаревший лад, придавали феодальному замку Муссо своеобразное величие, еще выше поднимали его четыре башни и верхушки его столетних деревьев. Итак, все это будет принадлежать ему. Его любовница, уезжая, умоляла его остаться в замке, чтобы по ее возвращении совместно решить серьезнейшие вопросы, и этот погребальный речитатив, казалось, возвещал его близкое вступление во владение имуществом: «Молитесь… за упокой…» Наконец-то богатство у него в руках, и на сей раз он не даст себя обобрать… «…За упокой души бывшего сенатора, посла и министра…»

— Как заунывно звучат колокола, правда, господин Астье? — обратилась к нему м-ль Мозер, сидевшая за столом между своим отцом и академиком Ланибуаром.

Герцогиня удержала их в Муссо отчасти для того, чтобы Поль не скучал в одиночестве, отчасти же, чтобы несчастная Антигона — раба отцовского честолюбия — могла еще немного отдохнуть и побыть на свежем воздухе. Во всяком случае, бедняжка Мозер, с глазами как у побитой собаки и с выцветшими волосами, вечно в хлопотах, постоянно вымаливавшая недостижимое академическое кресло, не представляла опасности как соперница. В это утро, однако, она принарядилась, навела на себя красоту, надела свежее платье с вырезом в форме сердечка. То, что виднелось в этом вырезе, было крайне жалко и убого, но за неимением лучшего… И Ланибуар, придя в веселое настроение, заигрывал с ней, не скупясь на двусмысленности… Он не находил заунывными ни похоронный звон, ни эти призывы: «Молитесь за упокой души», раздававшиеся далеко вокруг. Напротив, жизнь в силу контраста казалась ему еще прекраснее, вуврейское вино в графинах — еще золотистей, и он продолжал отпускать свои сальные шутки, звучавшие диссонансом в величественной, огромной столовой. Кандидат Мозер с помятым подобострастным лицом угодливо хихикал, хотя и был несколько смущен присутствием дочери, но что делать — философ так влиятелен в Академии!

После кофе, который пили на террасе, Ланибуар стал красным как рак.

— Идемте работать, мадемуазель Мозер, я чувствую себя в ударе!.. — воскликнул он. — Думаю, что закончу сегодня свой доклад.

Маленькая кроткая Мозер, исполнявшая иногда у академика обязанности секретаря, поднялась с места не без некоторого сожаления. В такой чудесный день, окутанный первым осенним туманом, она предпочла бы большую прогулку или охотно осталась бы поболтать в галерее с Полем Астье, таким красивым, воспитанным молодым человеком, вместо того чтобы писать под диктовку дядюшки Ланибуара похвальное слово старым преданным нянькам и образцовым больничным служителям. Но отец торопил ее:

— Иди, иди, дочка, мэтр тебя ждет…

Она повиновалась и пошла вслед за философом в сопровождении отца, отправлявшегося вздремнуть после завтрака. Что произошло потом? Какая драма разыгралась в комнате Ланибуара, который хотя и унаследовал нос Паскаля, но его добродетелью похвалиться не мог? Возвращаясь с продолжительной прогулки по лесам, предпринятой, чтобы успокоить свое нетерпение — нетерпение честолюбца, Поль Астье увидел на дворе фаэтон, стоявший у подъезда и запряженный парой горячих лошадей. М-ль Мозер уже сидела в нем среди саквояжей и чемоданчиков, а на крыльца старик Мозер растерянно рылся в карманах, раздавая чаевые ухмылявшимся лакеям. Поль подошел к фаэтону.

— Вы покидаете нас, мадемуазель?

Она протянула ему руку, длинную, потную, холодную руку, на которую позабыла натянуть перчатку, и молча, не отнимая от глаз платка, вытирая слезы под вуалью, кивнула ему головой. Ничего он не добился и от старого Мозера, печально и сердито бурчавшего себе под нос, стоя одной ногой на подножке:

— Это она… Это она решила уехать… Говорит, будто с ней обошлись непочтительно… Но я не могу допустить…

Он тяжело вздохнул, и его глубокая морщина посреди лба, «академическая морщина», красная, как рубец от сабельного удара, стала еще заметнее.

— Это очень плохо для моей кандидатуры.

За обедом Ланибуар, не выходивший все это время из своей комнаты, спросил, садясь против Поля:

— Вы не знаете, почему наши добрые друзья Мозер так внезапно нас покинули?

— Нет, дорогой мэтр… А вы?

— Странно! Очень странно!

Академик старался казаться как нельзя более спокойным в присутствии слуг, осведомленных об его похождении, но было заметно, что он смущен, что он трусит, что он пребывает в состоянии, обычном для старого сластолюбца, который, едва утихает его лихорадка, боится последствий совершенных им гнусностей. Мало-помалу он ободрился, примирился с жизнью и, понимая, что неуместно дуться за столом, в конце концов признался своему молодому другу, что, быть может, зашел далеко с этой милой девушкой…

— Но ведь отец сам ее мне навязывает, сам толкает ко мне в объятия… Можно быть докладчиком о премиях за добродетель, но все же, черт возьми!..

Он победоносно потрясал своей рюмкой, но Поль Астье одним словом прервал его красноречие:

— А герцогиня? Мадемуазель Мозер, наверное, ей написала, пожаловалась или, по крайней мере, объяснила причину своего отъезда.

Ланибуар побледнел.

— Вы думаете?

Поль, чтобы избавиться от несносного болтуна, продолжал на этом настаивать. А если сама девушка и не сообщит о случившемся, то может донести кто-нибудь из слуг. Поводя своим плутоватым носиком, Поль добавил:

— На вашем месте, дорогой мэтр…

— Пустяки! Я отделаюсь сценой, которая сильно подымет мои шансы… Женщины похожи на нас: такие истории их только подзадоривают!

Старый философ храбрился, но накануне возвращения герцогини, сославшись на приближающиеся выборы в Академию и вечернюю сырость, вредную для его ревматизма, сбежал, увозя в чемодане дописанный наконец доклад.

Герцогиня прибыла в воскресенье к обедне, отслуженной торжественно в замковой часовне в стиле Ренессанс, где многогранный талант Ведрина сумел восстановить чудесные разноцветные стекла и восхитительную резьбу запрестольной части алтаря. Огромная толпа крестьян из окрестных деревень — мужчины в допотопных сюртуках, в длинных синих засаленных блузах, женщины в белых чепцах и туго накрахмаленных косынках, коричневые от загара, — переполняли часовню и двор. Они собрались сюда не ради заупокойной службы, не для того, чтобы почтить память старого герцога, которого никто здесь не знал, а только ради поминальной трапезы на вольном воздухе после обедни в бесконечно длинной, ведущей к замку аллее, по обеим сторонам которой были расставлены длинные столы и скамьи. За этими столами после окончания богослужения легко разместились тысячи две-три крестьян. Вначале они конфузились: их смущали суетившиеся слуги в черных ливреях, егеря с крепом на фуражках, — осеняемые величавой тенью вязов, они говорили вполголоса, но мало-помалу под влиянием вина и сытной еды поминальная трапеза оживилась, превратилась в настоящую попойку.

Герцогиня и Поль Астье, сбежав от этих отвратительных поминок, ехали крупной рысью среди полей, по безлюдным, как обычно в воскресные дни, дорогам, в открытом ландо, обитом черным сукном. Высокие лакеи с траурными кокардами на шляпах и длинная вдовья вуаль его спутницы напоминали молодому человеку такие же поездки.

«Покойники вечно путаются в моих делах», — думал он, с легкой грустью вспоминая о хорошенькой головке в кудряшках — головке Колетты Розен на черном фоне.

Герцогиня, утомленная путешествием, утратившая отчасти свое изящество в сделанном наспех траурном наряде, все же сохраняла величественную осанку, которой совершенно была лишена Колетта. К тому же в данном случае покойник был не обременителен; Мари-Анто была женщина искренняя и не напускала на себя скорбь, которую в подобных обстоятельствах сочла бы для себя обязательной всякая заурядная женщина, даже ненавидевшая умершего мужа и изменявшая ему направо и налево. Под громко стучавшими копытами лошадей дорога вилась лентой с небольшими подъемами и спусками то между дубовыми рощами, то по обширным равнинам, где над разбросанными там и сям скирдами хлеба кружились стаи ворон. Дождливое, серое, низко нависшее небо лишь изредка озарялось бледным солнечным светом. Колени герцогини и Поля, укрытые от ветра меховой полостью, соприкасались. Герцогиня говорила о своей Корсике, об удивительном vocero [51]Причитание в стихах (корсиканок.) .
, которое импровизировала на похоронах ее горничная.

— Матеа?

— Да, Матеа! Представьте, она замечательный поэт.

Герцогиня прочла несколько стихотворений поэтессы-плакальщицы на благородном корсиканском наречии, которое удивительно гармонировало с ее контральто. О серьезных решениях пока не было сказано ни одного слова.

А только это и интересовало Поля, гораздо больше, чем стихи камеристки. Вероятно, Антония откладывает разговор до вечера. Вполголоса, чтобы позабавить ее, он рассказал ей о приключении Ланибуара и о том, как он ловко выпроводил академика.

— Бедняжка Мозер! — смеясь, сказала герцогиня. — На этот раз ее отец должен непременно попасть в Академию… Она это заслужила…

Они обменялись потом лишь несколькими короткими фразами, наслаждаясь близостью друг к другу, как бы убаюканные мерным покачиванием ландо, а между тем на поля спускались вечерние сумерки и доменные печи вдали выбрасывали снопы пламени, искрами разлетавшиеся по небу. Жаль только, что обратный путь был испорчен криками и песнями пьяных крестьян, толпами возвращавшихся с поминок; они чуть не лезли под колеса, валились в канавы, тянувшиеся по обеим сторонам дороги, оттуда слышались храп и отборная ругань. Так молились они за упокой души вельможи.

Во время обычной прогулки по галерее, где между массивными колоннами еще смутно вырисовывался горизонт, герцогиня, прижавшись к Полю, вглядывалась в темноту ночи, шептала:

— Как хорошо! Мы вдвоем… Совсем одни…

И все же не заговаривала о том, чего ожидал от нее молодой человек.

Он пытался навести ее на этот разговор и, нагнувшись совсем близко к ней, касаясь губами ее волос, спрашивал о том, где она намерена провести зиму. Думает ли она вернуться в Париж? О, конечно, нет! Ей опротивел Париж с его изолгавшимся обществом, где все обманывают и предают друг друга. Только она еще не решила, запереться ли в Муссо или предпринять большое путешествие в Сирию и в Палестину. Что он об этом думает?.. Значит, в этом и заключались важные вопросы, решить которые следовало сообща: в сущности, это был лишь предлог, придуманный женщиной, чтобы его удержать, боявшейся, что кто-нибудь его отнимет у нее, если он во время ее отсутствия вернется в Париж. Поль, считая, что его дурачат, кусал себе губы. «Ах, вот как, голубушка!.. Ну хорошо, посмотрим!..»

Утомленная дорогой и целым днем, проведенным на воздухе, герцогиня поднялась к себе усталой походкой, обменявшись с молодым человеком многозначительным рукопожатием, за которым обычно следовали сказанные им украдкой нежные слова: «Я жду вас». Она пришла бы, он был бы там, за дверью, прислушивался бы к ее шагам… И они вознаградили бы себя за мучительный день. Целая ночь блаженства в этих словах, сказанных шепотом: «Я жду вас». Но этих слов Поль Астье не произнес в этот вечер, и, несмотря на свое неудовольствие, Мари-Анто усмотрела в этой сдержанности уважение к ее трауру, к обтянутой черным сукном часовне и, засыпая, решила, что он проявил большую деликатность.

Утром повидаться не удалось: герцогиня была занята делами, проверяла счета дворецкого и расчеты с фермерами, вызвав восторг нотариуса Гобино, который говорил Полю за завтраком, лукаво улыбаясь каждой морщинкой своего старого высохшего лица:

— Ну, эту не проведешь!

«Много ты смыслишь!» — думал подстерегающий зверя молодой охотник, пощипывая свою белокурую бородку. Тем не менее, слыша, как резко и сухо звучало чудесное, страстное контральто во время этих деловых разговоров, он понимал, что игра предстоит нешуточная.

После завтрака прибыли из Парижа ящики с туалетами от Шприхта вместе со старшей закройщицей и двумя мастерицами. Наконец к четырем часам герцогиня спустилась в дивном костюме, делавшем ее совсем молодой и стройной, и предложила Полю прогуляться по парку. Они шли рядом по аллеям, нога в ногу, бодрым шагом, стараясь уйти от стука граблей, которыми садовники три раза в день вели борьбу с опавшими листьями. Но, сколько ни хлопотали рабочие, час спустя дорожки вновь покрывались красочным восточным ковром богатых оттенков — пурпурных, золотистых, зеленых, — и он шуршал под ногами герцогини и ее спутника во время их прогулки под косыми лучами ласкающего осеннего солнца. Герцогиня говорила о своем муже, причинившем ей так много страданий в дни ее молодости, старательно подчеркивая, что траур она носит лишь из приличия, ради соблюдения светских условностей, что сердцем она не скорбит. Поль прекрасно понимал, в чем дело, улыбался, но твердо решил не изменять своей тактики, быть по-прежнему холодным и сдержанным.

В самом конце парка они присели на скамейку возле скрытой кленами и бирючиной беседки, где хранились сети и весла маленькой флотилии. Отсюда виднелись сбегавшие под гору лужайки, высокие и низкорослые старые деревья, освещенные солнцем, местами словно позолоченные, а за ними глазам открывался замок; с закрытыми по большей части окнами, с опустевшими террасами, с возносившимися ввысь фонарями и башнями, он казался еще величественнее, еще более погруженным в прошлое.

— Как грустно расставаться со всем этим! — со вздохом сказал Поль.

Герцогиня взглянула на него в недоумении, нахмурившись, сдвинув брови… Уехать? Он хочет уехать?.. Но почему?

— Такова жизнь, увы! Ничего не поделаешь…

— Расстаться?.. А я?.. А это большое путешествие, которое мы собирались предпринять вместе?

— Я вам не противоречил…

Но разве такой бедный художник, как он, может себе позволить поездку в Палестину? Мечты!.. Несбыточные мечты!.. Дахабиэ Ведрина — дырявый челн на Луаре.

Она пожала плечами — прекрасными плечами патрицианки.

— Оставьте, Поль, это — ребячество! Разве всем, что я имею, вы не владеете наравне со мной?

— В качестве кого же?

Слово было сказано! Но она еще не понимала, куда он клонит. А он, боясь, что поторопился, добавил:

— Да, в качестве кого перед лицом узкого в своих суждениях света я буду путешествовать с вами?

— В таком случае останемся в Муссо.

Он склонился с любезной иронией:

— Вашему архитектору здесь больше нечего делать.

— Не беспокойтесь, мы найдем ему работу… даже если бы мне пришлось ночью поджечь замок…

Она смеялась своим чудесным, сладострастным смехом, прижималась к нему, хватала его руки, гладила себе ими лицо, льнула к нему. Но того слова, которого ожидал Поль, которого он от нее добивался, она так и не произнесла.

— Если вы меня любите, Мари-Антония, — резко сказал он, — позвольте мне уехать, я должен подумать о своем будущем, о своих близких… Мне никогда не простят зависимости от женщины, которая мне не жена и никогда ею не будет.

Она поняла, закрыла глаза, точно перед пропастью, и в наступившей тишине слышно было, как под дуновением ветерка падают в парке листья одни, еще напоенные соками, скользили с ветки на ветку, другие, совсем невесомые, шуршали еле слышно, как женское платье: казалось, будто безмолвная толпа крадучись бродит вокруг беседки под кленами. Герцогиня, вся дрожа, поднялась.

— Холодно, пойдемте домой.

Жертва была принесена. Ей этого не пережить, но свет не увидит унизительного превращения герцогини Падовани в г-жу Поль Астье, герцогини, вышедшей замуж за своего архитектора.

Поль весь вечер без малейшей рисовки занимался приготовлениями к отъезду: велел уложить вещи, осведомился о расписании поездов, по-царски одарил слуг, был непринужден и разговорчив, но не сумел добиться ни единого слова от прекрасной Антонии, молчаливой, нахмуренной, поглощенной чтением журнала, страницы которого она забывала перелистывать. Только когда Поль стал прощаться с нею и благодарить за длительное сердечное гостеприимство, он увидел при свете лампы под большим кружевным абажуром выражение бесконечной муки на ее гордом лице и молящую нежность в прекрасных глазах — мольбу пораженного насмерть зверя.

Поднявшись к себе, молодой человек убедился, что курительная комната заперта. Он погасил свет и стал ждать, замерев на диване у маленькой двери. Если она не придет, значит, он ошибся, и надо будет все начинать сызнова. Но вот в потайном коридоре послышался легкий шорох шелкового пеньюара. Казалось, невозможность войти вызвала удивление, потом последовал даже не стук, а скорее легкое прикосновение пальцем к замку. Поль не шелохнулся, не двинулся с места, даже когда раздалось легкое покашливание. Затем он услышал, как она удаляется неспокойными, неравномерными шагами.

«Ну, теперь попалась, — подумал молодой человек. — Что захочу, то с ней и сделаю…»

И он спокойно лег спать.

«Если бы меня звали князем д'Атисом, согласились ли бы вы стать моей женой по окончании траура?.. А ведь д'Атис не любил вас, а Поль Астье вас любит и, гордясь своей любовью, хотел бы заявить об этом громко, во всеуслышание, а не скрывать, как что-то постыдное. Ах, Мари-Анто, Мари-Анто!.. Какой чудесный сон мне приснился!.. Прощайте навеки!..»

Она читала это письмо с трудом — глаза у нее опухли от слез, пролитых ночью.

— Господин Астье уехал?

Камеристка, высунувшись из окна, чтобы укрепить ставни, увидела коляску с г-ном Астье уже в конце главной аллеи — далеко, не вернешь. Герцогиня соскочила с кровати и подбежала к часам.

— Девять часов!

Экспресс проходил через Онзен в десять.

— Скорее верхового!.. Бертоли!.. Оседлать лучшую лошадь!..

Прямиком через лес можно приехать раньше. Пока ее приказания спешно исполнялись, она писала стоя, даже не одевшись! «Вернитесь!.. Все будет так, как вы хотите…» Нет, слишком холодно, он не вернется. Она разорвала записку и написала другую: «Твоей женой, твоей любовницей, чем хочешь, только твоей!.. твоей…» — и подписала: «Герцогиня Падовани ». И вдруг, испугавшись при мысли, что он все же не вернется, решила:

— Я поеду сама… Амазонку, скорей!

Она крикнула в окно уже готовому к отъезду Бертоли и приказала ему оседлать для нее Мадемуазель Оже.

Пять лет она не ездила верхом. Амазонка трещала на ее располневшей талии, недоставало застежек.

— Оставь, Матеа, оставь…

С помертвевшим лицом она спустилась по лестнице, закинув на руку шлейф, среди остолбеневших выездных лакеев, и помчалась по аллее. Решетка, дорога. И вот она, овеваемая лесной прохладой, несется под сенью зеленых деревьев, по длинным аллеям, вспугивая своей бешеной скачкой птиц и зверей. Она хочет его догнать, он нужен ей во что бы то ни стало, только он, мужчина, возлюбленный, в чьих объятиях она умирает и возрождается вновь. Теперь, когда она познала любовь, какое ей дело до всего остального!.. Пригнувшись к седлу, она прислушивается, не слышно ли пыхтения паровоза, которое так легко различить в сельской тиши. Лишь бы поспеть вовремя!.. Безумная! Пусти она лошадь шагом, все равно она нагонит очаровательного беглеца — ведь он ее злой рок, которого избежать невозможно.

 

XIV

«М-ль Жермен де Фрейде.

Вилла Босежур, Париж — Дасси.

Кафе Орсе, одиннадцать часов.

За завтраком.

Через каждые два часа и даже чаще, если только сумею, буду посылать тебе депеши, чтобы умерить твое волнение, дорогая сестричка, и чтобы чувствовать себя неразлучным с тобой в течение этого великого дня, который, я надеюсь, закончится моим избранием, несмотря на отступничество некоторых в последнюю минуту. Пишераль только что передал мне остроту Ланибуара: „В Академию входят со шпагой на перевязи, а не в руке“ — намек на дуэль Астье. Дрался, правда, не я, но мерзавец для красного словца готов забыть о данном мне обещании. Не следует рассчитывать и на Данжу. Сколько раз он твердил: „Будьте одним из наших…“, — а сегодня утром в секретариате шепнул мне: „Постарайтесь стать желанным“, — вероятно, это лучшая острота из его репертуара. Но все равно! Успех мне обеспечен. Конкурентов бояться нечего. Барон Юшенар, автор „Пещерных людей“, — член Французской академии! Да весь Париж бы взбунтовался. Что же касается г-на Дальзона, то я удивляюсь его смелости. У меня в руках его книга, его знаменитая книга… Я не решаюсь воспользоваться ею, но пусть он будет поосторожней!

Двенадцать часов.

Я во дворце Мазарини, у моего доброго учителя, — здесь буду дожидаться исхода выборов… Недурно придумано! Мне кажется только, что мой приход, хотя я о нем и предупредил заранее, вызвал переполох. Друзья наши кончали завтракать. Поднялась суматоха, захлопали двери. Корантина, вместо того чтобы провести в гостиную, втолкнула меня в архив, куда вскоре вслед за мной вошел и мэтр. Он казался смущенным, говорил, понизив голос, советовал мне держаться как можно тише. И до чего он был печален!.. Неужели у него дурные вести?.. „Нет, нет, голубчик…“ Затем, крепко пожав мне руку, добавил: „Не падайте духом…“ С некоторых пор бедняга сильно изменился. Видимо, у него какое-то горе, он с трудом удерживает слезы. Его снедает тайная глубокая скорбь, не имеющая, конечно, никакого отношения к моей кандидатуре, но я нахожусь в таком состоянии…

Придется ждать еще час с лишним. Чтобы скоротать время, рассматриваю на другой стороне двора через большую застекленную дверь, ведущую в зал заседаний, бюсты академиков. Уж не предзнаменование ли это?

Без четверти час.

Только что видел, как прошли один за другим мои судьи — тридцать семь, если я правильно сосчитал. Эпеншар в Ницце, Рипо-Бабен прикован к постели, а Луазильон покоится на кладбище. Как величественны эти знаменитые мужи, входящие в судилище! Те, кто помоложе, идут медленно и степенно, склонив голову, словно под гнетом тяжелой ответственности, а старики держатся прямо, бодро шагают вперед. Подагрики и ревматики, как, например, Курсон-Лоне, подъезжают в каретах к самому подъезду и опираются на руку кого-нибудь из собратьев. Бессмертные останавливаются, прежде чем подняться, оживленно беседуют небольшими группами, пожимая плечами, откидываясь назад, энергично жестикулируя. Чего бы только я не дал, чтобы услышать, как обсуждаются в последний раз мои шансы! Тихонько приотворяю окно. Коляска, нагруженная чемоданами, с грохотом въезжает во двор, из нее выходит путешественник в шубе и меховой шапке. Это Эпеншар, моя дорогая, Эпеншар, нарочно прибывший из Ниццы, чтобы подать за меня голос. Добрейшая душа!.. Потом прошел и мой учитель, сгорбленный, в широкополой шляпе, перелистывая экземпляр „Обнаженной“, который я решился передать ему на всякий случай… Что делать, надо защищаться!

Двор опустел, остались две кареты, поджидающие хозяев, да бюст Минервы, стоящей на своем посту. Заступись за меня, богиня! А там, наверху, начинается перекличка и опрос: каждый академик обязан подтвердить председателю, что он никому не обещал своего голоса. Простая формальность, разумеется, на которую все отвечают, улыбаясь и отрицательно качая головой, как китайские болванчики.

Что-то неслыханное! Передав свою депешу Корантине, я подошел к окну, чтобы подышать свежим воздухом, и попытался прочесть в возвышающемся напротив мрачном здании решение моей участи, как вдруг у соседнего, тоже открытого, окна увидел Юшенара, почти бок о бок со мной… Юшенар, мой соперник, злейший враг Астье-Рею, в его кабинете!.. Оба в одинаковой степени изумленные, мы поклонились друг другу и тут же отпрянули… Однако он здесь, я слышу его, чувствую его за перегородкой. Без сомнения, он, так же как и я, ждет решения Академии, только со всеми удобствами, в бывшей гостиной Вильмена, а я задыхаюсь в этой дыре, заваленной старыми бумагами. Теперь я понимаю, почему мой приход вызвал переполох… Но в чем же дело? Как это случилось?.. Дорогая сестра! У меня голова идет кругом. Над кем же здесь смеются?

Полное поражение и измена! Подлая академическая интрига, которую я еще не могу разгадать.

ПЕРВЫЙ ТУР

Барон Юшенар…… 17 голосов

Дальзон…….. 15 ‾΄΄‾

Виконт де Фрейде…. 5 ‾΄΄‾

Мозер…….. 1 ‾΄΄‾

ВТОРОЙ ТУР

Барон Юшенар…… 19 голосов

Дальзон…….. 15 ‾΄΄‾

Виконт де Фрейде….. 3 ‾΄΄‾

Мозер…….. 1 ‾΄΄‾

ТРЕТИЙ ТУР

Барон Юшенар…… 33 голосов

Дальзон…….. 4 ‾΄΄‾

Виконт де Фрейде….. 0 ‾΄΄‾

Мозер…….. 1 ‾΄΄‾

Очевидно, между вторым и третьим туром экземпляр „Обнаженной“ ходил по рукам, но в интересах барона Юшенара… Объяснений!.. Я хочу, я требую объяснений!.. Я не выйду отсюда, прежде чем не получу их…

Половина третьего.

Можешь себе представить, дорогая сестра, что я испытал, когда вслед за доносившимися до меня из соседней комнаты поздравлениями и приветствиями, которые г-н и г-жа Астье, старик Рею и целый ряд посетителей приносили автору „Пещерных людей“, дверь в архив раскрылась и вошел мой учитель, протягивая ко мне руки.

— Простите меня, дорогой друг!.. — От жары, от волнения он задыхался. — Простите… Этот человек держал меня за горло… Я вынужден был… вынужден был… Я думал предотвратить грозящую мне страшную беду, но от судьбы не уйдешь даже ценою подлости.

Он раскрыл мне свои объятия, и я бросился к нему, не помня зла, хорошенько даже не понимая, что за мука, скрываемая от всех, его гложет.

В конце концов все это скоро удастся поправить. Превосходные вести о Рипо-Бабене: вряд ли он протянет эту неделю. Предстоит еще одна кампания, дорогая сестрица. К несчастью, салон Падовани будет закрыт всю зиму по случаю траура. Полем действия для нас остаются только приемные дни у г-жи Астье, г-жи Анселен и г-жи Эвиза, понедельники которой стали пользоваться успехом с легкой руки великого князя. Но прежде всего, дорогая сестрица, надо будет переехать. Пасси слишком отдален от центра, академики не станут там бывать. Ты скажешь, что я тебя совсем замучаю, но что делать, это вопрос первостепенной важности! Посмотри на Юшенара — никаких оснований попасть в Академию, кроме его приемов…

Я обедаю у моего добрейшего учителя, не жди меня.

Нежно любящий тебя брат

Абель де Фрейде.

Единственный голос за Мозера на всех турах — это голос Ланибуара, докладчика о премиях за добродетель. По этому поводу ходит анекдот, весьма игривый!.. Ну, да об этом не стоит и говорить… Кулисы дворца Мазарини… Что за комедия!»

 

XV

— Какая мерзость!

— Необходимо ответить. Академия не может быть под ударом…

— Что вы! Напротив, Академия должна…

— Господа, господа! Настоящее мнение Академии…

В зале закрытых заседаний, у большого камина, над которым висит портрет кардинала Ришелье во весь рост, Бессмертные горячо спорят, прежде чем начать заседание.

Сумрачный, холодный свет парижского зимнего дня, проникающий сквозь застекленный потолок, еще усиливает ледяную торжественность мраморных бюстов, расставленных вдоль стен. Огромной раскаленной топке камина, красной, как сутана кардинала, не удается согреть этот своего рода маленький парламент или трибунал с зелеными кожаными креслами и длинным подковообразным столом перед кафедрой, не удается согреть педеля, стоящего у входа неподалеку от секретаря Пишераля.

Обыкновенно эти четверть часа, предоставляемые запоздавшим, — самая приятная часть заседания: академики, собравшись небольшими группами, вполголоса дружески судачат, повернувшись спиною к огню и подняв фалды фраков. Но сегодня разговор становился общим, приобретая характер резких публичных дебатов, в которых вновь прибывшие принимали участие, как только входили в зал, едва расписавшись на листе присутствующих. Иные, даже не переступив порога, снимая шубы, кашне и калоши в пустынном зале Академии наук, уже приоткрывали дверь, выражая возмущение этой подлостью, этим гнусным поступком.

Причина переполоха — появление в одной утренней газете очень резкого отзыва Флорентийской академии о «Галилее» Астье-Рею и о приложенных к нему исторических документах, явно подложных и нелепых. Отзыв этот, сообщенный конфиденциально председателю Французской академии, уже в течение нескольких дней тайно волновал всех Бессмертных, с лихорадочным нетерпением ожидавших решения Астье-Рею, но тот ограничивался неопределенными ответами:

— Знаю, знаю… Я все сделаю.

И вдруг этот самый отзыв, который, как они полагали, был известен только им, напечатан сегодня утром на первой странице самой распространенной в Париже газеты с оскорбительными комментариями по адресу непременного секретаря и всей Академии.

Вот чем вызвано это волнение, этот взрыв негодования, это возмущение беззастенчивостью журналиста и глупостью Астье-Рею, подавшего повод к таким нападкам, от которых они давно отвыкли — с тех пор, как Академия стала благоразумно открывать свои двери «газетчикам». Пылкий Ланибуар, искушенный во всех видах спорта, готов отрезать уши дерзкому писаке. Два-три собрата с трудом удерживают его.

— Перестаньте, Ланибуар!.. Шпага должна быть на перевязи, а не в руке… Ведь это ваша острота, черт возьми, хотя у нас вся Академия ею пользуется.

— Вам известно, господа, что Плиний Старший в тринадцатой книге своей «Естественной истории»… — крикнул Газан, который вошел, запыхавшись, ступая неуклюже, как слон, — что уже Плиний говорит о поддельных документах, в частности о подложном письме Приама на папирусе!..

— Господин Газан еще не расписался! — прервал его резким фальцетом Пишераль.

— Ах, виноват!..

Толстяк расписался, а затем продолжал рассказывать о папирусе, о царе Приаме, но речь его была заглушена гулом раздраженных голосов, среди которых явственно слышалось только одно слово: «Академия… Академия…» Все говорили о ней как о вполне реальном, живом существе, и каждый был убежден, что он один только знает и может выразить ее настоящее мнение. Внезапно шум затих: вошел Астье-Рею. Он расписался, совершенно спокойно положил на свое обычное место — место непременного секретаря — свой тяжелый портфель и, подойдя к коллегам, заявил:

— Господа! Я должен сообщить вам чрезвычайно неприятную новость… Я послал в Национальную библиотеку на экспертизу пятнадцать тысяч автографов, составляющих то, что я называл своей коллекцией… И вот, милостивые государи, все они оказались подложными, все!.. Флорентийская академия права. Я стал жертвой чудовищного обмана.

Он отирал крупные капли пота, выступившие у него на лбу после тяжкого признания.

— Ну, и что же дальше, господин непременный секретарь? — вызывающе спросил кто-то.

— Что дальше, господин Данжу? Мне оставалось только обратиться в суд… что я и сделал…

Все начали протестовать, заявляя, что такой процесс невозможен, что посмешищем станет сама Академия, но Астье-Рею добавил:

— Искренне сожалею, дорогие коллеги, но решение мое бесповоротно… Впрочем, преступник уже в тюрьме, и следствие начато…

Никогда еще зал закрытых заседаний не оглашался таким ревом, каким были встречены эти слова. И, как всегда, среди самых неистовых выделялся Ланибуар. Он орал, что Академии следует избавиться от столь опасного сочлена. В первом порыве гнева некоторые академики принялись громко обсуждать его предложение. Исполнимо ли оно? Может ли Академия, скомпрометированная одним из своих членов, сказать ему: «Уходите, я беру назад свое решение… Бессмертный! Я возвращаю вас в лоно простых смертных».

И вдруг, расслышав ли что-либо из этого препирательства или по какому-то наитию, которое порой озаряет совершенно глухих людей, старик Рею, державшийся из боязни удара в стороне, вдали от камина, изрек громко и монотонно:

— При Реставрации по мотивам чисто политическим мы исключили не менее одиннадцати членов…

Старец подтвердил эти слова кивком головы, словно призывая в свидетели своих современников — белые бюсты с пустыми глазами, расставленные на пьедесталах вдоль стен зала.

— Одиннадцать, черт возьми!.. — в наступившей тишине пробормотал Данжу.

А Ланибуар с обычным для него цинизмом воскликнул:

— Все организации, управляемые не единолично, трусливы, таков закон природы!.. Жить-то ведь надо!..

Тут Эпеншар, замешкавшийся у входа, где он толковал о чем-то с Пишералем, подошел к своим коллегам и, не повышая голоса, откашлявшись, заявил, что непременный секретарь не один виновен в этом деле, доказательством служит протокол от 8 июня 1879 года, который сейчас будет оглашен.

Пишераль тоненьким голоском, весело и скороговоркой прочел:

— «8 июня 1879 года Леонар-Пьер-Александр Астье-Рею принес в дар Французской академии письмо Ротру кардиналу Ришелье о статуте Высокого собрания. Академия, ознакомившись с этим доселе не опубликованным и в высшей степени любопытным документом, изъявляет дарителю свою признательность, постановляет включить письмо Ротру в настоящий протокол. Приводим его текстуально…»

Здесь секретарь замедлил чтение, весьма язвительно делая ударение на каждом слове:

— …«текстуально, то есть со всеми описками, встречающимися в частной переписке и только подтверждающими подлинность документа».

Озаренные тусклым светом, падавшим с застекленного потолка, все стояли неподвижно, избегая смотреть друг на друга, и слушали в полном замешательстве.

— Письмо тоже прочесть? — с улыбкой спросил Пишераль; его все это явно забавляло.

— Читайте и письмо, — ответил Эпеншар.

Но при первых же словах послышалось:

— Довольно!.. Довольно!.. Перестаньте!..

Теперь они краснели из-за послания Ротру, подложность которого бросалась в глаза. Просто школьническая подделка: неправильные обороты, половина слов в то время неизвестных… Какое ослепление! Как они могли!..

— Итак, вы видите, господа, что было бы крайне несправедливо обвинять нашего несчастного собрата… — заговорил Эпеншар и, повернувшись к непременному секретарю, стал заклинать его отказаться от скандального процесса, который затронет честь всей Академии и даже великого кардинала.

Но ни пылкость этой речи, ни эффектность жеста, которым оратор указал на пелерину кардинала-основателя, не могли сломить дикое упрямство Астье-Рею; выпрямившись во весь рост, он стоял посреди зала у столика, служившего трибуной для сообщений и докладов, и, непоколебимый, сжав кулаки, словно опасаясь, что его волю могут вырвать у него из рук, твердил:

— Ничто, слышите, ничто не изменит моего решения!

И его толстые сдвинутые пальцы гневно стучали по дереву стола.

— О господа! Я и так медлил, я сделал слишком много уступок такого рода соображениям… Поймите же, что мой «Галилей» меня душит, у меня не хватает средств скупить его, и я вижу его на витринах книгопродавцев под моим именем, свидетельствующим о моем сообщничестве с подделывателем документов.

Так чего же он хотел? Собственными руками вырвать эти запятнанные страницы из своей книги, предать их публичному сожжению. Возможность к этому предоставит ему процесс.

— Вы говорите, что нас подымут на смех, но Академия стоит высоко, ей это не страшно. А я, разоренный, осмеянный, смогу гордиться тем, что сберег свое имя, свой труд и достоинство истории. На большее я и не претендую.

Сквозь напыщенность его речи слышались искренность и прямота, звучавшие диссонансом в этой среде, привыкшей сглаживать острые углы мягкими, как вата, компромиссами и условностями.

Внезапно педель объявил:

— Четыре часа, господа!..

Четыре часа! А относительно похорон Рипо-Бабена еще ничего окончательно не решено.

— В самом деле!.. Бедный Рипо-Бабен!.. — насмешливым тоном заметил Данжу.

— Он-то умер вовремя! — мрачно изрек Ланибуар.

Но его острота пропала даром. Педель кричал; «По местам, господа!..», председатель звонил в колокольчик, по правую руку от него занял место хранитель печати Деминьер, а по левую — непременный секретарь Астье-Рею, овладев собой, спокойно читал отчет похоронной комиссии под несмолкавшее шушуканье присутствующих и под стук бившего по стеклам града.

— Как вы сегодня поздно! — проворчала Корантина, открывая барину дверь. На нее дворец Мазарини не производил никакого впечатления. — Ваш сынок у вас в кабинете, и барыня с ним… Проходите через архив… В гостиной полно народу.

Зловеще выглядел этот архив с разобранными полками, словно после кражи или пожара. Астье-Рею в последнее время избегал входить туда, теперь же он прошел через него, высоко подняв голову, гордясь принятым решением, своим заявлением, только что сделанным в Академии. После такого огромного напряжения воли и проявленного мужества ему стало отрадно и тепло на душе при мысли, что сын ждет его. Он не видел Поля со дня дуэли, когда, охваченный тревогой, смотрел на своего мальчика, лежавшего в постели, белее простыни, и теперь он шел к нему с радостным чувством, готовый широко раскрыть объятия, привлечь его к себе и крепко-крепко молча прижать к своему сердцу. Но как только он вошел и увидел сына рядом с матерью, заметил, что они шепчутся, не поднимая глаз, с обычным для них таинственным видом сообщников, порыв его мгновенно утих.

— Да входите же, боже мой! — крикнула г-жа Астье; она уже надела шляпу: видимо, собиралась уходить. Потом полушутя-полусерьезно, точно представляя незнакомца, добавила; — Мой друг… граф Поль Астье!

— Здравствуйте, дорогой мэтр! — произнес Поль и поклонился.

Астье-Рею смотрел на них обоих, хмуря свои мохнатые брови.

— Граф Поль Астье?

Молодой человек, все такой же красивый, загоревший после полугодового пребывания на свежем воздухе, сообщил, что он приобрел титул римского графа, не столько для себя, сколько ради той особы, которая согласилась носить его имя.

— Ты женишься?.. — спросил отец с возрастающим недоверием. — На ком?

— На герцогине Падовани.

— Ты с ума сошел!.. Герцогиня на двадцать пять лет старше тебя!.. А потом… А потом… — Он колебался, подыскивая более учтивое выражение, и наконец резко сказал: — На женщине, которая, как всем известно, в течение нескольких лет принадлежала другому мужчине, не женятся.

— Но это не мешало нам, кстати сказать, регулярно обедать в ее доме и пользоваться ее услугами, — прошипела, закинув голову, готовая к атаке г-жа Астье.

Не отвечая жене, даже не глядя на нее, словно считая, что она не может быть судьей в вопросах чести, старик приблизился к сыну и сказал убежденно и сердечно, причем от волнения щеки у него прыгали:

— Не делай этого, Поль!.. Ради имени, которое ты носишь, не делай этого, мой мальчик, прошу тебя!

Он схватил сына за плечо и в порыве нежных чувств стал трясти его. Но молодой человек высвободился: он не любил проявлений чувствительности.

— Я не нахожу… Я держусь иного мнения… — защищался он общими фразами.

Перед непроницаемостью этого лица, перед этим бегающим взглядом, чувствуя, как далек от него сын, старик на правах главы семьи невольно повысил голос. Но, подметив улыбку, которой обменялись сын с матерью, новое доказательство их соучастия в совершаемой подлости! — Леонар окончательно вышел из себя. Он гремел, неистовствовал, угрожал, что будет протестовать публично, напишет в газетах, что заклеймит их обоих, и мать и сына, в своих книгах. Эта угроза, по его мнению, была самой страшной. Когда он говорил о каком-нибудь персонаже давно минувших лет: «Я заклеймил его в моих книгах!» — ему казалось, что ни одна кара не идет в сравнение с этой. Однако на обоих союзников эта угроза не подействовала. Г-жа Астье, привыкшая к ней почти так же, как к перетаскиванию сундука по коридорам, ограничилась тем, что сказала, застегивая перчатки:

— Не забывайте, что рядом все слышно.

И действительно: несмотря на закрытую дверь и спущенные портьеры, из гостиной доносился гул голосов.

С трудом сдерживая гнев, Леонар Астье протянул указательный палец к самому лицу сына и прохрипел:

— Слушай меня внимательно, Поль: если то, о чем ты говоришь, свершится, мы с тобой больше не увидимся! Я не буду у тебя на свадьбе и не желаю видеть тебя у своего смертного ложа… Ты мне больше не сын… Я запрещаю тебе переступать порог моего дома, я проклинаю тебя!

Поль, отодвинувшись, потому что палец почти дотрагивался до него, невозмутимо ответил:

— Знаете, дорогой отец, проклинать, благословлять — это уже не принято в домашнем быту. Даже в театре больше не проклинают и не благословляют.

— Но зато еще бьют, негодяй! — зарычал старик и занес руку.

Послышался гневный окрик матери: «Леонар!..» — а между тем Поль ловким приемом боксера отклонил удар так же спокойно, как если бы это происходило в зале Кейзера, и, не выпуская отведенной вниз руки отца, прошептал:

— Нет, нет, этого уж я не позволю!

Старый овернец в бешенстве пытался высвободиться, но, как он ни был еще силен, его противник оказался сильнее. И в эту страшную минуту, когда отец и сын стояли друг против друга с лицами, искаженными ненавистью, обмениваясь взглядами убийц, дверь из гостиной приоткрылась и в ней показалось младенчески добродушное, улыбающееся лицо дородной дамы, разукрашенной перьями и цветами.

— Простите, дорогой мэтр! Мне нужно вам сказать два слова… Ах, и Аделаида здесь!.. И господин Поль!.. Очаровательно!.. Божественно!.. Ох!.. Ах!.. Семейная картина!..

В самом деле, это была семейная картина, вернее, картина современной семьи, расколотой глубокой трещиной. Эта трещина проходит сверху донизу сквозь все европейское общество, подрывая принципы иерархии и авторитета, и она особенно грозна здесь, под величественным куполом дворца Мазарини, где производится оценка семейных и всяких иных традиционных добродетелей, где за них выдаются награды.

 

XVI

В восьмой камере, где должно было слушаться дело Альбена Фажа, после бесконечного следствия и вмешательства влиятельных лиц, которые ставили всяческие препоны судопроизводству, давка была необычайная. Никогда в этой зале уголовного суда с выцветшими голубыми стенами и полинявшей позолотой на карнизах, пропитанной запахом нищеты и человеческого пота, не теснилось на грязных скамьях, не толпилось в проходах столько нарядной светской публики, ни разу не видели здесь столько отделанных цветами шляп, столько весенних нарядов от знаменитых портных, выделявшихся среди черных тог и беретов судей и адвокатов. Люди все прибывали, двери не переставали хлопать под напором бурного потока любопытных, тусклый свет, падавший на площадку лестницы, освещал головы, прижатые одна к другой, высоко поднятые и все же тянувшиеся вверх.

Везде знакомые, архизнакомые, надоевшие так, что хоть плачь, завсегдатаи парижских празднеств, пышных похорон и первых представлений: и Маргарита Оже в авангарде, и маленькая графиня Фодер, и красавица Генри из американской миссии. А за ними академические жрицы: г-жа Анселен, вся в лиловом, под руку со старейшиной адвокатов Равераном; г-жа Эвиза настоящий куст роз, окруженная черным жужжащим роем молодых начинающих адвокатов, а позади трибунала, на местах, отведенных для избранной публики, — Данжу. Он стоял, скрестив руки, возвышаясь над собранием и судьями, выставляя напоказ на фоне окна свой резко очерченный профиль старого актера, который сорок лет подряд мелькает всюду, — образец светской банальности в ее самом скучном выражении. Кроме Астье-Рею и барона Юшенара, вызванных в качестве свидетелей, он был единственным академиком, имевшим смелость явиться в суд, не убоявшимся даже речи защитника Альбена Фажа, заядлого насмешника Маржери, который одним своим гнусавым голосом возбуждал хохот публики и судей.

Будет над чем посмеяться! Это чувствовалось в воздухе, угадывалось в шаловливо склоненных судейских беретах, в блеске глаз, в многозначительных взглядах и улыбках, которыми издали обменивались между собой присутствующие. Столько забавных историй передавалось в публике относительно любовных похождений горбуна, только что занявшего место на скамье подсудимых! Уродец, подняв длинную напомаженную голову, из-за решетки окинул зал одним из тех ястребиных взглядов, в значении которых никогда не ошибаются женщины. Рассказывали о каких-то компрометирующих письмах, об объяснениях, представленных обвиняемым, о том, что он назвал имена двух-трех светских львиц, — имена, всем известные, фигурирующие во всех грязных делах. Один экземпляр этой объяснительной записки переходил из рук в руки на скамье журналистов: то была наивная и претенциозная автобиография, в которой глупое бахвальство уродца переплеталось с тщеславием самоучки, но в которой не было ни намека на ожидавшиеся разоблачения.

Фаж сообщал господам судьям, что родился он близ Васси (Верхняя Марна) и был прямой, как все люди, — это утверждает каждый горбун, — но в пятнадцать лет упал с лошади, повредил себе позвоночник и стал горбатым. Как большинство калек, он медленно развивался в половом отношении, влечение к женщинам явилось у него поздно, но овладело им с невероятной силой. Это было в то время, когда он работал у одного книгопродавца в пассаже Панорам. Уродство мешало его победам, и он стал искать способ заработать много денег. История его похождений, чередуясь с повествованием о подлогах, о приемах, к которым он прибегал, о составе чернил, обработке пергамента, пестрела следующими названиями глав: «Моя первая жертва», «Анжелика-брошюровщица», «За пунцовую ленту», «Деревенская ярмарка», «Знакомство с Астье-Рею», «Таинственные чернила», «Вызов химикам Французской академии».

Чтение этой записки вызвало недоумение: как мог непременный секретарь Французской академии, а вместе с ним официальная наука и литература позволить так себя дурачить в продолжение двух-трех лет невежественному калеке, набившему себе голову всяким библиотечным хламом, обрывками плохо переваренных книг? В этом-то и заключался комизм дела Альбена Фажа и причина такого стечения публики. Люди явились сюда посмотреть на Академию, пригвожденную к позорному столбу в лице Астье-Рею, которого все присутствующие искали глазами в первом ряду свидетелей. Он сидел неподвижно, погруженный в свои мысли, еле отвечал, не поворачивая головы, на льстивые пошлости Фрейде, стоявшего сзади него в черных перчатках, с широким крепом на шляпе: он носил траур по только что умершей сестре. Вызванный в качестве свидетеля со стороны защиты, милейший кандидат боялся, как бы это не повредило ему во мнении учителя, и он оправдывался, объясняя, что встречал этого прохвоста у Ведрина. Но шепот его тонул в шуме залы, в монотонном гудении суда, вызывающего стороны и сбывающего с рук одно дело за другим под непрестанно повторяющиеся возгласы: «Отложить на неделю, отложить на неделю!..» Эти восклицания падали, как удары гильотины, обрывая возражения адвокатов и жалобные мольбы несчастных, раскрасневшихся, утиравших пот со лба перед решеткой: «Но позвольте, господин председатель…» «Отложить на неделю!..»

Порой в глубине залы раздавался отчаянный вопль, руки растерянно поднимались.

— Я здесь, господин председатель!.. Только не могу подойти!.. Очень много народа!

— Отложить на неделю!

Кому довелось быть свидетелем таких проявлений усердия, такой быстроты в работе символических весов, тот навсегда сохранит высокое мнение о правосудии. Словно присутствуешь при отпевании «на почтовых» какого-нибудь нищего священником чужого прихода.

Наконец председатель провозгласил:

— Дело Альбена Фажа!

Мертвая тишина водворилась не только в зале, но и на лестнице, где люди влезали на скамейки, чтобы лучше видеть. Затем после краткого бормотания перед судейским столом свидетели один за другим потянулись между тесными рядами тог в отведенную для них унылую залу, пустую и мрачную, с каменным стершимся полом, выходившую окнами в узенький переулок. Астье-Рею, которого должны были вызвать первым, не вошел туда, он шагал взад и вперед по темному коридору между залами. Фрейде хотел остаться с ним, но он глухо сказал:

— Нет, нет!.. Оставьте меня… Я хочу побыть один!..

Сконфуженному кандидату пришлось присоединиться к другим свидетелям: разбившись на маленькие группы, они беседовали между собой. Здесь были барон Юшенар, палеограф Бос, химик Дельпеш, эксперты-графологи и хорошенькие девицы, чьи портреты украшали стены в комнате Альбена Фажа, они безмерно радовались рекламе, которую создаст им этот процесс, громко хохотали, демонстрировали свои умопомрачительные шляпки, составлявшие резкий контраст с полотняным чепцом и вязенками находившейся тут же привратницы Счетной палаты. Ведрин был тоже вызван в суд; Фрейде подсел к нему на широкий подоконник открытого окна. Попав в круговорот, унесенные двумя встречными потоками, которые так легко разлучают в Париже людей, товарищи не видались с прошлого лета и свиделись только на похоронах бедняжки Жермен. Ведрин пожимал руки своему другу, расспрашивал о здоровье, душевном состоянии после постигшего его несчастья. Кандидат пожал плечами:

— Тяжко, конечно, но что прикажешь делать! Я примирился…

Ведрин вытаращил глаза, потрясенный таким диким эгоизмом.

— Черт возьми! Ты только подумай: два раза за год они меня проваливают!..

Единственным настоящим постигшим Фрейде несчастьем был его провал при баллотировке на кресло Рипо-Бабена, ускользнувшее от него так же, как и кресло Луазильона… Наконец он догадался и глубоко вздохнул… Ах да!.. Его Жермен… Много ей было хлопот в последнюю зиму из-за этих злополучных выборов… Два званых обеда в неделю; до двенадцати, до часа ночи она разъезжала на своем кресле с одного конца гостиной на другой. Она положила на это свои последние силы, она отдалась борьбе с еще большим увлечением, с еще большим подъемом, чем брат. И перед смертью, перед самой смертью, когда она уже не могла говорить, ее бедные, сведенные судорогой пальцы еще что-то подсчитывали, теребя простыню.

— Да, милый мой, она скончалась, занимаясь подсчетами, взвешивая мои шансы на это проклятое кресло… Боже мой! Хотя бы только ради нее я добьюсь этого кресла, попаду в Академию наперекор им, в память дорогой покойницы.

Он внезапно остановился, затем изменившимся, упавшим голосом добавил:

— Впрочем, я не знаю, для чего я тебе это говорю… Но, с тех пор как они вбили мне это в голову, я уже ни о чем другом не могу думать… Сестра моя умерла, а я почти ее не оплакивал… Надо было делать визиты, «вымаливать кресло в Академии», как кто-то выразился. Я сохну… я гибну… Это настоящее безумие…

Резкость слов, взволнованный тон, придававший им еще большую едкость, все это было так не похоже на Фрейде, обычно такого кроткого, любезного, жизнерадостного. Растерянный взгляд, страдальческая морщина на лбу, горячие ладони изобличали страсть, манию. Однако встреча с Ведрином, казалось, подействовала на него благотворно, он стал расспрашивать приятеля с неподдельной сердечностью:

— Что поделываешь?.. Как поживаешь?.. Как жена, дети?

Художник отвечал со своей обычной спокойной улыбкой. Слава богу, все семейство чувствует себя прекрасно. Малютку собираются отнять от груди. Мальчишка все так же красив и с прежним нетерпением ждет столетия старика Рею. А сам он работает. Две картины выставил в Салоне в этом году. Их там неплохо поместили, и проданы они были довольно выгодно. Зато один из кредиторов, столь же неосторожный, сколь и свирепый, сцапал за долги паладина, и паладин, перекочевывая с места на место, загромоздив сперва нижний этаж великолепного дома на Римской, переехав потом на конюшню в Батиньоль, теперь попал в коровник в Левалуа, куда они всей семьей время от времени ходят навещать его.

— Вот она, слава! — добавил, смеясь, Ведрин, но тут пристав вызвал свидетеля Астье-Рею.

Силуэт непременного секретаря на мгновение обрисовался в пыльной полосе света, падавшего из окна судейской залы. Астье держался прямо и спокойно, только спина его, за которой он не следил, и широкие вздрагивающие плечи выдавали его глубокое волнение.

— Бедный Крокодил! — прошептал скульптор. — Он проходит через тяжкие испытания… Эта история с автографами, женитьба сына…

— Поль Астье женился?

— Три дня тому назад, на герцогине… Нечто вроде морганатического брака. Присутствовали мамаша молодого человека, четыре свидетеля, а больше никого не было. Без меня, разумеется, не обошлось: какой-то рок заставляет меня быть участником всех событий в семье Астье.

Ведрин рассказал, как он был потрясен, увидев в зале мэрии герцогиню Падовани, бледную как смерть, отчаявшуюся, в ореоле седых волос, своих чудесных волос, которые она уже не считала нужным красить. Рядом с ней его сиятельство Поль Астье, улыбающийся, холодный и все такой же красивый… Все молча смотрят друг на друга, не знают, что сказать. Наконец один из чиновников мэрии, взглянув на старых дам, счел своим долгом заметить, расшаркиваясь с любезной улыбкой: «Мы ждем невесту…» «Невеста здесь», — ответила герцогиня, приближаясь с высоко поднятой головой.

— Из мэрии, где дежурный помощник мэра был настолько тактичен, что воздержался от какой-либо речи, мы поехали в монастырь на улице Вожирар. Аристократическая церковь, вся вызолоченная, убранная цветами, залитая светом ярко горящих люстр, — и ни одной души. Только новобрачные и свидетели, разместившиеся в одном ряду стульев, слушали, как его высокопреосвященство папский нунций Адриани бормотал под нос длиннейшую проповедь, читая ее по книге с раскрашенными картинками. И до чего было забавно, когда этот светского вида прелат, с длинным носом и тонкими губами, в лиловой, обтягивающей его худые плечи пелерине, говорил о «чести супруга», о «юных прелестях супруги», искоса бросая ехидный и злобный взгляд на жалкую чету, преклонившую колена на бархатной скамейке! Потом выход из церкви, холодное прощание под сводами монастырька и вздох облегчения, вырвавшийся у герцогини: «Слава богу! Кончилось!» — вырвавшийся с такой безнадежностью, словно она измерила глубину пропасти и бросается в нее с открытыми глазами, только чтобы сдержать данное ею слово.

— Да, немало я видел на своем веку мрачного и прискорбного, — продолжал Ведрин, — но ничто меня так не потрясло, как свадьба Поля Астье.

— Ну и негодяй же наш молодой друг! — сквозь зубы процедил Фрейде.

— Да, это один из наших красивых struggle for lifer'ов.

Скульптор повторил это слово и сделал на нем ударение: struggle for lifer'ов — так он называл новую породу мелких хищников, для которых «борьба за существование», это замечательное открытие Дарвина, служит лишь научным обоснованием всякого рода подлостей.

— Как бы то ни было, а теперь он богат… Его желание исполнилось. На этот раз нос не свел его с прямого пути! — заметил Фрейде.

— Подождем — увидим… Герцогиня не из покладистых, а у него, когда он был в мэрии, взгляд предвещал недоброе!.. И если старая жена будет ему в тягость, мы еще, быть может, увидим на скамье подсудимых сына и внука Бессмертных.

— Свидетель Ведрин! — во весь голос крикнул пристав.

Взрыв хохота шумливой толпы, теснившейся в зале, донесся из раскрывшихся дверей.

— Ну и весело у них там! — заметил полицейский, стоявший в коридоре на карауле.

В комнате свидетелей, мало-помалу опустевшей во время беседы двух друзей, остались теперь только Фрейде и привратница Счетной палаты, совсем растерявшаяся от предстоящего вызова в залу суда и все время машинально теребившая завязки своего чепца. Что касается кандидата, то он, напротив, ждал этого единственного случая публично воскурить фимиам Французской академии и ее непременному секретарю в кратком слове, которое будет напечатано в газетах и явится как бы вступлением к его речи при приеме в Академию. Оставшись один — старуху уже вызвали, — кандидат ходил большими шагами по комнате и останавливался у окна, округляя периоды, плавно вытягивая руки в черных перчатках. А напротив суда, в мрачном и ветхом, с обвалившейся штукатуркой домишке, от которого так и несло ютившимся там отвратительным, постыдным ремеслом, его жесты истолковали совсем по-иному… Голая жирная рука отдернула розовую занавеску и ответила едва уловимым двусмысленным приглашением… «Ох уж этот Париж!..» Лицо будущего академика залила краска стыда. Он поспешил отойти от окна и укрылся в коридоре.

— Теперь говорит прокурор, — прошептал полицейский, меж тем как в душной до одурения зале гремел притворно негодующий голос:

— Вы злоупотребили невинной страстью старика…

— Как же это?.. А меня?.. — невольно воскликнул Фрейде.

— Про вас они, должно быть, забыли…

«Вот так всегда!..» — с грустью подумал бедняга.

Громовым хохотом встретила собравшаяся публика разбор подложной коллекции Мениль-Каз: письма королей, пап, императриц, маршала Тюрена, Бюффона, Монтеня, Ла Боэси, Клемансы Изор, и при каждом новом имени из этого фантастического списка, свидетельствовавшего о чудовищной наивности официального историка, о глупейшем положении всей Французской академии, одураченной гномом, веселье все росло. Фрейде не в состоянии был выносить глумливый хохот толпы, насмехавшейся над его покровителем и учителем Астье-Рею, тем более что этот смех задевал и его самого, наносил тяжкий удар его кандидатуре. Он выбежал из коридора, спустился вниз, долго бродил по дворам, по тротуару у ограды и наконец смешался с толпой, выходившей из суда. Здесь уже суетились выездные лакеи и слышался стук экипажей. В догорающем свете чудесного июньского дня открывающиеся розовые, белые, лиловые и зеленые зонтики казались гигантскими цветами всевозможных оттенков. Взрывы хохота слышались отовсюду, как при выходе из театра после забавной пьесы… Ну и влип же этот горбун — пять лет тюрьмы и возмещение убытков! А его адвокат! Всех уморил!.. Маргарита Оже наливалась своим знаменитым смехом из второго действия «Мюзидоры»: «Ах, дети мои!.. Ах, дети мои!..» А Данжу, провожая до кареты г-жу Анселен, заявил громко и цинично:

— Это плевок в лицо Академии… Прямо в лицо… И до чего ловко пущенный!..

Леонар Астье уходил один, не поворачивая головы. Он слышал все разговоры, хотя люди предостерегали друг друга:

— Тише, он здесь!

Он понимал, что теряет уважение окружающих, — весь Париж знал, как его осмеяли, и потешался над ним.

— Обопритесь на мою руку, дорогой учитель.

Повинуясь порыву своего доброго сердца, Фрейде догнал старика.

— О друг мой! Как мне дорого ваше участие! — сказал Астье глухим растроганным голосом.

Некоторое время они шли молча. Деревья на набережной бросали тени, и тени эти играли на камнях мостовой. Уличный шум и всплески воды весело звучали в воздухе. Это был один из таких дней, когда казалось, что для человеческих страданий не остается места.

— Куда мы идем? — спросил Фрейде.

— Куда хотите… только не ко мне, — ответил старик, охваченный детским страхом при мысли о сцене, которую ему закатит жена.

Они пообедали вдвоем в Пуэн-дю-Жур после продолжительной прогулки по берегу реки. Сочувственные слова ученика и прелесть летнего вечера благотворно повлияли на Астье-Рею. Он возвращался домой поздно ночью, успокоенный, оправившийся после пятичасовой пытки на скамье восьмой камеры, после пяти часов, в течение которых ему, связанному по рукам и ногам, пришлось сносить оскорбительный смех толпы и едкое, словно серная кислота, красноречие адвоката.

— Смейтесь, смейтесь, обезьяны бесхвостые!.. Потомство нас рассудит…

Так утешал он себя, проходя по длинным дворам дворца Мазарини, где все уже спало. Огни были потушены, пролеты лестниц зияли справа и слева большими черными прямоугольниками. Поднявшись ощупью, он бесшумно пробрался в свой кабинет, не зажигая света, как вор. Со времени женитьбы Поля и своего разрыва с сыном он спал здесь на каком-то импровизированном ложе, чтобы избежать этих непрекращающихся ночных разговоров, которые всегда кончаются победой женщины, даже если она перестала быть женщиной; у нее более крепкие нервы, поэтому мужчина в конце концов готов уступить, все обещать, лишь бы его оставили в покое, дали уснуть!

Спать!.. Никогда еще он не чувствовал такой потребности в сне, как по окончании этого бесконечного, утомительного, полного волнений дня. Он вошел в свой кабинет, как в тихую обитель, в надежде успокоиться и уснуть, но вдруг различил у окна чью-то фигуру.

— Ну что ж! Теперь вы довольны…

Его жена! Она ждала его, подстерегала, ее змеиное шипение, послышавшееся во мраке кабинета, приковало его к месту.

— Ну вот, вы добились этого процесса… Вы хотели, чтобы вас подняли на смех, и достигли своей цели: вы стали всеобщим посмешищем, вам показаться нигде нельзя… Стоило кричать, что ваш сын позорит имя Астье! Это имя по вашей милости стало теперь синонимом невежества и тупоумия, его нельзя произнести без смеха… И чего ради, скажите на милость?.. Чтобы спасти ваши труды… Дурак вы, дурак! Кому известны ваши труды? Кого может интересовать, подложны ваши материалы или нет… Вы же отлично знаете, что вас не читают…

Слова у нее так и сыпались, так и сыпались, ее визгливый голос доходил до самых высоких нот. А для него это было продолжением только что пережитых терзаний, и, как тогда, в суде, он и теперь выслушивал оскорбления молча, без угрожающих жестов, словно находясь перед лицом недосягаемого, непререкаемого авторитета. Но как жесток был этот невидимый рот, как он кусал, как ранил, выискивая самые чувствительные места, впиваясь зубами в его достоинство человека и писателя!.. Нечего сказать, его книги!.. Да неужели он воображает, что благодаря им он попал в Академию? Ей одной он обязан своим зеленым мундиром! Какие только интриги, какие хитрости она не пускала в ход, чтобы преодолевать препятствия одно за другим!.. Она пожертвовала своей молодостью, она выслушивала объяснения в любви и принимала ухаживания чересчур предприимчивых шамкающих старичков, возбуждавших в ней отвращение…

— Ничего не поделаешь, милый мой, пришлось на это пойти… Ведь чтобы попасть в Академию, нужен талант, а у вас его нет… Или знатное имя, блестящее положение… Всего этого вы были лишены… Тогда за это взялась я!..

Боясь, как бы он не усомнился в ее словах, как бы не подумал, что они вызваны раздражением выведенной из себя женщины, оскорбленной в своем супружеском достоинстве, в слепой любви к сыну, она ставила все точки над «i», указывала все подробности его избрания, напомнила мужу его знаменитую остроту об ее вуалетках, пахнувших табаком, тогда как он никогда не курил…

— Эта острота прославила вас больше, чем все ваши книги…

У него вырвался тяжкий, глубокий стон, глухой стон человека, у которого распорот живот и который обеими руками пытается удержать свои внутренности. А визгливый голос продолжал, как ни в чем не бывало:

— Ну и уложите, боже мой, раз навсегда ваш сундук, чтобы духу вашего здесь не было!.. Поль, к счастью, богат… Он будет высылать вам на кусок хлеба. Надеюсь, вы сами понимаете, что теперь не найдется ни одного издателя, ни одного журнала, который согласился бы печатать ваши благоглупости, и только мнимое бесчестье Поля позволит вам не умереть с голода.

— Нет, это уж слишком! — пробормотал несчастный старик, уходя, убегая от этой бичующей его ярости.

Хватаясь за стены, пробираясь по коридорам, по лестницам, по гулким, пустым дворам, он повторял, чуть не плача; «Это уж слишком… Это уж слишком…»

Куда он идет?

Прямо, все прямо, как во сне. Он пересекает площадь, останавливается на середине моста. Ночная прохлада бодрит его. Он садится на скамейку, снимает шляпу и засучивает рукава, чтобы легче было рукам. Мало-помалу мерный плеск воды успокаивает его, он приходит в себя, но лишь для того, чтобы все припомнить, и от этого душевная боль еще усиливается. Что это за женщина! Что это за чудовище! Он прожил с ней тридцать пять лет и так и не узнал ее до конца! Дрожь отвращения пробегает по его телу при воспоминании о тех гнусностях, которые он только что услышал. Она ничего не пощадила, ничего не оставила в нем живого, даже его гордости, которая его поддерживала, веры в свои труды, благоговения перед Академией. При мысли об Академии он невольно оборачивается. В конце безлюдного моста, простирающегося, подобно широкой аллее, до подножия исторического здания, дворец Мазарини казался неясной громадой, выделяясь в сумраке ночи своим портиком и куполом, как на переплетах изданий Дидо, приковавших его внимание в дни молодости… О, этот собор, эта каменная глыба — обманчивая цель, причина всех его несчастий!.. Здесь он нашел себе спутницу жизни, на которой женился без любви, без радости, только за обещание кресла в Академии. И он получил это столь желанное кресло! Теперь он знает, какими средствами… Какая мерзость!..

Шаги и смех раздаются на мосту: это возвращаются в Латинский квартал студенты со своими возлюбленными. Старик, боясь, что его узнают, встает и облокачивается на перила. Шумная ватага, проходя мимо, нечаянно задевает его, а он с горечью думает, что никогда не веселился, никогда не проводил так вечера, беззаботно распевая под звездным небом. Гонимый честолюбием, он тянулся к куполу этого храма — и что получил взамен? Ничего. Ни-че-го!.. Уже давно, в день избрания, после речей и обмена любезностями, у него появилось ощущение пустоты и обманутой надежды. Возвращаясь в фиакре домой, он говорил себе: «Неужели? Значит, я туда попал?.. И это все?» С тех пор, постоянно обманывая себя, повторяя вместе со всеми коллегами, что это хорошо, чудесно, что лучше и быть не может, он в конце концов уверовал в Академию… Но завеса спала, он прозрел, и теперь ему хотелось во всю силу легких крикнуть французской молодежи:

— Не верьте!.. Вас обманывают!.. Академия — это только приманка, мираж! Идите своим путем, творите вне ее. Главное — не жертвуйте ей ничем, потому что она не в силах дать вам то, чего у вас нет, — ни таланта, ни славы, ни чувства удовлетворения… Академия не опора, не пристанище. Это пустой внутри кумир, религия, не дающая утешения! Тяжкие житейские невзгоды настигают вас там так же, как и всюду… Люди кончали с собой под этим куполом, сходили с ума! Тот, кто взывал к ней из глубины своей скорбной души, простирал руки, утратив веру в любовь или устав проклинать, обнимал только тень и пустоту… пустоту.

Старый педагог произносил это вслух, с непокрытой головой, впившись обеими руками в парапет, как когда-то в классе впивался в край кафедры. Внизу струится река, она чернеет во мраке между двумя рядами фонарей, которые беспрерывно мигают живым, но безмолвным светом, тревожным, как все, что движется, пристально смотрит и не подает голоса. С берега доносится голос пьяного — он проходит мимо моста и, фальшивя, орет во всю глотку: «Как поутру прошнется Купидон…» Должно быть, подгулявший овернец возвращается на свою баржу с углем. Старый академик вспоминает полотера Тейседра и его стаканчик холодного вина. Ему ясно представляется, как тот утирает рукавом губы: «Ничего нет лучше на швете, чем штаканчик холодненького винца!..» Даже такой скромной, безыскусственной радости он не знал и думает сейчас о ней с завистью. Одинокий, беспомощный, лишенный отрады поплакать у кого-нибудь на плече, он понимает, что эта мерзавка права и что нужно раз навсегда уложить сундук…

Под утро полицейские нашли на скамейке Моста искусств широкополую шляпу — одну из тех шляп, которые сохраняют на себе отпечаток личности владельца. В ней лежали массивные золотые часы и визитная карточка, на которой значилось: «Леонар Астье-Рею, непременный секретарь Французской академии », а поперек шла строчка карандашом: «Я умираю по доброй воле…» О да, по доброй воле!.. Когда утром, после долгих поисков, лодочники вытащили его из широких петель металлической сетки, окружавшей женские купальни неподалеку от моста, еще яснее, чем эти несколько слов, написанных крупным, твердым почерком, говорили о бесповоротном решении умереть выражение его лица, его стиснутые зубы, его упрямо выдающаяся вперед челюсть. Тело академика отнесли сначала на спасательную станцию, куда явился правитель канцелярии Французской академии, чтобы опознать его. Не первого непременного секретаря вытаскивали из Сены: то же случилось и во время Пишераля-отца и почти при таких же обстоятельствах. Поэтому и Пишераль-сын не был очень взволнован, а скорее с любопытством смотрел, как на широком берегу реки блестит, точно академический жетон, голый череп одетого в сюртук утопленника.

Куранты дворца Мазарини пробили час, когда служители спасательной станции тяжелым шагом вошли с носилками под арку, оставляя на дороге зловещие мокрые следы. У лестницы Б они остановились, чтобы перевести дух. Над двором, залитым солнцем, сиял большой квадрат голубого неба. Они приподняли холст, накрывавший носилки, и лицо Леонара Астье-Рею в последний раз предстало глазам его коллег из комиссии по составлению словаря, прервавших заседание в знак траура. Они стояли вокруг, обнажив головы, не столь опечаленные, сколь потрясенные и негодующие. Останавливались и рабочие, мелкие служащие, подмастерья, пересекавшие в этот час проходные дворы Академии, соединяющие улицу Мазарини с набережной. Среди них оказался и кандидат Фрейде, — утирая глаза, оплакивая своего учителя, своего дорогого учителя, он не без стыда должен был признаться себе, что думает сейчас о вновь освободившемся кресле в Академии.

В это самое время старик Рею выходил на свою обычную прогулку после завтрака. Он ничего не знал; он как будто удивился, с последних ступенек лестницы увидев толпу, и подошел посмотреть, хотя растерявшиеся академики пытались преградить ему дорогу. Понял ли он? Узнал ли? Лицо его осталось неподвижным, глаза ничего не выражали, как и глаза Минервы во дворе под бронзовой каской. Потом, насмотревшись на покойника, пока опускали полосатый холст на его жалкое лицо, он удалился, прямой и гордый, сопровождаемый своей огромной тенью, — настоящий Бессмертный! — покачивая головой и как бы говоря:

«И это я тоже видел!»

 

― АРЛЕЗИАНКА ―

{2}

(пьеса в трех действиях, пяти картинах)

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Франсе Мамай.

Роза — его невестка.

Фредери — ее старший сын.

Дурачок— ее младший сын.

Марк — ее брат.

Бабушка Ренод.

Виветта — ее внучка.

Бальтазар — пастух.

Старый матрос.

Митифьо.

Слуги и служанки.

Танцоры.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Ферма Кастле.

Двор. В глубине сцены — широко раскрытые ворота. Видна дорога с большими запыленными деревьями, сквозь них просвечивает Рона. Слева — красивая старинная ферма, напоминающая помещичью усадьбу; ее главное здание образует в глубине изгиб; снаружи — каменная лестница с перилами из кованого железа. Главное здание увенчано башенкой, служащей чердаком. В верхней части башенки — стеклянная дверь. Из двери торчит шкив, вылезает сено. В погреб ведет низенькая стрельчатая дверца. Справа — службы, сараи, каретник. На переднем плане — выложенный белым камнем, увитый диким виноградом низкий колодец. Во дворе валяются борона, лемех плуга, большое колесо от телеги.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Франсе Мамай, Бальтазар, Дурачок, потом Роза Мамай.

Пастух Бальтазар сидит на закраине колодца и курит носогрейку. Дурачок лежит на земле, упираясь головой в колени пастуха. Около них стоит Франсе Мамай; в одной руке у него связка ключей, в другой — большая корзина с бутылками.

Франсе Мамай. Ну, старина Бальтазар, что скажешь?.. Хороши новости в Кастле?

Бальтазар (покуривая). По-моему…

Франсе Мамай (бросает взгляд на ферму; понизив голос). Да ты послушай! Роза не хотела, чтобы я говорил с тобой, пока все не сладится, Ну да все равно… У меня от тебя секретов нет…

Дурачок (в испуге, жалобным голосом). Скажи, пастух!..

Франсе Мамай. А потом, понимаешь, в таком важном деле я не прочь посоветоваться со старым другом.

Дурачок. Скажи, пастух: что сделал волк с козочкой господина Сегена?

Франсе Мамай. Погоди, Дурачок, погоди! Бальтазар доскажет тебе сказочку… Вот тебе ключи, поиграй пока!

Дурачок берет связку ключей и, посмеиваясь, трясет ее.

(Приближаясь к Бальтазару.) Говори прямо, старина: что ты — думаешь о свадьбе?

Бальтазар. А Что я могу о ней думать, друг Франсе? Раз ты и твоя сноха так решили… значит, и я тоже… должен…

Франсе Мамай. Почему же «должен»?

Бальтазар (наставительно). Когда хозяева играют на скрипке, слуги должны плясать.

Франсе Мамай (усмехаясь). А тебе, по-моему, не очень-то хочется плясать… (Присаживается на корзину.) А ну говори: в чем дело? Тебе что, не нравится наша затея?..

Бальтазар. Ну, уж коли дело на то пошло… Нет, не нравится!..

Франсе Мамай. А что за причина?

Бальтазар. Причин несколько. Прежде всего, ваш Фредери еще мальчишка, и вы уж очень торопитесь его пристроить…

Франсе Мамай. Да что ты, бог с тобой! Это он торопится, а не мы! Говорят тебе, Фредери без ума от своей арлезианки. Вот уже три месяца, — как он за ней ухаживает, и три месяца он не спит, не ест. Любовная лихорадка у него из-за этой девчонки… И, наконец, парню двадцать лет, ему невмоготу.

Бальтазар (выколачивает трубку). Если парню пришла пора жениться, то вы должны были найти ему здесь, в наших краях, хорошую хозяйку, чтобы она все умела: и шить, и вязать, и оливки собирать, и постирать — одним словом, настоящую крестьянку!..

Франсе Мамай. Что говорить! Конечно, здешнюю бы девушку лучше…

Бальтазар. Слава богу, у нас в Камарге это дичь не редкая… Да вот, зачем далеко ходить: крестница Розы, Виветта Рено. Она все тут вертится во время жатвы… Вот это была бы для Фредери жена подходящая!

Франсе Мамай. Гм, да… Гм, да… Но что делать, если ему полюбилась городская?

Бальтазар. В том-то и беда!.. В прежнее время отец говорил: «Я хочу» — а теперь так говорят дети. Ты своего растил по новой моде. Посмотрим, что получится.

Франсе Мамай. Это верно, мы исполняли все желания нашего мальчика, может быть, даже больше, чем следовало. Но разве мы виноваты? Пятнадцать — лет тому назад бедняжка Фредери остался без отца. Ни Роза, ни я не смогли его заменить! У матери и деда руки добрые, куда им воспитывать детей! А потом что поделаешь? Когда ребенок единственный, поневоле становишься уступчивее. Ведь он у нас один, его брат… (Показывает на Дурачка.)

Дурачок (размахивает ключами, которые он только что тщательно натер концом рубашки). Дедушка, глянь! Как твои ключи-то блестят!..

Франсе Мамай (взволнован; глядя на мальчика). На Сретенье ему будет четырнадцать… Ну не обидно ли? (Дурачку) Да, Да, малыш.

Бальтазар (внезапно встает). Да вы-то девушку из Арля хорошо знаете? Вам известно, кого вы берете?..

Франсе Мамай. Ну, насчет этого…

Бальтазар (расхаживает по двору). Тут надо быть осторожным: в этих окаянных городах все не так, как у нас. Здесь у нас все как на ладони, видно далеко, а там…

Франсе Мамай. Будь спокоен, я принял меры. В Арле живет брат Розы…

Бальтазар. Судовладелец Марк?

Франсе Мамай. Он самый. Прежде чем их посватать, я написал ему и просил все узнать о девушке. Ты знаешь, у него глаз острый…

Бальтазар (насмешливо). Только не на бекасов.

Франсе Мамай (смеется). Да, в наших болотах ему не везет… Но человек он ловкий и умеет разговаривать с горожанами… В Арле он уже тридцать лет, всех там знает. Вот мы и ждем, что он нам скажет…

Роза Мамай (из дома). Эй, дед! А что же мускат?

Франсе Мамай. Иду, иду, Роза! Дай ключи, малыш… (Розе, появившейся на балконе.) Этот верзила Бальтазар с его бесконечными рассказами… (Бальтазару.) Молчи!

Роза. А, и пастух здесь?.. Значит, овцы теперь сами себя стерегут!..

Бальтазар (приподнимая свою широкополую шляпу). Овцы дома, хозяйка. Сегодня их будут стричь.

Роза. Уже?..

Бальтазар. Конечно!.. Скоро первое мая.* Через две недели я погоню их в горы…

Франсе Мамай (открывает дверь в погреб). Хе-хе!.. Может случиться, что в этом году он задержится… Правда, Роза?

Роза. Болтун ты этакий! Иди за мускатом!.. Пока нацедишь одну бутылку, люди придут…

Франсе Мамай (спускается в погреб). Иду, иду!

Роза. Ты присмотришь за мальчиком, Бальтазар?

Бальтазар (садится на закраину колодца). Ступайте, хозяйка!.. Присмотрю, присмотрю!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Бальтазар, Дурачок.

Бальтазар. Бедный Дурачок! Хотел бы я знать, кто заботится о тебе, когда меня здесь нет… Они все глаза проглядели на другого…

Дурачок (нетерпеливо). Да ну же, скажи: что сделал волк с козочкой господина Сегена?..

Бальтазар. А ведь и правда… Сказочка-то не кончена… На чем мы остановились?

Дурачок. Мы остановились на… «И тогда…»

Бальтазар. А, черт! Таких «и тогда» много в этой сказке. Ну ладно… И тогда… А! Вспомнил!.. И тогда козочка услышала за спиной шелест листьев. Она обернулась и увидела в сумерках два коротких настороженных уха и два сверкающих глаза… Это был волк.

Дурачок (дрожит от страха). Ой!

Бальтазар. Волк не торопился: он отлично знал, что успеет съесть ее… Понимаешь, так уж у волков заведено: они едят козочек… Только когда она оглянулась. он злобно захохотал: «Ха-ха! Козочка господина Сегена!..» И он облизнул длинным красным языком сухие губы. Козочка поняла, что волк ее съест, и все-таки она защищалась, как и полагалось храброй козочке господина Сегена… Она билась с волком всю ночь, мальчик, всю ночь… Но вот уже стало светать. Внизу, в долине, пропел петух. «Наконец-то!» — сказала козочка: она только и ждала рассвета, чтобы умереть. Она вытянулась, ее красивая белая шубка была вся в крови. Тогда волк набросился на козочку и съел ее.

Дурачок. Лучше бы она уж сразу сдалась.

Бальтазар (усмехаясь). Ну, как сказать!.. Дурачок, дурачок, а смекает…

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и Виветта.

Виветта (со свертком под мышкой и корзинкой в руке появляется в глубине сцены). Здравствуй, дедушка Бальтазар!

Бальтазар. А, Виветта! Откуда это ты, малютка, как все равно пчелка с медом?

Виветта. Из Сен-Луи, пароходом по Роне… Здесь все здоровы? А как наш Дурачок?.. (Наклоняется и целует его.) Здравствуй!

Дурачок (блеет). Ме-е! Ме-е! Это козочка.

Виветта. Что он говорит?

Бальтазар. Ладно!.. Мы рассказывали интересную сказку про козочку господина Сегена, которая всю ночь сражалась с волком.

Дурачок. А утром волк ее съел.

Виветта. Это новая сказка! Я ее не знаю.

Бальтазар. Я придумал ее прошлым летом… Ночью, в горах, когда я, один-одинешенек, при свете планет стерегу стадо, я забавляю себя тем, что придумываю на зиму сказки… Этим только его и займешь.

Дурачок. У-у-у! У-у-у! А это волк!

Виветта (опускается на колени подле мальчика). Как жалко! Такой хорошенький мальчик!.. Неужели он так и не выздоровеет?

Бальтазар. Они все говорят, что не выздоровеет, а я думаю иначе… Мне сдается, особенно с некоторых пор, что в его маленькой головке что-то пришло в движение, как в коконе шелковичного червя, когда из него хочет выпорхнуть бабочка. Ребенок пробуждается!.. Я уверен, что он пробуждается!..

Виветта. Вот было бы счастье!

Бальтазар. Счастье? Как сказать!.. Когда в семье дурачок, он охраняет дом… Смотри: пятнадцать лет назад он родился, и с того времени ни один из наших баранов ни разу не болел, и тутовые деревья в порядке, и виноградники… Все было хорошо…

Виветта. Да, правда…

Бальтазар. И этим мы обязаны ему — это ясно, как день. А вот если он придет в себя, то надо будет держать ухо востро. Вся жизнь может пойти по-другому.

Дурачок (пытается открыть корзинку Виветты). Я хочу есть!

Виветта (смеется). Ну подумайте! Насчет еды он уже на три четверти пробудился… Смотрите, какой хитрец! Угадал, что там внутри кое-что припасено для него… Вкусная лепешка, бабушка Ренод испекла ее для своего любимца.

Бальтазар (живо). Скажи, малютка: как поживает старуха Ренод?

Виветта. Для своих лет неплохо, дедушка!

Бальтазар. А ты о ней заботишься?

Виветта. А как ты думаешь!.. Ведь у бедной старушки, кроме меня, никого нет.

Бальтазар. Это верно… А когда ты уходишь на целые дни, вот как сегодня, она остается одна?..

Виветта. Большей частью я беру ее с собой. В прошлом месяце, когда я ходила в Монтобан собирать оливки, я взяла бабушку с собой… Но сюда, в Кастле, она не ходит. Хотя нас все здесь очень любят.

Бальтазар. Может, это далеко для нее.

Виветта. Нет! У бабушки ноги крепкие. Если бы ты видел, как она бегает!.. А ты давно ее не видал, дедушка Бальтазар?..

Бальтазар (делая над собой усилие). Да!.. Очень давно!

Дурачок. Мне есть хочется… Дай лепешку…

Виветта. Потом…

Дурачок. Нет, нет, сейчас… А то я скажу Фредери…

Виветта (смущена). Что такое?.. Что ты скажешь Фредери?..

Дурачок. Я ему скажу, что ты целовала его портрет наверху, в большой комнате.

Бальтазар. Ах, вот оно что! Так, так!

Виветта (красная, как вишня). Не верь ему…

Бальтазар (со смехом). Не зря я сказал, что этот ребенок пробуждается!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же и Роза Мамай.

Роза. Никого еще нет?

Бальтазар. Как нет? Вот гостья…

Виветта. Здравствуй, крестная.

Роза (удивлена). А, это ты?.. Ты зачем?..

Виветта. Я, крестная, как всегда, пришла работать: ведь сейчас пора шелковичных червей.

Роза. Ах да, я совсем забыла… Нынче утром я совсем потеряла голову… Бальтазар! Погляди на дорогу, не видать ли.

Бальтазар отходит в глубину сцены. Дурачок берет корзинку и убегает в дом.

Виветта. Ты ждешь кого-нибудь, крестная?

Роза. Да, да… Два часа назад старший уехал на двуколке встречать своего дядю.

Бальтазар. Нет никого… (Заметив, что Дурачок ушел, поднимается на башню.)

Роза. Господи! Господи! Только бы ничего не случилось!..

Виветта. А что, по-твоему, с ним может случиться? Правда, дорога сейчас плохая, но Фредери столько раз по ней ездил!

Роза. Да я не про то… Я боюсь, что Марк приедет к нам с дурными вестями, боюсь, что тамошние люди окажутся не такими, как нам бы хотелось…

Виветта. Какие люди?..

Роза. Я-то мальчика знаю!.. Он только о женитьбе и думает, и если она теперь расстроится…

Виветта. Фредери женится?

Дурачок (сидит на краю чердака; в руке у него лепешка). Ме-е! Ме-е!

Роза. Боже милосердный!.. Дурачок наверху! Сойди скорей, окаянный!..

Бальтазар (на чердаке). Не бойся, хозяйка: я здесь. (Берет мальчика на руки и уносит.)

Роза. Ох уж этот чердак! Я вся дрожу, когда вижу, что он открыт… Вдруг кто-нибудь свалится сверху, прямо на плиты…

Окно чердака закрывается.

Виветта. Так ты говоришь, крестная, что Фредери женится?

Роза. Да… Что это ты побледнела?.. Тоже испугалась, а?

Виветта (тяжело дыша). И… на ком?

Роза. На девушке из Арля… Они встретились здесь в воскресенье, на карнавале, когда был прогон быков. И с тех пор он только о ней и мечтает.

Виветта. Говорят, арлезианки очень красивы.

Роза. И очень кокетливы… Да что поделаешь! Мужчинам такие больше нравятся…

Виветта (очень взволнована). Значит… это дело решенное?..

Роза. Не совсем… Они между собой сговорились, но сватовства еще не было… Все зависит от того, что нам расскажет Марк… Если бы ты видела Фредери, когда он выезжал навстречу дяде Марку!.. Запрягает, а у самого руки дрожат… Да и я все время места себе не нахожу… Я так; люблю моего Фредери!.. Он так много значит для меня! Подумай, милая: Фредери для меня больше, нежели сын. С каждым годом я все больше узнаю в нем его отца… Я так любила моего мужа и так рано его потеряла, а теперь он почти возродился в своем взрослом сыне… Сын так же говорит, так же смотрит… Когда мой мальчик ходит по ферме, у меня такое чувство, такое чувство — не могу тебе передать… Мне начинает казаться, что я, пожалуй, и не овдовела… И потом мы с Фредери слишком много пережили вместе, сердца наши бьются в лад… А ну-ка, дай руку — слышишь, как оно сильно бьется? Как будто мне двадцать лет, словно решается моя судьба.

Фредери (за сценой). Матушка!

Роза. Наконец-то!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Фредери, потом Бальтазар и Дурачок.

Фредери (вбегает). Матушка! Все хорошо!.. Поцелуй меня!.. Как я счастлив!

Все . А дядя где?

Фредери. Он там… Вылезает из повозки… Бедняга! Я так быстро ехал, что его растрясло…

Роза (смеется). Ах ты, скверный мальчишка!

Фредери. Понимаешь, я не чаял, как дождаться, когда я поделюсь с тобой своей радостью… Ну, поцелуй же меня еще раз!..

Роза. Ты очень любишь свою арлезианку?..

Фредери. Еще как люблю!

Роза. Больше меня?..

Фредери. Матушка! (Берет мать под руку.) Пойдем к дяде.

Г-да Фредери и Роза уходят за ворота.

Виветта (на авансцене). На меня он даже не посмотрел!

Подходят Бальтазар и Дурачок.

Бальтазар. Что с тобой, малютка?..

Виветта (поднимает сверток). Со мной?.. Ничего… Жара… пароход… Боже мой, боже мой!..

Дурачок. Виветта, не плачь!.. Я ничего не скажу Фредери.

Бальтазар. Счастье одного — горе для другого. Так всегда бывает в жизни.

Фредери (в глубине сцены, размахивая шляпой). Да здравствует хозяин Марк!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Марк, потом Франсе Мамай.

Марк. Раз навсегда: нет больше хозяина Марка! С этого года я капитан каботажного плавания, у меня есть удостоверение, дипломы, и то и се, и пятое и десятое… Стало быть, мой мальчик, называй меня капитаном, если только это слово тебе язык не обдерет. (Трет себе поясницу.) А вози потише.

Фредери. Слушаюсь, капитан.

Марк. Ну и отлично. (Розе.) Здравствуй, Роза. (Заметив Бальтазара.) А, и дедушка Планета здесь?

Бальтазар. Здравствуй, здравствуй, мореход!

Марк. Почему мореход? Я же тебе сказал….

Франсе Мамай (входит). Ну, ну?.. Какие новости?

Марк. Новости вот какие, друг Франсе: надевай-ка ты новый камзол с цветами, поезжай в город и сватай. Там тебя ждут…

Франсе Мамай. Значит, все хорошо?

Марк. Лучше не надо… Это люди честные, без всяких фокусов, такие же, как мы с тобой… А уж наливка у них!..

Роза. Какая наливка?

Марк. Божественная!.. Мать сама ее готовит… по домашнему рецепту… Я никогда ничего подобного не пил…

Роза. Ты, значит, был у них?

Марк. Ну, конечно! В таких случаях никому нельзя верить, только самому себе… (Показывает на свои глаза.) Моряк верит только своей доброй подзорной трубе!

Франсе Мамай. Стало быть, ты доволен?..

Марк. Можете положиться на меня… И отец, и мать, и дочь — чистое золото, как и их наливка…

Франсе Мамай (Бальтазару, с победоносным видом). Каково?.. Слыхал?…

Марк. Надеюсь, вы теперь с этим быстро покончите…

Фредери. Ну, конечно!..

Марк. Я отсюда не двинусь, пока не будет сыграна свадьба. Я на две недели поставил свою «Прекрасную Арсену» на ремонт. А пока будет собираться оркестр, я перекинусь двумя словечками с бекасами. Пиф, паф!

Бальтазар (насмешливо). Послушай, мореход, если нужно потаскать твою охотничью сумку…

Марк. Спасибо, дедушка Планета… Со мной моя команда!

Роза. Твоя команда? О господи!..

Фредери (смеется). Не пугайся, матушка… Она не так уж велика. Да вот она…

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же и Старый матрос.

Старый матрос входит с глухим ворчанием и раскланивается направо и налево; с него льется пот; он несет ружья, ягдташи, высокие сапоги.

Марк. Здесь не вся «команда». У нас есть еще юнга, но он остался в Арле присматривать за ремонтом. Проходи, проходи, матрос! Здороваться будешь в воскресенье… Высадил на берег мои сапоги, ружье?

Старый матрос. Высадил, хозяин.

Марк (вполголоса, грозно). Называй меня капитаном, скотина!

Старый матрос. Слушаюсь, хозя…

Марк. Ну ладно! Тащи все в дом.

Старый матрос идет на ферму.

Он не очень разговорчив, но парень смелый.

Франсе Мамай. Послушай, Роза: похоже, что «команде» здорово хочется пить?..

Марк. А капитану? Два часа килевой качки, в самую жару, на этой проклятой телеге…

Роза. Ну так идем. Отец только что ради тебя пробуравил бочонок муската.

Марк. Мускат Кастле — отличная штука… А если к этому еще добавить настойку арлезианки, у вас получится отличный винный погребок… (Взяв под руку Фредери.) Пойдем, мальчик, выпьем за твою возлюбленную.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Бальтазар, потом Митифьо.

Бальтазар (один). Бедная маленькая Виветта!.. Вот она и вдова на всю жизнь… Молча любить и страдать!.. У нее такая же судьба, как и у бабушки… (Разжигает трубку. Долгое молчание. Из-за кулис доносятся голоса. Бальтазар поднимает голову и видит, что в воротах стоит незнакомец. У него через плечо перекинута куртка, в руке кнут, у пояса кожаный мешок.) Гм… Что ему надо?

Митифьо (подходит). Скажи, пастух, это Кастле?

Бальтазар. Как будто бы так.

Митифьо. Хозяин дома?..

Бальтазар (указывает на дом). Иди туда!.. Они за столом.

Митифьо (живо). Нет, нет! Я туда не пойду… Вызови его.

Бальтазар (смотрит на него с любопытством). Вот чудак! (Зовет.) Франсе! Франсе!

Франсе Мамай (в дверях). Что тебе?

Бальтазар. Выйди-ка… Тут какой-то человек хочет с тобой поговорить…

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Те же и Франсе Мамай.

Франсе Мамай (быстро подходит). Какой-то человек! Почему же он не входит? Ты что, приятель, боишься, как бы на твою голову крыша не свалилась?

Митифьо (тихо). Я только вам одному могу сказать, дядюшка Франсе.

Франсе Мамай. А почему ты дрожишь?.. Ну, говори, я слушаю.

Бальтазар курит в углу сцены.

Митифьо. Говорят, твой внук собирается жениться на девушке из Арля… Это правда, хозяин?

Из дома доносится веселый смех и звон стаканов.

Франсе Мамай. Правда, паренек… (Показывает на дом.) Слышишь? Там смеются, выпивают по случаю сговора.

Митифьо. Выслушай меня: вы собираетесь женить своего сына на мерзавке. Два года я был ее любовником. Ее родители знают все и обещали отдать ее за меня. Но с тех пор как за нее сватается твой внук, ни родители, ни сама красотка меня больше знать не хотят. А мне кажется, после того, что было, ей нельзя быть женой другого.

Франсе Мамай. Ой, беда!.. А кто ты такой?..

Митифьо. Меня зовут Митифьо. Я стерегу лошадей там, внизу, в Фарамане. Твои пастухи хорошо меня знают…

Франсе Мамай (понизив голос). А ты мне правду сказал? — Будь осторожен, парень… Бывает, что страсть, гнев…

Митифьо. Раз я говорю, значит, и доказать могу. Когда мы не могли встречаться, она мне писала. Потом она отобрала у меня свои письма, но два я припрятал. Вот они — ее почерк, ее подпись.

Франсе Мамай (просмотрев письма). Боже правый! Что же теперь будет?..

Фредери (из дома). Дедушка! Дедушка!..

Митифьо. Я поступаю подло, верно?.. Но эта женщина принадлежит мне, и я любой ценой добьюсь, чтобы она моей и осталась.

Франсе Мамай (с достоинством). Будь спокоен, мы ее у тебя не отнимем… Ты можешь мне дать письма?

Митифьо. Конечно, нет! Это все, что мне от нее осталось, и.. (Тихо, со злобой.) Этим только я ее и держу.

Франсе Мамай. Но они мне нужны… У мальчика душа гордая… Пусть только он их прочтет… Это его вылечит.

Митифьо. Хорошо. Я согласен, хозяин, бери… Я тебе доверяю… Бальтазар знает меня, он мне их вернет.

Франсе Мамай. Даю тебе слово…

Митифьо. Прощай. (Хочет уйти.)

Франсе Мамай. Послушай, приятель!.. До Фарама на далеко. Выпей стаканчик мускату!

Митифьо (мрачно). Нет, спасибо!.. Меня мучает не жажда, а горе… (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Бальтазар на прежнем месте, Франсе Мамай.

Франсе Мамай. Слыхал?

Бальтазар (задумчиво). Женщина — что ткань: при свечке ее не разглядишь.

Фредери (из дома). Иди же, дедушка!.. А то мы выпьем без тебя.

Франсе Мамай. Господи! Как бы это ему сказать?..

Бальтазар (встает с решительным видом). Смелей, старина!

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Те же и Фредери, потом все.

Фредери (выходит, подняв стакан). Ну, дедушка!.. За арлезианку!

Франсе Мамай. Нет. нет, дитя мое… Разбей стакан. Это вино — яд для тебя.

Фредери. Что ты сказал?

Франсе Мамай. Я говорю, что хуже этой женщины нет никого на свете. Из уважения к твоей матери ее имя не должно здесь больше произноситься… На! Читай…

Фредери (просматривает оба письма). О!.. (Направляется к деду.) Ты прав… (С воплем отчаяния падает на закраину колодца.)

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

Картина первая

На берегу озера Ваккарсе в Камарге. Справа-камышовые заросли. Слева — овчарня. Необъятный пустынный горизонт. На переднем плане-вязанки нарезанного камыша; сверху лежит большой садовый нож. При поднятии занавеса сцена некоторое время остается пустой. Издали доносятся голоса.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Роза, Виветта, Марк. Роза и Виветта — в глубине сцены. На переднем плане, в камышах, в засаде, — Марк.

Виветта (прикрыв рукой — глаза, всматривается в даль). Фредери!..

Марк (выглядывает из камышей и отчаянно машет руками). Тсс!

Роза (зовет). Фредери!..

Марк. Тысяча чертей!.. Да замолчите же наконец!..

Роза. Это ты. Марк?

Марк (тихо). Ну да, я!.. Тише! Не шевелись… Он там.

Роза. Кто?.. Фредери?..

Марк. Да нет! Розовый фламинго… Великолепный экземпляр. Мы с самого утра бегаем за ним вокруг озера.

Роза. Фредери не с вами?

Марк. Нет!

Старый матрос (в камышах). Ау!

Марк. Ау!

Старый матрос. Улетел.

Марк. Миллионы миллионов чертей!.. Это все проклятые бабы… Ну да он от меня не уйдет… Смелей, матрос! (Углубляется в заросли.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Роза, Виветта.

Роза. Вот видишь, Фредери не с дядей… Куда же он делся?

Виветта. Полно, крестная, не мучай себя!.. Он не мог уйти далеко… Вот вязанка свежего камыша — как видно, его нынче утром нарезали. Наверно, Фредери слышал, как женщины говорили, что не хватает плетенок для шелковичных червей, вот он и пришел сюда рано утром и нарезал.

Роза. А почему он не пришел завтракать?.. Он не брал с собой сумки.

Виветта. Он мог пойти на ферму к Жиро.

Роза. Ты думаешь?

Виветта. Уверена. Жиро давно его к себе звали.

Роза. Да, правда. Я совсем забыла… Да, да, ты права. Фредери, наверно, пошел завтракать к Жиро. Молодец, что догадалась… Я посижу немного. Сил нет идти. (Садится на вязанки.)

Виветта (опускается подле нее на колени и берет ее за руки). Зачем ты так убиваешься, крестная?.. Какие у тебя руки холодные!

Роза. Ничего не поделаешь: теперь мне всегда страшно, если его нет со мной.

Виветта. Почему страшно?

Роза. Если б я высказала тебе все, что у меня на душе… Неужели эта мысль не приходила тебе в голову! Ты же видишь, как он грустит…

Виветта. Какая мысль?

Роза. Нет! Нет! Лучше не говорить… Есть такие вещи, о которых все время думаешь, но говорить о них нельзя, а то накличешь беду! (Со злобой.) Ах, я бы все на свете отдала, чтобы как-нибудь ночью прорвались все плотины Роны и уничтожили город Арль со всеми его жителями.

Виветта. Ты думаешь, он еще не забыл эту девушку?

Роза. Конечно, не забыл!

Виветта. Но он никогда о ней не говорит.

Роза. Он слишком горд.

Виветта. А если он горд, то как же он может любить арлезианку, зная, что она была любовницей другого?

Роза. Ах, доченька! Ничего-то ты не понимаешь!.. Он ее любит не так, как прежде, а, может быть, еще сильней.

Виветта. Как же вырвать эту женщину из его сердца?

Роза. Нужна… нужна другая женщина.

Виветта (в сильном волнении). Правда? Ты думаешь, это помогло бы?

Роза. Ах, дитя мое, если бы какая-нибудь девушка вылечила его, как бы я ее полюбила!

Виветта. Если дело только в этом… желающих найдется много. Да вот, зачем ходить далеко — дочка Жиро. Она и красива и давно около него увивается. А еще Нугаре. Правда, она не так богата…

Роза. Ну, это…

Виветта. Так вот, крестная, надо его свести с одной из них.

Роза. Да, но как? Ты же видишь, какой он стал. Прячется, убегает, ни с кем не хочет встречаться. Нет, нет! Вот если бы к нему пришла любовь и опутала бы его так, чтобы он и не заметил… Если бы эта девушка жила рядом, любила бы его по-настоящему, примирилась с его грустью… Но это должна быть хорошая девушка… честная… смелая… вроде тебя.

Виветта. Я?.. Я?.. Но я его не люблю.

Роза. Лгунья!

Виветта. Ну хорошо! Да, я люблю его. Я люблю его так, что готова переносить от него все: обиды, оскорбления, лишь бы его излечить. Но что мне делать? Та, другая, говорят, красавица. А я дурнушка!

Роза. Нет, моя милая, ты совсем не дурнушка, но ты все грустишь, а мужчины этого не любят. Чтобы им нравиться, надо улыбаться, показывать зубки… А они у тебя такие красивые!

Виветта. Улыбаюсь я или плачу — он все равно не смотрит на меня! Ах, крестная, вы такая красивая, вас так сильно любили! Ну скажите, что надо сделать, чтобы тот, кого я люблю, глядел на меня, чтобы он полюбил меня?..

Роза. Присядь и выслушай меня. Прежде всего скажи себе «я красива» — и вот ты уже на три четверти красавица. А ты как будто сама себя стыдишься. Скрываешь все самое лучшее, что у тебя есть… Волос твоих не видно. Повяжи ленту повыше… Повяжи косынку по — арлезиански, вот так. Плечи пусть будут открыты. (Поправляя ей ленту и косынку.)

Виветта. Напрасный труд, крестная… Все равно он меня не полюбит.

Роза. Почем ты знаешь? Ты признавалась ему в любви?.. Как же он мог догадаться?.. Я же вижу, как ты себя с ним держишь — дрожишь, опускаешь глаза. А ты подними их и смело и честно посмотри на него. Глазами женщина может много сказать мужчине.

Виветта (тихо). Я не осмелюсь.

Роза. А ну, посмотри на меня… Ты хороша, как цветок… Вот если бы сейчас он увидел тебя!.. Знаешь что? Пойди к Жиро. Обратно пойдете вместе, одни, вдоль озера. В сумерках идти трудно. Страшно, можно заблудиться, — ты прижмешься к нему… Господи! Чему я ее учу?.. Послушай, Виветта: тебя просит мать! Я боюсь за сына, ты одна можешь его спасти. Ты любишь его, ты красива, иди!

Виветта. Ах, крестная, крестная!.. (После минутного колебания быстро уходит влево.)

Роза (смотрит ей вслед). Будь я на ее месте, я бы всего добилась!..

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Роза, Бальтазар, Дурачок.

Бальтазар (направляется с Дурачком к овчарне). Идем, малыш! Поглядим, не осталось ли в мешке оливок.(Увидев Розу, останавливается.) Ну что, хозяйка, нашла?

Роза. Нет! На верно, пошел завтракать к Жиро.

Бальтазар. Очень может быть.

Роза (взяв Дурачка за руку). Пойдем домой!

Дурачок (прижимаясь к Бальтазару). Нет, нет!.. Не хочу!

Бальтазар. Пусть он побудет со мной, хозяйка. Мы с ним тут, на берегу, стадо постережем. А к ночи подпасок приведет его, домой.

Дурачок. Я хочу с тобой, Бальтазар!.. Я хочу с тобой!..

Роза. Мальчик любит тебя больше, чем нас.

Бальтазар. Кто же в этом виноват, хозяйка? Хоть он и дурачок, а понимает, что вы его забросили…

Роза. Как это забросили? Что ты говоришь? Разве мы о нем не заботимся? Разве ему чего-нибудь не хватает?

Бальтазар. Ласки ему не хватает. Ведь на ласку у него не меньше прав, чем у того, другого. Я тебе часто об этом твержу. Роза Мамай…

Роза. Даже слишком часто…

Бальтазар. Этот ребенок принес вашему дому счастье. Вы должны ласкать его в два раза больше — во-первых, потому что ему это полагается, а во-вторых, в благодарность за всех, кого он здесь оберегает.

Роза. Жаль, что ты не носишь сутаны. Ты был бы отличным и проповедником… Прощай! Я пойду домой: (Делает несколько шагов, потом возвращается к мальчику, крепко обнимает его и уходит.)

Дурачок. Как она меня стиснула!..

Бальтазар. Бедный малютка! Это она не тебя обнимала.

Дурачок. Мне есть хочется, пастух.

Бальтазар (с озабоченным видом показывает на овчарню). Поди туда, достань мой мешок.

Дурачок (отворяет дверь в овчарню, вскрикивает и в ужасе бежит к Бальтазару). Ай!

Бальтазар. Что такое?

Дурачок. Он там!.. Фредери!..

Бальтазар. Фредери!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Бальтазар, Дурачок, Фредери.

Фредери показывается на пороге овчарни; он бледен, одежда на нем смята, в волосах солома.

Бальтазар. Что ты там делаешь?

Фредери. Ничего.

Бальтазар. Ты разве не слышал, как звала тебя мать?

Фредери. Слышал… но не хотел отвечать. Надоели мне бабы! Чего они меня караулят? Я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу быть один.

Бальтазар. Это ты зря. Одиночество тебе сейчас не полезно. Что с тобой?

Фредери. Что со мной?.. Да ничего!

Бальтазар. А если ничего, почему же ты тогда плачешь и стонешь по ночам?

Фредери. Кто тебе сказал?..

Бальтазар. Ты же знаешь, что я колдун. (Входит в овчарню, выносит оттуда полотняную котомку и бросает ее Дурачку.) На, лови! Вот тебе еда!

Фредери. Ну, хорошо! Твоя правда. Я болен, я страдаю. Когда я один, я плачу, кричу… И сейчас там, в овчарне, я зарывался головой в солому, чтобы меня не было слышно… Пастух! Умоляю тебя: если ты колдун, дай мне какой-нибудь травы, чтобы у меня прошла боль…

Бальтазар. Берись за дело, мальчик.

Фредери. За дело? Я уже целую неделю работаю за десятерых. Я себя изнуряю, я в лепешку расшибаюсь — не помогает.

Бальтазар. Тебе надо жениться, да поскорее… Сердце честной женщины — самая мягкая подушка…

Фредери (в бешенстве). Честных женщин не бывает!.. (Овладев собой.) Нет, нет! Этот совет не для меня. Мне надо уйти. Это лучше всего.

Бальтазар. Ну да, путешествие… Это тоже неплохо… Знаешь, что? На днях я уйду в горы. Хочешь со мной?.. Увидишь, какая наверху красота. Сколько там родников, и они поют, цветы высокие, как деревья, а уж планет… а уж планет!..

Фредери. Горы — это слишком для меня близко…

Бальтазар. А если тебе поехать с дядей? Увидишь далекие моря…

Фредери. Нет, нет. Далекие моря — это тоже не так далеко.

Бальтазар. Куда же тебе хочется?..

Фредери (топнув ногой). Сюда… В землю.

Бальтазар. Бедный мальчик!.. Вспомни о матери, о старике — они этого не перенесут!.. Конечно, чего же проще — думать только о себе! Сбросить с плеч тяжелое бремя — и все!.. Надо подумать и о других!

Фредери. Если б ты знал, как мне тяжело!

Бальтазар. Я понимаю! Я знаю, как это больно, я сам все это перенес.

Фредери. Ты?

Бальтазар. Да, я… Я знаю, как это тяжко — сказать себе: я не имею права любить ту, которую люблю. Мне тогда было двадцать лет. Я работал в одном доме, недалеко отсюда, на другом рукаве Роны… Жена хозяина была красавица, и я ее полюбил… Но мы ни слова не сказали друг другу о нашей любви. Только, бывало, когда я оставался один на пастбище, она приходила ко мне, садилась рядом, смеялась. И вот однажды эта женщина сказала мне: «Уходи, пастух! Теперь я поняла, что люблю тебя…» Я ушел и нанялся к твоему деду.

Фредери. И больше вы не встречались?

Бальтазар. Никогда. А ведь жили мы почти рядом. Я ее так любил, что даже после многих лет разлуки — гляди — не могу удержаться от слез, когда вспоминаю о ней. И все же я поступил правильно. Я исполнил свой долг. Постарайся и ты выполнить свой.

Фредери. Я это и делаю. Разве я начинаю разговор о ней, а не вы? Я ни разу не видел ее. В иные дни я совсем схожу с ума от любви. Я говорю себе: «Пойду туда…» И я иду, иду… пока не увижу колокольни Арля. Дальше я ни разу не заходил.

Бальтазар. Тогда будь мужественным до конца. Отдай мне письма.

Фредери. Какие письма?

Бальтазар. Те ужасные письма. Дед надеялся, что они внушат тебе отвращение к той женщине, что ты постепенно успокоишься, а ты не можешь от них оторваться ни днем, ни ночью, от них у тебя горит кровь!

Фредери. Ты все знаешь — назови мне имя этого человека, и я отдам тебе письма.

Бальтазар. Чем это тебе поможет?

Фредери. Он, наверно, горожанин? Богатый? В письмах она все время говорит о его лошадях.

Бальтазар. Возможно.

Фредери. Ты не хочешь сказать! Ну так я не отдам тебе письма. А если любовник захочет получить их обратно, пусть, явится ко мне. Так я узнаю, кто он.

Бальтазар. Ах, сумасброд, сумасброд!..

За сценой голоса.

Чего это они пастухов сзывают? (Взглянув на небо.) А ведь и правда пора. День на исходе… Пойду загоню скот. (Дурачку.) Подожди, малыш, я сейчас приду. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Фредери, Дурачок.

Фредери сидит на вязанках. Дурачок ест поодаль.

Фредери. У всех влюбленных есть любовные письма, есть и у меня. (Достает письма.) Других писем у меня нет… Какая мука!.. Мало того, что я знаю их наизусть, мне все хочется их читать, перечитывать. Они надрывают мне душу, они убивают меня, а меня все тянет к ним… Это какой-то сладкий яд.

Дурачок (встает). Вот я и поел, больше не хочу.

Фредери (читает письма). Тут все: и нежность, и слезы, и клятвы! Но ведь это она писала другому, и я это знаю и все-таки люблю ее! (В бешенстве.) Нет, это уж слишком! Неужели презрение не может уничтожить любовь? (Читает письма.)

Дурачок (прислоняется к плечу брата). Не читай, ты из-за них плачешь!

Фредери. Почем ты знаешь, что из-за них?

Дурачок (медленно, с усилием). Я вижу, как ночью в нашей комнате ты заслоняешь рукой глаза от света.

Фредери. Ах, вот оно что! Значит, пастух верно говорит, что ты пробуждаешься. Теперь нужно быть осторожным — эти глазки все видят.

Дурачок. Брось свои гадкие письма! Я знаю хорошие сказки. Хочешь, я расскажу тебе сказку?

Фредери. Расскажи…

Дурачок (опускается на землю у ног брата). Жила-была… Жила-была… Чудно! Никак я не могу запомнить начало сказок. (Сжимает руками головку.)

Фредери (читает письмо). «Я вся твоя». О боже!

Дурачок. И тогда… (Жалобно.) Я стараюсь вспомнить и устаю от этого… Она билась всю ночь, а наутро волк ее съел… (Кладет голову на вязанку и засыпает.)

Оркестр играет колыбельную песню.

Фредери. Ну что же твоя сказка? Славный ты мой мальчуган! Рассказывал и заснул. (Накрывает ребенка курткой.) Какое счастье так засыпать! Мне это не удается: я слишком много думаю… А разве я виноват? Все, что меня окружает, как будто сговорилось напоминать мне о ней, не давать мне забыть ее. Вот, например, последняя наша встреча произошла в такой же вечер. Дурачок уснул, вот как сейчас… А я сторожил его сон и думал о ней.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Виветта.

Виветта (увидев Фредери, останавливается; тихо). Ах! Вот и он!..

Фредери. Она тихонько прошла за тутовыми деревьями и позвала меня.

Виветта (робко). Фредери!

Фредери. Ох… Мне всюду чудится ее голос!

Виветта. Не слышит! Ну, погоди же! (Рвет полевые цветы.)

Фредери. А я нарочно не оборачивался. Тогда она стала трясти деревья и хохотать. А я сидел, не шелохнувшись, хотя мне на голову вместе с листьями падал ее чудесный смех.

Виветта (подкрадывается к Фредери сзади и бросает в него цветы). Ха-ха-ха!

Фредери (в испуге). Кто это? (Обернувшись.) А, это ты!.. Ты мне сделала больно!

Виветта. Я тебе сделала больно?

Фредери. Как ты противно смеешься! Что тебе от меня надо?..

Виветта. Я… я люблю тебя… Мне советовали смеяться, — говорят, что это нравится мужчинам.

Молчание.

Фредери (изумлен). Ты меня любишь?

Виветта. Я тебя полюбила давно, еще когда была маленькая…

Фредери. Бедняжка! Мне жаль тебя.

Виветта (опустив глаза). Помнишь, как мы ходили с бабушкой Ренод в Монмажур собирать чернильные орешки?.. Я уже тогда любила тебя. Я вся дрожала, когда мои пальцы касались твоих. Но я молчала… Прошло десять лет… И ты думаешь…

Молчание.

Фредери. Эта любовь — большое несчастье для тебя, Виветта… Я… я не люблю тебя.

Виветта. Я знаю! Знаю давно. Ты и тогда не любил меня. Когда я тебе что-нибудь дарила, ты отдавал это другим.

Фредери. Что же тебе от меня нужно? Ты знаешь, что я не люблю тебя и никогда не полюблю…

Виветта. Ты никогда не полюбишь меня, да? Я так и говорила… Но, поверь, я не виновата, меня просила твоя матушка…

Фредери. Ах, вот вы о чем только что сговаривались!

Виветта. Она так тебя любит!.. И она так страдает, видя твое горе! Она подумала, что тебе будет легче, если у тебя появится новая привязанность, и послала меня к тебе… Если бы не она, я бы не пришла. Я ничего не хотела просить у тебя — мне было достаточно того, что я имела. Я бывала у вас два-три раза в год, но я так много об этом думала — и до моего прихода, а еще больше — после… Мне было довольно и того, что я повидала тебя, слышала твой голос, побыла с тобой… Знаешь, когда я приходила к вам, сердце мое начинало сильно биться уже при виде вашей двери!

Фредери приподнимается.

А теперь… подумай, как я несчастна! Пусть эти радости были моей выдумкой, но они заполняли мою жизнь, а сейчас я должна отказаться и от них. Ведь теперь уже все кончено, ты и сам это понимаешь… Я не посмею смотреть тебе в глаза после того, как призналась во всем. Я должна уйти, уйти навсегда.

Фредери. Да, ты права, лучше уйди, так будет лучше.

Виветта. Но перед тем, как мы расстанемся, я хочу обратиться к тебе с просьбой, с последней просьбой. Тебе нанесла рану женщина, и вылечить тебя может только женщина. Полюби другую, не страдай из-за той. Ведь для меня это — двойное мучение: быть от тебя далеко и знать, что ты несчастлив. Милый Фредери! Я на коленях умоляю тебя: не убивайся из-за той женщины! Есть же другие, и они гораздо красивее меня. Я знаю таких красивых! Хочешь, я тебе скажу, кто они?

Фредери. Ну вот, мне только этого не хватало!.. Пойми: мне никто не нужен — ни ты, ни другие, ни красивые, ни уродливые. Никто! Передай это моей матери! Пусть она никого больше ко мне не подсылает. Я всех боюсь! Все притворщицы! Все лгут, лгут и лгут. Ты тоже готова ползать на коленях и молить меня о любви, а кто мне поручится, что у тебя нет любовника и что он тоже не явится с письмами?

Виветта (протягивает к нему руки). Фредери!

Фредери (рыдает). А, теперь поняла, что я сумасшедший! Оставь меня в покое! (Убегает.)

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Дурачок, Виветта, потом Роза.

Темнеет.

Виветта (рыдает, стоя на коленях). Боже мой! Боже мой!

Дурачок (испуганно). Виветта!

Роза (входит). Кто здесь? Кто тут плачет?

Виветта. Ах, крестная!

Роза. Это ты?.. А где Фредери?..

Виветта. Я же вам говорила: он никогда меня не полюбит. Если бы вы только знали, что Фредери мне сказал, как он со мной говорил!

Роза. Да где же он?

Виветта. Как безумный, побежал… вон туда.

Вспышка выстрела освещает камыш в той стороне, куда показывает Виветта.

Обе женщины. Ах! (Стоят испуганные, бледные.)

Марк (в камышах). Ау!

Старый матрос (в камышах). Промах!

Виветта. Ах, как я испугалась!..

Роза. Вот-вот, ты тоже испугалась… Значит, и у тебя такие же мысли… Нет, нет! Это невозможно, надо что-то сделать, я больше не могу так жить. Пойдем!..

 

Картина вторая

Кухня на ферме Кастле. Справа в углу — высокий камин с большим колпаком. Слева — длинный стол, дубовая скамейка, лари, дверь в комнаты .

Рассвет.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Марк, Старый матрос.

Марк сидит на стуле, натягивает болотные сапоги и обливается потом. Старый матрос в полной амуниции стоя спит, прислонившись к столу.

Марк. Понимаешь, матрос, в Камарге нет ничего лучше утренней засады (Натягивая сапог.) Ну, влезай же!.. Днем бегаешь по болоту и все только поднимаешь ноги, как кривая лошадь! Чирка не убьешь… Ну, наконец-то надел… А на рассвете — пожалуйста: гуси, фламинго целыми батальонами проносятся над головой, только знай стреляй: пиф-паф! Имеет смысл, а? Что ты сказал? Эй, эй! Ты что, спишь, матрос?

Старый матрос (во сне). Промах!..

Марк. Как — промах?.. Я же не стрелял! (Трясет его.) Да проснись же ты, скотина!..

Старый матрос. Сейчас, хозя…

Марк. Что-о?..

Старый матрос (поспешно). Сейчас, капитан!..

Марк. Вот это — другое дело! Теперь вперед. (Открывает дверь в глубине сцены.) Утренний туман освежит тебе морду… Ого! Выпи стонут на болоте. Хорошая примета!

В тот момент, как он переступает порог, слышится стук распахнувшегося окна.

Роза (за сценой, зовет). Марк!

Марк. Ау!

Роза. Не уходи… Мне нужно с тобой поговорить.

Марк. Да ведь тяга…

Роза. Я разбужу отца… Мы сейчас спустимся! Подожди нас…

Окно захлопывается.

Марк (в ярости отходит от двери). Ну вот, пропала охота!.. Фюить!.. И что у нее за срочное дело? Уверен, что опять будет разговор об арлезианке… (Ходит взад и вперед.) Честное слово, хоть беги из дома! Мальчишка рта не раскрывает, у деда глаза на мокром месте, а мать смотрит на меня так… как будто я в чем-то виноват!.. (Останавливается перед матросом.) Ну, скажи: разве я виноват?..

Старый матрос. Да, капитан…

Марк. Как это да? Думай, когда отвечаешь… Что я, должен был осматривать подметки этой девки и считать, сколько подковок она потеряла в пути?.. И, наконец, в чем дело? Столько волнений из-за любовной интрижки! Эх, если бы все мужчины были такими, как я… Разрази меня бог!.. Хотел бы я видеть бабу, которая пришвартовала бы меня… (Толкает Старого матроса локтем в бок.) А тебе, матрос, тоже, я думаю, любопытно было бы на нее посмотреть!.. (Смеется, Старый матрос тоже смеется, они переглядываются.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Виветта с узлами.

Виветта. Уже встали, капитан?..

Марк. Э, да это наша подружка Виветта!.. Куда ты так рано, да еще с такими большими узлами?

Виветта. Пойду отнесу мои вещи к перевозчику, на Рону… К шести часам мне нужно быть на пароходе.

Марк. Уезжаешь?

Виветта. Да, капитан, пора!

Марк. Как она весело сказала «Пора»! А разве тебе не грустно оставлять своих друзей — хозяев фермы Кастле?

Виветта. Очень грустно, но в Сен-Луи живет хорошая старушка, ей одной скучно, с мыслью о ней мне легче уезжать… Ах, бабушка!.. Да, но что же это я?.. Огонь не разведен… Суп надо сварить мужчинам… А служанка заболела… Скорей, скорей!..

Марк. Тебе помочь?..

Виветта. Пожалуйста, капитан. Возьмите там, за дверью, вязаночки две-три хворосту.

Марк (приносит вязанки). Готово дело!.. (Старому матросу.) Чего таращишь на меня свои глазищи?

Виветта (берет вязанки). Благодарю вас… Теперь остается только раздуть огонь…

Марк. Я этим займусь.

Виветта. Прекрасно! А я пойду куплю билет на пароход.

Марк (живо). Но ты вернешься?

Виветта. Конечно!.. Мне еще надо проститься с крестной… (Взваливает один узел на спину.) Гоп!

Марк. Оставь, оставь! Моя «команда» донесет. Тяжело ведь… Эй, матрос!.. Да что с тобой? Чего ты удивляешься? Говорят тебе, бери узлы…

Виветта. До скорого свидания, капитан!.. (Ухолит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Марк один.

Марк. Скучно будет без нее. Она одна вносила в этот дом веселье и жизнь… И такая она приветливая, такая учтивая, так хорошо разбирается в званиях: «Да, капитан! Нет, капитан!» Ни разу не дала осечки… Хе — хе! А ведь недурно было бы, если б вот такая куропаточка бегала по палубе моей «Прекрасной Арсены»! Эй… Что это на меня нашло? Неужели и я тоже?.. Нет, решительно здесь вредный воздух. Нас всех распалила эта арлезианка. (Яростно раздувает огонь.)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Марк, Бальтазар.

Бальтазар (опираясь на стол, смотрит на Mapка). Самая пора для куликов, мореход…

Марк (захвачен врасплох; ему неловко). А, это ты? (Перестает раздувать огонь.)

Бальтазар. Там, над Жиро, небо черно от дичи.

Марк (поднимается). Не говори. Я в бешенстве. Из-за них я пропустил охоту…

Бальтазар. И это ты… чтобы успокоиться? (Изображает, как раздувают огонь.) Для этого не стоило надевать охотничьи сапоги… (Смеется.)

Марк. Ну ладно, ладно, старый насмешник! (В сторону.) А уж этот дылда вечно тут как тут! (Видя, что пастух садится у камина и закуривает трубку.) А тебя тоже пригласили?

Бальтазар (сидя у камина). Куда пригласили?

Марк. Ну да… Кажется, нынче утром большой семейный совет. Не знаю, что тут у них случилось… Наверно, еще какое-нибудь событие… Тсс! Вот и они…

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же. Роза и Франсе Мамай.

Роза. Входи, отец…

Марк. Да что случилось?

Роза. Закрой дверь.

Марк. Ого! Стало быть, дело серьезное.

Роза. Да, очень серьезное… (Замечает Бальтазара.) А, и ты здесь?

Бальтазар. Может, я лишний, хозяйка?..

Роза. Нет, можешь оставаться! То, что я собираюсь им сказать, тебе так же хорошо известно, как и нам… У нас беда, и мы все о ней думаем, но никто не осмеливается заговорить вслух. Больше тянуть нельзя, надо поговорить начистоту…

Марк. Держу пари, что речь опять пойдет о твоем сыне.

Роза. Да, Марк, ты угадал… Речь идет о моем мальчике — он умирает. Об этом стоит поговорить…

Франсе Мамай. Что ты городишь?..

Роза. Я говорю, дедушка, что наш мальчик умирает. Вот я и хочу спросить у вас у всех: неужели мы будем сложа руки на это смотреть?

Марк. Да что с ним такое?

Роза. Отказаться от арлезианки — это выше его сил. Борьба с самим собой изнуряет его. Любовь его убивает.

Марк. Это не объяснение. Умирают от плеврита, умирают, если волной сорвало мачту и тебя ударило по голове, а тут-то что, черт возьми? Двадцатилетний малый, крепко стоящий на якоре, не позволит себе поскользнуться из-за неудачи в любви…

Роза. Ты в этом уверен, Марк?

Марк. Ха-ха! Только в Камарге разыгрываются такие драмы. (Игриво.) Послушай, сестрица: зимой в арлезианском «Алькасаре» пели модный романс… (Пытается подражать настоящим певцам.)

К счастью, от любви не умирают, К счастью, от любви не умирают.

Гробовое молчание.

Бальтазар (у камина). Пустые бочки хорошо поют!

Марк. Что-о?..

Роза. Это лживая песня, Марк. В двадцать лет очень даже умирают от любви. И чаще всего те, что заболели этой странной болезнью, считают, что это чересчур медленная смерть. Так вот они, чтобы поскорее разделаться, кончают с собой…

Франсе Мамай. Да что ты, Роза!.. Ты думаешь, что наш мальчик…

Роза. Я вам говорю: у него в глазах смерть. Присмотритесь к нему хорошенько — сами увидите! Я уже за ним целую неделю наблюдаю, сплю в его комнате, а ночью встаю и прислушиваюсь… Разве мать может так жить? Я все время дрожу, всего боюсь — ружья, колодца, чердака… Так и знайте: я велю замуровать окно на чердаке… Сверху видны огни Арля, и каждый вечер Фредери поднимается и смотрит… Я этого так боюсь!.. А Рона… Ах, эта Рона! Я ее вижу во сне, и он тоже видит ее во сне. (Тихо.) Вчера он больше часа стоял у дома перевозчика и смотрел на воду безумными глазами… Я уверена, что у него в голове только одна эта мысль… И если он еще ничего не сделал над собой, то только потому, что я всегда возле него, за его спиной, чтобы в случае чего охранить его и оградить. Но у меня нет больше сил, я чувствую, что он выскользнет у меня из рук.

Франсе Мамай. Роза! Роза!..

Роза. Выслушай меня, Франсе. Не смотри на Марка. Не пожимай плечами… Я знаю мальчика лучше вас и знаю, на что он способен… У него моя кровь, а я… уж я-то знаю, что бы я сделала, если бы у меня отняли любимого человека.

Франсе Мамай. Но ведь… мы же не можем его женить… на этой…

Роза. А почему не можем?

Франсе Мамай. Ты это хорошо обдумала, дочка?..

Марк. Проклятие!..

Франсе Мамай. Я простой крестьянин. Роза, но я дорожу честью моего имени и моего дома так же, как владелец Кадруса или Барбантана… Эта арлезианка будет жить у меня? Тьфу!..

Роза. Дивлюсь я на вас обоих! Вы говорите мне о чести! А я хуже вас, что ли? (Подходит к Франсе.) Вот уже двадцать лет, дедушка Франсе, ты называешь меня своей дочерью. Слышал ты обо мне плохое слово?.. Где ты еще найдешь такую честную, такую верную женщину?.. Волей-неволей приходится напоминать, потому что вы все про это забыли… Разве мой муж, умирая, не говорил тебе о том, какая я скромная, какая я порядочная?.. И если я — я! — соглашаюсь ввести эту развратницу в мой дом, отдать ей моего ребенка, мою кровинку и назвать эту девку своей дочерью-что же ты думаешь, мне это легче, чем вам?.. И все-таки я на это иду, потому что нет другого средства его спасти…

Франсе Мамай. Пожалей меня, дочка! Ты меня убиваешь…

Роза. Отец, заклинаю тебя: подумай о Фредери… Сына ты уже потерял. Внук — это твое дитя вдвойне, неужели ты захочешь потерять и его?..

Франсе Мамай. Я умру из-за этой свадьбы…

Роза. Пусть мы все из-за нее умрем… Что ж из этого? Лишь бы мальчик был жив.

Франсе Мамай. Боже мои! Вот уж не думал я дожить до такого позора!..

Бальтазар (встает). Хоть один человек по крайней мере этого не потерпит… Нет, что же это такое? На ферме Кастле — гулящая девка, которая путалась со всеми камаргскими лошадниками?.. Хорошо, нечего сказать!.. (Бросает плащ и дубину.) Вот мой плащ, вот моя палка, хозяин! Давай мне расчет, и я уйду…

Франсе Мамай (умоляюще). Бальтазар! Ведь то же ради мальчика… Подумай! У меня только он один и остался!

Роза. Э, пусть уходит… Он уж очень зазнался.

Бальтазар. Есть хорошая пословица: тысяча овец без пастуха — плохое стадо! Этому дому давно не хватает хозяина. Здесь есть женщины, дети, старики, но нет мужчины.

Роза. Говори прямо, пастух… Как ты думаешь: мальчик способен убить себя, если мы не женим его на ней?

Бальтазар (подумав). По-моему, способен…

Роза. И ты предпочел бы, чтобы он умер?

Бальтазар. Сто раз предпочел бы!..

Роза. Вон отсюда, негодяй, вон! Ты накличешь беду на него!.. (Бросается на него.)

Франсе Мамай ( становится между ними). Оставь, Роза, оставь!.. Бальтазар вырос в более суровое время, чем ты: честь тогда ставили превыше всего. Я тоже человек того времени, но я недостоин его. (Бальтазару.) Сейчас я приготовлю тебе расчет, пастух, можешь уходить…

Бальтазар. Нет, погоди!.. Мальчик идет сюда… Я хочу послушать, как вы ему об этом скажете… Фредери, Фредери! Дедушка хочет поговорить с тобой…

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Фредери.

Фредери. Что это? Все в сборе!.. Что тут происходит? Что с вами?..

Роза. Нет, что с тобой, бедное дитя? Почему ты бледен, почему ты весь горишь? Вот, дедушка, посмотри — от него осталась одна тень!..

Франсе Мамай. Верно, он очень изменился…

Фредери (силясь улыбнуться). Мне немножко нездоровится, пустяки, так, небольшая простуда. Пройдет. (К Франсе.) Ты хотел поговорить со мной, дедушка?..

Франсе Мамай. Да, дитя мое, я хотел тебе сказать… Я… Ты… (Розе, тихо.) Скажи ты. Роза, я не могу…

Роза. Послушай, дитя мое: все мы знаем, что у тебя большое горе, но ты не хочешь о нем говорить. Ты страдаешь, ты несчастен… И все из-за той женщины… Ведь так?

Фредери. Не надо, матушка… Ведь мы же условились, что мы о ней никогда не будем говорить.

Роза (вспыхнув). А я все-таки скажу, потому что ты умираешь из-за нее!.. Ты из-за нее хочешь умереть!.. Только не лги!.. Я знаю, ты решил, что единственное средство вырвать страсть из сердца — уйти с этой страстью в иной мир… Так вот, мой мальчик, не надо умирать. Будь она проклята, эта арлезианка, бери ее… Мы ее тебе даем.

Фредери. Как же так?.. Матушка!.. Ты не подумала!.. Ты не знаешь, что это за женщина…

Роза. Раз ты ее любишь…

Фредери (в сильном волнении). Так это правда, матушка: ты бы согласилась?.. А ты, дедушка, что скажешь?.. Ты покраснел? Ты опустил голову? Ах, бедный старик, чего это должно ему стоить!.. Как же вы, стало быть, любите меня, коли приносите такую жертву!.. Нет, ни за что! Я эту жертву не приму… Родные вы мои! Поднимите головы и смотрите на меня не краснея… Клянусь: ваше имя будет носить достойная женщина…

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же и Виветта.

Виветта (робко останавливается в глубине сцены). Простите!.. Я не вовремя?..

Фредери (удерживает Виветту). Нет… Останься, останься… Что ты скажешь о ней, дедушка? Я думаю, тебе не стыдно назвать ее своей дочерью…

Все . Виветту?..

Виветта. Меня?..

Фредери (берет ее за руку). Помнишь, что ты мне сказала? «Тебе нанесла рану женщина, и вылечить тебя может только женщина». Виветта! Ты согласна быть этой женщиной? Могу я отдать тебе мое больное сердце? Оно исстрадалось… Ну, ничего! Я надеюсь, что ты с ним справишься, я надеюсь, что ты его исцелишь. Ну как, берешься?..

Франсе Мамай и Роза с умоляющим видом простирают к Виветте руки.

Виветта (прячет лицо на груди у Розы). Крестная! Ответь ему за меня.

Бальтазар (рыдая, обнимает Фредери). Мальчик ты мой дорогой, да хранит тебя господь! Уж как же ты меня обрадовал!

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

 

Картина первая

Декорация первого действия. Тот же двор в Кастле, но сегодня он принял праздничный вид; всюду чистота и порядок. В глубине сцены по обе стороны ворот — майские деревца, украшенные гирляндами цветов. Над воротами — огромный венок из колосьев, васильков, маков, дельфиниумов. Слуги и служанки в праздничных нарядах снуют по двору. У колодца служанка наполняет водой кувшин. По временам ветерок доносит звуки флейты, дробь тамбуринов.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Слуги, служанки, Бальтазар.

Бальтазар, потный, весь в пыли, появляется в глубине сцены.

Слуги. А! Бальтазар пришел!

Один из слуг. Здравствуй, дедушка!

Бальтазар (весело). Здорово, здорово, молодежь!.. (Садится на закраину колодца.)

Служанка. Тебе, должно быть, жарко?

Бальтазар (вытирает лоб). Я пришел издалека, а солнце палит вовсю… Дай-ка напиться…

Служанка дает ему напиться из кувшина.

Служанка. Ты себя не бережешь, а в твои годы…

Бальтазар. Э, совсем уж я не такой старый… Все дело в злодее-солнце, никак я к нему не привыкну… Подумай, дочка: ведь уж больше шестидесяти лет я не проводил июнь на равнине.

Слуги окружают Бальтазара.

Слуга. Да, правда, дедушка. В этом году вы запоздали с перегоном стада.

Бальтазар. Еще как! Скотина недовольна, да что поделаешь!.. Я женил отца, женил деда, не могу же я уйти от свадьбы мальчугана!.. К счастью, это долго не протянется: сегодня оглашение, первое и последнее, в четверг — подарки, в субботу — свадьба. А там можно и в горы…

Служанка. Ты никогда не отдыхаешь, дедушка Бальтазар? Думаешь пасти овец до последнего издыхания?..

Бальтазар. А как же!.. (Снимает шляпу.) Я всегда просил у Великого Пастуха — у того, который там, наверху, только об одном: послать мне смерть в Альпах, около стада, в одну из тех июльских ночей, когда на небе так много звезд… Впрочем, я об этом не беспокоюсь… Я уверен, что так оно и случится, такая уж у меня планета!.. Еще глоток, кошечка! (Пьет.)

Служанка придерживает кувшин.

Слуги (восхищенно переглядываются). Понимаешь? Он знает, что это его планета!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же, Марк и Старый матрос.

На балконе появляется Марк. Одет по-праздничному: шелковый жилет, фуражка с широким золотым галуном, шелковый галстук, рубашка с жабо.

Марк (видя, что Бальтазар пьет воду). Эй, дедушка Бальтазар, будь осторожней; этот напиток ударяет в голову!..

Бальтазар. Посмотрите на этого хвастуна: гордится тем, что его новая фуражка сверкает, как цирюльничий таз… В такой день, как сегодня, ты мог бы пойти в церковь. Плохой ты христианин!

Марк (спускается во двор). Спасибо!.. В этом диком краю пока дойдешь до церкви!.. А я еще не забыл, как ехал в телеге… (Оглядывается.) Ишь как разукрасили!.. Что же вы станете делать в день свадьбы, если так расстарались для помолвки?

Слуга. Да ведь сегодня не только помолвка — сегодня праздник земледелия, Ильин день.

Марк. Тамбурины по этому случаю бьют?

Слуга. Конечно! Братство Ильи-пророка ходит с фермы на ферму и танцует фарандолу. К вечеру будет у нас.

Марк. Вот оно что! А скажите: на Ильин день служба продолжается дольше, чем в обычный воскресный день? Наших что-то долго нет…

Служанка. Скорее всего, они дадут крюку, проедут через Сен-Луи и прихватят бабушку Ренод.

Марк. Да, наверно… Значит, мы увидим эту славную старушку… Между прочим, Планета, у тебя ничего с ней не было прежде?..

Бальтазар. Замолчи, мореход!

Марк. Хе-хе! Говорят, когда еще был жив Ренод…

Слуги смеются.

Бальтазар. Замолчи, мореход!

Марк. …вы с ней как говорится, даром времени не теряли.

Бальтазар (бледный, встает; громовым голосом). Мореход!..

Марк в испуге пятится. Слуги перестают смеяться. Бальтазар всех окидывает взглядом.

Вы можете смеяться, сколько вам угодно, над старым чудаком Бальтазаром и над его планетами. Но это для меня священно… Я запрещаю этого касаться…

Марк. Да ладно, ладно! Никто, черт возьми, не хотел тебя обидеть.

Слуги. Нет, нет, дедушка Бальтазар, ты же знаешь…

Слуги окружают Бальтазара. Весь дрожа, он снова садится.

Марк (Старому матросу, тихо). Ни в одном доме так серьезно не относятся к бабам, как здесь. Как все равно тот со своей арлезианкой. Думали, все кончено, нет никакой надежды, а потом, глядишь…

Слуги (бегут в глубину сцены). Вот они! Вот они!

Бальтазар (в сильном волнении). О боже мой! (Отходит в сторонку.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же. Роза, Франсе Мамай, Фредери, Виветта, Дурачок и бабушка Ренод.

Они появляются в глубине сцены, очень нарядные: женщины — в кружевных чепчиках, мужчины — в камзолах с разводами. Впереди всех старушка; она опирается на Виветту и Фредери.

Бабушка Ренод. Вот я и опять в старом Кастле. Погодите, дети, я хочу посмотреть…

Марк. Здравствуй, бабушка Ренод!

Бабушка Ренод (низко кланяется ему). Кто этот красивый господин?.. Я его не знаю…

Роза. Это мой брат, бабушка Ренод…

Франсе Мамай. Хозяин Марк.

Марк (поправляет его). Капитан!

Бабушка Ренод. Мое почтение, хозяин!

Марк (стиснув зубы, в бешенстве). Хозяин, хо-зя-ин!.. Не видят они моей фуражки, что ли?

Дурачок (хлопает в ладоши). Какие красивые в этом году деревья в честь Ильи-пророка!

Бабушка Ренод. Мне так приятно снова все это увидеть! Ведь так давно… со времен твоей свадьбы, Франсе…

Фредери. Тебе все здесь знакомо, бабушка?

Бабушка Ренод. Конечно. Вот здесь питомник шелковичных червей, там сараи. (Подходит к колодцу.) О, колодец!.. (Тихо смеется.) Господи! Ну кто поверит, чтобы от дерева и камня так сжималось сердце!..

Марк (слугам, тихо). Погодите, сейчас мы посмеемся. (Подходит к старушке, осторожно берет ее под руку и ведет туда, где, прижавшись к стене, стоит Бальтазар.) А его ты узнаешь, бабушка Ренод?.. Ведь он твой ровесник.

Бабушка Ренод. Боже милостивый! Это… это Бальтазар!..

Бальтазар. Доброго здоровья, Ренод! (Делает шаг по направлению к ней.)

Бабушка Ренод. Милый… милый Бальтазар!..

Они молча смотрят друг на друга. Все почтительно отходят в сторону.

Марк. Хе-хе! Старые голубки!

Роза (строго). Марк!

Бальтазар (тихо). Это я виноват. Я знал, что ты должна прийти. Я не должен был здесь оставаться.

Бабушка Ренод. Почему?.. Чтобы сдержать нашу клятву?.. Полно! Теперь это уже не важно. Это уж воля божья, чтобы мы еще раз встретились перед смертью, для того-то он и вложил любовь в сердца этих детей. Что ж, мы заслужили от него награду нашей стойкостью.

Бальтазар. О да, стойкость нужно было проявить большую! Сколько раз, перегоняя свое стадо, я видел дым твоего очага! Он точно подавал мне знак: «Иди сюда!.. Она здесь!..»

Бабушка Ренод. И мне стоило больших усилий, чтобы не побежать к тебе, когда я слышала лай твоих собак и издали узнавала тебя по длинному плащу. Но теперь наши страдания кончились, и мы, не краснея, можем смотреть друг другу в глаза… Бальтазар!

Бальтазар. Ренод!

Бабушка Ренод. Тебе не стыдно обнять такую морщинистую старуху, как я?

Бальтазар. Что ты!..

Бабушка Ренод. Так прижми меня посильней к своему сердцу, мой верный друг. Вот уж пятьдесят лет, как за мной этот долг, этот дружеский поцелуй.

Продолжительный поцелуй.

Фредери. Долг — вещь хорошая! (Сжимает Виветте руку.) Виветта! Я тебя люблю…

Виветта. Правда?

Марк (подходит). Бабушка Ренод! А не пойти ли нам на кухню — посмотреть, что сталось с вертелом с тех пор, как ты его не видела?

Франсе Мамай. Он прав… Пора и за стол! (Берет под руку старушку.) Все. За стол! За стол!

Бабушка Ренод (обернувшись). Бальтазар!..

Роза. Пойдем, пастух.

Бальтазар (в сильном волнении). Иду…

Все уходят налево. Сцена на несколько секунд остается пуста. За кулисами играет музыка. Темнеет.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Фредери и Виветта выходят из дому.

Фредери (подводит Виветту к колодцу). Виветта! Посмотри на меня… Что с тобой? Ты чем-то недовольна.

Виветта. Да нет, Фредери!

Фредери. Молчи, не лги, тебя что-то мучает, отравляет тебе радость нашей помолвки. Я догадываюсь: тебя пугает твой больной. Ты еще не уверена в нем… Успокойся! Клянусь тебе, я здоров!

Виветта (качает головой). Иногда и я в это верю, а потом…

Фредери. Ты помнишь тот год, когда я так сильно болел? От всего этого у меня сохранилось только одно воспоминание: то утро, когда открыли мое окно. Какой чудесный аромат влился в мою комнату вместе с ветром Роны!.. Я мог бы назвать все травы, над которыми он пролетал. Не знаю, почему, небо мне показалось светлее обычного, на деревьях было больше листьев, овсянки лучше пели, мне было так хорошо!.. И тогда вошел врач, поглядел на меня и сказал: «Он здоров!..» Сейчас я стал такой же, как в то утро, и небо такое же, и так же спокойно у меня на душе… Я хочу одного — склонить голову тебе на плечо и чтобы так было всегда… Теперь ты веришь, что я здоров?

Виветта. Так это правда: ты меня любишь?..

Фредери (тихо). Да…

Виветта. А другая?.. Та, которая причинила тебе столько зла, — о ней ты больше не думаешь?

Фредери. Я думаю только о тебе, Виветта…

Виветта. Но…

Фредери. Какую клятву я должен тебе дать?.. Я же тебе сказал: ты одна в моем сердце… Забудем это ужасное прошлое. Оно для меня не существует.

Виветта. Тогда зачем же ты хранишь вещи, которые тебе о нем напоминают?

Фредери. Я… я ничего не храню.

Виветта. А письма?..

Фредери (поражен). Откуда это тебе известно?.. Да, правда, я их долго хранил. Мной владело нездоровое любопытство, я хотел узнать, кто этот человек. А теперь — смотри! (Распахивает куртку.)

Виветта. Их там уже нет?

Фредери. Сегодня утром Бальтазар их отнес.

Виветта. Правда, Фредери? (Бросается ему на шею.) Как я счастлива!.. Если бы ты знал, как я страдала из-за этих проклятых писем!.. Когда ты прижимал меня к своему сердцу и говорил: «Я люблю тебя!» — я чувствовала, что они у тебя там, под курткой, и я тебе не верила.

Фредери. Значит, ты мне не верила и все-таки хотела быть моей женой?

Виветта (улыбаясь). Это мешало мне верить, но не мешало любить…

Фредери. Сейчас, когда я говорю: «Я люблю тебя!» — ты мне веришь?

Виветта. А ты попробуй, скажи…

Фредери. Ах ты, моя дорогая! (Прижимает ее к себе, и, крепко обнявшись, они медленно идут к выходу и скрываются за сараями.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Митифьо и Бальтазар, потом Фредери и Виветта.

Митифьо быстро входит, делает несколько шагов по опустевшему двору, потом подходит к дому, собирается постучать, но в это время дверь открывается и появляется Бальтазар.

Бальтазар. Это ты?.. Что тебе нужно?

Митифьо. Мои письма!

Появляются Фредери и Виветта.

Бальтазар. То есть как твои письма?.. Я же отнес их утром твоему отцу. Ты не из дому?

Митифьо. Я две ночи провел в Арле.

Бальтазар. Значит, это продолжается?..

Митифьо. Конечно!..

Бальтазар. А мне казалось, что после истории с письмами…

Митифьо. Когда становишься подлецом из-за женщины, она все готова простить!

Бальтазар. Ну, желаю тебе всего доброго, парень! Здесь, слава богу, этому безумию пришел конец. Через четыре дня малый женится, и уж на этот раз на честной девушке.

Митифьо. Да, да, он, конечно, счастлив. Приятно любить друг друга и быть чистым перед небом и людьми, гордиться той, которую любишь, иметь возможность сказать всем: «Смотрите, это моя жена!» А я прихожу ночью, как вор. Днем прячусь, брожу вокруг да около, а потом, когда мы остаемся одни, начинаются сцены, ссоры! Откуда ты пришла?.. Что ты делала?.. С кем ты разговаривала?.. Сколько раз, когда я ее ласкал, я готов был задушить ее, чтоб она больше меня не обманывала…

Фредери и Виветта, обнявшись, проходят по сцене.

Тяжело жить, когда жизнь — сплошная ложь и недоверие! Но, к счастью, это скоро кончится. Теперь мы будем жить вместе, и горе ей, если…

Бальтазар. Ты женишься на ней?..

Митифьо. Нет, я ее увезу. Если ты будешь ночью на пастбище, то услышишь: кто-то мчится по равнине бешеным галопом. Красавица будет лежать поперек седла, и клянусь: держать ее я буду крепко.

Бальтазар. Так она тебя очень любит, окаянная арлезианка?..

Фредери (останавливается в глубине сцены). А?..

Митифьо. Да… Это ее минутная прихоть. А затем, ей очень по душе похищение. Ей больше всего нравится скакать по большим дорогам, кочевать с одного постоялого двора на другой, больше всего она любит всякие перемены, страх, преследование… Она вроде тех морских птиц, которые поют только в грозу…

Фредери (в бешенстве, тихо). Это он! Наконец-то!..

Виветта. Уйдем, Фредери!.. Уйдем отсюда!

Фредери (отталкивает ее). Оставь меня!

Виветта (жалобно). Нет, ты ее не разлюбил!.. Фредери!..

Фредери. Уходи… Да ну, уходи! (Вталкивает ее в дом, потом возвращается и слушает.)

Митифьо. А меня эта поездка пугает. Я все думаю о моем старике, — ведь он останется совсем один, — о лошадях, о хижине, думаю о том, как легко жить честному человеку, и о том, что и у меня могла бы быть такая жизнь, если бы я ее не встретил.

Бальтазар. Зачем же ты едешь? Бери пример с нашего парня. Откажись от нее и женись на другой.

Митифьо (тихо). Не могу… Она так хороша!..

Фредери (подбегает). Не тебе судить, как она хороша, ничтожество! Что тебе нужно было напоминать мне об этом? (Со злобным смехом.) Мужик!.. Такой же мужик, как я!.. (Наступает на него.) Ты завидуешь моему счастью, и ты пришел мне об этом сказать прямо из ее объятий, на губах у тебя еще не остыли ее поцелуи. Ты не можешь понять, что за один миг страсти, о которой ты тут говоришь, за то, чтобы хоть одну минуту побыть на твоем месте, я отдал бы всю мою жизнь, я отдал бы весь мой рай за один час твоего ада… Будь же ты проклят, зловещий барышник!.. Мне еще больнее видеть тебя, чем ее… Ко мне опять вернулась та мучительная страсть, от которой я едва не умер. Теперь все кончено: я погиб. Ты будешь таскаться по дорогам с твоей возлюбленной, а здесь будут плакать женщины… Так нет же! Этому не бывать, не бывать! (Хватает молоток.) Защищайся, разбойник, защищайся, я убью тебя, я не хочу умирать один!

Митифьо отступает.

Вся сцена идет под приближающийся стук тамбуринов.

Бальтазар (бросается к Фредери). Сумасшедший! Что ты делаешь?

Фредери (борется с ним). Пусти меня!.. Сначала — его, потом — арлезианку!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Роза.

В тот момент, когда Фредери настигает Митифьо, между ними становится Роза. Фредери шатается и роняет молоток. В это время около дома появляются люди с колышущимися факелами; они танцуют фарандолу и кричат: «Илья-пророк!.. Илья-пророк!..»

Танцоры. Илья-пророк, Илья-пророк! Фарандола!

Жители фермы (выходят на балкон.) Илья-пророк!.. Илья-пророк!..

Песни и танцы.

 

Картина вторая

Питомник для разведения шелковичных червей. Большая комната с широким окном, с балконом в глубине. Налево, на заднем плане, — вход в самый питомник, на переднем плане — вход в детскую. Направо — деревянная лестница на чердак. Под лестницей за занавеской кровать. При поднятии занавеса сцена пуста. Со двора доносятся звуки флейты, дробь тамбуринов, пение «Марша королей». Появляется Роза с лампочкой в руке. Ставит лампу, выходит на балкон, смотрит на танцующих, потом возвращается.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Роза одна.

Роза. Внизу поют. Ни о чем не догадываются. Даже пастух, поглядев, как Фредери пустился в пляс, сказал мне: «Ничего, ничего, хозяйка! Когда гроза кончается, всегда гремит последний гром…» Дай бог!.. А все-таки мне страшно… Вот я и стерегу…

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Роза, Фредери.

Фредери (увидев мать, останавливается). Что ты здесь делаешь?.. Я думал, ты уже тут не ночуешь…

Роза (смущена). Нет, я тут. Остались шелковичные черви, которые еще не вылезли из кокона. Нужно за ними проследить… А ты? Почему ты не поешь со всеми вместе?

Фредери. Я очень устал.

Роза. Да, правда, ты плясал фарандолу до упаду. И Виветта тоже. Она как птичка — она летает, а не танцует… Ты видел, как старший Жиро кружил ее? Она такая милая… Из вас выйдет красивая пара.

Фредери (живо). Спокойной ночи! Я пойду спать. (Целует ее.)

Роза (останавливает его). Послушай: если она тебе не подходит, скажи — мы найдем тебе другую.

Фредери. Что ты, матушка!

Роза. А что ж тут такого? Ведь я же не о ее счастье думаю, а о твоем… А ты совсем не похож на счастливца.

Фредери. Да, конечно… Да, конечно…

Роза. Ну, посмотри на меня. (Берет его руку.) Похоже, что у тебя лихорадка.

Фредери. Да… Лихорадка Ильи-пророка — от нее и пьешь и танцуешь. (Высвобождает руку.)

Роза (в сторону). Ничего из него не вытянешь. (Снова удерживает его.) Погоди, ты всегда от меня уходишь.

Фредери (улыбается). Ну, что еще? Говори!

Роза (глядя ему прямо в глаза). Скажи: этот человек, который приходил недавно…

Фредери (отводит глаза). Какой человек?

Роза. Да этот… Похож на цыгана, лошадник… Правда, тебе неприятно было его видеть?

Фредери. Да нет! На одну минуту рассудок помутился… И потом, прошу тебя: не будем больше говорить об этом… Я не хочу копаться в этой грязи, чтобы не замарать тебя.

Роза. Что ты! Матери могут ходить всюду, спрашивать обо всем, обо всем узнавать — их ничто не запачкает!.. Поговори со мной, мальчик. Открой мне сердце. Если б ты хоть немного поговорил со мной, я бы тебе так много сказала!.. А ты не хочешь!..

Фредери (мягко и печально). Нет, прошу тебя: не надо больше об этом!

Роза. Ну, тогда… сойдем вниз…

Фредери. Зачем?

Роза. Ах! Может, я сумасшедшая, но мне не нравится сегодня твой взгляд. Я не хочу оставлять тебя одного… Пойдем туда, там светло, пойдем!.. Раньше ты всегда на Ильин день танцевал со мной фарандолу. А в этом году и не подумал. Ну пойдем! Мне хочется потанцевать… (Рыдает.) И еще мне хочется плакать…

Фредери. Матушка, матушка! Я тебя люблю! Не плачь!.. Ах, боже мой, не плачь!

Роза. Если ты меня любишь, — скажи…

Фредери. Что ты хочешь услышать от меня?.. Ну да, сегодня у меня дурной день. Этого нужно было ожидать. После такого потрясения спокойствие приходит не сразу. Погляди на Рону: разве волнение на ней проходит сейчас же после того, как стихнет мистраль? Для всего нужно время… Ну, не плачь! Это все пустяки… Высплюсь — и завтра все пройдет… Я думаю только о том, чтобы все забыть, думаю только о своем счастье.

Роза (значительно). Ты думаешь только об этом?

Фредери (отворачивается). Ну да…

Роза (смотрит на него испытующе). Так ли?

Фредери. Так.

Роза (печально). Ну что ж, тем лучше…

Фредери (целует ее). Спокойной ночи!.. Я иду спать.

Роза, улыбаясь, долго смотрит ему вслед, но, как только он переступает порог комнаты и дверь за ним закрывается, взгляд ее мгновенно становится страшным.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Роза одна.

Роза. Какое это мучение — быть матерью! Во время родов я чуть не умерла. Потом он долго болел… В пятнадцать лет опять перенес тяжелую болезнь. Я чудом выходила его. Но как я дрожала за него, сколько провела бессонных ночей! Мои морщины — след этого вечного страха… И вот теперь, когда благодаря мне он стал здоровым, красивым, хорошим человеком, он думает только о том, как бы покончить все счеты с жизнью! И чтобы спасти его от него самого, я должна караулить его у этой двери, как маленького. Нет, бог не всегда бывает справедлив. (Садится на скамейку.) Но ведь твоя жизнь принадлежит мне, противный мальчишка! Я тебе ее даровала… Я тебе много раз ее даровала… Каждый день ты черпал жизненные силы из меня, из моей жизни… Подумал ли ты о том, что понадобилась вся моя молодость, чтобы ты стал двадцатилетним? А теперь ты хочешь уничтожить мой труд! О!.. О!.. (Мягко и печально.) Правда, бедный мальчик тоже страдает. Роковая страсть не прошла у него, а я-то, безумная, надеялась, что другая женщина может его исцелить. У нас с ним один и тот же недуг! Мы любим только раз… Но я же не виновата! Нельзя же меня за это наказывать!.. Что еще я могла сделать?.. Я ему сказала: «Женись на ней… Мы согласны!» Что же еще от меня требовалось — самой пойти за ней?.. Если бы я только знала, где эта развратница, я бы ее привела… Но я опоздала. Она уехала, и теперь он ищет смерти… Он хочет умереть! Как все-таки неблагодарны дети!.. Мне ведь тоже, когда мой бедный муж умирал и держал мои руки, мне ведь тоже хотелось умереть вместе с ним… Ты, дитя мое, был при этом, ты не совсем понимал, что происходит, но ты испугался и закричал. При первом же твоем крике я поняла, что я не смею распоряжаться своей жизнью, что я не имею права уйти… И тогда я взяла тебя к себе на колени, стала улыбаться тебе, укачивать тебя, а на сердце было так тяжело! И хотя я осталась навсегда вдовой, я очень скоро сняла траур, чтобы не огорчать моего мальчика… (Рыдает.) Теперь он должен был бы сделать для меня то, что я сделала для него тогда… Несчастные матери!.. Какие мы жалкие! Мы даем все, а нам не возвращают ничего. Мы — любовницы, которых покидают. А мы никогда не изменяем и так быстро старимся!..

Хор (за сценой).

Прохожий, стой! На колеснице золотой Три короля — как ангелы благие. Прохожий, стой! На колеснице золотой Три короля с хоругвию святой. [54]

За сценой танцуют под стук тамбуринов.

Роза. Какая ночь!.. Какая бурная ночь!..

Отворяется дверь в детскую.

Кто там?

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Роза, Дурачок.

Дурачок выходит из детской; он бос, его светлые волосы растрепаны, он без рубашки, без жилетки, в одних бумазейных панталонах на помочах. Глаза у него блестят, взгляд необычно для него открытый, живой.

Дурачок (приближается, приложив палец ко рту). Тсс!

Роза. Это ты?.. Что тебе нужно?..

Дурачок (тихо). Ложись и спи спокойно. Сегодня ночью это не случится!..

Роза. Чего не случится?.. Ты что-нибудь знаешь?..

Дурачок. Я знаю, что у моего брата большое горе, и ты велела мне спать в его комнате, потому что боишься, чтоб он чего-нибудь не сделал над собой… И я уже много ночей почти не сплю… Одно время ему стало лучше, но сегодня ночь была очень плохая… Он опять плакал, говорил сам с собой: «Не могу… Не могу!.. Я должен уйти!..» А потом лег. Сейчас он спит, а я встал тихонько, чтобы тебе об этом рассказать… Почему ты так на меня смотришь, матушка?.. Тебя удивляет, что я все вижу и понимаю?.. Но ты же слышала, Бальтазар говорил: «Он пробуждается, этот ребенок пробуждается!»

Роза. Да неужели?.. Ах ты, мой Дурачок!

Дурачок. Меня зовут Жане, матушка. Называй меня Жане. Здесь больше нет Дурачка.

Роза (живо). Молчи!.. Не говори так.

Дурачок. Почему?

Роза. Ах, я совсем сошла с ума!.. А все пастух со своими сказками… Подойди ко мне, мой любимый, подойди, я хочу на тебя посмотреть. Мне кажется, что я тебя никогда раньше не видела, мне кажется, что у меня родился второй сын. (Берет его к себе на колени.) Как ты вырос, какой ты красивый! Знаешь? Ты будешь похож на Фредери. Глаза у тебя умные — умные!

Дурачок. Да, мне кажется, что я теперь пробудился навсегда… Но при этом я совсем сонный, я просто валюсь с ног, так хочу спать… Поцелуй меня еще раз!..

Роза. Сейчас поцелую! (Страстно целует его.) Я тебе должна столько поцелуев! (Провожает его до детской.) Иди спать, мой дорогой, иди!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Роза одна.

Роза. В нашем доме нет больше дурачка! Что, если это принесет несчастье?.. Ах, что я говорю!.. Я недостойна этого великого счастья… Нет! Нет! Этого не может быть, бог не для того вернул мне младшего, чтоб отнять старшего… (Склоняет голову перед изображением Мадонны, врезанным в стену. Затем идет к двери в детскую и прислушивается.) Тихо… Оба спят… (Закрывает окно в глубине, переставляет вещи, кресла, потом входит в альков и задергивает занавеску.)

За сценой музыка. Большие окна в глубине белеют.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Роза в алькове, Фредери.

Фредери входит полуодетый; у него блуждающий взгляд. Он останавливается и прислушивается.

Фредери (тихо). Три часа. Вот и рассвет. Все будет так, как рассказывал пастух… Она билась всю ночь, а наутро… наутро… (Делает шаг в сторону лестницы и останавливается.) Как страшно!.. Что с ними будет со всеми, когда они проснутся?.. Но ждать больше нельзя. Я не могу жить. Все время я вижу, как этот человек обнимает ее. Он уносит ее, он прижимает ее к себе, он… Проклятое видение! Я вырву тебя из глаз! (Взбегает по лестнице.)

Роза. Фредери!.. Это ты?

Фредери останавливается на середине лестницы, шатается и простирает руки.

Роза (выбегает из алькова, бежит к детской, заглядывает в нее и в ужасе кричит). А-а-а! (Оборачивается и видит Фредери на лестнице.) Ты куда?..

Фредери (вне себя). А ты разве не слышишь? Они там, где овчарни… Он ее уносит… Подождите! Подождите!.. (Устремляется вперед.)

Роза опрометью бросается за ним. Вот она уже на середине лестницы, у двери, но в этот момент Фредери запирает дверь.

Роза изо всех сил стучит.

Роза. Мальчик мой, Фредери!.. Ради бога! (Стучит и трясет дверь.) Открой, открой!.. Дитя мое!.. Впусти меня, я хочу умереть вместе с тобой!.. Ах, боже мой!.. На помощь! Мое дитя, мое дитя сейчас покончит с собой!.. (Как безумная, мчится вниз по лестнице, подбегает к окну, распахивает его, смотрит и со страшным криком падает на пол.)

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же. Дурачок, Бальтазар и Марк.

Дурачок. Матушка!.. Матушка!.. (Падает на колени перед матерью.)

Бальтазар (видит, что окно открыто, бросается к окну и смотрит во двор). А! (Марку.) Взгляни в окно — и ты увидишь, что от любви умирают.

 

― БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ ―

(пьеса в пяти действиях, шести картинах)

 

Предисловие

[55]

«Нет, я виню не великого Дарвина, а тех лицемерных разбойников, которые ссылаются на него, которые, воспользовавшись наблюдениями и выводами ученого, пытаются сделать из них статью закона и систематически применять ее. Вы полагаете, что это великие, что это сильные люди. Нет, это не так… Без доброты, без милосердия, без человеческой солидарности ничего великого быть не может. Я утверждаю, что применять теорию Дарвина — злодейство, ибо это значит будить в человеке зверя, или, как говорит Эрше, пробудить все, что еще осталось у вставшего на ноги человека от того времени, когда он стоял на четвереньках».

Эти слова одного из действующих лиц моей пьесы содержат не только ее возвышенную идею, но и заглавие, слишком широкое, если понимать его буквально: «Борьба за существование». Конечно, я не собирался рассказать ни за один вечер, ни в одной, ни даже в нескольких книгах о битве за жизнь: нам никогда не охватить ее целиком, — так, солдат видит лишь окружающую его сумятицу боя, описанную Стендалем и Толстым, над которой будет вечно витать, несмотря на недавнее изобретение бездымного пороха, непонятный, смутный и загадочный рок. Мне хотелось показать на сцене новую породу мелких хищников, которые воспользовались законом Дарвина о борьбе за существование как предлогом, как оправданием всевозможных низостей и подлостей.

Этот тип не существовал у нас до войны.

«Франция сентиментальна, она должна приобщиться к науке», — часто говорил Гамбетта. Я безоговорочно разделял тогда эти идеи. Помню, с каким пылом последователи Гамбетты воспринимали жестокие саксонские формулировки: «Сильный пожирает слабого… выживает наиболее приспособленный» — и т. д. Вдруг стало известно, что Лебиц и Барре совершили преступление, научное злодейство, основанное на теории Дарвина, которой оба бандита пытались прикрыться, в особенности Лебиц, голова и мозг этого дела, Лебиц, настолько обнаглевший, что после убийства осмелился прочитать в студенческом квартале лекцию о борьбе за существование и частично повторить ее на допросе у следователя.

Тут я отчетливо понял всю опасность неверно воспринятой идеи: возможность применения подлецами или невеждами доктрин, извращенных в самой своей основе, провозглашение чудовищного людского эгоизма новым законом общества и оправдание любых аппетитов, любых преступлений ссылкой на естественно — историческую теорию, сформулированную великим мыслителем в уединении, в отвлеченном мире его башни из слоновой кости. Одновременно с Лебицем, этим педантичным и злым зверем, которого приятели вполне серьезно называли «замечательным парнем… очень умным человеком», мне предстал вполне современный тип борца за существование, или struggle for lifera, как я его окрестил, чтобы снискать расположение парижан, которые питают такое пристрастие к иностранным словам, что уже включили в свой лексикон выражение high lifer.

Образ этого юного прохвоста под маской педагога и ученого так заинтересовал меня, показался мне столь правдивым, столь современным, что я начал нечто среднее между романом и историческим этюдом под заглавием «Лебиц и Барре — два молодых француза нашего времени». Я работал над этим уже несколько месяцев, но тут во Франции вышел перевод замечательного романа Достоевского «Преступление и наказание», и оказалось, что это именно та книга, которую я собирался написать, да еще принадлежащая перу гения. Русский студент Родион олицетворял студента Лебица; его философские рассуждения, оправдывающие убийство старухи, представляли собой те диалоги, которые в моем воображении Лебиц и Барре вели по вечерам за столиком кабачка на улице Расина. Статья «О преступлении», написанная Родионом, — это была лекция Лебица в Латинском квартале. Мне пришлось отказаться от моей книги, но struggle for lifer по-прежнему не давал мне покоя, он появлялся то тут, то там, наглел с каждым днем, множился в обществе, в политических, артистических и светских кругах, пока изысканный разбойник Поль Астье — тип, объединяющий нескольких знакомых мне молодых авантюристов, — не встал как-то утром перед моим письменным столом, корректный, подтянутый, зловещий, — словом, такой, каким я вывел его в «Бессмертном» и в «Борьбе за существование».

Читал ли он Дарвина? Вряд ли. Вернее всего, что не читал. Но то немногое, что ему известно о дарвинизме, он охотно приводит в Палате, в клубе, в душе и фехтовальном зале — словом, всюду, где собираются мужчины (в присутствии женщин молодой человек держит иные речи), и научные формулировки, которые он запомнил мимоходом, помогают ему оправдать в собственных глазах и даже в глазах света свою преступную жизнь, жизнь бездушного честолюбца, жуира и убийцы. «Пусть я подлец, плевать мне на это!.. Я борюсь за существование». Лебиц, заметьте, действовал во имя того же принципа: между этими одинаково коварными и гнусными struggle for lifer′ами разница лишь в наружности и манерах, иными словами, чисто внешняя. Это я и пытался внушить публике. Когда Поль Астье рассказывает о самоубийстве своей жертвы Лидии Вайян, на нем смятая, расстегнутая рубашка с засученными рукавами, словно он только что совершил преступление; я показываю таким образом struggle for liferа во всей его циничной жестокости, а не облагороженного белым галстуком и фраком. Отсюда и сцена в ванной, в которой некоторые близорукие люди увидели лишь натуралистическое переодевание.

Конечно, этот красивый разбойник не представляет себе, что возможна хотя бы малейшая аналогия между ним, светским человеком, государственным мужем, сыном и внуком академиков, и каким-то жалким студентишкой. Конечно, он дарвинист «высокого полета», защитой ему служат честолюбие и жажда власти — броня столь же надежная, как и неподкупная совесть честного человека. Итак, за Поля Астье можно не беспокоиться. Как бы ему ни хотелось сбросить все путы, он не поддастся соблазну, не совершит преступления — в этом смысле он никакой опасности не представляет. Он слишком осторожен, слишком умен! И вдруг что-то оказывается сильнее его — значит, есть что-то, что может взять верх над человеком, даже самым умным, — и в руки к нему попадает грозное, верное оружие! Признаюсь, мне больше всего нравится в моей драме эпизод, с пузырьком, словно по волшебству очутившимся на туалетном столике, чтобы искушать, сводить с ума struggle for liferа и наконец привести его на край пропасти…

Но почему не столкнуть в нее?

На то есть две причины. Во-первых, светские люди умеют себя держать, обладают внешним лоском, и это служит им уздой. «В белом галстуке есть даже что-то нравственное», — говорит Шемино. Во-вторых, и это самая важная причина: Поль Астье принадлежит к тому поколению, к той «ладье», на которой потеряна неограниченная вера в древние установления, но еще сохранился смутный страх перед законом, перед жандармом. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что люди лет тридцати — сорока, нерешительные в добре и зле, подобно вопрошающим, смятенным Гамлетам, еще не пришли к полному, действенному нигилизму, свойственному тем, кто находится на следующей «ладье», откуда сбросили, как ненужный балласт, уважение к чему бы то ни было и какую бы то ни было нравственность. Впрочем, не сомневайтесь: если Полю Астье не хватило решимости в первый раз, то в следующий раз сердце и рука его не дрогнут. Несчастная Мари-Анто настолько убеждена в этом, что материнская жалость, которая живет в любви всякой женщины, неожиданно переполняет ее сердце, потрясенное книгой Эрше — этой ужасной историей о преступлении и эшафоте, — и, желая спасти негодяя Поля Астье от нового соблазна, на этот раз неодолимого, избавить его от стыда и ужаса казни, она соглашается на развод, хотя вначале поклялась не давать его, так как это противоречит ее убеждениям.

Кое-кому хотелось бы оборвать на этом месте драму, ибо такой конец больше соответствует общепризнанным законам общества: пусть Поль Астье остается победителем и, избавленный от старухи жены, тратит в свое удовольствие миллионы австриячки. Нет, у меня иной взгляд на жизнь. Я безусловно верю в формулу: «За все надо платить», — я много раз убеждался, что человеку воздается по заслугам, хорошим или плохим, и не на том свете, который мне неведом, а здесь, на земле, рано или поздно.

Признаюсь, моя ненависть к злым такова, что я внес, быть может, слишком много изощренности в кару, настигающую моего Поля Астье. Я сразил его на вершине блаженства, таким счастливым, что он даже стал добрее, с веточкой флердоранжа во рту, со взором, ослепленным золотым ореолом красавицы еврейки. И одновременно я заставил Вайяна, подстерегающего Поля Астье, применить к нему закон Дарвина о сильном, который пожирает слабого. «Я вооружен, ты безоружен, я уничтожаю тебя, бандит!» Славный Вайян! Однако он не принадлежит к struggle for lifer'ам, он пассажир старого-престарого корабля, — на этом корабле чему только не верили, а теперь все это вышло из моды. После того, как удар нанесен и хищник уничтожен, Вайян поднимает руку к небу и, словно эхо, повторяет холодное «Присуждаю» — возглас нотариуса на аукционе; этот жест показывает, орудием какого суда он себя считает. «Браво, Деннери!»- прошептал в уголке зрительного зала молодой, щеголеватый «господин Нагле из Нима». Пожалуй, я с ним согласен, но что поделаешь? Я так ненавижу подлого хищника, что сам мог бы его застрелить.

Мне остается от всего сердца поблагодарить директора театра Жимназ и актеров-исполнителей «Борьбы за существование»; я сознаю, что при посредственной игре и менее совершенной рамке моя пьеса не была бы так горячо встречена публикой. Она длинна, изобилует подробностями, требует внимания, на что парижане особенно скупы, порой заставляет думать, а это нравится далеко не всем: «Идея? Какая скука!» Благодаря г-ну Виктору Конингу и его превосходным актерам я паче чаяния имел успех; я счастлив, что могу публично выразить им свою признательность.

Я боялся главным образом того, что критика призовет меня к ответу за близкое родство «Бессмертного» и «Борьбы за существование», которая является как бы продолжением, следствием романа. Ничего подобного не случилось. Печать была ко мне очень благосклонна или по меньшей мере беспристрастна. Только в одной или двух критических статьях мне послышался злобный шелест «академических пальм», что крайне меня удивило: в моей пьесе нет ни одного антиакадемического слова. Да и в чем виноват столь опороченный «Бессмертный»? В том, что он без уважения говорит о Французской академии? Но скажите на милость: что уважают в наши дни? И не случалось ли академикам, даже прославленным, дурно отзываться о людях весьма почтенных или принимаемых за таковых? Разве академик Тэн не нападал на Наполеона, самого выдающегося деятеля нашего века, который дал нам таких людей, как Бисмарк? А разве Ренан, тоже академик, в своем жизнеописании Иисуса Христа, которое он нам преподнес в количестве трехсот тысяч экземпляров, проявил к нему почтительность?

Зато какую травлю, какую злобу, какой поток брани вызвали вольности, допущенные мною по отношению к достопочтенной Академии! А ведь я только имел смелость сказать, что ее милости не вредны, но бесполезны и что талантливый человек прекрасно обходится без ее штампа; я дерзнул рассказать о нравах этого мира специфических интриг, о многочисленных и противоборствующих ветрах, дующих в его холодных коридорах, о скользких ступеньках его извилистых лестниц, о его низких дверях, набивающих шишки самым гордым, которым приходится сгибаться, чтобы пройти в них; я пожалел о плачевном положении кандидатов в академики, ибо Академия тащит их за собой как обманчивую приманку, и, наконец, указал артистической молодежи на западню, уготованную ее гордости, ее независимости.

Против меня была направлена большая обвинительная речь г-на Кене де Борпера. Пытаясь снискать благоволение Академии, он ставил после каждой цитаты из «Бессмертного» возмущенное, добродетельное многоточие, заменявшее непристойности, которые он при всем желании не мог привести, хотя и приписывал им скандальный успех произведения…

Но зачем я все это ворошу? Все это уже далеко, роман вышел в прошлом году. Я совсем забыл, что на устах и на афишах теперь «Борьба за существование», а вовсе не «Бессмертный».

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Поль Астье — депутат, 32 лет.

Мария-Антония, урожденная герцогиня Падовани — его жена.

Вайян — начальник почтово-телеграфной конторы, 60 лет.

Лидия — его дочь, 20 лет.

Антонин Коссад — заведующий лабораторией, 25 лет.

Эстер Селени, 20 лет.

Вдова маршала — ее тетка. 40 лет.

Граф Адриаии — гвардеец папской гвардии, 28 лет.

Маркиза де Роканер, 25 лет.

Герцог де Бретиньи — академик, 70 лет.

Графиня Фодер.

Шемино — помощник поверенного, 30 лет.

Лортиг — секретарь Поля Астье, 23 лет.

Эртбиз — дворецкий в замке Муссо.

Стен — слуга Поля Астье.

Нотариус.

Помощник нотариуса.

Рассыльный.

Первый солдат 12-го егерского полка.

Второй солдат 12-го егерского полка.

Старый крестьянин.

Туристы.

Гости.

Посетители аукциона.

Садовники.

Лакеи.

Выездной лакей.

Действие происходит в Париже и в замке Муссо (Луар-э-Шер).

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

У Поля Астье, в особняке Падовани. Громадный кабинет: высокие потолки, строгие драпри. В глубине дверь. Справа — спальня Поля Астье; дверь в спальню закрывают роскошные темные портьеры. Слева — высокое окно. Напротив спальни — письменный стол, заваленный брошюрами; у стола — кресло. В глубине — стеклянная дверь на террасу, выходящую в сад. Окно слева открыто.

Утро. Маленький Стен, взобравшись на лесенку, протирает стекла.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Стен, Лортиг.

Лортиг (входит в кабинет; очень элегантен, воротник поднят, под мышкой портфель). Здравствуй, малыш!

Стен (не оборачиваясь). Здравствуйте, господин Лортиг.

Лортиг (кладет портфель на стол). Апрель, а холодновато! Патрон в Булонском лесу? (Открывает коробку с папиросами, хватает несколько папирос, одну берег в рот, другие запихивает в свой портсигар.)

Стен. Нет, господин Лортиг. Он еще не выходил.

Лортиг (поспешно перекладывает папиросы в ящик). Он болен?

Стен. Болен? Кто?.. Поль Астье?.. (Смеется.) Да что вы!

Лортиг. Очень странно… (Понизив голос, указывает на спальню.) Он один?

Стен. Должно быть. Я вхожу туда только по звонку. Надо полагать, один, — мадам вот уже три месяца в своем замке, в Турени, в Муссо.

Лортиг. М-да… Три месяца — срок большой, особенно, если супружеская жизнь трещит по всем швам. (Делает знак Степу, чтобы он спустился с лесенки.) Нового ничего не слышно? Ни о чем не болтают там, у вас?

Стен. Нового?.. Между барином и барыней?

Лортиг. Да я не об этом!.. Лопнул Эмерленг, их банкир. У них все состояние туда вложено, значит — полный крах!

Стен. Не могу вам сказать… Во всяком случае, нас как сидело десять человек за столом, так и сейчас сидит, и в замке при госпоже не меньше народу и в конюшнях все по-прежнему: выезды, экипажи, охота… И вообще, господин Лортиг, я с этим человеком ничего не боюсь. Мы с ним, когда занимались архитектурой, всего навидались…

Лортиг. Верно, верно, до женитьбы он же был архитектором!

Стен. А как же!.. Ведь это мы строили турецкое посольство и водолечебницу Кайзера. А реставрация замка Муссо — это наш шедевр.

Лортиг. Что и говорить, настоящий шедевр! Реставрируя замок, влюбить в себя его владелицу, уговорить гордую герцогиню Марию-Антонию Падовани, Мари-Анто, как ее зовут корсиканцы, стать госпожой Астье… Да, что называется — выгодная стройка.

Стен. А вначале было очень трудно. Я помню наш дом на улице Фортюне: шикарный домик в стиле Людовика Двенадцатого, сами строили. Вот там мы и отсиживались. Голодали!.. Багеты грызли!

Лортиг. Давно ли вы переживали это героическое время?

Стен (взбирается на лесенку). Года три назад. Ну, а потом мы, как все, взялись за политику, и вот сегодня мы — депутат, муж герцогини, в родстве с самыми знатными людьми Франции.

Лортиг. И протираем стекла в особняке Падовани. Этот старинный барский курятник с гербом — самый лучший курятник во всем предместье. Ты прав, малыш: такая удача придает бодрости.

Стен. Удача — удачей, а кроме того… (Делает широкий жест художника.) Он чувствует краски! Он, как никто, знает, где должна быть белая, где синяя, где красная. Никогда не ошибется.

Лортиг. В политике этому свойству цены нет.

Стен. Да, но пока мы достигли этого, сколько мы положили труда и как бедствовали!

Лортиг. Но ведь Астье-отец богат. (Подражая овернскому произношению.) Гошподин Аштье де Шованья, академик, проживающий в апартаментах великого Вильмена… Он же должен был вам помогать?

Стен. Ни гроша он нам не дал. Отец с сыном не видятся.

Лортиг. Да, они разной школы. Вообще непонятно, как этот старозаветный болван, с его историко-философской чепухой, вроде «Исследования о Марке Аврелии» или «О назначении женщины», произвел на свет такого сына, как наш патрон, вполне современного, практичного молодого человека. (Указывает на спальню.) Он совсем иначе, чем его папаша, понял назначение женщины на земле! Он быстро выбрался из болота великого Вильмена. Просто поразительно: семья одна, а люди разные… Зато и везет же ему!.. В утреннем номере «Дева». — Да, кстати, нужно ему показать… (Подходит к спальне, отодвигает портьеру и стучит.) Это я, Лортиг… достоименитый правитель вашей канцелярии… тот, кого вы изволили прозвать господин Нагле из Нима… (Голоса Поля Астье не слышно.) Да… Нет… (Подобострастно смеется.) Прелестно!.. Вы знаете, сегодня «Деба» сообщает о вашем назначении… Да, у вас на столе… (Возвращается, кладет газету на стол, на самом виду, потом опять подходит к двери.) Есть ложа на сегодняшний спектакль в Опере. Послать госпоже Селени? Ах да, верно, дамы в отъезде!.. (Подходит к столу и кладет билет; про себя.) Ах, так вот почему он сегодня не в Булонском!.. Флирт прерван. (Снова подходит к двери.) Я положил вам на стол новую книжку Эрше — о ней сейчас много разговоров… Да, я знаю, вы романов не читаете — У вас довольно своих… Но это не роман… Это этюд о молодом Дарвине. С эпиграфом из Дарвина — из вашего любимого автора. (Кладет книгу Эрше на стол. Внимательно изучает почту на столе — штемпели, адреса, рассматривает конверты на столе.)

Стен (закрывает окно, берет лесенку; проходя мимо Лортига, холодно-насмешливым тоном). Пожалуйста, не стесняйтесь! — Заодно протрите и окна, раз уж вы здесь как дома. (Уходит.)

Лортиг (опять подходит к двери). Больше никаких приказаний, патрон? Хорошо… Значит, я вас увижу в Палате? Сейчас поеду в Министерство земледелия по поводу вашего кузена… До чего назойлив и до чего плохо воспитан этот провинциальный родственник!.. К черту?.. Великолепно!.. Все понял… Никаких сантиментов. (Уходит.)

Некоторое время сцена остается пустой, потом голая женская рука отодвигает портьеру.

Лидия (за сценой). Да нет же, нет, все ушли!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Лидия Вайян, потом Поль Астье.

Лидия (в корсаже, с обнаженными руками и плечами, подкалывает волосы и укладывает их жгутом). Я сама хочу прочитать газету! (Подбегает к столу и проглядывает утреннюю газету, которую Лортиг оставил на столе в развернутом виде.) А, вот! (Читает вслух.) «Вчера утром Совет министров утвердил назначение господина Поля Астье товарищем министра…» (Задумавшись, стоит неподвижно с газетой в руках.)

Поль Астье (из спальни). Лидия! (Входит. На нем изящный утренний костюм.) Ну что, детка?

Лидия (кладет газету на стол.) Я думаю о том, что вы стали важной, очень важной персоной.

Поль Астье. Да, мне еще не будет тридцати пяти лет, когда я стану министром. Отлично!

Лидия. А в этом блестящем апофеозе какая роль отведена бедной Лидии?

Поль Астье. Она всегда будет для меня самым дорогим существом на свете… Ах, если бы я был свободен, если бы я мог назвать тебя своей женой, своей настоящей женой!..

Лидия. Мне всегда нужна была только твоя любовь… Главное, чтобы тебе было легко со мной. Когда тебе надоест, когда я пойму по твоим глазам, что ты меня больше не любишь… это ведь сразу бывает заметно… я не буду преследовать тебя, приставать…

Поль Астье (тихо). А что же?

Лидия. Посмотри на меня… Пока они так на меня смотрят, я спокойна.

Поль Астье (наклоняется и целует ей плечи). Душа моя!..

Дверь в глубине внезапно открывается. Входит Шемино.

Лидия тихонько вскрикивает и убегает в спальню.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Поль Астье. Шемино (у него добродушная улыбка, бритый подбородок, белый галстук делового человека, маленький саквояж на ремне через плечо).

Поль Астье. А, Шемино!.. Ну, иди, иди!

Шемино. Дурак Лортиг не предупредил меня! (Жмет руку Полю, указывая глазами на дверь в спальню.) Как новенькая? Мила?

Поль Астье (со скучающим видом). Хороша новенькая!.. Целых полгода… Надоело…

Шемино (указывая на спальню). Осторожней!

Поль Астье. Портьеры… Там ничего не слышно.

Шемино. Я вспомнил… Малютка из Турени, любимица герцогини… ее лектриса, ее компаньонка… (Тоном дружеского упрека.) Зачем же ты встречаешься с ней здесь? Почему не в твоей холостяцкой квартире на улице Габриэль?

Поль Астье. Чистая случайность. Заметь, что она прошла через сад с улицы Лилля. И уйдет той же дорогой, так что все приличия будут соблюдены.

Шемино. Все равно нехорошо… При твоих отношениях с женой… За тобой идет слежка — за каждым твоим шагом, каждую минуту…

Поль Астье. Я знаю: Лортиг… Но он передает там только то, что я хочу, и подбирает здесь только то, что я бросаю.

Шемино (с восторженной улыбкой мнимого простака). Ловко, брат!.. (Показывая на спальню.) Значит, ты нарочно ее сюда привел?..

Поль Астье (смеясь.) Все может быть…

Шемино. Ты хочешь довести жену до бешенства… чтобы она пошла на разрыв… На полный разрыв?.. Это тебе не удастся!

Поль Астье. Ты думаешь?.. Да, ты же приехал из Муссо.

Шемино. Сегодня утром.

Поль Астье. Ты ее видел?

Шемино. Твою жену?

Поль Астье (сквозь зубы). Да, мою жену… Ну так что же?..

Шемино. О, я в восторге!.. Она прекрасно держится, совершенно спокойно относится к мысли о разорении… готова ко всему. Ты можешь продать замок, особняк, поместье, собак, выезды… Тут она предоставляет тебе полную свободу. А вот о разводе и слышать не хочет. Я попробовал нащупать почву, закинул удочку, но она тоном настоящей Падовани отрезала: «Никогда!» Я вспомнил, как она ударила плеткой по лицу Нагле из Нима, Лортига, когда он к ней приставал с чем-то. Кстати, у нее в руках была та же самая плетка, с короткой ручкой и длинным ремнем. Я поспешил откланяться и пошел осматривать владение… Что и говорить, мой милый, владение царское… Буковые аллеи длиной в целую милю, расходящиеся от главного подъезда, четыре кружевные башни, галерея, выходящая на реку… Вот только покупателя найти будет адски трудно…

Поль Астье. Уже есть.

Шемино. Три миллиона. Это тебе известно?

Поль Астье. Три миллиона, четыре — столько, сколько потребуется… Как раз сейчас там идет осмотр.

Шемино. Однако!.. Это что — полюбовное соглашение?

Поль Астье. Нет, нет, продажа с аукциона. Я не хочу, чтобы было известно, что я знаком с покупателями.

Шемино. Это сильно меняет дело. Если мы продадим Муссо хотя бы за три миллиона, беда поправима… Послушай: вернувшись оттуда, я сделал приблизительный подсчет. И вот что у меня получилось…

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же и Стен.

Поль Астье. В чем дело?

Стен. Там два господина очень просят их принять.

Шемино. Судебное дело?

Поль Астье. Судебное?.. Не думаю. (Берет у слуги две визитные карточки, смотрит, вздрагивает, делает шаг по направлению к спальне, потом возвращается к Шемино — тот собирается уходить.) Постой, постой!.. (Стену.) Пусть немного подождут…

Стен уходит.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Поль Астье, Шсмино.

Поль Астье. Ты был прав. (Показывает на дверь спальни.) Это было неосторожно… (Показывает визитные карточки.) Отец… и жених…

Шемино (читает вслух). «Вайян, начальник почтово-телеграфной конторы. — Доктор Антонин Коссад, заведующий лабораторией…» (Внезапно прерывает чтение.) Нет, нет, это совсем не то.

Поль Астье (с удивлением). То есть как не то?

Шемино. Отец и жених — все так… но совсем по другому поводу… По делу о найме помещения — Кончился договор… Твоя жена в свое время подписала с этими Коссадами дурацкое соглашение, а я не счел нужным возобновлять. Они мне сказали, что обратятся к тебе.

Поль Астье. Так что, ты думаешь…

Шемино. Простое совпадение. Хочешь, я их приму?. До чего уморительна эта почтовая крыса! Кипятится, кипятится…

Поль Астье. Ну что ж, прими… Так будет благоразумнее. (Уходит в спальню.)

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Шемино. Стен, потом Вайян и Антонин Коссад.

Шемино (садится за письменный стол и звонит. Входит Стен). Проси. (Разваливается в кресле, берет книгу, переворачивает страницы большим разрезным ножом и держит книгу так, что лица его не видно.)

Входят Вайян (седые усы, военная выправка, решителен, нервен) и Антонин (сухопарый, в очках, горбится по привычке, усвоенной в лаборатории, держится робко и неуверенно). Шемино выглядывает и приветливо улыбается с видом чертика, выскочившего из коробочки.

Вайян (с удивлением). Да, но ведь… мы к Полю Астье…

Шемино. Мои друг Поль Астье, как я вам уже говорил, занят в Палате, в бюджетной комиссии, и поручил мне уладить наши разногласия.

Антонин (говорит с усилием, слегка заикаясь). По-видимому… господину Полю Астье неизвестны… условия, на которых… это… это… как это?..

Вайян. Довольно, милый, довольно!.. Идем отсюда! — Идем!

Шемино. Почему вы не даете вашему другу высказаться?.. По-моему, этот молодой человек весьма красноречив.

Вайян. Мы пришли совсем не к вам. Раз господин Поль Астье у себя дома неуловим, мы поищем его в Палате. Он общественный деятель. Ему придется нас принять… Идем, Антонин.

Шемино. Позвольте, господин Вайян, это неблагоразумно! Вы, старый военный, должны хорошо знать, что такое инструкция… Вы, конечно, служили в армии?

Вайян (смягчившись). Нет, к моему большому сожалению, никогда не служил. В молодости я мечтал быть солдатом. Но у меня на руках была целая семья: сестры, братья, больная мать-вдова… В общем, то же, что и у моего крестника, милейшего Антонина.

Шемино (глядя на Вайяна). Поразительно! Походка, осанка… Да вы больше военный… чем все военные, вместе взятые!..

Вайян. Да, я старался походить на солдата, раз уж не удалось послужить… (Улыбаясь.) В управлении меня все прозвали майором.

Шемино (отдавая честь). Поставьте же, господин майор, себя на мое место — ведь я только выполняю приказ… Господин Астье нашел съемщика, который готов платить десять тысяч франков, то есть на восемь тысяч франков больше, чем госпожа Коссад. Если она хочет, она может сохранить за собой помещение, но платить ей придется больше.

Вайян (стукнув палкой по креслу). Черт побери! Вам же объясняли… Вы же понимаете, что для таких бедняков это форменное разорение!

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же и Поль Астье.

Поль Астье. Что тут происходит?.. В чем дело? Здравствуйте, господа!

Вайян (Антонину). Говори.

Антонин (испуганно). Нет, нет, вы…

Вайян. Хорошо! Так вот в чем дело, господин Астье. Когда отец этого юноши, мой старый друг Коссад…

Поль Астье (прерывая его). Знаю, знаю… Торговый дом Коссад, часы, художественные изделия из бронзы. Жемчужная, восемнадцать… Я это дело знаю.

Вайян (печально). Вы не все знаете. Позвольте мне прочитать вам одно давнишнее письмо. (Антонину.) Ты позволишь, мой мальчик?

Антонин (тихо). Читайте.

Вайян (вынимает из кармана письмо и читает). «Вайян, старина!..» Это было восемь лет назад, в то время я еще служил в почтовой конторе Муссо. «Вайян, старина! Случилась беда: на складе у меня лежал чужой товар, я его заложил, чтобы уплатить один срочный долг. Это дурно, но что поделаешь? Жизнь так тяжела для нас, мелких торговцев! Мы между двух огней: между рабочими и крупными промышленниками, продержаться трудно… Так вот, если к двенадцати часам я не сумею достать денег, к прокурору поступит жалоба. Сейчас одиннадцать часов, мне ничего не удалось найти, и я решил умереть. После смерти меня не посмеют преследовать, и на моих детях не будет пятна. Ты столько сделал для нас…» Столько сделал! Бедняги!., «…что я не решился обратиться к тебе, но я прошу тебя не забывать о моей жене и о моих милых детях, которых я покидаю. Главное, постарайся, чтобы твой крестник Антонин кончил учение и чтобы он не занимался торговлей. Это хуже каторги. Ну, давай, поцелуемся в последний раз, дружище, и…» (Резко.) И он сдержал свое слово.

Молчание.

Вайян складывает письмо, вытирает глаза. Антонин отворачивается, чтобы скрыть волнение.

И вот при таких обстоятельствах герцогиня, доброта которой вам известна, господа…

Шемино. Подписала смехотворный договор…

Вайян. …который дал возможность вдове уплатить долги и поднять на ноги троих детей.

Антонин (вполголоса, протирая носовым платком очки). И вы ей помогали, крестный.

Вайян. Помолчи. Я исполнил желание твоего отца: ты не стал торговцем.

Поль Астье. Торговля вообще дело хорошее, но надо, как говорится, ростом выйти, а бедный господин Коссад…

Антонин (с глухой яростью). Он покончил с собой ради своих детей.

Вайян. Это уж не такой малый рост.

Антонин. Бедный отец! Если бы у него только было… это… это… как это?..

Шемино. Именно, именно, молодой человек!.. Именно этого ему и не хватало!..

Поль Астье (Вайяну, показывая на Антонина). Молодой человек — медик?

Вайян. Он заведует химической лабораторией при больнице. Он очень образованный, дельный малый, но заработка ему хватает только на жизнь, семье он еще не в состоянии помогать. Потому-то мы к вам и обращаемся, господин Астье.

Шемино. Вы хотите, чтобы мы вам подарили проценты с капитала в сто двадцать тысяч франков.

Вайян. Мы просим только исполнить данное обещание. Герцогиня Падовани сказала лично мне, Вайяну, на крыльце замка Муссо, что, пока она жива…

Поль Астье. Я не знаю герцогини Падовани, но у меня есть доверенность от госпожи Астье, моей жены, на управление ее имением, и я считаю, что договор не может быть возобновлен на прежних условиях. Прежде всего, почему вы так уверены в том, что мы сами не нуждаемся в этих деньгах?

Вайян (усмехаясь). Милостивый государь!..

Поль Астье. Кроме того, в делах нет места чувствам. Тут господствует закон Дарвина. (Антонину.) Вы человек ученый, вы должны знать великолепную формулу борьбы за существование.

Антонин. Да. Рождается больше людей, чем может выжить. Это… это… Уничтожь меня, а не то я уничтожу тебя…

Поль Астье (с улыбкой). Это закон природы, и, на мой взгляд, вполне естественно применить его в данном случае.

Вайян. Нам остается только напомнить госпоже Астье о слове, которое дала герцогиня Падовани.

Поль Астье. Как вам будет угодно, но, по-моему, вы только потеряете время и деньги на дорогу. До свиданья, господа!

Вайян. До свиданья…

Все раскланиваются.

Вайян и Антонин уходят в среднюю дверь.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Шемино, Поль Астье.

Шемино. Ну зачем ты вошел? Я бы отлично обошелся без тебя…

Поль Астье. Мне было любопытно посмотреть…

Шемино. Жениха?.. Сама изысканность! (Смеется.) Ну так как же? Ты уже нанял свадебную карету? Подыскал шафера? А флердоранж купил?

Поль Астье. Знаешь, дорогой мой, женщины — существа удивительные… А ведь малый-то ничего… Видимо, труженик, не глуп…

Шемино. Уж больно не красноречив: «Это, это, как это?»

Поль Астье. Да, он робок, как все гордые люди, у которых было тяжелое детство. После свадьбы он стал бы развязнее. Все было решено между двумя семьями… молодые люди любили друг друга, но мне стоило сделать знак…

Шемино. А зачем ты его сделал? Значит, она тебе нравилась?

Поль Астье (улыбаясь). В то время она мне была нужна для одной маленькой combinazione, как говорит наш друг граф Адриани, гвардеец папской гвардии… Она была камнем для моей пращи; мне женщины только для этого и нужны.

Шемино. Так что их брак…

Поль Астье. Сам понимаешь, о нем и речи больше нет.

Шемино. А «это, это, как это»?

Поль Астье. Ты же его видел, — у него не очень счастливый вид.

Шемино (с восхищением). Ну и молодец же ты!.. А все-таки ты мне скажи: когда тебе понравится очень хорошенькая или очень… (хочет сказать «очень богатая», но не решается). Одним словом, вполне в твоем вкусе, как ты действуешь?..

Поль Астье (улыбаясь).

Раз юноши у дев спросили: [60] «Как без особенных усилии Любви у женщин добиваться?» А те ответили: «Влюбляться!»

Шемино. Но ты же не влюбляешься?

Поль Астье. Я притворяюсь и благодаря этому сохраняю хладнокровие. Я говорю все, что требуется, у меня есть свой репертуар, очень небогатый, всегда один и тот же: душа, цветочек, звездочка. Понимаешь, мой милый: женщина остановилась на романсе. Мне даже кажется, что она приблизилась к мандолине, стала еще сентиментальнее по мере того, как мужчина становился все более хищным, а жизнь становилась все труднее.

Шемино. Послушай: ты должен научить меня своей системе — я бы подцепил хорошее приданое и выкупил у папаши Бутена контору, а то я уже десять лет корплю у него в помощниках.

Поль Астье. Я тебе вот что скажу: главное, что вредит тебе в глазах женщин, — это твой насмешливый вид. Ты вечно посмеиваешься, а это зря… Страсть не любит шуток, женщины больше всего на свете боятся насмешки…

Шемино. А разве я насмешлив?

Поль Астье (меняя тон). Вернемся к цифрам. После продажи, после уплаты всех долгов сколько, по-твоему, у нас останется?

Шемино (про себя, как бы повторяя урок). Душа, цветочек, звездочка… (Громко.) Я рассчитываю, что останется от тридцати до тридцати пяти тысяч, включая твое депутатское жалованье.

Поль Астье. Я так и думал… Нищета… Да, да, нищета… Когда мы два года назад поженились, у моей жены было шестьсот тысяч франков дохода. Она привыкла к такой жизни, да и я тоже. Что же нам прикажешь делать теперь? Бедствовать, голодать, пробавляться грязной политикой?..

Шемино. Да что ты выдумываешь? При таких средствах, как у тебя…

Поль Астье (берет из коробки папиросу). Да, попался я с герцогиней… Ловко получилось. (Закуривает.) Камень на шее, а выгоды никакой.

Шемино. Камень на шее! Это слишком сильно сказано!..

Поль Астье. Ей пятьдесят лет! (Предлагает Шемино папиросу.)

Шемино. Да, конечно, герцогиня… то есть госпожа Астье очень изменилась после свадьбы: за два года она постарела на десять лет, но все-таки у нее на редкость величественный вид… Она умеет носить туалеты, она начитана… (Улыбается.) Правда, выгоды никакой… (Закуривает.) Разумеется, в твоем возрасте, при твоем положении тебе легко найти богатую невесту.

Поль Астье (грубо). Есть у меня богатая невеста… (Тихо.) Но только это между нами… Ей двадцать лет, она еврейка, сирота, баснословно богата и ждет не дождется, чтобы я развелся…

Шемино. Повторяю: к несчастью, твоя жена никогда не пойдет на развод.

Поль Астье. Но почему?

Шемино. Прежде всего потому, что она тебя любит.

Поль Астье. Ты уверен?

Шемино. Безусловно.

Поль Астье (улыбаясь). В таком случае, ее можно будет склонить…

Шемино. На что? На развод? Бедняжка!..

Поль Астье. На развод — по любви. Наполеон и Жозефина.

Шемино. С той только разницей…

Поль Астье. Что Жозефина осталась красавицей…

Шемино. И что он был Наполеон.

Поль Астье. Любящая женщина всегда видит в мужчине что-то вроде Наполеона… Да, да, я просто неправильно повел дело. С такой страстной натурой, как она… Я надавил не на ту педаль… Но время еще есть… Мне надо с ней повидаться.

Шемино. Что?.. После всего, что произошло?.. После ужасных сцен, после шума, вызванного вашим разрывом, после ее бегства в замок зимой?.. И ты рассчитываешь, что она вернется?

Поль Астье… Если она меня любит!

Шемино. И вы опять будете жить вместе?.. И долго это продлится?

Поль Астье. Сколько нужно.

Шемино. Я бы на твоем месте побоялся.

Поль Астье. Кого мне бояться? Герцогини? (Смеясь.) Корсиканской мести?

Шемино. Себя самого!.. Итак, вы опять начинаете жить вместе. Предположим, что ты не добьешься…

Поль Астье. Добьюсь!

Шемино. А все-таки предположим, предположи… Вдруг она заупрямится и не захочет дать развод…

Поль Астье. Что тогда?

Шемино. Э… да у тебя здесь новая книга Эрше! Ты не читал?

Поль Астье (презрительно). Нет!

Шемино (берет книгу и читает название). «Лебиц и Барре — два молодых француза нашего времени». Это, знаешь, про двух молодых людей, которые убили старуху молочницу…

Поль Астье. А, да, из-за нескольких грошей… Дурачье! Их головы дороже не стоили. Но какое отношение… эти два негодяя…

Шемино. Это не просто два негодяя! Это два молодых человека, таких же, как ты и как я, школьные товарищи, воспитанные, образованные, но — голодные… и дарвинисты до мозга костей… Один из них в зале суда в Аррасе, после убийства, прочитал публичную лекцию на тему борьбы за существование… Сильный пожирает слабого!.. Твоя теория! (Меняя тон.) Но какая ловушка, мой милый, эти научные формулы!.. (Постепенно понижая голос.) Как незаметно можно соскользнуть, поддаться, как поддались они!

Поль Астье. Ты что… с ума сошел?

Шемино. Да, конечно!.. Принципы… Честь, совесть…

Поль Астье. Гораздо больше: мое честолюбие!.. Что ты мне рассказываешь о каких-то двух подлецах, у которых подвело животы, о двух бездельниках, мечтающих о том, чтобы их жалкие желания немедленно удовлетворялись? У меня совсем другой размах, я люблю власть, я хочу подняться высоко, слышишь? Очень высоко! Управлять событиями, людьми! Нет, я не поскользнусь на апельсинной корке!.. (Улыбаясь.) Благодарю за добрый совет…

Шемино насмешливо улыбается.

Но я в себе уверен, что бы ни случилось… Постой! (Задумывается). Сегодня заседание, завтра бюджетная комиссия… Приходи ко мне в воскресенье, — ты увидишь здесь мою жену.

Шемино (берет шляпу). Видишь ли, я только что на Муссо… Позволь мне усомниться. (Вздрогнув.) Поль! Стучат!.. (Показывает на спальню). Там.

Поль Астье. Да, действительно, я совсем про нее забыл…

Шемино пытается уйти.

Подожди, сейчас ты получишь урок.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Те же и Лидия; на ней шляпа с опущенной вуалеткой; она мило, но просто одета.

Поль Астье. Входите, можете войти… Это Шемино.

Шемино. Друг детства Поля.

Лидия (с улыбкой). Я вас хорошо знаю.

Поль Астье. Милая девочка! Как видите, мы немного взволнованы… Случилось… Мне нужно кое-что сообщить вам…

Лидия. Боже мой! Что такое? (Испуганно смотрит на него.) Нет, нет, не говорите!.. Не говорите, что это конец!

Поль Астье. Нет, нет, не конец… Надеюсь, что еще не конец… Но мы должны быть очень осторожны… Только что ушли отсюда господин Вайян и Антонин.

Лидия. Отец?.. Он узнал?

Поль Астье. Нет, нет, не думаю… Во всяком случае, они пришли под предлогом возобновления договора с Коссадами… Но это совпадение, их приход… Шемино перехватил их взгляды… Правда, Шемино?

Шемино утвердительно кивает головой.

По правде говоря, я испугался. За вас, за себя. В моем положении…

Лидия. Бедный отец!.. А я за него…

Поль Астье. Нам надо на некоторое время перестать встречаться…

Лидия. А там… у нас?

Поль Астье. На улице Габриэль?.. Самое неподходящее место… Зверя чаще всего ловят в его норе.

Лидия. Но мне можно будет писать вам?

Поль Астье. До востребования?.. Конечно!

Лидия (тихо, с нежностью). Вы забудете меня, нехороший вы человек!

Поль Астье (обнимая ее). А о ком же мне еще вспоминать? (Бросает взгляд на Шемино). Ведь ты моя единственная звездочка на пасмурном небе!.. Голубой цветочек в моей безлюдной степи…

Лидия (сияя при словах «цветочек», «звездочка»). Да, да, это я нехорошая, Поль… Я вам верю, верю безгранично. (Страстно и радостно). До свиданья, до свиданья! До свиданья! До скорого свиданья!.. (Уходит через террасу в сад.)

Поль Астье провожает ее. Некоторое время остается в глубине сцены, потом подходит к Шемино.

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Шемино, Поль Астье.

Шемино. Ты меня поразил!

Поль Астье (улыбаясь). Ну что?..

Шемино. Двумя словами… даже не тремя… Надо же уметь их произнести: цветочек, звездочка…

Поль Астье. Главное — не смеяться… До свиданья, Шемино! В воскресенье ты будешь завтракать с Наполеоном и Жозефиной.

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В замке Муссо. Бывшая кордегардия.

На переднем плане, слева, — лестница во внутренние апартаменты. На заднем плане, справа, — срезанный угол вала с открытый окном и с каменным балконом. В глубине, прямо, — монументальная входная дверь. Слева — галерея с видом на реку Шер, создающим впечатление, что река уходит в бесконечную даль. Большой стол, стулья и кресла равных форм эпохи Возрождения. На стенах старинные обои, старинное оружие. При поднятии занавеса Мария-Антония и маркиза де Роканер беседуют на террасе. Маркиза в выходном платье. Мария-Антония без шляпы; на ней домашнее кокетливое темное платье.

За сценой громкие резкие голоса.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Мария-Антония, маркиза де Роканер.

Голос Эртбиза. Ни за что! Говорят вам-нет!.. Я не позволю!.. И первого, кто посмеет…

Мария-Антония (перегнувшись через перила). Что такое? Что такое? Да замолчите же вы, наконец!.. Сальвиатто! Из-за чего весь этот шум?

Слуга (за сценой). Это наш дворецкий…

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Эртбиз.

Эртбиз (входит разъяренный; в одной руке у него фуражка с галуном, в другой — разорванное объявление). Да, сударыня, это я. Посмотрите, что они приклеили на главном подъезде. (Читает.) «Продается с аукциона…»

Мария-Антония (вполголоса). Боже мой! Уже!

Эртбиз (продолжает читать), «…поместье и замок Муссо движимое и недвижимое имущество, земли, виноградники, луга, леса, острова, мельницы…»

Мария-Антония. И ты сорвал это объявление?..

Эртбиз. Я все сорву, сколько бы они ни наклеили.

Мария-Антония. Не стоит, милый Эртбиз, все равно поместье пойдет с молотка. Пусть висит объявление.

Маркиза де Роканер вздрагивает.

Эртбиз. Муссо будет продан? Не может быть! Если бы мне сказал кто другой, а не вы, я бы не поверил!

Мария-Антония. Не горюй… Тебя не уволят. Такие старые слуги, как ты, составляют часть поместья.

Эртбиз. Я думаю не о себе. Но я тридцать лет был здесь сторожевым псом и привык гордиться домом. Вы были все эти годы так добры ко мне, и я прошу у вас последней милости.

Мария-Антония. Что ты хочешь?

Эртбиз. Сегодня четверг — день, когда мы допускаем в замок публику.

Маркиза де Роканер. Ах да, обязательство владельцев исторических замков!

Мария-Антония. У вас в имении это не принято?

Эртбиз (указывая на объявление, которое он все еще держит в руках). Если на главном подъезде будет висеть эта мерзость, пусть уж лучше кто-нибудь другой показывает дом.

Мария-Антония. Нет, нет, дружок, исполняй свои обязанности, как всегда. Объявление пусть повесят завтра.

Эртбиз (в сильном волнении). Благодарю вас. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Мария-Антония, маркиза де Роканер.

Маркиза де Роканер (берет Марию-Антонию за руки.) Значит, это правда, мой милый друг? А я тоже не хотела этому верить.

Мария-Антония. Да, по-видимому, я разорена, но эта беда меня не так сильно огорчает… Богата я или бедна, тут я или там, — моя жизнь пропала, моя жизнь проиграна, и всего моего состояния не хватит выкупить ее.

Маркиза де Роканер (тихо). У вас все то же горе?.. Все то же?..

Мария-Антония. Все то же… Только сумасшедшие влюбляются в моем возрасте! (Широко открыв глаза, держит маркизу де Роканер за руки.) Почему этот человек встал на моем пути? Почему я не вырвала из сердца надежду на новое счастье, на новую жизнь? Ведь все было для меня кончено! (С отчаянием в голосе.) Ах, Луиза, Луиза! Какая ты счастливая! Ведь ты еще молода!

Маркиза де Роканер. Молода? Спросите моего мужа, маркиза де Роканер, — для него я уже давно не молода… И если уж говорить о презрении, о пренебрежении, об измене, о лжи, то я не хуже вас знаю, что брак сулит и что он дает на самом деле. Но только я сразу примирилась со своей участью и решила, что это даже особая доблесть: живя рядом с таким негодяем, как мой муж, оставаться порядочной женщиной. Я постаралась найти себе развлечения… Увлеклась спортом, охотилась на волков, на лисиц. Вы больше не охотитесь с гончими, герцогиня?

Мария-Антония. Нет.

Маркиза де Роканер. Я тоже, я очень быстро уставала… Тогда я принялась за скульптуру, но от нее такая грязь!.. Потом увлеклась Вагнером. В Байрейте я не пропустила ни одного спектакля за целый сезон… На второй сезон меня уже не хватило… После Вагнера… (Припоминает.) Чем я увлекалась после Вагнера? Ах да, благотворительность!.. Это тоже спорт и тоже очень утомительный… Я основывала приюты, сиротские дома, вроде вашего — для немых. Свекровь охотно мне помогала. Она ведь очень богата, как вы знаете. При каждой новой шалости своего сына она появлялась у меня с двадцатью, тридцатью, пятьюдесятью тысячами франков — в зависимости от размеров очередного безобразия ее мальчика: «Вот, дитя мое, для ваших старых священников», или: «Я все время думаю об этих бедняжках — о вдовах солдат». Таким образом, эта милая особа осведомляла меня обо всех моих брачных невзгодах лучше любого специального агента. Наконец, я предпочла ничего о них не знать, отказалась от благотворительности и ушла в чистую религию, без всяких добрых дел. Но только отдельные счастливцы способны погрузиться в это душой и телом, а я не смогла. И вот чем теперь я живу. (Вынимает из кармана серебряный флакончик.) Вот морфий… вот иголка…

Мария-Антония. Луиза!

Маркиза де Роканер. Когда мне становится очень тоскливо — раз! (Делает вид, что колет себя в руку.) Удивительное ощущение: кажется, что тебя укачивает или что ты немного опьянела. Ни о чем не думаешь или, вернее, обо всем сразу, душа твоя словно расширяется — так бывает, когда долго смотришь на море. Вы никогда не пробовали?

Мария-Антония. Замолчи! А ты не думаешь о последствиях такого расслабленного состояния? Можно сойти с ума, опуститься. Как ты решаешься?..

Маркиза де Роканер. Это все выдумки! Я держу себя в руках и не увеличиваю дозы.

Мария-Антония. Нет, нет… Дитя мое! В мире есть только одно, ради чего стоит жить, — это быть любимой.

Маркиза де Роканер (внезапно сделавшись серьезной). Правда? Вы так думаете? (Понизив голос.) Да, я тоже так думаю. (С горестью.) Ах, если бы мой муж…

Мария-Антония. Ты еще можешь надеяться, ты молода. А для меня все кончено… все… и никаких надежд…

Маркиза де Роканер. Почему?.. А может быть, именно этот крах сблизит вас?

Мария-Антония (живо). Боже сохрани! Я слишком много выстрадала. Чего мне стоили эти два года совместной жизни! Чувствовать, что больше не нравишься ему, видеть, как разница в возрасте увеличивается с каждым днем!.. Я стала до того ревнивой, что мне хотелось умереть, хотелось убить его. Я мечтала о кровавой вендетте, как в наших маки мечтала плеснуть купоросом в лицо тем женщинам, которые ему нравились и которые, как мне казалось, бродили вокруг да около моего счастья.

Маркиза де Роканер (притворяясь испуганной). Это ужасно!

Мария-Антония. А он, вместо того чтобы уберечь меня от такого страшного несчастья, забавлялся тем, что нарочно возбуждал мою ревность: может быть, он рассчитывал, что это поможет ему освободиться, что это послужит предлогом для развода… O… он очень хитер!.. Но последняя моя рана, самая жестокая, самая оскорбительная… это история с Лидией Вайян. Помнишь?..

Маркиза де Роканер (с удивлением). С Лидией?.. Не может быть! Дочь нашего бывшего почтового…

Мария-Антония. Я никогда ни в чем не подозревала ее… Боже мой, я так хорошо относилась к ней, к ее отцу!.. Она всегда была при мне, я заботилась о ней, как о своей дочери… И вдруг однажды я убедилась… но как! Это было так бесстыдно, так грубо!.. Они стояли, прижавшись друг к другу, и целовались. Я застала их между дверями… А когда я выгнала эту девчонку, знаешь, что сделал мой дорогой законный супруг?.. Он добился для ее отца повышения по службе, и они переехали в Париж… Понимаешь? Так было для него удобнее… Вот с этого и начался наш разрыв.

Маркиза де Роканер. Лидия, девчонка!.. Какая наглость!.. А отец ничего не знает?.. Я бы на вашем месте рассказала ему.

Мария-Антония. Отцу? Что я могу ему сказать? Этот человек слеп. Он один из тех больных, которые ни за что не хотят лечиться… Фу! Как мерзко жить на свете!.. Что бы со мной было, если бы я не уехала сюда и не прожила зиму в тишине и в уединении! До какого сумасшествия я бы могла дойти! А ты говоришь о примирении! Нет, нет! Да ведь он мечтает только о разводе или о моей смерти, чтобы жениться на молодой!

Маркиза де Роканер (презрительно). На дочке почтальона? И вы думаете, что он решится?

Мария-Антония. О нет, она бедна! Он наметил другую — она очень богата.

Маркиза де Роканер. Откуда вы знаете?..

Мария-Антония (с улыбкой). От его секретаря Лортига: этого молодого человека подослали ко мне… с какими грязными целями — этого я до сих пор не знаю… Но, хлестнув его несколько раз по физиономии, я сделала из него преданного слугу.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же и Эртбиз.

Эртбиз (радостно). Господин Вайян!

Мария-Антония. Что ты говоришь? Вайян?..

Эртбиз. Да, сударыня.

Мария-Антония. Ты уверен?

Эртбиз. Да, сударыня.

Маркиза де Роканер. Это уж чересчур!

Мария-Антония. И он хочет видеть меня? Пусть войдет. Это даже любопытно…

Маркиза де Роканер. Я ухожу.

Мария-Антония. Нет, нет, пожалуйста, не уходи. Ты мне нисколько не мешаешь.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Вайян.

Вайян (здоровается; горячо). Сударыня, сударыня! Как я счастлив вас видеть!

Мария-Антония (холодно). Здравствуйте, Вайян. Вы по делу? Чем могу быть полезна?

Вайян (слегка растерявшись). Полезна, сударыня?.. Да мне ничего не нужно. Вы и так одарили меня сверх меры, я получил больше, чем мог ожидать… Перевод в Париж!.. Я и мечтать не смел о таком повышении…

Мария-Антония. О, поверьте: я тут ни при чем!

Вайян (с удивлением). Как ни при чем? А кто же тогда? Я об этой великой милости никого не просил.

Мария-Антония. Подумайте, постарайтесь припомнить!

Маркиза де Роканер (улыбаясь). Какой-нибудь таинственный покровитель.

Вайян. Но я же никого не знаю, и потом, я привык, герцогиня, быть за все обязанным вам, и когда ко мне пришло счастье, я сейчас же подумал о вас… Перед отъездом из Муссо в Париж я несколько раз приходил в замок, но меня к вам не пускали… Мне было очень стыдно, я уехал, так и не поблагодарив вас.

Мария-Антония. Меня благодарить не за что, Вайян, я не имею никакого отношения к вашему повышению.

Вайян. Ничего не понимаю!

Маркиза де Роканер (растягивая слова). Может быть, благодаря личным отношениям вашей дочери…

Вайян. Моей дочери?

Маркиза де Роканер (растягивая слова). Отец красивой девушки достоин повышения — это, так сказать, административный закон…

Вайян (смотрит на нее искоса; с глухой злобой). Но не у нас в семье, маркиза!

Мария-Антония. Вы по-прежнему живете вместе?

Вайян. Да, вместе с Лидией! Вы же знаете, сударыня, что у меня нет никого на свете, кроме Лидии, и у нее никого, кроме меня… Да, да, мы всегда вместе, мы неразлучны. Люди теперь такие злые… Кругом сплетники.

Мария-Антония. Но когда вы на службе, Лидии, наверно, скучно.

Вайян. Простым людям скучать некогда. Она целый день занята. У нас маленькое хозяйство, можно сказать — всего ничего, но у нее всегда все в порядке, все так уютно… Как она сама. Потом она берет переводы с английского, с немецкого. Она очень способная, и образование у нее есть — благодаря вам, сударыня, мы этого никогда не забываем.

Мария-Антония (мягко). Полно, Вайян!

Вайян. Вот сейчас, например, она переводит для одних иностранок воспоминания какого-то знаменитого человека. Какой-то известный патриот — право, не помню, из какой он страны… Эти дамы так любезны, так внимательны к Лидии, каждый день заезжают за ней в экипаже: они хотят, чтобы перевод она делала при них.

Маркиза де Роканер. Подумайте! (Бросает взгляд на Марию-Антонию.) А вы знакомы с этими иностранками? Вы их видели?

Вайян. Нет. Я только знаю, что одна из них — сверстница Лидии и что они очень подружились.

Маркиза де Роканер. Как же вы не поинтересовались? Я бы на вашем месте… Вы только подумайте: вашу дочь увозят каждый день в экипаже… Я бы боялась, как бы этот знаменитый патриот не похитил ее у меня!

Вайян (вспыхнув). Он умер, сударыня.

Маркиза де Роканер. Ах, вот что!

Вайян. А потом, мою дочь не похитишь.

Мария-Антония (живо). Помните, вы мне говорили о замужестве Лидии? Теперь уже об этом нет речи?

Вайян (погружен в свои размышления). Простите, сударыня… Ах, да, замужество!.. Нет, она отказалась. Я жалею, потому что это очень хороший юноша… и любит ее… но ведь только мать могла бы догадаться, что творится в этой маленькой головке, а матери у Лидии нет, давно нет.

Мария-Антония (смягчившись). Вы должны заменить ей мать.

Вайян (в замешательстве). Да, конечно… Я… Простите, сударыня, я очень волнуюсь… Я чувствую упрек в ваших глазах, в вашем голосе… И вообще я чувствую, что вы ко мне изменились… Не могу понять, почему… Ломаю себе голову… Я всегда так уважал вас, был вам так благодарен… А сегодня все не так…

Мария-Антония (про себя). Несчастный человек! (Громко.) Успокойтесь, мой друг, никто здесь не желает вам зла, просто вы пришли в недобрый час. Садитесь, Вайян!

Вайян (вытирает лоб платком). Это правда, сударыня? Вы на меня не сердитесь?

Мария-Антония. Дайте мне руку, как вашему старому другу, и скажите, зачем вы пришли.

Вайян (все еще взволнован). Так вот, я пришел… Вы, может быть, помните… когда-то вы сделали одолжение семье Коссад…

Два удара колокола.

Мария-Антония. Ах! Уже пришли!

Маркиза де Роканер. Замок открыт по четвергам.

Мария-Антония. Пойдемте ко мне, Вайян.

Вайян. Я не вовремя, сударыня… Я лучше в другой раз…

Мария-Антония. Нет, нет, идемте, идемте! (Маркизе.) Ты идешь, Луиза? (Поднимаясь с ней по лестнице, тихо.) Как я рада!.. Он ничего не знает, бедняга!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Эртбиз, Эстер Селени, граф Адриани, вдова маршала, туристы, старый крестьянин, два солдата 12-го егерского полка.

Дверь распахивается.

Эртбиз (громовым голосом). Осмотр начинается! (Видя, что зала пуста, отходит в сторону и пропускает входящих.)

Входят Эстер Селени, в дорожном костюме, очень кокетлива. В руке маленький бинокль. За ней граф Адриани, гвардеец папской гвардии (в штатском, напомажен, щеголеват, итальянские усики) ведет под руку вдову маршала в трауре: густая, длинная вуаль, шляпка. За ними туристы: англичане, немцы, жители Тура, старый крестьянин, два солдата 12-го егерского полка, несущего в округе гарнизонную службу.

Эртбиз (очень быстро). Милостивые государыни и милостивые государи! Вы видите перед собой старинную кордегардию эпохи Екатерины Медичи, реставрированную в стиле XVI века, так же как и башня, которую нам предстоит осмотреть. Красивый потолок, разбитый на прямоугольники, старинная мебель, обои с вытканными на них изображениями турниров, портрет Франциска Первого, приписываемый Приматиччо… Военные! Вытрите ноги!

Первый солдат (вытирая ноги). Ладно, старина, ладно!

Второй солдат. А почему только мы должны вытирать ноги?.. Это даже странно.

Эстер (оглядываясь по сторонам). Да, французские королевы неплохо жили, им легко было казаться красавицами в этой оправе! Ужасно, что приходится любоваться всем этим в такой скверной компании!

Вдова маршала (жалобным тоном). Милая Эстер! Иначе мы не могли бы сюда попасть.

Граф Адриани (с итальянским акцентом). Я сказал швейцару, что вы вдова маршала Селени, самого знаменитого в Австро-Венгрии маршала, а я гвардеец папской гвардии в Ватикане, но он мне ответил: «У нас осматривают только партиями».

Эстер (с презрением). Партиями! (Показывая на Эртбиза.) Отвратительный тип!

Вдова маршала (останавливается перед портретом Франциска I; взволнованно). Эстер!

Эстер (хладнокровно). Что, тетя Кэт?

Вдова маршала. Посмотри на этот портрет.

Эстер. Ну и что же?

Вдова маршала. Ты не находишь, что он похож… на того, кого я вечно оплакиваю?

Эстер. Мой дядя, фельдмаршал, похож на Франциска Первого?.. Ни капельки!

Вдова маршала. А мне кажется, осанка, поворот головы… О, я всюду вижу сходство!

Граф Адриани (с глубоким вздохом). Бедняжка!

Эртбиз. А сейчас вы видите перед собой террасу, где Луиза де Водемон, жена Генриха Третьего, узнала… (Подбегает к Эстер: та поднимается по лестнице.) Куда вы? Это вход во внутренние апартаменты!

Эстер (на верху лестницы; с невинным видом). А разве в замке кто-нибудь живет? Ведь сейчас лето.

Эртбиз. Живет или не живет, публика не допускается туда для осмотра. Пожалуйста, спуститесь.

Эстер (спускаясь; про себя). А мне так хотелось ее увидеть! Только взглянуть… чтобы мы посмотрели друг другу в глаза.

Эртбиз (возвращаясь) …где Луиза де Водемон, жена Генриха Третьего, узнала, что ее мужа убил Жак Клеман. С тех пор она в своих вдовьих одеждах, которые она не сняла до самой своей смерти, каждый день приходила сюда вспоминать и рыдать.

Вдова маршала (плачет). Боже мой! Боже мой! (Падает в кресло.)

Граф Адриани (в испуге похлопывает ее по рукам). Ma che, ma che… Мадемуазель Эстер!

Эстер. Что еще?

Вдова маршала. Ах, я не могла справиться со своим волнением! Эта несчастная королева… У нее такая же трагическая судьба, как и у меня…

Эстер. Позвольте, тетя Кэт, но ведь мой дядя не был убит?

Вдова маршала. Траур по великому человеку и траур по королю — это почти одно и то же… Я, жена великого патриота, потерпевшего поражение в Каринтии, я тоже осталась верна, как и королева, я тоже дала клятву, и слезы мои не высохнут никогда.

Эртбиз (переходя от террасы к галерее). Мы переходим в музыкальный зал, построенный по желанию Дианы де Пуатье, с выходом на реку.(Меняя тон и указывая на вдову маршала.) Если эта особа устала и хочет немного отдохнуть, мы прихватим ее на обратном пути. (Прежним широковещательным тоном.) Старинные панели, картины мастеров, железный пюпитр тонкой работы, трехструнные скрипки, виола дамур. Пожалуйте за мной… Военные! Вытрите ноги! (Выходит на галерею.)

Первый солдат. Ладно, старина, ладно!

Второй солдат. Опять вытирать? Удивительно!

Вдова маршала (Эстер и графу Адриани). Вы идите, а я побуду тут. (Встает с кресла.) Я тоже хочу предаться воспоминаниям, хочу поплакать на этой печальной террасе, излить мое горе на том же месте, что и бедная королева…

Эстер (графу). Побудьте с ней, Пепино.

Граф Адриани. Ma мне хочется быть с вами.

Эстер. Я понимаю, но вы кавалер моей тети, а не мой.

Граф Адриани. Злая!

Эстер. До свиданья, тетя Кэт! Я ухожу, а вы наплачьтесь тут без меня. (Выходит на галерею.)

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Вдова маршала, граф Адриан и, потом Эстер.

Граф Адриани (горящими глазами смотрит вслед Эстер). Cristo, как хороша! (Понизив голос и опустив глаза.) А главное, simpatica. (Подходит к террасе, где вдова маршала с видом страдалицы сидит лицом к публике.) Сударыня!

Вдова маршала (жалобно, сквозь слезы). Милый граф!

Граф Адриани. Вы не боитесь холода? Плакать можно и в комнатах… Апрельское солнце коварно!

Вдова маршала (естественным тоном). Да, вы правы, меня уже знобит. (Переходит в кордегардию.)

Граф Адриани. Выезжать за город рано.

Вдова маршала. Это каприз Эстер, избалованного ребенка: она непременно хотела осмотреть замки Турени. Если мы окончательно переедем во Францию, она мечтает проводить лето в одном из таких королевских замков.

Граф Адриани. Мадемуазель Эстер — маленькая королева, ma содержание такого замка стоит больших денег.

Вдова маршала. Ее состояния вполне на это хватит.

Граф Адриани (про себя). Si, si, simpatica, molto simpatica!.

Вдова маршала. В Будапеште жили два брата Селени: мой муж, фельдмаршал, и отец Эстер, директор Имперского банка. Оба скончались несколько лет назад, оставив двойное наследство: один — миллионы, другой — бессмертную славу. Мы с племянницей делим это наследство. Она ведет дела и приумножает отцовское богатство.

Граф Адриани (с интересом). Приумножает?

Вдова маршала. Да, она человек деловой…

Граф Адриани (в восторге). Да, да, это у нее в крови!

Вдова маршала. А я всецело посвятила себя неувядаемой памяти моего мужа. (Берет графа за руки; горячо.) Ах, граф, быть вдовой великого человека — это такая честь!.. Но какое это тяжелое бремя!.. Какое тяжелое бремя!.. В моем возрасте другая женщина имела бы полное право на счастье, на любовь.

Граф Адриани (про себя). Cristo!

Вдова маршала. Потому что ведь мы, женщины… ведь мы не так, как вы, мужчины… мы начинаем гораздо позднее…

Граф Адриани (про себя). Ну, это кто как!

Вдова маршала. Наша зрелость хранит в себе привкус юности, запасы чистоты, восторженности… Вы даже представить себе не можете!.. Что же мне делать? Я ношу знаменитое, всемирно известное имя, я за него отвечаю, но ведь это преждевременное отречение от жизни, это монастырь. (Ищет носовой платок, не выпуская его рук.)

Граф Адриани (слегка смущен). Бедная женщина!..

Вдова маршала. А может быть, я все-таки найду знатного человека с благородной душой, который согласится разделить со мною тяжелую ношу и позволит мне остаться вдовой — так сказать, морально, получая от меня все, что я могу ему дать.

Граф Адриани (пытаясь высвободиться). Вам будет трудно найти такого!

Эстер (входит и, поглядывая в сторону внутренних апартаментов, подходит к столу. Про себя). А ведь она только что была здесь! (Берет со стола книгу.) Когда мы пришли, она, наверно, читала эту книгу. А вот брошенная вышивка — это ее, конечно. Я в ее доме и в ее жизни! (Твердо.) Я вошла в ее жизнь… а мы не знаем друг друга! (С легким смехом.) Боже, до чего это смешно! (Подходит к вдове маршала, та сморкается от умиления.) Ну как, тетя Кэт, вы все еще плачете? А ведь ваш герой не всегда был в хорошем настроении… Припомните: иногда мой милый дядя бывал даже очень груб. Если бы он не умер, вы бы развелись с ним.

Вдова маршала. Это верно, он часто мне изменял, он бил меня, но такова участь жены великого человека. Он сам мне говорил: «Уважай слабости божества!»

Эстер (рассеянно, глядя на дверь во внутренние апартаменты). Я не могу уйти, не увидав ее! (Графу.) Вы были знакомы, Пепино?

Граф Адриани. С кем? С маршалом? Да.

Эстер. Нет, с госпожой Астье, когда она еще была герцогиней Падовани?

Граф Адриани. Да, да, я был с ней знаком три года назад, когда мы с легатом привезли кардинальскую шапку.

Эстер. А, эта знаменитая шапка, которую вы не то потеряли, не то где-то оставили…

Вдова маршала (про себя). У одной хорошенькой парижанки, которую вы встретили на вокзале.

Граф Адриани (с наигранной скромностью). Это очень печальная история… На вокзале его высокопреосвященство говорит мне: «Пепино! Возьми шапку…» А у меня уже была в руках скуфья… Значит, обе руки заняты. Я… я заблудился в больших залах… и проснулся только наутро…

Вдова маршала (про себя). И не мог вспомнить, у какой хорошенькой девушки я оставил обе шапки.

Эстер (рассеянно). Она была тогда еще хороша?

Граф Адриани (озадаченно). Кто? Девушка, которую я встретил на вокзале?

Эстер. Нет, герцогиня…

Граф Адриани. Cristo, как она была хороша!.. (Опустив глаза.) А главное, simpatica.

Эстер. Перестаньте! Для вас все женщины хороши и симпатичны. (Подходит к террасе.) Посмотрите, тетя Кэт: как красив был бы здесь мавзолей фельдмаршала!

Вдова маршала. Мавзолей? Где?

Эстер (показывая вдаль). Вон там, на этом зеленом островке посреди Шер. Это было бы великолепно!

Вдова маршала. Нам могут не позволить, детка. Для этого нужно, чтобы поместье было нашим.

Эстер. Да, конечно, вот я и хочу купить его. Мне нравится этот исторический Муссо. Приятно было бы бродить по этим паркам французских королев, касаться платьем тех самых плит, по которым волочились их парчовые шлейфы.

Вдова маршала (мечтательно). Памятник в виде высокой колонны, которую было бы видно издали, с надписью: «Великому человеку, побежденному в Каринтии»… Да, да, моя дорогая, решайся!

Эстер. Я уже решила. Дайте мне вашу визитную карточку.

Вдова маршала протягивает ей карточку с широкой черной каймой.

Неужели у вас нет какой-нибудь другой, менее траурной?

Вдова маршала (очень взволнованно). Но это вовсе не так уж траурно!..

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Те же, Эртбиз, двое солдат, старый крестьянин и туристы.

Эртбиз (выходит из галереи и кладет на стол большую книгу). Милостивые государыни, милостивые государи, прошу. Если кто-нибудь из посетителей хочет вписать свое имя в золотую книгу замка Муссо, то вот она. Напишите вашу фамилию и какую-нибудь мысль… (Солдатам.) Что придет в голову…

Первый солдат. Мысль?.. Да ладно, старина!..

Второй солдат (почесывая затылок). Не так-то это просто!

Туристы толпятся около стола.

Эстер. Как, вы тоже хотите, тетя Кэт?..

Вдова маршала. Я делаю это не для себя, детка, но всюду, где я только могу написать его имя…

Эстер (подзывая знаком Эртбиза). На одну минутку!.. Можно видеть госпожу Астье?

Эртбиз. Нет! Госпожа никого не принимает с зимы.

Эстер. А карточку передать ей можно?

Эртбиз (прочитав карточку, почтительно). Не знаю… Попробую.

Эстер. Скажите, что это по поводу покупки поместья.

Эртбиз (горячо). Поместье не продается!

Эстер. А меня уверяли…

Эртбиз (в бешенстве). Поместье не продается!.. Вот и все. Выход отсюда.

Второй солдат (вписывает в книгу). «Мне осталось прослужить еще девятьсот тринадцать дней».

Эртбиз. Прошу вас, не задерживайтесь!

Все уходят. Два удара колокола.

Эстер (останавливается у двери; Эртбизу). Простите, я еще не расписалась! (Возвращается к столу и наклоняется над книгой.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Мария-Антония и маркиза де Роканер появляются на площадке лестницы; Эстер, наклонившись, пишет, не замечая их, Эртбиз со связкой ключей в руке с нетерпением ждет у открытой входной двери.

Маркиза де Роканер. Дорогой друг! Вы всегда останетесь герцогиней.

Мария-Антония (спускаясь с лестницы). Но я же обещала Коссадам. Можно разориться, но не сдержать свое слово нельзя.

Эстер (выпрямляется). Вот она!.. (Замечает Марию-Антонию. Обе женщины смотрят друг на друга молча, не здороваясь.)

Эртбиз (звеня ключами). Выход отсюда!

Мария-Антония (маркизе). Кто это?

Эстер (торжествующе, про себя). Ну вот, я ее и увидела! (Уходит со злым смешком.)

Эртбиз идет за ней и захлопывает дверь.

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Мария-Антония, маркиза де Роканер.

Мария-Антония. Почему она так злобно на меня смотрела?

Маркиза де Роканер. В книге должна быть ее фамилия. (Читает вслух.) «Графиня Эстер Селени, Будапешт».

Мария-Антония (про себя). Неужели это она?

Mapкиза де Роканер (презрительно). Графиня Эстер!.. Иерусалимская дворянка!

Мария-Антония. Знаешь, кто это? Это будущая госпожа Астье.

Маркиза де Роканер. Госпожа Астье?..

Мария-Антония. Только им придется подождать моей смерти, и я очень надеюсь…

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Те же и Поль Астье.

Поль Астье (выходит слева из внутренних апартаментов). Наконец!.. Вот они где!

Мария-Антония (вздрогнув). А!

Поль Астье (подходит с развязным видом). А я думал, дорогой друг, что вы у себя. (Кланяется маркизе). Маркиза! Деревня идет вам на пользу. Нет, правда, у вас обеих цветущий вид…

Маркиза де Роканер. Никто вам уже не верит, красивый лжец. До свиданья! (Обнимает герцогиню.)

Поль Астье. Как, вы уже уходите?

Маркиза де Роканер. Я пробыла здесь два часа!

Поль Астье. Но ведь меня-то здесь не было!

Маркиза де Роканер. До свиданья, до свиданья! (В сторону.) А все-таки он обаятелен!

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Мария-Антоиия, Поль Астье.

Поль Астье (проводив маркизу де Роканер до двери, подходит к жене и берет ее за руку). Здравствуй, Мари-Анто!

Мария-Антония (отнимает у него руку; сурово). Здравствуйте, господин Астье.

Поль Астье (улыбаясь). О-о! (Вглядывается в нее.) Гордо поднятые брови, раздувающиеся ноздри… Значит, мы все еще в маки?.. Все еще продолжается вендетта?

Мария-Антония. Послушайте, дорогой мой, не надо притворяться. Мы здесь одни, и мы хорошо знаем друг друга.

Поль Астье (улыбаясь). А вы уверены, что знаете меня?

Мария-Антония. До отвращения, до тошноты.

Поль Астье (улыбаясь). Мне не надо прибегать к глупому трюизму: «У вас не парламентские выражения». Напротив, у вас именно парламентский тон, именно парламентский… Продолжайте, прошу вас… Мне будет казаться, что я на заседании. (Садится.) Итак, Мария-Антония, вы меня знаете до кончиков ногтей? А с какого времени?

Мария-Антония. Да, правда, я горячусь, горячусь, я выхожу из себя и оттого проигрываю. А ты спокоен, ты силен… Хорошо, попробую и я… (Садится.) Итак, ты хочешь знать, с какого времени я тебя знаю, дорогой Поль? Через шесть месяцев, в конце октября, будет три года.

Поль Астье (улыбаясь). Вот это, я понимаю, точность! Значит, еще до нашей свадьбы?

Мария-Антония. Да… В тот день мы гуляли в парке. (Показывает рукой в сторону парка.) Ты говорил мне о любви, а я рассказывала тебе о своей жизни с герцогом, моим первым мужем, и о моих долгих мучениях, которые продолжались до его смерти. Был чудесный вечер, солнце почти зашло, только на скошенной траве еще виднелись догоравшие отблески. Мы сели возле беседки. Ты говорил мне нежные слова, а я сидела рядом с тобой, моя рука была в твоей, твоя голова — на моем плече, и вдруг одно слово… а может быть, даже и не слово… мне все объяснило! Я все поняла… Вас влекло ко мне не как к женщине, вас притягивало великолепное поместье, богатство, связи… Меня вы не любили… (С горькой улыбкой.) Меня вы не любили… Я пережила страшную минуту. Глаза мои закрылись, как перед смертью. Ваш голос доносился до меня откуда-то издали, очень смутно, и в то же время я слышала, как под дыханием осеннего ветра падают в парке листья: одни — еще полные соков — медленно, другие — легкие — быстро. Вокруг беседки слышались как бы чьи-то шаги, топот безмолвной толпы, бегство разбитого войска… Это все была я, это было поражение моей прекрасной мечты.

Поль Астье. Дорогой друг! Я так ясно понял, что происходит в вашей душе, что уехал на следующее утро.

Мария-Антония (живо). Да, уехал, но для того, чтобы я побежала за вами вслед!.. Что я, конечно, и сделала. Но даже в то утро, во время бешеной скачки по полям, пригнувшись к шее моей лошади, боясь опоздать к поезду, который увозил вас… знаете, что я говорила себе? «Ты сошла с ума, несчастная герцогиня, зачем ты так торопишься? Ты можешь ехать шагом, медленным шагом — можешь быть уверена, что ты его нагонишь: он твой злой рок, и тебе его не избежать». Теперь суди, дорогой Поль, знаю ли я тебя!

Поль Астье. Во всяком случае, я вернулся сюда только по вашему настоянию. Вы просили меня, умоляли: «Я буду твоей женой, вернись».

Мария-Антония. Да, я стала твоей женой; я дала возможность свету посмотреть этот унизительный для меня спектакль: как герцогиня Падовани становится госпожой Астье, женой своего архитектора, который ее не любит. В моей жизни было много мрачных и горестных дней, но ни разу так не сжималось у меня сердце, как в день моей свадьбы. Помнишь? Чиновник в мэрии поглядел на меня с любезной улыбкой и сказал: «Мы ждем невесту!..» А невеста была я!.. А потом в церкви!.. Церковь на улице Вожирар, залитая светом, убранная цветами… и ни одной души… Светского вида прелат в лиловой пелерине читал нам по книге проповедь, в которой, как всегда, говорилось о «чести супруга», о «юных прелестях супруги». (С горьким смехом.) Как это было уместно! Ну разве я обратила бы на это внимание, если бы я тебя не знала?.. Поверь мне: я измерила глубину пропасти, я дала тебе слово и бросилась туда с открытыми глазами.

Поль Астье. Нет, Мария-Антония! Вы бросились за мной потому, что вы меня любили… Зачем отрицать, зачем проклинать свою любовь!.. Это недостойно вас. А сколько женщин умирает, так и не узнав любви!

Мария-Антония. О да. я испытала любовь, но я заплатила за нее жестокими муками… Нет, нет, я не жалуюсь, я никого не обвиняю, я ничего не прошу… Взгляни на этот балкон и вспомни — я никогда не лгала. Когда я три месяца назад убежала сюда, то с первых же дней моего изгнания, моего одиночества меня начало преследовать безумное желание перевеситься через перила, броситься вниз и разбиться… К счастью для меня, я верю в бога… А затем мысль о том, что скажет свет… Женщина в моем возрасте… в моем положении… кончает с собой, точно покинутая гризетка!.. Бог помог мне справиться с собой, меня исцелила и природа и молитва… и я забыла тебя.

Поль Астье (подвигает к ней кресло). Забыла меня?.. Но разве это возможно? Два человека, связанные такими крепкими узами, — разве они смогут когда-нибудь забыть друг друга? Нет, нет! Я вам не верю. Даже когда вы молитесь, мысль обо мне мешает вам молиться. Вечером, когда вы, в одиночестве, смотрите полными слез глазами на звезды, они говорят вам обо мне.

Мария-Антония (дрожа). О боже, опять он тут! Опять начинается эта пытка!.. Оставь в покое это несчастное существо, которое столько выстрадало из-за тебя!

Поль Астье (придвигается к ней еще ближе; тихо). А если я не хочу, чтобы оно страдало, если я хочу загладить зло, которое я ему причинил?

Мария-Антония (порывистым движением высвобождаясь). Нет, нет, ты лжешь! Я знаю, зачем ты здесь, я знаю, что тебе от меня надо, сейчас я тебе скажу: я порчу тебе жизнь, и ты хочешь отшвырнуть меня ногой, как ненужную скамейку! Развод — ведь так? (Сквозь зубы.) Чтобы жениться на этой австриячке, на этом золотом мешке.

Поль Астье (слегка удивлен ее осведомленностью). Что такое? Кто это вам наболтал? Я действительно раза два встречался с мадемуазель Селени в австрийском посольстве, но никогда в жизни…

Мария-Антония. Не надо лгать, я знаю все.

Поль Астье. Прежде всего эти дамы уехали из Парижа.

Мария-Антония. Я же только что видела вашу куклу. Она красива. К сожалению, вам не удастся жениться на ней! Поймите, вбейте это себе в голову наконец: я никогда не дам вам развода, слышите? Никогда! Я однажды уже пошла на скандал, согласившись на брак, вторично я на это не пойду. Да, я знаю, Шемино мне говорил… Нет ничего проще… Суд отнесется снисходительно… Надо только написать письмо: грубое обращение, тяжкие оскорбления… Это слишком позорная для меня комедия. Что бы ни говорили ваши юристы, мой милый, развод не закон, это порок. Как француженка, как христианка, я не хочу заражаться этим пороком. Церковь нас соединила, пусть она же и разлучит нас, расторгнет наш брак. Но, пока она не освободит меня от моей клятвы, я, как это ни грустно для вас, буду до могилы вашей женой, преданной и верной.

Поль Астье (улыбаясь, совершенно спокойно). Да я же этого и хочу!.. Господи боже! Я за этим и приехал — просить вас, чтобы вы вернулись ко мне. Я хочу вернуть жену, которую я потерял.

Мария-Антония (живо). Вернуть? Меня? Зачем?

Поль Астье. Мне не хватает спутницы жизни, умной, преданной, верной, она мне необходима, никогда еще ее поддержка не была мне так нужна, как сейчас. Я взываю к вашей доброте, Мария-Антония, к вашему женскому великодушию. Переезжайте ко мне в Париж. Здесь вам оставаться нельзя — все это будет продано. Давайте начнем новую жизнь… Я говорил вам, что я назначен товарищем министра?.. Я должен устраивать приемы, должен вести открытую жизнь, а наши средства этого не позволяют… Мы можем выйти из этого положения, только призвав на помощь все наше благоразумие и придя к полюбовному соглашению. Помогите мне! Я терплю бедствие, и я взываю к вам!

Мария-Антония (гордо). Вернуться к вам? Благодарю вас! Чтобы встречаться там с вашими любовницами. (В порыве бешеной ревности.) Не лги! Вчера утром Лидия была там… у меня! В моем доме!

Поль Астье. Ваши клевреты, которые докладывают вам ежедневно обо мне, должны были бы вам сообщить, что финалом этой встречи был полный и окончательный разрыв.

Мария-Антония. Это мне сообщили… Что ж из этого? Не та, так другая!

Поль Астье. Клянусь вам…

Мария-Антония. Ах, не клянись!.. Я тебя знаю!

Поль Астье (берет ее за руки). Выслушайте меня, Мария-Антония: во мне долго, очень долго бурлила молодость… Только в этом моя вина перед вами. Все огорчения, которые я доставлял вам, происходят отсюда… Сейчас я стал спокойнее, серьезнее, стал взрослым… Я хочу положить конец нашим недоразумениям. Будем опять друзьями, только друзьями, если хотите.

Мария-Антония (горько). Конечно! (Хочет отодвинуться от него.)

Поль Астье (удерживает ее). Будем как два пальца на одной руке, одним движением связанные, стремящиеся к одной цели.

Мария-Антония (сдаваясь). Когда мы поженились, я именно об этом и мечтала… Я все еще оплакиваю это время.

Поль Астье (тихо и нежно). А потом… Кто знает? Когда я заслужу ваше доверие…

Мария-Антония. Замолчи! Замолчи! Никогда!

Поль Астье (так же). Мари-Анто! Мари-Анто!.. Душа моя!..

Мария-Антония (резким движением высвобождается; решительно). А, колдун! Ты видишь меня насквозь, а сам остаешься вечной загадкой!.. Так это правда? Правда? Я тебе нужна?.. Я могу помочь тебе в чем- то?.. Хорошо, мой друг, я вернусь.

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

У Вайяна.

Светлая, скромно обставленная столовая. Из двери в глубине видна маленькая передняя, тоже очень светлая; из передней дверь в кухню. Стол накрыт для завтрака. Между двумя приборами громадный букет ландышей. Чайник, чашки, холодное мясо. На стенах висят литографии с изображениями битв, портреты генералов. На большой фаянсовой печи стопка тарелок и блюдо с вишнями.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Лидия одна.

Эта уютная хозяйка в большом английском переднике, в приподнятой юбке, с засученными рукавами, наливающая в чайник кипяток, ничем не напоминает красивую полуобнаженную девушку из первого действия. Раздается звонок, которого она, по-видимому, ждала.

Лидия. Наконец-то!.. (Бросается к двери.) Не беспокойтесь, тетушка Андре, я сама… (По дороге закрывает дверь из передней в кухню.) Затворите дверь в кухню… (Открывает входную дверь, быстро впускает рассыльного и закрывает за собой дверь в переднюю.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Лидия, рассыльный.

Лидия (тихо). Вы его видели?

Рассыльный (тоже тихо). Да, мадемуазель.

Лидия. Вы с ним говорили? С ним самим?

Рассыльный. С ним самим… У входа в министерство… Я ждал, когда подъедет его карета, как вы велели. Только он вышел, я отдал ему письмо.

Лидия. Он его прочел?

Рассыльный. Бегло. (Показывает.) Вот так!

Лидия. Ответ?

Рассыльный. Ответа нет.

Лидия. Хорошо, спасибо.(Дает ему деньги.) До свиданья!.. Идите, идите, я закрою.

Рассыльный уходит, оставив дверь в переднюю открытой. Убедившись, что он ушел, Лидия закрывает дверь в переднюю.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Лидия одна.

Лидия. Ответа нет… (Медленно идет к столу и садится на стул.) Он прав. Почему он должен был отвечать? Что нового мог он мне сообщить? Герцогиня вернулась, заняла свое место — это так естественно!.. Бедная женщина! Ей много пришлось выстрадать, теперь мой черед. (Встает, расставляет на столе чашки, затем выходит на середину сцены.) И все-таки… нет, нет! У него были тогда такие ласковые глаза!.. Он прощался со мной так нежно! Я чувствую… что-то говорит мне… Нет, это не конец! Это не последний удар в сердце, от которого умирают…

Звонят. Лидия вытирает глаза, кричит:

Звонят! Тетушка Андре, откройте! (Суетится у стола.)

Женский голос (в передней). Можно видеть мадемуазель Вайян?

Лидия. Это ее голос!

Дверь из передней открывается.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Лидия, Эстер, выездной лакей в роскошной ливрее.

Эстер (в глубине передней, пока лакей помогает ей снять пальто). Здравствуйте!

Лидия. Мадемуазель Эстер!

Эстер (все еще в передней). Я могла написать вам, что вернулась, но это было бы долго. Ну и забрались же вы на верхотуру! Я еще никогда так высоко не поднималась. (Входит в столовую.) Давайте поцелуемся!

Лидия (целует ее; опуская рукава). Простите, я по-домашнему…

Эстер. Нет, это очень мило… Высокая прическа, передник в полоску… Вы просто из английского романа.

Лидия. Я должна помогать по хозяйству. У нас только больная старушка, почти совсем глухая…

Эстер (показывая на лакея, который стоит в передней). Паскевич ее ужасно напугал, и она убежала в кухню… Для кого этот чудный букет ландышей? Вы ждете своего поклонника?

Лидия. О, мой поклонник!..

Эстер. Да, я знаю: вы ледышка, чистая, прозрачная, но берегитесь! В один прекрасный день вы оттаете.

Лидия (со смущенной улыбкой). Я жду отца к завтраку, он должен сейчас прийти.

Эстер. Я буду рада познакомиться с господином Вайяном. Он старый военный? (Показывает на стены.) На стенах батальные картины… оружие!

Лидия. Нет, мой отец не был на военной службе. Но у него душа солдата, героя: это сама честь, дисциплина, самоотверженность! Однако ему, как и очень многим, не удалась жизнь. И вот он тешит себя этими картинами. Хотя это не всегда успокаивает его. Особенно последнее время он стал задумываться, грустить. Ничего не поделаешь! Вечный разлад между мечтой и действительностью, между тем, что имеешь и чего желаешь, и от этого разлада в конце концов не хочется жить.

Эстер. Ну как сказать! Для меня мечта и действительность неразрывны. Я всегда осуществляла все свои желания. Во всяком случае, до последнего времени. (Смотрит на блюдо с вишнями.) Мне хочется вишен, можно?

Лидия. Конечно.

Эстер (с жадностью поедая вишни, ходит взад и вперед по комнате). Не понимаю, что со мной сегодня творится. Не могу усидеть на месте. Нервничаю… дрожу…

Лидия (мягко). Что-нибудь случилось?

Эстер (весело). Ничего не случилось. Я сумасшедшая, только и всего. Ну, конечно, не такая сумасшедшая, чтобы меня нужно было запереть, просто у меня не все дома, на меня находит. А вы такая тихая, такая спокойная, вас это удивляет.

Лидия. Скажите, у вас горе?

Эстер (помолчав). Вам не понять моего горя… Я не столько горюю, сколько злюсь…

Лидия. Ну так сердитесь, бранитесь…

Эстер. Я очень одинока в Париже… Мне даже некому излиться.

Лидия. А ваша тетя?

Эстер. Она меня очень любит, но ее невозможно вытащить из погребальной урны с прахом великого человека! Единственная моя подруга — это вы, дорогая. (Берет Лидию за руку.) Подруга верная, преданная, но уж такая сдержанная, такая рассудительная!..

Лидия. Я только такой кажусь.

Эстер. Я всегда боюсь отпугнуть вас.

Лидия (улыбаясь). Ну, а как же молодой человек?

Эстер. Какой молодой человек?

Лидия. Вы мне недавно говорили, что вам очень нравится кто-то.

Эстер. Это верно, очень нравится.

Лидия (улыбаясь). Мне кажется, я догадываюсь… Я часто видела его у вас.

Эстер. У нас?.. Он ни разу у нас не был.

Лидия. Это не граф Адриани?

Эстер. Что вы! Я?.. В эту марионетку?..(Передразнивает графа.) «Cristo, как хороша!..» Покорно вас благодарю! Нет, нет, тот, кого я выбрала, кому я готова покориться, — настоящий повелитель, один из тех неустрашимых людей с непреклонным взглядом, перед которыми все женщины ходят по струнке, а мужчины ложатся, как собаки… Ах, чего бы мы с ним достигли вдвоем!.. К несчастью, он несвободен.

Лидия. У него связь?

Эстер. Связь — это бы еще ничего! Он женат. Неудачный брак во всех отношениях… Они должны были вот-вот развестись, вдруг какая-то интрига — не могу понять, в чем дело, — и вот они опять вместе, помирились… Ох уж эти французы! Ветер у них в голове. Когда я вернулась, я получила записку, всего несколько слов: «Некоторое время встречаться нельзя; терпение и доверие!» И больше ничего! Я заплакала от бессильной злобы.

Лидия. Зачем же плакать? Терпение и доверие — в этих словах вся любовь.

Эстер. Я не умею ждать.

Лидия. Значит, вы не умеете любить.

Эстер. Нет, я его люблю, мне никто не нужен, кроме него. Он так красив, так прекрасно себя держит!.. И еще я его люблю за то, что благодаря ему я познакомилась с вами.

Лидия (потрясена). Так, значит, это…

Эстер. Поль Астье, товарищ министра. Я же вам рассказывала: однажды вечером в посольстве моя тетя спросила, кто мог бы перевести мемуары…

Лидия Да, да, я помню… А он — он любит вас? Он вам часто говорит об этом?

Эстер (со смехом). Очень часто!

Лидия. Но где же?.. Ведь он же не бывает у вас, и вы у него, конечно.

Эстер. Разумеется! Он жил отдельно, но за ним всегда следили… Жена у него такая злая, у нее ужасный характер… Она ни за что не хочет разводиться, только чтобы помешать нашему браку… Мы стали скрывать наши отношения, и от этого наши встречи стали только еще упоительнее. Иногда мы встречались в театре, почти каждое утро — в Булонском лесу… Ездить верхом и флиртовать — это такое наслаждение, правда?

Лидия. Не знаю.

Эстер. Ну конечно! Господи, какая я глупая!

Лидия. Значит, герцогиня… (Поправляется.) Госпожа Астье ничего не подозревает?

Эстер. Во всяком случае, до моего отъезда ничего не подозревала… Представьте себе: чтобы сбить с толку шпионов, он сделал вид, что у него интрижка, он стал всячески афишировать роман с одной девушкой… с одной из тех, на которых не женятся, понимаете?..

Лидия. Из тех, на которых не женятся… Да, я понимаю. (Хватает ее за руки.) А вы, Эстер, твердо уверены, что он женится на вас, если получит развод?

Эстер (простодушно). А иначе он меня не получит.

Лидия. Да, конечно.

Эстер. Может быть, его жена что-то заподозрила? Может быть, она догадалась, что этот роман был только ширмой?.. Во всяком случае, она наложила руку. Но я не отступлюсь, я ведь вояка. Да и все козыри у меня. Я молода, богата, а этого уж никак не скажешь о его жене.

Лидия (опускаясь на стул, чтобы не упасть). Конечно, с такой соперницей, как вы, бороться не стоит.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Вайян.

Вайян (входит, насупившись, смотрит подозрительно на громадного лакея, стоящего в передней; сквозь зубы). Что этой дылде здесь нужно?

Лидия. Отец!.. (Вайяну.) Мадемуазель Эстер Селени.

Вайян (удивлен; его сумрачное лицо постепенно проясняется). Как? Значит, это правда? (Быстрым движением снимает фуражку.)

Эстер (протягивает ему руку). Здравствуйте, господин Вайян!.. (Смеясь, указывает на переднюю.) Мой лакей занял всю вашу переднюю?

Вайян (пожимает ей руку). Так это вы, это вы? Ах, мадемуазель!

Эстер. Я беру его с собой, чтобы тетя была спокойна: ваш Париж внушает ей суеверный страх.

Вайян (все еще не может прийти в себя). Ах да, ваша тетя!.. Как я счастлив! Я не могу вам передать мою радость, мой восторг! Позвольте, я на вас еще посмотрю!

Эстер. Вы меня такой себе представляли? Я такая, как она вам говорила? (Кивает на Лидию, застывшую, с отсутствующим взглядом.)

Вайян. Да, но я предпочитаю… Всегда лучше убедиться самому.

Эстер. А я приехала, чтобы похитить у вас Лидию. С завтрашнего дня мы опять принимаемся за мемуары. (Лидии.) Бедняжка! Я понимаю, как вам надоел этот великий патриот.

Вайян (с беспокойством). Великий патриот у вас?

Эстер. А как же! Конечно, у нас. Он не оставляет нас ни на минуту… Свет еще не видел такого — как бы это получше выразиться? — такого назойливого покойника.

Вайян (смеясь от всего сердца). Ну да, ведь он покойник, а я и забыл…

Эстер. Но до чего живуч! В передней лежит его шляпа, перчатки, трость, как будто он собирается идти гулять… В столовой для него накрыт прибор утром и вечером. Представляете себе, как весело смотреть на это вечно пустое место и как я бываю счастлива, когда моя дорогая Лидия приходит к нам обедать и ужинать? Затем всюду его бюсты, портреты — и в Париже и в Вене… Мы путешествуем с обозом.

Вайян (весело). Однако вы злючка!

Эстер. Нисколько! В сущности, тетя стала по-настоящему счастлива, когда овдовела. Если бы вы подслушали как-нибудь, когда мы остаемся одни, сколько в ней детского веселья, живости, жизнерадостности! Но для публики она вдова великого человека и раба внешних проявлений своей скорби. Разве она когда-нибудь решится сказать слугам: «Уберите из передней шляпу покойника» или «Покойный фельдмаршал сегодня не будет завтракать»?

Вайян (хохочет). Действительно, это довольно трудно. Но вы, мадемуазель, не фельдмаршал, и я надеюсь, что у вас нет оснований не позавтракать с нами чем бог послал.

Лидия (слегка смущена). Папа!..

Эстер (чуть-чуть насмешливо улыбаясь). Благодарю вас, господин Вайян!.. Я бы с удовольствием, но моя бедная тетя осталась наедине со своим героем… Нет, нет, мне надо бежать!.. До завтра, дорогая! Экипаж приедет за вами рано утром.

Вайян (провожает ее). Я не заметил на улице вашего экипажа… Вы пришли пешком?

Эстер. Я обожаю ходить пешком… Все оборачиваются… Я всю вашу улицу переполошила… (Лакею.) Паскевич! Пальто! (Переходит в переднюю; лакей подает ей пальто.) Пустяки. Я так довольна, что побывала у вас! Эти два прибора, столик, Лидия в английском переднике — все это Париж, о котором мы, иностранцы, понятия не имеем, которого ваши писатели нам не показывают. До свиданья! (Уходит. Вайян провожает ее на лестницу.) До свиданья, господин Вайян!

Лидия (все такая же неподвижная, тихо). Вот он — удар ножом, удар в самое сердце!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Лидия, Вайян.

Вайян (заглядевшись на нее, с нежностью). Лидия!

Лидия (очнувшись). Что, папа?

Вайян (широко раскрыв объятия). Обними меня! Обними покрепче старого дурака. (Прижимает ее к груди.) Подозревать тебя, такую честную, такую правдивую!.. Как будто я не знал тебя!.. Как будто я не знал, что ты выше всяких подозрений!..

Лидия (отворачивается; стараясь высвободиться). Я не понимаю…

Вайян. Конечно, не понимаешь! Я ни за что не осмелюсь тебе признаться во всех глупостях, которыми за последнюю неделю была полна моя бедная голова. А я еще надеялся, что заменю тебе мать, окружу тебя такими же нежными заботами — ведь ты так рано их лишилась! Какое там! Разве матери когда-нибудь пришли бы такие мысли о дочери? Разве можно заменить мать? (Порывисто.) Не отходи от меня, не отходи от меня, скажи мне, только тихонько, чтобы никто не услышал: «Отец! Я тебя прощаю».

Лидия. Но…

Вайян. Да, да, я так хочу… Повторяй: «Отец!..»

Лидия (тихо). «Отец!..»

Вайян. «Я тебя прощаю».

Антонин (за сценой). Крестный!

Лидия целует отца и убегает к себе в комнату.

Вайян (счастлив). Она меня простила!

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Вайян, Антонин Коссад.

Вайян. А, это ты! (Идет к нему навстречу.) Друг мой! Как я рад!

Антонин (вполголоса). Я тоже, крестный. А где она?

Вайян (показывая на дверь). У себя.

Антонин. Все улажено.

Вайян (отходит с ним направо). Да ну? Подослал?

Антонин. Конечно! Этому вашему Лортигу жизнь дорога. Посмотрели бы вы на него! Я взял с собой верзилу Менье, моего товарища по лаборатории, потому что у него больше этого… этого… как это? Он говорил, а я делал жесты. Вообще это продолжалось недолго… «Или стреляться, или подписывайте».

Вайян. И он подписал?

Антонин. С восторгом.

Вайян. Скажи пожалуйста! Значит, так уж мне на роду написано — не драться… даже в штатском платье… Подписал, ничего не меняя?

Антонин. Запятой не переставил, взгляните! (Показывает бумагу.)

Вайян (читает то вслух, то про себя). «Я, нижеподписавшийся, объявляю, что все, что я говорил в Почтовом управлении в присутствии служащих третьего отделения о мадемуазель Вайян и об ее отце… мм… мм… мм… мм… все это низкая ложь. Лортиг». (Нерешительно.) По-твоему, этого достаточно?

Антонин (смеясь). А что же еще нужно? Не бойтесь: Лортиг никогда больше не осмелится повторить, что у вас есть покровители в министерстве. А кто он такой?

Вайян. Он занимал маленькую должность у нас, а теперь в Министерстве внутренних дел. Наверно, в канцелярии у Астье.

Антонин (сквозь зубы). Значит, он отъявленный мерзавец.

Вайян. Не в этом дело. Подумать только, что достаточно было одного слова маркизы де Роканер и сплетен на почте, чтобы я усомнился в моей девочке и поверил всем гнусностям, даже не потребовав доказательств!.. А знаешь, эти Селени — прелестные дамы.

Антонии (неопределенно). А!

Вайян. Мадемуазель Эстер только что была у нас… Пяти минут не прошло… Я ее уговаривал остаться позавтракать с нами… Старый Бартоло, старый дуралей, вот ты кто!

Дверь в комнату Лидии открывается.

Антонин (тихо). Будьте осторожны!

Вайян (идет навстречу Лидии и обнимает ее). Давайте завтракать!

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Те же и Лидия.

Лидия сняла передник, вытерла глава.

Лидия. Здравствуйте, Антонин!.. Вы позавтракаете с нами?

Антонин. Благодарю вас, я уже завтракал.

Вайян (садится). Садись и выпей чашку чаю. Это тебе полезно. Ты же в лаборатории возишься со всякой дрянью, черт знает чем дышишь…

Лидия (Антонину, живо). Как у вас дома?

Антонин. Спасибо, хорошо.

Вайян. Знаешь, я даже во сне видел твою лабораторию и все эти крысиные яды.

Лидия (Антонину, живо, явно желая переменить разговор). Как ваша матушка, сестры?

Антонин. Все здоровы. Они очень рады, что благодаря крестному договор продлен.

Вайян. Благодаря герцогине, дети мои… Делайте со мной, что хотите, а я не могу называть ее иначе… (Антонину.) Ты знаешь, она вернулась в Париж, они опять поладили.

Антонин. Да, я слышал. (Искоса смотрит на Лидию, которая начинает усиленно хлопотать.)

Вайян . В газетах пишут о каком-то большом празднестве с благотворительной целью в доме Падовани. Теперь они всюду бывают вместе. На днях была псовая охота у Бретиньи, и герцогине в виде особого уважения поднесли ногу убитого оленя.

Антонин (тихо, в бешенстве). Это ее мужа должны были бы ногой… (Делает недвусмысленное движение ногой.)

Вайян (хохочет с полным ртом). Ты вечно на него злишься!.. А между тем он с головой. Ты читал его вчерашнюю речь в Палате? Он не пустозвон… хотя и сын академика. Он идет прямо к цели.

Антонин. О да, это один из наших знаменитых strug lifer'ов.

Вайян. Что?

Антонин. Strug liferов или struggle for lifer ов. Так в своей последней книге называет Эрше новую породу мелких хищников, для которых замечательное открытие борьбы за существование служит лишь научным обоснованием всякого рода подлостей.

Вайян. Но ведь Астье тогда говорил нам, что это закон природы.

Антонин. Да… закон лесов и пещер… Но мы-то, слава богу, вышли из этого состояния! Человек встал на ноги, изобрел огонь, свет, понял, что такое совесть, что такое нравственность, навел страх на диких зверей.

Вайян. Почему ты не ешь, детка?..

Антонин. Сейчас дикие звери оживились. Слышите, как они рычат, как они дерутся у миски с едой?

Вайян (Лидии). Ишь, шельмец, как здорово говорит!

Антонин. Нет, я виню не великого Дарвина, а тех лицемерных разбойников, которые ссылаются на него, которые, воспользовавшись наблюдениями и выводами ученого, пытаются сделать из них статью закона и систематически применять ее. Вы полагаете, что это великие, что это сильные люди. Нет, это не так! (Ударяет кулаком по столу; очки у него падают, он их протирает.) Без доброты, без милосердия, без человеческой солидарности ничего великого быть не может. Я утверждаю, что применять теорию Дарвина — злодейство, ибо это значит будить в человеке зверя, или, как говорит Эрше, пробуждать все, что еще осталось у вставшего на ноги человека от того времени, когда он стоял на четвереньках.

Вайян (с полным ртом). Почему же ты не сказал всего этого Полю Астье, когда мы были у него?

Антонин. Почему? Потому что я робок, потому что я несчастный заика, потому что слова ко мне приходят или слишком поздно, или стремительным, бурным потоком, так что мне трудно бывает их высказать. Но я в этом не виноват: слишком рано я узнал страшную сторону жизни. Мне было всего пятнадцать лет, когда однажды вечером нам принесли отца… Помните, крестный?.. Потом у меня долго дрожали губы. Сейчас это прошло, но осталось заикание, и чем сильнее я волнуюсь, тем сильнее заикаюсь.

Вайян (растроган; обращаясь к дочери). Слышишь, деточка? Бедный малый! Что его особенно волнует, того — то он и не может выразить.

Антонин. Тогда этот человек позволил себе так небрежно говорить о моем любимом отце: «Бедный господин Коссад ростом не вышел для того, чтобы заниматься торговлей». А я не мог выговорить ни слова… Я только боялся зарыдать, и мне безумно хотелось дать ему по физиономии… Да, на это я был способен.

Вайян. Значит, по-твоему, Поль Астье…

Антонин (надев очки). Поль Астье, в облегающей талию визитке, с подкрученными усиками, Поль Астье, государственный деятель, Поль Астье, светский человек, — из той же самой породы, что и те два мерзавца, о которых пишет Эрше, — я вам непременно дам почитать эту прекрасную книгу.

Лидия срывается с места и уходит в переднюю.

Вайян. Куда ты, голубка? Позови тетушку Андре.

Лидия. Я сейчас приду, отец.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Вайян, Антонин Коссад, потом Лидия.

Вайян. Она тоже очень нервничает… Беспокойство сегодня у нас в воздухе. Ты мог бы этим воспользоваться.

Антонин. То есть как воспользоваться?

Вайян. А вот как… Ты говорил с ней месяца три назад. Больше вы не возвращались к этому разговору?

Антонин. Нет. Я думаю, что она не изменила своего решения.

Вайян (с доброй улыбкой). А я не думаю. Я сейчас смотрел на нее, когда ты говорил. Попытайся еще раз. Я вас оставлю одних, ты сегодня в ударе. А ну, смелей!.. Постарайся ее уговорить и, если она согласится, приходи ко мне в контору. Я буду так счастлив, я так давно мечтаю вас поженить! Только смотри не бормочи, черт тебя дери! Без всех этих «это, это, как это», ладно? А потом, поверь мне… (Ставит свою чашку на стол и снимает с Антонина очки.) Тебе гораздо лучше без очков. (Бросает салфетку и зовет.) Доченька!

Лидия (входит с накрытым блюдом). Вот, папа!

Вайян. А, дьявольщина! Посмотри на часы, детка! Милая гостья меня задержала. Надо скорей бежать в контору.

Лидия. Как! Ты не хочешь…

Вайян (берет горсть вишен). Вот возьму вишен и съем их на лестнице, старый уличный мальчишка! А ты завтракай, милочка, ты ничего не ела. И Антонин за компанию. По-моему, он хочет тебе что-то сказать… что-то такое, под чем я подписываюсь обеими руками. (Посылает Лидии воздушный поцелуй, напевая, направляется к выходу и закрывает за собой дверь.)

Полюби меня, красотка, — Ведь я так тебя люблю…

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Антоиии Коссад. Лидия сидят за столом друг против друга.

Антонин (с грустной улыбкой). Не бойтесь, Лидия!

Лидия. Я знаю, мой друг, что вам нечего мне сказать. Мы обо всем переговорили, а сейчас у меня к вам большая просьба.

Антонин. Я слушаю.

Лидия. Я уезжаю надолго… Мой отец ничего об этом не знает… Когда он вернется, он найдет письмо, из которого узнает, куда я уехала и почему…

Антонин. Лидия, одумайтесь!.. Уехать! Какой удар для вашего бедного отца! Ведь вы для него все!

Лидия. Знаю, знаю, но так нужно! Не старайтесь меня разжалобить, — мне и без того тяжко. Так нужно.

Вас я прошу об одном: быть с ним, когда он узнает, не оставлять его одного… Обещаете?

Антонин. Обещаю.

Лидия. Спасибо.

Молчание.

Антонин (не глядя на нее). Вы уезжаете далеко?

Лидия. Очень далеко.

Антонин. Надолго?

Лидия. Да, очень надолго!

Антонин. А он… едет вместе с вами?

Лидия (смотрит на него с удивлением). Кто он?

Антонин (тихо). Я все понял… Он приедет потом… Поль Астье!..

Лидия. Так вы об этом знаете? Все об этом знают?

Антонин. Вы мне сказали тогда, что любите другого, и я стал доискиваться. Он особенно и не таился. (Резко.) Так вы твердо решили ехать?

Лидия. Твердо.

Антонин. Сегодня?

Лидия. Сегодня.

Антонин. В котором часу?

Лидия. Сейчас.

Антонин (оглядываясь). Вещи уложены?

Лидия (улыбаясь страдальческой улыбкой). Все, что мне нужно, я собрала.

Антонин (помолчав). Вот что! Раз вы едете одна… Хотите, я скажу маме? Она бы поехала с вами. Она все может понять! Ей так много пришлось пережить!

Лидия (сквозь зубы). Нет, нет, спасибо… Мне никто не нужен.

Антонин. Позвольте мне хотя бы проводить вас на вокзал!

Лидия. Нет, не надо, не провожайте!

Антонин (горячо). Ведь я же ваш друг!

Лидия. Вы такой благородный… такой великодушный!.. Я должна была бы… я бы хотела… но теперь уже слишком поздно. Я прошла мимо своего счастья, не заметив его… Я думала об этом, когда слушала вас. (После некоторого молчания, порывисто.) Да, вы правы, этот человек — злодей. Теперь мне ясно, что он собой представляет. Он воспользовался моей неопытностью, он меня втоптал в грязь, он меня уничтожил. И я все еще люблю его…

Антонин (в сильном волнении). Да, если любишь, то уж… то уж тогда конец. Все видишь, все знаешь, твердишь себе без конца… это… это… как это?..(Рыдает.) И все равно любишь…

Лидия (в сильном волнении). Прощайте, друг мой! Я на вас надеюсь!

Антонин в знак согласия наклоняет голову и быстро уходит.

 

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

 

Картина первая

Комната Поля Астье. Направо — полуоткрытая дверь в ванную. Вечер. Лампы и стенные бра зажжены.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Шемино, Стен, потом Лортиг.

Немая сцена.

Шемино, во фраке и белом галстуке, развалился на диване и при свете бра читает газету. Стен бесшумно переходит из комнаты в ванную и обратно, зажигает спиртовку, смотрит на маленькие часы Людовика XVI, стоящие на камине. В руках у него черный фрак и жилет барина; все это он бережно перекидывает через спинку кресла.

Стен. Патрон запаздывает, господин Шемино.

Шемино (поглядев на часы). Да, половина восьмого. А ведь сегодня в Палате не было заседания!

Лортиг (быстро входит; он в вечернем костюме, с программой в руке). Еще не пришел?

Стен. Нет.

Лортиг (не замечая Шемино). Черт знает что такое! Все уже собрались к обеду: министры, их жены, академики, послы, не хватает только хозяина дома и… (насмешливо) нашего несравненного романиста.

Шемино (лежа). Какого романиста?

Лортиг. А, и вы здесь?.. Ну, конечно, Эрше! Это гвоздь вечера. Он будет читать отрывки из своей новой книги.

Шемино. «Два молодых француза нашего времени». Не больно весело!

Лортиг. Да уж! Но зато модная тема… Самая что ни на есть модная… Программу иллюстрировали Монтегю и Рошгросс. (Читает.) «Большой благотворительный вечер в доме Падовани в пользу Дома для немых детей…»

Шемино (лежа). Ну?

Лортиг. Гениальная идея — это я придумал — показать модного романиста, который нигде не бывает. Таким способом мы продали больше пятисот билетов по сорока франков!

Шемино. Сорок франков за то, чтобы посмотреть на романиста!.. Неплохая цена!

Лортиг. Не только посмотреть, но и послушать!.. Он будет читать в оранжерее.

Шемино. Вы приглашены на обед?

Лортиг. И на обед и на вечер… А вы?

Шемино. Никуда.

Стен (поправляет лампу). Потому что вы не из Нима. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Шемино, Лортиг.

Лортиг (придвигает к дивану стульчик и садится на него верхом; вполголоса). Ну, толстый хитрец, говорите, что здесь происходит?

Шемино. Что происходит? Почем я знаю? Я же все узнаю от вас.

Лортиг. Они разорились, все должно было пойти с молотка, а потом вдруг ничего не стали продавать. Разъехались, совсем было собрались разводиться, а сейчас опять медовый месяц. Что подо всем этим кроется? Заметьте, это — вполне законное любопытство.

Шемино. Конечно.

Лортиг. Если происходит раздел хозяйства, то надо выбрать более надежную сторону и примкнуть к ней.

Шемино. Само собой разумеется.

Лортиг. Видимо, патрон замышляет какую-то штуку… Но какую?

Шемино. Но какую?

Лортиг (все время понижая голос). Между нами говоря, я считаю, что в данном случае он сплоховал.

Шемино. Н-ну!..

Лортиг (передразнивая Шемино). Вот вам и «н-ну»! На его месте я бы уже давно так или иначе освободился от этого балласта.

Шемино. Так или иначе?..

Лортиг (смотрит на него недобрым взглядом). Безусловно! (Встает и начинает ходить по комнате.) Но люди вашего поколения, в возрасте от тридцати до сорока, даже самые сильные, завязли в тине предрассудков и угрызений совести. (Закуривает.)

Шемино. Сколько вам лет, Лортиг?

Лортиг. Двадцать три года. Как говорит мой учитель Поль Астье, я в той ладье, которая следует за вашей, толкает ее и отгоняет…

Шемино. Значит, на вашей ладье никаких предрассудков?

Лортиг. Мы их выбросили за борт!

Шемино. И ничего не оставили?

Лортиг. Ничего!

Шемино. А жандарм?

Лортиг. Жандарм?.. Есть на всякий случай… Хотя, в сущности говоря, нынешний жандарм…

Шемино. А я смертельно боюсь даже этого! Ах, если бы не было жандарма!..

Лортиг. Я же вам сказал: это все предрассудки людей с вашей ладьи. Потому что вы не следуете учению Беркли!

Шемино. Какого Беркли?..

Лортиг. Ирландского ученого. Ничего не существует, мир — фантасмагория! Если с этим согласиться, можно себе позволить все, ничто не имеет никакого значения. Это моя теория. Если угодно, — могу ссудить.

Шемино. Благодарю. Славная теория! При случае воспользуюсь…

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же, Поль Астье и Стен.

Поль Астье крайне возбужден. За ним идет его маленький слуга и берет у него шляпу, пальто, тросточку.

Поль Астье. Шемино пришел?

Шемино (встает). Я здесь. (Складывая газету.) Готов к докладу, как всегда.

Лортиг (бросает папиросу). Скорей, дорогой мэтр!.. Все уже собрались.

Поль Астье (грубо). Сходите в гостиную и посмотрите, нет ли там меня.

Лортиг (в восторге). Надо же так сказать!.. (Уходит, виляя задом.)

Поль Астье (Стену). Все готово?

Стен. Все.

Поль Астье. Иди… Я оденусь сам.

Стен (на пороге). Щипцы нужны?

Поль Астье. Да… Нет… Пожалуй… Я позвоню.

Стен уходит.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Поль Астье, Шемино.

Поль Астье (взбешен: расстегивает и снимает визитку). Я всегда тебе говорил, что любовь — невеселое занятие… Она вздумала отравиться!.. (Бросает визитку на кровать.)

Шемино. Кто?.. Твоя жена?

Поль Астье. А, еще чего, жена!.. (Расстегивает жилет.) Лидия, дочь Вайяна. (Срывает и бросает галстук.) Мне просто повезло! Еду по улице Габриэль… Вижу в первом этаже свет.

Шемино. В твоей холостяцкой?

Поль Астье. Вхожу, мой милый: цветы, яркое освещение — словом, все, как полагалось при наших встречах, — смотрю: она вот-вот отойдет ad patres… «Я пришла умереть у нас…»

Шемино. Прелестно!

Поль Астье. Понимаешь? В моем положении мне недоставало только этого скандала! (Снимает жилет и бросает на кровать.) На две минуты позже — и все было бы кончено.

Шемино. Вот так история!

Поль Астье (белье у него измято, вид трагический, рукава сорочки закатаны на мускулистых руках). И она еще, чертовка, сопротивлялась!.. Пришлось бороться, пришлось вырывать у нее пузырек с ядом… И я до сих пор не уверен, что она выкрутится! Она приняла изрядную порцию, да и яд нешуточный. (Роется в кармане и достает пузырек с розовой жидкостью.) Стрихнин, аконит — словом, самое сильное, что она нашла в лаборатории у своего Антонина… (Ставит пузырек на край столика, стоящего направо, входит в ванную и открывает кран.)

Шемино. Антонин?.. А, да. «Это, это, как это?..» Аптекарь!..

Поль Астье (входит, вытирая лицо). Он самый!.. (Уходит.)

Шемино (подходит и рассматривает пузырек, держа руки за спиной, как будто его сейчас укусят). Да, у этой настойки внушительный вид. (Нюхает и отворачивается.) Странно все-таки… Надо здорово любить, чтобы на это решиться… Нет, тебе везет!.. Тебе везет!.. А каким образом тебе удалось вырвать у нее?

Поль Астье (входит, вытирая шею и руки). Это, брат, фокус! Сначала доктор, лекарства, слезы. А потом мне понадобилось около часа, чтобы ее утешить, разутешить и доказать, как дважды два, что я люблю только ее, а что ей необходимо вернуться к своему обожаемому отцу. А в голове у меня вертится одно: у меня сегодня обедают двадцать пять человек! (Входит в ванную, бросает полотенце и возвращается.)

Шемино. Черт возьми! Молодец!.. Если бы я думал о приглашенных, у меня пропал бы всякий аппетит.

Поль Астье. К несчастью…

Шемино. Что к несчастью?..

Поль Астье (снова заходит в ванную; вернувшись. полирует ногти). …она оставила дома письмо.

Шемино. Ай-ай-ай!

Поль Астье. Трогательное прощание с отцом. Есть основания опасаться, что старик, когда придет…

Шемино. Она назвала твое имя?

Поль Астье. Нет, этого я не боюсь! Она меня так любит! (Уходит в ванную.)

Шемино. Вот это переживания! В такие моменты, наверно, живешь вдвое напряженней… Со мной это никогда не произойдет, я как почтовая лошадь: вечно между судом и конторой папаши Бутена. Кроме того, женщины относятся ко мне несерьезно… Я смеюсь, шучу, а ведь ты говоришь, что страсть не любит шуток. Черт возьми, я старался следовать твоей системе — прикидываться чувствительным, изображать трепет страсти, но у меня это не выходит, в какой-то момент я срываюсь… Это Париж виноват: смех рождается в воздухе его бульваров, проникает в тебя, и потом от него уже не отделаешься. Но сейчас я подумал: может быть, с иностранкой?.. Но в конце концов не все женщины одинаковы… Ведь это как с рыбой: одну ловишь на мякиш, а другую-на вишню… Как по-твоему, Поль? Иностранке может понравиться парижская любовь: с шуточками, с прибауточками?..

Поль Астье (из ванной). Иностранки, не иностранки — все клюют на романс!

Шемино. Ах, бестия!.. Знаешь что?

Поль Астье. Что?

Шемино. Если ты напишешь мемуары, они будут интереснее мемуаров великого маршала!

Поль Астье. Какого маршала?

Шемино. Маршала Селени, прославившегося тем, что его побили в Каринтии. Вот только иллюстрировать их непросто. Дочь Вайяна… Что же она, несчастная, скажет отцу, когда вернется? Что она придумает?

Поль Астье (возвращается; на нем черные брюки, белая манишка, тонкая рубашка; вкладывая в манжеты запонки). Понимаешь, я посадил ее в экипаж… Можешь себе представить, в каком состоянии… Проводил до угла и говорю: «Ты женщина, ты умеешь лгать, выпутывайся, девочка!» И — домой!

Шемино (вздыхая). Ух!..

Поль Астье. Ну, так. Теперь поговорим о серьезных вещах. Ты был у этих дам? (Зажигает спиртовку на столе.)

Шемино. Я с ними завтракаю каждое утро, сегодня тоже. Вечером сопровождаю их в Оперу на торжественное представление… Много говорим о тебе… (Садится на стул в глубине сцены.)

Поль Астье. Понятно… (Подогревает щипчики для усов.)

Шемино. Поддерживаю священный огонь! (Встает.) Не скрою от тебя, что Эстер не очень тобой довольна… Она находит, что это затянулось — тянется, тянется…

Поль Астье (завивая усы). Да, мой друг, дело скверное. Я все никак не могу добиться…

Шемино. Не может быть! Жозефина отказывает Наполеону?

Поль Астье. Каждый день новое решение… Сегодня она хочет, завтра не хочет… Все дело портит то, что она видела Эстер и нашла, что Эстер очень красива.

Шемино. Хочет, потом не хочет?.. Ты знаешь, кто это подстраивает? Твой секретарь — он всегда предает тебя… Зачем ты держишь Лортига?

Поль Астье (многозначительно). Я его приберегаю… (Тушит спиртовку.) Я его приберегаю, потому что он способен на все, а это — очень редкое и очень ценное качество в известных случаях.

Шемино. Да, он действительно способен на все… Если его спутники по ладье похожи на него, то что же они натворят! Ладья, в которой нет ничего — ни бога, ни жандарма!.. Наше поколение хотя и не верит абсолютно в древние установления, а все же считает, что они существуют. Это вроде перил на лестнице: за них редко держишься, но чувствуешь себя увереннее. А эти милые человечки конца века!.. Послушай, мой дорогой, ты наделал глупостей. Чтобы задобрить жену, ты отложил продажу Муссо. Прекрасно. Я оттягиваю, оттягиваю сколько могу. Но ведь платить долги нужно. Затем ты позволяешь ей мотать последние гроши. Затем уступка Коссадам, празднества, приемы…

Поль Астье (завязывает галстук; сквозь зубы). Да, все для того, чтобы угодить ей! Не знаю, удастся ли мне, но мне так хочется… (Весь дрожит от бешенства.)

Шемино (улыбаясь). Освободиться от нее?

Поль Астье (ударяет кулаком по столу). Ведь у меня же в руках единственная возможность…

Шемино (испуган). В руках?.. (Смотрит на пузырек с розовой жидкостью, затем вскакивает.)

Поль Астье (надевая жилет). Ну, конечно!..

Шемино (очень тихо, самому себе). Яд?

Поль Астье. Эстер Селени…

Шемино. Ах да!.. Эстер Селени!.. Фу, ты меня напугал!..

Поль Астье. А что такое?

Шемино. Нет, нет, ничего… Да, конечно, случай великолепный… Но берегись: у тебя есть соперники в этом состязании, и не такие уж плохие.

Поль Астье. Кто же?

Шемино. Граф Адриани.

Поль Астье. Пепино? Ну, знаешь… Мы отдадим ему тетушку Кэт…

Шемино (живо). Э, нет!.. Тетушку Кэт я беру себе.

Поль Астье. Что?

Шемино. Уверяю тебя, я этого добьюсь… И, представь себе, противоположным твоей теории способом. Ты уверял, что женщины не любят смеха, а я взял ее именно смехом. Наверно, благодаря ее глубокому трауру.

Поль Астье (принужденно смеясь). Ну и Шемино! Посмотрите на него!

Шемино (скромно). Ну уж ты…

Поль Астье. Ты все говорил, какой я молодец, а, как видно…

Шемино (помогает ему надеть фрак). Ничего не поделаешь, дорогой мой: борьба за существование… Struggle for life! Я борюсь, я тоже борюсь… за контору старика Бутена. Но ведь у тебя это ничего не отнимает — состояние Эстер остается нетронутым. А разве не лучше, что у тебя в доме будет такой дядюшка, как я?.. Я помогу тебе войти в дом… Дело в том, что, поверь мне… Этот юный гвардеец опаснее, чем ты думаешь… Ты его еще не видел в парадной форме?.. Шик! И всегда у нее на глазах, ни на секунду не покидает поста. Например, сегодня мы встречаемся в Опере.

Поль Астье. Но он же обедает у нас! (Роется в карманах фрака.)

Шемино. Сбежит пораньше!

Поль Астье. Пусть попробует!.. Его научат вежливости.

Шемино. Ну, я тебя предупредил. Постарайся ускорить дело. Пора!

Поль Астье (со злобой). Я и сам знаю!

Шемино. Ты уже одет, я ухожу.

Поль Астье. Подожди. Я напишу два слова Эстер.

Шемино (смотрит на Поля, а тот, во фраке, пишет, поставив одну ногу на стул). Так ты выглядишь гораздо лучше… не то, что в рубашке с засученными рукавами. Просто удивительно, до чего платье меняет человека!.. В белом галстуке есть даже что-то нравственное. (Перед уходом.) Знаешь что, Поль?

Поль Астье. Ну?

Шемино (показывая глазами на пузырек). Это надо убрать!

Поль Астье. Что убрать?

Шемино (едва уловимым движением руки показывает на пузырек). До завтра! (Уходит.)

Поль Астье (один, во фраке, готовый к выходу, останавливается у столика). Ах да, это!.. (С изумлением, точно в галлюцинации.) Зачем это здесь? Как это сюда попало?.. Я же этого не добивался, ведь это очень опасные штучки, если держать их дома… (Раздумывая.) Нужно же было, чтобы эта девочка… Любопытное совпадение. (Берет пузырек в руки.) Средство быстрое, верное, не оставляет следов… Ну что ж, тогда…(Тихо, почти шепотом.) Несколько капель на стакан воды — и я свободен!.. (С жаром.) Нет! Нет! Ни за что! Ни за что! Ни за что! (Хочет бросить пузырек, но в это время за сценой слышится голос Марии-Антонии.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Поль Астье, Мария-Антония.

Мария-Антония (войдя, смотрит на него некоторое время; она нарядно одета, декольтирована, волосы напудрены). Что же вы, Поль?

Поль Астье (вздрагивает, потом берет себя в руки; изысканно вежливым тоном). Сейчас, дорогой друг.

(Прикрыв рукой пузырек, опускает его в карман жилета, затем подходит к Марии-Антонии и предлагает ей руку.) О, вы стали пудрить волосы?

Мария-Антония (пристально глядя на Поля, медленно и значительно). Это для того, чтобы переход к моей естественной седине не показался людям слишком внезапным. (Берет его под руку, и они уходят.)

 

Картина вторая

Курительная в особняке Падовани. Обед кончился. В глубине высокие окна. В окна видна оранжерея, где должно состояться чтение.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Поль Астье, Лортиг, герцог де Бретииьи, граф Адриани в парадном мундире, красном с золотом, и другие гости. Допивают кофе, курят. На столе и на серванте — ликеры, сигары.

Лортиг (на переднем плане, слева, с рюмкой в руке, пьет ликер, курит сигару, не сводя глаз с Поля Астье, стоящего в глубине). С патроном сегодня решительно творится что-то неладное. Я еще не видел, чтобы он был так поглощен своими мыслями. Во время обеда не сказал и двух слов, а ведь обычно он так хорошо владеет собой… Что за черт! Может быть, министерство взлетает на воздух? (Простодушно.) Да оно уже взлетело!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Графиня Фодер, потом Мария-Антония и маркиза де Роканер.

Графиня Фодер (говорит с акцентом). Господин Лортиг!

Лортиг. К вашим услугам, графиня!

Графиня Фодер. Где же наш дорогой мэтр? Я его что-то не вижу.

Лортиг. Какой мэтр?

Графиня Фодер. Мэтр всех мэтров!..

Лортиг. А, вы говорите о знаменитом романисте?

Графиня Фодер. Да, я хочу, чтобы меня с ним познакомили… За столом я сидела далеко от него.

Лортиг. Господин Эрше прошел в оранжерею. Чтение будет происходить там.

Графиня Фодер. О, умоляю, поставьте для меня кресло поближе к нему… чтобы я хорошо его видела… Я от него без ума.

Лортиг. Я с удовольствием вас познакомлю, но при одном условии… (Шепчет что-то двусмысленное. Графиня отходит от него.)

Поль Астье (проходит по сцене и садится вправо от стола). Лортиг!

Лортиг (быстро подходит). К вашим услугам!

Поль Астье (очень возбужден). Обед был хорош? Заливное понравилось?

Лортиг (удивлен). Как всегда! Все было на славу.

Поль Астье. Отлично. Это последний обед, на котором вы у нас были. Я рад, что вы остались довольны.

Лортиг (с жалкой улыбкой). А, вы ме… Я уволен?

Поль Астье. Да вы же давно этого добивались! Я наблюдал весь год, как вы лавировали… (Встает.) Вы дурак, Лортиг!.. Надежный берег — это я, вам нужно было держаться меня. Вы бы разбогатели вместе со мной. Вы этого не поняли — тем хуже для вас!

Лортиг. Но…

Поль Астье. Довольно, довольно! Сейчас мы сведем счеты. (Отходит от него.)

Лортиг. А, сведем!.. Значит, они еще не сведены? Он не отпускает меня, стало быть, я ему нужен. От меня потребуется что-то серьезное. Ну, господин Нагле из Нима, держись! (Идет по сцене — навстречу ему граф Адриани.)

Граф Адриани (указывая на графиню Фодер, разговаривающую в глубине сцены с Марией-Антонией и маркизой де Роканер). Извините, господин секретарь… Кто эта дама, с которой вы только что говорили? Она сидела за обедом против меня.

Лортиг. Графиня Фодер, иностранка, интересуется только знаменитостями.

Граф Адриани. Знаменитостями?.. И больше никем?

Лортиг. Увы!.. Безнадежное дело, граф, мы влюблены в Эрше.

Граф Адриани. Не понимаю, что женщины в нем находят? Некрасив, плохо одет… У нас на него никто бы и не взглянул.

Герцог де Бретиньи (подходит к графу). Ах, граф, если бы вы знали, как мне приятно слышать ваше мнение! Вашу руку!..(Граф удивлен.) Герцог де Бретиньи, академик, автор.

Граф Адриани. A, si si. simpatico, molto sympaticо!..

Герцог де Бретиньи (садится и начинает разглагольствовать). Когда я вспоминаю, что в этом салоне, который на протяжении двадцати лет был первым академическим салоном Парижа, я слышал чтение в пользу тех же сироток, чтение знаменитого Астье-Рею (обращаясь к Полю; тот слушает рассеянно), вашего отца, дорогой Поль, — он читал нам свое «Исследование о Марке-Аврелии»…

Лортиг (подходит; про себя). «Исследование о Марке-Аврелии» вряд ли бы дало большой сбор.

Герцог де Бретиньи. …и когда я подумаю, что, сегодня господин Эрше, автор этой ужасной книги, в которой рассказывается о том, как два юных оболтуса убивают молочницу…

Поль Астье (рассеянно). Ничего не поделаешь, дорогой герцог, таково желание Марии-Антонии.

Герцог де Бретиньи. Право, я не узнаю моего очаровательного друга Марию-Антонию. Ведь я же предложил ей свои услуги, она могла бы мне приказать прочесть отрывки из моей книги «Серебряных дел мастера двенадцатого века»… (Отходит вместе с Полем Астье.)

Лортиг (идет за ними). Тоже малодоходное предприятие.

Графиня Фодер (подходит вместе с маркизой де Роканер). Знаете, дорогая, в этом изумительном произведении меня больше всего захватила сцена на улице Мазарини, разрыв между этим юным негодяем и его любовницей, прощальный поцелуй на тротуаре, под дождем, когда их вышвырнули из их берлоги.

Маркиза де Роканер. Ах, я всю ночь не могла оторваться от этой книги, она так же хорошо действует, как укол морфия. И ведь все это было на самом деле! Это интереснее, чем любой роман.

Графиня Фодер. Боже, что бы я дала, чтобы провести ночь в этих меблированных комнатах!

Лортиг (с холодной насмешкой). А, это идея! Пожалуй, это не так трудно осуществить… (Что-то шепчет графине, та отворачивается.)

Герцог де Бретиньи. Клянусь, все женщины сошли с ума!

Мария-Антония (подходит к этой группе и садится у стола справа). Я могу упрекнуть Эрше только в одном: он забыл написать о матерях. Ведь было же у этих несчастных, о которых он рассказывает, детство. Они лежали в колыбели, над ними наклонялись матери, чтобы взглянуть, как они спят. «Кем он будет, когда вырастет?..» И матери видели их богатыми, всеми любимыми, окруженными почетом… Они все могли себе представить, только не этот ужас. (Смотрит на Поля, тот по — прежнему занят своими мыслями.) Несчастная мать Каина!

Герцог де Бретиньи. Вы забываете, дорогой друг, что великий поэт уже написал — чудесно написал — о матери Каина. Это священная тема, Эрше не имел права ее касаться.

Мария-Антония. Да, я припоминаю, вы правы, это Виктор Гюго. (Декламирует.)

Отец над Авелем рыдает неутешно, И участь Каина оплакивает мать.

Лортиг (опять подходит к Марии-Антонии). Все в сборе. Господин Эрше спрашивает, можно ли начинать.

Мария-Антония (герцогу де Бретиньи). Пойдемте, герцог. (Берет его под руку и уходит налево, за ними гости.)

Граф Адриани (маркизе де Роканер, которая берет его под руку). Простите, маркиза, я не могу остаться на чтении. Меня ждут в Опере. (Старается как можно незаметнее скрыться в дверь направо. Маркиза де Роканер, взяв под руку одного из гостей, уходит налево.)

Графиня Фодер (берет под руку Лортига). Слышите: посадите меня как можно ближе к нему!

Поль Астье (Лортигу). Усадите графиню и сейчас же возвращайтесь. Мне нужно с вами поговорить.

Лортиг и графиня уходят налево. Поль Астье, угадав намерение графа, устремляется вслед за ним. На сцене никого.

Издали доносятся аплодисменты.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Поль Астье, граф Адриани.

Поль Астье (входит вместе с графом и слегка подталкивает его). Нет, нет, дорогой Пепино, это невозможно!

Граф Адриани (отбиваясь). Ма, мой друг, я же вам говорил… Меня ждут в Опере, там торжественное представление, а у меня маленькая combinazione.

Поль Астье. Позвольте, а как же наш великий романист? Ведь вы же не хотите его обидеть?

Граф Адриани. Знаете, для меня… все эти романисты, романы…

Поль Астье. Ну, конечно, вы предпочитаете combinazione!

Граф Адриани (смеясь). Si, si!..

Поль Астье. Вас ждет в Опере мадемуазель Эстер?..

Граф Адриани. Да, мы условились!

Поль Астье. Вы надеетесь, что мундир сыграет свою роль и вы одержите победу?

Граф Адриани (со смехом). Именно!.. Вот увидите!

Поль Астье (нервно пощипывая усики). Она красива, правда?

Граф Адриани (вытаращив глава). Cristo, как она хороша!

Поль Астье. А главное — simpatica.

Граф Адриани (изумлен). Si, si, simpatica. Я только хотел сказать…

Поль Астье. А я вас опередил… (Внезапно переходит на серьезный тон.) Послушайте! Вы видели в тире, как я стреляю?

Граф Адриани. Si.

Поль Астье. Вы видели, как я дерусь на шпагах?

Граф Адриани. Cristo!

Поль Астье. К вашему сведению, у меня было десять дуэлей. Все кончились очень удачно… для меня! Запомните это и взвесьте! Я запрещаю вам ухаживать за мадемуазель Селени.

Граф Адриани. Ма…

Поль Астье. Я запрещаю вам идти в Оперу…

Граф Адриани. Ма…

Поль Астье. И прошу вас немедленно занять почетное место, которое для вас приготовлено в оранжерее.

Граф Адриани. Да, но…

Поль Астье. Иначе я буду рассматривать это как оскорбление, за которое не позже чем через двадцать четыре часа…

Граф Адриани. Dio santo!

Поль Астье. …я потребую от вас удовлетворения.

Граф Адриани. Дорогой друг!.. Я все-таки…

Поль Астье. Идите, идите!.. Скорей!

Граф Адриани. Даю вам слово, дорогой Паоло: если бы я не носил мундир, я бы прислушался к вашим веским доводам… тем более что романист очаровательный человек, а я по натуре не люблю никаких bataglia… Но я в форме, я в парадной форме, и честь мундира, который на мне… (Делает шаг к выходу.)

Поль Астье (грозно). Так вы едете?

Граф Адриани. Э…

Поль Астье. Предупреждаю, Пепино: я вас зарежу, как цыпленка.

Граф Адриани (мягко). Poverino!..Я знаю… (Улыбаясь.) Но… понимаете… (Решительным движением надевает каску.) Мундир!..(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Поль Астье один.

Поль Астье. Недурно!.. Пожалуй, чересчур нервен, впечатлителен… Побледнел как смерть… Он так же побледнеет послезавтра, когда я ему введу железо на три дюйма под кожу. Но это еще не тот, кто может стать на моем пути. (В ярости.) Ах, если бы и все остальное было так же просто!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Поль Астье, Лортиг (войдя в левую дверь. подходит к столу с правой стороны).

Поль Астье (вздрогнув). А, это вы! (Пауза. Поль смотрит на Лортига, как бы стараясь проникнуть в глубину его мыслей. Хочет что-то сказать, потом останавливается.) Нет… Ничего… Идите!

Лортиг (с улыбкой смотрит на обе двери). Я иду… или я ухожу?.. Не забывайте, что я уволен…

Поль Астье. Идите! А там посмотрим.

Лортиг уходит в левую дверь.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Поль Астье один, потом Мария-Антония.

Поль Астье (вполголоса). Что я делаю? Не решаюсь признаться самому себе и вдруг вздумал довериться… кому? Я сплю? Или схожу с ума?.. Поль Астье! Поль Астье!.. (Бормочет.) Смертная тоска!.. Мука!.. Меня это притягивает, но я не смею… и не посмею никогда…

Мария-Антония (входит в левую дверь, обессиленная, выдохшаяся, и обращается к кому-то за кулисы.) Нет, нет, пожалуйста, не надо… (Делая вид, что не замечает Поля Астье, опускается на низкий стул около стола.)

Поль Астье (подходит). Что с вами?

Мария-Антония (разыгрывая удивление). Ах, и вы здесь, и вы здесь?.. Хороши хозяева!

Поль Астье. Какие мы хозяева, если мы пустили в наш дом всю эту ораву, которая платит нам по два луидора за кресло!.. Вам нездоровится?

Мария-Антония (обмахивается веером). Пустяки… Так, немножко не по себе… Все из-за чтения… На меня ужасное впечатление произвели эти тяжелые сцены… Потрясающее описание преступления, казнь двух молодых преступников… Пожалуйста, откройте окно!

Поль Астье (идет к окну направо). Зачем вообще было нужно… (Открывает окно.)

Мария-Антония. Ах, как хорошо! (Обмахивается веером.)

Поль Астье (возвращается). …читать у нас эту ужасную книгу?

Мария-Антония. Почем вы знаете, что она ужасна? Вы же ее не читали… (Улыбаясь.) Да и не слушали.

Поль Астье. Покорно благодарю. По-моему, эта литература может нравиться только женщинам… (Сквозь зубы.) История убийства!

Мария-Антония. Ваш литературный вкус мне известен — это вкус всех людей действия… Вы предпочитаете госпожу Жанлис. «Ночи в замке», например.

Поль Астье. А книгу этого господина можно было бы озаглавить «Ночи на каторге».

Мария-Антония. Вам трудно угодить, мой милый… Позвоните, пожалуйста, и прикажите подать мне стакан воды… (Пауза.) Что же вы?

Поль Астье (застыв от ужаса). Что вы сказали?..

Мария-Антония. Стакан холодной воды. Это меня освежит. Позвоните! Звонок у вас под рукой.

Поль Астье. Нет, я сам пойду… (Быстро уходит направо.)

Пауза.

Мария-Антония (перегибается через стол и следит за ним через открытую дверь. Про себя, с горечью). Несчастная мать Каина!.. (Громко, Полю, с доброй улыбкой, когда он приносит ей стакан воды.) Как это мило, что вы сами принесли! (Указывает на стол.) Поставьте сюда… Вы дрожите, мой друг!.. Как вы побледнели!.. Может быть, закрыть окно?.. (Хочет встать.)

Поль Астье (тихо). Нет, благодарю вас.

Мария-Антония. Так, значит, книга Эрше вас не интересует? (Слышны аплодисменты.) И все же некоторые страницы, например, глава о ловушке, о том, как человеком завладевает мысль о преступлении… Так бывает и в жизни. Вы не находите? (Берет стакан. Поль отворачивается. Она подносит стакан ко рту, затем отводит руку.) Вы, как и Бретиньи, полагаете, что такие случаи бывают только среди отбросов общества, а в нашем кругу, в хорошем обществе, эти чудовищные злодеяния невозможны. Я не согласна с Бретиньи. И у нас, в высшем свете, совершались такие зверства! (Снова подносит стакан ко рту.)

Поль Астье (живо). Мария!

Мария-Антония. Что, дорогой мой? (Смотрит на него, ждет, чтобы он заговорил, и опять подносит стакан ко рту.)

Поль Астье. Не пей! (Хочет взять у нее стакан.)

Мария-Антония (мягко отстраняет его). Почему? Мне хочется пить!

Поль Астье. Брось!.. Я требую!.. Я прошу тебя!.. Брось!

Мария-Антония (вскакивает, придерживая рукой стакан, стоящий на столе). Не решаешься довести дело до конца? Значит, ты слабый человек? А ведь задумал хорошо. Часто бывает, что пожилой человек умирает именно во время какого-нибудь празднества… Тебя спасала дерзость твоего преступного замысла… И вдруг ты остановился у самого края. Взволновался, задрожал, расстроился из-за такой мелочи!.. Надо было подослать Лортига… Он бы не дрогнул, нет!

Поль Астье (тихо, запинаясь). Я вас не понимаю. Я просто испугался, что это ледяная вода… Вы бы простудились… и…

Мария-Антония. Несчастный!.. Ведь я же следила за тобой! Давно!.. Я знала, что этим кончится, странно, что этого не случилось раньше… Да, ты боролся, я видела! Страх, последние остатки порядочности, крахмальная манишка на груди, которая таким, как ты, заменяет честь… Потом ты уже не мог противиться, оттого, что ты злой, безжалостный человек, наконец, оттого, что соблазн был слишком велик и у тебя закружилась голова. Попробуй теперь отрицать, что преступление манит. Я видела это по твоим глазам только что, в зеркале. Еще до того, как ты опустил пузырек в карман, я это почувствовала. Я сказала себе: сегодня!..

Поль Астье. Что за бредни! Довольно!.. Оставь стакан и идем туда.

Мария-Антония (не дает ему в руки стакан; становясь между мужем и столом). Вот как!.. А если я сейчас закричу, если я открою настежь дверь, товарищ министра!.. Если я крикну: «Идите сюда, смотрите все на этого человека!» (Голос ее звучит все громче.)

Поль Астье (в страхе). Мария!..

Мария-Антония (понижая голос). Я вытащила его из грязи, из нищеты, я сделала из него человека, все, чем он обладает, он получил от меня… Я пожертвовала ради него своим именем, богатством, я заплатила его долги… Реставрация моего замка Муссо не стоила мне так дорого, как реставрация этого господина!.. И вот теперь, когда я нищая, когда он взял от меня все, что можно, чем он меня отблагодарил за все, что я для него сделала, чем отплатил он мне за мою любовь, за мою нежность? Он приносит мне в стакане… смерть!.. Мне — смерть, а я любила его больше жизни!

Поль Астье (скрестив на груди руки, злобно). Хорошо! Кричите! Зовите! Вы думаете, я вас боюсь? (Подходит к ней; тихо.) Да пойми же ты, несчастная, что если я дошел до этого, то виновата в этом ты! Почему ты упорствовала? Почему ты стала мне на дороге? Один из нас должен был погибнуть. Я проиграл? Ну что ж! Зови, ну, зови же, чего ты ждешь?

Мария-Антония. Да, да, ты сильный, ты мужественный, ты уверен, что я смолчу. И, знаешь, ты не ошибся!.. Вот! (Подходит к открытому окну, бросает стакан за окно, потом возвращается.) Ты хотел развода? Ты его получишь. Ты хотел покончить со мной? Ты этого достиг!.. Сейчас перед тобой не жена, не любовница — перед тобой мать, бедная, старая, седая мать, готовая на любую ложь, на любое унижение, только чтобы спасти тебя от наивысшего позора, только чтобы ты не стал убийцей. А ты мог бы быть убийцей, ты уже сейчас в душе убийца. В первый раз ты поколебался, а в другой раз ты бы уже не колебался. Ты бы поддался этому наваждению, потому что ему поддаются все. И тогда все произошло бы, как в страшной книге Эрше, которую он сейчас читает, ты бы прошел через все пытки, через которые прошли эти двое несчастных: через угрызения совести, душевные муки, страх смерти. И, быть может, кто-нибудь из гнусного сброда, который смотрел бы на твою казнь, крикнул бы тебе, как тому, другому: «Браво, Поль Астье!» Крикнул бы, потому что ты взошел бы на эшафот, гордо подняв голову… (Закрывает лицо руками.) Ты на эшафо… Нет! Ни за что! Ни за что!

Поль Астье (схватывает ее руку, прикасается к ней губами, потом, как загнанный зверь, низко опускает голову. Совсем тихо.) Прости! Прости!

Мария-Антония (отворачивается, чтобы скрыть слезы). О да, я прощу, я всегда тебя прощаю, но жизнь — жизнь не прощает… Будь хорошим, будь хорошим, будь честным! Бедное мое дитя! Ты не знаешь, что за все приходится расплачиваться, за все!.. За все!

 

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Оранжерея в замке Муссо. Справа и слева — ряды апельсинных и лимонных деревьев. Налево — дверь. На заднем плане — дверь в оранжерею распахнута настежь — виден посыпанный песком двор, в конце которого высится крыло замка. В углу оранжерея — клавесин, старинная виола, драпировки, масса вещей, проданных с молотка. В центре стоит на полу громадная корзина с книгами. На кресле свалено оружие. Беспорядок и суматоха, как всегда на аукционе. В глубине — стол; вокруг него стулья. Час дня. Хороший сентябрьский день.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Эртбиз, садовники.

Эртбиз (в сильном волнении). Поставьте у входа стол для нотариуса. Вот так. (Посмотрев направо.) Кресла для дам!.. Хорошо! Унесите корзину! Поставьте несколько стульев на эту сторону. Вчера не хватило. На аукцион приходит столько народу!..

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Вайян.

Вайян останавливается в глубине; он очень изменился, похудел; на шляпе траурная лента.

Эртбиз (расставляет стулья). А, господин Вайян! И вы к нам? Давно мы с вами не видались!

Вайян (проходит по сцене). Да, дорогой Эртбиз! (Садовникам — в ответ на их поклоны.) Здравствуйте! Здравствуйте! (Занятому своим делом Эртбизу.) Я прочитал, что у вас был аукцион, и пришел побродить здесь: может быть, удастся найти хоть какую — нибудь вещицу на память о прежней жизни в этом родном для меня доме, где моя девочка была так счастлива!

Эртбиз (все еще поглощен устройством). Вы опоздали, господин Вайян. Сегодня пятый день аукциона. Заканчиваем с оружием, с охотничьими принадлежностями… Потом пойдет конюшня, может быть, и оранжерея, если будет время.

В глубине появляются посетители.

А, вот и парижские торговцы, стая воронов! (Тем, кто пробует звук у клавесина.) Эй, вы там! Не трогайте! Все, что в том углу, уже пошло с молотка…

Вайян. А замок? Тоже продан?

Эртбиз. Да… Замок продан. Новые владельцы уже переехали, правда, пока налегке — живут в павильоне Медичи. (Понизив голос.) Две иностранки, очень богатые… Разве их можно сравнить с нашей бедной герцогиней?

Вайян. О да, бедная герцогиня!

Эртбиз. Ее погубило это замужество. Теперь все кончено… Она с ним развелась…

Вайян. И вернулась в Аяччо. Да, странные бывают дела в наше время!.. А вы, Эртбиз, остаетесь?

Эртбиз (следя за входящими). Надеюсь. Шемино сказал, что меня оставляют.

Вайян. Шемино? Поверенный…

Эртбиз. Да, он занимался расторжением брака, и теперь у него прекрасные отношения с новыми владельцами. (Кричит.) Не сюда! Эти кресла заняты! (Устремляется направо, навстречу маркизе де Роканер и графине Фодер, которых сопровождает граф Адриани. Узнав маркизу, Эртбиз кланяется ей.) Прошу вас, маркиза, пройдите сюда.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же, маркиза де Роканер, графиня Фодер и граф Адрнаин; одной рукой он опирается на руку маркизы, другой — на палку, двигается медленно. Вслед за ними входит нотариус и садится вместе со своим помощником за стол.

Публика все прибывает.

Маркиза де Роканер (пока графиня Фодер остановилась поговорить с нотариусом, медленно ведет по сцене графа Адриани). Как вы себя чувствуете, милый граф?

Граф Адриани. Голова кружится… Но я держусь, держусь…

Маркиза де Роканер. Я вам говорила, что воздух нашего дома поставит вас на ноги.

Граф Адриани (томно). Не только воздух, но и ваши нежные заботы, маркиза… И старое вино Вувре, которое милейший маркиз…

Маркиза де Роканер (с нежностью). Удивительно! Я старалась вылечить вас и сама стала здоровой. Больше я себе не делаю уколов морфия.

Граф Адриани (с трудом усаживается на левой стороне сцены, ноги кладет на стул). Вот меня этот злодей Поль Астье уколол так уколол. Poverino! Пять месяцев я пролежал в постели. (Томно.) А вас со мной не было, Луиза!

Маркиза де Роканер. Тсс!

Графиня Фодер (подходит к ним). Нотариус назвал мне фамилию новых владельцев Муссо — госпожи Селени.

Граф Адриани (приподнимается). О!..

Графиня Фодер. Они обе из Венгрии. Одна из них красавица.

Граф Адриани. Cristo, как она хороша!..

Маркиза де Роканер (строго). Вы ее знаете, Пепино?

Граф Адриани (лицемерно, опустив глаза). Немного.

Графиня Фодер. Но это — еще не все. Оказывается, Поль Астье, получив официальный развод, женится на этой красавице.

Граф Адриани. А моя combinazione? Это он ее сделает!.. (Встает.) Я поговорю с нотариусом.

Графиня Фодер. Что с ним? (Идет вместе с маркизой де Роканер вслед за графом Адриани в глубину сцены.)

Эртбиз (вытирая со лба пот, подходит к Вайяну; Вайян, погруженный в размышления, понурившись, сидит на скамье). Как дела, господин Вайян? Вы довольны?.. По-прежнему на почте?

Вайян. О нет! После смерти дочери я подал в отставку.

Эртбиз. Боже милостивый! Ваша дочь, милая барышня?.. Ну, конечно, как же это я не догадался по вашей траурной ленте! Простите, пожалуйста! Как же это случилось?

Вайян. Разве это можно объяснить?.. Парижский воздух оказался ей вреден. Как-то вечером она вернулась домой совсем больная… Так тянулось около двух месяцев, а потом… а потом… (Тихо, встав со скамьи.) Только бы узнать, кто этот негодяй, который ее убил!..

Эртбиз. Мадемуазель Лидия! Такая добрая, такая ласковая… Мы все любили ее… Я хорошо помню, как она уходила из замка в тот день, после ужасной сцены с герцогиней. (Вайян изумлен.) Она пришла к нам и никак не могла успокоиться…

Вайян (потрясен). После сцены с герцогиней?.. С герцогиней?..

Эртбиз (понизив голос). Ну, конечно, разве вы не знали?.. Когда герцогиня застала их обоих…

Вайян (в ярости). Обоих?

Эртбиз. Ну да, с ее мужем!

Нотариус (зовет). Эртбиз!

Эртбиз (оборачиваясь к нему, живо). Иду, иду, господин нотариус!.. (Подходит к столу нотариуса.)

Вайян (у него вырывается сдавленный крик). Поль Астье!.. Так это он! (Стоит один на переднем плане.) Теперь мне все ясно… Мой перевод в Париж, последний разговор с герцогиней… Она, конечно, думала, что я участвовал во всех этих грязных делах!.. Да, да, это его имя Лидия скрывала от меня до самой смерти, его имя было у нее на устах, когда она стискивала зубы в агонии… Поль Астье!.. Хорошо, хорошо!.. (Смотрит на часы.) Через пять часов я буду в Париже… (Делает шаг к выходу.) Клянусь честью, сегодня вечером я отомщу за мою дочь!

Эртбиз (возвращается к Вайяну). Знаете, господин Вайян, что мне сейчас сказали?.. Он здесь!

Вайян. Поль Астье?.. Зачем он приехал?

Эртбиз. Как зачем? Он больше не владелец замка, но он депутат округа, выборы на носу…

Вайян (силится улыбнуться, но вид у него страшный). Ах, он здесь?.. Где же он остановился?

Эртбиз. В «Серебряном льве»… Другой гостиницы здесь нет.

Вайян. Благодарю вас. Я пойду туда. (Уходит налево.)

Эртбиз (глядя в глубину сцены). Внимание!.. Пришли хозяйки. (Отходит в сторону.)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же, вдова маршала, Эстер. Шемино и выездной лакей.

Дамы — в легких нарядных платьях, с светлыми зонтиками в руках. Вдова маршала, в розовом платье, идет под руку с Шемино. Эстер останавливается в глубине сцены и заговаривает с нотариусом — тот встает и кланяется ей. Графиня Фодер и маркиза де Роканер стоят слева и не сводят глаз с вошедших, особенно с Эстер. Впереди идет высокий лакей; в руках у него подушка, чтобы подложить под ноги вдове маршала.

Вдова маршала (к Шемино, тоном обиженной девочки). Чем только я не пожертвовала ради вас, мой друг! Вы постепенно отрываете от моего сердца бедного великого человека.

Шемино (цветет). Надеюсь, это не очень болезненная операция?

Вдова маршала. Началось с того, что из вестибюля пропала его шляпа.

Шемино (смеется). Я вечно путал ее с моей.

Вдова маршала. Потом со стола исчез его прибор!

Шемино (с невинным видом). Но он же никогда не приходил вовремя!

Вдова маршала. И, наконец, я перестала носить траур, хотя поклялась не снимать его до смерти.

Шемино. Признайтесь, однако, что вы чувствуете себя сейчас лучше! Розовый цвет вам очень к лицу. И потом мы же ведь скоро поженимся…

Вдова маршала. Молчите, Фердинанд!

Шемино (в сторону). Меня действительно зовут Фердинандом! (Громко.) Я не мог жениться на вас, пока вы были похожи на вдову Артемисию.

Вдова маршала. Это не имеет значения! Вы позволите мне надевать его иногда?

Шемино. Что, траур?

Вдова маршала. В памятные дни… В годовщину его славного поражения в Каринтии.

Шемино (весело). Еще бы! Да в такие дни я сам надену траур!.. Меня от этого не убудет!.. Притом поверенному в делах полагается носить черный костюм.

Вдова маршала. А воспоминания?.. Воспоминания моего героя? Вы разрешите мне продолжить работу над ними?

Шемино. Мы будем работать вдвоем. Ваш герой отчасти принадлежит и мне. Воспоминания великого человека дадут прекрасный доход. Я буду следить за продажей, как здесь, на аукционе. (Усаживает вдову маршала в кресло на правой стороне сцены, берет у лакея подушку и подкладывает ей под ноги.)

Эстер (смеясь, подходит к ним). Ах, как смешно!

Шемино. Что именно?

Эстер (указывает на графа, от которого сидящая перед ним маркиза де Роканер упорно закрывает Эстер зонтиком). Вон граф Адриани… Его прячут. Наверно, ему даже запрещено поздороваться с нами.

Шемино. Послушайте: он же отлично помнит, во что ему обошлась последняя встреча, когда он поздоровался с вами… в Опере.

Эстер. Положим, это верно… (Подзывает Эртбиза, разговаривающего в глубине сцены.) Эй, человек! Человек!..

Эртбиз (подходит, снимает шляпу). Меня зовут Эртбиз, мадемуазель.

Эстер (надменно). Вы будете называться так, как мне угодно, или вас совсем не будут называть… Принесите мне книгу замка Муссо, в которой расписываются посетители.

Эртбиз кланяется и уходит.

Вдова маршала (в волнении). Зачем она тебе понадобилась, дитя мое?

Эстер. Просто так, каприз…

В глубине сцены, вызывая всеобщее внимание и любопытство, появляется Поль Астье. К этому времени оранжерея наполняется самой разнообразной публикой.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и Поль Астье.

Он бледен, подтянут, держит голову прямо. Кланяется направо и налево; проходя мимо нотариуса, говорит ему несколько слов.

Маркиза де Роканер. Ну, это уже слишком!

Графиня Фодер. Что вы говорите?

Маркиза де Роканер. Здесь Поль Астье! Он пришел сюда! Он посмел…

Графиня Фодер. Прекрасный Артаксеркс наносит визит Эсфири.

Поль Астье (останавливаясь около дам). А, и вы здесь, сударыни?.. Какой приятный сюрприз!

Маркиза де Роканер. Сюрприз для нас, дорогой господин Астье!

Поль Астье (при виде графа). А, дорогой граф! Как я рад, что вы уже на ногах!

Граф Адриани (шутливо). Я тоже, дорогой Паоло… Уверяю вас.

Поль Астье (маркизе). Вы удивлены, маркиза, что я здесь? Поверьте, это мне нелегко (подчеркнуто), так же, как, надеюсь, и вам нелегко вновь войти в тот дом, где каждый шаг будит столько отголосков, столько воспоминаний!

Маркиза де Роканер (слегка смущена). Бедная Мария-Антония!

Графиня Фодер. Да, да, конечно, все это очень печально… Но я хочу купить здесь пару лошадей.

Поль Астье. А маркиза де Роканер согласилась сопровождать вас… Вот это по-дружески!.. Вам, наверно, хочется караковых?

Графиня де Фодер. Да, этих двух рысаков… Я просто с ума схожу.

Поль Астье. Я думаю, они пойдут за очень высокую цену…

Маркиза де Роканер. А вы, а вы зачем сюда пришли?..

Поль Астье (холодно). Я пришел, чтобы отобрать вещи, которые, насколько мне известно, были особенно дороги… Старый клавесин… итальянская виола… Там были настолько деликатны, что ничего не захотели отложить для себя, но я условился с заведующим аукционом, и сегодня вечером все эти вещи отошлют в Аяччо.

Взрыв хохота в той группе, где Эстер и ее тетка.

Шемино (вдове маршала). Даю вам слово!

Поль Астье (взглянув на Эстер). Вы разрешите мне поздороваться с моими знакомыми — госпожами Селени? (Проходит по сцене.)

Нотариус. Господин Астье!

Поль Астье останавливается у его стола.

Маркиза де Роканер. Как это благородно с его стороны!

Графиня Фодер (вполне искренне). Да, он, как всегда, безупречен!

Граф Адриани (шутливо). Он? Да… Безупречен… Cristo!

Шемино (подходит к Полю Астье). Иди же!.. Тебя ждут… (Нотариусу.) Можно начинать, господин нотариус.

Движение в публике.

Поль Астье (вдове маршала). Сударыня! Вы своею свежестью затмили все розы.

Шемино. Я это уже ей сказал, мой друг… (Тихо.) Твои уроки пошли мне на пользу.

Нотариус. Тише!.. В продажу поступает пара пистолетов в футляре… Цена — двести франков.

Маркиза де Роканер. Двести пятьдесят.

Вайян (из толпы). Триста.

Маркиза де Роканер. Четыреста.

Вайян. Пятьсот!

Шум в толпе.

Маркиза де Роканер. Однако!.. Шестьсот!

Вайян. Семьсот!

Маркиза де Роканер. Восемьсот!

Вайян (в бешенстве). Тысячу!

Гул в толпе.

Нотариус. Дают тысячу франков. Никто не предлагает больше? Раз. Два. Три. Присуждаю!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Эртбиз.

Эртбиз (входит справа, держа в руках книгу с золотым обрезом; про себя). Ишь ты! Вот он, сувенир-то дядюшки Вайяна… За тысячу франков! (Подойдя к Эстер.) Мадемуазель! Вот книга.

Эстер (указывая на ближайшую кадку с апельсиновым деревом). Хорошо… Положите сюда. (Полю Астье.) Мне хочется вам кое-что показать. Тетя Кэт! Подите, посмотрите.

Вдова маршала (приближается с несколько растерянным видом). Ну зачем? Можно и потом… Сейчас не время. Аукцион гораздо интереснее.

Эстер (показывая Полю Астье книгу записей). Посмотрите, что я написала тут, когда в первый раз приехала в Муссо… Это было пять месяцев назад, в апреле… Числа пятнадцатого… Тетя! Я не ошибаюсь?

Вдова маршала (все более и более смущаясь). Дитя мое! Разве я могу это помнить? (К Шемино.) В то время у меня голова кругом шла. Я все время плакала.

Шемино (простодушно). Покойный маршал снова явился вам.

Вдова маршала. Что, что?

Шемино. Ну да… снова выплыл на поверхность. В этом нет ничего дурного.

Поль Астье (листает книгу). Пятнадцатое апреля, вот! (Читает.) «Граф Адриани, папский гвардеец… Наречение Соломона… (Подражает итальянскому акценту Пепино.) „Ибо сильна, как смерть, любовь“». (Показывает на левую сторону сцены, где маркиза де Роканер пробует клавесин, а граф, с томным видом склонившись над ней, слушает.) Соломон был, безусловно, пророком!.. Он предсказал появление маркизы де Роканер.

Эстер. Действительно, она его спасла после того, как вы ранили его шпагой на дуэли.

Поль Астье (читает). «Вдова великого человека маршала Селени».

Эстер (весело,). А какую мысль записала милая тетя Кэт?

Вдова маршала. Какая ты несносная!

Поль Астье (читает). Изречение Жубера: «Достойной супругой и вдовой женщина может быть только единожды».

Шемино (вдове маршала, весело). Великолепно! Надеюсь, вам не придется быть дважды вдовой. Более того: ручаюсь.

Вдова маршала (к Шемино). Вечные шутки и остроты! (Слегка ударяет его веером.) Вы — дитя Франции.

Шемино (отходит с ней в глубину сцены; шепотом). Душа! Цветочек! Звездочка!

Поль Астье (читает). И наконец: «Графиня Эстер Селени».

Эстер. Я написала немного, но зато это не Соломон и не Жубер. Это мое собственное изречение.

Поль Астье. Написано по-английски.

Эстер. Так изящней и загадочней.

Поль Астье (читает). «I shall return».

Эстер. В переводе: «Я вернусь». (Порывисто.) И я вернулась в королевское владение Муссо! Я сдержала слово… (Понизив голос.)… Вернуться сюда владелицей замка. И я вернулась вместе с вами. Уж если я чего-нибудь очень захочу, то уж добьюсь непременно. (Властным движением захлопывает книгу.)

В глубине оранжереи движение. Стол нотариуса выносят.

Шемино (быстро подходит к маркизе де Роканер и графине Фодер). Минутку внимания, сударыни! Перейдемте на лужайку — распродажа лошадей будет происходить там.

Вдова маршала (издали). Эстер! Ты же мечтала купить лошадей!

Эстер. Да, да, сейчас. (Удерживает Поля Астье. Они сидят под большим апельсиновым деревом, их головы почти закрывает листва.) Что с вами? Почему вы такой мрачный? Может быть, на повороте аллеи перед вами возникло привидение — легкий призрак красавицы, с которой вы некогда бродили по парку?

Поль Астье. Я не верю в привидения — мне они никогда не являлись!

В эту минуту Вайян, следивший за Полем Астье, проходит в глубине сцены и уходит налево. Публика расходится.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Эстер, Поль Астье.

Поль Астье. Вы говорите, я мрачен. Нет, дорогая Эстер, это маска, это официальная и светская манера держать себя. Но вам я скажу правду. До сих пор — до этого благословенного мига — я смотрел на жизнь как на борьбу, как на ожесточенную схватку жестоких и алчных честолюбий. Я шел по жизни легко, не испытывая ни укоров совести, ни сострадания. Я был черств, я был циничен. Это не моя вина. Я продукт своего времени. Те, кто идет за мной, будут еще беспощадней.

С аукциона доносится гул толпы.

Нотариус (за сценой). Тише, прошу вас!

Поль Астье. Я полюбил вас, Эстер! Вам одной я говорю эти слова от души. Я люблю вас! Это ощущение так ново для меня, так необычно!.. Я чувствую облегчение, успокоение, что-то большое, радостное овладело мной, обезоружило меня, и, если только вы этого захотите, оно сделает из меня другого человека: я буду уже не воинственным, а добрым.

Эстер (улыбается). Боже мой! Вы меня пугаете! У вас часто бывает такое умиротворенное состояние духа?

Поль Астье. Клянусь вам, не часто!

Эстер. Ну, тогда я спокойна. Сорвите эти белые цветы, вот эту ветку, что у меня над головой. Нет, другую, повыше, на ней цветы еще лучше, свежее.

Нотариус (за стеной). Продается пара выезженных, подобранных под масть лошадей вместе с упряжкой.

Поль Астье подает Эстер цветы.

Эстер. Нет, возьмите их себе… Это я… вам… Я отдаю себя вам…

Поль Астье. Благодарю! (Наклоняется, чтобы поцеловать ее руку.)

Эстер. Напрасно!.. Я в перчатке.

Поль Астье. Тогда сюда! (Быстрым движением спускает перчатку и целует ее руку выше локтя.)

Эстер. Осторожней! Могут увидеть.

Поль Астье (холодно, не оборачиваясь). Никого нет.

Эстер (улыбается). Какая выдержка!.. Вот таким вы мне нравитесь, такого я полюбила — с холодными, но жгучими глазами, с дерзким, волевым ртом! Я похожа на вас — я тоже отчаянная и своевольная.

Нотариус (за сценой). Дают пятнадцать тысяч франков.

Голос. Шестнадцать.

Второй голос. Семнадцать.

Первый голос. Восемнадцать.

Крики, шум.

Вдова маршала (из глубины сцены, в полной растерянности). Эстер!.. Эстер!.. Скорей! (Уходит.)

Голос. Двадцать тысяч.

Поль Астье. Подождите. (В сторону аукциона, — громко.) Двадцать пять!

За сценой гул.

Нотариус. Двадцать пять!.. Дают двадцать пять тысяч.

Поль Астье. Лошади стоят этих денег. Я вам их подарю.

Эстер. Мне? Это будет ваш свадебный подарок?.. (Пожимает ему руку.) Я согласна!

Нотариус. Двадцать пять тысяч. Кто больше?

Эстер. Я приношу богатство и красоту, вы — власть и безграничную отвагу… Такая женщина, как я, такой мужчина, как вы…

Поль Астье (привлекая ее к себе). Вдвоем мы завоюем весь мир!

Эстер (прижавшись к нему). Весь земной шар… Мой любимый, мой повелитель!

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Те же и Вайян.

Вайян входит слева и некоторое время словно ждет, чтобы объяснение в любви кончилось. Наконец подходит ближе.

Вайян. Господин Астье!

Нотариус (за сценой). Кто больше? Раз… два…

Поль Астье оборачивается, узнает Вайяна и идет навстречу старику — тот останавливает его движением левой руки.

Вайян. Мы боремся за существование, молодой человек, не так ли?

Нотариус. Три!..

Вайян (вынимает из кармана пальто пистолет). Сильный пожирает слабого. (Прицеливается, стреляет.) Так вот, я уничтожаю тебя, бандит!

Нотариус (за сценой). Присуждаю!..

Поль Астье шатается и падает мертвым к ногам Эстер. Все вбегают на сцену.

Крик ужаса.

Вайян (воздев руки к небу). Присуждаю!.. Да! Именно присуждаю!..

 

Воспоминания

{3}

 

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ В ПАРИЖЕ

 

ПРИЕЗД

Ну и поездка! При одном воспоминании о ней тридцать лет спустя я чувствую, как мои ноги стягивает ледяной обруч, а желудок сводит от голода. Два дня в вагоне третьего класса в тонком летнем костюме, и по такому-то холоду! Мне было шестнадцать лет, и в надежде посвятить себя литературе я ехал издалека, из глухой лангедокской провинции, где служил классным наставником. После покупки билета у меня в кармане осталось ровным счетом сорок су. Что за беда! Я был богат надеждами! Я забывал даже о голоде. Несмотря на соблазны станционных буфетов с их булочками и бутербродами, я не хотел расставаться с серебряной монетой, тщательно спрятанной в глубине моего кармана. Однако к концу пути, когда поезд, скрипя и качаясь, вез нас по печальным равнинам Шампани, я чуть было не потерял сознание. Мои попутчики — матросы, распевавшие всю дорогу, — протянули мне полную флягу. Славные люди! Как прекрасны были их суровые песни и вкусна их терпкая водка для человека, который не ел сорок восемь часов!

Водка спасла меня, привела в чувство; усталость располагала ко сну, и я задремал, но то и дело просыпался на остановках, а когда поезд трогался, снова засыпал…

Гулкий стук колес на стрелках, огромный стеклянный свод, залитый светом, хлопающие двери, катящиеся багажные тележки, беспокойная, взволнованная толпа, таможенные чиновники — Париж!

Брат ждал меня на перроне. Малый практичный, несмотря на свою молодость, и к тому же принимавший всерьез обязанности старшего, он заранее нанял рассыльного с ручной тележкой.

— Давай погрузим твой багаж.

Хорош был мой багаж! Жалкий, старенький сундучок, украшенный шляпками гвоздей, он весил больше своего содержимого. Мы направились к Латинскому кварталу по безлюдным набережным и спящим улочкам вслед за тележкой, которую вез рассыльный. День едва занимался; нам встречались только рабочие с лицами, посиневшими от холода, да разносчики, которые ловко засовывали под двери домов утренние выпуски газет. Газовые рожки гасли один за другим; улицы, Сена, ее мосты — все выглядело мрачным сквозь утренний туман. Таково было мое вступление в Париж; я тревожно, с безотчетным страхом прижимался к брату, а мы все шли и шли за тележкой.

— Тебе, верно, не терпится взглянуть на нашу квартиру, но прежде давай позавтракаем, — предложил мне Эрнест.

— Да, да, надо поесть.

Я буквально умирал с голоду.

Увы, закусочная, та самая, что на улице Корнеля, была еще закрыта; нам пришлось долго ждать, прохаживаясь, чтобы согреться, возле Одеона, который внушал мне невольное почтение обширной кровлей, портиком и всем своим видом храма.

Наконец ставни закусочной открылись; заспанный гарсон впустил нас, громко шаркая спадавшими с ног туфлями и ворча, как конюх, которого разбудили, чтобы сменить почтовых лошадей. Этот завтрак на заре никогда не изгладится из моей памяти; достаточно мне закрыть глаза, чтобы увидеть перед собой маленькую залу, ее побеленные голые стены с крюками для одежды, вбитыми прямо в штукатурку, стойку, заваленную салфетками в кольцах, мраморные столики без скатертей, но сверкающие чистотой; стаканы, солонки и крошечные графины, полные вина без капли виноградного сока и все же восхитительного, ибо оно было под рукой.

— Три кофе! — взглянув на нас, по собственному почину заказал гарсон.

А так как в этот ранний час никого другого не было ни в зале, ни в кухне, он сам себе ответил: «Готово!» — и принес нам «три кофе», то есть на три су вкусного, живительного, в меру подслащенного напитка, который был мигом проглочен вместе с двумя хлебцами, поданными в плетеной корзинке.

Мы заказали, кроме того, омлет — для отбивной котлеты было еще слишком рано.

— Омлет на двоих, живо! — проревел гарсон.

— Хорошо поджаренный! — крикнул мой брат.

Я был потрясен апломбом и изысканными манерами моего сибарита-братца. За десертом, облокотись на стол перед тарелкой с изюмом и орехами и смотря друг другу в глаза, каких только планов мы не строили, о чем только не говорили! Сытый человек становится лучше. Прощай, печаль, беспокойство! Этот скромный завтрак опьянил меня, словно я выпил шампанского.

Мы вышли на улицу под руку, громко разговаривая. Наконец вполне рассвело. Париж улыбался мне открытыми окнами своих магазинов; сам Одеон радушно приветствовал меня, а беломраморные королевы, видневшиеся сквозь решетку Люксембургского сада, благосклонно кивали мне из-за голых деревьев, поздравляя с приездом.

Мой брат был богач. Он служил у пожилого господина, диктовавшего ему свои мемуары, и получал 75 франков в месяц. На эти 75 франков нам предстояло жить вдвоем, пока ко мне не придет слава, в комнатушке на шестом этаже отеля «Сена» на Турнонской улице — чердачном помещении, казавшемся мне великолепным. Подумать только — парижский чердак! Стоило мне увидеть название «Отель Сенат», крупными буквами начертанное на вывеске, как сердце мое начинало усиленно биться от гордости, а в глазах темнело. Против гостиницы стоял дом XVIII века с фронтоном и двумя лежащими изваяниями, у которых был такой вид, словно они собирались упасть на головы прохожих.

— Это дом Рикора, — сказал мне брат, — известного Рикора, врача императора.

«Отель Сенат», врач императора — эти громкие слова льстили моему самолюбию, восхищали меня. О первые парижские впечатления!

Большие рестораны на бульваре Сен-Мишель, новые строения на бульваре Сен-Жермен и на улице Высших школ еще не вытеснили из Латинского квартала учащуюся молодежь, и, несмотря на свое пышное название, наш отель на Турнонской улице отнюдь не претендовал на сенатскую суровость.

Здесь обитала колония студентов, целая орава, приехавшая с юга Гаскони, славные, веселые ребята, немного тщеславные, самонадеянные и шумливые, большие любители пива и многословия; их громкие голоса раздавались на лестнице и в коридоре отеля. Они проводили время, беседуя обо всем и беспрерывно споря. Мы редко встречались с ними, да и то случайно, иными словами, в те дни, когда позволяли себе роскошь пообедать за общим столом.

Там-то я и познакомился с Гамбеттой. Еще до этого мы с братом знали его и восхищались им. Жизнелюбец и говорун, этот словоохотливый римлянин, пересаженный на галльскую почву, опьянялся собственным красноречием, и от раскатов его голоса, переходивших обычно в раскаты смеха, звенели оконные стекла. Он уже тогда царил над толпой своих товарищей. Он был выдающимся человеком в Латинском квартале, тем более, что получал из Кагора 300 франков в месяц — сумма огромная для студента тех отдаленных времен. Впоследствии мы подружились. Но вначале я был новичком, неотесанным провинциалом. И, сидя в конце стола, я лишь созерцал его с искренним восторгом и без тени зависти.

Гамбетта и его друзья страстно увлекались политикой. Из Латинского квартала они осаждали Тюильри, тогда как мое честолюбие, мои вкусы влекли меня к иным победам. Единственной целью моих мечтаний была литература. Безгранично веря в свои силы, как это бывает в молодости, бедный и счастливый, я целый год провел за писанием стихов в мансарде отеля «Сенат». Обычная трогательная история! В Париже живут сотни молодых бедняков, у которых нет за душой ничего, кроме нескольких рифм, но мне кажется, что никто не начинал своего пути в большей нищете, чем я.

Кроме брата, я никого не знал в Париже. Близорукий, неловкий и робкий за пределами моей мансарды, я крадучись выходил на улицу, огибал Одеон и прохаживался по его галереям, дрожа от страха и радости при мысли о возможной встрече с литераторами. Ну, скажем, у лавочки г-жи Го. Эта уже старая женщина с удивительно блестящими черными глазами позволяла нам просматривать новые книги, лежавшие на ее прилавке, при одном условии — не разрезать их.

Я так и вижу ее беседующей с крупным романистом Барбе д'Орвильи: она вяжет чулок, автор же «Старой любовницы» стоит, подбоченясь, как король из династии меровингов, и откинув полу своего извозчичьего плаща на черной бархатной подкладке, чтобы всякий мог убедиться в пышности этого скромного на вид одеяния.

Приближается какой-то человек — это Валлес. Будущий коммунар проходил почти ежедневно мимо г-жи Го, возвращаясь домой из читальни «мамаши Морель», где он, по своему обыкновению, работал с раннего утра. Желчный, насмешливый, красноречивый, неизменно одетый в плохонький сюртук, он обладал резким, металлическим голосом и мрачной овернской физиономией, заросшей до самых бровей щетинистой бородой; звук его голоса всегда действовал мне на нервы. Он только что написал «Деньги»-своего рода памфлет, посвященный Миресу и украшенный изображением монеты вместо виньетки; прежде чем стать компаньоном Миреса, он следовал как тень за престарелым критиком Гюставом Планшем. Аристарх из «Обозрения Старого и Нового Света» был тогда грузным, суровым на вид стариком, чванным Филоктетом, который прихрамывал и волочил ногу. Однажды я решился понаблюдать за ними, встав на цыпочки у окна кафе на Таранской улице и протерев стекло рукой; это кафе находилось рядом с домом, ныне снесенным, где сорок лет прожил Дидро. Сотрапезники сидели друг против друга. Валлес оживленно жестикулировал, Планш пил водку стакан за стаканом.

А как забыть Крессо, добродушного, эксцентричного Крессо, которого Валлес обессмертил впоследствии в своих «Дезертирах»? Я не раз встречал Крессо в Латинском квартале, видел мельком его печальное, болезненное лицо и длинную, худую, как скелет, фигуру в коротком плаще, скользившую вдоль стен домов.

Крессо был автором поэмы «Антония». На что жил этот несчастный Гренгуар? Неизвестно. В один прекрасный день какой-то провинциальный друг оставил ему по завещанию небольшой капитал; в тот день Крессо поел досыта и умер.

Другое лицо из далекого прошлого тоже запечатлелось в моей памяти — это Жюль де Ла Мадлен, один из лучших poetae minores нашей прозы, еще недостаточно оцененный автор «Страждущих душ» и «Маркиза де Саффра», которые местами поражают читателя своей поистине античной красотой. Аристократические манеры, белокурая голова, напоминающая голову Христа Тинторетто, тонкие, болезненные черты, грустные глаза, словно оплакивающие солнце Прованса — родины писателя. Шепотом передавали его историю, историю идеалиста и храбреца, достойного своих предков. В июне 1848 года он был ранен на баррикадах в рядах инсургентов и оставлен как убитый на месте боя. Его подобрал некий буржуа, в доме которого он потом долгое время прятался; семья этого человека выходила Жюля, и, поправившись, он женился на дочери своего спасителя.

Встреча с прославленными людьми, несколько слов, невзначай оброненных ими, — этого было достаточно, чтобы разжечь мое честолюбие. «Я тоже добьюсь своего», — говорил я себе с глубоким убеждением.

С каким восторгом я поднимался тогда на свой чердак, особенно если удавалось купить свечу, при скудном свете которой можно было работать всю ночь, писать стихи, драмы, сменявшие друг друга на листах белой бумаги! Дерзновение молодости окрыляло меня; передо мной широко открывалось будущее, я забывал о нищете, забывал о лишениях, как в ту рождественскую ночь, когда я с увлечением подбирал рифмы, а внизу между тем шумно пировали студенты, и от голоса Гамбетты, громко отдававшегося под сводами лестницы и в коридоре, дрожали заиндевевшие стекла моего окна!

Но на улице прежние страхи брали верх над вдохновением. Наибольшую робость внушал мне Одеон; весь этот год он казался мне столь же холодным, величественным и неприступным, как в день моего приезда. Одеон — Мекка моих стремлений, цель моих сокровенных грез! Сколько раз я возобновлял боязливые, тайные попытки переступить священный порог его низенькой дверцы, предназначенной для актеров! Сколько раз я видел, как туда входит Тиссеран во всем блеске своей славы, ссутулясь под плащом и по примеру Фредерика Леметра приняв отечески добродушный вид! За ним следовал под руку с Флобером и похожий на него, как брат, Луи Буйе, автор «Госпожи де Монтарси», а нередко и граф д'Осмуа, ныне депутат. Они писали тогда втроем большую фантастическую пьесу, которая так и не увидела света рампы. В арьергарде шли четверо или пятеро великанов, выделявшиеся своей военной выправкой, белокурые усатые нормандцы и кирасиры, скроенные по одному образцу. Это была когорта руанцев, подручных Буйе, аплодировавших по заказу на всех премьерах.

Затем появлялись Амедей Роллан, Жан Дюбуа и Батай- трио более молодых писателей, предприимчивых, смелых, которые тоже пытались проскользнуть в маленькую дверку за широким плащом Тиссерана.

Все трое умерли, как и Буйе, в самом начале своей литературной карьеры, и когда я прохожу теперь в сумерках по галереям Одеона, мне кажется, что они населены дружественными тенями.

Между тем, закончив небольшой томик стихов, я обошел всех книгоиздателей; я стучался в двери к Мишелю Леви и Ашетту; впрочем, где я только не был! Я робко заходил в большие издательства, обширные, как храмы, где мои ботинки отвратительно скрипели и отчаянно стучали по полу, несмотря на ковры. Служащие с лицами чиновников оглядывали меня важно и холодно.

— Мне хотелось бы видеть господина Леви… по делу о рукописи.

— Хорошо, сударь, благоволите назвать свое имя.

И при этом имени служащий неизменно наклонялся к рупору, затем, прижав ухо к другой его трубке, отвечал:

— Господина Леви нет в издательстве.

Ни г-на Леви, ни г-на Ашетта не было в издательстве, никого не было на месте из-за этого наглого рупора.

На бульваре Итальянцев помещалось Новое издательство. Там не было ни рупора, ни административной иерархии и все выглядело иначе. Книгоиздатель Жаккоте, выпускавший однофранковые томики — его собственная выдумка, — низенький толстый человечек, похожий на Бальзака, но без бальзаковского интеллекта, вечно куда-то спешил, изнывал под бременем дел и званых обедов, вечно носился с каким-нибудь грандиозным проектом и сорил деньгами. Он так закружился в этом водовороте, что за два года дошел до банкротства и, перебравшись по ту сторону Альп, стал выпускать газету «Италия». Но тогда его книжный магазин служил салоном для цвета интеллигенции бульваров; там можно было встретить Нориака, опубликовавшего «101-й полк», Шолля, гордого успехом своей «Денизы», Адольфа Геффа, Обрие. Эти завсегдатаи бульвара Итальянцев, безупречно одетые, говорившие о деньгах и женщинах, смутили меня, когда в витрине книжного магазина я увидел среди их отражений отражение собственной особы в маленькой провансальской шляпе, с волосами длинными, как у pifferaro. Что до Жаккоте, то он неизменно назначал мне свидание в три часа дня в «Золотом доме».

— Мы побеседуем там, — говорил он, — и подпишем наш договор за обеденным столом.

Ну и шутник! Я и представления не имел, где находится пресловутый «Золотой дом»! Только брат ободрял меня, когда я в отчаянии возвращался домой.

Как-то вечером я все же принес важную и радостную весть. Легитимистская газета «Спектатер» согласилась испытать меня в качестве хроникера. Легко себе представить, с какой любовью я написал свою первую заметку, позаботившись даже о каллиграфической стороне дела! Несу заметку в редакцию, ее читают, хвалят, посылают в набор. Жду затаив дыхание следующего номера газеня. Как бы не так! В Париже все пошло вверх дном: итальянцы покушались на жизнь императора.

В городе свирепствует террор, газеты подвергаются преследованию, «Спектатер» закрывают! Бомба Орсини испепелила и мою заметку.

Жизни я себя не лишил, но о самоубийстве подумал.

И все же небо сжалилось над моими страданиями. Книгоиздатель, которого я напрасно искал, оказался у меня под боком: это был Тардье, чей книжный магазин находился на Турнонской улице, рядом с моим домом. Он и сам был литератором, и его книги — «Миньона», «Из-за булавки» — произведения сентиментального толка, написанные розовыми чернилами, имели успех. Мы случайно познакомились однажды вечером, когда я гулял возле отеля, а он вышел посидеть у своего магазина. Он-то и издал моих «Возлюбленных».

Заглавие привлекало, привлекал и изящный вид томика. Газеты упомянули о моем произведении и обо мне. Моя робость улетучилась. Я смело пошел в галереи Одеона, чтобы увидеть, как идет продажа моей книги… и даже решился несколько дней спустя заговорить с Жюлем Валлесом. Я печатался.

 

ВИЛЬМЕССАН

[88]

Я захожу иногда — если необходимость или случай направят в ту сторону мои шаги — подстричь бороду и волосы у Леспеса. Любопытный, чисто парижский уголок представляет собой эта большая цирюльня, занимающая весь угол дома Фраскати, между улицей Вивьен и Монмартрским бульваром. Ее клиентура — весь Париж, иными словами, бесконечно малая часть парижан, проводящая время между театром Жимнаэ и Оперой, Нотр-Дам-де-Лоретт и биржей в полной уверенности, что она одна существует на свете: биржевые зайцы, актеры, журналисты, не считая легиона вечно спешащих, суетящихся бездельников и гуляк. Двадцать — тридцать мастеров беспрерывно завивают и бреют этот люд.

За всем присматривая и не спуская глаз ни с бритв, ни с банок помады, расхаживает по заведению хозяин Леспес, подвижной человечек, который мог бы разжиреть от достигнутого благополучия (он очень богат), если бы от ненасытного тщеславия его не знобило, как в лихорадке. Двадцать лет тому назад в доме Фраскати, на котором лежит для меня печать предопределения, в тех самых антресолях, где теперь стригут бороды, помещалась контора «Фигаро». Вот коридор, отдел подписки, касса, а за проволочной решеткой круглый глаз и крючковатый нос папаши Лежандра, вечно раздраженного, редко любезного, — попугай, превращенный в кассира! Вот редакционная комната («Посторонним вход воспрещен!»-написано на матовом стекле двери); здесь несколько стульев и огромный стол под зеленым сукном. Так и вижу все это перед собой, вижу и себя самого: я робко сижу в уголке и прижимаю к груди свою первую статью, свернутую и перевязанную с отеческой заботой. Вильмессан еще не приходил, мне велели подождать, и я жду.

В тот день за зеленым столом было человек шесть. Они разбирали газеты, писали, смеялись, беседовали, курили; адская стряпня подвигалась весело. Среди них находился краснолицый низенький человек с зачесанными кверху седыми волосами, придававшими ему сходство с Рике из одноименной сказки Перро. Это был Поль д'Ивуа, знаменитый хроникер, которого за огромные деньги переманили из «Курье де Пари», короче говоря, тот Поль д'Ивуа, чье баснословное жалованье (оно было баснословным по тем временам, но теперь не показалось бы таковым) вызывало зависть и восхищение в литературных пивных. Он писал улыбаясь, как человек, довольный собой; четвертушки бумаги выходили почерневшие из-под его пера; я же смотрел, как пишет и улыбается г-н Поль д'Ивуа.

Вдруг раздаются тяжелые шаги и веселый голос с хрипотцой — Вильмессан! Перья скрипят, смех прекращается, папиросы исчезают, один Поль д'Ивуа поднимает голову и смеет непринужденно созерцать божество. Вильмессан. Превосходно, дети мои, я вижу, работа у вас кипит… (Полю д'Ивуа, добродушно.) Вы довольны своей заметкой? — Поль д'Ивуа. Кажется, она мне удалась. — Вильмессан. Тем лучше, это очень кстати, потому что это ваша последняя… — Поль д'Ивуа (побледнев). Последняя? — Вильмессан. Да, да, я не шучу… От ваших статей мухи дохнут… Об этом в один голос говорят на бульварах… Вы и так слишком долго морочили нам голову. — Поль д'И в у а (встает). А наш договор, сударь? — Договор? Ничего себе шутка! Попробуйте потехи ради обратиться в суд! Я прочитаю на судебном заседании одну из ваших статей, и тогда посмотрим, какой договор заставит меня печатать такую чепуху.

Вильмессан был способен привести свою угрозу в исполнение, и Поль д'Ивуа не подал жалобы. Манера встряхивать редакцию, как старый ковер, настолько поразила наивного юношу, каким я был тогда, что по спине у меня побежали мурашки. Мне захотелось провалиться сквозь землю вместе с моей несчастной рукописью, нелепо свернутой трубочкой. Это впечатление я никогда не мог побороть. С тех пор я часто встречал Вильмессана, он был всегда любезен со мной, и, однако, я неизменно чувствовал дрожь ужаса, которую, наверно, ощущал Мальчик-с-пальчик при виде людоеда.

Скажем справедливости ради, что после смерти Поля д'Ивуа, столь грубо им уволенного, тот же Вильмессан — св. Венсан де Поль в образе людоеда — выплачивал пенсию его детям. «Добр он или зол?» Трудно сказать. Комедия Дидро как будто написана о нем. Добр? Да, без сомнения! Но и зол тоже, все зависит от дня и часа. Нисколько не погрешив против истины, художник мог бы написать с него два портрета: один слащавый, другой жестокий, один черный, другой розовый, портреты непохожие друг на друга и вместе с тем похожие на оригинал.

И тому, кто захотел бы привести характерные примеры этой странной двойственности, не пришлось бы далеко ходить.

Перед войной я познакомился с почтенным человеком, отцом семейства, служащим главного почтамта на улице Жан-Жака Руссо. При Коммуне этот человек не уехал из Парижа. Питал ли он тайную слабость к восстанию? Не поручусь, что это не так. Или он подумал, что поскольку письма все равно будут приходить в Париж, кто-то должен их сортировать, разносить? Вполне возможно. Вероятнее же всего, ему нелегко было сняться с места, имея на руках жену и двух взрослых дочерей. В тогдашнем Париже было немало растерявшихся бедняг, которые становились инсургентами силою вещей и сражались на баррикадах, сами не зная почему. Во всяком случае, несмотря на приказы Тьера, мой друг остался в своей конторе, за своим зарешеченным окошком, и продолжал разбирать письма под грохот битвы, словно ничего особенного не произошло, однако он не пожелал принять от Коммуны ни повышения, ни прибавки. Когда Коммуна пала, он был тут же выброшен на улицу, уволен накануне выхода на пенсию да еще почел себя счастливым, что избежал военного трибунала. Для него началось жалкое, нелепое существование. Он не посмел сообщить семье о своем увольнении; каждое утро дочери подавали отцу свежую крахмальную сорочку (служащий должен быть опрятен), старательно, с шутками и смехом завязывали ему галстук и, как в прежние дни, целовали его на пороге в обычный час, полагая, что он отправляется в свою контору. В контору? Где она, эта контора, прохладная летом, хорошо натопленная зимой, где так спокойно текло время? Теперь приходилось бегать под дождем и снегом в тщетных поисках места, возвращаться вечером с тяжелым чувством, лгать, выдумывать басни о несуществующем начальнике, о мифическом коллеге и притворяться веселым. (Я вспомнил об этом бедном человеке при создании папаши Жуайеза в моем романе «Набоб»; он тоже ищет место и обманывает дочерей.) Я изредка встречал старика, он надрывал мне сердце. Его бедственное положение побудило меня обратиться к Вильмессану. Вильмессан, подумал я, подыщет ему что-нибудь в «Фигаро» по административной части. Увы, все места были заняты. Да и подумать только — коммунар! Какой поднялся бы шум, если бы выяснилось, что Вильмессан пользуется в своей газете услугами коммунара! Однако история о дочерях, о белоснежных рубашках и завязывании галстука, видимо, разжалобила добросердечного людоеда.

— Идея! — воскликнул он. — Сколько зарабатывал в месяц ваш протеже?

— Двести франков.

— Вот что; я буду давать вам для него двести франков в месяц, пока он не подыщет себе места. Он по — прежнему будет ходить в свою несуществующую контору, дочери по-прежнему будут завязывать ему галстук…

И в заключение этой тирады неизменное: «Ничего себе шутка!»

Шутка и впрямь удалась: три месяца старик получал свое скромное пособие. Затем, найдя наконец место, он так свирепо экономил, так туго стягивал пояс, что в одно прекрасное утро принес мне шестьсот франков и трогательное благодарственное письмо для г-на Вильмессана, чье имя я ему открыл и которого он от души считал своим благодетелем, несмотря на различие политических убеждений. Я отнес и то и другое Вильмессану.

— Ничего себе шутка! — воскликнул он. — Я же подарил ему эти деньги!.. А он хочет их вернуть… Это со мной впервые. Да еще коммунар! Ничего себе шутка!

Возгласы, смех, восторг! Вильмессан даже откинулся на спинку кресла. Следующий штрих дополнит портрет этого человека: веселый, довольный и своим добрым поступком и тем, что он не попал впросак, одолжив неблагодарного — такое чувство вполне естественно даже у заядлого скептика, — Вильмессан машинально перебирал полученные шестьсот франков и раскладывал их на шесть маленьких кучек. Вдруг он обратился ко мне:

— Посмотрите, Доде: для верного счета тут недостает пяти франков.

В самом деле, недоставало пяти франков — жалкой золотой монетки, провалившейся куда-нибудь за подкладку. Несмотря на весь его восторг, в Вильмессане сразу проснулся делец.

Таков этот сложный человек, в сущности, очень рассудительный, очень хитрый, несмотря на мнимую непосредственность и простодушие: ведь при первом знакомстве с ним так и кажется, что он готов всему поверить, даже тому, что Тулуза находится по соседству с Блуа, а башенки Шамборского замка отражаются в одном из рукавов Гаронны.

Вильмессан возвел фамильярность в принцип в частной и даже в общественной жизни, но, разумеется, по отношению к другим, ибо к собственной особе он неизменно требовал уважения. Как-то после появления одного из убийственных откликов, которые Вильмессан вставлял в газету под самый конец, когда печатные станки работали полным ходом, его вызвали к председателю Законодательного корпуса (это было при империи). Если не ошибаюсь, речь шла о пресловутой статье «В деле замешан Морни», о которой, наверно, помнят старые завсегдатаи бульваров. Герцог был разгневан или притворялся разгневанным, но уроженец Блуа не растерялся.

— Как, герцог! Вы меня вызвали не для того, чтобы наградить орденом?.. Этот парижский страж в каске, с запечатанным пакетом в руках, может гордиться-он так меня взволновал… Мои редакторы уже готовят иллюминацию… Ничего себе шутка, всем шуткам шутка!..

И тут же история, анекдот, остроумное, чисто парижское словцо, преподнесенное с громким смехом; при этом проникновенный вид, затаенное и все же явное лукавство, как бы говорящее: «Мы понимаем друг друга, герцог!» — и неудовольствия как не бывало.

В другом месте, например, у Персиньи, фамильярность не так хорошо ему удавалась, и Вильмессан замечал порой, что в этой холодной, официальной атмосфере самые головокружительные его буффонады замерзают на лету и падают бездыханные. Но Морни все ему прощал; этот человек был без ума от Вильмессана, и благодаря его верховному покровительству «Фигаро» мог себе позволять любые вольности. Зато с каким уважением, с каким пиететом сотрудники газеты относились к председателю! Помню, они даже собирались воздвигнуть ему алтарь в углублении стены редакции, как духу-покровителю, как одному из ларов. И все же это не помешало «Фигаро» напечатать на самом видном месте статью Анри Рошфора о драматургии г-на де Сен-Реми (литературный псевдоним герцога) — статью едкую, как пробирка с кислотой, острую и неприятную, как сотни иголок, забытых на кресле.

— Что имеет против меня господин Рошфор? Я не сделал ему ничего дурного! — говорил герцог с наивным самомнением, свойственным даже наиболее сметливым государственным мужам, когда они марают бумагу.

А Вильмессан удрученно восклицал в ответ:

— Это ужасно!.. При мне такая статья никогда не прошла бы… Я в отчаянии… Но в тот день меня не было в редакции… Мерзавцы воспользовались этим… Я не читал корректуры.

Герцог мог думать все что угодно об этих извинениях, а между тем пресловутый номер газеты вызвал много шума; его вырывали друг у друга, раскупали нарасхват. Этого и нужно было Вильмессану.

Как видно из сказанного, Вильмессан больше и превыше всего любил свою газету, что придавало цельность этому странному, противоречивому характеру. После первых неуверенных шагов, перемен курса по воле случая, обследования всех румбов розы ветров он нашел, наконец, правильный путь и, не колеблясь, понесся прямо вперед. Газета стала делом его жизни.

Создатель «Фигаро» и само детище были похожи друг на друга. Смело можно сказать, что никому еще не было так по плечу избранное им дело, как оказалось оно по плечу Вильмессану. Человек поразительно деятельный, живой, подвижной, несмотря на свою грузность, воздержанный, как бывали люди в прежние времена, хотя это и удивляло современников, не пьющий, не курящий, не боявшийся ни шума, ни неприятностей, ни приключений, в сущности, не очень щепетильный, всегда готовый выбросить за борт любые предрассудки, никогда не имевший глубоких политических убеждений, но с удовольствием щеголявший несколько платоническим легитимизмом, по его мнению, весьма изысканным, Вильмессан был незаменимым капитаном отважного пиратского судна, которое двадцать лет бороздило моря под королевским флагом с геральдическими лилиями.

Он тираничен, капризен, но загляните ему в душу, и интересы газеты всегда объяснят вам причину его тирании или каприза. Перенесемся в год 1858 от Рождества Христова в кафе «Варьете» или «Верой». Четверг, одиннадцать часов утра, «Фигаро» только что вышел, Вильмессан завтракает. Он беседует, рассказывает анекдоты, которые поместит в следующем номере, если они вызовут смех, или забудет, если они потерпят неудачу. Он слушает, спрашивает: «Что вы думаете о статье NN?» — «Превосходная статья». — «Он талантлив, правда?»- «Очень талантлив!». Вильмессан возвращается в редакцию сияющий. «Где NN? Позовите NNL Вот кто талантлив!.. Талантливее всех!.. Париж только и говорит о его статье!» И NN поздравляют, за ним ухаживают, ему прибавляют жалованье. Четыре дня спустя, за тем же столом, тот же сотрапезник заявляет, что статья того же NN скучна, н Вильмессан приходит в редакцию уже не сияющий, а взбешенный, и не для того, чтобы прибавить жалованье NN, а чтобы свести с ним счеты. Очевидно, после такой консультации за грушей и сыром и произошла сцена Вильмессана с Полем д'Ивуа, которая так поразила мою юношескую неискушенность.

Какое дело Вильмессану до редактора! Одного он уволит — другой найдется, а новичок всегда бывает лучше всех. По его мнению, всякий человек «носит свою статью в брюхе», надо лишь вызволить ее оттуда. Монселе сочинил по этому поводу премилый анекдот. Вильмессан встречает на улице трубочиста, приводит его в редакцию «Фигаро», умывает, усаживает перед чистым листом бумаги и говорит: «Пиши!» Трубочист пишет, и получается превосходная статья. Таким образом, через «Фигаро» прошел весь Париж, прославленный и неведомый, все те, кто умеет водить пером по бумаге. И не один добрый малый, сам переживший историю вроде истории с четверостишием Сент-Олера, пользовался минутной известностью за удачную находку в пятнадцать строк. Но чудо больше не повторялось, и этих людей объявляли выжатыми, как лимон, и выжатыми Вильмессаном. Я знавал в Париже множество таких исписавшихся людей. Патриархальные времена, когда достаточно было пятнадцати строк, чтобы исписаться!

Вильмессан отнюдь не презирал литературу, напротив! Человек малообразованный, он питал к хорошо пишущим людям, «владеющим слогом» (его словцо), уважение крестьянина к латыни сельского кюре. Но он чувствовал в глубине души — и вполне справедливо, — что все это годится для толстых книг, для академий. И ковригам подобного веса и размера он предпочитал для своей лавочки изысканное парижское пирожное. В моем присутствии он говорил как-то Жувену с цинизмом, скрашенным чистосердечной прямотой:

— Вы старательно отделываете свои статьи, они написаны просвещенным человеком, это всякий поймет. Статьи ваши превосходные, ученые, великолепно написанные, и я их печатаю. Но в моей газете их никто не читает.

— Никто не читает? Быть того не может!

— Хотите пари? Пусть Доде будет свидетелем. Я помещу словечко Камбронна посредине вашего изысканнейшего периода, и, если кто-нибудь это заметит, я проиграл!

Беспристрастность свидетеля обязывает меня признать, что Жувен отказался от пари.

 

ПЕРВЫЙ ФРАК

Как заказал я свой первый фрак? Какой портной идиллических времен, какой нежданный г-н Диманш поверил моим фантастическим обещаниям и принес мне однажды утром новехонький фрак, артистически завернутый в кусок зеленого люстрина? Трудно сказать. Об этом честном человеке у меня не сохранилось воспоминаний — столько портных прошло с тех пор через мою жизнь, — если не считать задумчивого лба и больших усов, которые мерещатся мне в лучезарной дымке. Зато фрака я никогда не забуду. Это было двадцать лет тому назад, а он все еще живет в моей памяти, словно отлитый из нетленной бронзы. Какой воротник, молодые люди, какие отвороты! А главное, какие фалды, скроенные на манер птичьего хвоста! Брат, человек опытный, сказал мне: «Фрак необходим, если ты хочешь выдвинуться в свете!» Он очень рассчитывал на эту ветошь для моей грядущей славы.

Мой первый фрак был обновлен у Огюстины Броан. И вот при каких обстоятельствах, достойных того, чтобы поведать о них потомству.

Томик моих стихов только что вышел из печати, свежий, девственный, в прелестном розовом переплете. Газеты упомянули о нем. Даже «Офисьель». Я был поэтом и не каким-нибудь, а издающимся, преуспевающим, чьи книги выставлены в витринах. Меня удивляло, что люди не оборачиваются, когда я в свои восемнадцать лет шествую по улице. Я положительно ощущал на лбу ласковое прикосновение короны из газетных вырезок.

Однажды мне пообещали достать приглашение на вечера Огюстины. Кто именно? Обещали, черт возьми! Нетрудно вообразить себе этот чисто парижский тип, это собирательное лицо, похожее решительно на всех, этого любезного, ниспосланного богом человека, который сам по себе ничто, но всюду принят и всюду может вас ввести, хотя вы и не знаете в точности, кто он, однодневного, минутного друга, чье имя покрыто мраком неизвестности.

Конечно, я согласился — и с радостью! Подумать только: быть приглашенным к Огюстине, знаменитой актрисе, которая пленяла зрителей белозубой улыбкой героинь Мольера, тамвшей в себе и что-то от поэзии Мюссе: ведь если она и играла субреток во Французском театре, то Мюссе написал у нее свою комедию «Луизон»; словом, к Огюстине Броан, чей ум и острые словечки восхвалял весь Париж, к женщине, носившей на шляпе пока еще не обмакнутое в чернила, но уже тонко заостренное перо голубой птицы, именно голубой — цвета того времени, когда она будет подписывать «Письма Сюзанны».

— Счастливчик! — сказал брат, помогая мне одеваться. — Теперь твоя карьера обеспечена.

В девять часов я вышел из дому.

Огюстина Броан жила тогда на улице Лорда Байрона, в конце Елисейских полей, в одном из кокетливых особняков, о которых мечтают начитавшиеся романов провинциалы с поэтической душой. Решетка, садик, крыльцо в четыре ступеньки под маркизой, полная цветов передняя, а рядом гостиная, зеленая, ярко освещенная гостиная, которую я никогда не забуду…

Как я поднялся по лестнице, как вошел, как назвался, — не знаю. Слуга доложил обо мне, но мое имя, к тому же невнятно объявленное, не произвело на общество ни малейшего впечатления. Помню только, что женский голос сказал: «Тем лучше, — еще один партнер!» Очевидно, танцоров не хватало. Какое вступление в свет для лирического поэта!

Огорченный, униженный, я смешался с толпой гостей. Как описать мою растерянность?.. Минуту спустя — новая неприятность: мои длинные волосы, робкий, сумрачный взгляд вызывали любопытство. Вокруг меня шептались: «Кто это?.. Посмотрите…»-и слышался смех. Наконец один из гостей сказал:

— Да это валахский князь!

— Валахский князь?.. Ах, вот оно что!..

Надо думать, что в этот вечер ждали валахского князя. Пришпилив мне этот ярлык, общество оставило меня в покое. Вы не поверите, как тяготил меня весь вечер этот узурпированный титул. Сперва партнер для танцев, затем валахский князь. Неужели люди не видели моей лиры?

К счастью, новость, передаваемая из уст в уста, отвлекла гостей и от безымянного танцора и от валахского князя. Браки были тогда в большой моде среди женского персонала Комедии, и большинство этих романтических союзов подготовлялось на средах Огюстины Броан, где вокруг хорошеньких актрис Французского театра теснился цвет официальной прессы, банковского дела и императорской администрации. Мадемуазель Фикс, тонкой актрисе с удлиненными еврейскими глазами, суждено было выйти замуж за крупного финансиста и умереть во время родов; мадемуазель Фижак, восторженная католичка, уже мечтала о торжественном освещении своих будущих магазинов на бульваре Османа, как это делают с кораблем перед спуском его на воду; Эмили Дюбуа, сама белокурая Эмили, обреченная из-за своей хрупкой красоты вечно играть роли инженю, грезила о флердоранже под покровом материнской шали; что до Мадлен Броан, прекрасной, величественной сестры Огюстины, то она не думала о замужестве, напротив, она готовилась расторгнуть свой брак, предоставив Марьо Юшару досуг и материал для создания четырехактной пьесы «Фьяммина». Зато какой взрыв вызвала в этой среде, насыщенной матримониальным электричеством, мгновенно распространившаяся весть: «Гюстав Фульд женился на Валери»! Гюстав Фульд — сын министра, Валери — прелестная актриса!.. Теперь все это уже позади. После бегства в Англию, писем, адресованных в газеты, издания брошюр, войны в духе Мирабо против отца, столь же неумолимого, как «друг людей», после самого романтического из романов, закончившегося более чем буржуазно, Гюстав Фульд последовал примеру Марьо Юшара и написал пьесу «Графиня Романи», красноречиво изобразив в ней свои злоключения, а мадемуазель Валери позабыла о том, что она г-жа Фульд, и стала подписывать псевдонимом Гюстав Аллер томики, озаглавленные «Добродетель», с красивой картинкой на нежно-голубом переплете. Великие страсти нашли успокоение, окунувшись в литературную ванну. Но в тот вечер зеленая гостиная Огюстины была объята тревогой, смятением. Чиновные мужчины качали головой и, выпятив губы, заявляли: «Положение серьезное!.. Очень серьезное!» До меня доносились обрывки фраз: «Все приходит в упадок… Уважение потеряно… Императору следовало бы вмешаться… Священные права… Родительский авторитет». А женщины открыто, доброжелательно принимали сторону влюбленных, только что сбежавших в Лондон: «Ведь они любят друг друга!.. Почему бы отцу не согласиться?.. Он министр, ну и что же?.. Со времени революции у нас, слава богу, нет больше ни Бастилии, ни Фор-л'Евека!» Представьте себе гостиную, где все говорят разом, и в этом шуме звенит, словно колокольчик, искристый смех Огюстины, маленькой, толстенькой, веселой, с красивыми, близорукими глазами навыкате, удивленными и блестящими.

Наконец волнение улеглось, и началась кадриль. Я тоже танцевал, как же иначе? И танцевал довольно плохо для валахского князя. По окончании кадрили я глупо застыл на месте, скованный своею близорукостью; вооружиться моноклем мне не хватало смелости, носить очки я считал недостойным поэта, а без очков боялся расшибить себе колено о мебель или ткнуться носом в чей — нибудь корсаж. Вскоре голод и жажда усугубили мои мучения, но за целое царство я не посмел бы войти вместе со всеми в буфет. В ожидании, когда он опустеет, я подошел к группе государственных мужей, напустив на себя важность и притворившись, что мне не до соблазнов буфета, откуда доносился вместе со смехом и стуком ложечек о фарфор тонкий запах горячего чая, испанских вин и печенья. Наконец, когда все вернулись танцевать, я отважился… Вхожу — никого нет…

Какое восхитительное зрелище! При свете канделябров стоят бокалы, графины, высится гора хрусталя, белая, ослепительная, прохладная, точно снег, освещенный солнцем. Беру рюмку, хрупкую, как цветок; стараюсь не сжимать ее из боязни переломить ножку. Чего бы выпить? Ну же, смелей, никто меня не видит! Не выбирая, я ощупью хватаю графин. Должно быть, в нем киршвассер, — он искрится как расплавленный алмаз. Нальем себе немного; я люблю его аромат, напоминающий о лесной чаще, терпкий аромат диких плодов. И я, как гурман, наливаю по капле прозрачный напиток. Поднимаю рюмку, подношу ее к губам. Что это? Чистейшая вода. Какая гадость! Раздается взрыв хохота — черный фрак и розовое платье, которых я не заметил, любезничали в уголке и теперь забавляются моей ошибкой. Хочу поставить рюмку на место, но я смущен, пальцы у меня дрожат, рукав задевает за что-то… Один бокал падает, за ним второй, третий! Я оборачиваюсь, фалды доканчивают дело, — белая пирамида с диким грохотом летит на пол и разбивается на бесчисленные сверкающие осколки, словно рухнувший айсберг.

На шум прибегает хозяйка дома. К счастью, она так же близорука, как валахский князь, и князю удается незаметно улизнуть из буфета. Все равно, вечер для меня испорчен. Разбитые рюмки и графины лежат на моей совести, как преступление. Я думаю лишь о том, чтобы уйти. Но мамаша Дюбуа, ослепленная моим княжеским титулом, задерживает меня, не желает отпускать, пока я не приглашу танцевать ее дочь, хуже того — двух ее дочерей. Я отказываюсь, ускользаю от нее, направляюсь к выходу, но тут высокий старик с тонкой улыбкой и лицом не то епископа, не то дипломата останавливает меня. Это доктор Рикор, с которым я только что обменялся несколькими словами, он тоже считает меня валахом. «Вы живете в отеле „Сенат“, князь, мы с вами близкие соседи, подождите меня. Я подвезу вас в своей карете». Хорошо бы принять приглашение, но я пришел без пальто. Что подумает Рикор о валахском князе, не имеющем мехов и дрожащем от холода в одном фраке? Надо поскорее убежать, вернуться домой пешком, невзирая на снег и туман, только бы никто не заметил моей нищеты. Плохо видя по близорукости, в крайнем смущении я подхожу к двер-и, но путаюсь в портьерах. «Вы забыли пальто, сударь!»-кричит мне вдогонку лакей.

И вот я на улице в два часа ночи, вдали от дома, в опустевшем городе, замерзший, голодный, без гроша в кармане. Вдруг меня осеняет: «А не пойти ли на Центральный рынок?» Я много слышал об этом рынке и о кабачке Гедра, открытом всю ночь, где подают за три су превосходный капустный суп. Да, черт возьми, я пойду на рынок. Я сяду за столик, как праздношатающийся, как ночной бродяга. Мне не до гордости. Дует ледяной ветер, в животе у меня пусто. «Королевство — за коня», — сказал тот, другой, я же говорил, труся рысцой по улице: «Мое княжество, мое валахское княжество — за тарелку супа в теплом месте!»

Грязное, скудно освещенное заведение Гедра — настоящий вертеп с виду — помещалось под колоннадой старого рынка. Впоследствии, когда сомнамбулизм вошел в моду, мы, будущие писатели, часто проводили там ночи напролет, облокотясь на стол, куря и беседуя о литературе. Но в первый раз, признаться, я чуть было не сбежал, несмотря на голод, при виде закопченных стен, дыма, посетителей, которые либо храпели, прислонившись к стене, либо лакали суп, как псы, при виде фуражек уличных донжуанов, огромных белых фетровых шляп рыночных грузчиков, грубых блуз огородников и засаленных лохмотьев пригородных бродяг. Однако я вошел, и, должен сказать, мой фрак никого не удивил. В Париже не редки зимой фраки без пальто, обладатели которых насыщаются капустным супом за три cy. Впрочем, суп оказался превосходным, душистым, как огород, дымящимся, как кратер. Я съел целых две порции, несмотря на несносный обычай, подсказанный, видимо, спасительной недоверчивостью, приковывать к столу цепочкой ложки и вилки. Я расплатился и, подбодренный сытной похлебкой, направился в Латинский квартал.

Представьте себе мое возвращение — возвращение поэта, который бежит по Турнонской улице, подняв воротник фрака, а перед его глазами, слипающимися от усталости, мелькают вперемешку элегантные силуэты светских людей и голодные тени завсегдатаев рынка; добравшись до отеля «Сенат», он отряхивает снег с ботинок, постукивая ногами о каменную тумбу, а в это время фонари подъехавшей двухместной кареты озаряют фасад соседнего старинного особняка, и кучер доктора Рикора кричит: «Отворите, пожалуйста!» Парижская жизнь состоит из подобных контрастов.

— Пропавший вечер! — сказал мне брат на следующее утро. — Тебя приняли за валахского князя, и ты не помог успеху своей книги. Но не все потеряно. Ты наверстаешь упущенное, когда пойдешь с повторным визитом к Огюстине Броан — надо же поблагодарить ее!

Поблагодарить за рюмку воды — какая ирония! Целых два месяца я не мог отважиться на этот визит. В один прекрасный день я все же решился. Помимо официальных сред, Огюстина Броан принимала у себя в воскресенье утром самых близких людей.

В Париже добропорядочный утренний прием начинается не раньше трех, а то и четырех часов дня. Приняв всерьез по своей наивности слово «утренний», я явился ровно в час, думая, что опоздал.

— Что же ты так рано пришел г-окликнул меня белокурый мальчуган лет пяти-шести, в бархатной курточке и вышитых штанишках, который катался по зимнему саду на большой заводной лошадке.

Этот молодой человек произвел на меня огромное впечатление. Я поклонился его белокурым волосам, лошадке, бархату, вышивкам и, не посмев уйти, поднялся на второй этаж. Хозяйка дома заканчивала свой туалет, и мне пришлось просидеть с полчаса в полном одиночестве. Наконец она входит, щурится, узнает валахского князя и, чтобы завязать разговор, спрашивает: «Так вы не на скачках, князь?» На скачках? Это я-то, который в жизни не видел ни скаковых лошадей, ни жокеев!

Наконец я устыдился своей роли, и сердце неожиданно подсказало мне, что делать. Да к тому же яркое солнце, аромат весеннего сада, вливавшийся в открытое окно, отсутствие всякой торжественности, эта маленькая женщина, улыбающаяся и добрая, и еще множество других вещей придали мне смелости, и я открыл свое сердце Огюстине Броан, все сказал, во всем признался разом, а именно в том, что я не валах и не князь, а всего-навсего поэт и виновник приключения с рюмкой киршвассера; я поведал и об ужине на рынке, и о моем плачевном возвращении, и о моих страхах юного провинциала, и о моей близорукости, и о моих надеждах, и все это было сдобрено забавным произношением, свойственным моей родине. Огюстина Броан хохотала, как сумасшедшая. Вдруг раздается звонок.

— Это мои кирасиры, — говорит она.

— Какие кирасиры?

— Двое кирасир, которых мне обещали прислать ив шалонского лагеря. Говорят, у них удивительные способности комических актеров.

Я хотел было уйти.

— Нет, нет, останьтесь. Мы будем репетировать «Ослиное молоко», а вас я представлю как влиятельного критика. Садитесь сюда, на диван, рядом со мной.

Входят два долговязых молодца, робких, натянутых, багровых от смущения (один из них, кажется, и по сей день где-то играет). Ставится ширма, я сажусь поудобнее, и представление начинается.

— Они совсем не плохо играют, — говорит мне вполголоса Огюстина Броан, — но что за сапоги!.. Обратите внимание на сапоги, господин критик!

Эта непринужденная болтовня с остроумнейшей парижской актрисой привела меня в восторг, я был на седьмом небе. Я сидел, развалившись, на диване, кивал головой и улыбался с понимающим видом. Мой фрак, и тот лоснился от удовольствия.

И еще сегодня малейшее событие тех дней кажется мне чрезвычайно важным. Как много зависит, однако, от точки зрения! Я рассказал недавно Сарсе комичную историю моих первых шагов в свете. Сарсе передал ее Огюстине Броан. И что же? Неблагодарная Огюстина, которую я, впрочем, не видел тридцать лет, поклялась, что знает меня только как писателя. Она обо всем забыла! Обо всем, что занимало такое большое место в моей жизни: о разбитых рюмках, о валахском князе, о репетиции «Ослиного молока» и о сапогах двух кирасиров!

 

ЛИТЕРАТУРНЫЕ САЛОНЫ

Мне кажется, что в наши дни не осталось уже ни одного литературного салона. Правда, у нас ость другие салоны, как говорится, более современные: политические салоны г-жи Эдмон Адан и г-жи д'Оссонвиль, белые-белые и красные-красные, где назначают префектов и смещают министров, а по торжественным дням появляются коронованные особы или Гамбетта. Имеются также салоны, где веселятся, чтобы не сказать: пытаются веселиться. Сколько воспоминаний, сколько сожалений! Там ужинают, играют в карты и по мере сил возрождают Компьен — красивую оранжерею, под прозрачной крышей которой распускается во всем своем мишурном блеске лишенный аромата цветок пустой светской жизни. Но подлинные литературные салоны, где возле приветливой зрелой музы собираются раз в неделю литераторы или же люди, мнящие себя таковыми, чтобы декламировать стишки, макая кружочки печенья в чашечки чая, такие салоны поистине канули в вечность. Я еще застал некоторые из голубых салонов Артенисы, сохранившиеся теперь лишь в провинции, более старомодные, чем гитара, безотчетная грусть и альбомные четверостишия.

Сдунем пыль с воспоминаний двадцатилетней давности. Пфф! Пфф! Пфф! Пыль поднимается прозрачным облаком, и в нем, как по волшебству, появляется и постепенно принимает ясные очертания образ добрейшей г-жи Ансело. В те времена г-жа Ансело жила на небольшой провинциальной улочке Сен-Гийом, позабытой Османом в сердце Парижа, улочке, где мостовая поросла травой, где никогда не раздавался стук колес, а яркий дневной сеет был затенен домами, слишком высокими для своих четырех этажей. Старый безмолвный особняк с вечно закрытыми ставнями балконов и никогда не отворяющейся парадной дверью казался уснувшим по мановению волшебной палочки много веков назад. А то, что находилось внутри, вполне соответствовало фасаду: белый коридор, мрачная гулкая лестница, высокие потолки, широкие окна, покрытые росписью простенки. Все увядшее, поблекшее, неживое, и в этой рамке, точно созданной для нее, г-жа Ансело, вся в белом, кругленькая, сморщенная, как розовое яблочко, словом, такая, какой представляешь себе добрых волшебниц, которые никогда не умирают, но старятся в течение десятков тысяч лет. Г-жа Ансело и птиц любила, как добрая фея. Стены ее гостиной были закрыты клетками с щебечущими птицами, словно парапет набережной, возле которой расположился продавец пернатых. Но даже птицы пели здесь, видимо, старинные песни. На почетном месте бросался в глаза портрет кисти барона Жерара, хорошо освещенный и повешенный под нужным углом; на нем была изображена муза этой обители — муза с распущенными волосами и в костюме эпохи Реставрации; она улыбалась улыбкой того времени и стояла вполоборота, в позе спасающейся бегством Галатеи, выставив изумительно белое круглое плечико. Сорок лет спустя г-жа Ансело все еще декольтируется, только, надо признаться, у нее уже нет белых круглых плеч, некогда написанных бароном Жераром. Но какое это имеет значение для почтенной дамы? В 1858 году ей кажется, что она все та же красавица Ансело 1823 года, когда Париж аплодировал ее прелестной пьесе «Мари, или три эпохи». Ничто, впрочем, не говорит ей о перемене — все блекнет и старится вместе с ней: розы на коврах, ленты на драпировках, люди и воспоминания. Век движется вперед, а эта застывшая жизнь, этот интерьер другой эпохи, неподвижные, как судно на якоре, безмолвно погружаются в прошлое.

Достаточно было бы одного слова, чтобы нарушить чары. Но кто произнесет это кощунственное слово, кто посмеет сказать: «Мы стареем!» Друзья дома меньше, чем кто-либо другой, — ведь они тоже принадлежат к прошлому, они тоже мнят о себе, что не стареют. Вот г-н Патен, прославленный г-н Патен, профессор Сорбонны, разыгрывающий молодого человека, там, у окна гостиной. Это низенький старичок, совершенно седой, но мило завитый барашком, изящный и порхающий, как оно и подобает ученому времен Первой империи. А вот Вьенне, баснописец-вольтерьянец, длинный и худой, словно цапля из его тощих басен. Но божеством салона, божеством, окруженным лестью, восторгами, поклонением, был Альфред де Виньи, великий поэт, но поэт иной эпохи, необычный и старомодный, с видом архангела, с седыми ниспадающими волосами, слишком длинными при его маленьком росте. Перед смертью Альфред де Виньи завещал своего попугая г-же Ансело. И попугай занял место посреди гостиной на лакированном насесте. Друзья дома закармливали его сластями — ведь это был попугай Виньи! Насмешники прозвали попугая Элоа из-за его большого носа и мистического глаза. Но я забежал вперед… В те дни, когда я был представлен г-же Ансело, поэт был еще жив, и попугай не примешивал своего тонкого старческого голоса к многоголосому щебету, который поднимался, вероятно, в знак протеста, всякий раз, как г-н Вьенне пытался декламировать стихи.

Порой гостиная молодела. В эти дни там можно было встретить знаменитого адвоката Лашо и его жену — дочь хозяйки дома: она-неизменно печальная, он-жирный и лысый, с прекрасной головой законоведа времен Восточной Римской империи. Бывали там и молодые поэты: Октав Лакруа, автор «Апрельской песни» и пьесы «Любовь и ее превратности», поставленной во Французском театре (он подавлял меня, несмотря на свое благодушие, так как был секретарем Сент-Бева), Эмманюэль дез Эссар приходил сюда со своим отцом, видным писателем, служившим библиотекарем в Сент-Женевьев. Эмманюэль был тогда совсем молодым человеком, начинающим литератором и, если не ошибаюсь, еще носил в петлице пальмовую ветвь студента педагогического института. Теперь он возглавляет кафедру литературы в Клермонском университете, что не мешает ему выпускать ежегодно один, а то и два томика превосходных стихов. Как видите, это очаровательный профессор со стебельком мирта на шапочке. Появлялись у г-жи Ансело и поэтессы: Анаис Сегала и молодая, недавно открытая муза с лазурными очами и буклями из чистого золота, напоминавшая своей несколько старомодной грацией Дельфину Гэй и Элизу Меркер. Звали ее Дженни Сабатье, настоящая же ее фамилия была Тиркюир, что недостаточно благозвучно для музы. От меня тоже требовали стихов, но, говорят, я был застенчив, и это сказывалось на моем голосе. «Громче! — твердила мне г-жа Ансело. — Громче! Господин де Ла Рошжаклен ничего не слышит!» Таких глухих тетерь, как г-н де Ла Рошжаклен, насчитывалось в гостиной человек шесть. Они никогда ничего не слышали, хотя внимательно слушали, приложив ладонь к уху. Зато Гюстава Надо нельзя было не услышать. Самоуверенный, приземистый, широкое улыбающееся лицо, наигранное грубоватое добродушие, не лишенное остроты в этой сонной обстановке, — таков был автор «Двух жандармов»; он садился за фортепьяно, громко пел, сильно стучал по клавишам и всех будоражил. Каким успехом он пользовался! Мы все ему завидовали. Иной раз принималась читать стихи какая-нибудь честолюбивая актриса, желавшая выдвинуться. Это была тоже традиция дома: Рашель некогда декламировала стансы у г-жи Ансело; полотно, висевшее возле камина, свидетельствовало об этом примечательном факте. С тех пор здесь всегда декламировали стансы, но, увы, уже не Рашель. Картина, посвященная ей, была не единственной в гостиной; картины выглядывали здесь отовсюду, все были написаны г-жой Ансело, не пренебрегавшей живописью — всему свое время, посвящены ее салону и призваны увековечить какое-нибудь великое событие этого крошечного мирка. Любопытные могут найти у Дантю их репродукции (сделанные — о ирония судьбы! — Э. Бенасси, жесточайшим скептиком среди художников). Это нечто вроде автобиографии г-жи Ансело под заголовком «Мой салон». Ни один приверженец салона на них не забыт. По-моему, я тоже нахожусь там на заднем плане.

Это разношерстное общество собиралось по вторникам на улице Сеи-Гийом. Гости приходили поздно и вот почему: на улице Щерш-Миди, в двух шагах от дома г-жи Ансело, существовал в знак вечного протеста другой салон, салон ее соперницы г-жи Мелани Вальдор. В прежнее время обе музы были дружны, г-жа Ансело даже содействовала успеху Мелани. Затем в один прекрасный день Мелани вышла из-под ее опеки и воздвигла собственный алтарь в противовес алтарю подруги, повторив историю г-жи дю Деффан и м-ль Леспинас. Мелани Вальдор владела пером, мы обязаны ей романами, стихами и пьесой «Копилка Жанетты». Как-то в припадке раздражения Альфред де Мюссе посвятил Мелани Вальдор прекрасные и беспощадные стихи — острую смесь Аретино и Ювенала. За неимением лучшего они донесут имя музы до потомства на страницах негласных изданий. Чем провинилась г-жа Вальдор перед озорником-поэтом, так и осталось неизвестным. Я хорошо ее помню: с головы до ног одетая в бархат, черная, как столетний ворон, упорно не желающий седеть, изнемогающая, томная, она полулежит на диване в позе женщины с разбитым сердцем. Но глаза ее загораются, рот злобно кривится всякий раз, как разговор заходит о «ней». «Она»-то есть та, другая, враг, безобидная старуха Ансело. Война между ними шла не на живот, а на смерть. Г-жа Вальдор нарочно выбрала тот же приемный день, что и соперница, и когда вы хотели удрать из ее гостиной, чтобы зайти в дом напротив, холодный взгляд пригвождал вас к порогу. Приходилось возвращаться, язвить, порочить покойного Ансело, рассказывать анекдотичные случаи из его жизни. В доме напротив гости отыгрывались, передавая слухи о политическом влиянии г-жи Вальдор.

Сколько потеряно времени, сколько понапрасну растрачено сил на ядовитые или же глупые пустяки в атмосфере заплесневелых стишков и прогорклого злословия, царившей на этих картонных Парнасах, где не бегут ручьи, не поют птицы, а поэтические лавры напоминают по цвету зеленый чиновничий стол! Подумать только, что и я там бывал! Все надо повидать в молодости! Эти визиты продолжались столько же, сколько и жизнь моего фрака.

Бедный дорогой фрак! Каких только стен не задевали его фалды, каких перил не натирал он своими рукавами! Помнится, мы бывали с ним у графини Ходско. Муж графини, славный старик ученый, редко выходил к гостям, и никто не принимал его всерьез. Г-жа Ходско, вероятно, слыла красавицей, но когда я познакомился с ней, это была высокая женщина, прямая, сухопарая, властная и даже злая на вид. Говорят, будто Мюрже, на которого она произвела неизгладимое впечатление, изобразил ее в своей «Госпоже Олимп». Действительно, пустившись однажды на поиски высшего света, Мюрже открыл по наивности салон графини Ходско. Хорош высший свет! Он ютился на четвертом этаже дома по Турнонской улице, в трех тесных комнатушках, холодных, бедных, с окнами во двор. Однако здесь собиралось далеко не заурядное общество. Я познакомился у графини Ходско с Филаретом Шалем, беспокойным, тонким писателем из породы Сен-Симона и Мишле, чьи поразительные «Мемуары», воинственные, неистовые, состоящие, как поединок, из атак и защит, наполненные с начала до конца звоном рапир и шпаг, только что вышли и почти не были замечены в Париже, на диво равнодушном ко всему, что чуждо живописи и политики. Литератор по призванию, мучимый, как Бальзак, жаждой богатства и дендизма, он всю жизнь прожил библиотекарем у дверей той самой Академии, которая неизвестно почему упорно отказывалась его принять, и умер от холеры в Венеции.

Я встречал у графини также Пьера Верона, Филибера Одебрана и очень занятную чету, занятную и вместе с тем симпатичную, которую я прошу разрешения представить читателю. Мы находимся в гостиной г-жи Ходско, давайте сядем и понаблюдаем: дверь открывается, и входит Филоксен Бойер с женой. Филоксен Бойер! Вот еще один необычный отпрыск добропорядочной семьи, горе и наказание родителей, странный характер, который не объяснишь даже атавизмом, экзотически яркий цветок с причудливыми листьями, занесенный неведомо откуда на крыльях ветра и распустившийся ни с того ни с сего на кашустной грядке, посреди буржуазного огорода. Сын француза, который был в свое время лучшим знатоком греческого языка, зачатый за составлением греческого словаря, не знавший с детства иных прогулок, кроме прогулок по унылому саду греческих корней, вскормленный, вспоенный греческим языком, Филоксен был явно предназначен для того, чтобы занять место в пантеоне эллинистов и оставить свое греческое имя на мраморной доске рядом с именами Эггера и Этьена. Но папаша Бойер не принял в расчет Бальзака. Как и все школьники того времени, Филоксен хранил в парте томик Бальзака. Унаследовав сто тысяч франков от матери, он поспешил отправиться в Париж и истратить их так, как тратят герои Бальзака. Программа была выполнена самым исправным образом: Филоксен ничего не забыл, он преподносил цветы, целовал кончики перчаток, покорял герцогинь, покупал дев с золотыми глазами и под конец устроил безумную оргию, наподобие той, которая описана в «Шагреневой коже». Шагреневой кожи, то есть ста тысяч франков, хватило ровно на полгода. Сын эллиниста позабавился на славу. Карман у него был пуст, а голова полна рифм, и он заявил, что отныне хочет стать поэтом. Но Филоксену Так уж, видно, на роду было написано до самой смерти Оставаться жертвой литературы. Расставшись с Бальзаком, он встретил Шекспира; Бальзак взял у него только деньги, Шекспир взял у него жизнь! В одно прекрасное утро, быть может, под влиянием увиденного сна, Филоксен пробудился влюбленным в творчество Шекспира. А так как этот упорный и вместе с тем хрупкий человек с необузданным, хотя и мягким характером ничего не умел делать наполовину, он тут же и посвятил всего себя Шекспиру. Прочитать Шекспира, выучить его произведения наизусть, вплоть до малоизвестных сонетов и спорных пьес, оказалось для Филоксена пустым делом, занявшим несколько месяцев. Но Филоксен претендовал на большее: он хотел написать книгу о Шекспире, книгу полную, исчерпывающую, короче говоря, воздвигнуть памятник, достойный божества, и он решил — намерение неосуществимое! — прочесть решительно все, вплоть до мельчайших статей и самых незначительных документов, все, что было опубликовано за двести лет о великом писателе, и извлечь квинтэссенцию из прочитанного. Такого нагромождения пыльных ин-фолио достаточно, чтобы построить вавилонскую башню, но, увы, вавилонское столпотворение вскоре началось в голове Филоксена. Я видел его в домашней обстановке уже не принадлежавшего себе, осажденного со всех сторон Шекспиром. Десять тысяч книг о Шекспире всевозможных форматов, на всех языках мира высились до самого потолка, загораживали окна, загромождали кресла, штабелями лежали на полу, рушились под собственной тяжестью, поглощали воздух и свет, и посреди этого хаоса Филоксен делал заметки, а его ребятишки орали во все горло. Ведь он был женат, сам не зная зачем, н плодил детей в перерыве между чтением книг. Обуреваемый навязчивой идеей, погруженный в мечты, разговаривая сам с собой, он шел по Парижу, как слепец, устремив глаза в одну точку. Его жена, безропотное, унылое существо, всюду следовала за ним — это была его Антигона. Их всегда можно было встретить вместе в кафе «Режанс». Она старательно готовила ему абсент, не крепкий, чуть подкрашенный опаловой зеленью: восторженному поэту не требовались возбуждающие напитки. Она неизменно сидела в первом ряду, когда Филоксен читал лекцию в зале на набережной Малаке, — конечно, о Шекспире. Иной раз оратор не находил слова — тяжелое зрелище! — нервничал, заикался. Чувствовалось, что в этой переполненной знаниями голове мысли и образы теснятся, не находя выхода, как обезумевшая толпа у двери охваченного пожаром здания. Жена угадывала нужное слово и тихонько, по-матерински подсказывала. Фраза складывалась, за ней другая, третья, и среди этой мучительной импровизации, сопровождаемой исступленными жестами, рождались яркие мысли, взлеты красноречия. Кроткий сумасброд Бойер был истинным поэтом. Он печально окончил свои дни, работая ради хлеба насущного и покупая книги, ибо он по-прежнему мечтал о своем большом труде, которого так и не написал. Он хотел все прочесть о Шекспире, а между тем в Германии, в Англии выходили все новые и новые исследования, они опережали его, вынуждали вечно откладывать на завтра первую строчку его книги. Он умер, оставив всего-навсего две маленькие пьесы, написанные в соавторстве с Теодором де Банвиллем, незаконченного «Полишинеля», вещь оригинальную, переделанную впоследствии дельцами от литературы, и томик стихов, собранных и опубликованных друзьями. Для его вдовы удалось выхлопотать небольшую почтовую контору. Эта хорошая простая женщина долго оплакивала своего поэта и два года тому назад вторично вышла замуж. Угадайте, за кого? За почтальона.

Разве я был не прав, что обратил ваше внимание на Филоксена и его жену? Я не могу забыть супругов, я, как сейчас, вижу их перед собой, скромных и застенчивых, в углу маленькой гостиной; он нервно подергивается, она сидит, сдвинув колени, и с удивлением слушает Пагана, только что приехавшего из страны лимонов: он поет испанские песни, а в это время графиня Ходско угощает светлым, жидким чаем — настоящим чаем изгнания! — роскошных полячек с тяжелыми шиньонами цвета спелого колоса. В полночь появляется славный старик Ходско, точный, как кукушка на часах; держа подсвечник в руке, он окидывает взглядом общество, говорит с сильным славянским акцентом людям, которых ему представляют: «Здравствуйте, мусью», — и тут же скрывается за портьерой.

Желание покрасоваться во фраке увлекало меня порой еще дальше, туда, на другой конец Парижа, на противоположный берег Сены. Я долго шел по набережным, вдыхая запах хищных зверей и слушая рычание львов за оградой зоологического сада; я переходил мост, любуясь при свете луны или газовых фонарей затейливыми фронтонами и причудливой ажурной башенкой полуразрушенного дворца Лавалетт; затем я добирался до Арсенала, старинного Арсенала, ныне библиотеки, с его длинной решеткой, с подъездом и дверью времен Вобана, украшенной лепными пищалями, до Арсенала, где еще жили воспоминания о Шарле Нодье. Нодье там уже не было: знаменитая зеленая гостиная, откуда навсегда ушел романтизм, которая видела Мюссе, Гюго, Жорж Сайд, проливающую слезы над злоключениями собаки Бриске, маленькая зеленая гостиная, по справедливости более известная, чем голубая гостиная Артенисы, была занята теперь Эженом Луденом. Дух революции, дух свободы не витал больше за ее шторами. После поборников романтизма в этот восьмой по счету дворец богемского короля проникли мастеровые от поэзии и христианские стихоплеты. Из старых романтиков только один остался на посту, незыблемый, стойкий и прямой, в плотно облегавшем его сюртуке, напоминавший гугенотского рейтара в доспехах.

Это был Амедей Поммье, чародей слов и рифм, друг Донде и Петруса Бореля, написавший «Ад», «Удальство и сердечные долги»-прекрасные книги с искрящимися заглавиями, усладу ценителей, пугало академий, книги, наполненные шумными и красочными стихами, нечто вроде вольера с экзотическими птицами.

Амедей Поммье был беден и горд. Он жил замкнуто, зарабатывал на жизнь переводами, которые не желал подписывать. Любопытный штрих: именно с помощью Амедея Поммье Бальзак, которого преследовала мысль о большой классической комедии, вознамерился написать как продолжение «Тартюфа» стихотворную пьесу в пяти действиях «Оргон».

В зеленой гостиной Арсенала я познакомился также с Анри де Борнье. Он часто читал здесь свои небольшие остроумные пьесы в стихах; мне особенно запомнилась одна из них, куплеты которой заканчивались рефреном: «Хе-хе, ведь я не глуп, совсем не глуп!» Г-я де Борнье и в самом деле был не глуп, раз он написал «Дочь Роланда»- пьесу, которая пользовалась огромным успехом во Французском театре и привела автора в Академию. По вечерам в гостиной иногда наступало необычайное оживление: приносили ширмы, ставили в ряд стулья и кресла и разыгрывали шарады. Признаюсь, я сам участвовал в них! Помню себя на турецком базаре в роли черкешенки, закутанной в белые покрывала. Моей подругой по неволе была г-жа де Борнье. Ее супруг в тюрбане и фустанелле был султаном и покупая нас. Работорговца играл, не в обиду ему будь сказано, некий М. Л.- сенатор, бывший министр, человек видный, впоследствии осужденный за какие-то денежные махинации. Падение империи сулило нам много неожиданностей — у парижской большой дороги бывают подчас странные повороты!

 

ТАМБУРИНЩИК

Однажды утром, когда я еще лежал в постели, в дверь ко мне постучали.

— Кто там?

— Какой-то человек с большим ящиком.

Я подумал, что это посылка, присланная по железной дороге, но вместо почтальона в желтом свете ноябрьского утра появляется маленький человечек; на нем круглая шляпа и короткая куртка пастуха-южанина. Очень черные глаза, беспокойные и кроткие, лицо простодушное и одновременно упрямое и заглушаемый густыми усами истинно провансальский говор, благоухающий чесноком.

Человек говорит:

— Я — Бюиссон!

И протягивает мне письмо, на конверте которого я тотчас же узнаю прекрасный мелкий почерк, ровный и спокойный, почерк поэта Фредерика Мистраля.

Письмо его весьма кратко:

«Направляю к тебе моего друга Бюиссона; он играет на тамбурине и хочет показать свое искусство в Париже. Будь его проводником».

Проводником игрока на тамбурине! Для южан все на свете так просто!

Пробежав письмо, я обратился к Бюнссону:

— Так, значит, вы играете на тамбурине?

— Да, господин Доде, я лучше всех играю, вот увидите!

И тут он отправился за своими инструментами, которые из деликатности оставил за дверью, на площадке лестницы. Вернулся он с плоской коробочкой и с большим цилиндром, завернутым в зеленую саржу, по размеру и форме напоминавшим громоздкое лотерейное колесо вроде тех, что продавцы удачи таскают по улицам. В плоской коробочке лежал галубет — простенькая деревенская флейта, которая звучит: «Туту!..» — а тамбурин вторит ей: «Пампам!» Завернутый цилиндр — это и был тамбурин. Ну и тамбурин, друзья мои! Слезы выступили у меня на глазах, когда его распаковали: подлинный тамбурин века Людовика XIV, и трогательный и смешной, из прекрасного орехового дерева, украшенного тонкой резьбой, ворчавший по-стариковски при малейшем прикосновении, потертый, отшлифованный, легкий, гулкий и словно облагороженный временем. Важный, как римский папа, Бюиссон вешает тамбурин на левую руку, берет галубет тремя пальцами той же руки (позу музыканта и сам инструмент можно видеть на гравюрах XVIII века, а также на старых тарелках из Мустье) и, держа в правой руке палочку с наконечником из слоновой кости, ударяет ею по тамбурину, который своим дрожащим голосом, своим непрерывным стрекотаньем отмечает такт и вторит высокому и резкому чириканью флейты: «Туту, пампам!» Париж где-то далеко, зима тоже. «Туту, пампам! Туту!..» Яркое солнце и теплые запахи наполняют мою спальню. Я мысленно переношусь в Прованс, туда, к синему морю, в тень тополей на берегу Роны, туда, где утром и вечером под окнами звучат серенады, где славят Христа и водят хороводы Я вижу, как пляшут фарандолу на деревенских площадях под густыми платанами, на белых от пыли дорогах, на склонах холмов, поросших лавандой: вереницы парней и девушек то исчезают, то вновь появляются, пляска становится все задорнее, все исступленнее, а игрок на тамбурине медленным, ровным шагом следует за танцорами; он уверен, что фарандола не бросит музыку в пути, и потому выступает торжественно, величаво и слегка прихрамывает, так как ему приходится подталкивать коленкой громоздкий инструмент.

«И все это оживает в мелодии тамбурина?»-спросите вы. Да, и еще многое другое, чего вы, вероятно, не увидели бы, а вот я видел совершенно ясно. Таково воображение провансальца — оно загорается мгновенно, словно трут, даже в семь часов утра, — Мистраль правильно рассчитывал на мою восторженность. Бюиссон тоже воодушевился. Он рассказал мне о своей борьбе, о своих усилиях — ведь он спас галубет и тамбурин, катившиеся в пропасть.

Оказывается, варвары хотели усовершенствовать галубет, проделать в нем еще два отверстия… Галубет с пятью отверстиями — какое кощунство! Бюиссон же свято придерживался галубета с тремя отверстиями, галубета предков, и не боялся соперничества: никто не мог сравниться с ним ни в мягкости переходов, ни в блеске вариаций и трелей.

— Меня осенило, — говорил он скромно и, я бы сказал, вдохновенно, с тем особым акцентом, из-за которого трогательнейшая надгробная речь может показаться комичной, — когда я ночью соловья слушал… Думаю себе: «птица божья так чудно поет, а ведь у нее только одна дырочка в глотке, а ты, Бюиссон, не справишься, когда на твоем галубете целых три?»

Рассуждение довольно глупое, но в тот день оно показалось мне прелестным.

Истый южанин лишь тогда испытывает полное наслаждение, когда он его с кем-нибудь делит. Я восторгался Бюиссоном — другие тоже должны были им восторгаться. И вот я езжу по Парижу вместе с Бюиссоном, показываю его как феномен, собираю друзей, устраиваю у себя музыкальный вечер. Бюиссон выступает, рассказывает о своей борьбе и повторяет: «Меня осенило…» Он питал явное пристрастие к этой фразе. Мои друзья распрощались с нами, притворившись, что восхищены.

Это был лишь первый шаг. Мою пьесу собирался поставить театр Амбигю, и как раз пьесу о Провансе! Я заговорил с тогдашним директором Хоштейцом о Бюиссоне, о его тамбурине, галубете и, можете мне поверить, пустил в ход все свое красноречие! Целую неделю я разжигал директора. Под конец он мне сказал:

— А что, если вставить в пьесу номер с вашим музыкантом? Тамбурин мог бы стать гвоздем спектакля.

Я уверен, что мой провансалец не спал всю ночь. На следующий день мы сели втроем на извозчика: он, тамбурин и я. В двенадцать пятнадцать, как говорится в протоколах репетиций, мы остановились, окруженные группой зевак, привлеченных необычным видом инструмента, у низенькой стыдливой дверцы, которая даже в самых роскошных театрах служит не очень почетным входом для авторов, актеров и служащих театра.

— Экая темнотища! — вздыхал провансалец, когда мы шли по длинному сырому коридору, где разгуливали сквозняки, как и во всех театральных коридорах. — Холодище и темнотища!

Тамбурин был, по-видимому, того же мнения; он стукался обо все углы, обо все ступеньки винтовой лестницы, протяжно охая и оглушительно грохоча. Наконец, мы кое-как добрались до сцены. Шла репетиция. Как безобразен бывает театр по утрам, когда видны все его изъяны, когда нет вечерней сутолоки, нет жизни, мишуры и яркого освещения! Озабоченные люди ходят на цыпочках, говорят тихо, словно печальные тени на берегу Стикса или рабочие в шахте. Пахнет плесенью и газом. Люди и вещи — актеры, расхаживающие взад и вперед, фантастическое нагромождение декораций — все кажется пепельно-серым при слабом, скупом свете фонарей и газовых рожков, затененных наподобие лампы Дэви. Словно для того, чтобы сгустить этот мрак и создать впечатление, что находишься в подземелье, время от времени отворяется дверь ложи второго или третьего яруса, и полоска дневного света просачивается оттуда в черный колодец зала. Это зрелище, непривычное для моего земляка, несколько обескуражило его. Но он тут же приосанился, мужественно направился в глубину сцены и взгромоздился на приготовленную для него бочку. С тамбурином, который он держал в руках, получилось две бочки, поставленные одна на другую. Напрасно я протестовал, напрасно говорил: «В Провансе музыканты играют, следуя за танцорами, ваша бочка недопустима». Хоштейн уверил меня, что игрок на тамбурине заменяет деревенского скрипача, а в театре деревенский скрипач немыслим без бочки. Бочка так бочка! К тому же Бюиссон, по-прежнему веря в успех, уже стоял на ней, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесия, и говорил мне: «Сойдет!». Итак, мы, директор, автор и актеры, оставили его с флейтой во рту, с палочкой в руке за кучей декораций, подставок, блоков, канатов, а сами сели на авансцене, чтобы лучше судить о впечатлении.

— Меня осенило, — слышался в темноте голос Бюиссона, — когда я ночью под оливой соловья слушал…

— Хорошо, хорошо! Сыграй нам что-нибудь! — сердито крикнул я; эти слова начинали действовать мне на нервы.

— Туту, пампам!..

— Тише! Слушайте!

— Интересно, что получится!

Боже правый! Да разве могла понравиться этой скептической аудитории деревенская музыка, дрожащая, тихая, которая долетала до нас, как жужжание насекомого, из глубины сцены? Я видел, что насмешники-актеры, вечно радующиеся неудаче товарища, иронически кривили свои бритые губы. Стоя под газовым рожком, пожарный хохотал до упаду. Даже суфлер был выведен из своей обычной сонливости этим странным событием; он приподнялся на руках и, похожий на гигантскую черепаху, высунулся из будки. Между тем Бюиссон кончил играть и повторил свою фразу, видимо, находя ее удачной:

— Птица божья так чудно поет, а ведь у нее только одна дырочка в глотке, а ты, Бюиссон, не справишься, когда на твоем галубете целых три?

— О чем болтает ваш музыкант, о каких дырочках? — спросил меня Хоштейн.

Я попытался объяснить суть дела, объяснить, как важно, чтобы во флейте было не пять отверстий, а три, попытался охарактеризовать своеобразие игры одного человека на двух инструментах.

— Но ведь играть вдвоем гораздо удобнее, — заметила Мари Лоран.

В доказательство я попытался изобразить па фарандолы. Мои усилия были и тут напрасны, передо мной приоткрылась жестокая правда: чтобы и другие увидели те поэтические картины, которые являлись моим глазам, когда я слушал бесхитростные старинные мелодии тамбурина, музыканту следовало привезти с собою в Париж откос холма, клочок синего неба и глоток южного воз* духа.

— За работу, за работу, друзья!

Репетиция возобновилась, никто больше не обращал внимания на музыканта. Бюиссон не двигался. Он стоял на посту, твердо уверенный, что участвует в спектакле. После первого акта мне стало стыдно оставлять его на бочке, где маячил его силуэт.

— Слезай скорее, Бюиссон!

— А когда подписывать бумагу?

Несчастный был уверен в том, что имел потрясающий успех, и показывал мне гербовую бумагу — договор, заранее приготовленной с чисто крестьянской предусмотрительностью.

— Нет, не сегодня… Тебе напишут… Осторожнее, черт возьми! Твой тамбурин обо все задевает и так грохочет!

Теперь я стыдился тамбурина, боялся, что кто-нибудь услышит его, и какова же была моя радость, мое облегчение, когда мы погрузили его на извозчика! Целую неделю я не смел показаться в театре.

Вскоре ко мне пришел Бюиссон.

— Ну как договор?..

— Договор?.. Ах да, договор!.. Видишь ли, Хоштейн не решается, он не понимает…

— Вот дурак!

По горькому, жесткому тону, каким кроткий музыкант произнес эти слова, я понял всю глубину совершенного мною преступления. Опьяненный моим восторгом, моими похвалами, превознесенный, потерявший голову, погибший, он уже смотрел на себя как на великого человека и верил — увы! разве я не говорил ему об этом? — что Париж готовит ему триумф за триумфом! Попробуйте остановить тамбурин, который, несмотря на камни и колючки, с грохотом катится по наклонной плоскости иллюзии! Я и не пытался — это было бы безумием, напрасной тратой времени.

Впрочем, у Бюиссона были теперь новые почитатели, и даже весьма знаменитые: Фелисьен Давид и Теофиль Готье, которым Мистраль написал, как и мне. Автору путешествия на Восток и композитору, воспевшему страну роз, поэтам и мечтателям, людям, легко воспламенявшимся, всегда готовым подняться над действительностью, нетрудно было вообразить любую картину, внимая безыскусственным мелодиям тамбурина.

Пока галубет заливался соловьем, одному из них чудились берега родной Дурансы и ступенчатые склоны холмов в Кадене, а другого мечта увлекала еще дальше, и он черпал в монотонных, глухих ударах тамбурина смутные и сладостные воспоминания о ночах на Золотом роге и об арабских дербука.

Оба они внезапно воспылали любовью к подлинному, хотя и чуждому парижанам таланту Бюиссона. Реклама неистовствовала целых две недели; во всех газетах говорилось о тамбурине, иллюстрированные журналы помещали портреты Бюиссона, гордо «выпрямившегося, победоносного, с легкой флейтой в руке, с тамбурином на перевязи. Упоенный славой музыкант дюжинами покупал газеты и отправлял на родину.

Время от времени он заходил ко мне, чтобы похвалиться своими успехами: приглашение на пунш в художественную мастерскую, светские вечера в Сен — Жерменском предместье (только и разговору было что о „Сеин-Жермеинском“ предместье!), где провансалец возбуждал мечтательность почтенных вдов с перьями на шляпах, без зазрения совести повторяя свою знаменитую фразу: „Меня осенило, когда я ночью под оливой соловья слушал…“

А пока что следовало сохранить, несмотря на рассеянную жизнь артиста, мягкость туше и чистоту звука — нельзя же в самом деле терять свое умение! И вот наш простодушный провансалец решил репетировать свои серенады и фарандолы по вечерам в парижском квартале Бреда, на шестом этаже меблированных комнат, где он поселился. „Туту, пампам!..“ Весь квартал приходит в волнение от этих необычайных раскатов. Сбегаются соседи и подают жалобу. Бюиссон продолжает играть с еще большим остервенением, сея гармонию и бессонницу. Однажды вечером привратница, потеряв терпение, отказалась дать ему ключ.

Преисполненный своего артистического достоинства, Бюиссон обратился к мировому судье и выиграл дело.

Французский закон, суровый к музыкантам, ибо он загоняет духовые инструменты в подвал, разрешая им вылезать на свет божий и оглашать окрестности звуками своих медных труб лишь в конце карнавала — всего на один день из трехсот шестидесяти пяти, — французский закон, оказывается, не предусмотрел тамбурина.

После этой победы Бюиссон отбросил всякие сомнения. Как-то в воскресенье утром получаю открытку: Бюиссон дает вечером большой концерт в зале Шатле. Долг дружбы обязывает, и я отправляюсь послушать его, хотя меня и гнетет тайное предчувствие.

Великолепный зал полон до отказа: реклама возымела действие. Занавес поднимается, напряженное ожидание, полная тишина. У меня невольно вырывается возглас изумления. Посреди огромной сцены, где могут свободно разместиться шестьсот статистов, стоит в полном одиночестве Бюиссон, в своем узком фраке и перчатках похожий на кузнечика с желтыми лапками, точно сошедшего с забавных картинок Гранвиля, где насекомые усердно играют на фантастических инструментах. Я видел в бинокль, что он размахивает своими длинными руками, от чего трепетали его крылышки, то бишь фалды его фрака. Ну, конечно, несчастный играл, стучал, не покладая рук, дул что было мочи, но в зал не долетало ни одной явственной ноты. Музыкант находился слишком далеко — сцена поглощала все звуки. Представьте себе сверчка, живущего в булочной, за печкой, который стал бы распевать серенады посреди Марсова поля! На таком расстоянии количество отверстий у галубета не сосчитаешь, не скажешь: „Меня осенило…“ — и не упомянешь о „птице божьей“!

Я краснел от стыда; я видел вокруг недоуменные лица и слышал шепот:

— Какое издевательство!

Двери лож хлопали, зал постепенно пустел. Но так как публика собралась воспитанная, то музыканта не освистали, предоставив ему закончить игру в полном одиночестве.

Я ждал его у выхода, чтобы утешить. Какое там! Он воображал, что имел огромный успех, и сиял больше обыкновенного.

— Я жду Колонна, чтоб подписать, — сказал он и показал мне бумагу, испещренную марками.

На этот раз я не удержался и, набравшись смелости, одним духом, не щадя его сказал все, что думал:

— Бюиссон! Мы с тобой оба ошиблись. Незачем было пленять Париж твоим тамбурином и дудкой. Ошибся я, ошиблись Готье и Давид, по нашей вине ошибся и ты.'Нет, ты не соловей…

— Меня осенило… — перебил Бюиссон.

— Да, я знаю, осенило, но ты не соловей. Соловея поет всюду, его песни понятны во всех странах, они всем родные. А ты всего лишь бедный кузнечик — резкий, монотонный голос кузнечика подходит к блеклой зелени олив, к соснам, роняющим золотые смоляные слезы, к яркой синеве неба, к жаркому солнцу, к каменистым холмам Прованса, но этот же кузнечик смешон и жалок на ветру, под серым небом, под дождем, от которого намокают его длинные крылышки. Возвращайся скорее на родину, захвати с собой тамбурин, услаждай слух красивых девушек, играй им фарандолу — пусть они пляшут, веди за собой триумфальное шествие победителей на бое быков. Там ты — поэт, художник, здесь ты — непонятый шут.

Он ничего не ответил, но я прочел во взгляде этого одержимого, этого кроткого упрямца: „Ты мне завидуешь!“

Несколько дней спустя мой друг, гордый, как Артабан, сообщил мне, что Колонн — такой же дурак, как Хоштейн! — отказался заключить договор, но тут ему подвернулось другое замечательное предложение: он уже подписал ангажемент с кафешантаном по 120 франков за вечер. В самом деле, бумага была при нем. Отличная бумага!.. Впоследствии я узнал, как обстояло дело в действительности.

Не знаю, какой незадачливый предприниматель, подхваченный мутным водоворотом банкротства, ухватился за соломинку, именуемую музыкой Бюиссона. В полной уверенности, что платить не придется, он охотно поставил свою подпись. Но провансалец не заглядывал так далеко: у него на руках была гербовая бумага, и эта бумага его бесконечно радовала. Кроме того, для выступления в кафешантане требовался костюм.

— Они нарядили меня старинным трубадуром, — говорил он с торжествующей улыбкой, — сложен я недурно, и он очень хорошо на мне сидит, вот увидите!

И я действительно увидел.

У ворот Сен-Дени, в одном из кафешантанов, вошедших в моду в последние годы империи, — барочно-китайско-персидский стиль, мишурный блеск золота и яркие краски, особенно режущие глаз при свете газовых рожков и канделябров, запертые литерные ложи, за решетками которых прячутся в иные вечера герцогини и жены послов, чтобы насладиться телодвижениями и выкриками какой-нибудь эксцентричной дивы, море голов и пивных кружек в облаках испарений и табачного дыма, бегающие гарсоны, орущие посетители, дирижер в белом галстуке, важный, невозмутимый, который, подобно Нептуну, взмахом руки вызывает или укрощает бурю пятидесяти медных инструментов, — итак, в одном из кафешантанов, в промежутке между глупо сентиментальным романсом, проблеянным миловидной баранеокой девицей, и переперченной эклогой, залихватски исполненной какой-нибудь Терезрй с красными руками, на сцене, где зевали, сидя полукругом, с полдюжины дам в белом, декольтированных и жеманных, неожиданно появился персонаж, которого я вовек не забуду. Это был Бюиссон с галубетом в руке» с тамбурином у левого колена, в костюме трубадура, как он мне и обещал. Ну и трубадур! На нем был камзол (можете себе представить!) наполовину зеленый, наполовину голубой, одна штанина красная, другая желтая, и все это облегало его так, что становилось страшно. На голове шапочка с зубчиками, на ногах башмаки с острыми загнутыми носками. А. великолепные, усы, длинные-предлинные, черные-пречерные, от которых у него не хватило духу отказаться, падали на подбородок, как потока ваксы!

Публика, по всей вероятности очарованная столь изысканным костюмом, встретила музыканта долгим одобрительным шепотом. Мой трубадур блаженно улыбался; он был счастлив, видя перед собой сочувственную аудиторию и ощущая за спиной восхищенные, огненные взгляды прекрасных дам, сидевших полукругом. Но все обернулось иначе, как только он заиграл. «Туту» и «Пампам» не могли пленить огрубевший слух зрителей, привыкший к купоросно-едкому репертуару кафешантана, как дубленая глотка пьяницы привыкает к спирту. К тому же мы были не в Шатле, где собирается вежливое, сдержанное общество.

— Довольно!.. Долой его, вон!.. Будет тебе, ученый кролик!..

Напрасно Бюиссон попытался открыть рот и сказать: «Меня осенило…» Зрители схватили скамейки, пришлось опустить занавес, и зелено-голубой и красно-желтый трубадур исчез среди бури свистков, как несчастный ощипанный попугай, которого поднял и закружил порыв тропического ветра.

Поверите ли? Бюиссон заупрямился. Иллюзия быстро пускает корни в голове провансальца, и вырвать ее нелегко. Две недели подряд он возвращался на сцену, его неизменно освистывали, ему ни разу не заплатили, а в один прекрасный день на резных дверях кафешантана судебный исполнитель вывесил объявление о банкротстве.

С тех пор Бюиссон покатился под гору. Он выступал в захудалых театриках, переходил из одного подозрительного кабачка в другой, еще более подозрительный. По-прежнему веря в успех, по-прежнему гонясь за химерой ангажемента на гербовой бумаге, музыкант дошел до пригородных трактиров и играл там за разовую оплату под аккомпанемент щербатого фортепьяно вместо оркестра для усталых пьяных лодочников и для приказчиков, отдыхавших в воскресный день.

Как-то вечером — зима кончалась, но весна еще не наступила — я шел по Елисейским полям. Устроители концерта на открытом воздухе впервые развесили фонарики на еще голых ветвях. Моросило, было грустно. Вдруг я услышал: «Туту, пампам!». Опять он! И вслед за тем в просвете между деревьями я увидел Бюиссона — он играл провансальский мотив перед пятью-шестью слушателями, вероятно, контрамарочниками, сидевшими под зонтиками. Я не посмел войти. В конце концов виноват был я, виноваты были мои неумеренные восторги. Бедный Бюиссон! Бедный мокрый кузнечик!

 

ПЕРВАЯ ПЬЕСА

Сколько лет прошло с тех пор! Тысяча восемьсот шестьдесят второй год, чудный февральский день. Я далеко-далеко от Парижа, среди света и радости, в самом сердце Алжира, в долине Шелифа. Равнина длиною в тридцать миль, справа и слева горы, прозрачные в золотом тумане и лиловые, как аметист. Мастиковые деревья, карликовые пальмы, пересохшие горные потоки, каменистые русла которых поросли олеандрами. То тут, то там караван-сарай или арабская деревушка, а на возвышенности маленькая, побеленная известью мечеть, напоминающая издали большой наперсток, прикрытый половинкой апельсина. По белым от солнца просторам движутся темные пятна — это стада, которые можно принять за тени облаков, гонимых ветром, если бы не глубокая чистая синева неба над головою. Мы охотились все утро, а после полудня, когда жара стала нестерпимой, мой друг баш-ага Буалем велел раскинуть палатку. Одно из ее полотнищ, поднятое и подпертое кольями, образовало вход с навесом, и в этой рамке поместилась целая картина. На переднем плане понуро застыли стреноженные лошади; крупные борзые спали, сбившись в кучу; один из арабов лежал ничком на песке среди глиняных горшков и готовил кофе мокко, подбрасывая сухие ветки в скудный костер, дым от которого поднимался прямой тонкой струей. Буалем-бен-Шерифа, его друзья Си-Слиман, Сид-Омар, ага племени атафов и я молча скручивали толстые папиросы, развалившись на

# коврах под сенью холщовой лалатки, желтовато-прозрачной в солнечном свете, на стенках которой отчетливо проступали символический полумесяц и окровавленная рука — непременные украшения всякого арабского жилища.

Дивные послеобеденные часы! Как было бы хорошо, если б они никогда не кончались! Это золотое время по прошествии двадцати четырех лет осталось для меня таким же сияющим на сером фоне жизни. Но до чего непоследовательна и двойственна жалкая человеческая натура! Я до сих пор вспоминаю об этом отдыхе в палатке с чувством сожаления и тоски, а тогда, признаюсь, я скучал без Парижа.

Да, я скучал без Парижа, откуда мне пришлось внезапно уехать, так как пять лет литературного послушничества подорвали мое здоровье; я скучал без Парижа и без всего, что я там любил: без тумана, без света газовых ламп, без газет, без новых книг, без споров по вечерам в кафе или под колоннадой театра, без пылкого увлечения искусством и без восторженности, которая в молодости кажется искренней; я скучал без Парижа главным образом из-за моей пьесы, моей первой пьесы, принятой театром «Одеон», о чем я узнал лишь в день своего отъезда. Конечно, здешняя природа была прекрасна, и все вокруг дышало своеобразной поэзией,' но я охотно ^променял бы Алжир и Атлас, Буалема и его друзей, синеву неба, белизну мечетей и розовые цветы олеандров на серую колоннаду «Одеона», на узкий служебный вход, на каморку привратника Констана, человека со вкусом, покрытую сверху донизу автографами актеров и фотографиями актрис в разных ролях. А я очутился в Алжире и веду здесь жизнь вельможи легендарных времен, тогда как мог бы проходить с напускной скромностью молодого преуспевающего драматурга по неприветливым коридорам, которые видели меня смущенным и робким! Я разделяю общество арабских вождей, людей, без сомнения, живописных, но не умеющих связать двух слов по-французски, тогда как суфлер, механики, директор, режиссер и неисчислимое племя накрашенных актрис и чисто выбритых актеров занимаются моим детищем! Я вдыхаю пряный аромат апельсиновых-рощ, тогда как от меня одного зависело бы наслаждаться неповторимо сладостным запахом плесени и затхлости, который источают театральные стены. А читка пьесы в присутствии актеров, графин, стакан с водой и листы рукописи под лампой! А репетиции, сперва в артистической, возле высокого камина, затем на сцене, беспредельной, таинственной сцене, загроможденной лесами и декорациями; перед пустым залом, гулким, как подвал, и на вид ледяным, с его ложами, барьерами и креслами в чехлах из серого люстрина! Затем премьера, фасад театра, сверкающий цепочками газовых фонарей, которые весело освещают площадь, подъезжающие экипажи, толпа зрителей у контроля, тревожное ожидание в кафе напротив, вдвоем с каким — нибудь преданным другом, внезапный трепет волнения, как от удара по сердцу, когда оживленные силуэты во фраках появляются, словно в зеркале, на стеклах — фойе, возвещая, что занавес опустился и имя автора было провозглашено среди аплодисментов или шиканья. «Мужайся, — говорит друг, — теперь тебе остается узнать, как прошел спектакль, поблагодарить актеров, пожать руку друзьям, которые с нетерпением ждут тебя в кафе „Табуре“, в маленьком зале…» Вот о чем я грезил наяву под сенью палатки, одурманенный зноем ясной африканской зимы. А между тем далекий колодец, который был только что белым, розовел в лучах заходящего солнца, и в глубокой тишине, окутывавшей долину, раздавался лишь звон колокольчика да заунывные крики пастухов.

— Но и они не нарушали моей задумчивости. Мои хозяева знали вчетвером не больше двадцати французских слов, а я знал не более десяти слов по-арабски. Спутника, обычно служившего мне переводчиком (с этим испанским торговцем зерна я познакомился в Милианахе), не было с нами: он упорно продолжал охотиться. Мы молча курили толстые папиросы и потягивали черный мавританский кофе из крошечных чашек в серебряной филигранной оправе.

Вдруг суматоха: собаки лают, слуги суетятся, и наконец высоченный спаги в красном бурнусе осаживает коня у входа в палатку. — Сиди Дауди?

Он привез телеграмму из Парижа, которая следовала за мной из дуара в дуар от самого Милианаха. В ней было всего несколько слов: «Вчера состоялась премьера, большой успех. Руссейль и Тиссеран великолепны».

Я прочел, я перечел двадцать раз, сто раз эту благословенную телеграмму, как перечитывают любовное письмо. Подумать только: моя первая пьеса!.. Видя, что руки у меня дрожат от волнения, а глаза лучатся радостью, арабы улыбались мне и что-то говорили между собой. Самый ученый из них собрал все свои познания и спросил:

— Франция… вести… семья?

Да нет же, не из дому получил я вести и не из-за этого так восхитительно трепетало мое сердце. Но я не мог молчать, мне необходимо было поведать кому-нибудь о своей радости и с помощью четырех арабских слов, которые я знал, и двадцати французских слов, которые, по моему представлению, знали ага племени атафов, Сид-Омар, Си-Слиман и Буален-бен-Шерифа, я попробовал объяснить им, что такое театр и парижская премьера. Задача трудная, можете мне поверить! Я подыскивал сравнения, размахивал руками и, потрясая голубым листком телеграммы, говорил: «Карагез! Карагез!» — словно моя трогательная пьеса, призванная умилять сердца и исторгать добродетельные слезы, имела что-нибудь общее с ужасающими ателланами и чудовищным турецким полишинелем, словно можно было, не богохульствуя, сравнить классический Одеон с тайными притонами в верхней части мавританского города, куда вопреки запрещению полиции отправлялись каждый вечер добрые мусульмане, чтобы насладиться сластолюбивыми похождениями своего излюбленного героя!

Но то был мираж, порожденный Африкой. В Париже меня ждало разочарование. Ведь я все-таки вернулся в Париж, вернулся, ни минуты не медля, раньше, чем того требовали осторожность и предписание врачей. Но какое мне было дело до тумана и снега, навстречу которым я стремился, какое мне было дело до тепла и лазури, оставленных позади? Видеть на сцене мою пьесу — вот что мне было важно!.. Пароход, Марсель. — и я уже сижу в вагоне, дрожа от холода и упоения. Приезжаю в Париж вечером, в шесть часов, уже стемнело. Я не обедаю. «Извозчик! В Одеон!». О молодость!

Я вошел в театр перед поднятием занавеса. Зал выглядел довольно странно. В эту последнюю ночь карнавала у Бюллье устраивались танцы, и многие студенты и студентки пришли в маскарадных костюмах, чтобы провести часа два в театре. Здесь собрались шуты и шутихи, полишинели, пьеро и пьеретты. «Трудно, очень трудно исторгнуть слезы у полишинелей!» — размышлял я в своем уголке. И, однако, они плакали, да так, что блестки на их горбах казались бесчисленными слезинками, переливавшимися на свету. Справа от меня сидела шутиха — она то и дело встряхивала от волнения головой, и бубенчики на ее колпаке звенели. Моей соседкой слева была дебелая Пьеретта с чувствительным сердцем, комичная в своем умилении: слезы ручьем текли из круглых глаз толстухи и прокладывали две борозды на обсыпанных мукою щеках. Нет, телеграмма не обманула меня: пьеса пользовалась огромным успехом. Между тем мне, ее автору, хотелось провалиться сквозь землю. Пьесу, которую эти славные люди награждали аплодисментами, я находил постыдной, отвратительной. Горе мне! Разве я представлял себе моего героя таким, как вот этот грузный мужчина, который придал себе сходство с Беранже, чтобы казаться добродетельным и благодушным? Разумеется, я преувеличивал: Тиссеран и Руссейль, талантливые актеры, играли превосходно и во многом содействовали моему успеху. Но разочарование было слишком сильно и слишком велика разница между тем, что я думал создать, и тем, что мне показали при неумолимом свете рампы, который подчеркивает все погрешности, все недочеты. И я глубоко страдал, видя вместо своего идеала это набитое соломой чучело. Несмотря на волнение зрителей, несмотря на крики «браво», меня охватило невыразимое чувство неловкоски и стыда. Кровь бросилась мне в лицо, щеки покрылись красными пятнами. Казалось, вся эта карнавальная публика узнает меня, смеется надо мной. Растерянный, в испарине, не помня себя, я повторял жесты актеров. Мне хотелось, чтобы они говорили быстрее, глотали слова, не ходили, а бегали, тогда моей муке скорей бы пришел конец. Какое облегчение почувствовал я, когда занавес наконец опустился! Подняв воротник, устыженный, дрожащий, как вор, я крался вдоль стен.

 

АНРИ РОШФОР

[144]

Я познакомился в 1859 году с неким славным малым, мелким чиновником, служившим в ратуше. Звали его Анри Рошфор, но тогда это имя не пользовалось известностью. Рошфор жил тихо, скромно со своими родителями на старинной улице Двух Шаров, неподалеку от ратуши, в многолюдном квартале Сен-Дени, наводненном торговлей и ремеслом, где дома пестрят сверху донизу рекламами, образцами товаров и вывесками лавчонок: «Цветы и перья, поддельные драгоценности, бумага и фольга, дутый жемчуг».' Мастерские на всех этажах, неумолчный шум труда, вырывающийся из отворенных окон; пакуют товары, грузят подводы, бегают приказчики с пером за ухом; проходит одетая в блузу работница, сохраняя в волосах золотые блестки; изредка видишь богатый особняк, превращенный в склад; герб и скульптуры его фасада переносят тебя на два столетия назад, и в воображении возникают разбогатевшие лакеи, купающиеся в золоте финансисты, граф де Хорн, Регент, Ло, Миссисипи, Система, словом, та эпоха, когда на этих ныне буржуазных улицах то и дело рождались и таяли баснословные богатства, повинуясь прихотям золотой лихорадки, которая свирепствовала в близлежащей зловонной щели, до сих пор сохранившей название «улица Кенкампуа». Мой друг Рошфор походил на свою улицу: он тоже не дорожил прошлым. Было известно, что Анри — аристократ, сын графа, но он, казалось, не знал об этом и именовался просто Рошфор, и эта американская простота приводила меня в изумление: ведь я только что приехал с нашего тщеславного легитимистского Юга.

В 1830 году, когда июльская революция закрыла перед молодым поколением будущее и испортила ему карьеру, Рошфор-отец только еще вступал в жизнь. Это было чрезвычайно любезное и остроумное поколение, сумевшее сохранить при Луи-Филиппе как бы аромат старого режима, игнорировавшее новую королевскую власть и любившее Францию, поколение, привязанное к старшей ветви Бурбонов, хорошо понимавшее всю невозможность реставрации — вот почему его бескорыстная скептическая преданность не переходила в мрачный фанатизм или сектантство. Одна часть молодежи забавлялась, бомбардируя Тюильри пробками от шампанского, или протестовала против пошлости буржуазных нравов, с грохотом проезжая по легендарной мостовой Куртиль среди криков, карнавальных масок и звона бубенцов, другая, менее ветреная или более бедная, пыталась заработать средства к существованию, которых уже нельзя было ожидать от милости короля. Так поступил Лозанн, которого мы встречали недавно улыбающегося, бодрого, все еще представительного, несмотря на преклонный возраст, все еще аристократа, несмотря на ремесло водевилиста и фамильярно-ласковое прозвище «папаша Лозанн», которое ему дали собратья по перу. Так же пришлось поступить и отцу Рошфора, некогда блиставшему среди шумной роялистской молодежи, другу бывшего гвардейца корпуса «Шока». Завсегдатай кулис, Рошфор-отец вспомнил, как и Лозанн, о театре и, когда наступили плохие времена, пришел в театр, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Во всяком любителе театра живет драматург, и переход от аплодисментов, которыми ты награждаешь пьесы, до попытки писать их самому не так уже труден. Словом, г-н де Рошфор-Люсе начал писать пьесы и стал водевилистом.

Эти подробности не бесполезны — они помогут нам составить представление о детстве Рошфора, детстве любопытном, своеобразном, чисто парижском, которое протекает между лицеем и театральным миром, более патриархальным, чем это может показаться, в кафе, посещаемых актерами и драматургами, где мальчик бывает по воскресеньям с отцом и где вместо звона заздравных кубков, о котором мечтают провинциалы, раздается сухой стук игральных костей или домино. Итак, Рошфор был типом, хорошо нам знакомым; такой юнец, сын артиста или литератора, с детства посвящен во все тайны кулис, он называет по имени прославленных актеров, не пропускает ни одной премьеры, потихоньку сует театральные билеты своему классному наставнику и получает право сочинять, зарывшись носом в парту между трубкой и ручной ящерицей, множество драматических и иных шедевров, которые он несет в свободный день, надвинув на лоб фуражку и превозмогая неистовое сердцебиение, в вечно закрытые редакции журналов и к насмешливым театральным портье. Судьба таких лицеистов определена заранее: в двадцать лет они поступают на службу в министерство или в городскую управу и продолжают тайком заниматься литературой, прячась от начальника, как они прятались от преподавателя. Рошфор не избежал общей участи. Испробовав свои силы в области высокой литературы и безуспешно разослав на все поэтические конкурсы Франции бесчисленное множество сонетов и од, он, когда я с ним познакомился, изводил бумагу и перья парижского муниципалитета на короткие отзывы о спектаклях для «Шаривари», который обновлял свой персонал, пытаясь впрыснуть себе более молодую кровь.

Хотя я и не мог угадать, кем будет впоследствии Рошфор, его лицо меня сразу заинтересовало. Было ясно, что он не из тех, кто станет долго мириться с размеренной жизнью чиновника, протекающей под однообразное тиканье конторских часов, надоедливых, как шварцвальдская кукушка. Всем известна необычная, почти не изменившаяся с молодости внешность Рошфора: волосы цвета горящего пунша над слишком высоким лбом, очагом мигреней и вместилищем вдохновения, черные, блестящие, глубоко запавшие глаза, тонкий прямой нос, горькая складка у губ, овал лица, удлиненный остроконечной бородкой, которая невольно наводит на мысль о скептическом Дои Кихоте или о кротком Мефистофеле. Он был очень худ, носил плохонький, узкий черный костюм и имел привычку ходить, засунув руки в карманы брюк. Из-за этой прискорбной привычки он казался еще худее, так как при этом подчеркивалась острота его локтей и узость плеч. Великодушный человек и хороший друг, он был способен на величайшее самопожертвование, при внешней холодности он был очень нервен и раздражителен. Однажды из-за какой-то статьи у него вышла неприятность с директором «Голуа». Тогдашний «Голуа» (во Франции газета перевоплощается чаще, чем Будда, и проходит через большее количество рук, чем невеста короля Гарбы), тогдашний «Голуа» представлял собой один из недолговечных листков, которые вырастают на мостовой возле театральных кафе и литературных пивных. Его директора, веселого, остроумного, розового и толстого коротышку, звали Дельвай, но, помнится, он подписывался Дельбрехт — по — видимому, он находил эту фамилию более благозвучной. Дельвай, или Дельбрехт, как вам будет угодно, вызвал Рошфора на дуэль. Рошфор предпочел бы пистолет, — он не был грозным стрелком, но ему все же случалось выигрывать призы на ярмарках; что же касается шпаги, то он никогда не видел ее ни издали, ни вблизи. В качестве оскорбленного Дельвай имел право выбора, и он выбрал шпагу. «Согласен, — молвил Рошфор, — будем драться на шпагах». Стали репетировать дуэль в комнате Пьера Верона. Рошфор был готов умереть, но не хотел показаться смешным. Итак, Верон пригласил здоровенного детину, старшего сержанта зуавов, впоследствии зарубленного при Сольферино, человека весьма искусного по части поклонов, позиций и хороших манер, как их понимают в фехтовальных залах казарм. «После вас… — Помилуйте! — Ваш слуга. — Благоволите, сударь». Не прошло и десяти минут, как Рошфор мог бы заткнуть за пояс своим изяществом самого усача Ла Раме. Оба чемпиона встретились на следующий день между Парижем и Версалем, в прелестном Шавильском лесочке, хорошо нам знакомом, ибо мы часто ходим туда по воскресеньям с менее воинственными намерениями. В тот день шел мелкий холодный дождь, его капли пузырьками вскипали на поверхности пруда, серая влажная пелена окутывала зеленый амфитеатр холмов, пашни и красные откосы песчаного карьера. Несмотря на дождь, противники сняли рубашки. Если бы не серьезность положения, при виде их можно было бы расхохотаться: один, низенький, жирный, в белом фланелевом жилете с синей отделкой, безукоривненно, словно на подмостках, занял исходное положение, другой — длинный, сухой, желтый, мрачный и такой костлявый, что; казалось, на теле у него нет ни одного местечка, куда бы могло впиться острие шпаги. К сожалению, за ночь он забыл превосходные уроки старшего сержанта, держал оружие, как свечку, разил вслепую, открывался. После первого же выпада Рошфору был нанесен прямой удар, скользнувший по ребрам. Шпага ранила его, но очень легко. Это был его первый поединок.

Я никого не удивлю, если скажу, что Рошфор уже тогда был умным человеком, но это была особая, скрытая разновидность ума, который проявлялся главным образом в тщательно обдуманных остротах, в поразительных по неожиданности ассоциациях, в нелепейших проделках, в холодных жестоких шутках, которые он цедил сквозь зубы голосом Хама с безмолвным смехом Кожаного Чулка. К несчастью, ум Рошфора оставался замороженным, бесполезным. Все это было ему нужно, только чтобы посмеяться в дружеской компании, но писать, издавать что-нибудь подобное, выкидывать столь дикие фокусы на страницах печати казалось невозможным. Рошфор сам себя не знал, и как это почти всегда бывает, проявить свой талант ему помог случай, неожиданное стечение обстоятельств. Другом и неразлучным спутником Рошфора был нелепый шут, чье имя, конечно, вызовет улыбку у людей моего возраста, еще помнящих Леона Россиньоля. Он появился на свет, когда его отцу было семьдесят, — он, можно сказать, родился стариком. Длинный, бледный, как кустик салата, выросший в погребе, он в восемнадцать лет усердно нюхал табак, кашлял, харкал и с достоинством опирался на папашину палку. Слепленный из трудно совместимых элементов, или, точнее, слегка тронутый, юноша, как это ни странно, обожал ссоры и питал отвращение к драке. Наглый и трусливый, как Панург, он мог ни с того, ни с сего затеять перебранку с проходившим по улице карабинером, а если тот выражал неудовольствие, броситься перед ним на колени и молить о пощаде так униженно, так смиренно, что оскорбленный не знал, смеяться ему или гневаться. В сущности, Россиньоль был большим ребенком, хидым, болезненным, которого Рошфор любил за озорные речи, за простонародный юмор и много раз спасал от последствий его рискованных проделок. Россиньоль, как и Рошфор, служил в ратуше. Он ютился там под самой крышей, в комнатушке, затерянной в лабиринте узких лестниц и коридоров, и, будучи хранителем канцелярских принадлежностей, важно выдавал по требованию бумагу, перья, карандаши, перочинные и разрезные ножи, пресс-папье, резинки, клей, синие и красные чернила, золотистый песок, календари с картинками, словом, множество никчемных мелочей, которыми любят окружать себя канцелярские крысы в присутственных местах, где эти предметы являются как бы цветами бюрократизма. Конечно, Россиньоль тоже был не лишен литературного честолюбия и мечтал видеть свое имя под любым напечатанным произведением. Мы же, Пьер Верой, Рошфор и я, забавлялись, сочиняя для него статьи и импровизируя четверостишья, которые он с гордостью относил в редакцию «Тентамарра». Странное действие безответственности! Рошфор, скованный подражанием и условностями, когда он писал от своего имени, становился за подписью Россиньоля оригинальным и самобытным. Он был тогда свободен, он не чувствовал гневного ока Академии, следившего за не вполне академическими зигзагами его мысли и слога. Приятно было видеть, как оживает этот свободный ум, холодный, нервный, на удивление дерзкий и непринужденный, умевший по-своему воспринимать парижскую жизнь и подмечать ее смешные стороны, которые он терпеливо обыгрывал в своих безжалостных памфлетах, где фраза остается серьезной, как клоун между двух гримас, довольствуясь подмигиванием в конце абзаца.

«Но это же прелестно, ново, свежо и в вашем духе, почему бы вам не писать так от себя?» «Вы правы, пожалуй, стоит попробовать». Манера Рошфора была найдена, империи оставалось трепетать.

Поговаривали, что Рошфор лишь записал Арналя и уничтожил красные строки в диалогах Дювера и Лозанна. Мы не оспариваем их влияния. Естественно, что взгляд на вещи, обороты речи и некоторые приемы, ставшие у Рошфора приемами стилистическими — разговорный язык, неожиданные скачки мысли, — запали в голову школьника Рошфора во время бесконечных партий в домино на бульваре Тампль и впоследствии сослужили ему службу. Никто ведь не застрахован от бессознательного подражания. В литературе не воспрещается пользоваться заржавленным оружием, надо только точить его лезвие и перековать рукоять, чтобы она пришлась вам по руке.

Рошфор дебютировал в газете «Ней ж он», главным редактором которой был Орельен Шолль. Кто не знает Шолля! Если за последние тридцать лет вы бывали на парижских бульварах или в их филиалах, то не могли не заметить в кафе Тортони, под липами Баден-Бадена или под пальмами Монте-Карло, чисто парижскую физиономию этого бульварного гуляки. Благодаря своему неизменному веселью, благодаря отчетливости и непринужденности интонаций, благодаря блеску и остроте слога Шолль остался в Париже, наводненном провинциальными говорами депутатов и глупой болтовней репортеров, одним из последних, чтобы не сказать последним, мелким журналистом. Мелкий журналист, в подлинном смысле этого слова, — это тот журналист, который считает своим долгом быть также и писателем; для крупного журналиста это не обязательно. Как и многие другие в наше смутное время, Шолль незаметно для себя был втянут в политическую свалку. Теперь он находится в пылу сражения. Приятно смотреть, как этот внук Ривароля, ставший республиканцем, поражает врагов Республики отравленными золотыми стрелами, заимствованными из реакционного арсенала газеты «Деяния апостолов». Но во времена «Ненжона» в политической жизни царил застой, и Шолль помышлял о Республике не больше, чем Рошфор; он довольствовался ролью любезнейшего скептика и остроумнейшего парижского насмешника. Любитель покрасоваться, как истый уроженец Бордо, он утверждал — а во времена святой богемы эти слова имели привкус парадокса, — что литератор должен платить своему обувщику и что можно быть умным человеком и носить свежие перчатки и чистое белье. Вооружившись этими принципами, он ни в чем не отставал от щеголей своего времени и даже носил монокль, от которого не отказался и по сию пору. Обедал он у Биньона и являл там поистине невиданное зрелище, ибо этот простой хроникер ежедневно съедал яйцо всмятку и отбивную котлетку в обществе герцога де Граммои-Кадерусса, короля тогдашней «золотой молодежи». «Ней жон» был единственным серьезным конкурентом Вильмессана. Пользуясь своими блестящими знакомствами, Шолль за несколько месяцев превратил руководимую им газету в вестник светской и клубной жизни, в арбитра парижского изящества. Но через год ему опостылело это ремесло: подлинный писатель и журналист, он был достоин лучшей доли и не мог долго оставаться редактором.

В газете «Нен жон» Рошфор быстро выдвинулся. В «Фигаро», поспешившего привлечь удачливого журналиста, его успех превзошел все ожидания. Парижанам, фрондерам в душе, хотя они уже давно отвыкли от независимости, нравились памфлеты Рошфора, в которых он, нимало не смущаясь, жестоко, во весь голос издевался над высокими правительственными учреждениями, а между тем высмеивать их отваживались смельчаки, да и то потихоньку. Рошфор идет в гору, у него бывают дуэли, более удачные, чем поединок на берегу Шавильского пруда. Он ведет крупную игру, живет широко, его имя гремит в Париже, но вопреки всему, вопреки пьянящим победам, которые он одерживает в один вечер или даже в один час, он остается Рошфором, которого я знавал в ратуше, человеком услужливым и добрым, вечно обеспокоенным своей будущей статьей, вечно боящимся, что он исписался, исчерпал удачу и уже не сможет продолжать.

Вильмессан, деспотически обращавшийся со своими сотрудниками, питал к Рошфору нечто вроде робкого восхищения. Холодная насмешливая маска этого человека, его напористый, взбалмошный характер поражали Вильмессана. В самом деле, у Рошфора бывали странные приступы упрямства, непонятные капризы. Я уже рассказывал в другом месте, какое впечатление произвела его статья о драматургии г-на де Сен-Реми, с какой мальчишеской бесцеремонностью он разгромил злосчастные опусы титулованного председателя, дарование которого превозносили до небес все Данжо и Жюлй Депонты журналистики. Париж позабавился дерзостью Рошфора, уязвленный Морни обратился за поддержкой к третьему лицу. С простосердечием оскорбленного автора, неожиданным у столь умного человека, он послал сборник своих пьес Жувену, рассчитывая, что у Жувена окажется больше вкуса, чем у Рошфора, и он напишет хвалебную статью для «Фигаро».

Жувен принял дар, но статьи не написал, и незадачливому герцогу пришлось проглотить горькую прозу Рошфора. Но тут случилось нечто странное, с первого взгляда непонятное и вместе с тем глубоко человеческое. Морни, могущественный Морни, которому все потакали, воспылал робкой, ревнивой любовью к человеку, не побоявшемуся высмеять его. Морни хотелось увидеть Рошфора, познакомиться с ним, объясниться по-приятельски за стаканом вина. Окружающие из кожи лезли вон, доказывая, что у Рошфора нет ни ума, ни таланта и что его суждения не имеют никакого веса. Льстецы (у вице-императора всегда найдутся таковые!) ходили по набережным в поисках маленьких водевилей — грехов молодости Рошфора, разбирали их, критиковали и приводили множество убедительных доводов в доказательство того, что водевили г-на де Сен-Реми в тысячу раз лучше. Рошфору приписывали воображаемые преступления. Некий усердный Прюдом явился однажды к Морни, выпучив глаза, красный от возмущения: «А Рошфор-то, знаменитый Рошфор, который прикидывается человеком строгих правил! Послушайте, что я узнал о нем: он был стипендиатом империи!» В самом деле, только человек с черной душой мог в восемь лет получать стипендию от империи, а в тридцать бранить пьесы его светлости! Еще немного — и от Рошфора потребовали бы отчета о политических убеждениях его кормилицы! Но все усилия оказались напрасны, все разоблачения бесполезны! Как это случается с отвергнутым любовником, Морни овладела навязчивая идея снискать расположение Рошфора. Каприз превратился в прихоть, тем более властную, что Рошфор, осведомленный о желании герцога, с комическим упорством избегал этого знакомства. Помню, как на премьере «Прекрасной Елены» Морни задержал Вильмессана в коридоре. «На этот раз вы непременно представите мне Рошфора!» — «Да, ваша светлость!.. Конечно, ваша светлость!.. Мы только что с ним беседовали…» Вильмессан побежал за Рошфором, но — Рошфора и след простыл. Тогда, чтобы столкнуть лицом к лицу герцога и Рошфора, было решено прибегнуть к хитрости, к заговору. Выло известно, что Рошфор — ярый коллекционер (ведь это он опубликовал книжку под названием «Маленькие тайны Отеля Друо») и страстный любитель картин. А у герцога была любопытная картинная галерея. Рошфора пригласят осмотреть эту галерею, герцог как бы случайно окажется там, и знакомство состоится. Назначается день, какой-то услужливый друг берется привести Рошфора, герцог ждет в своей галерее, ждет час, ждет два часа в обществе Рембрандтов и Гоббем, но и на этот раз долгожданный изверг не является.

Пока герцог был жив (конечно, это простое совпадение, я не думаю, чтобы такая дружба без взаимности побудила Морни охранять от гнева правосудия неблагодарного памфлетиста), Рошфор почти не подвергался травле. Но как только Морни скончался, начались преследования. Раззадоренный Рошфор стал вдвое заносчивее и смелее. Как из рога изобилия на него посыпались штрафы, за ними последовала тюрьма. Вскоре в дело вмешалась цензура. Обладая нюхом дегустатора, но дегустатора, вооружившегося принципиальностью, цензура нашла, что все писания Рошфора имеют политический привкус. Существование «Фигаро» было поставлено под угрозу, и Рошфору пришлось уйти из газеты. Тогда он основывает «Лантерн», выдвигает свою артиллерию и смело поднимает флаг корсара. И, как ни странно, брандер Рошфора зафрахтовал не кто иной, как Вильмессан, Вильмессан-консерватор, Вильмессан — громила. Цензура и Вильмессан оказали в данном случае медвежью услугу консерваторам и империи. Всем памятна история «Лантерн», потрясающий успех — этой газеты, ее красный листок, мелькавший у всех в руках, вспыхивавший огненными искрами на тротуарах, в извозчичьих пролетках, в железнодорожных вагонах, негодование правительства, громкий скандал, судебный процесс, запрещение «Лантерн» и ожидаемый, неизбежный результат: Рошфор — депутат Парижа.

Но и тут Рошфор не изменился: он перенес на скамьи Палаты, на ее трибуну оскорбительную хлесткость своих памфлетов и до конца отказывался видеть в империи серьезного противника. Помните, какой разразился скандал? Некий правительственный оратор, взиравший презрительно, свысока, как оно и подобает чопорному парламентарию-формалисту, на простого газетчика Рошфора, назвал его однажды «смешным». Побледнев, стиснув зубы, Рошфор встает со своего места и бросает в лицо короля через головы его министров: «Я мог быть смешон, это я допускаю, но меня никогда не видели в костюме зубодера, с орлом на плече и куском сала под шляпой». В тот день председательствовал Шнейдер. Помню выражение растерянности на его добродушной, толстой физиономии. Вообразив на его месте изящное лицо, оттененное усами, ироническое и холодное лицо де Морни, я подумал: «Как жаль, что здесь нет герцога! Он мог бы наконец осуществить свою прихоть и познакомиться с Рошфором».

С тех пор я лишь дважды, да и то мельком, видел Рошфора. В первый раз на похоронах Виктора Нуара, когда Рошфора положили в извозчичью пролетку, обессиленного двухчасовой борьбой бок о бок с Делеклюзом против обезумевшей толпы — против двухсот тысяч безоружных мужчин, женщин и детей, которые во что бы то ни стало хотели отнести тело убитого в Париж, где огонь артиллерии сулил им верную гибель. Второй раз я встретил Рошфора во время войны, среди неразберихи Бюзенвальской битвы, среди топота батальонов, отдаленного гула крепостной артиллерии, стука санитарных повозок, лихорадочного возбуждения, дыма, среди епископов, разъезжавших верхом в нелепых, как бы маскарадных одеяниях, добрых буржуа, которые шли на смерть, полные веры в план Трошю, среди героики и гротеска той незабываемой драмы, которая состоит, как и драмы Шекспира, из возвышенного и комичного и которая называется осадой Парижа. Это было на Мон-Валерьене: холод, грязь, голые деревья, уныло качавшиеся на фоне сумрачного неба. Мой друг проезжал в карете, все такой же бледный, подтянутый, в наглухо застегнутом черном костюме, как и в те далекие времена, когда он служил в ратуше. Я крикнул ему сквозь бурю:

— Здравствуй, Рошфор!

Больше я его не видел.

 

АНРИ МОНЬЕ

[154]

Вспоминаю себя в мансарде моей юности. Зима, окно разрисовано морозом, холодно, в камине нет огня. Я работаю, строчу стихи за маленьким некрашеным столом, укутав ноги дорожным пледом. Раздается стук в дверь.

— Войдите!

На пороге появляется довольно странная фигура. Представьте себе живот, стоячий воротничок, красную, чисто выбритую физиономию буржуа и римский нос, оседланный очками. Незнакомец церемонно кланяется и говорит:

— Я — Анри Монье.

Анри Монье, тогдашняя знаменитость! Актер, писатель и художник в одном лице. Люди оборачивались, встречая его на улице, а г-н де Бальзак, человек наблюдательный, очень уважал его за наблюдательность. Странная наблюдательность, надо признаться, непохожая на обычную. В самом деле, многие писатели приобрели богатство и известность, высмеивая недостатки и причуды ближних. Монье же не пришлось далеко ходить за прототипом: он встал перед зеркалом, прислушался к своим мыслям и речам и, найдя себя в высшей степени комичным, создал тот поразительный тип французского буржуа, ту жесточайшую на него сатиру, которая зовется Жозефом Прюдомом. Ибо Монье — это Жозеф Прюдом, а Жозеф Прюдом — эта Монье. Решительно все роднит их-от белых — гетр до галстука в тридцать шесть оборотов. То же, словно у надутого индюка, жабо, тот же забавно-торжественный вид, тот же властный, пристальный взгляд из-под очков в золотой оправе, те же невероятные афоризмы, изрекаемые голосом старого простуженного ростовщика. «Эх, кабы мне выйти на час или на два из своей шкуры, — говорит Фантазио своему другу Спарку, — и стать вон тем прохожим!» Монье, у которого было весьма мало общего с Фантазио, не имел никакого желания стать прохожим. Он больше, чем кто-либо, обладал даром раздвоения, но выходил из собственной шкуры лишь для того, чтобы подшутить над самим собой, чтобы посмеяться над своей собственной внешностью, и потом опять залезал в свою дорогую, в свою бесценную оболочку, ибо этот беспощадный иронический ум, этот жестокий насмешник, этот Аттила буржуазной глупости был в частной жизни простодушнейшим и глупейшим буржуа..

Среди прочих забот, поистине достойных Жозефа Прюдома, Анри Монье владела навязчивая мысль, свойственная провинциальным чиновникам, сочиняющим экспромты, и полковникам в отставке, посвящающим свои досуги переводу Горация: он хотел, вскочить, на Пегаса, надеть башмачки Талии, наклониться, рискуя порвать подтяжки, и зачерпнуть чистой воды Иппокрены; он мечтал о лаврах, об академических успехах, о пьесе, принятой Французским театром. Он уже поставил в Одеоне «Художников и буржуа», стихотворную не какую-нибудь! — пьесу в трех действиях, как говорилось в афишах, которую он написал при содействии одного молодого человека, кажется, коммивояжера, весьма искусного по части подбирания рифм. Одеон — это неплохо, но куда лучше попасть во Французский театр, в дом. Мольера! И целых двадцать лет Анри Монье бродил вокруг да около прославленного театра, бывал в кафе «Режанс» и кафе «Минерва», словом, всюду, где можно встретить актеров, неизменно важный, опрятно одетый и чисто выбритый, как благородный отец, самоуверенный и, самодовольный, как резонер в комедии.

Этот достойный человек прочел мои стихи и в надежде, что я помогу ему осуществить давнишнюю меч-,т. у, преодолел, запыхавшись, — высокую и — крутую лестницу моего жилища на. Турнонской улице. Можете себе иредставить, как я был польщен и с какой радостью согласился сотрудничать с ним.

На другой же день я отправился к Монье. Он жил на Вентадурской улице, в старом буржуазном доме — там он занимал небольшую, очень характерную квартирку, которая могла бы принадлежать и мелочному, аккуратному скопидому-актеру и старому холостяку, собирающемуся обзавестись семьей. Там все блестело: и мебель и плиточный пол. Перед каждым стулом и креслом — круглый коверчик с красным суконным бордюром в виде волчьих зубов. В каждом углу по плевательнице. На камине два блюдечка со щепотками сухого табака. Монье нюхал табак, но никогда им не угощал. ' #9632; Сначала квартира Монье произвела на меня впечатление квартиры скупца. Впоследствии я узнал, что за этой видимостью скрывалась, в сущности, очень тяжелая жизнь. Монье был небогат; пьеса, небольшая статья, продажа какого-нибудь наброска пополняли иногда, да и то ненамного, его скудный доход. Вот почему у него вошло в привычку ежедневно у кого-Нибудь обедать. Его охотно приглашали. Он платил за это тем. Что рассказывал, точнее — разыгрывал за десертом (так уже повелось) непристойные сценки: соленый диалог на разные голоса или скабрезные похождения любимого героя Монье — г-на Прюдома, который появлялся перед сотрапезниками важный, невозмутимый, выпятив живот. И все это без единой улыбки, потому что буржуа, каким — был в душе Анри Монье, втайне возмущала роль шута, — которую ему приходилось играть. Мучили его и собственные деспотические привычки, например, привычка поспать четверть часика после обеда, в каком бы высоком обществе он ни находился, а также припадки ревности; недовольства, гнева, как у старого попугая, не получившего обещанной косточки, в случае если кто — нибудь другой привлекал внимание и готов был затмить его за столом: Доброжелатели попытались выхлопотать Монье пенсию; это было бы для него целым состоянием, но бедному человеку принесли несчастье Послеобеденные анекдоты. Маласси выпустил сборник этих анекдотов в Бельгии, один экземпляр проник за границу, добродетель министерства была оскорблена, и ожидаемая пенсия улетучилась. Не следует смешивать этот сборник с «Подонками Парижа», — по сравнению с ним «Подонки» могут показаться рассказами для юных девушек, но даже их издание было допущено, в виде исключения, ограниченным тиражом и по высокой цене, дабы не развращать души за пределами проклятого богом мирка библиофилов.

Таков был этот двойственный человек — homo duplex, который оказал мне честь, предложив объединить наши с ним литературные усилия. Фантазер, каким я был в двадцать лет, мог бы договориться с шутом, но, к несчастью, сотрудничать со мной желал буржуа Прюдом, и только он. После нескольких встреч я больше не пошел к нему. Анри Монье, вероятно, не пожалел обо мне, и от этой первой мечты о славе у меня сохранилось лишь воспоминание о чистенькой бедной квартирке и о комичном старике, который попыхивает трубочкой, сидя в кожаном кресле, где его и нашли мертвым однажды утром, пятнадцать лет тому назад.

 

КОНЕЦ ШУТА И БОГЕМЫ МЮРЖЕ

Мне шел восемнадцатый год, когда я познакомился с довольно нелепой личностью, которая кажется мне издалека живым воплощением своеобразного мира с особым языком и необычными нравами, мира, исчезнувшего и почти забытого, но занимавшего большое место в Париже времен империи. Я имею в виду ватагу беспокойных людей — анархистов в искусстве, бунтовщиков в философии и литературе, фантазеров, каких не видывал свет, противников Лувра и Академии, тех, кого Анри Мюрже прославил под названием богемы, несколько прикрасив и опоэтизировав их память. Мы назовем эту странную личность Дерошем. Я встретил его как-то летом на балу в Латинском квартале, куда он пришел с друзьями. После бала я поздно вернулся домой, в мою комнатушку на Турнонской улице, и утром еще спал крепким сном, когда у моей кровати появился господин во фраке, поношенном фраке того непередаваемого черного цвета, который можно видеть только на полицейских чиновниках и гробовщиках.

— Як вам по поручению господина Дероша.

— Господина Дероша? Какого Дероша? — спросил я, протирая глаза; в то утро моя память упорно спала, хотя я сам уже успел пробудиться.

— Господина Дероша ив «Фигаро». Вы были вместе с ним вчера вечером. Он в полицейском участке и ссылается на вас.

— Господин Дерош?.. Да!.. Совершенно верно!.. Ссылается на меня?.. Так скажите, чтобы его отпустили!

— Прошу прощения, надо уплатить тридцать су!

— Тридцать су?.. За что?

— Так полагается…

Я дал человеку во фраке тридцать су. Он ушел, а я остался сидеть на кровати полусонный, еще не вполне понимая, какое необычайное стечение обстоятельств побудило меня, новоявленного брата ордена Мерси, вырвать за тридцать су редактора «Фигаро» из когтей не турок, а полиции.

Я недолго предавался размышлениям. Минут пять спустя освобожденный от оков Дерош вошел, улыбаясь, в мою комнату.

— Прошу меня извинить, дорогой коллега, всему виной «Мускатный виноград»… Да, «Мускатный виноград»- моя первая статья, она появилась не далее как вчера в «Фигаро». Чертов виноград! Понимаете, я получил деньги… первый гонорар… это вскружило мне голову. После вашего ухода мы исколесили весь квартал. Что было дальше, трудно сказать, все у меня перепуталось… Припоминаю, однако, чго меня наградили пинком пониже спины… Затем я оказался в участке… Незабываемая ночь!.. Сперва меня посадили в какую-то черную дыру, в глубине помещения, знаете? Ну и воняло же там!.. Но я рассмешил этих господ… Они соблаговолили взять меня к себе в караульное помещение… Мы поговорили, сыграли в карты… Я прочел им «Мускатный виноград»-потрясающий успех!.. Удивительно тонкий вкус у полицейских!..

Судите сами о моем изумлении и о действии, которое произвели на меня, неискушенного молодого провинциала, слова Дероша, изобличавшие экстравагантные нравы литераторов! А тот, кто рассказывал о своих приключениях, был круглый человечек, опрятный, чисто выбритый, подчеркнуто любезный, его белые гетры и буржуазного вида сюртук никак не вязались с неистовой жестикуляцией и шутовскими гримасами. Он поражал, пугал меня и, видимо, прекрасно понимая это, нарочно преувеличивал цинизм своих речей.

— Вы мне нравитесь, — сказал он на прощанье. — Приходите ко мне в следующее воскресенье, к вечеру… Я живу в очаровательном уголке, неподалеку от замка Бруйар, на Монмартре, с той стороны, что смотрит на Сент-Уэн. Знаете? Виноградник Жерара де Нерваля!.. Я познакомлю вас с женой, не пожалеете… У меня есть как раз бочка молодого вина; мы будем пить его из чашек, как у оптовиков Берси, и выспимся в подвале… Кроме того, обещал прийти мой большой друг, доминиканский монах-расстрига; он прочтет нам свою драму в пяти действиях. Замечательная вещь, вот увидите! Там насилуют на каждой странице. Итак, мы условились? Виноградник Жерара де Нерваля. Не забудьте адрес!

Все обещанное Дерошем сбылось. Мы пили молодое вино прямо из бочки, а вечером так называемый доминиканец прочел нам свою драму. Был ли он на самом деле доминиканцем или нет — не знаю, но у этого высокого, статного бретонца были широкие плечи, словно созданные для монашеской рясы, а в голосе и жестах чувствовалась свойственная проповеднику елейность. С тех пор он создал себе имя в литературе. Прочитанная им драма не удивила меня. Впрочем, после нескольких часов, проведенных на винограднике Жерара де Нерваля, или в «поместье», как величал Дерош свой клочок земли, трудно было чему-нибудь удивиться.

Прежде чем подняться на Монмартр, я перечитал восхитительные страницы, в которых Жерар, возлюбленный Сильвии из «Прогулок и воспоминаний», описывает северный склон холма — этот уголок деревенской природы, вкрапленный в город, а потому особенно драгоценный и милый его сердцу: «…У нас еще сохранились косогоры, опоясанные густыми зелеными изгородями из барбариса, которые покрываются то лиловыми цветами, то багряными ягодами… Есть и мельницы, и кабачки, и садовые беседки, и лужайки, и молчаливые улочки… даже виноградник, последний виноградник из тех, что давали знаменитое монмартрское вино, которое во времена римлян было достойным соперником вин Аржантейля и Сюрена. Каждый год скромный мон-мартрский виноградник теряет несколько хилых лоз, которые падают вместе с оползнями в каменоломню. Десять лет тому назад я мог купить этот виноградник за десять тысяч франков… Я выстроил бы на нем изящную виллу во вкусе Помпеи с подвалом и имплювием…».

В атмосфере этой греческой мечты поэта и жил мой друг Дерош. Но какое ужасное несоответствие! Голубым летним днем, под сенью цветущих кустов бузины, где жужжали пчелы, он представил мне двуполое существо в костюме ломового извозчика: синяя блуза, вельветовые брюки, сдвинутый на ухо колпак в красную полоску и кнут на плече.

— Познакомьтесь: господин Альфонс Доде, госпожа Дерош!..

Это чудовище в самом деле было его супругой, законной супругой; она постоянно носила этот костюм, который очень шел к ее мужеподобному лицу и грубому голосу. Она курила, харкала, ругалась, обладала всеми мужскими пороками и, пощелкивая кнутом, командовала своим семейством — мужем, бывшим у нее под башмаком, и двумя дочерьми, тощими девицами лет тринадцати-пятнадцати со странными мальчишескими ухватками, девицами, слишком рано созревшими и уже поблекшими, обещавшими стать к сорока годам такими же, какой была их мать. Я и в самом деле не пожалел, как говорил Дерош, что познакомился с этим семейством…

Между тем Дерош был сын богатого, почтенного парижского коммерсанта, кажется, ювелира. Отец несколько раз проклинал своего незадачливого наследника и теперь выплачивал ему небольшую пенсию. Пример, не редкий во французских семьях, где ни с того ни с сего появляются странные отпрыски, нечто вроде бича господня, призванные нарушить спокойный уклад жизни, пустить в оборот накопленные золотые монеты и покарать буржуазию за ее чересчур буржуазный эгоизм. Я знавал не одного такого утенка, высиженного курицей, который, едва вылупившись из яйца, спешил поплавать в пруду. Пруд — это искусство, литература, занятие, всем доступное без патента и диплома. Итак, по окончании коллежа Дерош попробовал свои силы в искусстве, во всех видах искусства. Начал он с живописи. О появлении в художественных мастерских этого холодного, чопорного, застегнутого на все пуговицы циника, сохранявшего во время самых диких выходок неизгладимую печать, как бы клеймо буржуазного происхождения, ходили легенды. Живопись отвергла его — тогда Дерош бросился в литературу. Он только что сочинил «Мускатный виноград»-статью в целых сто строк, вероятно, вдохновленную его виноградником. Тщетно пытался он потом написать другую — счастье больше не улыбнулось ему, и когда он достиг сорока лет, полное собрание его сочинений состояло лишь из «Мускатного винограда»!

Болтовня и острые словечки Дероша забавляли меня, но его семья мне не нравилась. Я больше не бывал у него на Монмартре. Зато иной раз вечером я встречался с ним в пивной на улице Великомучеников, на противоположном берегу Сены. Пивная «Великомучеников», такая тихая теперь, пивная, где галантерейщики играют в шашки, представляла собой тогда мощную силу в литературе. Пивная выносила свои приговоры, благодаря ей люди приобретали известность. В том глубоком безмолвии, в какое империя погрузила Париж, он оборачивался на шум, который ежевечерне поднимали там восемьдесят-сто молодцов, куря трубки и опорожняя кружки пива. Их называли богемой, и они нисколько не обижались на это прозвище. Тогдашний «Фигаро», чуждавшийся политики и выходивший раз в неделю, нередко служил им трибуной.

Надо было видеть пивную — мы говорили просто: Пивная, как римляне говорили: Город, имея в виду Рим, — надо было видеть пивную вечером, часов в одиннадцать, когда там стоял гул голосов и все заволакивали клубы табачного дыма!

Мюрже восседал в центре зала, Мюрже, Гомер этого мира, который он открыл и воспел, приукрасив его. Награжденный орденом, знаменитый, печатавшийся в «Обозрении Старого и Нового Света», он все же приходил в пивную, чтобы, по его словам, окунуться в знакомую атмосферу, а также выслушать похвалы славных людей, которых он описал. Мне показали его: полное грустное лицо, красные глаза и редкая бородка — признаки нездоровой парижской крови. Он жил в Марлотте, около Фонтенебло, и постоянно гулял с ружьем по лесу, делая вид, что охотится, на самом же деле гонялся не за куропатками и зайцами, а за потерянным здоровьем. Его слава привлекла в эту деревню целую колонию парижан и парижанок — цветы асфальта и пивных; под высокими дубами они производили странное впечатление. Их пребывание не прошло бесследно в Марлотте. Через десять лет после смерти Мюрже, скончавшегося, как известно, в больнице Дюбуа, я сидел с друзьями у мамаши Антони, в знаменитом кабачке. За соседним столиком пил вино старик крестьянин, настоящий бальзаковский крестьянин с обветренным, землистым лицом. За ним пришла старуха в лохмотьях и в красной косынке. Она обозвала его пьяницей и ненасытной утробой, он же непременно хотел чокнуться с ней.

— Ваша жена не очень покладиста! — сказал один ил нас, когда она ушла.

— Она мне не жена, а любовница! — ответил крестьянин.

И каким тоном! По-видимому, он был знаком с Мюрже и его друзьями и на свой лад вел жизнь богемы.

Но вернемся в пивную. Мои глаза постепенно привыкали к едкому табачному дыму, и я видел направо, налево, во всех углах лица знаменитостей, окутанные сизым туманом.

У каждого великого человека был свой столик, который становился средоточием, центром клики поклонников.

Пьер Дюпон, в сорок пять лет выглядевший стариком, жирный, сгорбленный, из-под отяжелевших век которого с трудом выглядывали красивые бычьи глаза, пытался спеть, опершись на стол, одну из чудесных политических или деревенских песен, в которых оживают прекрасные мечты 48-го года, множится шум станков Круа-Русса и благоухают лионские долины. Но певцу не хватало голоса — это был пропитой голос, похожий на предсмертный хрип.

— Бедный Пьер! Тебе бы пожить в деревне! — говорил ему Гюстав Матье, автор «Добрых вин», «Галльского петуха» и «Ласточек». Выходец из хорошей семьи нивернезских буржуа, Матье много плавал в молодости и вывез из своих путешествий любовь к чистому воздуху и широким просторам. Он нашел и то и другое возле своего домика в Буа-ле-Руа и редко засиживался в пивной, он лишь проходил между ее столиками, похожий на Генриха IV, стройный, улыбающийся, с полевыми цветами в петлице в любое время года.

Дюпон печально кончил свои дни в Лионе, этом мрачном промышленном городе. Крепкий и сухой, как ствол дуба, Матье намного его пережил. Он умер несколько лет тому назад после непродолжительной болезни, и друзья похоронили его на маленьком кладбище Буа-ле-Руа, отделенном от полей живой изгородью, — на настоящем кладбище поэтов, где люди спят последним сном в тени розовых кустов и деревьев.

В первый раз, когда я увидел Гюстава Матье, рядом с ним сидел бравого вида человек, высокий, худой, рыжий, подражавший его голосу и жестам. Оказалось, что это Фернан Денуайе, оригинал, написавший пантомиму в стихах под заглавием «Черная рука». За тем же столиком спорил с Дюпоном Рейер, нервный, раздражительный, критиковавший неудачные песни поэта-певца, Рейер, будущий автор «Статуи», «Сигурда» и многих прекрасных произведений.

Сколько воспоминаний вызывает у меня само слово «Пивная»! Сколько лиц встает передо мной, впервые увиденных там в табачном дыму, при блеске пивных кружек!

Выберем наудачу несколько человек из многих умерших и немногих, еще оставшихся в живых. Вот Монселе, изящный прозаик и тонкий поэт. Он так похож на галантного старорежимного аббата, что невольно ищешь у него на плечах короткую мантию, легкую, как пара крыльев. Вот Шанфлери, глава школы, отец реализма, питавший одинаково страстную любовь к музыке Вагнера, старинному фарфору, и пантомиме. В конце концов фарфор взял верх над музыкой и пантомимой: заветное желание Шанфлери исполнилось, и в настоящее время он хранитель керамического музея в Севре.

Вот Кастаньяри в жилете с широкими отворотами под Робеспьера, сшитом из обивки старого кресла. Старший писец у адвоката, он вырвался из конторы, чтобы прочесть нам «Возмездие» Виктора Гюго, еще не потерявщее сладости запретного плода. Кастаньяри окружают, раздаются аплодисменты, но он тут же исчезает в поисках Курбе, ему нужен Курбе, ему необходимо поговорить с Курбе по поводу своей статьи «Философия искусства и Салон 1857 года». Не отказываясь от искусства, продолжая писать своим бойким пером статью за статьей об ежегодных Салонах, хитрый уроженец Сентонжа с неизменной насмешливой улыбкой, притаившейся под висячими усами, понемногу проник в политику. Муниципальный советник, затем редактор «Сьекля», ныне член Государственного совета, он уже не декламирует стихов и не носит красных жилетов.

Вот Шарль Бодлер, великий поэт, мучимый в искусстве потребностью неисследованного, а в философии — страхом неизвестного. Виктор Гюго сказал о нем, что он изобрел неведомую дрожь. И в самом деле, никто не сумел лучше Бодлера проникнуть в душу вещей, никто не спускался так глубоко за цветами зла, яркими, причудливыми, как цветы тропические, теми цветами, которые распускаются, напоенные ядом, в таинственных недрах человеческой души. Тонкий неутомимый художник, постоянно ищущий слова, фразы, Бодлер по жестокой иронии судьбы потерял перед смертью дар речи, но полностью сохранил рассудок, как об этом свидетельствовала скорбная жалоба его черных глаз, — он уже не мог выразить свои мысли и лишь невнятно бормотал одно и то же механически повторяемое ругательство. Корректный, холодный, он отличался умом острым, как клинок английской стали, и парадоксальной любезностью; он поражал завсегдатаев пивной тем, что пил ликеры, привезенные из-за Ла-Манша, в обществе рисовальщика Константина Гиса и издателя Маласси.

Таких издателей, как Маласси, в наше время больше нет. Остроумный, на редкость образованный, он с королевским размахом тратил свое крупное, нажитое в провинции состояние на печатание тех книг, которые ему нравились. Он тоже умер, умер с улыбкой, в бедности, но без единой жалобы. Не могу без волнения вспомнить бледное насмешливое лицо и рыжую раздвоенную бородку этого Мефистофеля времен Валуа.

Альфонс Дюшен и Дельво тоже предстают перед моим умственным взором в уголке пивной — еще двое, которых уже нет в живых! Какая странная судьба у людей этого поколения! Их скосила смерть, когда им еще не было сорока лет. Дельво — парижанин, влюбленный в Париж, восхищенный его цветами и пороками, духовный сын Мерсье и Ретифа де ла Бретонна, чьи изысканные книги, пестрящие интересными подробностями и красочными наблюдениями, стали утехой знатоков и отрадой библиофилов. Альфонс Дюшен вел тогда горячий спор с Франциском Сарсе, который выступил на литературном поприще с задорным памфлетом «Меланхолики пивной», водрузив знамя Педагогического института против знамени богемы.

Именно в пивной Альфонс Дюшен и Дельво писали «Письма Юниуса», а таинственный посредник относил их каждую неделю в «Фигаро», на страницах которого они будоражили весь Париж. Вильмессан молился на таинственного Юниуса. Юниус был, несомненно, знатного происхождения. Все говорило об этом: стиль его писем, их высокомерный аристократический тон, пропитывавший их аромат дворянства и старинного предместья. Зато как же разгневался Вильмессан, когда маска спала и оказалось, что эти изысканные страницы писались изо дня в день двумя прилежными литераторами за столиком кабачка! Бедный Дельво, бедный Дюшен! Вильмессан им этого не простил.

Опускаю несколько имен — потребовался бы целый том, чтобы описать столик за столиком всю пивную. Вот стол мыслителей: они не разговаривают, не пишут — они думают. Мыслителями доверчиво восхищаются, их считают глубокими, как колодец, и этому нетрудно поверить при виде огромного количества пива, которое они поглощают… Лысые головы, ниспадающие на грудь бороды, запах дешевого табака, капустного супа и философии…

Немного дальше — блузы, береты, звериное рычание, перебранки, каламбуры — это художники, скульпторы, живописцы. И среди них тонкое, нежное лицо Александра Леклерка, чьи причудливые фрески на стенах кабачка Мулен-де-Пьер в Шатийоне были уничтожены пруссаками.

Александр Леклерк был найден впоследствии мертвым с петлей на шее: он повесился, сидя среди тесно обступивших его могил в верхней части Пер-Лашез, на том месте, откуда Бальзак показывает огромный Париж Растиньяку. В моих воспоминаниях о пивной Александр Леклерк всегда весел, поет пикардийские песнн, и эти народные мелодии, эти деревенские куплеты распространяют вокруг его столика волнующую поэзию хлебов и полей.

Да, я совсем забыл о женщинах! Ведь пивную посещали и женщины, бывшие натурщицы, красивые, слегка поблекшие. Странные лица, претенциозные фамилии, необычные прозвища, отдающие злачными местами: Титин де Баранси, Луиза Ножом-по-Сердцу. Своеобразные, на редкость утонченные, прошедшие через множество рук и сохранившие от каждой из своих многочисленных связей легкий налет учености. У них готовые мнения решительно обо всем. В зависимости от того, кто сегодня их любовник, они могут быть реалистами и романтиками, католичками и атеистками. Они и трогательны и смешны.

Несколько новеньких, совсем еще молодых, допущены в пивную ее грозным ареопагом, но большинство женщин здесь состарилось и получило в силу своего старшинства некое неоспоримое превосходство. В пивной можно встретить также вдов и любовниц покойных писателей и художников, занятых ныне воспитанием новичка, только что прибывшего из провинции. Все эти дамы скручивают или курят папиросы, над которыми вьются в сером тумане дыма и испарений тоненькие голубые струйки.

Стучат пивные кружки, бегают гарсоны, спорщики горячатся — крики, воздетые руки, растрепанные волосы, и среди этого содома, крича за двоих, жестикулируя за четверых, стоит на столике шут Дерош и, словно паря над морем голов, руководит оглушительным ярмарочным гамом, который заглушает порой его визгливый голос. Он очень забавен сейчас: вид вдохновенный, рубашка расстегнута, галстук съехал набок — настоящий побочный сын племянника Рамо!

Он каждый вечер приходит сюда, чтобы одурманиваться, опьяняться словами и пивом, чтобы завязать полезные знакомства, рассказать о своих литературных замыслах, чтобы лгать самому себе, чтобы позабыть о своем постылом доме, о невозможности сосредоточиться, о том, что ему уже не написать статьи вроде «Мускатного винограда». Конечно, в пивной встречались благородные души, возникали высокие порывы. Порой прекрасная стихотворная строчка или блестящий парадокс очищали воздух и, словно дуновение свежего ветра, рассеивали табачный дым. Но сколько Дерошей приходилось на одного талантливого человека! Сколько скучных, загубленных часов — на минуту творческого горения!

Зато какая тоска назавтра, какое горькое похмелье, какой упадок духа, какое отвращение к этому образу жизни при полном отсутствии сил, чтобы его изменить] Взгляните на Дероша: он уже не смеется, забавная гримаса сбежала с его лица — он подумал о подрастающих детях, о супруге, которая стареет и все больше опускается, о кнуте, колпаке, блузе, о костюме ломового извозчика, показавшемся оригинальным как-то на маскараде, когда она надела его впервые, а теперь вызывающем брезгливое чувство.

Когда такие мрачные мысли одолевали Дероша, он исчезал, отправлялся в провинцию вместе со своей странной семьей.

Продавец часов, комедийный актер в Одессе, понятой в Брюсселе, пособник шулера — кем только он не был! И каждый раз он возвращался в Париж — любое занятие ему вскоре надоедало.

Однажды в Булонском лесу он попытался повеситься, но сторожа вынули его из петли. Завсегдатаи пивной подняли его на смех, да он и сам говорил о своем злоключении с фальшивой улыбкой. Затем он снова решил покончить с собой и бросился в одну из жутких каменоломен, в одну из глубоких ям для добычи известняка и глины, еще сохранившихся возле парижских укреплений. Он пролежал там всю ночь с перебитыми ребрами, сломанными руками и ногами. Когда его подняли, он был еще жив.

— Теперь меня окрестят вечным неудачником, — сказал он.

Это были его последние слова. Два месяца он провел между жизнью и смертью, а затем скончался. Я никогда его не забуду.

 

ВОРОБЬИНЫЙ ОСТРОВ

В ту пору я еще не болел ревматизмом и работал половину года в своей лодке. Я выбрал для этого прелестный уголок в десяти милях от Парижа, если двигаться вверх по течению Сены, Сены провинциальной, луговой, девственной, заросшей камышом, ирисами и кувшинками, несущей перепутанные травы и корни, на которых плывут уставшие летать трясогузки. По берегам — поля и виноградники. То тут, то там зеленые островки: остров Каменщиков, Воробьиный остров, совсем маленький, словно охапка колючек и взъерошенных ветвей, — это и была моя излюбленная стоянка. Я пробирался на ялике среди камышей, и, когда затихало их мягкое шуршание и они стеной смыкались позади меня, прозрачная круглая заводь в тени старой ивы служила мне рабочим кабинетом, а скрещенные весла — письменным столом. Мне нравился запах реки, жужжание насекомых в зарослях, шелест листьев, трепетавших на ветру, нравилась таинственная нескончаемая возня, которая поднимается в природе вокруг безмолвного человека. Как много существ успокаивает, радует это безмолвие! Островок был гуще населен, чем Париж. Я слышал шорохи в траве, птичий гомон, хлопанье мокрых крыльев. Мое присутствие никого не стесняло — меня принимали за ствол старой ивы. Черные стрекозы, сверкнув на солнце, пролетали у меня под носом, голавли обдавали меня мириадами брызг, даже ласточки пили воду около моего весла.

Приплыв однажды на Воробьиный остров, я обнаружил, что мое одиночество нарушено — нарушено каштановой бородой и соломенной шляпой. Сперва я ничего не увидел, кроме каштановой бороды под соломенной шляпой. Непрошеный гость не удил рыбы, он растянулся в лодке, его весла тоже были положены крест-накрест. Он работал, работал у меня!.. Заметив друг друга, мы досадливо поморщились. И все же раскланялись. Другого выхода не было: ива давала небольшую тень, наши лодки соприкасались. Видя, что он и не думает уезжать, я приступил к работе, но близкое соседство незнакомца мешало мне. Вероятно, я тоже его стеснял. Безделье вызвало нас на разговор. Моя лодка называлась «Арлезианка», и Жорж Бизе сразу нас сблизил.

— Вы знаете Бизе?.. Вы, верно, артист?

Борода улыбнулась и скромно ответила:

— Я занимаюсь музыкой.

Писатели обычно ненавидят музыку. Известно, что Готье считал музыку «пренеприятнейшим звуком», Леконт де Лиль и Банвилль придерживаются того же мнения. Стоит открыть крышку фортепьяно — и Гонкур морщит нос. Золя смутно припоминает, что играл в молодости на каком-то инструменте, но на каком именно — это он забыл. Добрейший Флобер выдает себя за любителя музыки, но лишь для того, чтобы попасть в тон Тургеневу, который, в сущности, любит только ту музыку, которая исполняется у Виардо. Я же без памяти люблю всякую музыку, сложную и бесхитростную, музыку Бетховена, Глюка и Шопена, Массне и Сен-Санса, «Фауста» Гуно и «Фауста» Берлиоза, народные песни, негритянский барабан, шарманку, тамбурин и даже колокола. Мувыка, которая танцует, и музыка, которая грезит, многое говорят мне и по-своему волнуют мое сердце. Вагнеровская мелодия увлекает, захватывает, гипнотизирует меня, как море, а удары своевольных цыганских смычков помешали мне осмотреть Выставку. Всякий раз, как я слышал эти проклятые скрипки, ноги мои прирастали к месту. Я просиживал весь вечер за стаканом венгерского вина, горло у меня сжималось от волнения, глаза блестели, дрожь пробегала по телу при нервных ударах бубна.

Музыкант, точно с неба свалившийся на мой остров, сразу пленил меня. Звали его Леон Пийо. Это был человек с головой, с убеждениями, приятный собеседник; мы быстро подружились. Наши парадоксы были сродни друг другу и били в одну точку. «Мой» остров стал «нашим» островом. А так как лодка Леона Пийо, плоскодонная «норвежка», была очень неустойчива, то у него вошло в привычку вести беседы о музыке в моей лодке. Книга «Инструменты и музыканты», которая помогла ему стать профессором консерватории, уже складывалась тогда в его голове, и он постоянно говорил о ней. Мы вместе прочувствовали эту книгу.

Задушевность наших бесед и сейчас еще сквозит между ее строками, как сквозила в те дни между камышами изменчивая вода Сены. Пийо высказывал о своем искусстве много новых мыслей. Талантливый, чуткий художник, выросший в деревне, он уловил и записал все созвучия природы; его слух остер, как глаз пейзажиста. Он слышит особый трепет в каждом взмахе крыл. Слитное гудение насекомых, сухой шелест осенних листьев, журчание ручьев, бегущих по камням, ветер, дождь, далекие голоса, грохот поезда, скрип колес на ухабах — все эти деревенские звуки вы найдете на страницах его книги. И многое другое: остроумную критику, пленительную эрудицию фантазера и поэтическую, впервые рассказанную биографию оркестра и всех музыкальных инструментов, от виолы дамур до духовых инструментов Сакса. Мы беседовали о музыке под нашей ивой или в харчевне на берегу реки, попивая мутное молодое вино и нарезая селедку на выщербленной тарелке в обществе каменоломов и матросов. Мы беседовали о музыке, работая веслом, обследуя Сену и делая неожиданные открытия на мелких речушках — ее притоках.

О наши прогулки по Орже, чудесной, муаровой, черной-пречерной в тени, заросшей пахучими лианами, как ручей где-нибудь в Океании! Мы ехали куда глаза глядят. Иногда мы проплывали мимо лужаек богатой усадьбы, где волочился хвост белого павлина и светлели букеты платьев. Настоящее полотно Ниттиса! Замок, кокетливо убранный зеленью, как на английской гравюре, стоял в отдалении под пышными кронами деревьев, пронизанными звучными руладами и щебетом редкостных птиц. Дальше мы видели те же полевые цветы, что и на нашем островке, те же взъерошенные кусты, седые корявые ивы или старую мельницу, высокую, как крепостная башня, ее позеленевший мостик, неровные ряды окон, а на ее крыше, усеянной голубями и цесарками, — непрерывные взмахи крыльев, которые, казалось, приводило в движение огромное мельничное колесо… А наше воз-' вращение вниз по реке под звуки старинных безыскусственных песен! Крики павлинов звенели на опустевших лужайках. Среди поля стояла повозка пастуха, собиравшего овец, чтобы гнать их на ночлег. Мы спугивали зимородка — голубую птицу, которая водится на мелких речках. Добравшись до устья Оржи, мы наклоняли головы, чтобы пройти под низкой аркой моста. Сена, неожиданно возникавшая в сумеречном тумане, казалась нам широким морем.

Из всех наших чудесных странствий мне особенно запомнились часы, проведенные в харчевне у самой реки. Я так и вижу холодное осеннее утро, тяжелую, унылую Сену, природу, прекрасную в своем безмолвии, ржавые дали, окутанные пронизывающим туманом, из-за которого нам пришлось поднять воротники пальто. Харчевня, бывшая почтовая станция, расположилась возле шлюзов Кудре, в верховье Сены; там пировали по воскресеньям жители Корбе, а в осеннее ненастье обедали рабочие со шлюзов да команды барж и буксиров. Суп как раз дымился на плите в ожидании «каравана». Боже, какое приятное тепло охватило нас, когда мы вошли! «Не желаете ли мясного супа, господа?.. Отварного линя на второе?» Как вкусен был этот линь, поданный на грубой, глиняной тарелке в маленькой гостиной, обои которой наводили на мысль о веселой обывательской пирушке! После обеда мы закурили трубки, разговор зашел о Моцарте. — Такая беседа подходила к осеннему настроению. Я видел в окно сквозь облетевшие ветви деревьев площадку, зеленые качели, мишени для стрельбы из арбалета и метания жетонов — все это дрожало на холодном речном ветру и было овеяно щемящей грустью свойственной заброшенным увеселительным местам «Смотрите!.. Клавесин!» — говорит мой спутник, при поднимая пыльный чехол, покрывающий нечто вроде стола, заваленного тарелками. Он пробует, инструмент, извлекает из него несколько надтреснутых, дрожащих звуков, и до наступления темноты мы упиваемся Моцартом.

 

ТУРГЕНЕВ

Это было лет десять — двенадцать тому назад у Гюстава Флобера на улице Мурильо. Маленькие нарядные комнаты, обитые полосатой тканью и выходившие окнами в парк Монсо, чинный аристократический парк, листва которого затеняла окна зелеными шторами. По воскресеньям мы собирались в этом уютном, чудесном уголке одной и той же тесной компанией — пять-шесть человек. Для непрошеных гостей двери дома были закрыты.

Однажды в воскресенье, когда я по обыкновению пришел навестить престарелого мэтра и других моих друзей, Флобер встретил меня вопросом:

— Вы не знакомы с Тургеневым? Он здесь.

И, не дожидаясь ответа, ввел меня в гостиную. Когда я вошел, с дивана, где он сидел, развалясь, поднялся высокий старик с белоснежной бородой — он соскальзывал с груды подушек, словно огромная змея, наделенная парой огромных удивленных глаз.

Мы, французы, поразительно плохо знаем иностранную литературу. Наш ум — такой же домосед, как и мы сами, мы ненавидим путешествия и, попадая в чужую страну, почти ничего не читаем и не осматриваем. Случайно я хорошо знал творчество Тургенева. Мне довелось как-то прочесть «Записки охотника», и они произвели на меня такое сильное впечатление, что я познакомился и с другими книгами русского писателя. Мы были связаны с ним еще до знакомства нашей общей любовью к полям, к перелескам, к природе, одинаковым пониманием ее превращений.

У большинства писателей есть только глаз, и он ограничивается тем, что живописует. Тургенев наделен и обонянием и слухом. Двери между его чувствами открыты. Он воспринимает деревенские запахи, глубину неба, журчание вод и без предвзятости сторонника того или иного литературного направления отдается многообразной музыке своих ощущений.

Но эта музыка доступна далеко не всем. Людям, оглушенным с детства ревом большого города, никогда не уловить ее, не услышать голосов, населяющих мнимую тишину леса, когда человек молчит, ничем не выдавая своего присутствия, и природа считает, что она наедине с собой. Вспомните стук весел, брошенных в пирогу на озере, описанный Фенимором Купером. Вы не видите пироги — вас отделяют от нее несколько миль, но от этого звука, долетевшего до вас издали по спящей воде, леса раскинулись еще шире, и вы вздрогнули от щемящего душу одиночества.

Русские степи пробудили чувства и сердце Тургенева/Человек становится лучше, когда он внимает природе; тот, кто любит ее, не может быть безучастен к людям. Вот чем объясняется сострадательная доброта, сквозящая в книгах славянского романиста, доброта печальная, как мужицкая песня. Это и есть тот человеческий вздох, о котором говорится в креольской песне, клапан, не дающий людям задохнуться: «Больно тебе — вздохни, не то боль задушит тебя». И этот много раз повторенный вздох роднит «Записки охотника» с «Хижиной дяди Тома» вопреки ее пафосу и воплям.

Все это я понимал еще до встречи с Тургеневым. Он уже давно восседал в кресле из слоновой кости на моем Олимпе наряду с другими моими богами. Но я был далек от мысли, что он в Париже, я даже не задумывался над тем, жив он или умер. Каково же было мое удивление, когда я столкнулся с ним лицом к лицу в парижской гостиной на четвертом этаже дома, выходившего окнами в парк Монсо!

Я с восторгом поведал Тургеневу о моем знакомстве с его книгами, выразил ему свое восхищение. Я сказал, что читал его в Сенарском лесу. Там я проник в душу писателя, и ласковые картины леса так тесно переплелись у меня с тургеневскими рассказами, что один из них навсегда остался в моей памяти окрашенным в розовый цвет вересковой пустоши, тронутой осенью.

Тургенев был крайне изумлен.

— Как! Вы читали мои книги?

И тут он заговорил о том, как плохо распространяются его книги, о том, что во Франции он неизвестен и Этцель издает его точно из милости. Слава писателя не вышла за пределы его родины. Он страдал при мысли, что не понят в стране, милой его сердцу, он говорил о своих неудачах с грустью, но без всякого раздражения. Напротив, наши беды 1870 года еще больше привязали его к Франции. Он уже не мог покинуть ее. Перед войной он проводил лето в Бадене, теперь решил больше туда не ездить и удовольствоваться Буживалем и берегами Сены.

В это воскресенье у Флобера никого больше не было, и наша беседа с Тургеневым затянулась. Я расспрашивал писателя о его методе работы, недоумевал, почему он сам не переводит своих книг; надо заметить, что он очень хорошо говорил по-французски, только чуть-чуть медленно, что объяснялось его требовательностью к себе.

Тургенев признался мне, что Академия и академический словарь повергают его в трепет. Он перелистывает дрожащими пальцами этот грозный словарь, точно кодекс словосочетаний, карающий любую вольность. После этих поисков он терзается сомнениями, которые убивают удачу и лишают его всякого желания дерзать. Мне помнится, что в очерке, написанном в то время, Тургенев не отважился сказать «бледные глаза» из страха перед Сорока бессмертными и перед тем, как они отнесутся к этому эпитету.

Я не впервые сталкивался с подобными страхами: они обуревали и моего друга Мистраля, тоже завороженного куполом Академии — этим бутафорским монументом, фигурирующим в круглой рамке на изданиях Дидо.

Я высказал по этому поводу Тургеневу все, что накипело у меня на душе, а именно: что французский язык не мертвый язык, на котором можно писать по словарю застывших выражений, расположенных в алфавитном порядке, как в «Градусе». Для меня язык — прекрасная, полноводная река, в которой трепещет и кипит жизнь. Река уносит по пути много мусора — люди все в нее кидают, — но не мешайте ей течь: она сумеет отобрать самое ценное.

Между тем день уже клонился к вечеру, и Тургенев сказал, что ему надо заехать за «дамами» на концерт Паделу. Я вышел вместе с ним. Меня очень обрадовало, что он любит музыку. Во Франции литераторы обычно ненавидят музыку: все заполонила живопись. Теофиль Готье, Сен-Виктор, Гюго, Банвилль, Гонкур, Золя, Леконт де Лиль — музыкофобы. Насколько мне известно, я первый посмел громко признаться в своем непонимании красок и в своей страстной любви к звукам. По всей вероятности, эта склонность объясняется моим южным темпераментом и близорукостью — одно чувство развилось у меня в ущерб другому. А Тургенев полюбил музыку в Париже, в среде, где он жил.

Тридцатилетняя дружба связывала его с г-жой Виардо — Виардо, великой певицей, Виардо-Гарсия, сестрой Малибран. Одинокий холостяк, Тургенев долгие годы жил в этой семье, в особняке на улице Дуэ, № 50. «Дамы», которых он упомянул у Флобера, были не кто иные, как г-жа Виардо и ее дочери, которых он любил, как родных детей. В этом-то гостеприимном доме я вскоре навестил Тургенева.

Особняк был обставлен с утонченной роскошью и большой заботой о красоте и удобстве. Внизу в щель приоткрытой двери я разглядел картинную галерею. Звонкие девичьи голоса раздавались за стеной… Их сменяло страстное контральто Орфея, звуки которого неслись вслед за мной по лестнице.

На четвертом этаже — небольшое помещение, теплое, уютное, уставленное мягкой мебелью, похожее на будуар. Тургенев перенял художественные вкусы своих друзей: музыку он любил, как г-жа Виардо, а живопись — как ее муж.

Тургенев лежал на софе.

Я сел подле него, и мы возобновили недавний разговор.

Тургенев заинтересовался моими замечаниями и обещал принести в следующее воскресенье к Флоберу один из своих рассказов, чтобы мы перевели этот рассказ в его присутствии. Потом Тургенев заговорил о романе «Новь», который он собирался написать: это должна была быть мрачная картина, изображающая новые слои, поднявшиеся из глубин России, история несчастных «опростелых», которые по горестному недоразумению идут в народ. Но народ не понимает их, высмеивает, гонит прочь. Слушая писателя, я думал, что Россия и в самом деле «новь» — нетронутая земля, где каждый шаг оставляет след, земля, которую предстоит исследовать, возделать. У нас же, напротив, не сохранилось ни одной пустынной дороги, ни одной тропинки, по которой не прошли бы толпы людей. А уж если говорить о романе, то тень Бальзака встает в конце каждой нашей аллеи.

После этой беседы мы довольно часто виделись с Тургеневым. Из всех мгновений, проведенных вместе с ним, мне особенно запомнился один весенний день на улице Мурильо, сияющий, неповторимый. Разговор зашел о Гете, и Тургенев сказал нам: «Вы его не знаете». В следующее воскресенье он принес нам «Прометея» и «Сатира» — драматическую поэму, вольтерьянскую, кощунственную, бунтарскую. Парк Монсо радовал нас веселыми детскими голосами, ярким солнечным светом, свежестью политых цветов и деревьев, и мы четверо — Гонкур, Золя, Флобер и я, — взволнованные этой величественной импровизацией, внимали гению, переводившему гения. Этот человек, столь робкий с пером в руке, стоял перед нами как дерзновенный поэт, и мы слышали не лживый перевод, который засушивает и мумифицирует, — сам Гете ожил и разговаривал с нами.

Тургенев бывал у меня часто. Я жил тогда в Маре, в бывшей резиденции Генриха II. Писателя забавлял необычный вид парадного двора и королевского дома с коньком на крыше и деревянными решетками на окнах, ныне заполоненного лавчонками игрушек, сельтерской воды и сластей. Однажды, когда он, огромный, под руку с Флобером, появился на пороге, сынишка сказал мне шепотом: «Это великаны!» Да, великаны, добрые великаны, наделенные умом и сердцем, соразмерными их росту. Этих гениальных людей связывала свойственная им обоим простодушная доброта. Виновницей же их союза была Жорж Санд. Бахвал, фрондер и Дон Кихот, Флобер со своим громоподобным голосом, беспощадной наблюдательностью и повадками воина-нормандца был мужской половиной этого духовного брака. Но кто бы заподозрил, что второй колосс с его мохнатыми бровями и огромным лбом сродни тонкой, чуткой женщине, много раз описанной им в романах, русской женщине, нервной, томной, страстной, дремлющей, как восточная рабыня, трагичной, как готовая взбунтоваться сила? Среди великой людской неразберихи души попадают иной раз не в ту оболочку: мужская душа оказывается в женском теле, женская душа — в грубом обличье циклопа.

Как раз в это время нам пришла в голову мысль устраивать ежемесячные собрания друзей за вкусным обедом. Эти сборища получили названия «обедов Флобера» или «обедов освистанных авторов». В самом деле, мы все потерпели неудачу — Флобер со своим «Кандидатом», Золя — с «Бутоном розы», Гонкур — с «Анриеттой Марешаль», я — с «Арлезианкой». К нашей компании хотел было примкнуть Жирарден, но он не был писателем, и мы его не приняли. Тургенев же дал нам слово, что его освистали в России, а так как Россия была далеко, то мы не стали проверять, правда ли это.

Что может быть восхитительнее дружеских обедов, когда сотрапезники ведут непринужденную, живую беседу, облокотясь на белую скатерть? Как люди многоопытные, мы все любили покушать. Количество блюд соответствовало числу темпераментов, количество кулинарных рецептов — числу наших родных мест. Флоберу требовалось нормандское масло и откормленные руанские утки; Эдмон де Гонкур, человек утонченный, склонный к экзотике, заказывал варенье из имбиря; Золя ел морских ежей и устриц; Тургенев лакомился икрой.

Да, нас нелегко было накормить, парижские рестораторы должны нас помнить. Мы часто меняли их. Мы бывали то у Адольфа и Пеле, за Оперой, то на площади Комической оперы, то у Вуазена, погреб которого примирял все требования и утолял все аппетиты.

Мы садились за стол в семь часов вечера, а в два часа ночи трапеза еще продолжалась. Флобер и Золя снимали пиджаки, Тургенев растягивался на диване. Мы выставляли за дверь гарсонов — предосторожность излишняя, так как голос Флобера разносился по всему зданию, — и беседовали о литературе. Обед постоянно совпадал с выходом одной из наших книг: с «Искушением святого Антония» и «Тремя повестями» Флобера, с «Девкой Элизой» Гонкура, с «Аббатом Муре» Золя. Тургенев приносил «Живые мощи» и «Новь»* я — «Фромона» и «Джека». Мы разговаривали с открытой душой, без лести, без взаимных восторгов.

Передо мной лежит письмо Тургенева, написанное старинным крупным почерком, почерком русского манускрипта, и я привожу его полностью, так как оно хорошо передает искренность наших отношений:

«Понедельник, 24 мая 1877 г.
Ваш Иван Тургенев».

Дорогой друг,

Если я до сих пор не высказал своего мнения о Вашей книге, то лишь потому, что мне хочется сделать это обстоятельно, не довольствуясь банальными фразами. Я откладываю все это до нашей встречи, которая, надеюсь, вскоре состоится, ибо Флобер возвращается на днях, и наши обеды возобновятся.

Ограничусь несколькими словами: „Набоб“-самый замечательный и вместе с тем самый неровный из всех написанных Вами романов. Если „Фромона и Рислера“ представить в виде прямой, то „Набоба“ следовало бы изобразить так: — /wvwx/, причем верхушки этих зигзагов доступны только таланту перворазрядному.

Простите мне это геометрическое объяснение.

У меня был очень сильный и длительный приступ подагры. Только вчера я впервые вышел на улицу: ноги не слушаются меня, словно мне восемьдесят лет. Очень боюсь, что я стал confirmed invalid, [174] как говорят англичане.

Прошу Вас засвидетельствовать мое глубочайшее почтение г-же Доде. Крепко жму Вашу руку.

Когда с обсуждением книг и повседневными заботами бывало покончено, беседа принимала более общий характер, мы обращались к вечным вопросам и к вечным истинам, говорили о любви и о смерти.

Русский писатель молчал, вытянувшись на диване.

— А вы что скажете, Тургенев?

— О смерти? Я о ней не думаю. У нас никто ясно не представляет себе, что это такое, — она маячит вдалеке, окутанная… славянским туманом…

Эти слова красноречиво свидетельствовали о характере русского народа и о таланте Тургенева. Славянский туман покрывает все тургеневское творчество, смягчает его, придает ему трепет жизни, даже разговор писателя как бы тонет в этом тумане. Все, что он говорил нам, поражало вначале неопределенностью, неясностью, и вдруг облако рассеивалось, пронизанное лучом света, ярким словом. Он описывал нам Россию, не историческую, условную Россию Березины, а Россию колосящейся ржи и цветов, набравших силу под весенними ливнями, описывал и Малороссию с ее буйными травами и жужжанием пчел. А так как надо же где-нибудь поместить диковинные истории, которые мы слышим, вставить их в знакомую рамку, то русская жизнь рисовалась мне по рассказам Тургенева похожей на жизнь владельцев алжирского поместья, окруженного хижинами феллахов.

Тургенев говорил о русском крестьянине, о его пьянстве, о его дремлющем сознании, о том, что он совершенно не представляет себе, что такое свобода. Или же делился с нами более отрадными воспоминаниями, прикрывал уголок идиллии, связанный с молодой мельничихой, которую он встретил во время охоты и в которую был одно время влюблен.

— Что тебе подарить? — постоянно спрашивал он у мельничихи.

Однажды красавица, покраснев, ответила ему:

— Привези мне мыла из города. Я буду мыть им руки, чтобы они хорошо пахли, и тогда ты станешь их целовать, как у барыни.

После любви и смерти разговор заходил о болезнях, о теле, которое становится в тягость, как ядро на ноге у каторжника. То были печальные признания мужчин, которым перевалило за сорок! Меня еще не мучил ревматизм, и я посмеивался над моими друзьями и над страдавшим подагрой несчастным Тургеневым, который приходил на наши обеды, хромая. С тех пор я поубавил спеси.

Увы, смерть, о которой мы говорили постоянно, нагрянула и похитила у нас Флобера. Он был душой, связующим звеном наших обедов. После его кончины все изменилось: мы виделись изредка, нам не хватало мужества возобновить встречи, прерванные смертью.

Прошло несколько месяцев, и наконец Тургенев решил собрать нас. Место, предназначавшееся для Флобера, свято сохранялось за нашим столом, но нам так недоставало его громкого голоса и веселого смеха, обеды уже были не те. После этого я встречал русского романиста на вечерах г-жи Адан. Однажды он привел с собой великого князя Константина, который находился проездом в Париже и пожелал видеть местных знаменитостей. Это сборище за столом походило на оживший музей Тюссо. Тургенев был печален и болен. Несносная подагра! Она надолго укладывала писателя в постель, и он просил друзей навещать его.

Два месяца тому назад я видел Тургенева в последний раз. Дом был по-прежнему полон цветов, звонкие голоса по-прежнему звучали в нижнем этаже, мой друг по-прежнему лежал у себя на диване, но как он ослабел, как он изменился! Грудная жаба не давала ему покоя, а кроме того, он страдал от страшной раны, оставшейся после операции кисты. Тургенева не усыпляли, и он рассказал мне об операции, ясно сохранившейся в его памяти. Сначала он испытал такое ощущение, словно с него, как с яблока, снимали кожуру, затем пришла резкая боль, — нож хирурга резал по живому мясу.

— Я анализировал свои страдания, мне хотелось рассказать о них за одним из наших обедов. Я подумал, что это может вас заинтересовать, — прибавил он.

Тургенев уже вставал с постели. Он спустился вместе со мной, чтобы проводить меня до парадной двери. Внизу мы зашли в картинную галерею, и он показал мне полотна русских художников: привал казаков, волнующееся море ржи, пейзажи живой России, такой, какою он ее описал.

Старик Виардо был нездоров. За стеной пела Гарсия, и в этой любимой им атмосфере искусства Тургенев улыбался, прощаясь со мной.

Месяц спустя я узнал, что Виардо умер, а Тургенев при смерти. Мне трудно поверить в роковой исход его болезни. Для прекрасных, могучих талантов должна бы существовать отсрочка, чтобы они все успели сказать. Время и мягкий буживальский климат вернут нам Тургенева, но ему уже не бывать на наших задушевных собраниях, доставлявших ему такую радость!

Ах, обеды Флобера! Недавно мы возобновили их, но за столом нас было только трое.

В то время как я просматривал эту статью, появившуюся несколько лет тому назад, мне принесли книгу воспоминаний, на страницах которой Тургенев с того света всячески поносит меня: как писатель, я ниже всякой критики, как человек — последний из людей. Моим друзьям это-де прекрасно известно, и они рассказывают обо мне бог знает что!.. О каких друзьях говорит Тургенев, и как они могли оставаться моими друзьями, если так хорошо меня знали? Да и кто принуждал добросердечного славянина к этой показной дружбе? Я вспоминаю его в моем доме, за моим столом: он мил, ласков, целует моих детей. У меня сохранились его письма, письма хорошие, дружеские. Так вот что скрывалось под этой доброй улыбкой!.. Боже мой! Какая странная штука жизнь, и как прекрасно прекрасное греческое слово — Eironeia!

 

ВОСПОМИНАНИЯ ЛИТЕРАТОРА

 

ГАМБЕТТА

Много лет тому назад в столовой отеля «Сенат», которую я уже описывал однажды, — крошечной комнате в глубине узкого мощеного двора, чистого и холодного, где чахли в традиционных зеленых кадках кусты олеандра и бересклета, за роскошным угощением по два франка с человека встретились Гамбетта и Рошфор. Рошфора привел я. Мне не раз случалось приглашать собрата по перу, чтобы отпраздновать счастливое событие — появление моей статьи в «Фигаро»; полученные за нее деньги вносили приятное разнообразие в наше несколько провинциальное меню. К несчастью, Гамбетта и Рошфор не могли понять друг друга и в тот вечер, как мне помнится, не обменялись ни словом. Я как сейчас вижу их на противоположных концах длинного, покрытого клеенкой стола такими, какими они останутся навеки в моей памяти: один, скованный, ушедший в себя, смеется отрывисто, выпячивая губы, и скупо жестикулирует; другой смеется, растягивая рот, кричит, размахивает руками, кипучий и хмельной, как чан кагорского вина. И сколько перемен, сколько событий зарождалось тогда — хотя никто об этом и не подозревал — между обоими сотрапезниками, за столом, накрытым для скудного студенческого обеда!

Тогдашний Гамбетта предавался всем безумствам молодости и оглушал кафе Латинского квартала своим громоподобным красноречием. Я хочу быть правильно понят: кафе Латинского квартала в те времена представляли собой не только кабачки, где пьют и курят. В безгласном Париже, лишенном печати и общественной жизни, эти собрания вольнолюбивой учащейся молодежи служили подлинными школами оппозиции, или, точнее, легального сопротивления, единственным местом, где еще раздавался голос свободного человека. В каждом кафе был свой присяжный оратор и особый стол, который превращался порой в настоящую трибуну, а у каждого оратора были свои поклонники и последователи.

— В «Вольтере» есть Лармина, ну и башка!.. Черт возьми, что за башка у вольтеровского Лармина!..

— Не спорю, но Пекиду у «Прокопа» еще башковитее.

И молодежь с горячей наивной двадцатилетней верой валила гурьбой к «Вольтеру» послушать Лармина, а затем к «Прокопу» послушать Пекиду. В общем, эти споры за кружкой пива, в табачном дыму воспитывали новое поколение и будоражили ту самую Францию, которая, казалось, уснула навсегда. Не один доктринер, взысканный ныне судьбой или ожидающий счастливой ее перемены, отзывается с напускным пренебрежением о былых нравах молодежи и охотно величает вечными студентами тогдашних новых людей, забывая, что сам долго жил и еще живет (я знаю таких субъектов) крохами красноречия и возвышенных мыслей, которые эти талантливые расточители оставляли на столах кафе. Разумеется, кое-кто из наших молодых трибунов задержался в пути, постарел и проговорил всю жизнь, так ничего и не сделав. Во всякой армии бывают отстающие, которых в конце концов бросает головной отряд, но Гамбетта не принадлежал к их числу. Если он спорил в кафе при свете газовых рожков, то лишь по окончании дневной работы. Подобно заводу, который по вечерам выпускает лишний пар, Гамбетта претворял в слова избыток пыла и мыслей. Это не мешало ему серьезно учиться, блистать на заседаниях Общества Моле, посещать лекции, сдавать экзамены, получать ученые степени. Однажды вечером у г-жи Ансело, жившей на улице Сен-Гийом, — как давно это было, боже мой! — в ее гостиной, полной резвых старичков и птиц в клетках, доброжелательная хозяйка дома сказала кому-то из гостей: «У моего зятя Лашо теперь новый секретарь, говорят, очень красноречивый молодой человек, но фамилия у него какая-то странная… Погодите… Его фамилия… его фамилия — Гамбетта». Конечно, почтенной даме и в голову не приходило, как далеко пойдет молодой красноречивый секретарь с такой странной фамилией. И, однако, несмотря на успокоение, неизбежно наступающее с годами у людей, даже менее тонких и чутких, чем он, несмотря на знание причин и оборотной стороны политических событий, без труда приобретенное им благодаря высокому посту и участию в делах управления, он и сейчас и характером и внешним своим обликом живо напоминает тогдашнего секретаря. Он не толст, но крепко скроен, сутулится, прост в обращении, любит опираться на руку приятеля, прохаживаясь с ним и болтая. Говорит он много, обо всем на свете, резким, громким голосом южанина, который словно чеканит фразы и, как медали, штампует слова. Не только говорит, но и слушает, спрашивает, читает и все усваивает, копит огромный запас идей и фактов, необходимый всякому, кто собирается управлять такой сложной эпохой и страной, как наши. Гамбетта — один из немногих политических деятелей, которые интересуются искусством и подозревают, что литература все же занимает некоторое место в жизни народа. Этот интерес нередко проявляется у него за беседой, проглядывает даже в его речах, но без высокомерия, без педантизма, как у человека, знакомого с художниками, для которого область литературы и искусства — нечто привычное, родное. В период отеля «Сенат» молодой адвокат, с которым я дружил, не раз пропускал лекцию, чтобы сходить в музей и полюбоваться полотнами мастеров или на открытии Салона защитить великого художника Франсуа Милле, тогда еще не признанного, от нападок профанов и ретроградов. Вдохновителем и проводником Гамбетты по семи кругам ада, именуемого живописью, был такой же южанин, как и он, старше его летами, волосатый, угрюмый, глаза которого свирепо сверкали из-под огромных нависших бровей, словно разбойничий костер в пещере, заросшей кустарником. Звали его Теофиль Сильвестр. Это был блестящий, неутомимый оратор, голос которого обладал звучностью арьежского железа, обаятельный писатель, несравненный знаток искусства, обожавший живопшцев, судивший о них с проникновением влюбленного и поэта. Он полюбил беввестного Гамбетту, предчувствуя его великую судьбу, и продолжал любить всю жизнь, несмотря на резкие политические разногласия, а умер за его столом, можно сказать, от радости, упоенный запоздалым примирением. Посещения Салона и Лувра об руку с Теофилем Сильвестром создали Гамбетте репутацию ленивца у подающих надежды государственных мужей, сызмала застегнутых на все пуговицы. Эти люди, которые успели войти в лета, но остались по-прежнему самодовольными и тупоголовыми, называют в своем кругу Гамбетту пустозвоном и несерьезным политиком, потому что ему нравится общество умного человека, хотя тот и актер. А между тем эта склонность Гамбетты доказывает попросту, что он с юности понимал людей и владел великой тайной пользоваться ими, влюбляя их в себя. Еще одна черта молодого Гамбетты дополнит его портрет: этот невероятный говорун с оглушительным голосом, этот бахвал на гасконский лад вовсе не был гасконцем. Сказалось ли на нем влияние предков, но только многое в Гамбетте — пламенном сыне Кагора — было от итальянского характера и итальянской осторожности, а из-за примеси генуэзской крови он становился порой рассудительным провансальцем. Хотя Гамбетта любил говорить и говорил без умолку, он не давал увлечь себя вихрю красноречия. Человек восторженный, он заранее знал, когда надо положить конец своей восторженности, — словом, это был, пожалуй, единственный знакомый мне говорун, который не сыпал обещаниями направо и налево.

В одно прекрасное утро, как это всегда бывает, шумный выводок ютившейся в отеле «Сенат» молодежи, почувствовав у себя за спиной крылья, вылетел из гнезда. Одни направились на юг, другие — на север; мы разбрелись кто куда. Я потерял Гамбетту из виду. Но я не забыл его. Трудясь в уединении, вдали от политики, я думал порой: «Где теперь мой кагорский друг?» И меня бы очень удивило, если бы из него ничего не вышло. Несколько лет спустя, очутившись в Сенате, уже не в отеле, а в Сенатском дворце на официальном приеме, я укрылся подальше от музыки и шума в уголке биллиардной. устроенной в покоях королевы Марии Медичи, таких просторных и высоких, что там легко поместилось бы семиэтажное здание. В жизни страны наступил перелом: исполненная добрых намерений империя заигрывала с политическими партиями, говорила о взаимных уступках и под флагом реформ и умиротворения пыталась привлечь к себе наряду с умеренными республиканцами последних представителей либеральной буржуазии. Помнится, Одилон Барро, сам почтенный Одилон Барро, играл на биллиарде. Много стариков и преждевременно остепенившиеся мужчины окружали прославленного человека и внимательно следили не столько за его карамболями, сколько за его особой. Они ждали хотя бы одного слова из этих уст, некогда столь красноречивых, чтобы подобрать его и любовно, благоговейно заключить в хрустальный сосуд, как это сделал ангел со слезой Элоа. Но Одилон Барро упорно молчал, он мелил кий, ударял им по костяному шару — каждый жест у него был благороден, красив, — и перед моими глазами оживало прошлое, исполненное буржуазной торжественности и чопорного парламентаризма. Вокруг Одилона Барро тоже говорили немного: бывшие рекруты, ставшие ныне отцами семейств, эти Эпимениды, погрузившиеся в сон еще в 1848 году, при Луи-Филиппе, разговаривали шепотом, словно не верили, что они бодрствуют. На лету можно было уловить отдельные слова: «Громкий скандал… Процесс Бодена… Скандал… Боден…» Я не читал газет, в тот день поздно вышел из дому, следовательно, ничего не знал об этом знаменитом процессе. Вдруг я услышал имя Гамбетты. «Кто такой Гамбетта?»- спрашивал незнакомый мне старик не то по наивности, не то с намеренной дерзостью. На меня нахлынули воспоминания о жизни в Латинском квартале. Я чувствовал себя спокойно в своем углу, был независим, как добропорядочный литератор, живущий своим трудом, и настолько чужд условностей и политического честолюбия, что подобный ареопаг при всей его представительности не внушал мне почтения. Я встал. «Гамбетта? Это человек бесспорно выдающийся… Я знал его совсем молодым, и мы все предрекали ему блестящее будущее». Вы не можете себе представить, какое изумление вызвали мои слова! Карамболи прекратились, кии застыли в воздухе, старики пришли в негодование, даже шары, лежавшие под лампой, и те посмотрели на меня округлившимися глазами. Откуда он взялся? Да еще смеет защищать кого-то в присутствии Одилона Барро!.. Умный человек (такие всюду встречаются), Оскар де Вале, спас меня. Он был юрист, прокурор кассационного суда или что-то в этом роде — словом, принадлежал к той же кухне, что и остальные; даже его шапочка, оставленная в прихожей, давала ему право говорить не стесняясь, и он заговорил: «Этот господин прав, вполне прав: Гамбетта — человек незаурядный. Мы во Дворце правосудия очень ценим его за красноречие…» Видимо, почувствовав, что слово «красноречие» холодно встречено обществом, он добавил с ударением: «…за красноречие и здравый смыслI».

Приближался последний штурм империи, шли месяцы, насыщенные порохом, исполненные угроз, Париж трепетал, как лес перед грозой, ощущая приближение бури. Да, людям нашего поколения суждено было кое — что увидеть; напрасно мы жаловались, что ничего еще не видали. После защитительной речи на процессе Бодена Гамбетта был на пути к славе. Давнишние члены республиканской партии, бойцы 1851 года, изгнанники, старые бородачи питали к молодому трибуну отеческую нежность, предместья ждали чуда от «речистого адвоката», молодежь молилась на него. Я изредка встречал своего друга. Он говорил, что «его вот-вот выберут депутатом… что он прибыл из Лиона или Марселя, где произнес большую речь…» Гамбетта был неизменно деятелен, воинственно настроен, неизменно возбужден после только что отгремевшей битвы, говорил громко, крепко жал руку и решительным, энергичным жестом откидывал назад волосы. Впрочем, он был все так же обаятелен, держался еще дружелюбнее, чем прежде, и охотно останавливался, чтобы поболтать и посмеяться с приятелем. «Завтрак в Me доне? — переспрашивал он в ответ на приглашение. — С удовольсгвием, но немного погодя, когда мы покончим с империей».

Наступила великая военная неразбериха. Четвертого сентября Гамбетта входит вместе с Рошфором в правительство Национальной обороны. Они сидят друг против друга за зеленым сукном, на котором подписываются прокламации и декреты, подобно тому, как двенадцать лет назад сидели со мной в отеле «Сенат» за столом, накрытым клеенкой. Меня нисколько не удивил приход к власти обоих моих знакомых из Латинского квартала. В то время совершались и не такие чудеса. Грохот рухнувшей империи еще стоял в ушах, и за ним мы не слышали топота наступавшей армии пруссаков. Припоминаю мою первую прогулку по городу. Я возвращался из деревни — спокойного уголка в Сенарском лесу, еще чувствуя свежий запах листьев и реки. И тут меня словно оглушило: вместо привычного Парижа — гигантская ярмарка, нечто вроде огромной праздничной казармы. Мужчины надели военные фуражки; лоточники, осмелевшие после неожиданного исчезновения полиции, наполнили город своими криками и разноцветными товарами, как будто наступил канун Нового года. Улицы кишели народом, день клонился к вечеру, слышались звуки «Марсельезы». Вдруг прямо над моим ухом раздался насмешливый простонародный голос: «Купите газету! Всего два су за жену Бонапарта, за ее оргии, за ее любовников!» Мне совали под нос четвертушку бумаги — свежую газетную утку, пахнувшую типографской краской. Что за притча! И это в центре Парижа, в двух шагах от Тюильри, где еще не отзвучал шум последних празднеств, на тех самых улицах и бульварах, где несколько месяцев назад у меня на глазах полицейские разгоняли толпу ударами сапог и дубинок! Этот контраст потряс меня. Минут пять я не мог отделаться от ясного и острого ощущения, что случилось нечто страшное и величественное, именуемое революцией.

Я встретил Гамбетту в начале осады, на этот раз в Министерстве внутренних дел, где он, нисколько не удивленный этим давно ожидаемым поворотом судьбы, обосновался, как у себя дома, и спокойно, по-отечески, с чуть насмешливым добродушием принимает начальников отделов, которые еще вчера говорили пренебрежительно: «Молодой Гамбетта», а сегодня гнули спину и прочувствованно ворковали: «Не соблаговолит ли господин министр?..»

После этого я встречал Гамбетту изредка-он появлялся передо мной неожиданно, словно в просвете между темными, холодными, зловещими тучами, которые окутывали осажденный Париж. Об одной из таких встреч я сохранил незабываемое воспоминание. Она произошла на монмартрской площади Св. Петра у подножия известково-охристого откоса, засыпанного впоследствии строительным мусором церкви Сердца Христова, а в те дни покрытого, несмотря на воскресные прогулки парижан и игры мальчишек, обрывками тощего зеленого газона, обгрызенного, изъеденного. Под нами лежал окутанный туманом город — десятки тысяч крыш; оттуда долетал невнятный гул, а когда он затихал, раздавался далекий голос крепостной артиллерии. Здесь же, на площади, стояла небольшая палатка, посреди огороженного веревками пространства раскачивался, натягивая трос, огромный желтый воздушный шар. Говорили, что Гамбетта собирается лететь на нем, чтобы наэлектризовать провинцию, бросить ее на освобождение Парижа, воодушевить людей, поднять их мужество, словом, возродить чудо 1792 года (и, быть может, это удалось бы ему, не будь предательства Баэена!). Прежде всего я заметил Надара в фуражке аэронавта, связанной со всеми перипетиями осады, затем в группе других мужчин-Спюллера и Гамбетту, закутанных в меха. Спюллер держался спокойно, мужественно и просто, но не мог отвести глаз от воздушного шара, на котором он должен был лететь как правитель канцелярии, и задумчиво шептал: «Право, удивительное сооружение!» Гамбетта был по обыкновению говорлив, поворачивался то к тому, то к другому, явно радовался этому приключению. Заметив меня, он пожал мне руку; этим рукопожатием было сказано многое. Затем Спюллер и он сели в корзину. «Отдать трос!» — прозвучал голос Надара. Приветственные возгласы, крик: «Да здравствует Республика!» — шар отрывается от земли и исчезает из виду.

Воздушный шар Гамбетты благополучно прибыл на место, но сколько других шаров погибло от прусских пуль, затонуло ночью в море, не считая необычайного полета тех аэронавтов, которых двадцать часов подряд трепала буря и забросила наконец на норвежскую землю в двух шагах от фиордов и ледяного океана! Что бы ни говорили об этих полетах, в них было, конечно, много героического, и я не без волнения вспоминаю прощальное рукопожатие Гамбетты и ивовую корзину, которая уносила в зимнее небо все чаяния Парижа, хотя и была менее надежна, чем исторический корабль Цезаря.

Затем я увидел Гамбетту год спустя на процессе Бавена, в летней столовой Малого Трианона, изящные крылья которого тонули в зелени садов, само же помещение было превращено в военный трибунал, но, несмотря на отсутствие драпировок и перегородок, еще хранило следы, как бы аромат былого великолепия благодаря своим простенкам, расписанным голубками и амурами. Председательствовал герцог Омальский. Базен, высокомерный, упрямый, ограниченный, деспотичный, с красной орденской лентой через плечо, сидел на скамье подсудимых. И, конечно, было что-то возвышенное в том, что солдата, предателя родины, собирался судить при Республике потомок бывших королей. Один за другим проходили свидетели в мундирах и блузах, маршалы и солдаты, почтовые чиновники, бывшие министры, крестьяне, женщины из простонародья, лесники и таможенные досмотрщики. Привыкшие к мягкой лесной почве или к грубым камням больших дорог, они скользили на паркете, спотыкались о складки ковров, а их опасливые, неловкие поклоны могли бы вызвать смех, если бы смущение стольких безвестных героев не исторгало слезы. То была подлинная картина великой драмы защиты родины, когда все — и великие и малые — выполняют свой долг. Вызывают Гамбетту. В то время на него обрушилась ненависть реакционеров, поговаривали даже о том, чтобы и его привлечь к суду. Он вошел в коротком пальто, со шляпой в руке, и мимоходом отвесил поклон герцогу Омальскому. Я как сейчас вижу этот поклон: не слишком натянутый, не слишком низкий, не столько поклон, сколько масонский знак между людьми, которые, вопреки разнице убеждений, всегда поймут друг друга и найдут общий язык в вопросах патриотизма и чести. Герцог Омальский отнюдь не показался мне разгневанным. Я пришел в восторг от корректного и достойного поведения моего старого приятеля, но я не мог высказать ему свои чувства, и вот почему: находясь в освобожден- ' ном Париже, еще объятом горячкой осады, я написал о ' Гамбетте и обороне в провинции искреннюю, но несправедливую статью, которую я потом с величайшим удовольствием изъял из моих сочинений, как только получил более правильную информацию. В те времена парижане слегка ополоумели, и я в том числе. Нам столько лгали, нас столько обманывали! Мы читали на стенах мэрии столько афиш, исполненных радужных надежд, столько зажигательных прокламаций, за которыми следовали плачевные поражения! Мы проделывали с ружьем и сумкой за плечами столько ненужных переходов! Нас так часто заставляли лежать в кровавой грязи под градом снарядов, без всякого смысла, без пользы, без дела! А шпионы, а депеши! «Займем высоты Монтрету, враг отступает!» Или: «В позавчерашнем бою мы захватили две каски неприятеля и ремень от ружья». А между тем четыреста тысяч национальных гвардейцев топтались в Париже, выражая нетерпение и горя желанием сразиться с пруссаками в открытом бою! Но стоило отворить городские ворота, как началась новая история. Провинцию убеждали: «Париж сдался без боя!», а Парижу нашептывали: «Провинция подло тебя предала». В конце концов, разозленные, устыженные, ничего не видя в этом тумане ненависти и лжи, всюду подозревая предательство, подлость и глупость, мы решили, что Париж и провинция стоят друг друга. Понимание пришло позже, когда мы во всем разобрались. Провинция узнала, что в течение пяти месяцев Париж проявлял ненужный героизм, а я, парижанин, испытавший осаду, смиренно признал, какую блестящую деятельность развил Гамбетта в департаментах и сколь величественно было движение в защиту родины, в котором мы усмотрели вначале лишь цепь хвастливых тарасконад.

Два года тому назад мы снова встретились с Гамбеттой. Никаких объяснений — он просто подошел и пожал мне руку. Это было в Вилль-д'Авре, на даче у книгоиздателя Альфонса Лемерра, где так долго жил Коро. Прелестный дом, созданный для художника или для поэта, оживший восемнадцатый век со своими деревянными панелями, украшениями над дверями и небольшим портиком, ведущим в сад… В этом саду мы пообедали на чистом воздухе, среди цветов и птиц, под высокими вергилиевскими деревьями, которые так любил писать старый художник, нежно-зелеными от прохладного соседства прудов. Весь вечер мы вспоминали прошлое, говорили о том, что Гамбетта, Лемерр и я — единственные оставшиеся в Париже сотрапезники из отеля «Сенат». Затем наступила очередь искусства и литературы. Я с радостью убедился, что Гамбетта все читает, все видит, что он все такой же великолепный знаток и ценитель искусства. Мы провели пять упоительных часов в этом зеленом цветущем уголке, расположенном между Парижем и Версалем и вместе с тем столь далеким от всякой политической суеты. Гамбетта, очевидно, оценил его прелесть: неделю спустя после этого обеда под деревьями он тоже купил дачу в Вилль-д'Авре.

 

ЧТЕНИЕ У ЭДМОНА ГОНКУРА

Эдмон Гонкур собрал сегодня утром в Отейле близких друзей, чтобы прочесть им перед обедом свой новый роман. В кабинете писателя, где хорошо пахнет старыми книгами и светится потемневшее золото переплетов, я замечаю с порога широкие плечи Эмиля Золя, огромного, как северный бог, Тургенева, тонкие черные усы и непокорную шевелюру славного книгоиздателя Шарпантье. Не хватает Флобера: на днях он сломал ногу и, прикованный к шезлонгу, оглашает Нормандию чудовищными карфагенскими ругательствами.

Хозяину дома Эдмону Гонкуру лет пятьдесят. Он настоящий парижанин, хотя и уроженец Лотарингии. Статность лотарингца, тонкость чисто парижская. Светлые волосы седеющего блондина, внешность аристократа и славного малого, прямая, высокая фигура, подвижная, как у охотника, любителя бродить в чаще лесов; бледное энергичное лицо, неизменно грустная улыбка и взгляд, который сверкает порой, острый, как резец гравера… Сколько силы в этом взгляде, сколько боли в этой улыбке! А пока вокруг меня смеются, разговаривают, пока Гонкур открывает ящики и подбирает страницы рукописи, отвлекаясь от своего занятия, чтобы показать нам любопытную брошюру или заморскую безделушку, пока друзья рассаживаются, выбирая место поудобнее, я с волнением смотрю на рабочий стол, широкий и длинный стол братьев, предназначенный для двоих. В этот дом однажды непрошеным гостем явилась смерть и поразила младшего из них, Жюля, внезапно прервав это небывалое сотрудничество.

Оставшийся в живых Эдмон боготворит покойного. Несмотря на молчаливый характер, на гордую, надменную сдержанность, он вспоминает о брате с прелестной, почти женской нежностью. За его словами чувствуется безграничная скорбь и нечто большее, чем дружба. «Он был любимцем матери!» — говорит иногда Эдмон без сожаления, без горечи, как бы находя естественным и справедливым, что такой человек пользовался всеобщей любовью.

В самом деле, то было невиданное единство двух жизней. При неустойчивости современных нравов братья расстаются чуть ли не в двадцать лет. Один путешествует, другой женится; один становится художником, другой солдатом. И когда после долгих лет разлуки случай сводит их за семейным столом, им надо сделать усилие, чтобы не встретиться как чужим. И даже при совместной жизни к какой духовной отчужденности приводит порою братьев несходство целей и грез! Хотя Пьер и Тома Корнель жили под одной кровлей, первый создал «Сида» и «Цннну», а второй с трудом накропал в стихах «Графа Эссекского» и «Ариадну», а литературное сотрудничество обоих ограничилось тем, что они передавали друг другу скудные рифмы через небольшое отверстие, проделанное в потолке.

Братья Гонкуры не заимствовали друг у друга ни рифм, ни фраз. До смерти, разлучившей их, они всегда мыслили вместе. Вы не найдете прозаического отрывка, пусть даже в двадцать строк, который не был бы отмечен талантом обоих писателей и запечатлен их навеки связанными именами. Небольшое состояние двенадцать — пятнадцать тысяч ливров годового дохода на двоих — обеспечивало им свободу и независимость. На эти деньги они вели замкнутую жизнь, состоявшую исключительно из литературных радостей и труда. Наподобие Жерара де Нерваля они пускались порой в большое путешествие по Парижу, по миру книг, избирая одинокие тропинки, ибо эти утонченные странники питали искреннее отвращение ко всему, что походит на однообразную проезжую дорогу с придорожными столбами, телеграфными проводами и кучами щебня по обочинам. Так шли они рука об руку, роясь в жизни и в книгах, изучая особенности нравов, неведомые уголки, редкие брошюры, и с одинаковой радостью, с одинаковым интересом срывали всякий новый цветок, где бы он ни вырос — на развалинах истории или на грязной мостовой парижского предместья. Усталые и довольные, они возвращались в свой отейльский домик и, словно ботаники или натуралисты, высыпали на большой письменный стол двойной урожай наблюдений, свежих образов, хранящих запах природы и зелени, метафор, ярких, как цветы, и пестрых, как экзотические бабочки, и не знали ни минуты отдыха, пока все это не было разобрано и систематизировано.

Из двух принесенных охапок составлялась одна, каждый со своей стороны описывал виденное; затем они сравнивали обе страницы, чтобы дополнить их и слить воедино. Явление небывалое, подтверждающее общность труда и мыслей обоих братьев: порой, удивленные и взволнованные, они обнаруживали, что за исключением каких-нибудь мелочей, забытых одним и подмеченных другим, обе страницы, написанные порознь, но пережитые вместе, похожи одна на другую.

Почему же наряду с успехами, которые слишком легко достаются иным, такая любовь к искусству, такой усердный труд и столько драгоценных качеств, присущих этим исследователям и творцам, принесли братьям Гонкурам запоздалое и как бы вынужденное признание? При поверхностном взгляде на вещи это может показаться непонятным. В чем же дело? А в том, что эти изысканные лотарингцы, эти аристократы духа были в искусстве подлинными революционерами, а французская публика, во многом напоминающая Жозефа Прюдома, любит революцию лишь в политике. Своими страстными поисками материалов о современности, своим интересом к автографам и эстампам братья Гонкуры положили начало новому методу не только в истории искусства, но и в истории вообще. Если бы они избрали какую-нибудь специальность — во Франции многое прощается специалистам, — скажем, остановились бы на истории, то, быть может, вопреки своей оригинальности и получили бы признание и мы увидели бы неугомонных братьев восседающими под пыльным куполом Академии рядом с Шампаньи и герцогами де Ноан. Но нет! Стремясь и в литературе к жизненной правде, к документальной точности, они стали — ведь теперь в моде всякие школы — во главе школы молодого поколения романистов.

Историки, которые пишут романы! Пусть бы исторические романы, но нет! Таких романов, какие сочиняют Гонкуры, еще никто не читал: это не перепев Бальзака, не опошление Жорж Санд, а серия картин — вот что значит быть любителями эстампов! — с едва намеченной завязкой и огромными пробелами между главами — подлинными ловушками для воображения буржуазного читателя. Прибавьте к этому совершенно новый стиль, исполненный неожиданностей, исключающий штампы, стиль, в котором оригинальность оборотов и образов преграждает доступ избитым мыслям. Вспомните, кроме того, обескураживающие вольности писателей, разъединение слов, привыкших ходить в одной упряжке, как пара волов на пашне, стремление к их отбору, скандальную манеру говорить обо всем, и удивляйтесь после этого, что Гонкуры не сразу завоевали признание толпы!

Уважение просвещенных людей, восторги, которые венчают писателей, знаменитые друзья — все это встретило Гонкуров в начале их пути. Великий Мишле захотел познакомиться с молодыми людьми. Честь, которой он удостоил братьев как историков, Сент-Бев, в свою очередь, оказал им как романистам. Сочувствие к ним непрерывно росло. В мире живописцев только и разговору было целый год, что о «Манетте Саломон» — этой замечательной серии рисунков пером. «Жермини Ласерте» вызвала еще больше шума, чуть ли не скандал. Книга ошеломила утонченный Париж своим страшным откровением о бедствиях простонародных кварталов. Зато с восторгом было встречено описание танцулек в «Черном шаре» под возбуждающие звуки оркестра, среди смешанного запаха помады, газа, табачного дыма и подогретого вина.

Читателей пленили парижские пейзажи Гонкуров, повлекшие за собой столько подражаний, а тогда сверкавшие новизной: внешние бульвары, холмы Монмартра, толпы гуляющих возле старинных укреплений, известковая почва предместья, усеянная осколками бутылок и устричными раковинами. Картина особых нравов предместья, дерзко раскрытых, смело изображенных, таких близких и вместе с тем таких далеких, поражала своей оригинальностью всякого, кто понимает прочитанное.

Но широкая публика еще не была завоевана.

Правда, люди театра исподволь обкрадывали книги Гонкуров — признак, хороший для романиста. Но эти искусные инсценировки приносили выгоду и славу лишь своим авторам. После стольких прекрасных, талантливых книг имя Гонкуров было почти неизвестно вне узкого круга читателей.

Оставалось ждать случая, и он явился. Удача как будто улыбнулась братьям. Просвещенный директор театра Эдуард Тьерри принял к постановке «Анриетту Марешаль». Подумать только: три больших акта во Французской комедии! Дело нешуточное! Наконец-то удастся привлечь внимание рассеянной, равнодушной публики, более неуловимой, чем Галатея. А когда публика окажется здесь, под рукой, ей волей-неволей придется слушать и судить. Можно не читать книги, даже гениальной, но пьеса всегда достигает слуха.

Так нет же, зрители и на этот раз ничего не услышали. Роковое стечение обстоятельств! Достаточно было пустяка, нелепого пустяка. Распространился слух, будто пьесу навязала театру некая принцесса императорской фамилии. Молодежь Латинского квартала пришла в ярость, был составлен заговор, и всячески подавляемая политика, которая проявлялась где и как могла, проявилась на этот раз в ущерб двум безобидным писателям. «Анриетта Марешаль» была сыграна пять раз, но никто не расслышал ни слова.

Ясно помню оглушительный шум в зале, а главное, вид артистической в вечер премьеры. Ни завсегдатаев, ни актеров! Все сбежали, подхваченные вихрем бедствия. И среди этой прибранной, навощенной пустыни с высоким роскошным потолком под взглядами огромных портретов стояли возле камина двое молодых людей. «Откуда эта ненависть? — недоумевали они. — В чем мы виноваты?» Они держались достойно, гордо, но сердце у них все-таки сжималось от грубости нанесенного оскорбления. Старший брат, бледный как полотно, — .утешал младшего, блондина с нервным, одухотворенным лицом, которого я видел тогда в первый и последний раз.

И, однако, их произведение было прекрасное, новое, смелое. Вскоре после этого те самые люди, которые освистали «Анриетту Марешаль», встретили бурными аплодисментами «Элоизу Паранке» и «Пытки женщины» — две пьесы, по всей вероятности, вдохновленные «Анриеттой Марешаль», действие которых тоже развивается со стремительностью мчащегося поезда. Вспомните первый акт драмы Гонкуров: бал в опере, толпу народа, издевающиеся, орущие маски, беготню, перебранку, всю эту картину подлинной жизни, ироничную и четкую, как рисунок Гаварни, — разве это не было натурализмом в театре за пятнадцать лет до появления самого слова «натурализм»?

«Анриетта Марешаль» провалилась? Ну что ж, надо снова приниматься за работу. И в своей отейльской келье братья усаживаются за большой письменный стол. Они пишут монографию о жизни и творчестве Гаварни, которого они оба знали и любили, книгу интересную, как роман, точную и насыщенную фактами, как музейный каталог. За ней следует «Госпожа Жервезе» — наиболее законченное, без сомнения, лучшее, но и самое высокомерное и сугубо личное произведение Гонкуров.

Никакой интриги, простая психологическая история женщины, замечательная одиссея ее духа, напряженной жизни которого в конце концов не выдержали нервы. Начало ее духовного пути — свободное самосознание, а гибнет она в Риме с его возбуждающим климатом, в тени руин, в мистической, усыпляющей атмосфере церквей, в дыме ладана, окутывающего католическое богослужение. Книга была великолепна, неудача оказалась полнейшей. Ни одной критической статьи, с трудом разошлись триста экземпляров.

Это была капля, переполнившая чашу. Человек чуткий, болезненный, с почти женской душой, живший надеждами, находивший опору лишь в горячке труда, младший брат не вынес потрясения. Что-то сломалось в нем — так вздрагивает и разбивается от слишком грубого диссонанса хрустальный бокал, поставленный на гулкую крышку рояля. Жюль ослабел, зачах и умер. Художник — не отшельник. Сколько бы он ни ставил себя вне толпы или над ней, в конечном счете он пишет именно для нее.

А кроме того, писатель любит книги, романы — выстраданный плод своего чрева, свою плоть и кровь. Может ли он оставаться безучастным к их судьбе? Удар, поразивший их, поражает и его. Самый закаленный автор, словно под действием таинственных чар, кровоточит от ран, нанесенных его творениям. Мы разыгрываем из себя рафинированных эстетов, но толпа крепко держит нас. Мы презираем успех, неуспех же нас убивает.

Можете себе представить отчаяние оставшегося в живых брата, отныне одного на свете и тоже как бы умершего, ибо он потерял половину своей души! В другое время он, вероятно, не выдержал бы. Но тогда была война. Сначала осада, затем Коммуна.

Грохот пушек в открытом со всех сторон Отейльском предместье, свист снарядов, крушение привычного уклада жизни, война с иноземцами, война междоусобная, убийства, пожары, шум, подобный шуму Ниагары, который полгода раздавался над Парижем, все заглушая, даже мысль, притупили боль Эдмона. А когда все было кончено, когда черный туман рассеялся и люди снова научились думать, он очнулся печальный, одинокий, ощущая огромную пустоту в сердце, удивленный тем, что он жив, но уже привыкший жить.

У Эдмона Гонкура не хватило мужества покинуть отейльский домик, полный воспоминаний о том, кого он оплакивал. Он остался в нем, замкнутый, грустный, связанный с жизнью только трудом, да и то почти механическим, — заботой о коллекциях, уходом за садом; он поклялся никогда больше не писать; книги, письменный стол внушали ему ужас.

В один прекрасный день, сам не зная почему, он очутился на своем обычном месте с пером в руке. Сначала было тяжело. Эдмон не раз оборачивался, как в былые времена, чтобы спросить брата о каком-нибудь выражении, слове, и, увидев пустое кресло, бледнел и уходил прочь. Но что-то новое, неожиданное, а именно успех, влекло его к труду, и он опять садился за стол. После «Госпожи Жервезе» время не стояло на месте и читающая публика тоже.

В литературе произошел поворот в пользу точного наблюдения, выраженного скупым, ясным языком. Читатели мало-помалу привыкали к новшествам, которые так испугали их вначале, и Гонкуры, подлинные вдохновители этого движения, входили в моду. Их книги переиздавались. «Если бы брат был жив!» — говорил Эдмон с чувством мучительной радости. И тогда он отважился написать роман «Девка Элиза», задуманный вместе с Жюлем.

Писать этот роман еще не значило для Эдмона работать одному: это было как бы продолжением труда вдвоем, посмертным сотрудничеством. Роман имел успех, хорошо раскупался. Одержанная победа была овеяна нежной грустью, болью утраты и сопровождалась чаще, чем когда-либо, словами: «Ах, если бы он был жив!»

Однако злые чары были рассеяны, в безутешном брате проснулся литератор. Невидимые нити всегда связывают искусство с действительностью, а потому первая книга, которую он написал один, была историей их жизни вдвоем, их трагически прерванного сотрудничества, историей отчаяния Эдмона, оставшегося в живых мертвеца, и его мучительного воскресения. Книга носит название «Братья Земганно».

Мы слушали взволнованные, восхищенные, с болью в сердце и смотрели в окно на лианы, на редкие кусты, на блестящую, словно лакированную листву маленького сада, все еще зеленого, несмотря на зиму. Начинавшаяся оттепель покрывала россыпью капель бассейн, увлажняла камни, между тем как солнце последних зимних дней улыбалось нам, играя на снегу. И улыбка солнца и его свет ширились, наполняли весь дом. «Правда?.. Вам нравится?.. Вы довольны?..» — ободренный нашим восторгом спрашивал Эдмон Гонкур, а висевшая против зеркала миниатюра покойного брата тоже озарялась в своей овальной золотой рамке лучом запоздалой славы.

 

ЛЮДИ ТЕАТРА

Дежазе [191]

Когда много лет тому назад я увндел Дежазе на сцене, ей было за шестьдесят, точнее, около семидесяти. Вопреки искусству, вопреки обаянию актрисы, узкое атласное платье собиралось складками на ее хрупком теле, пудра в волосах выглядела снегом старости, ленты костюма печально колыхались при каждом движении, которое тем и выдавало бремя лет и холодеющую кровь, что тщилось быть игривым, легким. И все же как-то вечером Дежазе показалась мне действительно очаровательной. Это было не в театре, а у Вильмессана, в Сена-Поре. Мы пили кофе в гостиной, открытые окна которой смотрели в великолепный парк, навстречу светлой летней ночи. Неожиданно на пороге, в лунном отблеске, появилась маленькая белая фигурка, и тонкий голос спросил:

— Я не помешаю?

То была мадемуазель Дежазе. Она зашла по-соседски — ее дача находилась рядом, — чтобы провести вечер с нами. Встреченная с распростертыми объятиями, она скромно, почти робко, заняла место среди нас. Ее Попросили исполнить что-нибудь. Певец Фор сел за фортепьяно, чтобы аккомпанировать актрисе, но инструмент мешал ей. Звуки, самые тихие, заглушили бы ее голос. И она отказалась от аккомпанемента. Стоя посреди гостиной, где летний ветерок колебал пламя немногих свечей, — одетая в белое муслиновое платьице, которое придавало ей облик не то девушки-подростка, не то прабабушки, она запела слабым, надтреснутым, но чистым голоском, раздававшимся как некая таинственная скрипка в тиши парка и ночи:

Дети! Лизетта — это я…

Вот какой я вижу эту актрису, когда вспоминаю о ней.

Лесюер [192]

Очень многого недоставало Лесюеру, чтобы сразу завоевать славу большого артиста. Голос у него был глухой, невнятный, неприятного тембра и срывался, если по ходу действия требовалось придать ему больше звучности. Память у него была плохая, и он то и дело подходил к суфлерской будке. Наконец, тщедушный, хилый, небольшого роста, он не обладал той величественной осанкой, благодаря которой в патетических сценах актер господствует на сцене и владеет зрительным залом. Лесюер не только превозмог столь неблагоприятные данные, но и оправдал теорию Ренье, утверждавшего, что актеру необходимо бороться с некоторыми физическими недостатками. Оттенки, недоступные его голосу, он передавал своими говорящими глазами и тщательно отработанной мимикой. Если ему и случалось забывать реплики, он все же не знал провалов, ибо всегда был на высоте положения и отличался искусством, неведомым многим драматическим актерам, — искусством слушать. Что до роста, трудно понять, как Лесюер умудрялся обманывать зрителей. Одно несомненно: в некоторых пьесах, как, например, в «Дон Кихоте», он казался очень высоким и заполнял сцену своим широким жестом. С некоторыми оговорками Лесюера можно сравнить с Фредериком: то же уменье облекаться во все костюмы человеческой комедии и с полной непринужденностью, с одинаковым изяществом носить куртку художника-мазилы, шутовской пурпур сказочного короля, фрак светского человека. Обоих актеров роднила и богатая фантазия; она сообщала их творениям нечто своеобразное, отмечая неизгладимой печатью все созданные ими роли, которые было очень трудно исполнять после них. Спросите у Гота, тоже превосходного артиста, сколько усилий ему потребовалось, чтобы справиться с ролью папаши Пуарье, сыгранной сорок лет назад Лесюером на подмостках театра Жимназ. Когда Лесюер выступал в какой-нибудь пьесе, автор мог быть уверен: в случае неудачи не все будет потеряно, одна роль непременно будет иметь успех — это роль Лесюера. Кто вспомнил бы теперь о «Безумцах» Эдуарда Плувье, если бы Лесюер не создал в этой пьесе своего превосходного любителя абсента? Как он был великолепен, когда сидел перед полным стаканом! Его влажные губы дрожали, в трясущейся руке он высоко держал графин и пил по капле зеленую ядовитую жидкость, действие которой преображало его отупевшее, мертвенно-бледное лицо. Вместе с абсентом в застывшее, иссушенное алкоголем тело пьяницы вливалось тепло и судорожное дыхание жизни, кровь окрашивала щеки, во взоре появлялся блеск. Но вскоре глаза опять стекленели, тухли, рот растягивался, углы губ опускались. Превосходный мим, Лесюер знал все пружины, все скрытые нити, приводящие в действие жалкую человеческую марионетку, и управлял ими ловко, мастерски! Когда он плакал, все в нем рыдало: руки, плечи. Вспомните, как он удирал в «Шляпе часовщика»: его ноги мелькали, множились, словно их было десять, двадцать, тридцать пар — то было поистине гироскопическое зрелище. А взгляд актера, когда он пробуждался во время «игры в пикет»!.. Ах, Лесюер, Лесюер!..

Феликс [196]

Что за странная личность Феликс! Стоило мне написать это имя — и передо мной встал образ актера: фатоватый, тупой человек, круглые глаза, низкий, квадратный, упрямый лоб, всегда глубокомысленно наморщенный, а в общем, золотое сердце, хотя глуп и чванлив, как индейский петух! Надо поработать с ним в театре, чтобы это понять. Едва в артистической заканчивалось чтение пьесы, как он шел к директору и возвращал полученную роль, потому что она ему не нравилась. Все остальные роли казались актеру интересными, кроме этой! Почему именно, он не мог бы сказать. То была причуда, потребность, чтобы его упрашивали, чтобы авторы ходили к нему на пятый этаж дома на улице Жоффруа-Марн, в маленькую провинциальную квартирку, чистенькую, уютную, тщательно прибранную, которую легко было бы принять за жилище каноника или священника, если бы не скопление портретов, медальонов, фотографий, напоминавших артисту о сыгранных им ролях. Надо было посидеть с ним, выпить стаканчик «чего-нибудь сладкого» и попытаться сломить с помощью красноречия, комплиментов, обольщений его отчаянное упрямство. При первом визите Феликс не давал слова, ничего не обещал… Он посмотрит, подумает… Иной раз, когда роль очень соблазняла его, он говорил равнодушно, безучастно: «Оставьте мне пьесу… Я еще почитаю». Одному богу известно, что бедняга мог в ней понять! Он держал у себя рукопись неделю, две и ни о чем больше не заикался. В театре шептались: «Будет играть… Не будет…». Видя, что постановка задерживается из-за каприза одного человека, вы уже собирались послать к черту прославленного актера, как вдруг он появлялся на репетиции, бодрый, улыбающийся! Он знал роль наизусть и играл ее с таким огоньком, что зажигал решительно всех. Но причудам Феликса не было конца, до самой премьеры следовало ждать от него всяческих каверз. Зато в этот знаменательный день неподражаемый пыл причудника-актера, который преображался при свете рампы, его неосознанные, но всегда верные и тонкие приемы, его неотразимое действие на публику вознаграждали вас за все испытанные муки.

Госпожа Арну-Плесси [197]

Видели вы ее в «Анриетте Марешаль»? Помните, как, стоя перед зеркалом, она бросает долгий отчаянный взгляд на безмолвного, неподкупного свидетеля и говорит с душераздирающей простотой: «До чего я постарела!»? Те, кто слышал актрису, никогда ее не забудут. Она играла так искренне, так человечно! В эти четыре слова, падавшие медленно, одно за другим, как удары похоронного колокола, она вкладывала такой глубокий смысл: сожаление о прошедшей молодости, щемящую тоску женщины, которая чувствует, что ее владычеству приходит конец, и, если она не откажется от скипетра по доброй воле, старость все равно нагрянет и, избороздив когтями ее лицо, заставит подписаться под собственным отречением! Страшная минута для самой сильной, самой честной женщины! Неожиданно наступает своего рода изгнание, резкая перемена климата — ледяное дуновение сменяет душистый теплый воздух, исполненный лестных похвал и страстного шепота, которые окружают красоту женщины в цвете лет. Особенно жестока подобная перемена для актрисы. Жажда славы усиливает, обостряет ее желание нравиться. Вот почему большинство актрис не хотят уходить со сцены — им не хватает мужества посмотреться в зеркало и сказать себе раз и навсегда: «Да, я постарела». Они поистине достойны сожаления.

Сколько бы они ни боролись, отчаянно цепляясь за свою упавшую корону, публика отворачивается от них, восхищение сменяется снисходительностью, затем жалостью, еще того хуже — безразличием.

Благодаря своему уму, благодаря своей гордости великая, мужественная Арну-Плесси не стала ждать этого горестного часа. Хотя впереди у нее было еще несколько лет, актриса предпочла уйти в зените славы, как прекрасное октябрьское солнце, которое сразу исчезает за горизонтом вместо того, чтобы длить свою световую агонию среди смутных и долгих сумерек. Слава актрисы от этого выиграла, но мы потеряли чудесные вечера, которые она еще могла нам подарить. Вместе с ней ушел Мариво, пропало очарование его волшебного искусства, искрящегося, непринужденного диалога, подобного капризному взмаху веера, развернутого при свете люстр. Снова вернулись на страницы книг его прекрасные героини со звучными именами принцесс Шекспира, озаренные отсветом их неземной прелести: мы вызываем их, но они уже не откликаются на наш зов. Пришел конец остроумной, легкой беседе, несколько вычурной, манерной, но чисто французской, которую так любил Мюссе, пришел конец игривой болтовне женщин, которые мило шутят, опершись рукой в кружевах на край рабочего столика, и веселым причудам, подсказанным влюбленностью и бездельем. Все это умерло в наши дни; на сцене уже не умеют беседовать, изысканно ухаживать. Эта традиция потеряна с тех пор, как нет больше Арну-Плесси. Помимо трудолюбия, вдумчивости и верности традициям французского искусства, эта превосходная актриса обладала самобытным, пытливым талантом, проявлявшимся во всем, к чему бы она ни обращалась — к великим трагическим ролям, как роль Агриппины, которую она играла проникновенно, скорее в духе Светония, чем Расина, или к современности и к искусству реалистическому, создавая образ Нани в драме Мейлака — образ неотесанной крестьянки и страстно любящей матери. Мне особенно запомнилась сцена, в которой невежественная, косноязычная Нани пытается выразить множество смутных чувств, которые обуревают ее честолюбивое, завистливое сердце, и, подыскивая слова, в порыве дикой злобы хрипит, с силой ударяя себя в грудь: «Ах ты, мужичка!.. Мужичка!..» Актриса произносила это так, что трепет пробегал по залу. Заметьте, что не традиция, не школа подсказывают столь правдивые возгласы и движения, а сама жизнь, которую надо изучать, наблюдать, чувствовать. И какая великая победа, какое наглядное доказательство чудесной творческой силы заключены в том, что неудачная драма «Нани», едва выдержавшая десять представлений, навсегда запечатлелась в душе и глазах тех, кому довелось ее видеть, ибо главную роль в ней исполняла Арну-Плесси!

Адольф Дюпюи [200]

Адольф Дюпюи был сын Розы Дюпюи, актрисы Французской комедии, ушедшей из театра в 1835 году и умершей всего лишь несколько лет тому назад. Несмотря на подлинный талант и успехи, не без труда завоеванные рядом с такой соперницей, как мадемуазель Марс, достойная женщина возненавидела свою профессию, и когда ее сын окончил коллеж Шапталь, где учился весьма посредственно, сидя за одной партой с Александром Дюма-сыном, она воспротивилась со всей силой материнской нежности его желанию стать актером. Хорошо известно, что означает «никогда» в устах любящей женщины, а г-жа Дюпюи страстно любила своего взрослого сына. В Консерватории он не больше преуспел, чем у Шапталя, и не по недостатку ума, — он был наделен им в избытке, но умом острым, индивидуальным, который не слишком угоден в учебных заведениях, где не любят тех, кто рассуждает в строю и хочет знать, почему подается команда «равнение направо», когда следует повернуть налево. Во время занятий он оспаривал идеи своего руководителя Самсона, восставал против подготовки с преподавателем экзаменационных работ. Он желал играть с листа, а не повторять пьесу, которую «зубрил» в течение десяти месяцев перед экзаменом, он требовал развития инициативы в ущерб традициям. Легко себе представить, как негодовал старик Самсон, выслушивая столь разрушительные теории. И все же он симпатизировал этому юному хладнокровному бунтовщику, сыну своей бывшей соратницы, и даже устроил его во Французскую комедию на амплуа пятого или шестого любовника. Но Дюпюи недолго там пробыл. Однажды Фехтер, который был в театре на тех же ролях и играл не чаще своего приятеля, отозвал его в уголок артистической и сказал шепотом: «Не удрать ли нам?.. Здесь подохнуть можно…» — «Давай удерем», — согласился Дюпюи. И вот наши герои отправляются в Лондон, в Берлин и распевают «Я — Линдор» по всей Европе. Им плохо платят, их не понимают, они довольствуются жидкими аплодисментами, но они играют, им дают роли, а для дебютантов это самое важное. Два года спустя, году в 1850-м, мы встречаем нашего актера в театре Жимназ, под руководством Моитиньи, который первый понял, что может дать этот красивый, медлительный и вялый парень. Он заставил его упорно трудиться, играть многочисленные и разнообразные роли — старика, рабочего, резонера, благородного отца — и выявил заложенную в актере наблюдательность, тонкость, чуткость, добродушие и то врожденное обаяние, которым Дюпюи одарен, как никто другой. Десять лет Дюпюи провел в театре Жимназ, где по праву разделил блестящий успех, выпавший на долю «Полусвета», а затем уехал по ангажементу в Россию. Он пробыл там долго, очень долго, а когда возвратился после семнадцатилетнего отсутствия, завоевать парижскую публику оказалось нелегко. По-видимому, в Санкт-Петербурге и Париже разные требования: на русской сцене говорят тихо, играют сдержанно, понимают реплики с полуслова и ничего не подчеркивают, как в гостиной, в обществе знакомых, воспитанных людей. При такой игре достоинства и недостатки скрадываются, стираются. Конечно, мы узнаем вернувшихся к нам актеров, но различаем их смутно, сквозь дымку, как будто рампа недостаточно освещена. Зато на премьере «Набоба» старые парижане увидели своего прежнего Дюпюи в расцвете таланта, во всем блеске марсельского темперамента, пылкость которого было трудно заподозрить у этого спокойного отца семейства. После премьеры от одного Жансуле зависело войти во Французскую комедию по парадной лестнице, а не проскользнуть в заднюю дверку, как он это делал в начале своей карьеры. Но бывший ученик Самсона сохранил независимость и вольнолюбие прежних дней. Театру Водевиль посчастливилось, и так как администрация на улице Ришелье не согласилась на требования Дюпюи, то Водевиль удержал своего актера.

Лафонтен [205]

Анри Тома, он же Лафонтен, родился в Бордо в начале романтической эры. На юге Франции Бордо занимает особое место. Этот город-олицетворение креольского юга, знойного юга островов — как бы стоит на якоре в водах Атлантики с бушпритом, повернутым в сторону Индии, и, помимо пылкого воображения, краснобайства и живости, свойственных тем, кто живет по ту сторону Луары, бордосцев отличает необоримая потребность «дать стречка», пуститься навстречу приключениям, неизвестности. Эти свойства сыграли большую роль в жизни и развитии таланта нашего актера. «Он будет священником!»-сказала его мать, типичная тамошняя мамаша, католичка до мозга костей. Но стоило бордосцу Анри поступить в семинарию, как он тут же перепрыгнул через ограду, сменил сутану на блузу и пустился, как Красная Шапочка, по полям и долам в погоню за своими причудливыми фантазиями, пока не наткнулся на волка с желтой перевязью и в фуражке жандарма, который потребовал у него документы. Парня насильно вернули домой, мамаша опять решила определить его в семинарию. «Ни за что на свете!» — «Тогда, негодник, отправляйся на острова!» Так выражается гнев родителей-южан: «Он не хочет быть священником?.. А, чтоб его! Ну так мы отдадим его в юнги». Три месяца на солонине и бобах, среди морских брызг и ветра излечили юного беглеца от зуда путешествий, но не привили ему вкуса к тонзуре. По возвращении с острова Реюньон он перепробовал ремесел двадцать: был столяром, слесарем, торговцем всякой всячиной, спал на голой земле, питался, чем бог послал, шел вперед, увлекаемый молодостью и неуемным бордоским темпераментом, без цели, но с широко открытыми глазами и с уже пробудившейся восприимчивостью артиста. Вот он в Париже, служит агентом у книготорговца, шагает по улицам, карабкается по лестницам, сбывает литературу и науку, расхваливает книги и брошюры, — он не успел их прочесть, но заглавия все же запечатлеваются в его памяти и приоткрывают окошко в широкий мир. Он упорен, вкрадчив, красноречив, неотразим — такого агента никогда еще не было в торговом доме Лашатра. Затем как-то вечеррм он заходит в театр Порт-Сен-Мартен, видит на сцене Фредерика и получает удар в сердце, знакомый лишь влюбленным и артистам. Он посылает к черту книжки и журналы и отправляется к Севестру, толстому папаше Севестру, главному директору театров предместья. «Что ты умеешь делать?.. Играл на сцене?» — «Никогда… Дайте мне роль — и вы увидите». Севестр сразу признал артистическое дарование просителя по его истинно бордоской самонадеянности, по живым глазам, широким жестам и громкому, звучному голосу. Такое дарование свойственно говорливой, подвижной натуре южан, которые судят решительно обо всем, все выбалтывают, думают вслух, причем их язык постоянно опережает мысль. Тарасконец и наш новичок, побывавший в театре Порт-Сен-Мартен, — два сапога пара.

В театрике на улице Гэте, где впоследствии дебютировал Муне-Сюлли, Лафонтен прошел школу актерского мастерства. Он играл в Со, в Гренеле, с книгой в руке разучивал роли в пригородных омнибусах, декламировал Бушарди на дорогах. Он добился своего. Слух об его успехах перекинулся через мосты, докатился до бульваров, и вскоре Анри Лафонтен был принят в театр Порт — Сен-Мартен, где выступил в комедии «Кин» вместе с Фредериком, который сразу полюбил его и заставил трудиться в поте лица. «Идем, малыш!» — говорил мэтр, выходя из театра. И он уводил к себе домой, на бульвар Тампль, ученика, измученного пятичасовой игрой на подмостках. Глаза юноши слипались, щеки горели от грима и от света газовых рожков, но до сна было далеко! Ужин был уже подан, все канделябры в гостиной зажжены. Оба актера наспех ели, пили, затем учитель давал ученику какой-нибудь сюжет, поручал разыграть драматическую сценку, а сам опускался в кресло и придвигал к себе графин с вином. «Ну, валяй!» — говорил он.

Превосходный актер, Лафонтен часто рассказывал мне об одной из этих импровизированных сцен. «Представь себе, — сказал ему Фредерик, развалясь на диване, — что ты мелкий чиновник, женился три года назад… Сегодня день рождения твоей жены, которую ты обожаешь… В ее отсутствие ты купил букет, подарок, приготовил вкусный ужин вроде нашего… И вдруг, накрывая на стол, ты находишь письмо и узнаешь, что она подло тебя обманула… Постарайся, чтобы я прослезился… Начинай!» Лафонтен тут же принимается за дело, ставит прибор добросовестно, без обмана — Фредерик не любил шутить, когда речь шла об аксессуарах, — кладет букет на стол, посмеивается, бросает вокруг умиленные взгляды, затем, дрожа от нетерпения и от радости, открывает ящик, где хранится подарок, находит письмо, машинально читает его и испускает душераздирающий крик, в который пытается вложить все отчаяние, вызванное крушением своего счастья!.. «Скажу вам по секрету, я был доволен собой, — признавался мне славный Лафонтен, со смехом рассказывая об этом злоключении, — я считал, что мой крик правдив, искренен, трогателен, я чуть было сам не заплакал… Как бы не так!.. Вместо ожидаемых похвал я получаю сокрушительный пинок пониже спины… Это не очень меня смутило — я уже привык к повадкам моего учителя; поразила меня главным образом его критика: „Как, осел! Ты любишь женщину больше всего на свете, ты слепо веришь ей, слепо! — и при первом взгляде на письмо сразу все понимаешь, во всем убеждаешься, веришь всему, что сказано в этой бумажонке?.. Да ты спятил!.. Вот что! Садись сюда и смотри, как я буду пить отраву капля за каплей“».

С этими словами он сам принимается за дело… Открывает ящик… «Что такое? Письмо…» Он вертит его и так и эдак, пробегает непонимающим взглядом, снова бросает в ящик и продолжает накрывать на стол… «Странное все-таки письмо!» Он опять берет его, внимательно читает и, пожимая плечами, швыряет на стол. «Да нет, это неправда, это не может быть… Она придет и все объяснит…» Но как дрожат у него руки, когда он заканчивает сервировку стола!.. А взгляд прикован к письму… Не в силах совладать с собой, он снова перечитывает его… На этот раз он понял, рыдания подступают к горлу, душат его; он со стоном падает на стул… Это было поразительное зрелище! Лицо великого актера все больше искажалось при каждом чтении. Вы видели воочию, как действовал тот яд, который он поглощал глазами. Фредерик уже не мог остановиться и в пылу вдохновения продолжал разыгрывать сцену. Он содрогался всем телом, бросал свирепый взгляд на дверь. Его жена, видимо, только что появилась на пороге. Он подпускал ее как можно ближе и неожиданно выпрямлялся, страшный в своем гневе, с письмом в руке: «На, читай!» И, не дожидаясь ответа, угадав по ужасу жены, что все это правда, что письмо не солгало, он, как пьяный зверь, начинал кружиться на месте, тщетно подыскивая слова, и, по-прежнему влюбленный, несмотря на свое бешенство, стремясь излить на что угодно, но только не на жену снедавшую его жажду разрушения, он хватал стол за ножки и бросал его на другой конец гостиной со всем, что на нем находилось, — с лампой, с посудой…

Вышеописанный пинок пониже спины посвятил Лафонтена в великие актеры, подтвердив, что он достоин своего ремесла. Без уроков Фредерика бордоский юноша не сумел бы сдержать, ввести в русло свой необузданный нрав. Южная кровь и способствовала и мешала его успеху. Она не только подсказывала актеру блестящие импровизации, но и вызывала его гневные вспышки, бестактности — столкновения в его душе добра и зла. Несмотря на блестящее дарование, Лафонтен мог стать неудачником, возвышенным безумцем, сведенным с ума своим артистическим темпераментом, помноженным на темперамент южанина. К счастью, он поступил в театр Жимназ, где проработал десять лет под руководством замечательного учителя. Те, кому довелось видеть в кресле, на авансцене, старика Монтиньи, угрюмого, насупленного, который заставлял актеров повторять по десять, по двадцать раз одно и то же место, который приводил к повиновению самых непокорных, самых упрямых, который был вечно недоволен достигнутым и добивался совершенства, те могут похвалиться, что знали настоящего директора театра. Благодаря этим урокам Лафонтену удалось отшлифовать свой талант. Монтиньи смирил неуемный пыл актера, заставил его носить негнущийся офицерский воротник в «Дворянском сыне»-пьесе, которую Лафонтен снова сыграл в Одеоне несколько лет тому назад, обуздал его южную живость, надев на него отличный фрак мужа из «Дианы де Лис». Бордосец вставал на дыбы, грыз удила, но вышел из рук Монтиньи укрощенным, вышколенным, безупречным. И теперь он всегда вспоминает своего старого учителя со слезами на глазах.

 

ЗАМЕТКИ О ПАРИЖЕ

Кормилицы

Нет ничего прелестнее прогулки кормилиц с младенцами в Люксембургском саду или Тюильри, между часом и двумя, по первому веселому солнышку, при шелесте первых листочков.

Встретившись в укромном уголке сада, кормилицы прохаживаются группами, в чепцах с развевающимися лентами, или сидят на стульях, раскрыв большой зонт, подбитый розовым или голубым шелком, который отбрасывает ласковую тень на личико младенца. И пока тот спит под тонким покрывалом, среди пенистых кружев, впитывая всем своим крошечным тельцем живительное дыхание весны, кормилица, довольная, отдохнувшая, с улыбкой счастливой роженицы, гордо поднимает голову, смотрит вокруг победоносным взглядом, смеется и болтает с приятельницами.

Здесь собралось кормилиц пятьдесят, одетых в костюмы национальные, но измененные, облагороженные, которые придают торжественности королевского сада старомодную поззию, свойственную комической опере. Головные уборы разнообразны и великолепны: яркие шелковые повязки гасконок и мулаток, традиционные чепчики бретонок, огромные черные легкокрылые бабочки эльзасок, аристократические уборы арлезианок, огромные булавки с золотыми шарами уроженок Беарна, ажурные, как шпицы соборов, чепцы нормандок, торчащие над косматыми шиньонами.

Воздух мягок, клумбы благоухают, набухшие почки каштанов источают запах смолы и меда. Там, возле бассейна, военный оркестр играет вальс. Кормилица поводит плечами, малютка пищит, а прогуливающийся солдатик становится краснее своего красного помпона перед этим строем землячек, которых он находит очень похорошевшими.

Такова кормилица на прогулке, парадная, разряженная, преображенная, благодаря тщеславию родителей младенца и полугодовому пребыванию в столице. Но если вы хотите видеть настоящую кормилицу, надо застать ее тотчас по прибытии в Париж, в одном из странных заведений, именуемых конторами по найму, где на потребу изголодавшихся парижских младенцев торгуют молоком женщин-матерей. Контора находится неподалеку от Ботанического сада, на одной из тихих улиц, оставшихся провинциальными в центре Парижа, со своими пансионами, табльдотами, домиками, окруженными садами, где живут старики ученые и мелкие рантье, разводящие кур. На фасаде старинного здания с большим крыльцом — вывеска, на которой розовой краской выведено только одно слово: «Кормилицы».

Перед дверью скучливо расхаживают обтрепанные женщины с детьми на руках. Входим: пюпитр, зарешеченное окошечко, медный корешок бухгалтерской книги, скамьи, на которых сидят посетители, словом, извечная контора, одинаково холодная и строгая и на рынке и в морге, ведает ли она отправкой слив или регистрацией трупов. А здесь продают живой товар.

Если вы производите впечатление человека «порядочного», вас избавляют от ожидания на скамейке и вводят в гостиную.

Обои цветочками, красный плиточный пол, натертый до блеска, как в монастырской приемной; над камином, где под двумя стеклянными колпаками стоят букеты бумажных роз, портреты маслом хозяина и хозяйки в золотых овальных рамках.

Хозяин ничем не примечателен: физиономия бывшего торгового агента или разбогатевшего мозольного оператора. Хозяйка, женщина весьма упитанная, улыбается всеми тремя подбородками; она ожирела от легкой жизни, но в лице и в глазах у нее сквозит что-то жесткое, недаром она привыкла управлять человеческим стадом. Иногда хозяйкой становится честолюбивая акушерка, но чаще всего это бывшая кормилица, обладающая деловыми способностями.

Бедная крестьянка в далеком прошлом, она пришла в контору по найму, быть может, в эту самую, чтобы продать вместе с молоком год своей молодости. Она расхаживала перед дверью вместе с другими, голодная, держа на руках ребенка; вместе с другими она протирала грубую шерстяную юбку, сидя в ожидании на каменных скамьях.

Теперь положение изменилось: она богата, пользуется известностью. Односельчане, помнящие, что она уехала в лохмотьях, отзываются о ней с уважением. У себя в деревне она авторитет, чуть ли не провидение.

Год выдался неурожайный, землевладелец требует уплаты. Вечером, у очага, протягивая широкие ладони к огню, муж говорит:

— Фрази, послушай-ка!.. Молоко у тебя хорошее, деньги дороги… Почему бы тебе не поехать в Париж на заработки? Не так уж это страшно. Хозяйка конторы — наша, деревенская, она нас знает и живо подыщет тебе хорошее место.

Фрази уезжает, за ней другая. Мало-помалу это входит в привычку — алчность довершает то, что было начато по бедности. Теперь всякий раз, когда рождается ребенок, его положение ясно и судьба определена заранее. Он останется дома и будет вскормлен козьим молоком, а материнское молоко, проданное за хорошую цену, пойдет на покупку поля или на расширение луга.

Всякая повелительница кормилиц, всякая хозяйка конторы по найму извлекает главную выгоду из своего родного края — Оверни, Савойи, бретонских ланд или лесистых склонов Морвана. Заметим, что торговля кормилицами в Париже подвержена тем же колебаниям, что и деревенская жизнь. Кормилицы редки в урожайные годы, зато их много в голодное время. Но какой бы ни был год — хороший или плохой, кормилиц днем с огнем не сыщешь во время жатвы или сбора винограда, в разгар полевых работ.

Сегодня в конторе по найму, видимо, есть что предложить. Не считая кормилиц, которые расхаживают у входа в деревянных башмаках, двадцать — тридцать женщин толпятся под окном, в небольшом садике, превращенном во двор, которому придают весьма мрачный вид поломанные бордюры буксуса, истоптанные клумбы и детские пеленки, которые сушатся на веревке между гибнущим фиговым деревом и высохшим кустом сирени. Вокруг сада выстроились грязные будочки; своей отталкивающей наготой они напоминают не то соломенные хижины негров-рабов, не то лачуги каторжан. В них и ютятся кормилицы с детьми, пока не поступят на место.

Они спят на складных кроватях, дыша спертым воздухом, под несмолкаемый крик младенцев, которые разом просыпаются, едва закричит один, и начинают орать хором, ловя неопрятную материнскую грудь. Недаром кормилицы предпочитают проводить время в садике, — здесь они ходят из угла в угол с отсутствующим видом душевнобольных, присаживаясь лишь для того, чтобы заштопать чулки, или наложить на старую-престарую юбку лишнюю заплату — лоскут землисто-серого, линялого желтого или выцветшего голубого цвета, словом, тех тонов, которые от избытка утонченности парижская мода заимствует у деревенской нищеты.

Но вот в гостиной появляется хозяйка, одетая кокетливо и строго: волна бантов цвета пуншевого пламени на черном монашеском корсаже; взгляд ее суров, голос медоточив.

— Вы желаете кормилицу?.. За семьдесят франков в месяц?.. Превосходно… У нас большой выбор за эту цену…

Хозяйка отдает приказ. Дверь отворяется, входят восемь-десять кормилиц с детьми на руках. Они топчутся на месте, затем покорно выстраиваются, стуча грубыми башмаками и теснясь, как пугливые овцы… Не подходят? Живо — десять других!.. Те же опущенные глаза, та же робкая униженность, те же обветренные, загорелые щеки цвета коры, цвета земли. Хозяйка представляет кормилиц, расхваливает свой товар.

— Здоровая, чистенькая, как стеклышко… Молоко у нее превосходное… Взгляните на малютку!..

Малютка и в самом деле хорош, он всегда хорош. В заведении имеются два-три младенца, которыми заменяют наиболее тщедушных детей.

— Когда у вас появилось молоко, кормилица?

— Три месяца назад, сударь.

Молоко всегда трехмесячное: Взгляните сами:' из расстегнутого корсажа вырывается длинная белая струя, богатая деревенскими соками. Но не слишком доверяйтесь видимости — это запасная грудь, которую никогда не дают ребенку. Следовало бы взглянуть на другую, дряблую грудь, но она стыдливо прячется. Да и кроме того, молоко скапливается после нескольких дней полного отдыха.

Между тем хозяйка разливается соловьем и с властностью собственницы, с привычным бесстыдством выставляет напоказ несчастных, испуганных женщин.

Наконец выбор сделан, кормилица нанята; остается расплатиться. Хозяйка проходит за решетку и подводит счет. Ужасный счет! Сперва столько-то процентов в пользу заведения, затем долг кормилицы за пищу и кров. Что еще? Дорожные расходы. Все? Нет, остается заплатить «доставщице», которая возьмет ребенка у матери и отвезет его в родную деревню.

Печальное путешествие! Доставщица ждет, чтобы набралось пять-шесть младенцев, и увозит их, упаковав, как кур, в большие корзины, из которых торчат одни головки. Далеко не все дети выдерживают пребывание в нетопленных вокзалах, тряску на жестких скамейках третьего класса, кормление молоком из соски или сахарной водичкой через тряпку. Мать передает нескончаемые наставления тетке и бабушке. Ребенок, отнятый от ее груди, беспокоится, пищит. Мать целует его в последний раз и плачет. Правда, ее слезы искренни лишь наполовину — деньги, страшные деньги, которые она любит всем своим крестьянским нутром, скоро их высушат. И все же эта сцена надрывает сердце и наводит на печальные думы о разлуке рабов с семьями.

Кормилица берет свой багаж — немного тряпья в узелке.

— Как! Это все, что у вас есть?

— Ах, добрый господин, мы живем так бедно!.. Ей — богу, нечем наготу прикрыть.

И правда, у нее почти нет вещей. Прежде всего надо преобразить ее, одеть. Она все это предусмотрела. Первая забота кормилиц, как и флибустьеров, отправляющихся на разбой, — приехать налегке, без громоздкого багажа; вторая забота — приобрести большой сундук для «припасов». В самом деле, сколько бы вы ни холили, ни баловали введенную в ваш дом дикарку, чей грубый голос, непонятный говор, стойкий запах коровника и сена так не Подходит к изысканности парижского интерьера, сколько бы вы ни смывали с нее загар, ни учили ее правильно выражаться, следить за чистотой тела и опрятностью одежды, в кормилице, самой смышленой, самой расторопной, то и дело проступает неотесанная бургиньонская или морванская мужичка. Под вашей кровлей, у вашего очага она остается врагом, крестьянкой, попавшей из своего унылого края, из беспросветной нужды в сказочный мир роскоши.

Ей хочется иметь все, что она видит, все унести туда, в свою дыру, в свое жилище, где у нее корова и муж. В сущности, для этого она и приехала, ее навязчивая идея — «припасы».' Припасы — поразительное слово, на языке кормилиц оно приобретает растяжимость и размеры глотки боа. Припасы — это подарки и жалованье, все, что ей выплачивают и дают, все, что можно подобрать и украсть, старый хлам и набитая кубышка, все, что кормилица собирается разложить по приезде перед завистливыми соседями. Ради того, чтобы увеличить, пополнить эти священные припасы, ваш кошелек и ваше сердце подвергаются постоянным иабегам. Впрочем, вы имеете дело не с одной кормилицей: ее сообщниками выступают муж, бабушка и тетка; в глухой деревушке, неизвестной вам даже по названию, целая семья, целое племя замышляет против вас хитрости, достойные краснокожих. Каждую неделю приходит письмо, написанное неуклюжим, замысловатым почерком, заклеенное серым хлебом и припечатанное игральной костью.

Сперва вас умиляют эти смешные, наивные послания с их сложной орфографией, витиеватым слогом, кручеными и перекрученными фразами, на манёр шапки, которую вертит в руках крестьянин, не желающий показать свое смущение. Умиляет и тщательно выведенный на конверте адрес, вроде тех, что встречаются в военных рассказах Дюраидо:

«Европа, Франция, Париж, департамент Сена, Третий округ, Вогезская улица, дом восемнадцатый, госпоже, госпоже Фрази Дарнель, кормилице у господина» и т. п.

Погодите! Вы не долго будете восхищаться этими перлами деревенского простодушия. Все они посягают на ваш кошелек, все подсказаны крестьянской хитростью и идиллическим мошенничеством.

«Пишу тебе, чтобы довести до твоего сведения, драгоценная и достойная супруга, — только не говори об этом нашим уважаемым хозяевам и благодетелям, потому что они, пожалуй, опять захотят дать тебе денег, а злоупотреблять никогда не годится…»

Затем следует подробное описание страшной грозы, которая все опустошила в деревне — урожая как не бывало, хлеба побиты, трава на лугах полегла. Дождь льет у них в доме как под открытым небом, потому что град продырявил крышу, а боров, редкостное животное, которое собирались зарезать на Пасху, сдох от разрыва сердца при первом ударе грома.

В другой раз подохла корова, старший мальчик сломал себе руку или на птицу напал мор. На одну и ту же крышу, на одно и то же поле обрушиваются невероятные беды, подобные казням египетским. Все это грубо, нелепо, шито белыми нитками. Нужды нет, делаешь вид, что веришь россказням, снова и снова даешь денег, иначе берегись! Кормилица не станет жаловаться, просить, нет, но она надуется, будет потихоньку плакать, стараясь, чтобы ее слезы заметили. А когда кормилица плачет, младенец кричит, потому что от горя «портится кровь», а от «испорченной крови» молоко становится горьким. Скорее заполним почтовый перевод, и пусть кормилица смеется.

Еженедельные потрясения не мешают, однако, кормилице ежедневно заботиться о своих «припасах». Надо раздобыть распашонки для своего малыша, несчастного сиротки, который там, в деревне, сосет козье молоко, достать себе юбку, пальто мужу, подобрать с разрешения хозяев все, что валяется, всякие ненужные мелочи, место которым на помойке. Впрочем, разрешение не всегда спрашивается — кормилица вывезла из деревни странное представление о собственности добрых парижан. Женщина, которая в родной деревне не возьмет яблока на участке соседа, спокойно, без зазрения совести, разграбит весь ваш дом. Для зуава обобрать араба или колониста не означает красть, а «положить в карман», «поживиться». Разница огромная! Также и для кормилицы — украсть у горожанина значит «пополнить свои припасы».

Несколько лет тому назад у меня пропали два серебряных прибора — ей-богу, на основе личного опыта я мог бы прочесть цикл лекций о кормилицах! Были заподозрены слуги, пришлось сделать обыск, открыть сундуки. У меня уже сложилось представление о «припасах», и я начал с сундука кормилицы. Нет, ни один тайник сороки-воровки на церковной колокольне, ни одно дупло дерева, где ворон-коллекционер складывает награбленное добро, не являли такого нагромождения блестящих и ненужных предметов: пробки от графинов, дверные ручкн, пряжки, осколки зеркала, катушки без ниток, гвозди, шелковые лоскуты, обрывки серебряной бумаги, рекламы модных магазинов, а на самом дне, под всеми этими «припасами», два серебряных прибора, в свою очередь, ставшие «припасами».

Кормилица не сознавалась до последней минуты; она клялась, что не виновна, говорила, что взяла приборы без злого умысла, вместо рожка для ботинок. И все же она не захотела откладывать свой уход до утра. Она боялась, что мы одумаемся, «пошлем за жандармами». Было темно, шел дождь. И на наших глазах кормилица, безмолвная, злая, ставшая и в самом деле дикаркой, не пожелав даже, чтобы ей помогли, таща обеими руками сундук, набитый драгоценными «припасами», скрылась волчьей поступью под сводами лестницы.

Представьте себе, что ваш ребенок поручен заботам такой женщины… Вот почему совсем нелишне постоянно наблюдать за ней. Стоит предоставить кормилице свободу — и она не вынесет его гулять, чтобы он побыл на солнышке и подышал свежим воздухом под деревьями сквера. В сущности, Париж утомляет ее. Она предпочла бы посидеть без света у камина, с ребенком на коленях, и, нагнувшись к огню, как в деревне, забыться часика на четыре тяжелым сном крестьянки. Очень трудно внушить кормилице, чтобы она не клала грудного ребенка к себе на кровать. Зачем нужна колыбель? Чего только не придумают эти горожане! Не лучше ли иметь младенца у себя под боком и давать ему грудь, как только он закричит, не вставая и не студясь? Правда, иной раз его и придавишь во сне, но это редко случается.

Кроме того, по убеждению крестьян, грудной ребенок ест все, что угодно, и его можно безнаказанно пичкать кислыми сливами и зелеными грушами. А он между тем подхватывает желудочную болезнь и умирает, несмотря на врачебный уход. В другой раз из-за того, что младенца уронили или тихонько дали ему подзатыльник, у него начинаются судороги, менингит… Да, нашим парижанкам следовало бы прислушаться к совету Жан-Жака и самим кормить грудью детей! Правда, это не всегда осуществимо в душной атмосфере большого города, где у стольких матерей не бывает молока!

Но что сказать о провинциалках, которые без всякой нужды, просто по беззаботности и от лени, отдают своих грудных детей на два-три года в крестьянскую семью, которую они и видеть не видели? Большинство младенцев в таких условиях умирает. Выжившие возвращаются домой неузнаваемыми — это уродливые человечки с деревенскими повадками, говорящие грубыми голосами на варварском диалекте.

Помнится, я жил как-то в провинции, на Юге, и друзья предложили мне совершить экскурсию к Гарскому мосту. Мы собирались устроить пикник на каменистом берегу реки, под тенью развалин. «Малыш» моих друзей был отдан кормилице, жившей в тех местах, и мы решили мимоездом повидать его. Одним словом, увеселительная прогулка! Приглашаем соседей, нанимаем карету. Поехали! Навстречу ветру, солнцу и обжигающей, слепящей пыли. Проехав час, мы замечаем на возвышенности, среди белой, как снег, дороги темное пятно. Пятно приближается, растет. Это поджидающая нас кормилица. Карета останавливается, в дверцу подают кричащего младенца.

— Какой чудесный малыш!.. Как он похож на мать!.. Скажите, кормилица, он здоров?

Все в карете целуют ребенка, умиляются, затем передают обратно маленький орущий сверток, и мы мчимся дальше, оставив кормилицу и младенца на южном солнцепеке в облаке раскаленной, скрипящей под ногами пыли.

— Вот так-то и вырастают крепкие дети… — скажете вы.

Согласен. Ребенку, который все это выдержит, ничто уже не страшно в жизни.

Диковинные салоны

Среди бесчисленных причуд нашего времени нет причуды более веселой, странной, более богатой забавными неожиданностями, чем бешеное увлечение вечерами, танцами, чаями, которое свирепствует с октября по апрель во всех слоях парижской буржуазии. Даже самые скромные семьи, живущие в захолустных уголках Батиньоля и Левалуа-Перре, желают вести светскую жизнь, иметь свой салон и приемный день. Я знаю безумцев, которые каждый понедельник отправляются пить чай на улицу Кроличья Нора.

Еще полбеды, когда люди получают выгоду от устройства этих празднеств. Например, врачи, которые открывают свой кабинет и хотят, чтобы их знали в округе, родители, имеющие дочь-бесприданницу, преподаватели декламации и учительницы музыки, которые приглашают раз в неделю семьи своих учеников. В таких вечерах всегда есть что-то от школьных занятий, от экзаменов — голые стены, жесткие стулья, натертый паркет без единого ковра, вымученное оживление и чуткая тишина, наступающая при словах учителя: «Господин Эдмон прочтет нам сцену из „Мизантропа“; или: „Мадемуазель Элиза сыграет „Полонез“ Вебера“».

Но сколько несчастных устраивают приемы без смысла, без пользы, просто ради удовольствия принимать, терпеть раз в неделю неудобства, собирая у себя человек пятьдесят, которые уйду! поздно вечером, насмешливо улыбаясь! Гостиная бывает обычно слишком мала, узка, гости беседуют в неудобных позах пассажи* ров омнибуса. Квартира становится неузнаваемой, все перевернуто вверх дном, всюду закоулки, портьеры, ширмы с сюрпризами, и при виде гостей растерявшаяся хозяйка дома то и дело кричит: «Не сюда!» Порой какая-нибудь дверь нескромно приотворяется, и вы замечаете на фоне кухонной стены хозяина, измученного беготней, вымокшего под дождем, — он вытирает шляп; носовым платком и торопливо жует кусок холодного мяса у заваленного посудой стола. Танцуют в коридорах, в спальнях, из которых вынесена вся мебель, и, не видя вокруг ничего, кроме люстр, бронзовых бра, драпировок и фортепьяно, гости недоумевают: «Где же хозяева будут спать?»

Я знавал очень странный дом в этом роде: комнаты были там расположены анфиладой и разделены ступеньками, словно лестничные площадки, и гости, собравшиеся в глубине помещения, как бы восседали на подмостках, пренебрежительно взирая оттуда на вновь прибывших, укороченных, скрытых до подбородка в провале первой комнаты. Представьте себе, как там было приятно танцевать! Не важно! Раз в месяц в этом доме устраивали грандиозный вечер. Из маленького кафе напротив приносили скамейки, а заодно появлялся и официант в лаковых башмаках и белом галстуке, единственный из приглашенных, у которого были золотые часы на золотой цепочке. Надо было видеть, как взволнованная, растрепанная, раскрасневшаяся от хлопот хозяйка бегала за этим человеком из комнаты в комнату и кричала: «Господин официант!.. Господин официант!..»

А публика на этих вечерах! Всегда одни и те же люди — их встречаешь всюду, — они знают, ищут и притягивают друг друга. Целое сборище пожилых дам и молодых девиц в претенциозных и поблекших туалетах. Бархат на платьях бумажный, перкалин заменяет шелк. Чувствуется, что старая бахрома, смятые цветы и линялые ленты подбирались и приметывались, как бог на душу положит, под одобряющие слова: «Сойдет! Вечером не будет заметно». Женщины густо пудрятся, нацепляют на себя фальшивые драгоценности и поддельные кружева: «Сойдет! Вечером не будет заметно…» Занавески на окнах приобрели непонятный цвет, мебель разваливается, ковры расползаются: «Сойдет! Вечером…» Вот чего стоят эти празднества, зато в три часа утра хозяева с гордостью видят, как к двери их дома подкатывают четыре фиакра, привлеченные светом канделябров, и совершенно напрасно, ибо гости чаще всего уходят пешком и совершают на рассвете длинные переходы по линии отсутствующего омнибуса. Девушки шествуют под руку с отцами, всунув атласные туфельки в деревянные башмаки.

Сколько я перевидал смехотворных салонов! На каких нелепых вечерах я ни появлялся в своем первом фраке, наивный провинциальный мальчик, знавший жизнь по Бальзаку и считавший своим долгом бывать в свете! Надо подобно мне исколесить в течение двух лет весь буржуазный Париж, чтобы понять, до чего доходит безумное увлечение приемами. Все это уже далеко. Помню, однако, гостиную в чиновничьей квартире, где из-за тесноты фортепьяно придвигали к кухонной двери. Стаканы с сиропом ставили прямо на ноты, а когда раздавались звуки трогательного романса, прислуга подходила послушать пение и облокачивалась на крышку инструмента.

Так как несчастная пленница не могла выйти из кухни, хозяин брал на себя все хлопоты по дому. Вижу его перед собой как живого: дрожа от холода в тонком фраке, он тащит из погреба огромные куски каменного угля, завернутые в газету. Бумага рвется, уголь катится по паркету, а между тем за фортепьяно продолжают петь: «Хорошо слушать всплески весла…»

А вот и другое диковинное помещение на шестом этаже: лестничная площадка служила там прихожей, перила — вешалкой, а разрозненная мебель была вдвинута в спальню, единственную комнату, которую хозяева отапливали и освещали, что не мешало ей оставаться холодной и темной из-за нищеты, которая обитала в пустыне заброшенных комнат. Бедные люди! Часов в одиннадцать они простодушно спрашивали вас: «Здесь не слишком жарко?.. Вам не хочется освежиться?..» И они распахивали окна. И все же это было лучше ядовитого на вид сиропа и черствого печенья, тщательно хранившегося в течение нескольких недель. Я знавал хозяйку дома, которая по вторникам клала сушить на окно кучки мокрого чая и заваривала его затем два-три понедельника подряд. Да, если у буржуа появляется какая-нибудь причуда, трудно сказать, до чего они могут дойти. Нигде, даже в самой богемной богеме, я не встречал таких странных типов, как в буржуазных кругах.

Припоминаю даму в белом, которую мы прозвали дамой с «осадками», потому что она вечно вздыхала и жаловалась на «осадки» в желудке… Мы так и не узнали, что она имела в виду.

А толстая мамаша, жена преподавателя юридических наук, которая привозила с собой на танцы учеников мужа, непременно иностранцев, в том числе закутанного в меха молдаванина и перса в длинной юбке!

А господин, который велел напечатать на своих визитных карточках: «Всемирный турист», желая этим сказать, что он совершил кругосветное путешествие!

А старуха крестьянка в салоне у выскочек, на три четверти глухая и помешанная, в безвкусном шелковом платье, которой дочь говорила жеманно: «Мамочка! Господин NN хочет продекламировать нам стихи!» Ничего не понимая, несчастная старуха ерзала в кресле и бормотала с растерянной идиотской улыбкой: «Вот как? Хорошо, очень хорошо!..» В том же доме коллекционировали родственников великих людей. Вам заявляли под большим секретом: «Сегодня вечером у нас будет брат Амбруаза Тома», или: «Двоюродный брат Гуно», или: «Тетушка Гамбетты». Но не сам Гамбетта и не сам Гуно, какое там! Наконец, в другом доме… но я умолкаю: примеры можно было бы приводить до бесконечности.

 

В ПРОВИНЦИИ

Член жокей-клуба

После обеда гостеприимные севенцы решили непременно показать мне свой клуб. Это был извечный клуб провинциального городка: анфилада комнат (их всего четыре) на втором этаже старой гостиницы, выходящей на площадь, большие потускневшие зеркала, голый плиточный пол и на каминах — там валялись позавчерашние парижские газеты — бронзовые лампы, единственные во всем городе, которые не гасят в девять часов.

Когда я пришел в клуб, в нем было еще мало народу. Старики либо храпели, уткнувшись носом в газету, либо молча играли в вист, и при зеленом свете абажуров их склоненные лысые головы отливали тем же матовым блеском, что и костяные жетоны, лежавшие в синелевой корзиночке. С улицы доносились звуки вечерней зори и шаги прохожих, возвращавшихся домой по крушм улочкам, каменным лестницам и откосам этого расположенного террасами горного селения. После того, как в глубокой тишине отзвучали последние удары дверных молотков, молодежь, освободившись от семейных прогулок и трапез, громко затопала по лестнице клуба. Я увидел человек двадцать здоровенных горцев в свежих перчатках, открытых жилетах, отложных воротничках, причесанных на русский манер, вследствие чего они походили на больших, грубо раскрашенных к укол. Трудно себе представить что-нибудь более комичное. Мне казалось, что я присутствую на чисто парижской пьесе Менлака или Дюма-сына, сыгранной любителями из Тараскона и даже из более глухого городишки. Пресыщенность, скучающие, брезгливые мины и небрежный тон, который является высшим шиком парижского хлыща, — все это предстало предо мной за двести миль от Парижа, но только утрированное из-за плохой игры актеров. Надо было видеть, с какой томностью эти крепкие парни спрашивали друг у друга: «Как ваше самочувствие?», какие изнеможенные позы принимали они на диванах, как лениво потягивались перед зеркалами и говорили с ярко выраженным местным акцентом: «Какая мерзость!.. Какая скука!..» Занятная подробность — они называли свой клуб «клобом», причем, как истые южане, произносили это слово: «клаб». Только и слышно было: «Член клаба, устав клаба…»

Я спрашивал себя с недоумением, как могли эти сумасбродства залететь сюда из Парижа и привиться в здоровом, бодрящем климате Севен, как вдруг увидел изящную бледную физиономию и завитую голову герцога М., члена Жокей-клуба, Роуинг-клуба, Деламарских конюшен и многих других ученых обществ. Этот юный аристократ, который прославился своими безумствами на парижских бульварах, за несколько месяцев пустил по ветру предпоследний миллион отцовского наследства, и испуганный опекунский совет послал его на лоно природы, в этот затерянный уголок Севен. Тут я понял, откуда у здешних парней томность, откуда эти их жилеты с вырезом в виде сердца, откуда эти претенциозные обороты речи — образец был у меня перед глазами.

Не успел член Жокей-клуба войти, как его окружили, засыпали вопросами, комплиментами. Слова герцога повторялись, его манерам подражали, бледное лицо парижского хлыща, болезненное, осунувшееся, но все же породистое, словно отражалось в деревенских зеркалах, которые грубо искажали его черты. В тот вечер, желая, очевидно, оказать мне честь, герцог много говорил о театре, о литературе. И с каким пренебрежением, с каким невежеством! Эмиля Ожье он называл: «Этот субъект!», а Дюма-сына — «крошка Дюма». Он судил обо всем вкривь и вкось, его туманные мысли тонули в неоконченных фразах, в которых выражения: «Как бишь его», «Это самое» заменяли недостающие слова, играя роль многоточия, которым злоупотребляют плохие драматурги. По-видимому, юный герцог никогда ни о чем не думал, но, общаясь со многими людьми, у каждого позаимствовал фразы, мнения, которые отпечатались у него в голове и стали частью его особы, наподобие завитых волос, оттенявших его изящный лоб. Но кое-что он знал досконально, а именно: геральдику, ливреи, девок, скаковых лошадей, и в этом юные провинциалы, воспитанием которых занимался герцог, стали почти так же сильны, как и он.

Вечер тянулся под болтовню этого меланхоличного конюха. К десяти часам старики разошлись, карточные столы опустели, и молодые люди уселись за них, чтобы перекинуться в вист. С приездом герцога это вошло у них в привычку. Я примостился на диване, откуда мне были хорошо видны игроки, на которых из-под абажуров падал яркий свет. Член Жокей-клуба восседал на почетном месте. Надменный, равнодушный, он держал карты с безукоризненным изяществом и весьма мало заботился о проигрыше и выигрыше. Кроме того, разорившийся парижский мот был все же самым богатым человеком во всей компании. Но сколько выдержки требовалось остальным, чтобы сохранять спокойствие! По мере того как игра обострялась, я с возрастающим любопытством следил за выражением лиц. У бедных мальчиков дрожали губы, глаза наполнялись слезами, пальцы судорожно сжимали карты. Желая скрыть волнение, незадачливые игроки восклицали: «Плевать!» или: «Какая скука!», но из-за резкого южного акцента, безжалостно выдающего даже сокровенные чувства, эти возгласы теряли оттенок аристократического безразличия, какой они принимали в устах юного герцога.

Меня особенно заинтересовал один игрок. Это был высокий парень, глупый, наивный и простоватый, хотя и причесанный под Демидова, быстро вытянувшийся щекастый ребенок с бородой, на лице которого отражались все впечатления. Бедняга все время проигрывал. Несколько раз он вставал из-за стола, поспешно уходил куда-то, затем возвращался, весь красный, потный, и я говорил себе: «Ты, верно, рассказал какую-нибудь небылицу матери и сестрам, чтобы выпросить у них денег». Он действительно приходил с полными карманами и яростно продолжал игру. Но ему не везло. Он проигрывал, проигрывал по-прежнему. Я чувствовал, что он волнуется, дрожит и уже не в силах сохранять спокойствие при такой неудаче. После каждой битой карты его ногти все глубже впивались в суконную скатерть — тягостное зрелище!

Между тем, убаюканный провинциальной скукой и бездельем, утомленный дорогой, я различал карточный стол как в тумане, как некое смутное, призрачное видение, и наконец уснул под тихий говор игроков и шуршание карт. Разбудили меня сердитые голоса, гулко отдававшиеся в пустых залах. Все уже ушли. Оставались двое — член Жокей-клуба и высокий парень; они сидели за столом и играли. Партия была серьезная — экарте на ставку в десять луидоров. Прочитав отчаяние на славном бульдожьем лице горца, я понял, что он опять проигрывает.

— Реванш! — в бешенстве кричал он время от времени.

Противник держался по-прежнему спокойно, хладнокровно. При каждом ходе злая, презрительная усмешка кривила его аристократический рот. Я услышал возглас: «Бита!», затем сильный удар кулаком по столу. Кончено! Несчастный проигрался дотла.

Он застыл на месте, молча уставившись на свои карты; его модный сюртук задрался, рубашка смялась и намокла, точно после драки. Затем, видя, что герцог собирает разбросанные по столу золотые монеты, он вскочил, заорал:

— Это мои деньги, черт побери!.. Верните мне деньги!

И заплакал, как ребенок. Да он, и правда, был сущий младенец.

— Верните мне деньги!.. Верните! — повторял он.

Можете мне поверить: он больше не сюсюкал. Он обрел свой естественный голос, и этот голос надрывал мне душу, ибо у сильных людей слезы налетают, как шквал, и причиняют им подлинное страдание. Герцог, по-прежнему холодный и насмешливый, взирал на него с полным безразличием… Тогда несчастный бросился на колени и сказал тихим, срывающимся голосом:

— Это не мои деньги… Я их украл… Отец велел мне уплатить долг…

Стыд душил его, он не договорил.

При первом же слове об украденных деньгах герцог встал. Щеки его слегка порозовели. На его лице появилось гордое выражение, и оно очень ему шло. Он вытряхнул деньги из карманов прямо на стол и, сбросив на минуту маску парижского хлыща, сказал естественным, сердечным тоном:

— Забирай все это, болван… Неужели ты подумал, что мы играем всерьез?

Право, мне захотелось расцеловать юного аристократа!

Скачки в Геранде

Прежде всего пройдемся по Геранде, неповторимому, чудесному городку, такому живописному благодаря своим древним крепостным стенам, толстым башням и рвам, наполненным зеленой водой. Между старыми камнями буйно цветет дикая вероника, вьется плющ, змеятся глицинии, а с зубчатых стен свешиваются растущие в садах кусты роз и цепкие «дедушкины кудри». Миновав низкий круглый проезд, под сводами которого весело отдается звон бубенцов почтовых лошадей, попадаешь в неведомую страну, в эпоху, удаленную от нас на пять столетий. Повсюду дугообразные, стрельчатые двери, древние косоугольные дома, верхние этажи которых выдаются над нижними, стены с наполовину стершимся орнаментом. В тихих улочках стоят средневековые замки, поблескивают их узкие окна. Величественные ворота заперты, но в щели рассохшихся досок можно увидеть заросшее крыльцо, кусты гортензий у входа и покрытый травою двор, где разрушенный колодец или остатки часовни снова являют взору груду камней и зелени. Таков характер Геранды — кокетливые, цветущие руины.

Иной раз над внушительным, источенным временем дверным молотком висит вывеска почтового отделения, по-буржуазному красуется металлический герб судебного пристава или нотариуса. Но чаще всего старинные жилища хранят свой аристократический облик, и, если хорошенько покопаться, можно обнаружить несколько прославленных бретонских имен, погребенных в тишине этого маленького городка, который и сам представляет собой кусок истории. Действительно, здесь все овеяно задумчивой тишиной. Она бродит возле церкви XIV века, где торговки продают с лотков фрукты и молча перебирают спицами. Она витает над пустынными аллеями, надо рвами со стоячей водой, над сонными улочками, по которым изредка пройдет с коровой босоногая пастушка, подпоясанная веревкой, в чепце Жанны д'Арк.

Зато в день скачек город преображается. По улицам едут экипажи с купальщиками из Круазика и Пулигена, крестьянские повозки, огромные старинные кареты, точно сошедшие со страниц сказки, и наемные двуколки, везущие какую-нибудь знатную вдову из близлежащего поместья, которая гордо восседает между служанкой в чепчике и пажом в деревянных башмаках. Весь этот люд направляется к поздней обедне. Звон колоколов, врываясь в узкие улочки, смешивается с лязгом ножниц цирюльников. В церкви негде яблоку упасть, зато город опустел на целых два часа. В полдень, при первых звуках Angelus'a церковные двери отворяются, верующие заполняют маленькую площадь, а нищие, столпившиеся на паперти, затягивают протяжную странную жалобу — смесь всех церковных песнопений: литаний. Credo, Pater Noster. Язвы и увечья, выставляемые напоказ, напоминают средневековый лепрозорий. Вид толпы еще усиливает впечатление глубокой старины: на женщинах остроконечные белые чепцы с вышивкой над гладко причесанными волосами (у рыбачек и торговок солью чепцы украшены длинными плоеными лентами), юбки в крупную складку и скромные, закрытые лифы. Мужчины носят два костюма: испольщики — короткую куртку с высоким воротником и цветной платок, повязанный на манер жабо, что придает им вид индюков, солевары — старинный национальный костюм: длинную белую блузу, доходящую до икр, белые штаны, стянутые подвязками выше колен, и черную треуголку, украшенную цветной Синелью и стальными пряжками. Шляпу эту надевают по-разному: женатые — «по-боевому», как жандармы, вдовцы и холостяки — чуть набекрень. После обедни народ наводняет старые улочки Геранды, а час спустя собирается в километре от города, на ипподроме, среди огромной голой равнины.

С высоты трибун открывается великолепный вид. Вдали море, ярко-зеленое, усеянное белыми барашками; ближе — колокольни Круазика, Батса и солончаки, которые кое-где сверкают под лучами солнца. Люди стекаются отовсюду. Белые чепцы мелькают над живыми изгородями. Парни идут по полям кучками, взявшись за руки и распевая хриплыми голосами; их повадки, песни примитивны, грубы, почти дики. Не обращая ни малейшего внимания на любопытные взгляды господ в шляпах, проходят женщины в повязанных крест-накрест муаровых шалях; они держатся скромно, без тени кокетства. Ведь они пришли не себя показать, а посмотреть… В ожидании скачек народ теснится за трибунами, у больших палаток, где на свежем воздухе торгуют вином и сидром, пекут вафли, варят сосиски. Наконец появляется духовой оркестр Геранды, сопровождаемый новыми шумными ватагами молодежи, и на время прерывает попойку. Каждый спешит занять место получше, и в этом людском половодье, все затопившем вокруг — и жнивья и овраги, солевары кажутся издали доминиканцами или премонстрантами из-за своих белых блуз, которые как бы прибавляют им росту. Впрочем, вся эта часть Бретани похожа на огромный монастырь. Даже трудятся здесь молча. По пути в Геранду мы проезжали мимо безмолвных деревень, где молотилки и цепы работали дружно, но без ободряющих криков и песен. Зато сегодня вафли, сидр и сосиски развязали языки парней, и веселый гомон стоит вдоль всего ипподрома.

В Геранде устраивают скачки двух родов: во-первых, городские скачки и провинциальный стипл-чез сотни раз виденный нами. Это явное подражание Парижу: прикрепленные к шляпам зеленые билеты, экипажи, стоящие внутри ограды, кокетливые зонтики и платья со шлейфом, словом, ничего интересного. Во-вторых, скачки мулов и местных лошадок, чрезвычайно нас позабавившие. Совсем не просто поставить в ряд здешних низкорослых мулов, вдвойне упрямых, ибо они мулы бретонские. Музыка, крики, пестро раскрашенные трибуны пугают их. Вечно какой-нибудь мул уносит седока в противоположную сторону. Требуется немало времени, чтобы вернуть животное обратно. На жокеях пунцовые каталонские береты, такого же цвета куртки и короткие широкие штаны, которые развеваются вокруг голых ног. Седла нет, только поводья, и мул натягивает их, с завидной настойчивостью устремляясь куда ему вздумается. Наконец мулы побежали. Вот они скачут галопом по равнине. Красные куртки высоко подпрыгивают, вытянутые напруженные ноги стараются удержать животное на дорожке, обозначенной веревками. И все же на повороте не один всадник бывает сброшен на травянистую почву ипподрома. Но скачки продолжаются. Солевар, хозяин мула, подбегает к месту происшествия и, предоставив незадачливому жокею самому подняться с земли, вскакивает на мула, не успев снять свою длинную блузу. Публика на трибунах презрительно улыбается, но местные жители, взобравшиеся на деревья или выстроившиеся вдоль оврагов, топают ногами от возбуждения, издают громкие приветственные крики. Каждый, естественно, желает победы мулу своей коммуны. Жители Батса, Сане, Пулигена, Эскублака и Пирьяка ждут появления земляков, подбадривают их, а порой выходят вперед, чтобы изо всей силы хлестнуть мула шляпой или платком. И даже белые чепчики, трепеща, словно бабочки, на морском ветру, неожиданно приподнимаются над толпой, чтобы посмотреть, когда проедет Жан-Мари Маэ, или Жан-Мари Мадек или еще какой-нибудь Жан-Мари. Вслед за мулами пускают местных жеребцов и кобыл, менее упрямых и диких, чем мулы, но все же горячих, и они доблестно оопаривают главный приз скачек.

Их звонкие копыта оставляют глубокие следы на дорожке. А пока они скачут, мы смотрим на разбушевавшееся море, где рыбачий парус с трудом держит курс на Круазик. Зрелище скачек приобретает поразительное величие от близости водной стихии: лошади, экипажи, кучки людей, рассыпавшиеся по равнине, — все это выступает на зеленоватом подвижном фоне, на туманной, живой дали моря.

Когда мы возвращаемся в Геранду, день уже клонится к вечеру. В городе готовятся к иллюминации: разноцветные фонарики зажгутся вечером под большими деревьями аллеи, на церковной площади состоится фейерверк, а у подножия крепостной стены уже возведена эстрада для оркестра бретонских волынок. Но нежданно-негаданно начинается неприятный дождь, мелкий, колючий, как изморозь, и портит праздник. Люди ищут спасения в гостиницах, перед которыми стоят, задрав кверху оглобли, отпряженные, мокрые от дождя повозки и экипажи. В течение часа город безмолвствует, затем ватаги парней выходят с песнями на темные улицы. Несмело появляются по двое большие белые чепцы и маленькие зеленые платочки. Ведь собирались танцевать, водить хороводы? Ну что ж, пляски состоятся несмотря ни на что. Иначе и быть не может. Вскоре вся молодежь расходится по кабачкам и выстраивается двумя рядами в их низких залах. Одни пляшут под звуки волынок, другие под «звуки ртов», как здесь говорят. Полы дрожат, фонарики покрываются слоем пыли, и один и тот же медлительный, грустный припев надоедливо звучит повсюду. Между тем повозки и экипажи длинными вереницами выезжают из пяти городских ворот. Двери старинных замков запирают. Кажется, что цветущие кусты на крепостных стенах разрастаются в темноте и, смыкаясь, образуют непроходимую чащу, словно от взмаха волшебной палочки, которая заколдовала леса вокруг замка Спящей Красавицы.

Поездка на остров Уа

Прекрасный летний день, спокойный и прозрачный, занимался над Киберонским заливом, когда мы сели на лоцманское судно, которое должно было доставить нас на остров Уа. Ветер, всегда бодрствующий в каком-нибудь уголке этих бескрайних просторов, несся над волнами, покрывая их мелкой рябью, и гнал наш парусник прямо к цели.

Берега угадывались вдали по песчаным пляжам, по белым домикам, неожиданно выступавшим в лучах солнца между изменчивой синевой моря и однообразной синевой неба, по которому бежали легкие облака, растрепанные, волокнистые, именуемые здесь «конскими хвостами». Говорят, такие облака предвещают к концу дня свежий ветер.

Путешествие не показалось нам долгим.

Нет с виду ничего однообразнее моря в хорошую погоду: волны мерно идут одна за другой, журчащей пеной разбиваются о судно, вздымаются, опадают, влекомые беспокойной тяжестью, в которой таится гроза, и вместе с тем нет ничего более изменчивого. Все приобретает огромное значение на зтой поверхности, наделенной движением и жизнью, — пароходы на горизонте, почтовое судно из Бель-Иля, оставляющее за собой струю дыма, рыбачьи лодки с белыми или желтыми парусами, резвящиеся стаи дельфинов, которые плавниками рассекают волну, островки, откуда шумно поднимаются тучи чаек или взлетают бакланы — хищные птицы с широкими крыльями, созданными, чтобы парить и спасаться от преследования.

По пути мы огибаем Теньюзский маяк, стоящий на вершине утеса. Несмотря на скорость, которую развивает судно, нам ясно виден этот скалистый островок и два человека, обитающие на нем. Когда мы проходим мимо, один из сторожей, блуза которого, как шар, надувается на ветру, сходит по медной вертикальной лестнице — внешней лестнице маяка. Его товарищ сидит в углублении скалы и уныло удит рыбу. Фигурки людей, такие маленькие среди водных просторов, белый маяк, его фонарь, погашенный в этот утренний час, огромный паровой колокол, который звонит в туманные ночи, — все эти бегло замеченные подробности дают нам ясное представление о жизни в открытом море, о положении сторожей, заключенных в течение долгих месяцев внутри полой, гулкой металлической башенки, где голос моря и ветра завывает столь свирепо, что люди принуждены кричать на ухо друг другу, иначе ничего не услышишь.

Едва мы обогнули маяк, как вдали над зыбкой поверхностью моря показался каменистый берег острова Уа и в мираже солнечного света выросли деревья, зазолотились нивы, зазеленели бархатистые луга.

Но по мере того как мы подходим ближе, вид островка меняется, н перед нами встает его подлинная земля, печальная, опустошенная солнцем и морем, ощетинившаяся дикими скалами. Направо — заброшенный, полуразрушенный форт, налево — серая мельница, по которой можно судить о силе ветра, дующего с материка, низкие крыши, обступившие колокольню. Все это — мрачное, уединенное, безмолвное. Село могло бы показаться необитаемым, если бы не стада, пасущиеся на склонах и в бугристых ложбинах острова, где они бродят, лежат или щиплют скудную дикую растительность.

Песчаные бухточки, мягкие и светлые, врезаются там и сям в суровую гряду утесов. В одной из них мы с трудом высаживаемся, так как наступил отлив и судно не может пристать к берегу. Приходится идти по мокрым, ослизлым камням, покрытым длинными зелеными водорослями. Обычно вода разглаживает, расправляет их, но сейчас они собрались в тяжелые клейкие комья, и, ступая по ним, скользишь на каждом шагу. Наконец после долгих усилий мы взбираемся на прибрежные скалы, господствующие над широкими морскими далями.

В ясную погоду, приближающую берег материка, отсюда открывается чудный вид. Вот колокольня Круазика, церковь местечка Бур-де-Батс, до которого не меньше десяти — двенадцати миль, изрезанное побережье Морбианского залива, Сен-Жильдас-де-Рюи, речки Ванна и Оре, города Ломарьякер, Плуамель, Карнак, Бурде-Киберон и маленькие деревушки, разбросанные по всему полуострову. В противоположной стороне сливаются с морем темные очертания острова Бель-Иль и сверкают в лучах проглянувшего солнца дома Пале. Дали раскинулись как-то особенно широко, зато наш островок пропал из глаз. Колокольня, форт, мельница скрылись в складках почвы, изрытой, вздыбленной, как и окружающая его водная стихия. Мы все же направляемся в деревню по извилистой тропинке, зажатой между каменными стенками бретонской ограды, столь коварной из-за своих поворотов и разветвлений.

По дороге мы обращаем внимание на разнообразную растительность этого скалистого островка, где свирепствуют ветры: вот «лилии Уа», такие же махровые и душистые, как на материке, крупные мальвы, стелющийся шиповник и морская гвоздика, чей нежный, тонкий аромат удивительно гармонирует со звонкими песнями жаворонков, которых так много на острове. Вокруг нас лежат свежие жнивья, поля картофеля, а на оставленные под паром земли со всех сторон наступает ланда, и эта унылая ланда, упорная, цепкая, неистребимая, ползет, ширится, растет и все заполоняет своими колючками и желтыми цветами. Стада отходят при нашем приближении. Коровы, привыкшие к плоским чепцам и шапкам местных жителей, долго провожают нас своими большими неподвижными глазами. Скотина встречается нам повсюду, кучками и в одиночку, без пут и без присмотра.

Наконец в низине, защищенной от ураганов и морских брызг, появляются приземистые, убогие домишки. Они жмутся друг к другу как бы для того, чтобы лучше противостоять ветру, и разделяют их не прямые улочки, которые открыли бы доступ буре, а причудливые закоулки, где теперь молотят хлеб.

Полудикие лошади, вроде камаргских, кружат по две — по три по этим тесным площадкам и топчут колосья, над которыми взвиваются в солнечном свете столбы пыли. Женщина с пучком соломы в руке управляет лошадьми, другие женщины разбрасывают вилами колосья по току. Ничто в их костюмах не привлекает взора: нищенские платья, выгоревшие одноцветные платки, из-под которых выглядывают землистые, загорелые лица. Но сама сцена молотьбы поражает своей первобытной живописностью. С токов доносится ржание, шелест соломы, громкие голоса — жесткие, гортанные звуки бретонской речи.

Эта бедная морбианская деревня напоминает африканский дуар: тот же душный воздух, пропахший навозом, кучи которого лежат у порогов, та же близость между скотиной и людьми, та же оторванность от мира среди беспредельных просторов; двери в домах низкие, окна узкие, а в стенах, обращенных к морю, окон совсем нет. Во всем чувствуется борьба нищеты с враждебными силами природы.

Женщины, не жалея сил, собирают урожай и ухаживают за скотиной; мужчины, пренебрегая опасностью, занимаются рыбной ловлей. В этот час все мужчины ушли в море, кроме дрожащего от лихорадки старика, который сидит за колесом и вьет веревки, мельника, человека пришлого, состоящего на жалованье у коммуны, и, наконец, кюре, самого важного лица на островке, подлинной его знаменитости. Священник облечен здесь всей полнотой власти, точь-в-точь как капитан на корабле. Он обладает не только властью духовной, но и административной. Он заместитель мэра и старшина рыбаков. На его обязанности лежит также надзирать за военными сооружениями — большими и малыми фортами, где в мирное время нет сторожа. Если между рыбаками возникает спор из-за улова омаров или рыбы, кюре превращается в мирового судью. Если завсегдатаи трактира слишком расшумятся в воскресный вечер, он спешно надевает поверх сутаны перевязь полицейского и выполняет его функции.

Еще недавно у здешнего кюре были и более мелкие обязанности. Он владел монополией на спиртные напитки и присматривал за монахиней, выдававшей их в особом окошечке, он же хранил ключ от общественной пекарни, куда каждый приходил печь для себя хлеб. То были меры, необходимые на этом уединенном, зависящем, как корабль, от капризов моря островке, жителям которого приходилось во многом себя урезывать.

За последние три-четыре года старинные обычаи изменились, но в основе они еще живы, и теперешний священник, человек умный и физически сильный, видимо, заставляет признавать свою многостороннюю власть. Он живет возле церкви в скромном домике, словно перенесенном сюда с континента, — такое впечатление создается при виде двух тополей, великолепного фигового дерева, цветущего садика и разгуливающих на свободе кур.

Тут же находится школа для совместного обучения мальчиков и девочек. Ею руководят монахини, которые заботятся и о взрослых — помогают им советами, дают лекарства, ухаживают за больными.

К дому, где живут монахини, ведет кабель подводного телеграфа, связывающего остров Уа с Бель-Илем и материком. Одна из сестер принимает и передает телеграммы. Проходя мимо, мы замечаем у окна ее накрахмаленный чепчик, склоненный над телеграфным ключом. Мы узнаем и другие весьма любопытные подробности об острове и его населении в маленькой выбеленной известью столовой с выступающими потолочными балками, куда приглашает нас кюре. На острове нет бедняков. Благодаря коммунальному фонду жители имеют все необходимое. У его берегов водится много рыбы, которую рыбаки везут на продажу в Круаэик или Оре и всегда выручают за нее хорошие деньги. Главная беда жителей — отсутствие надежной якорной стоянки на всем протяжении их скалистого побережья. Нередко в бурю рыбачьим баркасам приходится искать убежище вдали от острова и подвергаться величайшим опасностям. Несчастья случаются иногда и в порту, плохо защищенном коротким, небрежно сложенным молом. Вот почему единственная честолюбивая мечта священника — добиться хорошей якорной стоянки для семи баркасов, составляющих флот острова. И, прощаясь с нами, он выражает надежду, что его мечта осуществится.

Покидая деревню, мы проходим мимо церкви, в стеклах которой отражается изменчивая синева моря, и на минуту задерживаемся на заброшенном, безмолвном кладбище, чьи редкие черные кресты кажутся мачтами в гавани среди водной стихии. Нас удивляет небольшое количество надгробий и памятников на этом древнем кладбище, и мы узнаем, что до прошлого года — в этом тоже сказались морские нравы острова — здесь рыли могилы где придется, и предавали земле мертвецов без указания их имени и возраста — так поступают люди в открытом море, бросая труп в набегающую волну…

 

Статьи

{4}

 

НОВАЯ ПОСТАНОВКА «ЭРНАНИ» ВИКТОРА ГЮГО

Триумфальное шествие, возвращение победоносных войск, проходящих под воздвигнутыми для этого случая арками и протянутыми поперек улицы гирляндами цветов; клики и приветствия охваченной восторгом толпы, поднятые руки, обнаженные головы; гром славы, прерываемый минутами трепетного, благоговейного молчания, которое только подчеркивает звон оружия и мерный шаг полувзводов по гулкой мостовой, словно расширенной почтительным восхищением народа, — вот чем была эта постановка «Эрнани», одна из самых блестящих и впечатляющих, какие мы когда-либо видели.

Вот какой прием публика премьер, пресыщенная, критически настроенная, любящая посредственное единообразие и банальные события современной комедии, оказала этим прекрасным стихам, бывшим в свое время героями сражений эпохи романтизма: теперь они уже не задыхаются от исступления, как тогда, в помятых от ударов кирасах, в кровавом дыму битв, — теперь они горделиво спокойны, дышат уверенно и умиротворенно, теперь они овеяны безмолвной торжественностью и всеобщим признанием.

В этом торжественном батальоне нет ни одного посредственного солдата. Однако то тут, то там один какой-нибудь стих возвышался над прочими, словно порванное, пробитое пулями знамя, словно покрытый славой штандарт, вокруг которого люди яростно и доблестно сражались, и при виде его в нас оживали давно позабытые чувства.

Даже критика, несмотря на свое показное бесстрастие, не могла противостоять всеобщему увлечению. В кои веки раз мы позволили себе восхищаться без всяких оговорок, ибо все в этой драме, которой мы никогда не видели на сцене, показалось нам одинаково прекрасным, — все, вплоть до некоторых чисто драматургических промахов, сознательно допущенных поэтом, чей гений неизбежно влечет его к возвышенной наивности великих страстей и великих деяний, чьи эпические персонажи действуют в легендарной атмосфере давно прошедших времен, и у них у всех гордая осанка и титанические души, высоко поднимающиеся над мелочностью наших условностей, и все они говорят языком неумирающей человечности.

Кое-какие замечания есть у нас лишь по поводу сценического воплощения, да и то незначительные, так как вся драма в целом отлично разыграна. Никогда г. — жа Сара Бернар не бывала так трогательна, как в новой роли доньи Соль. Никогда еще не пользовалась она с таким изумительным искусством своим редким даром глубоко чувствовать и своеобразно выражать свои чувства. Всем хорошо известные стихи, которые зрительный зал шепчет еще до того, как она начала их произносить, приобретают вдруг благодаря ее музыкальной дикции неожиданную, за душу хватающую интонацию, например, знаменитый стих:

О, как прекрасен ты, лев благородный мой! [212]

который она бросает своему партнеру с каким-то необыкновенно юным, радостным, полным наивной, безудержной страсти порывом. А какое у нее умение слушать, заражаться драматическим действием! Но особенно полно развертываются все возможности ее дарования в последних сценах, на благоухающей террасе Арагонского замка, когда, прошептав супругу, который хочет ее увести: «Сейчас!» — она продолжает сидеть рядом с ним, упиваясь своим счастьем в таинственном безмолвии чудесной ночи.

Уж слишком тихо все, и слишком мрак глубок. Хотел бы ты звезды увидеть огонек? Иль голос услыхать, и нежащим и странный, Летящий издали? Эрнани О друг непостоянный! Ты только что бежать хотела от людей. Донья Соль От бала, да! Но там, где птицы средь полей. Где соловей в тени томится песней страстной Иль флейта вдалеке!.. О, с музыкой прекрасной Нисходит а душу мир, и, как небесный хор. Встают в ней голоса и рвутся на простор.

Стихи замечательные. Но какое дополнительное очарование придает им артистка! Мы опасались, как бы этот нежный голос, этот чистый хрусталь, звонкий и хрупкий, не оказался недостаточно мощным для трагического финального взрыва. Но мы недооценивали дарование артистки, которая даже из этой слабости своей извлекла возможность найти какие-то никогда еще не звучавшие, раздирающие интонации, соответствующие ее тяжелому двойственному положению — между Руй Гомесом и Эрнани. Муне-Сюлли, по обыкновению великолепный, темпераментный, блестяще подает реплики донье Соль. Может быть, он несколько несдержан, несколько увлекается. В некоторых местах он слишком мало играет, недостаточно отделывает детали, но во всех лирических и любовных сценах ему нет равного. Единственный серьезный недостаток — это его речь, настолько лихорадочно — страстная, что зрителю иногда трудно бывает его слушать. Надо, впрочем, сказать, что роль Эрнани невозможно исполнять, отчеканивая каждый стих. И мы предпочитаем дарование Муне-Сюлли со всеми его промахами, с безудержной тратой сил, с беспорядочной, порывистой повадкой спокойному и рассудительному поведению старого Руй Гомеса де Сильва.

У г-на Мобана всегда достаточно рвения и усилий, но никакие старания не могли поднять его до эпической высоты, на которой находится образ герцога. Это самая лирическая роль в пьесе, роль, которую надо произносить на авансцене на манер итальянской каватины, ибо она наливается в величавых тирадах, ничего не прибавляющих к действию драмы, но усиливающих ее нравственную красоту.

У актера не хватает настоящей силы для этих поэтических излияний. Они у него тянутся, как повествовательные отрывки в трагедии, и сопровождаются строго рассчитанными жестами — как бы движениями руки, высовывающейся из-под римской тоги. Зато артист, которому поручили роль Дон Карлоса, то есть роль самую трудную, неблагодарную, справился со своей задачей так, что превзошел все ожидания. До последнего времени мы видели г-на Вормса лишь в ролях первых любовников, в которые он вкладывал юношеский пыл, делающий его достойным соперником Делоне, и в которых он пленял великолепной дикцией. Но в этот вечер, исполняя роль Дон Карлоса, он выказал большое мастерство, большое искусство, уменье построить роль, редкую способность владеть собой, склонность к изучению воплощаемого образа, которой, пожалуй, не следует увлекаться, чтобы исполнение не стало суховатым, но которое в данном случае, проявленное в должной мере, заслуживает восхищения. Вормс, то высокомерный, то страстный, то насмешливый, привел зрительный зал в восторг прежде всего своим чтением несравненного монолога из четвертого действия. С большой силой и вместе с тем необыкновенно четко выделяет он все интонационные оттенки, все тревожные, изменчивые порывы той бури, что клокочет в его царственной голове. Крики «браво», превратившиеся в настоящую овацию, вознаградили его за эти усилия.

Все же мы позволим себе легкую критику, которая, впрочем, относится не столько к артисту, сколько к постановке этой сцены. Мы считаем, что внезапному появлению Дон Карлоса среди заговорщиков не хватает некоторой торжественности. Подумайте: ведь в данной ситуации есть нечто сверхъестественное. Поэт нагромождает здесь эффекты, полные возвышенного лиризма: король Карлос выходит из гробницы Карла Великого, побледневший и как бы возвеличенный своей беседой с покойником; он отрекся от своего прежнего существа, от своих страстей, от своей ненависти и притом как раз в момент, когда три пушечных выстрела возвещают о его избрании императором. Но во Французской комедии этот сценический эффект пропадает. Сцена слишком ярко освещена. А она должна быть погружена в глубокий мрак; должен быть освещен лишь силуэт императора, он должен выделяться на фоне бледного, сверхъестественного света, исходящего из глубины гробницы. В то же время артисту не следовало спешить; ему надлежало говорить медленно, торжественно, так, чтобы заговорщики могли подумать, что с ними говорил, что к ним возвращается сам Карл Великий. По нашему мнению, на сцене слишком светло и в последнем акте, когда после трех призывов рога на верхней площадке лестницы появляется остроконечный, скрывающий все лицо капюшон старого Сидьвы. Если бы было темнее, это явление производило бы более сильное впечатление. А в общем следует признать, что постановка пьесы осуществлена тщательно и все живописные эффекты в ней хорошо согласованы. Ночной налет на Сарагосу соратников Эрнани, набат, крики, объятый пламенем город представляют собой яркую картину, напомнившую нам незабываемое начало драмы «Ненависть».

 

«БУТОН РОЗЫ» ЭМИЛЯ ЗОЛЯ

Между публикой Пале-Рояля и автором «Бутона розы» произошло недоразумение, и его надо рассеять.

После двадцати лет напряженного труда, усидчивого, тяжелого, беспрерывного, Эмиль Золя добился известности. Слава его возникла бурно, внезапно, разорвалась, как шрапнель. Из тех, кто знал его упорное честолюбие, его удивительное дарование художника — творца образов, никто — может быть, за исключением его самого — не был удивлен этим блистательным триумфом. «Слава подобна нашей тени, — говорил друг Луцилия,- в зависимости от времени дня, от положения солнца в небе, она идет впереди нас или же следует за нами».

Столько было потеряно времени, столько было тщетных стремлений и усилий, что в конце концов Золя проникся убеждением, будто успеха он достигнет лишь через много лет после своего исчезновения, что это будет поздней тенью, отброшенной уже закатившимся солнцем. Отсюда те нотки глухого мятежа, то угрюмое презрение к общественному мнению, которое звучит во всех его книгах. Все же придется ему примириться с тем, что он стал знаменитостью. Если бесчисленные издания, которые выдержали его романы за последние несколько лет, если все венки, которые пресса сплетала вокруг его имени, не до конца избавили его от сомнений и подозрительности, то он освободился бы от них при виде того, как «весь Париж» стремится на этот спектакль в Пале — Рояле, как во всех взорах загорается огонь любопытства, как при поднятии занавеса воцаряется настороженная тишина, которой публика премьер оказывает честь лишь двум-трем прославленным именам.

Подумать только! Пьеса, принадлежащая перу автора «Добычи», «Чрева Парижа», «Западни»; пьеса этого неукротимого мятежника из «Понедельника», который каждую неделю бунтует в театральном фельетоне, останавливая и опрокидывая все, что проезжает мимо, — от омнибусов компании Сарду до догкарта Дюма-сына, до парадных карет с гербами и позолотой, с прославленным вензелем В. Г. на дверцах. Ожидали шума и грома, скандала, взрывов пироксилина, не оставляющих и следа от старой драматургической формы. А вышло так, что, захваченный врасплох просьбой театра Пале-Рояль написать для него пьесу. Эмиль Золя решил сдать театру трехактную комедию без всяких претензий, написанную наскоро, с забавным сюжетом. Тут-то и вышло недоразумение: получился разрыв между расчетами публики и писателя. Будь пьеса подписана другим именем, она имела бы гораздо больше успеха.

Действие происходит в Туре, в гостинице «Большой олень» — добропорядочном заведении на Королевской улице, принадлежащем Брошару и Рибалье. Рнбалье, старый фатоватый холостяк с придурью, разваливается каждый день в своем широком кресле за письменным столом и, сложив губы сердечком, делая благородные плавные жесты, округлые, словно горшок с жареной свининой, принимает посетителей, красуется перед ними и все свои любезности ставит в счет постояльцам, а тем временем Брошар, бывший фельдфебель, грубиян и невежа, с короткой шеей, с лицом лнловатым, как баклажан, взяв на себя все внешние сношения, ездит за провизией, пьет белое вино с поставщиками, а когда они пытаются плутовать, уж как же он их честит!..

Достаточно упомянуть эти два персонажа, достаточно упомянуть добрую казарменную дворнягу, раскатами голоса вгоняющую в дрожь своего мирного компаньона, чтобы представить себе, какая это забавная упряжка, как занятны сцены их совместной жизни с веселой суетней гостиничного быта, с отъездами, приездами, встречами, с табльдотом, с банкетами и балами, организованными по подписке. Нынче вечером свадьба, от которой все в гостинице идет вверх дном: Брошар женится; а уж когда Брошар женится, то, смею вас уверить, весь «Большой олень»- и персонал и постояльцы — будут на ногах. Вино течет рекой, стекла окон дрожат, эхо труб и тромбонов раскатывается до самой Луары, и только около трех часов утра Рибалье, разбитому, падающему от усталости, удается ускользнуть из-под бдительной опеки неутомимого приятеля, укрыться от тиранически навязанного ему веселья и, крадучись, добраться до своей комнаты, обрести наконец свои туфли, ночной колпак, гоголь-моголь — словом, весь тот ритуал, с которым старые холостяки укладываются спать. Но не успевает он как следует улечься, — дверь слетает с петель от двух мощных ударов кулака. Появляется Брошар в застегнутом на все пуговицы свадебном сюртуке, бледный, мрачный, со стиснутыми зубами, напоминающий Вателя в ночь, когда совсем не было рыбы свежего улова. Но сейчас в «Большом олене» свежей рыбы достаточно, — нет битой птицы, и Брошар вынужден сию же минуту ехать в Ле-Ман, где ему должны поставить каплунов, которых перехватила у него гостиница «Универсаль». Положение отчаянное, «Ну что ж, поезжай, друг мой», — говорит закоренелый эгоист Рибалье, украдкой поглядывая на впадину, уже образовавшуюся в мягкой постели от его тела. Однако новобрачный относится к делу отнюдь не столь благодушно: «Поезжай! Поезжай!.. Тебе хорошо говорить… Посмотрел бы я, как бы тебе весело было мотаться туда-сюда в брачную ночь!..» «Ну, тогда иди к жене и не мешай мне спать». «А наши каплуны, несчастный, а каплуны, которых у нас перехватил „Универсаль“?.. Нет, нет, это невозможно! Профессиональный долг превыше всего… Решено, я еду в Ле-Ман и доверяю тебе мою крошку…» «Ты — мне?..» «Я доверяю тебе мою жену, тысяча чертей! Золотой самородок чистоты и невинности я оставляю в твоих руках, Рибалье, и ты отвечаешь мне за него головой… Горе тебе, если с нее упадет хотя бы пылинка!» «Но, друг мой…» «Никаких „но“!» И тут усы Брошара начинают топорщиться с тем подобным жужжанию прялки грозным шелестом, с каким сворачивается в клубок выставивший все свои иглы дикобраз. Ах, если бы бедняга Рибалье мог сам поехать в Ле-Ман, если бы каплуны были по его ведомству, он предпочел бы, пожалуй, вылезти из постели, из ночных туфель, только не принимать на себя ответственность в деле, касающемся такого дуралея!

Но его успокаивают невинный взгляд и выдержка крошки-новобрачной, — она приоткрыла дверь и стоит на пороге в белом подвенечном наряде с венком флердоранжа на голове: «Ты болен, дружочек?» Нет, черт побери, Брошар не болен, но ему надо ехать в Ле-Ман и т. д., и тут снова повторяется рассказ о каплунах и о сокровище, о святыне, которая отдается на хранение Рибалье. Молодая дама выслушивает Брошара с полнейшей невозмутимостью и отвечает короткими фразами, достойными куклы Боре: «Хорошо, друг мой», «Отлично, друг мой». «Да это ангел! — восхищается про себя компаньон. — Наблюдать за такой ничего не стоит». Тут романтически настроенный Брошар, любящий мыслить символами, вынимает из кармана бутон розы, который он снял со свадебного торта, и прикалывает его к корсажу супруги: «Через два дня, когда я вернусь, он должен быть на том же самом месте, слышите? И он должен быть таким же нетронутым и таким же свежим, как сейчас». «Не беспокойся, дружочек!»-отвечают ясные глазки, искрящиеся всей прелестью невинности. А Рибалье снова шепчет: «Ангел!»

Конечно, ангел на поверку оказывается сущим бесенком, и, таким образом, опекунство Рибалье превращается во что угодно, только не в синекуру: «Хочешь наблюдать за мной, старикан? Что ж, наблюдай!» В ближайший же вечер офицеры 301-го полка являются в «Большой олень» пропустить рюмочку и вступают с г-жой Брошар в заговор с целью устроить несчастному компаньону нелегкую жизнь: в продолжение целого акта он носится за супругой приятеля, застает ее то с капитаном, то с лейтенантом, то с младшим лейтенантом, словом, поклонников у нее целый полк! А как лихо этот ясноглазый ангелочек погружает свои крылышки в пунш, с каким огоньком распевает забористый казарменный куплетец! Похоже, что этот серафим ходил в «вольноперах»! А еще больше похоже на то, что он дал зарок свести тебя с ума от любви, бедняга Рибалье. Выпив несколько бокалов шампанского, ты пустился во все тяжкие и так быстро покатился по рельсам, что занавес опускается как раз вовремя, чтобы скрыть от нас твои безобразия, твои слабости и все скандальные сцены, происходящие в «Большом олене».

В третьем действии Рибалье уже протрезвел — он стоит лицом к лицу со своей нечистой совестью и с кем — то еще более грозным, чем совесть, а именно с Брошаром, который вернулся с охоты без каплунов, но с утешительным воспоминанием о двух здоровых оплеухах и лихом ударе шпаги, которым он угостил предателя-поставщика. «Так да погибнут все изменники!»-гремит бывший фельдфебель, потрясая вилкой и исподлобья бросая взгляд на жену и на компаньона, сидящих на другом конце стола. «Я погиб… Ему все известно», — думает Рибалье и бледнеет от страха. В довершение всего крошка-новобрачная начинает расточать перед супругом чересчур сочную словесность солдатского погребка и офицерской столовой, которой обучили ее новые друзья — офицеры и унтеры 301-го полка. «Офицеры — приятели моей жены?.. Это еще что такое? — вопрошает разгневанный Брошар и, окинув ее взглядом людоеда, громовым голосом продолжает: — А где мой бутон? Подать его сюда!..» Ошалев от ужаса, Рибалье готов уже во всем признаться — и в измене ангела, и в преступлении, содеянном ими прошлой ночью, но тут раздается звонкий смех, г-жа Брошар кидается на шею мужу, а на корсаже у нее свежая роза, как у Мими-Пенсон. Рибалье стал жертвой гнусной мистификации. Ему хотели дать урок: прежде чем наблюдать за другими, научись следить за собой. Можете быть уверены, что урок пойдет ему на пользу.

Приняв во внимание, как много теряется при пересказе таких произведений, согласитесь, что из этого сюжета могла получиться занимательная пьеса. Оба характера — и Рибалье и Брошара, которых превосходно играют Жоффруа и Пельрен — списаны, и притом отлично, с натуры. Нет ничего комичнее Рибалье, этого Тантала своей подушки: у него все время одна нога на кровати, а другая свисает на пол, и ему так и не удается улечься по-настоящему. А когда дама из 17-го номера, преследуя его, забирается к нему в комнату, как отлично он выпроваживает ее, с каким добродушным хладнокровием! Превосходна также сцена обеда в третьем действии, где все терроризованы дурным настроением Брошара, не смеют пикнуть и шепотом просят «передать хлеб». В своем роде это стоит завтрака из «Шара», с той лишь разницей, что в «Шаре» этими перипетиями, этой бессловесной игрой открывался первый акт, а здесь, в последнем, они замедляют действие, придают ему некоторую вялость, а оно должно бы набирать к развязке темп, подобно коню, почуявшему стойло. Здесь, так сказать, промах в театральной оптике. Излишним является и хоровод, чересчур броский и старомодный, равно как и любовные признания сержанта, который обхаживает г-жу Брошар в перчатках денщика и с жестами Карагеза. Однако все это пустяковые придирки, легко устранимые дефекты отделки, которые никак не объясняют раздражения, вернее, разочарования публики. «Как? Только и всего?»-казалось, говорили все, даже не подумав, что автор и не собирался давать ничего другого. Конечно, зритель был в своем праве, — он во что бы то ни стало требовал последовательности. Но не позволить даже произнести имя автора — это уж слишком. А ведь в театре не так часто звучат подобные имена.

Во всяком случае, Эмилю Золя надо принять это в расчет на будущее время. Публика не посвящена в тайны творческой жизни, и она не догадывается, что художник может устать, что его напряжение нуждается в разрядке, — публика требует от любимых писателей верности привычному диапазону, она всегда требует от них самых высоких нот, в особенности от автора «Страницы любви»; она ждет от него произведений не менее прекрасных, высокого, мощного тона. Ему не разрешают даже прикорнуть, а ведь и льву порой надо хорошенько выспаться. Нет, он должен всегда рычать и выпускать когти! Тяжело, но ничего не поделаешь — приходится.

 

НОВАЯ ПОСТАНОВКА «РЮИ БЛАЗА» ВИКТОРА ГЮГО

Ни на одной из пьес Виктора Гюго так явственно не выделяются печать и штамп 1830 года, как на «Рюи Блазе», ни в одной из них так явственно не звучит романтическое Hierro, оказавшееся на скрещении великих литературных движений боевым кличем и лозунгом. И все же драма не устарела. Она предстала перед нами вчера такой же, какой ее видели в первый раз наши отцы: мощной, живой, полной пафоса и театральной — даже в том, что в ней неправдоподобно. В пятницу вечером во Французском театре ее встретили такими же восторженными рукоплесканиями, как сорок лет назад на сцене театра Ренессанс. Тогда, как и теперь, в архитектурном остове этого творения угадывались прихоти строителя, даже трещины и щели, которые время и не законопатило и не расширило, но которые по-прежнему остаются искусно и богато задрапированными и скрытыми волшебством ни с чем не сравнимых стихов.

В этой большой пьесе, в три тысячи стихов, перемешивается и перекрещивается все многообразие переходов и интонаций, все языковые оттенки; нежность, пафос, горькая и злая ирония, — в ней содержится, в ней звучит, в ней оживает вся клавиатура человеческой души. И какие руки касаются этих клавиш! Найдется ли во всем классическом репертуаре, о котором часто заговаривают, когда дело касается подобных произведений, что-нибудь равное лучезарному веселью, блистательному, дерзкому и мощному пылу, которым дышит образ дона Сезара де Базана, которым веет от его пышного, развевающегося султана? Слушать его — это настоящее пиршество, на котором вы наслаждаетесь испанскими винами, пьянящими, бархатистыми, согревающими кровь. А как оживляет четвертое действие Коклен Старший, как он читает стихи — не на манер Меленга, исполнявшего эту роль в Одеоне: по-ученому, весьма любопытно и книжно, — нет, его исполнение проникнуто непосредственной, заразительной веселостью! «Он больше Фигаро, чем дон Сезар», — заметил мой сосед. Упрек незаслуженный, результат непонимания. Разумеется, актер не мог специально для этой роли вылезти из кожи, но он был блистательно многоречив, искренен. В нем было ровно столько барственности, сколько требуется этому прощелыге дону Сезару, чье испанское грандство часто ютилось под мостами, бродило по выжженным солнцем берегам рек, отчего на его плаще осталась печать цыганщины, отчего он пропитался запахом больших дорог. Коклен, отвергнув традиционную трактовку роли, создал совсем новый образ, который тотчас же был освящен успехом у публики, настолько, что для зрителя он даже заслонил образ Рюи Блаза, а между тем Рюи Блаз должен был быть на первом плане. Дело в том, что г-н Муне-Сюлли, который, впрочем, всегда отлично перевоплощается в свои любимые драматические образы, не наделяет их той спокойной и ровной силой, какую обнаруживает Коклен в роли дона Сезара. Великолепно изображая в пятом действии страсть и гнев, начиная с того момента, когда Рюи Блаза охватывает ярость:

Мне имя Рюи Блаз, и я простой лакей, [219]  —

трогательный, пылкий, грозный, срывающий аплодисменты после каждого стиха, он долго заставил нас ждать этого пробуждения, он вяло произнес тираду: «Приятного вам аппетита…»-одну из важнейших арий этой лирической драмы, а главное, совершенно провалил сцену, где дон Саллюстий забавляется, унижая лакея, которого он сделал испанским грандом:

Здесь дует из окна — Поди, закрой его…

Не слишком ли медлителен г-н Муне, когда закрывает окно, поднимает платок? Не слишком ли внешне передает он то усилие, какое делает над собой раб, грызущий удила? Во всяком случае, все это плохо пригнано, плохо отмерено: вся сцена до того фальшива, что делается неловко. А ведь она очень театральна. Лафонтен — не говоря уже о Фредерике, которого нам не пришлось видеть, — извлек из нее могучий эффект. Поработав и поразмыслив, г-н Муне-Сюлли сумеет внести недостающие оттенки, гармонические паузы музыкальной страницы. Заслуживает похвалы г-н Февр, достаточно сильный и выразительный, надменный и мрачный в роли зловещего дона Саллюстия, — он создал блестящий образ. Достоин похвалы и г-н Мартель, сумевший придать в меру шутовской облик старому дону Гуритану, поклоннику королевы. Гордясь своими шпорами, словно старый боевой петух, он только, пожалуй, слишком уж напирает на этот внешний образ боевого петуха — его манера поднимать руку и держать ее горстью напоминает комика Александра в «Курице с золотыми яйцами». Я не могу найти слова, чтобы выразить восхищение игрой г-жи Сары Бернар, — слова, которые не были бы повторением всего, что уже говорилось об изумительной чистоте ее голоса, о четкости и ясности его интонаций, этом алмазном ключе, открывающем все самые трудные положения и даже самые враждебные сердца. Публика неистовствовала больше, чем когда-либо. Но критику да будет позволено сказать исполнительнице, что она вносит в исполнение своих ролей слишком мало оттенков, что она слишком доверяется своему испытанному таланту И злоупотребляет симпатиями публики. В «Рюи Блазе» она, по нашему мнению, проявила себя как настоящая артистка лишь во втором действии, когда королева пытается молиться, держа на груди письмо: «О, пощади меня…» Она кладет письмо на стол, потом опять берет его и прерывает молитву:.

Прочесть в последним раз и разорвать…

Все это превосходно понято и произносится как нужно. Но в целом г-жа Сара Бернар не играет свою роль — она ее прет. После того как мы похвалим г-жу Баррета за милую живость, с какой она воссоздает образ Касильды, рассыпая жемчужный смех в мрачном безмолвии испанского дворца, нам останется лишь с похвалой отозваться о декорациях, о великолепных костюмах, обо всей, впрочем, чересчур броской, чересчур «оперной» пышности, какой последние годы отличаются постановки Французского театра.

Печать единодушно отмечает блестящий успех новой постановки «Рюи Блаза». Рецензенты удовольствовались тем, что покритиковали отдельные детали исполнения. В связи с этим нам хотелось бы рассеять с помощью маленькой книжки, вышедшей на днях в издательстве Оллендорфа, недоразумение с ложной, якобы традиционной трактовкой роли дона Сезара, которую блистательно исполняет сейчас несравненный Коклен.

Признавая все достоинства артиста, признавая впечатление, произведенное его игрой на публику, большинство наших собратий упрекает его в извращении образа дона Сезара, в том, что он нарочно лишил эту роль присущей ей величественности, лишил благородства, что он играет не столько дона Сезара, сколько Фигаро. Так вот, заглянув в «Историю Рюи Блаза» Александра Эппа и Клемана Кламана, мы обнаружим, что в 1838 году в первой постановке пьесы роль дона Сезара, сперва предназначавшаяся Гюйону, в конце концов поручена была Сен-Фирмену. Гюйон был превосходный исполнитель первых ролей, Сен-Фирмен — законченный и очень живой комик, который, не усмотрев в образе дона Сезара ничего сложного, постарался сделать из него прежде всего яркий, лучезарный контраст ко всему, что есть в драме темного и страшного. В таком понимании роль эта очень позабавила публику. Позже, в 1841 году, когда «Рюи Б лаз» перешел в театр Порт-Сен-Мартен, преемником Сен-Фирмена оказался Рокур. Было высказано мнение, что он слишком щупл, не по размерам сцены, но играл он все того же симпатичного хвастуна, и против трактовки возражений не было. Еще через несколько лет Фредерик Леметр, которого всегда соблазняли лохмотья пикаро, заказал по своей мерке пьесу под названием «Дон Сезар де Базан», где одно лишь богатое воображение поэта, но только надутое, ходульное, лишенное блистательного волшебства его стихов, заполняло все пять или даже шесть актов мелодрамы, о которой Теофиль Готье отозвался нижеследующим образом:

«Можно не сомневаться, что гг. Дюмануар и Деннери — люди вполне порядочные: носового платка они ни у кого из кармана не вытащат, а вот идейкой воспользоваться могут. Во всяком случае, у них хватило наивности не отпороть метку с шарфа, который они вытянули из кармана прославленного поэта Виктора Гюго. В наше время, когда свирепствуют литературные пираты, это своего рода добродетель… относительная, конечно. Но какой великий актер Фредерик! Как он одним жестом, одним словом, одним восклицанием умеет растормошить публику — от партера до райка! Вам кажется, что вы видите любовные сцены, слышите пламенные слова, крики о мщении! Прочитайте пьесу — ничего этого в ней нет. Все писал Фредерик, возводя очи к небу, бросаясь на колени, переставляя с места на место стул, закрывая судорожно сжатыми руками трагически искаженное лицо».

С того дня возник ложный образ дона Сезара, перворазрядная роль, трагическая и шутовская, бурлескная и патетическая, роль Дон Жуана, вылезшего из сточной канавы, Дон Жуана, который случайно избежал петли, роль паяца и Альмавивы. Но разве такого парня втиснуть в один ящик с доном Саллюстием и Рюи Блазом?

Меленг, в 1872 году сыгравший эту роль в традициях Фредерика, был в ней как-то странно уныл, особенно в четвертом действии. Его слишком пышный романтический султан падал ему на глаза, словно траурные перья на катафалке, и, несмотря на Сару Бернар, Лафонтена и Жоффруа, это отразилось на всем спектакле. На этот раз, напротив, комический пыл Коклена произвел именно тот контраст, к которому стремился Виктор Гюго. По нашему мнению, заслуга артиста в том и состоит, что он первый оттенил блестящее остроумие и комическую силу поэта, создавшего «Рюи Блаза».

 

КОКЛЕНЫ

Талант у обоих Кокленов так же различен, как и их внешность. У одного смех, так сказать, в ширину, у другого — в длину.

Коклен Старший чувствует себя вполне свободно в комедиях Мольера, Реньяра, у которых комизм вызывающий, курносый, толстогубый, чьи смелые выпады, непосредственные, как и вся их веселость, искупаются откровенностью и блеском. Прибавьте к этому волшебство подлинно замечательного исполнения, до того искусного, что оно может вас убедить в чем угодно. В самом деле, вам может показаться, что вы слышите Бетховена, когда он всего-навсего напевает:

Вот при лунном свете Мой дружок Пьеро…

Г-н Коклен Младший восхищает публику в ролях, где он непосредствен, тонок и подлинно смешон. Его веселость ничего общего не имеет с веселостью старшего брата. Это комик более сдержанный, спокойный и временами именно поэтому покоряющий публику; немножко гимнастики — и получился бы клоун. Впрочем, у братьев есть одна общая черта: это любовь к своей профессии, ярко выраженное призвание к сцене. А в наши дни это большая редкость.

Зайдите как-нибудь в один из классов Консерватории во время занятий, поглядите на этих молодых людей, на этих девиц, сидящих друг против друга под строгим надзором мамаш. Много ли среди них таких, которые явились сюда, влекомые призванием? Много ли таких, которые следят за тем, как читает свою роль их товарищ, стоя и жестикулируя на трамплине, за тем, как ему подает реплику преподаватель? По большей части эти артисты-подмастерья сидят на скамьях, сами не зная зачем — из тщеславия, от лени, из ребячества, из тех соображений, что актерское ремесло — забавное, что можно выступать в самых разнообразных костюмах, что актер всегда на виду. Но подлинного призвания у них, можно сказать, нет. Призвание — это призыв неизвестно откуда, заставляющий тебя встать и идти. Скольким людям, вовсе лишенным слуха, казалось, что они его слышали!..

Оба Коклена жили в провинции, помогали отцу в пекарне, как вдруг их обоих охватило неодолимое желание играть на сцене. Уж не показалось ли им предвестием будущих представлений то облако мутной пыли, в котором они работали? Или, быть может, в поварском колпаке они увидели часть театрального костюма?.. Во всяком случае, уже в тринадцать лет старший, крепко сбитый парень, ставя тесто в печь, декламировал целые тирады из трагедий и комедий. Откуда все это пришло? Когда сталкиваешься с подобными проявлениями артистического дарования, на ум приходит невидимая глазу пыльца сосновых спор, которую разносит ветер и от которой в один прекрасный день в трещине между скал вырастает дерево — в самом недоступном месте, далеко от сосновой рощи, только благодаря случайному чудодейственному сочетанию воздуха и почвы.

Разумеется, отец сперва воспротивился решению сына. «У тебя есть отличное ремесло, — говорил он, — дела в булочной идут хорошо, станешь после меня хозяином». Но настоящему призванию противиться невозможно. Коклен уехал в Париж, поступил в Консерваторию, проучился всего десять месяцев, двадцати лет дебютировал во Французском театре в роли Фигаро и сразу показал себя великим комическим актером. Отец хотя и гордился успехом сына, а все-таки думал про себя: «Из него и булочник вышел бы отличный… К счастью, меньшой дома. Ему я и передам дело». Но у меньшого были совсем иные помыслы. Несмотря на большую разницу в возрасте, старший брат делился с ним своими планами, своими мечтами, показывал ему свое искусство, так что младший Коклен, будучи всего-навсего подручным в пекарне, ощущал в себе то же самое жало. Разнося клиентам по воскресеньям теплые лепешки, он бормотал украденные у старшего брата полустишия с жестами, от которых дрожала корзина и его плоский белый колпак. Когда же меньшой вырос и когда зашел разговор, что пора ему месить тесто, он решительно заявил, что хочет быть актером. «Вот тебе на! Стало быть, я ни одного не упасу от заразы, — сказал расстроенный пекарь. — Словно чума… И где это они схватили ее, боже милостивый?» Но человек он был добрейший, к тому же старшему повезло на сцене, поэтому он сказал: «Что ж, иди в актеры», — и Коклен поехал учиться в Консерваторию.

Для него все оказалось труднее, чем для брата. Он работал медленнее, с большим трудом, в нем не было того блеска, того избытка сил, каким и отличался старший. Темперамент у него был более сдержанный, не сразу выливающийся наружу. Вместо того чтобы добиться успеха, вызвав один-единственный взрыв хохота, он достиг его постепенно — терпеливым трудом, напряжением воли, выработкой своей особой мимики. Старший брат помогал ему советами, поддержкой, покровительством, — он уже тогда пользовался влиянием в театре. Но то, что сперва пошло младшему на пользу, потом стало для него препятствием. Это очень страшно — всю жизнь быть при ком-то «младшим». Старший, правда, был великодушен, был для брата отцом, насколько мог, продвигал его. Но подобной индивидуальности не всегда удается стушеваться по доброй воле. Оба в одном театре, оба в одном амплуа — трудно было сохранить такое положение. Тем более, что Французская комедия — это монастырь из поэмы «Вер-вер». Это рассадник соперничества, конкуренции, претензий, споров и распрей, о которых публика и не догадывается. Понятно, что такой громкий, бурлящий жизнью и молодостью талант, как у Коклена, должен был возбудить и недоброжелательство и вражду, которые не осмеливались проявляться по отношению к старшему, прочно стоявшему на ногах, но зато отыгрывались на младшем. Видимо, это и побудило Коклена Младшего распроститься с Французской комедией и перейти на другую сцену, где он уже не будет находиться в тени брата, — хоть это и славная тень, но все-таки лучше свой собственный, хоть и маленький, лучик. И это проявление артистического самолюбия достойно всяческой похвалы. Нам только жаль, что г-н Коклен Младший избрал театр Варьете. Самым подходящим для него местом были бы театры Водевиль или Жимназ, где его своеобразный, современный талант предстал бы в своем истинном свете. А уж оттуда, создав две-три больших роли, он должен вернуться во Французский театр и на этот раз через парадную дверь, а не по унылой черной лестнице для дублеров и младших братьев.

 

СМЕРТЬ ФРЕДЕРИКА ЛЕМЕТРА

Только что после многих лет полусумеречного существования, задолго до смерти выпадающего на долю артистов, переживших свою славу, скончался Фредерик Леметр.

Нам не довелось видеть великого артиста во время его сценических триумфов. Лишь изредка, на внерепертуарных спектаклях являлся он перед нами, уже лишившийся памяти, уже без голоса, завернутый в романтический плащ, похожий на призрак, за которым тянется его саван, так что мы не можем судить о расцвете этого дарования, столь своеобразного и столь мощного, что оно оказалось навеки связанным с громкими именами Гюго и Дюма-отца и с эпохой возрождения драмы, относящейся к 30-м годам. Но те, кто вступил в жизнь до нас, с восторгом вспоминают образы, созданные Фредериком, его успехи, даже его недостатки, как бы наложившие на этот незаурядный облик печать гениальности, ту характерную черту, какой отмечаются все, о ком потомство должно хранить память.

Этим грандиозным индивидуальностям пристала некоторая неправильность черт — она врезается зрителю в память. Так, у Фредерика был не очень приятный голос, тяжелая челюсть, широкие, но несколько разболтанные жесты. А теперь вообразите себе, как на помощь всем этим недостаткам приходит огромная сила таланта, неслыханная его гибкость, и перед вами предстанет одна из тех ярких артистических личностей, которые сперва изумляют, а затем покоряют толпу. Он был подлинным создателем сложных образов романтического театра, образов порою сверхчеловеческих, но убедительных на сцене, то есть когда актеры сознательно преувеличивают образы драматических произведений, требующих именно такой интерпретации. Привыкнув к драматургии, любящей все чрезмерное, Фредерик, бесспорно, стал слишком эксцентричен и заразился некоторыми пороками вкуса. Это явствует из того, что, будучи приглашен во Французский театр, он не смог там остаться, он плохо себя чувствовал на его классических, прочных подмостках, на которых гибкостью своего дарования он напоминал подвижного клоуна, лишившегося податливой почвы, столь соответствовавшей его прихотям, его своевольным прыжкам. И, уже утратив былую славу, он вернулся в театр Порт-Сен-Мартен и там вновь обрел свою публику.

Его прозвали «бульварным Тальма», и это выражение сохраняет свой двойной смысл — и хвалебный и критический, ибо, несмотря на свою условность, хорошо передает и сильные и слабые стороны Леметрова таланта. Все созданные Фредериком образы навеки сохранят его печать. Дон Сезар де Базан, гордо носящий свои лохмотья, Робер Макер — самый дерзкий негодяй во всем современном театре, Жорж из «Жизни игрока», Ричард Дарлингтон, Трагалдабас — вот великие создания этого артиста. К списку его триумфов можно было бы присовокупить «Генриха III», «Маршала д'Анкр», «Даму из Сен-Тропеза», «Пебло» и еще сотню драм, более или менее литературных, все это драматургия посредственная, драматургия неровная, которой артист придал известную ценность только благодаря своему таланту, но которая обречена была кануть в небытие раньше его самого.

 

ВИКТОР ГЮГО

Париж любит выставлять свои возвышенные чувства напоказ, но порой он становится женственным, чутким — в тех случаях, когда он хочет почтить тех, кого любит. В тот вечер, когда отмечалось пятидесятилетие «Эрнани», весь зал был озарен улыбчивой радостью; какое-то умиленное волнение царило в воздухе, и от этого ярче мерцали бриллианты, трепетней переливались женские украшения. С какой восторженной готовностью рукоплескали зрители, как сияли их лица, словно говоря: «Мы приветствуем не только поэта, но и человека!» А когда Сара Бернар своим мелодичным, чарующим голосом стала читать прекрасные стихи Франсуа Коппе, даже самые закоренелые скептики могли бы прослезиться, словно на чьей-нибудь золотой свадьбе, когда представители десяти поколений с умиленной торжественностью шествуют за прабабкой, еще хранящей юный румянец, и бодрым прадедом, который гордо носит свой старомодный фрак. Около ста лет, прошедших после представления «Ирины», на котором Париж вновь увидел и увенчал лаврами Вольтера, Французский театр не был в таком праздничном настроении. Но на этот раз наш Вольтер в добром здравии, его легкие расширяются, вдыхая воздух, насыщенный восторгами публики. Вместо юго чтобы воскликнуть: «Ах, друзья мои, вы меня просто убиваете!..»- он мог бы вполне искренне сказать: «Спасибо, друзья! Я оживаю от столь сладостного триумфа».

В семьдесят восемь лет Виктор Гюго держится прямее нас всех. Распорядок его жизни отличается необыкновенной точностью: он встает в пять утра, выходит из дому в восемь, кроме уж очень ненастных дней. Подобно Монтеню и г-же де Сталь, он всегда любил жить в большом городе, а после изгнания страсть эта в нем еще усилилась и окрепла. Ему не терпелось увидеть новые кварталы, недавно проделанные просеки — широкие проспекты, на которых беспрестанно гудят рожки омнибусов, Сену, где снуют паровые катеры. Самое большое для него удовольствие — это взобраться с утра на империал омнибуса и ехать через весь Париж, по бульварам, через рабочие кварталы, через районы, где живет беднота, до унылых улиц пригородов у самых укреплений, мимо домишек с садиками, мимо зарослей дикого овса и крапивы.

Каждый день в недрах беспрестанно видоизменяющегося города Виктор Гюго открывает какой-нибудь неведомый ему доселе живописный уголок. За последние два года он сочинил большую часть своих стихотворений, проезжая по пробуждающимся утренним улицам, задумчиво наблюдая с высоты империала. И правда, нет более удобного, более благоприятствующего бродяжничающему воображению и зоркому раздумью наблюдательного пункта, чем это скромное место на крыше омнибуса: за какие-нибудь три четверти часа и без малейшей усталости вы можете ознакомиться — от заставы до заставы — с самыми разнообразными Парижами. Мимо вас, как во сне, мелькают и исчезают богатые квартиры: тяжелые шторы подняты, наружу вырываются волны кисейных занавесок, а дальше, в бедных кварталах, ваш взгляд может проникнуть в узкие, темные окна одноэтажных домиков, где рефлектор из начищенной жести старается уловить снаружи хоть немного скупого дневного света в те дни, когда не приходится ради работы или ради Торговли зажигать газ еще до полудня.

Соседи по империалу хорошо знают Виктора Гюго. Они знают, как зовут этого крепкого, видного из себя — старика в коротком пальто, в шляпе с низкой Тульей, который садится рядом с ними и услужливо передает сдачу. А иногда кондуктор шепнет им: «Это Виктор Гюго». Но инкогнито поэта соблюдается более внимательно и учтиво, чем инкогнито какой-нибудь путешествующей государыни. Всем известно, что он не любит, когда его узнают, — за ним наблюдают уголком глава, так, чтобы не стеснить, и делают вид, что не узнают. На Юге, в Марселе, например, где живет народ крайне общительный, восторженный, шумный, из омнибуса уже выпрягли бы лошадей, тротуары кишели бы народом и прогулка поэта была бы прервана. Парижане — люди более тонкие, они способны на самое чуткое, самое тактичное внимание… Закончив утреннюю прогулку, великий поэт возвращается домой, завтракает и, если нет заседания в Сенате, пишет и работает до вечера. Благодаря такой удивительной упорядоченности, столь важной для здоровья и для сохранения душевного равновесия, он, несмотря на все свои невзгоды и на все свои скитания, ни на минуту не прекращал творить. Его творческая продуктивность — это мощный родник, некий Воклюз, беспрестанно питаемый все новыми и новыми снегопадами и дождями. И этот бездонный водоем беспрерывно, с изумительной щедростью, силой и постоянством выбрасывает на поверхность переполняющие его, кипящие, светлые струи. А сколько чудесных стихов, какой поток мыслей и образов остается еще скрытым под землей! Виктор Гюго хотел бы еще долгое время изливаться таким образом, все отдавая и ничего не оставляя себе. Нельзя не прийти в восторг, когда слышишь, как он с доброй улыбкой и ясным спокойствием мудреца говорит о том, что жить ему осталось немного и что ему все же хотелось бы осуществить возникающие у него обширные планы.

К счастью, его бодрая старость обеспечит ему долголетие. Без него, без его удивительной, неиссякаемой плодовитости Франция, увлеченная прозой, уже давно отучилась бы от возвышенного языка поэзии. Надо признаться, что, если не считать немногих стихотворных пьес, которые публика принимает тем охотнее, чем больше стихи в них напоминают прозу, единственные поэтические произведения, которые она теперь слушает, это произведения Гюго. Последние поклонницы Ламартина с лилейным челом и пышными локонами уже много лет назад сомкнули свои мечтательные очи. Молодежь поза — была Мюссе и не верит больше в «безумную оргию». Пьера Дюпона не знает никто, Беранже больше не поют даже на занятиях хоровых кружков. Удивительные художники — Готье, Бодлер, Банвилль, Леконт де Лиль-: пользуются настоящей, достойной их таланта известностью лишь в ограниченном кругу людей образованных и обладающих изысканным вкусом. Что касается молодых современных поэтов, то, за исключением, быть может, Коппе, они сами хорошо знают, что их драгоценные флаконы, наполненные самыми тонкими духами, не могут прийтись по вкусу толпе. Среди этого поражения, среди этого разгрома один Гюго отступает в порядке, трубит в Ронсевальский рог, совершает шумную работу целого войска. Но кто из поэтов может рассчитывать, что его будут слушать после Гюго? Ему выпало на долю необыкновенное счастье — еще при жизни стать как бы выше рода человеческого.

Когда мы еще учились в школе, Виктор Гюго был для нас больше, чем просто человек. Воображению пятнадцатилетних юнцов он, поэт-изгнанник, живший на острове в торжественном одиночестве, представлялся гигантом. «Ганса Исландского» и «Осенние листья», все его недоделки и все его шедевры мы поглощали с одинаковым аппетитом, все нам казалось вкусным. Сколько ночей мы в наших детских кроватках, обернув свечу рожком из толстой бумаги, чтобы свет нас не выдал, и не смыкая глаз до рассвета, читали Виктора Гюго! А народ привлекала человечность его книг, все, что в них говорило чувству. Брошюровщица в рабочем халате, золотильщица, в прическе у которой застряла золотая пыльца, отрывали два су от завтрака, чтобы купить последний вышедший из печати выпуск «Отверженных». Вот почему такое глубокое впечатление произвело на всех — и на рабочих и на буржуа — известие, что под грохот вражеского нашествия возвращается на родину Виктор Гюго. Он прибыл как раз в тот миг, когда смыкалось кольцо осады, с последним поездом, с последним порывом вольного ветра, он приехал сражаться вместе со всем Парижем, он появился на вокзале Сен-Лазар. Какую овацию устроил ему взволнованный народ! Перед глазами у меня всегда будет эта коляска, проезжающая по Амстердамской, и поэт, с увлажненными глазами стоящий в ней во весь рост, словно приподнятый руками толпы.

Влияние Гюго на литературу огромно. Он выработал свой язык и заставил эпоху принять его. Язык энергичный, смелый, звучный и красочный, словом, язык XIX века, способный выразить страсти и передать образы нашего взбаламученного общества, нашей сложной цивилизации. Можно сожалеть о языке Вольтера, но хочешь не хочешь, а если уж взял в руки перо, приходится писать на языке Гюго. Никто, будь то поэт или прозаик, не избежал его влияния, даже Бальзак; впрочем, как раз Бальзак избежал его меньше, чем кто — либо другой — тонкая сталь его инструментов выкована была в кузнях этого великолепного мастера. Вот почему о самом Гюго, о его творениях все мы не можем говорить иначе, как с глубочайшей признательностью и глубочайшим восхищением.

Почтительный сын, как бы велик и силен он ни был, не пойдет против отца, особенно — с оружием, снятым со стены, где висят отцовские доспехи.

 

СМЕРТЬ ЖОРЖ САНД

Минувшая неделя не принесла нам ничего нового в области театра, но она будет отмечена в летописях французской литературы: в прошлый четверг умерла Жорж Санд.

Какое странное, какое горестное впечатление производит кончина могучих гениев! Это скорбь особого рода, не похожая ни на что другое. Бывает скорбь более острая, ранящая прямо в сердце, но нет скорби более глубокой. Внезапно ощущаешь холод, вокруг тебя становится темно, словно в небе что-то погасло, ты ощущаешь беспокойство и тревогу, как при солнечном затмении. Неважно, что втих людей ты никогда не видел, никогда с ними не встречался: тебя радовало сознание, что они живут в одно время с тобой, дышат тем же воздухом, что их волнует то же, что и тебя. И вто вызывало в тебе горделивое чувство, ты словно становился увереннее в себе.

А самое главное, творения втих великих умов так сближают их с современниками, так крепко связывают со всей духовной жизнью эпохи! Связь эта — словно электрический провод, прикрепленный к мощному двигателю и благодаря своим бесчисленным ответвлениям доходящий до самых отдаленных приемников. С этими чужими тебе по крови людьми, чей гений связан со всеми нами нитями духовного отцовства и братства, у тебя больше близости, чем с самыми близкими твоими родственниками. Отсюда смутная, но глубокая нежность, которую ты к ним испытываешь, подобная чувству, внушаемому природой — этой вечной матерью, не знающей своих детей. Три слова в газете: «Скончалась Жорж Санд», — и вот уже к глазам подступают слезы, идущие, может быть, и не от сердца, если допустить, что у слез может быть разный источник. И весь день проводишь в смутном беспокойстве, в тревоге, не знаешь, за что взяться, и тупо глядишь на свое перо.

Я не имел чести быть с нею знакомым. Только однажды я видел ее за кулисами Одеона во время представления одной из ее пьес. Она сидела, опершись на декорацию; седые волосы тяжелыми бандо обрамляли ее величавый лоб. Положив подбородок на ладонь, задумчиво глядя вперед, она слушала. Я не заговорил с ней; неодолимая робость, смешанная с благоговением перед образом, который я создавал в своем воображении, вечно мешала мне приблизиться к знаменитым людям. Но от этого видения у меня сохранилось воспоминание о выражении ее лица — выражении доброты и возвышенного ума. Впрочем, насколько мне известно, при более близком знакомстве с нею никто не испытывал разочарования, и все те, кому выпало на долю счастье быть с нею в дружбе, говорят об этой женщине с нежностью, с восхищением и уважением. Недавно один наш общий друг установил между нами связь, и я получил от Жорж Санд прекрасное письмо — наверно, одно из последних ее писем. Оно написано четко, твердой рукой, почерком округлым, без нажима, величавым и как бы текучим, наводящим на мысль о ясности духа, о богатом творческом наследии, которое она оставит после себя. В этом письме Жорж Санд говорила о книге, которую она только что прочла и которая произвела на нее сильное впечатление. «Это мучительная книга… — писала она. — Прочитав ее, я два дня не могла работать».

Два дня не работать — это для такой неутомимой труженицы, как Жорж Санд, было чем-то из ряда вой выходящим. И все же она не жалела о двух потерянных днях, ибо после чтения книги ей «захотелось стать лучше, стать более отзывчивой по отношению к униженным и обездоленным». Ну разве это не трогательно? Благороднейшая женщина в семьдесят два года стремится стать еще лучше, сделать еще больше добра! Сущность ее гения — в этом чувстве жалости, в чувстве солидарности с человечеством; это чувство находишь во всех ее книгах. В самых смелых ее романах, даже в ранних ее произведениях, где столько неясного, столько рискованного, есть тяга к возвышенному. Мораль у нее бывает иногда ложная, обходящая правду стороной, но к ней никогда не примешивается низменное. Ограниченные рамки нашего журнала, посвященного театру, не дают нам, к сожалению, возможности рассмотреть все обширное творчество автора «Индианы». Поэтому мы будем говорить только о ее пьесах.

Отличаясь синтетическим умом, то есть схватывая по преимуществу общие контуры вещей и явлений и не обращая внимания на подробности, отличаясь богатым воображением, чувствительностью, ясностью мысли, Жорж Сайд обладала талантом драматурга, ее произведения пользовались успехом на сцене. Если успех этот и не был так велик, как успех ее романов, то дело здесь в самом жанре, исключающем описания, те разветвленные, всё обволакивающие образы природы, на которые она так щедра и которые уподобляют ее творчество замку или дворцу, заросшему буйным кустарником и ползучими растениями. Театр не допускает всех этих богатств, зато он требует условного грима, которого недоставало Жорж Санд, слишком естественной, возвышавшейся надо всем этим искусственным блеском, над фехтованием словами, рассыпающими искры на глазах у пресыщенной публики. Заслуживает ли она упрека в том, что она выводила на сцену не столько характеры, сколько чувства? Не думаю, ибо как раз это и обеспечило ее пьесам наибольший успех. Первая по времени ее пьеса — «Франсуа Ле Шампи», пасторальная драма, переделанная из романа того же названия. Пьеса эта, с самого начала получившая одобрение критики, сперва не привлекала публику. Но тогдашний директор Одеона Бокаж верил в принятую им к постановке вещь, верил, что она дождется, даже при недостаточных сборах, заслуженного триумфа. Сборы повысились только к тридцатому представлению, но зато потом несколько месяцев подряд театр бывал полон.

Последовавшие затем пьесы из крестьянской жизни — «Клоди», «Давильня» — имели меньший успех. Но тут дело было не столько в выборе сюжета или в драматической фактуре, сколько в их деревенской окраске. Париж вообще не очень-то любит пьесы из жизни провинции, не очень-то любит нравы и страсти, выходящие за привычные для него рамки светской интриги. Надо также признать, что условный крестьянский говор, на котором в подобных случаях заставляют действующих лиц изъясняться, при чтении, может быть, и не утомляющий, несмотря на свое однообразие, скоро становится в устах еще подчеркивающих его актеров совершенно невыносимым. Жорж Сайд это поняла и не часто возобновляла такие попытки. Успех, который имела ее первая пьеса, выпал и на долю «Замужества Викторины» — прелестной пьесы, верно изображающей буржуазию конца прошлого столетия. «Маэстро Фавилла», пьеса, специально написанная для Рувьера, и «Господа из Буа Доре», в которой в последний раз выступал на сцене Бокаж, — драмы оригинальные, свидетельствующие о богатстве и яркости воображения писательницы. «Маркиз де Вильмер», пьеса из еще более буржуазного быта, имела еще больший успех. Отлично разыгранная Рибом, Бретоном и г-жой Тюилье, тремя уже ушедшими от нас талантами, эта пьеса оказалась в числе тех произведений современного репертуара, которым особенно повезло благодаря счастливому сочетанию увлекательного сюжета и безукоризненно правильного распределения ролей.

Последовавшая затем драма «Другой» понравилась публике смелостью красноречиво утверждаемой мысли — надо заметить, что в пьесах Жорж Сайд, так же как и в ее прозаических произведениях, речь всегда идет о какой-либо социальной проблеме. Она писала, чтобы нечто доказать, и любила театр главным образом за то, что подмостки могут заменить трибуну. Несмотря на глубочайшее отвращение к репетициям с их скучной подготовительной работой, к искусственной, но всепоглощающей жизни театра, она все время возвращалась к драматургическому жанру. Для нее это была возможность беседовать с толпой, говорить с ней возвышенным и гордым языком, давать ей уроки достаточно широкбй морали, которую она, однако, умела приспособить к требованиям сценического искусства, лишенного возможности проявлять такую же смелость и пользоваться той же свободой, какая доступна книге. Ей это было тем легче, что в ту пору, когда она пришла в театр, время юного пыла для нее уже прошло, благородные, но опасные ее порывы иссякли.

Жорж Санд творила до последнего дня. Она писала две большие драмы, начала несколько романов. Все это останется незаконченным, ибо смерть настигла великую писательницу за рабочим столом, где она засиживалась допоздна под негаснущей лампой. Какое замечательное было поколение 1830 года! Сколько оно дало одаренных людей и талантливых произведений! Люди, принадлежавшие к этому поколению, были так духовно богаты, что сумели восполнить скудость нашего времени, неизменно преображая свой собственный гений, воспринимая все самые современные жанры, сумели снизить свой пыл до уровня нашего художественного темперамента и, словно желая утешить нас, более худосочных, чем они, сумели создать новые чудеса искусства из остатков своего великого пиршества. К ним принадлежала и Жорж Санд.

Мне хотелось выразить здесь мой восторг перед этим благородным женским образом, сияющим среди Плеяд, как звезда, носящая имя богини, среди стольких блистательных звезд.

 

ГОНКУРЫ И ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

Драматургия Эдмона и Жюля де Гонкур только что вышла в однотомнике формата обычных изданий Шарпантье. Туда включена «Анриетта Марешаль», оригинальная, блестящая драма, как бы утвердившая в современном репертуаре жанр пьес с быстро развивающимся действием вроде «Жюли» и «Пыток женщины» — пьес, летящих к развязке, словно поезд на полной скорости, а также «Отечество в опасности» — наиболее правдивое и точное воплощение исторических событий, когда-либо предназначавшееся для сцены. Правда, театр его отверг.

Этим двум превосходным драмам предшествовали другие опыты драматургического сотрудничества обоих братьев, список которых Эдмон де Гонкур дает нам в очень интимном по духу и живом, как страница из мемуаров, предисловии; оно останется в истории театра нашего времени.

В самом начале их карьеры, когда братья, простые любители искусства, но искусства во всех его областях, с увлечением проявляли себя как акварелисты и офортисты в тесных антресолях на улице Сен-Жорж, первым их драматургическим опытом был водевиль, который они написали на прокладке, предохранявшей рисунки от загрязнения, кисточкой, обмакнутой в тушь. Какое название дать этой возникшей в мастерской художников фантазии, не соблюдающей никаких правил и написанной ради забавы? Ее и назвали «Без названия», а так как ни одного знакомого в газетном и театральном мире у братьев не было, то они на всякий случай отправились за советом к Сенвилю, согласившемуся выслушать произведение неизвестных ему молодых людей. «Не очень — то приятно было читать Сенвилю. На подмостках у этого актера лицо было круглое и веселое, но у себя дома, слушая пьесу, он словно надевал маску хмурой непроницаемости, которая мало-помалу приобретала сходство со злобным выражением лица жирных мандаринов, чьи изображения в момент, когда они велят предать кого-нибудь пытке, видишь на сосудах, вылепленных в небесной империи». Комик, найдя, что в этой вещице не хватает куплетов, предложил нашим молодым людям принести ему что-нибудь другое. Через два месяца театр Пале-Рояль вернул им с обычными проявлениями сожаления водевиль в трех действиях «Абу-Гассан». Третьей их попыткой, на этот раз почти удавшейся, было новогоднее обозрение для Французской комедии — разговор у камина между мужчиной и женщиной в последний час старого года. Рассказывая об этом в присущей им увлекательной манере, выразительной и образной, с точностью, в которой чувствуется свежесть памяти, чувствуется, что запись была сделана в тот же вечер, Эдмон де Гонкур проводит нас через все сложные, волнующие перипетии, пережитые рукописью: сперва ее отнесли к г-же Аллан, которая в это время занималась туалетом и сидела, заставленная трехстворчатым трюмо, словно зеркальными ширмами; затем — к Жанену, который им не открыл, так как это был день, когда ему полагалось написать очередной фельетон; потом — к Лире, которому тоже лучше было бы не впускать их, ибо у наших писателей беспощадно острая, чувственная наблюдательность, дающая им возможность и через четверть века вспомнить «комнату литератора, живущего по-бальзаковски, где пахло скверными чернилами и теплым духом еще не убранной постели». Затем Брендо в белом халате, надетом на голое тело, носился по всей комнате за румянами и заячьей лапкой, пока авторы читали ему в антракте свою «Новогоднюю ночь». Бесконечно долгое ожидание на лестнице театра, на красной бархатной скамье, когда вместо сердца в груди пустота, во рту сухо, а напряженный слух старается уловить, что говорится за дверью величественного зала, где собрался репертуарный комитет, решающий их судьбу, наконец, хлопанье дверьми и раздраженный голос г-жи Аллан, кричащей членам Товарищества: «Это свинство с вашей стороны!..»

Мы все через это прошли, но только Гонкур способен выразить эти переживания с такой живой и образной наглядностью. В его памяти смутно возникают и другие драматургические опыты, от которых не осталось ничего, кроме письма с отказом директора какого-нибудь театра. Впрочем, он припоминает, что, в то время как он и его брат вместе работали над своей превосходной книгой «Французское общество эпохи Директории», они написали для Французского театра пьесу в одном действии под заглавием «Щеголи и щеголихи», которая пошла в оригинальной и живописной постановке, служившей рамкой для трогательной истории о разводе. Затем последовали «Литераторы» — пятиактная пьеса, предложенная театру Водевиль и отвергнутая директором как опасная, ибо в ней содержались нападки на некоторые газетные листки. Они утешились, превратив свою пьесу в роман; они были вполне удовлетворены той радостью, которую дает неторопливая работа над большим произведением, тем, что им не нужно растрачивать свое дарование и драгоценное время на беготню по актерам, по директорам, на ожидания, на лихорадочные блуждания, на все, к чему сводится театральная жизнь, и они не работали для театра до 1865 года, до постановки «Анриетты Марешаль».

По поводу этой последней пьесы Эдмон де Гонкур заявляет, что он совершенно не согласен с Эмилем Золя и его драматургическими теориями. С точки зрения Гонкура, театр, условный и лживый по самой природе своей, где все получает освещение снизу, неспособен к психологическому развитию образов, неспособен изображать подлинно реальную жизнь, давать столь же глубокую и тонкую картину нравов, как заслуженно славящийся этим современный роман. Гонкур доходит до отрицания возможности какого бы то ни было омоложения и оживления сценического искусства. Вот красноречивый, но печальный диагноз, которым завершается его предисловие: «Да не припишут мне чувство досады и раздражения, низменное и недоброжелательное чувство человека, не желающего допустить, чтобы кто-то преуспел там, где его постигла неудача. Но когда я слежу за тем, что происходит в театре, он представляется мне безнадежно больным. Принимая во внимание эволюцию литературных жанров, которую приносит с собой время и в которой, по-видимому, на первое место выдвигается роман, безразлично — реалистический или спиритуалистический; принимая во внимание, что вскоре французской сцене будет недоставать незаменимого Гюго, чье возвышенное воображение и великолепный язык парят над низменной прозой; принимая во внимание, что современный европейский театр не пользуется почти никаким влиянием; что актеры превращаются в какие-то подержанные машины на фоне обновления всех литературных жанров; что новое поколение драматургов по своим способностям значительно уступает предыдущему; что пьесы настоящих писателей с трудом попадают на сцену из-за беспрестанно ставящихся им рогаток; что просвещенная публика, заполнявшая зал Французской комедии, сменилась завсегдатаями Оперы; что актрисы теперь по большей части манекены от Ворта; принимая во внимание бесконечно многое другое, надо признать, что театральное искусство, великое французское театральное искусство прошлого, искусство Корнеля. Расина, Мольера, Бомарше, обречено на то, чтобы превратиться самое позднее через какие-нибудь пятьдесят лет в грубое развлечение, не имеющее ничего общего со стилем, мастерством, мыслью, в нечто достойное занять место между номерами дрессированных собачек и говорящих марионеток».

Выводы Эмиля Золя менее безнадежны. По его мнению, только жизненная правда, наблюдения над жизнью могут спасти театр, вытащить его из болота банальностей и условностей, в котором он погряз. Это убеждение возникло у автора «Ругон-Маккаров» не со вчерашнего дня. Прочтите его литературно-критическую работу «Что мне ненавистно», написанную им пятнадцать лет назад и недавно переизданную, — там на нескольких страницах вы найдете суммарное изложение системы, которую писатель уже давно отстаивает и развивает с редкой силой убежденности.

Но прежде всего да не смутит вас название книги. Уже в то время Эмиль Золя был так талантлив, что он не мог стать ненавистником. Ненавистью он называет благородные приступы гнева, юношеские порывы негодования, заставившие его очертя голову броситься в атаку на рутину и условность. Многие страницы этой книги таковы, что по-настоящему ее следовало бы назвать: «Мои нервы». Впервые критик развивает свою теорию сценического реализма по поводу «Пыток женщины» и размолвки между Александром Дюма и Эмилем де Жирарденом. В противоположность большинству, он стал в этом споре на сторону Жирардена, представлявшего, по его мнению, правду и логику, схватившиеся с ремесленничеством и рутиной.

С одной стороны — новатор, мыслитель, не привыкший к подмосткам и пытающийся вывести на них грубую, беспощадную правду, подлинную жизненную драму со всеми возможностями ее развития, с другой — известный писатель, пресыщенный и своим искусством и своими успехами, не желающий сходить с установленного узкого пути и заявляющий, что правда на сцене невозможна. Эмиль Золя решительно высказывается за новатора: «Речь идет о том, во что же превратится наш театр, можно ли применить на сцене стремление к анализу, к изучению психологии — стремление, присущее новому поколению романистов. Театральный практик, человек, знающий публику, г-н Дюма-сын утверждает, что подобные попытки безрассудны, что любая правдивая драма, не подчиняющаяся условностям, будет безжалостно освистана. Напротив, теоретик, случайный драматург, чуждый искусству применяющейся к случаю лжи, г-н де Жирарден полагает, что правда покорит толпу, так крепко схватит ее за горло, что свистки потонут в море искренних слез». Такого же мнения придерживается и критик. Бесполезно напоминать ему о требованиях ремесла, о том, что принято называть театральным опытом: «Этот пресловутый опыт состоит в умении лгать, в умении показывать публике нравящуюся ей фальшивку. Конечно, здесь требуется особое искусство: требуются бесчисленные намеки, хитрости, смягчения. В конце концов научаешься изображать симпатичных персонажей, создавать пользующиеся успехом ситуации, вставлять эффектные словечки. Как только ты все это изучил, ты сразу впадаешь в условность и банальность. Ты становишься рабом публики, не позволяющей тебе говорить все, что ты знаешь, и заставляющей тебя оставаться посредственностью».

Даже после оглушительного провала «Двух сестер» он не меняет своих взглядов и, невзирая на мнение публики и критики, громко заявляет о своей симпатии к этому дебютанту, которому так надоели банальные, заношенные выдумки, что ему захотелось вывести на сцену живые человеческие чувства, захотелось поставить драму, порожденную фатальными обстоятельствами жизни общества, а не пошлой комбинацией интриг. К черту театральный опыт! Со всеми своими неудачными, растянутыми и плохо скроенными сценами, с ее точно вырубленными топором действиями, пьеса «Две сестры» представляется ему неизмеримо более значительной, чем вся текущая драматургическая продукция, потому что она ближе к жизни и к ее правде. Тезис этот, как известно, Эмиль Золя защищает в своих еженедельных фельетонах. И даже не разделяя его взглядов, нельзя не испытывать уважения к их постоянству, глубине и жизнеспособности.

 

СМЕРТЬ ГЮСТАВА ФЛОБЕРА

Я еще слишком взволнован, чтобы достойно почтить память Гюстава Флобера, чтобы говорить о том, что собой представлял этот непревзойденный мастер, этот классик современности, величайший из великих, которого внезапно лишилась французская литература. Как можно спокойно анализировать творчество человека, когда он только вчера был среди нас, этого замечательного человека, вложившего в книги весь свой горький опыт, все свое разочарование в жизни, но оставшегося по натуре нежным, непосредственным, склонным к мечтательности, когда этот друг еще словно говорит с нами, глядя на нас большими ласковыми глазами, и мы еще словно ощущаем тепло его рук, обнимавших нас при расставании там, в Круассе, расставании, которое так взволновало нас, словно в нем уже трепетало предчувствие рокового завтра?

Пусть нервы у нас немного успокоятся, а главное — пусть скорей пронесется этот поток писанины, которым пресса, так долго проявлявшая рассеянность или безразличие, затопляет теперь его великое имя. Говорить о Гюставе Флобере никогда не поздно. Память о нем не боится того скорого забвения, о котором говорит Мюссе. Человека нет, но его творчество остается, обреченное на то, чтобы испытывать то приливы внимания, то периоды забвения, то ярко озаряться, то отступать в тень, в зависимости от прихотей и потребностей времени, но бессмертное, как сам французский язык — лучезарный сын древней латыни. Наступит день, когда мы сможем изучать страницу за страницей книги писателя, славного своим терпеливым стремлением к совершенству, писателя, чьи последние произведения не были поняты публикой, потому что литературная критика существует сейчас лишь на положении рекламы, потому что она привлекает внимание к книгам, не пытаясь их объяснить, наконец, потому что критика — служанка, потому что она подделывается под вкусы публики, вместо того чтобы ими руководить.

 

Заметки о жизни

{5}

Homo duplex, homo duplex! Я впервые заметил свою двойственность после смерти брата Анри, когда отец драматическим тоном воскликнул: «Он умер, умер!» Мое первое «я» плакало, а второе размышляло: «Какой естественный возглас! Как он был бы хорош на сцене!» Мне было тогда четырнадцать лет.

Эта страшная двойственность много раз наводила меня на размышления. Беспощадное второе «я»! Оно неизменно бодрствовало, когда мое первое «я» действовало, жило, страдало, неистовствовало! Мне никогда не удавалось ни опьянить, ни растрогать, ни усыпить этого двойника.

А какой он наблюдательный! И какой насмешник!

Одной женщине: ваши глаза хорошо пахнут — фиалками.

Как отчаянно должны скучать прилагательные, веками соединенные с одними и теми же существительными! Плохие писатели не хотят этого понять: они думают, что разъединять спаренные слова не разрешается. Кое — кто пишет, не краснея: «Вековые деревья, мелодичные звуки». В слове «вековой» нет ничего плохого, но попробуйте соединить его с другим существительным: «вековые мхи», «вековые сады» и т. д. Видите, они хорошо поладили.

Короче говоря, эпитет-возлюбленный, а не законный муж существительного. Между словами должна быть временная связь, но отнюдь не супружество на веки вечные. Вот что отличает истинного писателя от всех прочих.

Я люблю сравнивать так называемую философию с канцелярией министерства. Каждый новый начальник по-своему наводит порядок: перекладывает бумаги, папки, словом, занимается классификацией. Вот и все.

Кто уходит из министерства, тот ничего с собой не уносит; кто приходит, тот ничего не приносит. Говорят об улучшениях, о реформах. Не верьте. Разница попросту в классификации. Всякий новый философ, который дает толчок нашей мысли, лишь иначе систематизирует познания, чем его предшественник. Классификация, приведение в порядок, а иногда и в беспорядок.

Некоторые из них, как, например, Прудон, рвут все бумаги, уничтожают картотеки, выбрасывают мебель в окно… и стоят посреди пустой канцелярии — им даже не на что сесть.

Есть в жизни странные минуты прострации или, быть может, особой зоркости, когда все предметы, идеи, вещи, люди предстают перед нами как бы сами по себе, вне зависимости от времени, пространства, условий жизни… В эти мгновения иные слова вырастают до чудовищных размеров. Уже несколько раз слово «смерть» являлось мне в образе огромной черной дыры, глубиной в тысячу миль, куда я вполне мог бы заглянуть. В такие мгновения прохожие на улице кажутся неописуемо смешными-безумные души, видимые сквозь туман. Я терял даже ощущение своей личности, отходил от себя и наблюдал свои действия со стороны. Однажды при мысли, что меня зовут Альфонс Доде, я не мог удержаться от смеха.

Педанты, на обязанности которых лежит просвещать детей, вечно забывают, что изучить вовсе не значит постичь. Сколько преподавателей чувствуют латынь? Многие знают ее, но очень немногие чувствуют. Я постоянно вспоминаю знаменитое: Quadruped ante putrem sonilu quatit…

Нам приводили эту фразу как пример звукоподражания, и учитель убедил меня, что ее не отличишь по звучанию от лошадиного галопа.

Однажды мне пришло в голову напугать мою сестренку, очень боявшуюся лошадей; я подошел к ней сзади и крикнул: Quadrupedanie putrem sonilu… и т. д. И что же? Малютка нисколько не испугалась.

У чувств есть двери для взаимной связи, у искусств — также.

У ребенка нескольких дней от роду и у старика перед смертью одно и то же дыхание — слабое, учащенное.

Меня спросили, не думаю ли я, что мораль Лафонтена вредна. С таким же успехом можно было бы спросить, полезно ли для желудка пюре из лилий или жаркое из жасмина. Лафонтен создан, как и жасмин, для того, чтобы его вдыхали; он хорошо пахнет, но несъедобен.

Над сколькими частными библиотеками можно было бы приклеить ярлык, как на аптечных склянках: «Для наружного употребления!»

Видел однажды в Вогезах над еловым лесом очаровательный буковый лес, весь розовый; половина листьев бледно-зеленая, другая — красная; очень красиво.

— Эти деревья обречены, — сказал мне лесничий, — их поедает жук-долгоносик: каждое красное пятно — погибший лист.

Совсем как молодые чахоточные, у которых яркий румянец появляется за несколько дней до смерти.

О писателе, который работает регулярно изо дня в день, как ремесленник, — «бесшумная швейная машина».

Нашел у Сенеки прекрасную мысль:

«Честолюбцы подобны собакам, которым кидают куски мяса: они хватают их на лету и, разинув пасть, вытянув шею, вечно ждут следующего куска, а получив, проглатывают, не смакуя и даже не ощутив вкуса. — ненасытные».

Другая мысль Сенеки: «Слава всегда шагает с талантом (virtus) — она его тень».

Но, как и наша тень, она зависит от положения солнца: иногда она шагает впереди нас, а иногда идет позади.

О М.: прекрасная голова, но без руля.

О А.: его глупая душа любит лирические излияния.

Страдание всех уравнивает — и старых и молодых.

Когда хотят, чтобы соловей хорошо пел, ему выкалывают глаза. Когда бог хочет создать великих поэтов, он выбирает двух или трех и посылает им великие страдания.

Лица у крестьян цвета земли.

Остерегайтесь старых вин: они мелют вздор.

Единственные хорошие короли, которые когда-либо правили Францией, были, готов поклясться, короли-бездельники. Nihil fecit, говорят биографы. Будь я королем, мне бы хотелось, чтобы и обо мне сказали то же самое.

О моем друге X.: он достиг совершенства в посредственности.

Аналогия: династия Валуа кончилась тремя братьями, династия Бурбонов тоже.

О В.: пламенная душа в запечатанном конверте.

О Д.: у этого писателя странная смесь фантастики и правды. Если он пишет книгу, основанную на наблюдениях, — исследование буржуазных нравов, вы всегда найдете в ней фантастику, поэзию. И, наоборот, если он создает произведение чисто фантастическое, то даже звезды говорят у него языком современников. Он, как жаворонок, вечно парит между небом и землей.

Человек выходит из драки с подбитыми глазами. Целятся всегда в глаза. Они наиболее живое, выразительное, дерзкое в человеческом лице. Глаз живет собственной жизнью, привлекает всех, вплоть до малышей, которым всегда хочется запустить в него пальцы.

Читая «Письма путешественника», я думаю о том, что лучшие их страницы были написаны при расставании с Мюссе, это сразу видно — столько в них прелестной, окрыленной фантазии. Здесь пролетела бабочка! Впоследствии, когда дама занимается поэзией одна, она пишет «Дьявол в поле». Это тяжеловесно.

Если ты любим, то других забот тебе не надо.

Видел летним днем трогательную картину — бабочку, заблудившуюся в лучах солнца на площади Согласия. Жара, размягченный асфальт, и среди этой Сахары у самой мостовой порхала бабочка, ища прохладу в каплях воды, упавших из бочки при поливке улицы.

Определения, данные женщиной:

О девушках: три подбородка, глупый вид.

О творчестве Жорж Санд: много воды.

О понедельниках Сент-Бева: пахнет затхлым.

Мнение Наполеона о его солдатах: отрепья.

В своих описаниях природы Тургенев создает впечатление жаркой, пышущей зноем России, полнящейся жужжанием тяжелых, сытых пчел. Мне кажется, на протяжении всего его творчества снег выпадает только однажды.

Полдень — критический час дня. Тридцать лет — критический возраст женщины. До полудня нельзя сказать, будет ли день ясным, до тридцати лет нельзя сказать, будет ли женщина честной.

Он говорил: замыслы рождаются у меня легко, быстро, план книги требует больше времени, пишу же я так медленно, что сам прихожу в отчаяние. У меня слишком много мыслей в голове: огромный, вечно переполненный резервуар, а для стока имеется лишь тонкий, как волос, кран. Замыслы мои велики, творю я вдохновенно. Орел парит в моем мозгу, затем — пфф… и вылетают три колибри.

О Ф.: провансалец с холодными руками.

Самые сухие сердца легче всего воспламеняются.

Бывают дни, когда все, что со мной случается, как будто уже случалось раньше, а все, что я делаю, кажется повторением сделанного когда-то давно, во сне или в другой жизни, при стечении Тех же обстоятельств. Некоторые интонации наводят меня на мысль о чем-то уже слышанном, цвета или сочетания цветов — о чем-то уже виденном. Как трудно выразить это так, как я чувствую!

У нас не больше двух-трех первоначальных, основных впечатлений. Все остальное только воспоминания о них — повторные оттиски. Так, первая сосна, которую я увидел, то есть увидел осмысленно, — это сосна в Фонтвьейле, и теперь все сосны напоминают мне фонтвьейльскую сосну. Все осенние туманы напоминают мне Бюр и шеврезскую долину. (Развить.)

Для произведений искусства следовало бы иметь «усыпальницы», как в Германии. В них выставляли бы на время произведения, которые считаются мертвыми… и таким образом не хоронили бы живых произведений.

Мы любим вещи, но они не отвечают нам взаимностью. Это несправедливо.

У меня сильно развито чувство смешного. От смешного мне больно, я смеюсь и страдаю. Впрочем, смешное ранит не только меня.

Муж бьет свою жену, потом, обессилев от злобы, восклицает плачущим голосом: «Мерзкая баба! До чего она меня довела!» Как это похоже на дедушку, который устраивал жуткие сцены, а потом просил сварить ему крепкий бульон! Потребность в заботе, во внимании.

Книга называется «Истоки души». Это напоминает истоки Нила — все их открывают, и тем не менее они еще не открыты. Истоки Nihil.

Утешать — это значит претендовать на отплату тем же.

Нет ничего скучнее дорожных знакомств, нет ничего прелестнее дорожных впечатлений. Определенное и неуловимое.

Ох уж эти люди, все высказывающие до конца!.. Жалкие писатели!

Глагол — остов предложения. Мишле часто лишает свои предложения остова, Гонкуры — тоже.

Экспансивный человек не смотрит, куда попадают его излияния. Это значит разбрасываться, а не отдавать себя.

Южане не говорят: «Я люблю его», — они говорят: «Он меня любит! Ах, как он меня любит!»

После моря самое сильное впечатление произвел на меня лес Фонтенебло. Ощущение величия почти одинаковое.

Я видел однажды этот лес осенью. Ба-Брео был весь в золоте под небом черным и таким низким, что, кажется, рукой до него достанешь. Зато лес светился, аллеи вдали пламенели.

Я знаю теперь, что такое северное освещение: предметы как бы сами излучают свет, излучают интенсивно, солнце почти в этом не участвует, цвета отчетливо разграничены — совсем не то, что на Юге, где все распылено, где все находится в состоянии брожения. Эти мысли еще не очень ясны, но я чувствую, что начинаю понимать: на Юге свет — на поверхности предметов, на Севере — внутри них.

Мое внимание обратили как-то на провинциализм Бальзака, открывшего высший парижский свет: он описывает светское общество, которого никогда не видел, как восхищенный провинциал. В наши дни это общество, быть может, и существует, но лишь потому, что жизнь скопировала роман; это случается не так редко, как принято думать.

По всей вероятности, вот как все произошло: Россия, где Бальзак имел наибольший успех, стала подражать парижским нравам по его книгам; потом эти нравы привились там и вернулись во Францию (подобно комедиям Мюссе), мы же их признали и переняли; теперь установился живой обмен.

Сюжет забавной комедии, заглавие которой я упомянул в другом месте: «Соседний дом». Люди все время порицают то, что делается в соседнем доме, а сами поступают так же.

Пусть произведение будет художественным, и пусть не чувствуется рука автора!

Возраст от одиннадцати до тринадцати лет, время линьки, — возраст противный, глупый, гадкий. Ребенок становится нескладным, неуклюжим, нервным, самоуверенным, голос у него фальшивит и ломается — переходный возраст! А ведь эта пора наступила и в литературе.

В музыке Шопена все стремительно, все закруглено, приукрашено, напоминает позумент: прекрасная музыка с черным позументом.

Прибавить к наблюдениям над актерами описание одного из них, приехавшего в свой разрушенный войною дом. Переживания актера были искренни, но казалось, что он играет на сцене: скрещенные на груди руки, высоко поднятая голова, блуждающий взор; затем полуоборот, смахнутая с ресниц слеза и возврат к первой позиции: лицо анфас, взгляд на этот раз гордый, решительный, дрожание левой ноги и чуть слышный припев: «Крепись, мое сердце!» Все было продумано, все было четко, в духе лучших театральных традиций… И хотя горе его было подлинным, как мало оно трогало!

Странная вещь: при виде плохо выраженного, преувеличенного или ложного чувства я всякий раз краснею и опускаю глаза, как будто я сам солгал.

В очерке, который я собираюсь написать о южанине, я приведу многие черты, роднящие его с комедиантом. Уроженец Нима — актер театра Порт-Сен-Мартен.

Постоянная близость смерти, вид крови и трупов или возвышают, или, наоборот, оскотинивают.

Слова одного зуава после Рейхсгофеиа: «Сколько там было мяса!»

Опасность — опьянение, которое отрезвляет.

Как глупы все батальные картины! Солдаты на них — нечто вспомогательное, слишком много места занимает пейзаж. Битва — это лес, овраг, улица или капустное поле и дым.

Остроумное обращение Гамбетты к вольным стрелкам, рвавшимся выполнить задание: «Вы еще очень молоды!» Ловкий прием, чтобы самому казаться стариком.

В высшей степени романтический случай произошел в нашем квартале. Одна баварская семья уже несколько лет жила во Франции. Сын, принявший французское подданство, был призван в действующую армию, отцу же, как баварцу, пришлось уехать из Парижа, вступить в ряды ландвера и вернуться в Париж с неприятельской армией.

Каким трусом оказался тот бедняга, который по дороге в Фонтене не решался ни разговаривать, ни останавливаться из боязни стать мишенью для неприятеля! Пруссаки-то ведь стреляли по скоплениям людей!

Трогательный случай — возвращение домой художника Л. Раненный в Мальмезоне, затем взятый в плен, он спустя два месяца без предупреждения вернулся домой. Его жена плакала, была в полном отчаянии. Как-то вечером она слышит на лестнице слабый, тихий голос. Не пригрезилось ли это ей? Выходит с ребенком на руках, наклоняется над перилами и видит Л. с костылями: он сидит на ступеньке, ослабевший, взволнованный, усталый, и плачет от радости. Дивная сцена! Более четверти часа они со слезами смотрели друг на друга, затем так крепко обнялись, что чуть не задушили малыша, а тот ничего не понимал: ему трудно было узнать отца в этом большом человеке с костылями под мышкой.

Приговоренный к смерти! Человек входит в кафе. «Я приехал из деревни», — говорит он и прислушивается к разговору; речь идет о приговоре военного суда над участниками событий 31 октября. «Что нового?..» — спрашивает вошедший. «Троих приговорили к смерти. Бланки, Флуранса и еще одного». «А как его зовут?» «Так-то». «Ба, да это я!» — говорит человек. Он колеблется, затем ударяет кулаком по столу: «Гарсон, кружку пива!» Однако пива он не допил; озираясь, пожал руки друзьям и ушел.

Монселе в осаде: прекрасное поведение Монселе во время осады Парижа. Он человек чувственный, лакомка и герой: готов отдать жизнь за отечество, но боится страданий, а главное, боится показаться смешным. Между тем у Монселе есть брюшко, а строевые занятия тяжелы. Он стал упражняться отдельно и овладел оружием, хотя руки у него короткие. Он присоединился к своему отряду только после того, как в совершенстве изучил всю механику, и вызвал всеобщее восхищение и своей выправкой и чудовищным аппетитом.

Невыносимо тяжело слышать про знакомого человека: «Расстрелян». В ушах раздается его крик, видишь его искаженное лицо, видишь судорожное движение сраженного пулей человека, который падает на землю.

Даже в самых кровопролитных сражениях смерть лишь возможный исход, случайность.

Стоя, лежа — два разных взгляда на сражение, прекрасно подмеченных Толстым. Но мне хотелось бы применить этот взгляд к жизни: на нее ведь тоже можно смотреть по-разному, в зависимости от того, смел человек или труслив.

Ложь во спасение! Где-нибудь изобразить в высшей степени драматическое положение честного человека, которого жизнь принуждает лгать, иначе он будет обесчещен.

— Почему твои песни так коротки?.. — спросили однажды птицу. — Разве тебе не хватает дыхания?

— У меня очень много песен, а мне хочется пропеть их все.

Как все переплетено в жизни! Какая таинственная нить связывает наши души с предметами! Прочтешь в лесу книгу-и воспоминание остается на всю жизнь. Стоит подумать о лесе — и вновь видишь книгу; стоит перечитать книгу — и вновь видишь лес. Я много провожу времени за городом, и для меня заглавия произведений, имена писателей овеяны запахами, звуками, тишиной и прохладой аллей. Так, один из рассказов Тургенева вызывает у меня в памяти вересковую пустошь, тронутую осенью.

В общем, лучшие часы нашей жизни — это те скоротечные мгновения, когда думаешь со слезами на глазах: «Как мне хорошо!» Они так глубоко запечатлеваются в нас, что все окружающее — пейзаж, время — примешивается к воспоминанию о нашем счастье, наподобие водорослей и сломанных кувшинок, которые рыбак вытаскивает в сетях вместе с трепещущей среди них золотой рыбкой.

Сколько бы Шанфлери ни писал романов, он всегда будет автором пантомим: у его действующих лиц есть только жесты.

Я видел рыб, которые, умирая, пять или шесть раз меняли окраску. Агония, богатая множеством оттенков, как закат солнца на Востоке.

Он говорил: «Я всю жизнь старался подавить в себе характер отца, пробуждение которого я ощущал ежеминутно вместе с его капризами, с его вспышками гнева». Испуганный этим сходством, он замечал, что стоит ему поддаться своим врожденным побуждениям, как выражение его лица меняется и становится похожим на отцовское.

Южане-кузнечики: они вечно на людях, вечно поют.

Почему я ощущаю привкус сладострастия и смерти в безумной, страстной музыке Россини? Не знаю. Но его сладострастные звуки неизменно вызывают это трепетное, мимолетное чувство где-то в глубине, в самой глубине моей души!

Продолжаю наблюдения, сделанные над светом моей женой, и мои собственные наблюдения в лесу Фонтенебло.

Интересно видеть, как изменяются цветы моего садика: лица роз бледнеют или вспыхивают в зависимости от состояния неба. На закате, с приближением сумерек дрок загорается и озаряет весь сад: можно читать при его свете. Клумбы с белыми левкоями искрятся, и весь сад сияет, переливается всеми красками, живет за счет собственного света.

Играя Вебера при открытых окнах, в семь часов вечера, в июне, Ж. говорил, что музыка Вебера расширяет пейзаж, что привычная для нас природа приобретает торжественность. Еще о природе: как подходят друг к другу вода и цветы, как цветы любят воду!

Честолюбие любит узкое пространство: высокопоставленного человека, всемогущего выскочку не так порадует грандиозный триумф, как мелкое удовлетворение тщеславия в определенном месте, на углу деревенской улицы, на которой он родился.

Остерегайтесь излишнего артистизма — можете потерять оригинальность.

Три лудильщика идут по дороге, блестя на солнце кастрюлями. Кричат по очереди: «Кому лудить!» Один — негромко, другой — погромче, третий — совсем маленький — писклявым голосом. Удушливая жара, пыльная безлюдная дорога, ни дома, ни деревца, ни кустика. Трогательно!

Бывают невеселые хохотушки.

Симпатические чернила, видимые при свете очага. Моя жена сказала, что ей бы хотелось писать этими чернилами свои книги: их можно было бы читать только при огне, иначе говоря, они были бы доступны только светлым натурам.

Провести параллель: звезды, которые, быть может, угасли миллионы лет тому назад и все-таки продолжают светиться и будут еще светиться в течение веков, — и умерший гений и бессмертие его труда. Кажется, что Гомер поет до сих пор.

Телемак. Молодой человек послан матерью к старому другу, который должен стать его Ментором. Но старик менее рассудителен, чем юноша, и вот Телемак все делает сам и помогает Ментору выпутаться из множества неприятных положений, хотя тот и считает себя человеком опытным.

Какая alma parens земля! С нее сдирают кожу, ее буравят, рассекают, разворачивают; ее ранят острые, как сабли, плуги, беспощадные когти бороны, мотыги, подрывные шашки, мины, ее беспрестанно насилуют, четвертуют. И чем больше ее терзают, тем она становится щедрее и из всех своих открытых ран одаряет нас жизнью, теплом и богатством.

Вставить в цикл «Жены художников»: Игрек, великий носитель лиры, Аполлон, увенчанный лаврами, ждет жену у выхода из театра; он нагружен зонтами, туфельками, мехами.

Нервы; ни убеждений, ни мнений, ни идей — одни нервы. Это они выносят суждения. Но бывают дни, когда нервы этого человека обладают здравым смыслом.

Порой туча набегала на солнце и видна была большая тень, мчавшаяся по равнине, как скучившееся стадо.

Летняя ночь. Теплый ветерок. Звезды дрожали, как слезы, на лике неба. Вдруг глубоко печальный вздох пронесся в ночи; казалось, что оборвалась струна гитары. Вздох затих среди слабеющего запаха лимонных рощ. Это был последний вздох латинской расы.

Какая странная штука — дух толпы! Он захватывает вас, увлекает, воодушевляет, приводит в восторг. Невозможно оставаться холодным, невозможно сопротивляться, не делая над собой огромных усилий.

Когда иные поэты пишут прозой, они становятся похожи на арабов, которые верхом на лошади кажутся высокими, изящными, красивыми, ловкими, но стоит НМ спешиться — и они становятся неузнаваемы: скованные, нескладные, обмякшие.

Глупость — трещина в черепе, через которую иногда проникает порок.

У Мендельсона есть песни без слов, которые звучат как голоса на воде.

Был в деревушке Сен-Клер, она поразила меня. Церковь, дом священника, школа, кладбище — все это неразрывно связано между собой. Я представил себе жизнь, которая могла бы пройти вся целиком — от крестин до смерти — в одном и том же месте.

Дни такие длинные, а годы такие короткие!

Есть люди, которые ничего не видят и могут путешествовать безнаказанно для себя. Примечательны слова С., приехавшего из Австралии. На заданные ему вопросы о стране, о ее нравах и т. д. он неизменно спрашивал собеседника: «Угадайте: почем там картофель?»

Воспользоваться нашей местной поговоркой: «Саи de carricro, doulou d'oustau (радость на улице — горе в доме)». Такая поговорка, конечно, должна была родиться на Юге!

Несчастная страна! Франция играет странную роль в Европе. Темными ночами люди ходят с фонарем, и тот, кто несет его, видит хуже всех остальных. Франция играет в Европе эту опасную роль: она показывает путь другим народам, светит им, но, ослепленная собственным огнем, падает в рытвины, попадает в лужи.

Удачно высмеиваешь лишь те недостатки, которые есть у тебя самого.

Со времени пресловутого изречения Гизо в парламенте стали злоупотреблять словом «презрение». Сколько смешного в нравах Палаты! Какой превосходный роман в английском духе можно было бы написать на основе «Сцен из парламентской жизни»!

Сказать о жалости, которую внушают мне мелкие торговцы, никогда ничего не продающие.

Он утверждал, что сила воли у него есть, только он отбрасывает ее иногда, как тяжелую, стеснительную броню, годную лишь в дни сражения.

Героическое предание.

Слепой богемский король отдает свое оружие на службу Франции. Узнав о нападении англичан, он велит привязать своего коня к коням сыновей и ощупью колет, рубит. «Ведите меня в гущу врагов, — говорит он сыновьям. — Выполнили мое приказание?» «Да, ваше величество». Он разит направо и налево, затем окликает сыновей; никто ему не отвечает — оба мертвы.

Старея, знаменитые артисты, покорители народов и сердец, прекрасные женщины — все триумфаторы впадают в тоску, в меланхолию заката; об этом я когда-нибудь расскажу.

Те, кого он жалеет, страдают меньше, чем он: ведь его губят несчастья других.

Под конец жизни на престарелого Ливингстона нашла мания странствования. Он шел куда глаза глядят, останавливался где придется, затем вновь пускался в путь, без цели, без компаса. Это был путешественник — лунатик. В области духа старость нашего великого Гюго напоминает мне старость Ливингстона.

Известность мешает, оскорбляет, но иные, лишаясь ее, умирают.

Отмечаю мимоходом тяжелое и комичное положение г-жи Ролан, признавшейся муж у в своей чисто платонической любви к Бюзо. Горе старого человека, жестокое недоразумение, навсегда испорченная жизнь. И вывод Сент-Бева: «Лучше было бы обманывать мужа и ничего ему не говорить». Я же почувствовал в этом другое: бессознательную месть женщины, которая принесла большую жертву, оставаясь честной, и хочет, чтобы престарелый супруг — помеха ее счастью — страдал вместе с ней.

История — жизнь народов. Роман — жизнь людей.

Разыскал в Н. бывшего художника, обаятельного человека, стройного, бодрого, несмотря на свои восемьдесят лет. Я попросил его перелистать книгу прошлого, стряхнуть пыль с воспоминаний давних лет. Чудные страницы! Давид — одна щека непомерно вздута, каша во рту, он «тыкает» своих учеников, грубит им, требуя правильности рисунка, анатомии пальца, ногтя. Затем Жозефина в Мальмезоне, закутанная, как римлянка, в свои креольские ткани, окруженная заморскими птицами и сказочными цветами, привезенными издалека, мимо вражеских флотилий, которые любезно пропускают корабль с цветами для императрицы. Тальма тоже появляется в речах старца: Тальма в своем поместье возрождает причуды герцога Антенского, — он переворачивает вверх дном свой парк, вечно залезает в долги и заставляет императора платить их. Все это он рассказывает очень просто, во время коротких остановок в саду, по которому мы ходим мелкими шажками. И неизменно в конце рассказа мой собеседник качает головой и, смотря вдаль, говорит: «Я видел это, видел». Эти слова — как подпись художника в углу картины.

Беседа за столом о первых жилищах человека: округлая форма, придаваемая всем жилищам на свете, даже бобры строят таким образом. Я думаю, что эта форма подсказана деревом и его кроной, оно же навело на мысль о первой колонне, о капители, стрельчатом своде и т. д.

Чисто галльская черта: говоря на лекции по френологии о склонности женщины к любви, профессор приводит в пример обожавшую его любовницу, которую он тоже страстно любил. Добрая, чудесная женщина, преданная, нежная! «Ее череп хранится здесь, милостивые государи. Если вам угодно, мы можем его изучить». И-обратившись к служителю: «На левой полке… номер восемь».

Прелестный тип женщины, страдающей болезненной робостью, из-за которой только близкие знают ее хорошо, знают, что она красива, музыкальна, очаровательна; на людях же она другая, совсем не та. Никто не мог написать ее портрета, — она становилась невидимой, как только что-нибудь смущало ее, словно вооружалась кольцом Гигеса. Муж, человек умный, ревнивый, очень счастлив, что жена всецело принадлежит ему, сочувственно улыбается, смотря на других женщин. Противопоставить ей «женщину для всех», — тщеславный муж, показная страсть.

Романы Гонкуров — замечательные зарисовки типов XIX века: служанки, буржуазии и т. д.

Гнев. Он вспыхивает и разъединяет людей, связанных привычкой, кровными, сердечными узами, — отца и сына, двух братьев; ненависть во взгляде, в усмешке. «Я знать тебя не хочу, я убью тебя!» А после сколько слез, сколько объятий, старание все загладить! Это случается, когда обе стороны одинаково вспыльчивы, но если необуздан только один, другой в конце концов утомляется.

Не дать изгладиться впечатлению об втом трио — скрипке, флейте и голосе, которое неожиданно раздалось под моим окном, выходившим на Люцернское озеро, звеня в чистом, влажном воздухе. Итальянская мелодия, божественно легкая, ясный день, мягкие дали — вся моя душа трепетала и уносилась ввысь вместе с песней. Как это было давно! Воспользоваться где-нибудь как отзвуком умершей любви.

Веруют по традиции, по обычаю, из уважения к иерархии. Общественный порядок, вверху бог, внизу человек-пешка.

Охваченный болезненной любовью к драгоценным камням, которую физиологи считают психическим заболеванием, он часами простаивал у витрины ювелира, любуясь опалом, околдованный, завороженный его огнями. Потом он стал писать и испытывал такое же наслаждение от слов, он играл ими, заставлял звенеть, сверкать, переливаться и забывал обо всем на свете!

Ах, опыт чувства, как он мешает чувствовать!

Можно ослепить источник, ослепить водный путь, ибо вода с ее блеском, движением наделена такой же жизнью, как и взгляд.

Чем больше я смотрю, чем больше вижу и сравниваю, тем лучше понимаю, что начальные впечатления, впечатления детских лет — почти единственное, что запечатлевается у нас на всю жизнь. В пятнадцать, самое большее — в двадцать лет, оттиски готовы. Все остальное — повторные оттиски первого впечатления. Я окончательно убедился в этом, познакомившись с наблюдениями Шарко.

Он ни весел, ни печален — он впечатлителен; отражение времени и жизни.

И смел и труслив в продолжение одного дня, в зависимости от состояния своих нервов.

У некоторых женщин на виду жизнь заполнена светскими развлечениями, суетностью, спортом; даже благотворительность для них — спорт.

Чем дальше к Северу, тем выразительнее глаза, тем меньше в них блеска.

Власть — причастие, которое следует держать в глубине дарохранительницы и показывать лишь изредка.

Один литератор сказал мне в минуту откровенности: «Здравый смысл, проницательность, жизненная мудрость — все, что во мне есть хорошего, вложено в мои книги, отдано всем добрым людям, у меня же самого ничего не осталось». Воистину так.

И это поэт? В лучшем случае, пехотинец на коне.

Отметить грусть, растерянность моего взрослого мальчика, который стал изучать философию и читать книги Шопенгауэра, Гартмана, Стюарта Милля, Спенсера. Ужас и отвращение к жизни. Доктрина безрадостна, профессор — человек отчаявшийся, разговоры на факультете наводят тоску. Мысль о бессмысленности всего сущего снедает этих мальчишек. Я целый вечер уговаривал, утешал сына, и невольно у меня тоже потеплело на душе.

Ночью обдумывал все это. Хорошо ли так резко просвещать молодежь? Не лучше ли лгать по-прежнему, предоставив жизни развеять иллюзии, убрать одну декорацию за другой?

Отмечу мимоходом пробел, оставленный в моем образовании полным незнанием алгебры и геометрии, а также отрывочным, беспорядочным изучением философии. Отсюда мое отвращение к отвлеченным идеям, к абстракциям, невозможность высказать свой взгляд по любому философскому вопросу. Я умею лишь твердить своим детям: «Да здравствует жизнь!» Это очень трудно, когда меня мучают боли. Мой младший сынишка — ему шесть лет — только и делал за завтраком, что расспрашивал мать, — он верит одной матери, всегда обращается к ней, хочет знать, что такое смерть, душа, рай, как это выходит, что после смерти человека закапывают в землю и в то же время он улетает на небо. Обещанное райское блаженство не тронуло его, единственное, что ему понравилось, — это мысль о жизни вечной. «Вот это мило!»- сказал он и с большим аппетитом съел котлетку.

Самоуглубленное выражение беременной женщины, именно беременной женщины, появляется на лице мужчины, который вынашивает книгу: тождественность всех явлений созидания.

Резкий, неожиданный, решительный поступок, вроде моего недавнего письма в Академию, — поистине это пробный камень! Надо было видеть лица людей, наблюдать за отражавшимися на них противоречивыми впечатлениями.

Равнодушные люди? Их нет.

Ее первый любовник. Она отдалась на студенческой вечеринке, отдалась глупо, безрадостно, из боязни показаться недотрогой, и даже не посмела сказать, что она девушка.

Написать драму или роман: человек, женившийся на своей бывшей любовнице, делает все возможное, чтобы его супруга была принята в свете. Легкость, с какой женщина забывает о том, кем она была.

Меня поражает, как меняется, как перерождается кое — кто на знакомых под влиянием жизни, людей, успеха или неудачи. Человек, которого я всегда считал прямым, оказался глубоко коварным; меня ошеломила чудовищная жадность одной женщины. Не я ли изменился? Не угасшая ли дружба открыла мне глаза? Нет, все меняется, все преображается. Но что станется тогда с моими пресловутыми оттисками? Боже мой, как опасно применять какие бы то ни было формулы!

Когда избираешь жизненный путь, очень важно правильно перевести стрелку. В искусстве полно сбившихся с толку, обезумевших, заблудившихся людей. Сколько апломба вон у того человека, который идет твердым шагом, гордо подняв голову, уверенный в правильности своего пути, и как удивился бы он, узнав, что ошибся в выборе призвания! Музыканты, занимающиеся живописью, литераторы, которые, в сущности, прирожденные живописцы!..

Хорошее заглавие для книги: «Терпят бедствие!» Я расскажу в ней об одном из жизненных кризисов, когда все рушится разом.

Как все ускоряется в конце нашего века! Перемены в обществе — китайские теин. Придерживаться правды, смотреть вглубь.

Признак плохой семейной жизни вопреки светскости супругов и их показной сердечности: за столом всегда бывает какой-нибудь друг, безразлично кто, лишь бы не оставаться вдвоем.

Мужчина и женщина — единоборство. Любовь продолжается до тех пор, пока нет побежденного, пока один из них полностью себя не высказал, пока в книге есть еще интересная страница, пока женщина или мужчина что-то утаивает, физически или духовно.

Какое превосходное антисептическое средство — ирония!

Есть ли на свете человек, голос и походка которого не менялись бы, как только он остается наедине с собой? О, это хвастовство на бумаге!.. Неужели среди мне подобных я один люблю правду и согласую каждое слово с биением своего сердца?

Я говорил на днях о том, как мало храбрых людей. Надо было сказать: не храбрых. Достоевский подсказывает мне нужное слово — решительных!

Всякая правда, стоит ее высказать, теряет свою несомненность, приближается ко лжи.

Любопытное признание старого актера по поводу его последней роли. Сняв грим, он вернулся к действительности, и его охватил ужас при виде различия обоих миров. Он был так счастлив на сцене!

Заглавие для книги — «Без пустословия!»

Гнев южанина — неистовство.

Папаша Ф. возвращается на ферму с охоты усталый, не солоно хлебавши, изголодавшийся, сердитый! Скандал на кухне: служанки молча суетятся у плиты, а он бранит их за то, что суп не готов. Беснуется, мечет громы и молнии, а в это время забежавший с птичьего двора цыпленок весело и нахально пищит: «Пи-и, пи-и!» Папаша Ф., рассердившись, ударяет цыпленка ногой, и тот полумертвый, отлетает к каменному порогу. Проходящая мимо кошка бросается на цыпленка. Все более и более раздражаясь, папаша Ф. бежит за кошкой: «Брысь, брысь!..» Кошка, не слушая его, спасается с цыпленком в зубах; тогда он хватает оставленное в углу ружье, стреляет в кошку и замирает на месте, подавленный, сразу остывший при виде останков своих любимцев, которых он убил из-за того, что суп был не готов. Взволнованный, расстроенный, он не обедает и, выпив настоя вербены, ложится в постель.

Дрова, огонь и пепел — образ души и тела.

Ипохондрия, следует читать: незнание врачей.

Я думаю о конце света. Логически, по всем человеческим законам, он должен походить на свое начало. Холод, отсутствие топлива, огня. Немногие оставшиеся в живых люди и животные двигаются ощупью в темных пещерах.

Новый мед.

Я работал, открыв дверь в сад, благоухавший над рекой в горячей дымке июньского утра. Влетела, точно мяч, пчела, покружилась, села на чернильницу, потом на пепельницу, полную окурков.

— Здесь ничего нет для тебя, пчелка. Поищи в саду на медвяных цветах и травах!

— К черту старый мед! К черту гиметский мед! Я делаю новый мед, свой собственный.

И честолюбивая пчела улетела по направлению к кухне и навозной куче птичника.

В вагоне комар старался выбраться наружу и яростно, без устали бился об оконное стекло. Как велика воля к жизни этого крошечного создания! Комар ерепенится, тельце его напрягается, он ударяется крыльями, головой, весь дрожит. И я размышляю: жизнь, всякая жизнь отпущена поровну как крупным, так и мелким животным; Последние быстро сгорают, проводя время в движении, в неистовстве, в погоне за любовью, и проживают за один день сотни лет какого-нибудь неповоротливого толстокожего животного, которое спаривается раз в год и живет, не спеша, среди широких просторов.

Близорукость. Когда я теряю лорнет, мне требуется другой лорнет, чтобы его найти. Образ научных поисков.

Светские преувеличения: все больные должны умереть, все незнакомые люди — злодеи.

В Талейране я вижу южанина, и если Наполеон от меня ускользает, то Талейрана мне хотелось бы описать. Хромой, южанин, испорченность, свойственная XVIII веку, священник.

Он гордец: принимает благодеяния, не сказав «спасибо», более того, затаив в душе обиду, злобу.

Последователь, приспешник спрашивает, в какую сторону он должен повернуть, чтобы идти рядом с вами.

Злоключения Боша в двух частях.

Первая часть. Бош, человек не злой, родился безглазым, он делает то же, что и другие, но ничего не чувствует, ничего не видит и становится литератором. Посвящение в писатели. Он рассказывает о своем счастливом детстве на страницах лживой, отвратительной книги. В его голове все искажено; положение ухудшается, когда он пробует наблюдать: он смотрит, смотрит, ничего не видит, несмотря на свои старания, и фразы ложатся у него вниз головой. Как-то раз Бош падает с лестницы, получает серьезный ушиб, но, оправившись, становится гениальным человеком.

Вторая часть. После падения. Потрясающая книга, новое направление, веризм или небулизм. Бош, глава литературной школы, ставит отметки писателям; потом приходит одиночество, озлобление, газеты больше не упоминают о нем. «Теперь ничего не случается», — говорит он. Свирепствует холера, ведутся войны, народы старой Европы пожирают друг друга, а Бош повторяет: «В газетах ничего нет». Жена, дети, все для него — пустое место.

Любимые существа — орудия пытки.

На острове Св. Елены Наполеон прекрасно описал, объяснил все свои деяния. Он гений стихийности, человек сильный, умный, своевольный. Нет и четверти правды во всех его словах.

Южане — суетливость и лень.

Сколько людей, пустых внутри! Кажется, будто видишь дым над крышей, освещенное окно, приближаешься — никого, пусто.

Сиплый, резкий, деревянный, как кваканье лягушки, — вот каким становится голос соловья в июне, когда вылупливаются птенцы. На склоне дня я слушаю щебетание птиц в парке. Кажущийся беспорядок, но на самом деле все слажено, как колесики механизма у башенных часов. Немного внимания — и начинаешь различать породы птиц, их игры, ссоры, приготовления ко сну целыми семействами. Малиновки, как и ласточки, замолкают первые; кукушка вдалеке бодрствует долго — полуночница. В Париже мой дрозд просыпается на заре; с закатом солнца замолкают жаворонки, трясогуски, щеглы, воробьи. Тишина. Потом подает голос козодой, жабы, сова — ночь; почерневшие деревья кажутся еще выше. Возвращаемся, стало свежо.

Люди старятся, но не становятся зрелее.

Перелистываю страницы тридцатилетней давности — мысли, путешествия, прогулки, пейзажи. Так и кажется, что эти куски своей жизни я видел во сне. Они пригрезились, не пережиты.

Спина лишь потому так выразительна, что никого не опасается, — она не думает, что за ней наблюдают.

Чтобы у знать человека, надо видеть, как он стреляет.

А когда все бывает сказано… начинают сызнова.

Запишу мимоходом душераздирающее и комичное признание X.

Он изменял жене, затем, брошенный любовницей, снедаемый угрызениями совести, почувствовал потребность все открыть обманутой, исповедаться ей. Я отговаривал его: «Лучше вырой яму и поведай ей о своем проступке, если у тебя нет сил молчать. Зачем огорчать близкого человека? Жена тебя простит, но признание не даст ей покоя, и ты все время будешь это чувствовать». И тут я подумал о мужьях, которые, женившись, рассказывают супруге о своих былых увлечениях. Жена ничего не говорит, ее глаза раскрываются, она слушает, любопытная, взволнованная. Неосторожный! Вот ты увидишь, как это обернется!

О застенчивости: женившись, он напивался, чтобы осмелиться разговаривать с женой или по крайней мере выглядеть перед ней мужчиной.

В вагоне. Жена стрелочника только что попала под поезд; она лежит на соседних путях, молодая, ее густые черные волосы разметались. Вечером возвращаемся с обратным поездом, муж стоит у порога с флажком и, рыдая, прижимает платок к глазам. Двое маленьких детей играют возле домика, и погребальный свет в окнах буравит наступившие сумерки.

Прочел дневник поэта: у великого Виньи, раба слова, бывают гениальные озарения, но пишет он о них тяжело, с трудом; ясный ум, запинающаяся рука.

Материнство: в Париже скоро не будет женщин-матерей. О большинстве светских девушек врач говорит родителям: «Не выдавайте ее замуж или пусть избегает беременности».

Отмечаю интересную подробность, взятую из писем Жакмона: за несколько дней он стал близким другом холодных англичан и сумел вырвать у них множество интимных признаний, хотя они никогда не говорят об этом между собой. Скольких радостей лишают себя люди, отказываясь выражать в словах любовь, нежность!

Внизу — дорога, канал реки Дурансы, мельницы, горбатые каменные мостики, ручей в тени платанов, стволы которых словно побелены известью, несколько кафе в зажиточной части города, отель «Север», отель «Лондон», стены строящейся школы. Выше — село, карабкающееся по крутому склону, старые дома, резные железные балконы, дверь в стиле Ренессанса, изъеденные временем колонны, фронтон, металлический герб нотариуса. Еще выше — первобытная деревушка, узкие улочки, обвалившиеся дома, навоз, нечистоты; то тут, то там арочный свод, галерея; старухи с лицами под цвет камня сидят на стертых ступеньках. Над деревней — полуразрушенная башня замка, окна которой смотрят в пустоту. Дальше — гора, часовенки по краю каменистой, извилистой дороги, а на самом верху — новый монастырь, воздвигаемый возле развалин феодального замка, умершего у его ног, — церковь, вступившая в единоборство с современным миром. Это — Оргон. Записанная на здешних камнях, история оживает, и она не лжет, не разглагольствует, — это подлинная история.

Вновь ощутил всю сладость Прованса во время своей последней поездки в Кавайон. Сцена из «Декамерона»: на ферме в тени широкого соломенного навеса женские чепцы. Фермер и фермерша серьезно слушают разговор о возникновении Прованса, Марселя, Карфагена, Рима, Галлии.

В Сен-Реми. Остатки античного мира. Серое небо, серые камни, божественный пейваж в полукружии гор, широко раскинувшиеся дали. Солнечные блнки на далеких колокольнях, видимых с фантастического расстояния. Сосновая аллея ведет к старому дому, таинственному владению, возникшему на повороте белой дороги, — наглухо затворенные ворота, желтые ставни, высокая каменная ограда, окаймленная кружевной зеленью. «Пойдем посмотрим». Из-за ограды доносится время от времени вопль человека — голос нездешний, он принадлежит северянину. Мне тотчас же приходит в голову, что это больница, дом для умалишенных! Спрашиваем встречного крестьянина, — да, вто так. Когда крестьянин удаляется, мы молча смотрим друг на друга, испуганные, грустные. Внезапно все вокруг изменилось, и этот прекрасный пейзаж навсегда вапечатлеется в моей памяти, нереальный, как сновидение, пронизанный однообразным, почти животным криком. В первый раз, когда я услышал рыкание льва в Матматасе, в наступивших сумерках, я испытал то же ощущение — я присутствовал при неожиданной смене декораций. И я снова и снова повторяю: все в нас самих!

Дуэль на лугу конного завода. Зеленая холмистая местность, обнесенная деревянным забором, через который пришлось перелезть. Лошади резвятся на свободе и подбегают к людям — те гонят их прочь. Посреди пастбища — небольшая конюшня, вокруг нее утоптанная желтая земля; на этой-то площадке, не шире палубы парохода, и происходит поединок. Припоминаю две фигуры — современную и средневековую, — дерущиеся на шпагах; противники преследуют друг друга, кружат возле домика; слышатся испуганные крики врачей, а мы наблюдаем за этим неистовством, за этой дракой бешеных псов. Небо чистое, удивительное, и вдруг я чувствую всю нелепость людской суеты, все убожество наших ужимок, жестов, воплей; человеческая злоба предстает передо мной во всей своей низости, бесполезности, безобразии. Ребячество, ребячество! И я окончательно убеждаюсь, что человек старится, покрывается морщинами, седеет, теряет зубы, но остается ребенком.

Растерянность человека в решающие минуты, требующие от него немедленного действия. Поступит ли он как храбрец или как трус? Можно ожидать и того и другого. Как все это туманно!

Превращения П. Д. Никакой индивидуальности, постоянно играет роль. Все перепробованные им профессии были для него, как говорят в театре, подлинными амплуа. Я видел, как он играл роль коммерсанта под американца, торопливого, неумолимого, грубого time is money; он был и гонщиком на автомобиле, который опрокидывается на поворотах и грозит раздавить людей, и циничным представителем богемы в шляпе рыночного грузчика, в широких штанах и с огромной дубиной, которой он угрожающе размахивал. Ни одно амплуа так хорошо ему не подходило. И стал наконец старым мелким рантье, в длинном, как у домовладельца, сюртуке-опирается на палку с набалдашником из пожелтевшей слоновой кости и нюхает табак из большой платиновой табакерки. Ничего за душой — комедиант: не живет, а играет роль.

Красота, вечно красота! И, однако, вспышка желания у женщины, сила жгучей ласки, страстный взгляд увлекают нас больше, нежели красота.

Говорят, думают, пишут — три разных состояния, три разные стороны одного и того же явления.

Я говорю: «Г-жа X.- девка. С ней жил весь Париж».

Я думаю: «Можно ли утверждать это в наш век сплетен и злословия?»

Я пишу в письме или в статье о той же г-же X.: «Очаровательная женщина, умная, добрая, в высшей степени порядочная».

И я не считаю себя лжецом!

Да, Гете прав: Отелло не ревнивец, он наивный, страстный простак. У Отелло был приступ ревности, но в душе он не ревнив. Иначе-я говорю это уже от себя — Яго был бы бесполезен. Все гнусные наветы Яго ревнивец Отелло изобрел бы сам. Он стал бы отравителем собственной души, злым, тонким, изощренным, страшным, оставаясь в то же время вполне честным человеком, героем.

Изречение Наполеона: у каждого человека своя осадка. Но он не сказал, как меняется эта осадка в зависимости от времени и обстоятельств.

Я не думаю, чтобы в истории было что-нибудь более необычайное, чем случай с епископом Агрским, который сопровождал вандейскую армию, благословляя ее знамена, орудия и служа благодарственные молебны. Из секретного послания папы становится известно, что епископ — самозванец, таких священнослужителей среди духовного воинства нет. Как быть? Предать дело огласке? Не решаются — что скажут крестьяне? Да и как лишиться влияния «епископа»? И тот по-прежнему сопровождает армию, благословляет, причащает, совершает богослужения, грустный, но покорный судьбе, так как чувствует, что разоблачен: генералы и священники не разговаривают с ним, хотя и воздают ему почести на людях.

Кто был этот человек? Говорили, что он шпион Робеспьера, но того гильотинировали якобинцы. Я полагаю, что скорее всего это честолюбивый неудачник, священник-авантюрист, наделенный пылким воображением!

Написать драму в духе «Лореизаччо», вывести в ней Максимилиана.

Криспи, переодетый туристом, объезжает Палермо, Катанию и т. д., посещает музеи, соборы, что-то записывает, стараясь сбить с толку полицию. И в то же время ведет наблюдения за казармами, за складами боевых припасов. Какой интересный рассказ можно написать: лицо и изнанка!

Разгорается пламя! Я думаю о страсти и ее всесокрушающей силе. «Я от нее застрахован», — говорит спокойный толстый человек. Невозможно застраховаться от страсти, роковой, настоящей. Страсть — пожирательница, и человек отдает ей на съедение всего себя и тех, кого он любит: мать, жену, детей. Радуется, принося эти жертвы, и в то же время жестоко страдает. Тайна страсти — сложная патология.

Бодлер — квинтэссенция Мюссе.

Верлен — вытяжка из Бодлера.

Меня поражает отсутствие разнообразия, оригинальности в низах общества, на дне, где гнездятся порок и преступление. Ничего яркого, грязь, тина; люди погружаются в нее, теряются, исчезают, утрачивая человеческий облик.

Герои зла. Преступление требует порой не меньше энергии, храбрости, ума, воли, чем героический поступок. Для преступления и подвига природа черпает жизненные силы из одного и того же источника и берет клинки одинаковой закалки из одного и того же арсенала.

За последние месяцы я охладел к Монтеню: его заменил Дидро. Как любопытно это духовное непостоянство, эти мелкие библиотечные драмы, измены в гареме интеллекта! Мой разум — страстный, но очень капризный паша.

Родился негодяем, стал анархистом.

Передовым писателям нужен особый темперамент, они должны дерзать, делать вылазки, допускать любые вольности и иметь вдоволь оружия, больше, чем у главных сил пехоты и кавалерии.

Этой ночью мне пришла в голову мысль о пьесе — серии картин, изображающих историю семьи с ее наследственностью: болезнями, уродствами, пороками, маниями, а также о прологе в костюмах Людовика XIV, герой которого повторил бы через сто лет жизнь своего двойника-предка. Условное название пьесы-«Семейство X., или Наследственность». Можно было бы вывести параллельно младшего сына, прозванного домашним Шевалье. Впоследствии он отказался бы от отцовского имени и титула и основал бы буржуазную династию Шевалье.

Семья — отражение государства. В настоящее время французская семья демократизировалась. Некогда она была деспотической в духе Людовика XIV, затем стала монархической и конституционной.

Стоя перед книжным шкафом, протянуть наудачу руку к полке и прочесть страницу здесь, страницу там — это такое же наслаждение для ума, как чудный полдник детских лет, когда меня посылали с куском хлеба в сад, разрешив полакомиться виноградом в беседке или на шпалерах.

Странные образы возникают иногда неизвестно почему в моей памяти — люди, не игравшие почти никакой роли в моей жизни, а также некоторые позабытые эпизоды или места, — они вереницей пролетают мимо с головокружительной быстротой. Тем, кто, подобно мне, страдает бессонницей, это хорошо известно. Следовало бы всегда иметь под рукой бумагу и карандаш и записывать эти видения: возможно, их уже никогда не увидишь.

До чего же никчемны эти теории и споры! Что значит уничтожить сцены в романе? Сцены неизбежны всегда и всюду, где выведены люди и показаны встречи. Сцены существуют в Библии, в историческом романе «Илиада», в романе нравов «Одиссея». Сцены есть и в «Подражании», сплошь состоящем из философских рассуждений. Да, да, побольше сцен! Сцена — смак романа, а он теряется, грозит исчезнуть.

Опять размышляю об Отелло: какая гениальная мысль создать Отелло черным, мулатом, словом, обездоленным! Подлинная, мучительная ревность всегда вызывается безобразием, уродством, неравенством.

Женщина-иностранка — двойная тайна: тайна женщины, тайна языка. Неизвестность вдвойне.

Думаю о художнике Легро; он не знает английского языка, языка своей жены и детей.

Эпизод в духе шекспировской комедии: молодой человек с виду равнодушен и невнимателен к любимой девушке, зато он очарователен с другой, которая ошибается в его чувствах и думает, что любима.

«Ум редко осмеливается быть самим собой»-замечательная строфа, глубокая истина. Отгадайте, кто это сказал? Буало.

Наблюдение, которое я делал не раз: люди, которых я встречал и которые были потом потеряны, забыты, появлялись перед своей смертью, сами приходили ко мне. Так было совсем недавно с В. Д., с которым я давно порвал, а в этом году он снова сблизился с нами; то же и с М. Р., одним из последних министров Наполеона III. И со многими другими!

Иной раз, не уверенный в истинности, оригинальности какой-нибудь идеи, я испытываю ее, примеряю на другом. В литературе нет недостатка в таких примерщиках, подобных манекенам у портных, в людях спесивых, самодовольных, воображающих, что им принадлежит роскошный костюм, который им дали поносить.

Ночью перечитал «Лес» Стэнли и много размышлял на эту тему. Для него лес — пошлый, мелкий образ жизни, для меня, напротив, лес — замечательная картина неорганизованного мира, хаоса, ожидающего порядка, света: Fiat lux!

Сколько глубины у Бальзака даже в последних его письмах — «Выгодный брак»! Какая драма в каждой строке, в каждом слове, какой урок!

Каким чувствительным механизмом я был, особенно в детстве! По прошествии стольких лет некоторые улицы Нима, где я проходил лишь изредка, темные, прохладные, узкие, благоухающие пряностями, аптекарский магазин, дом дяди Давида, возникают передо мной при смутных, отдаленных ассоциациях с порою дня, с цветом неба, звоном колоколов, запахами лавок.

До чего же я был восприимчив и чуток! Моими впечатлениями, чувствами, такими же яркими, как во сне, можно было бы заполнить горы книг.

Талант — это сгусток жизни, жизни горячей, напряженной. И по мере того, как жизнь идет под уклон, талант, способность чувствовать, сила выражения уменьшаются.

Город шарлатанов, мистификаторов — таким стал Париж.

Острота Боша после его падения: «Как хорошо, что у меня нет памяти, — я перечитываю все написанное мною с неослабным интересом!»

«Малыш идет в школу»… Я неизменно вспоминаю эти прелестные стихи Деборд-Вальмор при виде тяжкого труда неонатуралистов, неосимволистов и т. д., насилующих свои вкусы, свои склонности, — они тоже идут в школу.

Прочел переписку Амперов; меня поражает, как резко отличаются от нас люди того времени, — мягкость, доброта. И те же академические интриги.

П. поделился со мной очень интересным наблюдением: по его словам, черную краску кладут одинаково и в живописи и в литературе. Толстым ее слоем покрывают полотно или книгу, чернота все заполняет, брызжет в разные стороны, расползается, будь то масляная краска или чернила.

Современный Наполеон — это Стэнли, путешественник.

Прекрасный конец для романа: два брата разлучаются после женитьбы, один несчастлив в супружестве, другой теряет жену. Пристроив своих детей, они поселяются вместе, как в детстве, и без конца пережевывают воспоминания о том времени, когда были малышами.

Какой все-таки ужас думать, что к самой чистой, нежной радости примешивается горечь, что нет счастья, оборотная сторона которого не внушала бы страха!

Перечитал «Лорензаччо» и был поражен беспристрастностью этой драмы. Драматическое произведение обращено к толпе, роман — к отдельному человеку; в этом различие их эстетики.

Читаю, перечитываю письма и мемуары XVIII века: «Мемуары» Виже-Лебрен, «Письма к мадемуазель Воллан», и меня поражает оживающая в них старая Франция, которую я видел у себя, в провинции, где эволюция нравов замедленна, тысячи мелочей, застольные песни и т. д. вплоть до отсутствия бород. Вспоминаю писца и счетовода камаргских виноградарей, которого я встретил в Фонтвьейле всего три года назад: это был человек до 1789 года.

Наполеону неведома зависть к прошлому. Зато все другие виды зависти ему хорошо знакомы.

Талейран слыл человеком коварным, по примеру тех людей, которые считаются веселыми лишь потому, что их появление вызывает шум. Веселость Монселе: «Ах, ах, вот он, Монселе!» Да, да, лживый, коварный Талейран, с примесью озлобленности, свойственной калекам.

По поводу моментальных снимков: ошибочно запечатлевать скоропреходящее, мимолетное, жест, падение. То же и в области духа — мысли, мелькнувшие с молниеносной быстротой, которые вы хотите анализировать, рассматривать под микроскопом. Ведь преступная мысль может коснуться и честного человека, которому она вовсе не свойственна; такие вещи нельзя принимать в расчет.

Замечаю, что французская нация потеряла свою любезность; это началось в конце царствования Луи-Филиппа, даже в конце Реставрации. Виною тому появление во Франции доллара, денег — жесткость, жадность. А быть может, и проникновение в искусство жизненной правды.

«Как вы торопитесь жить! — сказал мне Г. Д. — В духовном отношении самые деятельные народы Европы отстали от Парижа лет на сорок».

Мой друг англо-американец не сказал мне всего того, что думал. Да, мы торопимся, мы очень торопимся жить, мы скользим по поверхности, не смотрим в глубь вещей; мы запоем читаем книгу, затрагиваем все темы, обсуждаем, выясняем все вопросы. Но больше всего нам не хватает внимания.

Мираж: для меня это отблеск солнца, принесенный из-за тысячи миль на лоне облака.

За обедом некий провинциал рассказал нам, как он и его братья разбогатели, воспользовавшись мыслью Бальзака о разработке серебряных руд в Сардинии. Я подумал о муках Бальзака, которые он испытывал в поисках богатства, в погоне за ним, о страстных, пламенных письмах писателя, о его разочарованиях.

Поэты и романисты реже обращаются к молодежи, чем критики и историки — эти доктринеры и догматики, которые продолжают поучать ее!

Начиная с 1870 года я постоянно сталкиваюсь с антагонизмом между Парижем и провинцией. Провинциал Трошю ненавидел Париж, а теперь появился еще Л. из Монтелимара, начальник парижской сыскной полиции, который не внушает мне особого доверия.

Рассказать как-нибудь о Париже и о том, чем мы ему обязаны.

Русское сострадание. Еще раз возвращаюсь к нему. Нет, не Соня олицетворяет для меня человеческое горе и не над ней стал бы я плакать!

Нужна ли для чего-нибудь наша жизнь? Являемся ли мы случайными пассажирами, безвестным грузом судна, идущего к определенной цели? А может быть, все это не так…

Читая Евгению де Герен, я восклицаю: «Почему бы нам всем не прожить у себя, в своем углу?» Наш ум выиграл бы от этого с точки зрения оригинальности в этимологическом смысле слова, иначе говоря, с точки зрения главной добродетели.

Доблестный солдат, умирающий на окровавленной постели лазарета, открой глаза, приподнимись! Смотри, что прислал тебе великий император: кусок ленты, выкроенной из нашего знамени; приколи его к груди, и ты перестанешь страдать.

Но солдат плачет, и, если вам скажут, что плачет он от радости, не верьте этому — нет отчаяния глубже, чем у него.

Образ политического деятеля, бывшего водевилиста и репортера, ставшего государственным мужем. Он пытается придать себе весу, ходит крошечными шажками, заложив руки за спину, носит серый цилиндр, читает «Журналь де Деба», рассуждает как доктринер, качает головой, выпячивает губы, вздыхает… и набивает карманы камнями из боязни, что ветер подхватит его и унесет.

Жил-был старый, хитрый кот, считавший, что ему известны все виды мышеловок и все способы насаживать кусочки свиного сала для ловли маленьких зверьков. Но фабрикант мышеловок был хитрее кота и доставлял ему много неприятностей. Этого фабриканта звали «Жизнь».

Об одной женщине: я считаю ее визиты по огорчениям, которые она мне причиняет.

Смех Вольтера, позабытый им в Берлине, отяжелевший там огрубевший, оживает у Генриха Гейне, в музыке Оффенбаха.

Пытаюсь анализировать ощущение холода на сердце, дрожь страха или печали, которая охватывает меня порой зимним утром, когда я сажусь за письменный стол; мутный, желтый свет, огонь гудит в камине, неба не видно.

От этой своеобразной тревоги мне хочется сжаться, спрятаться. Вероятно, она находит на меня оттого, что зимой я привык ставить свои пьесы, печататься, подвергаться критике. А, может быть, в такое утро попросту вспоминаешь, что настало время просмотреть газеты, массу газет, грязнящих тебя, настало время работать, сражаться.

Наши вспышки гнева: все смутно, как во время битвы, адъютанты, обязанные передавать приказы, не делают этого случайно или из трусости; таковы и все наши страстные порывы. Это нам после кажется, что мы действовали в силу того или иного побуждения.

Б. рядом с молодой женщиной, оба заняты собой, только собой и тем впечатлением, которое они производят друг на друга. Они ограждены от всякой неожиданности, и этот странный флирт может долго длиться.

Описать где-нибудь гибель английского судна, разрезанного пополам, потопленного собственным контр-адмиралом вместе с тысячью пятьюстами матросами. Бессмысленное самоубийство, припадок буйства. Поразительный случай, возможный только при непоколебимой дисциплине; рамка — экзотический пейзаж Бенгальского залива.

Как читать романы Гонкуров? Этот вопрос мне задал вполне серьезно один наивный, простой человек.

В постскриптуме к одному из своих писем Бонапарт сравнивает «южную кровь», текущую в его жилах, с бурными водами Роны. Взять вместо эпитафии для моего Наполеона — императора-южанина.

Когда я приезжаю в Шанрозе, где мой Сент-Бев отдыхает, пока я живу в Париже, мне так и чудится, что меня встречает пожилой господин в шелковом колпаке, лысый, ученый, чья содержательная, интересная беседа действует столь благотворно после вздорных сплетен, которые приходится выслушивать всю зиму. И, внимая ему, я невольно сравниваю обе эпохи и нахожу, что во времена Сент-Бева люди, вероятно, не были серьезнее, чем теперь, зато они не так старались казаться серьезными.

Ренан — перипатетик жизни.

Парижские мосты похожи на людей: они тоже переносят сплетни из одного общества в другое.

Разве прекрасные любовные истории, целомудренные, хорошо написанные, не ценнее книги о философии любви? Ах, наша педантичная молодежь! Никак она не может избавиться от подражания!

В своем «Сродстве душ» Гете находятся под влиянием злых французских романов XVIII века.

Я уже несколько раз чувствовал весь ужас неразберихи, окружающей имя Наполеона.

Рассказать когда-нибудь об умиления, которое охватило меня при виде бело-розовой вершины Юнгфрау, вставшей за поворотом дороги, о чувстве тонком, сладострастном, отнюдь не навеянном литературой. Понимаю, почему дали название девственницы, юной девушки, этой снежной вершине, которой коснулся солнечный луч… спящей девушки, прелестной во сне, — розы и лилии.

Связь между молодежью и нашим поколением нарушена; непонимание, доходящее до ненависти.

Действовать, действовать! Лучше пилить дрова, чем мечтать, по крайней мере, кровь не застоится в жилах.

Как странен роман Байрона и Гвиччоли! Она воспламенялась при мысли, что глаза всего мира прикованы к ней, к ним обоим, он же все больше уставал и все больше раздражался! Я думаю обо всех знакомых мне последователях Байрона: они все на один лад, все похожи друг на друга. Почему?

Счастье! Когда звезда Наполеона стала закатываться — именно к Наполеону следует обращаться при мысли о любой необыкновенной удаче, взлете, сказочной судьбе, — итак, когда звезда Наполеона стала закатываться, первыми погибли его лучшие военачальники: рок поразил сначала Ланна, затем Дюрока… Треск, предшествующий землетрясению, беды — предвестники катастрофы.

Мне кажется, что такова всякая счастливая судьба; она не создается за один день и не может рухнуть внезапно, сразу. Я думаю об этом, видя, как умирают вокруг меня друзья, мои лучшие защитники, самые мужественные. Удар в сердце — похоронный колокол звонит и по мне! Вот почему, быть может, так огорчают меня эти смерти.

Мало говорили о том, что именно у Тэна, у его теорий заимствованы принципы двух великих литературных школ: натурализма и психологического романа. Бальзак и Стендаль.

Тщеславие носят при себе, громоздкое, как мешок с деньгами; гордость, наоборот, носят в себе, — она невидима.

Необходимо бороться против злой воли людей — она подобна обломкам кораблекрушения, зыбким, предательским, которые незаметно пробивают дно вашей лодки.

Запомнить следующее изречение: «Постараемся исправить при помощи литературы зло, причиненное литературой».

 

Ссылки

[1] Высшая нормальная школа — учебное заведение в Париже (основано в 1794 г.), выпускает главным образом историков и филологов.

[2] Де Сальванди Нарсис-Ашиль (1795–1856) — политический деятель и публицист, при короле Луи-Филиппе — министр просвещения.

[3] Кардинал Ла-Балю Жан (1421–1491) — любимец Людовика XI; арестованный за измену, 11 лет просидел в клетке, которую сам изобрел для наказания преступников.

[4] Луи-Филипп, «король буржуа» (1830–1848), неоднократно подвергался насмешкам за свою скаредность.

[5] Римская премия — трехлетнее пребывание в Риме на казенный счет, которого удостаивались лучшие из окончивших музыкальные и художественные высшие учебные заведения.

[6] Кольбер Жан-Батист (1619–1683) — государственный деятель эпохи Людовика XIV, генеральный контролер финансов; основатель Академии надписей и Академии наук.

[7] Жубер Жозеф (1754–1824) — философ-моралист; его произведения были опубликованы посмертно Шатобрианом («Мысли, очерки, изречения и письма», 1842).

[8] Александрийские стопы — основной размер французской классической драмы: двенадцатисложный стих с цезурой и парной рифмой, с чередованием мужских и женских окончаний,

[9] Дю Белле Иоахим (1522–1560) — один из крупнейших поэтов Плеяды (объединения поэтов, группировавшихся вокруг Ронсара); цитата взята из его цикла «Сожаления».

[10] Счетная палата — высший финансово-административный орган Франции; ее здание было разрушено во время франко-прусской войны.

[11] Вильмен Абель-Франсуа (1790–1870) — историк литературы, политический деятель, министр просвещения; с 1821 года — академик, с 1834 года — непременный секретарь Академии.

[12] Доде наряду с именами своих персонажей называет имена действительно существовавших академиков: Эдмона Русса (1817–1906) — известного юриста, Гастона Буассье (1823–1908) — крупнейшего историка Древнего Рима, Александра Дюма-сына (1824–1895).

[13] Де Брольи Альбер (1821–1901) — историк, автор трудов по истории дипломатии.

[14] Боже (итал.).

[15] Бризе Огюст (1803–1858) — поэт, автор идиллий и поэм из сельской жизни, воспевавший свою родную Бретань.

[16] Вик д'Азир Феликс (1748–1794) — врач и анатом, академик, автор риторических «Восхвалений медицины».

[17] Момзен Теодор (1817–1903) — великий немецкий ученый, автор монументальной «Истории Древнего Рима».

[18] Дахабиэ — туземная лодка.

[19] Фирменный знак издательства Дидо (основано в 1713 г., выпускало главным образом книги греческих и римских классиков) — круглый медальон с изображением купола дворца Мазарини.

[20] Один из орденов Российской империи.

[21] Грез Жан-Батист (1725–1805) — художник, автор сентиментальных жанровых картин.

[22] В Михайловском театре в Петербурге (ныне в его помещении находится Малый оперный театр) постоянно играла французская труппа.

[23] Тальен Тереза (1773–1835) — испанка родом, маркиза де Кабаррус, стала любовницей, а потом и женой Тальена, одного из видных деятелей послеякобинской реакции; известна легкомысленным поведением.

[24] симпатична (итал.) .

[25] В эпоху объединения Италии папа Пий IX (1792–1878) лишился своих владений (Папской области) и объявил себя в 1871 году «Ватиканским пленником». Этот маневр нужен был мнимопреследуемому папе для поднятия престижа католической церкви.

[26] Как? (итал.) .

[27] Карагез — крайне непристойный персонаж турецкого театра марионеток.

[28] В 1840 году г-же Лафарж (1815–1852) — предъявили обвинение в отравлении мужа. В тюрьме, где она просидела двенадцать лет, г-жа Лафарж писала стихи, составившие небольшой томик.

[29] Справочник Боттена — ежегодный официальный «Указатель торговли и промышленности»; Себастьен Боттен (1764–1853) основатель этого издания.

[30] Мраморный мавзолей герцогов Скала, строившийся с 1273 по 1370 год; один из наиболее выдающихся памятников итальянской готики.

[31] Артемисия (IV в. до н. э.) — жена Мавзода, царя Галикарнасса. Овдовев, воздвигла над прахом мужа гробницу, считавшуюся одним из «семи чудес света». Название гробницы — Мавзолей — стало нарицательным.

[32] Вуазен — владелец одного из самых дорогих парижских ресторанов.

[33] Фредерик Леметр (1800–1876) — знаменитый актер, исполнитель характерных ролей.

[34] Доде приводит подлинные слова, которыми ответил ему на вопрос о Бальзаке драматург, академик Дусе.

[35] Сюар Жан-Батист (1734–1813) — французский публицист; описанный случай приводится в его «Мемуарах».

[36] В описываемую эпоху дворец Шантильи принадлежал отпрыску Орлеанского дома, герцогу Омальскому, четвертому сыну короля Луи-Филиппа Орлеанского, академику.

[37] В 1643 году в битве при Рокруа французский полководец принц Конде одержал победу над испанцами. Конде был предком герцога Омальского, написавшего его историю.

[38] Господи Иисусе милостивый (лат.) — строка из католической заупокойной службы.

[39] Имеется в виду Коклен Старший, Констан (1841–1909) — знаменитый комический актер, прославившийся исполнением роли Сирано де Бержерака в пьесе Ростана. Делоне Луи-Арсен (1826–1903) — актер театра Французской комедии, исполнитель ролей молодых людей в комедиях Мольера и в пьесах современного репертуара.

[40] Имеется в виду IV действие, VI явление комедии Мольера «Скупой» (1668).

[41] Имеется в виду непристойная новелла об эфесской матроне, дошедшая до нас в книге римского писателя Петрония (I в.) «Сатирикон». Стала популярной во Франции благодаря переложению Лафонтена.

[42] Так Наполеон назвал Талейрана во время бурной сцены, разыгравшейся 20 июня 1809 года; Талейран вызвал гнев императора неодобрительным отношением к испанской войне.

[43] Ротру Жан (1609–1650) — драматург, автор многих трагедий.

[44] Мария Медичи (1573–1642) — французская королева, вторая жена Генриха IV и регентша в начале правления своего сына, Людовика XIII.

[45] Иль-Русс — городок на побережье Корсики.

[46] Екатерина Медичи (1519–1589) — французская королева, жена Генриха II Валуа, мать Франциска II, Карла IX и Генриха III.

[47] Дидона — мифическая основательница Карфагена. Она полюбила героя Энея, бежавшего из разрушенной Трои, но была покинута им и покончила с собой, на костре. Ее любовь к Энею является сюжетом IV книги «Энеиды» Вергилия.

[48] Ариадна — царевна Крита, покинутая на пустынном острове своим возлюбленным Тесеем.

[49] Намек на библейского царя Давида, плясавшего во славу божию перед ковчегом завета (ларцом, где якобы хранились скрижали Моисея).

[50] Ронсар, «Оды к Кассандре», XVII.

[51] Причитание в стихах (корсиканок.) .

[52] Плиний Старший (23–79 гг.) — римский натуралист и писатель, автор «Естественной истории» — свода всех знаний древних о природе, ремеслах, искусствах.

[53] Бюффон Жорж-Луи-Леклер (1707–1788) — знаменитый натуралист, один из основоположников научной биологии. Ла Боэси Этьен (1530–1563) — мыслитель, друг Монтеня, автор двух книг, направленных против тирании. Клемансо Изор (XIV в.) — легендарная основательница Консистории веселой науки объединения поэтов, возникшего в Тулузе в 1323 году и ежегодно проводившего поэтические состязания под названием «Цветочные игры».

[54] Перевод П. Антокольского.

[55] Перевод О. Моисеенко.

[56] Первое издание романа Достоевского на французском языке вышло в 1884 году в издательстве Плона и Нурри; в 1887 году появилось третье издание книги.

[57] намек на то, что мелодраматическая развязка пьесы достойна третьестепенного драматурга Филиппа Деннери (1811–1899), автора известной мелодрамы «Две сиротки» (1874), написанной им в соавторстве с Кермоном.

[58] Виктор Конинг (1842–1894) — театральный деятель и драматург, с 1880 года — директор театра Жимназ.

[59] Кене де Борпер, Жюль (1838–1923) — бездарный писатель, генеральный прокурор апелляционного суда.

[60] стихи Виктора Гюго.

[61] Наполеон и Жозефина. — В 1809 году Наполеон I развелся со своей первой женой Жозефиной Богарне, так как их брак был бездетным. Однако они сохранили дружеские отношения и продолжали регулярно переписываться.

[62] В баварском городе Байрейте находится Фестивальный театр, где ставятся только оперы Рихарда Вагнера.

[63] Зарослях (корсиканск.).

[64] Приматиччо, Франческо (1504–1570) — итальянский художник, с 1531 года работавший во Франции.

[65] узнала, что ее мужа убил Жак Клеман. — Генрих III, первоначально поддерживавший Лигу — союз дворян-католиков, боровшихся с протестантами, — затем порвал с нею, уничтожил ее вождей — герцога Гиза и его брага кардинала Лотарингского — и сблизился с вождем протестантов Генрихом Наваррским (будущим Генрихом IV). 1 августа 1589 года он был убит монахом-фанатиком Жаком Клеманом, подосланным Лигой. Луизу Лотарингскую (1553–1601) Генрих III бросил вскоре после свадьбы, в 1575 году.

[66] Но (итал.).

[67] Да, да, симпатична, очень симпатична (итал.).

[68] Бартоло — персонаж комедии Бомарше «Севильский цирюльник» (1775), подозрительный и ревнивый опекун юной Розины.

[69] К праотцам (лат.).

[70] Святый боже! (итал.).

[71] Потасовок (итал.).

[72] Бедняга!.. (итал.).

[73] Г-жа Жанлис — Стефани-Фелисите де Кре де Сент — Обен (1746–1830) — писательница и педагог, автор пресно-назидательных книг для юношества; одна из них — «Ночи в замке»

[74] Барбе д'Орвильи, Жюль (1808–1889) — прозаик, один из первых представителей декаданса в литературе; «Старая любовница» — его первый и наиболее известный роман (1851).

[75] Мирес, Жюль (1809–1871) — банкир и биржевик миллионер; владелец газеты «Ла Пресс», где впоследствии сотрудничал Валлес.

[76] Аристарх (II в. до н. в.) — александрийский ученый, создатель научной критики гомеровских повм. Его имя стало нарицательным для обозначения сурового критика. У Гюстава Планша, много лет бывшего ведущим критиком «Обозрения Старого и Нового Света», Валлес был секретарем.

[77] Крессо, Пьер-Симон-Никола-Эжен (1815–1860) — поэт, автор двух пьес и двух сборников стихов; типичный представитель богемы Латинского квартала. Его портрет нарисован Валлесом в «Отщепенцах» (1866) — очерках о людях, бежавших из-под власти законов буржуазного общества.

[78] Второстепенных поэтов (лат.).

[79] Тиссеран, Ипполит (1802–1876) — артист театра Одеов, прославившийся сочиненными им песенками и смешными устными рассказами.

[80] Буйе, Луи (1822–1869) — поэт и драматург, ближайший друг Флобера; «Госпожа де Монтарси»- его пьеса, написанная в 1856 году.

[81] Граф д'Осмуа, Шарль-Франсуа (1827–1894) — политический деятель, в молодости выступал как драматург, написал вместе с Флобером и Буйе феерию «Замок сердец».

[82] Ролан, Амедей (1829–1868), Дебуа. Жан (1836–1873) — Батай, Шарль (1831–1868) — писатели и драматурги; в шестидесятых годах написали в соавторстве несколько пьес, которые потом шли в Одеоне.

[83] Нориак, Клод-Антуан-Жюль (1827–1882) — прозаик и драматург; «101-й полк» (1858) — юмористическая повесть, первое крупное его произведение.

[84] Шолль, Орельен (1833–1902) — поэт и новеллист; «Дениза» (1857) — его первый «рассказ в стихах».

[85] Гефф, Адольф (1832–1887) — ученый-электротехник, изобретатель одного из типов электроламп.

[86] Обрие, Ксавье (1827–1880) — писатель-юморист.

[87] 14 января 1858 года итальянский революционер Феличе Орсини (1819–1858) бросил бомбу в карету Наполеона III, направлявшегося в Оперу. Орсини был казнен.

[88] Вильмессан, Жан-Ипполит (1812–1879) — газетчик; основал в 1854 году литературный еженедельник «Фигаро», куда привлек много талантливой молодежи, впоследствии — известных писателей; в 1865 году преобразовал «Фигаро» в ежедневную политическую газету; в этом виде она выходит до настоящего времени.

[89] «Добр он или зол?» — название комедии Дидро.

[90] Имеются в виду листовки версальского правительства с призывом саботировать Коммуну.

[91] Персиньи, Жан-Жильбер-Виктор (1808–1872) — политическим деятель времен империи, дважды занимавший пост министра внутренних дел.

[92] Сент-Олер, Франсуа-Жозеф (1643–1742) — военный, в старости — поэт-дилетант, прославившийся при дворе своими четверостишиями-экспромтами; за них он был избран в Академию.

[93] Жувен, Бенуа-Жан-Батист (1810–1886) — журналист и критик, ведущий сотрудник «Фигаро» со дня его основания, зять Вильмессана.

[94] «дерьмо». Этим словом во время битвы при Ватерлоо oi ветил генерал Камбронн на предложение противника сдаться в плен (см. Гюго, «Отверженные», глава «Последнее каре»).

[95] Г-н Диманш — персонаж комедии Мольера «Дон Жуан» (1665), доверчивый и сговорчивый заимодавец главного героя.

[96] Огюстина Броан (1824–1893) — актриса Французской комедии, автор нескольких остроумных пьес.

[97] серия статей Огюстины Броан в «Фигаро». Псевдоним был избран ею потому, что Сюзанна в «Женитьбе Фигаро» была одной из ее коронных ролей.

[98] Фикс, Дельфина-Элеонора (1831–1864) — актриса Французской комедии, одна из лучших исполнительниц современного репертуара.

[99] Фижак, Огюстина (1824–1883) — актриса Французской комедии; два года пробыла в монастыре, затем снова вернулась в театр, но в 1865 году бросила сцену и вышла замуж за управляющего универсальным магазином «Весна».

[100] Эмили Дюбуа (1838–1871) — актриса Французской комедии, одна из лучших исполнительниц ролей «инженю» в комедиях Мольера.

[101] Мадлен Броан (1833–1904) — актриса Французской комедии.

[102] Валери (Вильгельмина-Жозефина Симонен, 1836 — ум. после 1889) — актриса Французской комедии. Ее побег в Лондон к Поставу Фульду (1836–1884) и брак с ним относятся к 1858 году. Написала под псевдонимом «Гюстав Аллер» несколько романов и сборников стихов.

[103] Отец Оноре Мирабо. видного деятеля Французской революции, Виктор Мирабо (1715–1789), по прозвищу «Друг людей», терпеть не мог своего старшего сына; он насильно отдал его в военную школу, затем, после того как тот стал офицером и залез в долги, дважды добивался его ареста. Первый намфлет Оноре Мирабо «Опыт о деспотизме» во многом навеян его враждой с отцом.

[104] «Графиня Романи» — написана Гюставом Фульдом в соавторстве с Дюма-сыном.

[105] Сарсе, Франциск (1827–1899) — литературный и театральный критик и романист.

[106] Эдмон Адан. Жюльетта (1836–1936) — писательница и публицистка, автор сказок, романов, а также статей и брошюр по социальным и политическим вопросам, написанных в либеральном духе.

[107] Д'Оссонвиль, Луиза — жена известного монархиста — политического деятеля и историка — Жозефа д'Оссонвиля и сестра герцога де Брольи, премьера реакционного правительства 16 мая. Написала книги о Байроне и Маргарите Наваррской.

[108] Осман Жорж (1809–1891) — префект департамента Сены; при нем Париж подвергся радикальной перепланировке и перестройке, в результате которой были снесены старые кварталы.

[109] Ансело, Маргарита-Луиза (1792–1875) — писательница; в 30-40-х годах ее пьесы пользовались во Франции большим успехом; написала также ряд романов. В молодости приобрела известность и как художница.

[110] Барон Жерар. Франсуа (1770–1837) — художник, при Наполеоне I и при Реставрации — официальный портретист и исторический живописец.

[111] Галатея (греч. миф.) — морская нимфа, которую преследовал своею любовью циклоп Полифем.

[112] Патен, Анри-Жозеф-Гийом (1793–1876) — историк римской и греческой литературы.

[113] Вьенне. Жан-Пьер-Гийом (1777–1896) — военный и писатель. Создал ряд сатирических посланий, а позже — басен, содержащих прозрачные намеки на события времен Второй империи. Эти басни он часто читал на собраниях Французской академии.

[114] Лакруа, Октав (1827 — ум. после 1890) — журналист; выступал также как поэт и драматург. «Апрельские песни» (1851) — его первый сборник стихов; комедия «Любовь и ее превратности» была поставлена в 1855 году.

[115] Эмманюэль дез Эссар (1839 — ум. после 1888) — критик и историк литературы; в 60-х годах выпустил несколько книжек стихов.

[116] Анаис Сегала (1814–1895) — плодовитая поэтесса и романистка.

[117] Дельфина Гэй (1804–1855) — писательница; уже в восемнадцать лет приобрела известность своими стихами; после 1836 года печатала талантливые очерки и новеллы в газетах своего мужа Эмиля де Жирардена.

[118] Элиза Меркер (1809–1835) — поэтесса; начала писать в ранней молодости, но после нескольких лет. в течение которых ей сопутствовал успех, умерла в крайней нужде.

[119] Надо, Гюстав (1820–1893) — поэт-песенник, автор более чем трехсот песен, из которых наибольшей популярностью пользовались «Два жандарма».

[120] Маркиза Мари де Виши-Шанрон дю Деффан (1697–1780) — хозяйка салона, где собирались виднейшие писатели и мыслители, в том числе Вольтер, Монтескье, Даламбер и др., ослепнув, взяла себе компаньонкой Жанну-Элеонору Леспинас (1732–1776). Ум и обаяние девушки привлекли к ней друзей г-жи дю Деффан, что вызвало ревность последней. В 1764 году г-жа дю Деффан прогнала м-ль Леспинас из своего дома, н та создала свой салон, ставший одним из центров духовной жизни Парижа.

[121] Аретино, Пьетро (1492–1556) — итальянский поэт, автор скабрезных стихов; Ювенал, Децим Юний (ок. 65-128) — знаменитый римский сатирик, беспощадный обличитель пороков.

[122] Мелани Вальдор (1796–1871) — писательница, автор стихов и многочисленных романов.

[123] Филарет Шаль (1798–1873) — хранитель библиотеки Мазарини, автор исторических и историко-литературных трудов. Его малодостоверные «Мемуары» вышли посмертно, в 1877 году.

[124] Верон, Пьер (1833–1900) — журналист-республиканец и поэт — юморист.

[125] Филибер Одебран (1815–1906) — литератор, отличавшийся необычайной плодовитостью.

[126] Эггер, Эмиль (1813–1885) — выдающийся ученый — филолог, автор многих работ по древнегреческому и латинскому языку и литературе.

[127] Этьен, Робер (1503–1559) — один из представителей знаменитой династии издателей, создавших во Франции одну из первых типографий; был также выдающимся знатоком древних языков, составителем словарей, выпустил критическое издание библии.

[128] Де Банвилль, Теодор (1823–1891) — поэт, автор остроумных и отточенных по форме «Акробатических од»; выступал и как драматург и критик.

[129] Нодье, Шарль (1780–1844) — поэт и романист, один из виднейших представителей французского романтизма.

[130] Луден, Эжен (1818–1898) — хранитель библиотеки Арсенала, историк и журналист.

[131] Поммье, Амедей (1804–1877) — поэт-романтик.

[132] Донде, Проспер (Донде-Дюпре, 1794–1834) — полиграфист, создатель восточной типографии в Париже; выпустил также том своих стихов.

[133] Борель, Петрус (Борель д'Отрив, 1809–1859) — поэт-романтик.

[134] де Борнье, Анри (1825–1901) — поэт, автор пьес в стихах, среди которых самая известная — «Дочь Роланда» (1875); был хранителем библиотеки Арсенала.

[135] Мустье — местечко в департаменте Нижние Альпы, где с 1660 года до конца XVIII века изготовляли славившийся во всей Франции тонкий фаянс.

[136] Лампа Дэви — рудничная лампа, в которой огонь горит за частой металлической решеткой; изобретена английским ученым Хамфри Дэви (1778–1829).

[137] Фелисьен Давид (1810–1875) — композитор, автор нескольких романсов, в которых использованы мелодии народов Востока, вот почему Доде и говорит о нем: «воспевшему страну роз».

[138] Имеется в виду книга Теофиля Готье о путешествии в Константинополь

[139] Гранвиль, Жан (1803–1847) — знаменитый график, автор классических иллюстраций к «Гулливеру» и «Робинзону»; создал также многочисленные циклы карикатур.

[140] Колонн, Эдуард (1836–1910) — дирижер и музыкальный деятель, организатор и руководитель «Национальных концертов», которым впоследствии было присвоено его имя.

[141] Речь идет о пьесе Доде «Последний кумир», поставленной в 1862 году.

[142] Руссейль. Розалия (1841-ум. после 1911) — актриса, дебютировавшая в Одеоне в 1859 году и быстро занявшая там первое положение.

[143] Ателлана — древнеримская комедия масок.

[144] Анри Рошфор (1830–1913) — в годы империи виднейший публицист-республиканец. Его газеты «Лантерн» и «Марсельеза» неоднократно запрещались, его самого дважды арестовывали. В дни Коммуны он резко нападал на Версальское правительство, за что в 1872 году был сослан в Каледонию, откуда в 1874 году бежал. В конце жизни Рошфор изменил своим радикальным убеждениям и во время дела Дрейфуса выступал на стороне реакции.

[145] Граф де Хорн, Регент, Ло, Миссисипи, Система… — В 1716 году в Париже шотландский финансист Джон Ло (1671–1729) предложил регенту малолетнего короля Людовика XV, Филиппу Орлеанскому (1674–1723), поправить финансовые дела 38. Альфонс Доде. Т. 7. 593 государства ay тем неограниченного выпуска бумажных денег и ценных бумаг. Целый комплекс кредитных махинаций, предпринятых им с разрешения регента, получил в истории название «Системы Ло». Одной из таких махинаций был выпуск ценных бумаг, якобы обеспеченных доходами от французских колонии на Миссисипи. «Система Ло» потерпела крах в 1720 году, когда на бирже ценных бумаг, иа улице Кенкампуа, началась паника. Во время паники молодой бельгийский дворянин, граф Антуан-Жовеф де Хори (1698–1720), промотавшийся в кутежах, ограбил и убил одного из биржевиков.

[146] Куртиль — площадь в Париже, где в последнюю ночь карнавала по градиции устраивались танцы в масках.

[147] Лозанн де Во-Руссель, Огюстен-Теодор (1805–1877) — драматург-водевилист.

[148] Арналь, Этьен (1794–1872) — комический актер.

[149] Дювер, Феликс-Огюст (1795–1876) — водевилист, часто писавший в соавторстве с Лозанном.

[150] Ривароль, Антуан (1753–1801) — писатель и журналист, ярый враг Французской революции, один из главных сотрудников контрреволюционной газеты «Деяния апостолов».

[151] Маркиз Филипп де Курсяльон де Данжо (1638–1720) — адъютант Людовика XIV, автор «Дневника»; считался «образцовым придворным». Жюль Леконт (1814–1864) — журналист и писатель, автор бездарных «Писем о французских писателях».

[152] Похороны журналиста-республиканца Виктора Нуара (1848–1870), убитого иа дуэли принцем Пьером Бонапартом, вылились в демонстрацию против империи (12 января 1870).

[153] Делеклюз, Шарль (1809–1871) — французский революционер, один из вождей Парижской коммуны.

[154] Анри Монье (1805–1877) начал свой путь как карикатурист. Герой его карикатур — г-н Жозеф Прюдом — стал и основным персонажем его литературных произведений: комедии «Величие и падение г-на Жозефа Прюдома» (1853), «Записок г-на Жозефа Прюдома» (1857) и др.

[155] Фантазио — герой одноименной комедии Альфреда де Мюссе (1834).

[156] Орден Мерси — монашеский орден, основанный в 1218 году я ставивший своей задачей выкуп христиан, попавших в плен к иноверцам.

[157] Жерар де Нерваль (1808–1855) — поэт и прозаик, один из виднейших представителей французского романтизма.

[158] Сильвия — героиня одноименной новеллы Жерара де Нерваля (1853), представляющей собой романтические воспоминания о юношеской любви автора.

[159] Имплювий — бассейн для дождевой воды в открытом центральном зале — атриуме древнеримского дома.

[160] Круа-Русс — квартал в Лионе.

[161] Рейер, Луи-Этьен-Эрнест (1823–1909) — композитор и музыкальный критик; «Статуя» (1861) — «Сигурд» (1873) — его оперы.

[162] Монселе, Шарль (1825–1888) — журналист и писатель. известный своими собраниями исторических анекдотов и записками о современных ему анекдотических происшествиях.

[163] имеется в виду романист Жюль Шанфлери (1821–1889). В пятидесятых годах выдвинул требование правдивого изображения жизни, первым применял термин «реализм» к литературе.

[164] Кастаньяри, Жюль-Антуан (1830–1888) — художественный критик, пропагандист реализма в живописи.

[165] сборник стихов, направленных против Наполеона III; вышел в 1853 году в Брюсселе н был запрещен во Франции.

[166] Дюшен. Альфонс (1825–1870) и Дельво. Альфред (1825–1867) — литераторы. Их коллективные статьи на разные темы — «Письма Юниуса» — печатались в «Фигаро» в 1861 году. Дельво создал множество очерков о Париже, его нравах, любопытных уголках, о парижском арго.

[167] Мерсье, Лун-Себастьен (1740–1814) — писатель, автор книг «Картины Парижа» (1781–1790) и «Новый Париж» (1799–1800).

[168] Ретиф же ла Бретонн (1734–1806) — писатель, автор книг «Парижанки» (1787) и «Парижские ночи» (1788–1794).

[169] Сакс, Адольф (1814–1894) — бельгийский изобретатель, создавший названный в его честь саксофон и ряд других инструментов.

[170] Ниттис, Джузеппе (1846–1884) — итальянский художник, работавший во Франции; писал много пейзажей Парижа и его окрестностей.

[171] «Cradus ad Parnassum» («Ступень, ведущая на Парнас») — словарь латинского языка и «поэтических выражении», составленный для желающих сочинять латинские стихи. По образцу латинского «Градуса» был создан и французский «Градус».

[172] Паделу, Жюль (1819–1887) — дирижер, организатор и руководитель цикла «Популярные концерты классической музыки».

[173] Партия Орфея в одноименной опере Глюка (1762) написана для альта; теперь ее поет тенор.

[174] Полным инвалидом (англ.).

[175] Музей Тюссо — музей восковых фигур в Лондоне.

[176] Притворство (греч.).

[177] Лашо, Шарль-Александр (1818–1882) — знаменитый парижский адвокат.

[178] Сильвестр. Теофиль (1823–1876) — журналист; был знатоком музейного дела и некоторое время — генеральным инспектором музеев.

[179] Барро, Одилон (1791–1873) — политический деятель, умеренный монархист.

[180] Элоа — персонаж одноименной поэмы Альфреда де Виньи, ангел, рожденный из слезы Христа.

[181] Эпименид (VII в. до и. э.) — греческий поэт и философ. Согласно легенде, отец послал мальчика Эпименида на поиски стада, но тот заснул в пещере и проспал пятьдесят семь лет.

[182] В 1868 году в газете «Ревей», редактируемой Делеклюзом был объявлен сбор средств на памятник депутату-республиканцу Бодену, героически погибшему в 1851 году на баррикаде от пули бонапартистских мятежников. Против Делеклюза было возбуждено судебное дело; Гамбетта защищал Делеклюза и произнес речь, явившуюся пламенным обвинением всему режиму Наполеона III (ноябрь 1868 г.).

[183] По преданию, Юлий Цезарь, плывший на корабле в Грецию, во время сильной бури сказал кормчему: «Не бойся, мы не утонем: ты везешь Цезаря и его счастье».

[184] Малый Трианон — павильон в Версале. В 1873 году там происходил процесс по делу об измене маршала Базена.

[185] Шарпантье, Жорж (1846–1905) — парижский издатель, близкий друг Золя, Доде и Гонкура.

[186] Корнель, Тома (1625–1709) — младший брат Пьера Корнеля; он также писал трагедии в стихах, пользовавшиеся успехом, но подражательные и посредственные. Братья жили очень дружно, никогда не расставались и были женаты на двух сестрах.

[187] Шампаньи, Франсуа-Жозеф (1804–1882) — публицист, ярый защитник католицизма, автор ряда незначительных трудов по истории Рима.

[188] Герцоги де Ноан — Поль (1802–1855), политический деятель и историк, и его сын Жюль-Шарль (1826–1895), также автор исторических трудов, были академиками.

[189] Мишле, Жюль (1789–1874) — историк, автор монументальных трудов «История Франции» и «История Французской революции».

[190] «Элоиза Паранке» — пьес а А. Дюрантена, поставленная в театре Жимназ в 1866 году. «Пытки женщины» — пьеса Эмиля де Жирардена и Александра Дюма-сына, поставленная в театре Французской комедии в 1865 году.

[191] Дежазе, Виржнния (1797–1875) — знаменитая актриса, прославившаяся исполнением «ролей с переодеванием» в водевилях.

[192] Лесюер. Франсуа-Луи (1819–1876) — актер, двадцать лет выступавший на подмостках театра Жимназ.

[193] Ренье. Франсуа-Филоклес. (1807–1857) — актер и преподаватель драматического искусства.

[194] Папаша Пуарье-персонаж пьесы Эмиля Ожье «Зять г-на Пуарье» (Ю54), богатый, расчетливый буржуа.

[195] «Шляпа часовщика»- одноактная комедия Эмиля де Жирардена, поставленная в театре Жимназ в 1854 году.

[196] Феликс (Феликс Семерье, 1807–1870) — актер театра Водевиль.

[197] Арну-Плесси, Жанна-Сильвани (1819–1897) — знаменитая актриса Французской комедии, особенно блиставшая в комедиях Мариво. В 1876 году в расцвете таланта покинула сцену.

[198] Агриппина — римская императрица, вторая жена Клавдия, мать Нерона. Ее злодеяния описаны римским историком Светонием (ок. 70-140) в биографиях этих императоров. Агриппина действует в трагедии Расина «Британник» (1669).

[199] Мейлак, Анри (1831–1897) — драматург, прославившимся главным образом своими написанными для Биэе и Оффенбаха либретто («Кармен», «Прекрасная Елена», «Перикола» и др.). «Нами» — его комедия, написанная в соавторстве с Нажаком и поставленная во Французской комедии в 1872 году.

[200] Дюпюи, Адольф (1824–1891) — актер, играл в театрах Жим на з. Водевиль, Одеон; больше десяти лет с огромным успехом выступал в Михайловском театре в Петербурге.

[201] Мадемуазель Марс (Анна-Франсуаза Буте, 1779–1847) — знаменитая актриса Французской комедии, первая исподнительница многих ролей в пьесах Гюго, Дюма-отца и др. Роза Дюпюи (1786–1878) долгое время была ее дублершей.

[202] Фехтер, Шарль-Альбер (1823–1879) — актер театров Водевиль, Жимназ, Одеон; прославился исполнением роли Армана Дюваля в «Даме с камелиями» Дюма-сына.

[203] «Я — Линдор» — слова серенады Альмавивы из комедии Бомарше «Севильский цирюльник» (действие 1, явление VI).

[204] «Полусвет»-пьеса Дюма-отца, поставленная в театре Жимназ в 1855 году.

[205] Лафонтен (Луи-Анри Тома, 1826–1898) — актер театров Жимназ, Водевиль, Одеон и Французской комедии. Выступал как драматург, инсценировал «Джека» Доде.

[206] Муне-Сюлли, Жан (1841–1916) — актер Французской комедии, один из крупнейших французских трагиков.

[207] Бушарди, Жозеф (1810–1870) — драматург, автор множества мелодрам.

[208] пьеса Дюма-отца, впервые поставленная в театре Варьете в 1836 году.

[209] «Дворянский сын» — водевиль Бейяра и Бьевнля, впервые поставленный в театре Жимназ в 1852 году.

[210] «Диана де Лис»- пьеса Дюма-сына, впервые поставленная в театре Жимназ в 1853 году.

[211] Постановка «Эрнани» во Французской комедии вызвала гнев сторонников классицизма в театре, которые собирались освистать романтическую драму Гюго. Однако на премьеру 25 февраля 1830 года явилось около пятисот сторонников романтизма в костюмах разных эпох. Разгоревшаяся в антрактах распря между «классиками» и «романтиками» доходила до кулачных боев.

[212] Стихотворные цитаты в этой статье даны в переводе Всеволода Рождественского.

[213] «Ненависть»-драма Викторьена Сарду, поставленная в театре Гэте в 1874 году.

[214] Друг Луцилия — философ Сенека, автор «Писем к Луцилию» — трактата на этические темы, из которого и приведена цитата.

[215] В. Г. — Виктор Гюго.

[216] Ватель (умер в 1671 г.) — домоправитель принца Конде, покончивший с собой из-за того, что в то время, когда его хозяин принимал у себя Людовика XIV, за ужином не хватило жаркого, не удался фейерверк, наконец, ночью поставщики не привезли к завтраку рыбы свежего улова.

[217] «Шар»- комедия Мейлака и Галеви, поставленная в театре Пале-Рояль в 1874 году.

[218] Испанское слово Hierro («железо») Гюго написал на пригласительных билетах, розданных романтикам, явившимся на премьеру «Эрнани» защищать Гюго.

[219] Стихотворные цитаты в этой статье даны в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник.

[220] «Курица с золотыми яйцами» — комедия Деннери (1848).

[221] Пикаро (исп. «плут») — герой «плутовского романа», жанр которого возник в Испании.

[222] «Вер-вер» — поэма Грессе (1733) о попугае, живущем в женском монастыре.

[223] то есть великим актером так называемых «бульварных театров» (Жимназ, Варьете и др.), противопоставлявших классическим традициям Французской комедии более свободную манеру игры и более широкий репертуар.

[224] Робер Макер — герой мелодрамы Антье, Сен г-Амана и Полианта «Адретская гостиница», атаман разбойников. Эта роль в спектакле театра Порт-Сен-Мартен (1823) прославила дотоле безвестного Фредерика Леметра. В 1834 году он вместе с авторами этой пьесы написал комедию «Робер Макер», где герой выступает под маской финансиста, и в 1834 году поставил ее в театре Фоли драматик.

[225] «Жизнь игрока» — мелодрама Дюканжа (1827).

[226] Ричард Дарлингтон — герой одноименной драмы Дюма-отца (1831).

[227] Трагалдабас — герой одноименной пьесы Вакери (1848).

[228] «Генрих III» — романтическая драма Дюма-отца (1829).

[229] «Дама из Сен-Тропеза»-пьеса Деннери (1844).

[230] «Ирина» — последняя трагедия Вольтера, поставленная в Париже 30 марта 1778 года. На ее премьеру приехал Вольтер, много лет не бывавший в Париже; зрители и актеры горячо приветствовали восьмидесятичетырехлетнего писателя.

[231] Воклюз — мощный источник подземных вод, расположенный в двадцати пяти километрах от Авиньона.

[232] Ронсевальский рог — рог Олифант, в который Роланд, побеждаемый маврами в Ронсевальском ущелье, трубил, призывая Карла Великого («Песнь о Роланде»).

[233] «Жюли»- драма Октава Фейе (1869).

[234] Сенвиль (ум. в 1854 г.) — знаменитый актер театра Пале-Рояль.

[235] Г-жа Аллан, Луиза (1809–1856) — актриса Французской комедии.

[236] Жанен, Жюль (1804–1874) — знаменитый театральный критик.

[237] Лире, Огюст (1810–1870) — журналист; некоторое время был директором театра Одеон.

[238] Брендо. Луи-Поль-Эдуард (1814–1882) — актер, выступавший во Французской комедии и в бульварных театрах.

[239] Пьеса Жирардена «Пытки женщины», обладавшая целым рядом драматургических просчетов, была с согласия автора доработана Дюма-сыном. Однако переделка оказалась столь радикальной, что Жирарден обиделся, увидев в ней искажение своих идей. Чтобы донести их до зрителя, он в том же 1865 году поставил в Водевиле пьесу «Две сестры», не имевшую успеха у публики.

[240] Грохотом громким копыт кругом потрясается поле… (лат.), Вергилий «Энеида», песнь 8, стих 596.

[241] Он ничего не сделал (лат.).

[242] то есть сыновьями Екатерины Медичи и Генриха II — Франциском II, Карлом IX и Генрихом III…династия Бурбонов тоже. — Последние Бурбоны, правившие после реставрации, — Людовик XVIII и Карл X были братьями Людовика XVI.

[243] Несуществующего (лат.).

[244] 31 октября 1870 года части Национальной гвардии, возмущенные сдачей Бурже и капитуляцией Меца, восстали. Стрелки под командованием Флуранса (1838–1871) арестовали «правительство национальной обороны». Было провозглашено новое правительство, в которое вошел Бланки. Однако «правительство национальной обороны» удержалось и начало преследование участников восстания.

[245] Добрая родительница (лат.).

[246] Доде воспользовался ею в романе «Нума Руместан».

[247] Героическое предание. — Это предание Доде упоминает в «Королях в изгнании».

[248] Г-жа Ролан, Жанна-Мари (1754–1793) — политическая деятельница эпохи Французской революции, жена министра внутренних дел жирондистского правительства, вдохновительни ца антиякобинского заговора жиролдистов, в который она вовлекла и своего друга, депутата Конвента Бюзо (1760–1794).

[249] Герцог Луи — Антуан Антенский (1665–1736) — придворный Людовика XIV. О нем рассказывают, что он за одну ночь вырубил аллею каштанов в своем парке только потому, что она не понравилась королю, а в другой раз подпилил деревья в одной из рощ Фонтенебло, чтобы поставленные под ними люди могли в один миг повалить их по сигналу Людовика.

[250] Френология — лженаука, учившая определять характер человека по строению черепа.

[251] Гигес (VII в. до и. э.) — полулегендарный царь Лидии. По преданию, обладал кольцом, которое делало его невидимым.

[252] Гиметский мел — прославляемый многими античными авторами мед пчел с хребта Гимет в Аттике.

[253] Время — деньги (англ.).

[254] Криспи, Франческо (1818–1901) — итальянский революционер, сподвижник Мадэинн и Гарибальди, одни из видных деятелей объединения Италии.

[255] «Подражание».-Имеется в виду «Подражание Иисусу Христу», мистический трактат Фомы Ксмпийского (ок. 1380–1471).

[256] Да будет свет! (лат.).

[257] то есть великого физика Андре-Мари Ампера (1775–1836) и его сына Жан-Жак-Антуана Ампера (1800–1864), историка и литературоведа.

[258] «Лорензаччо» — драма Альфреда де Мюссе, в которой изображено убийство правителя Флоренции Александра Медичи. Его судьба вызывает у Доде аналогию с судьбой Максимилиана Габсбурга, расстрелянного в Мексике.

[259] Виже-Лебрен, Луиза-Елизавета (1755–1842) — знаменитая художница-портретистка, приближенная Марии-Антуанетты; во время эмиграции объездила многие дворы Европы. Ее мемуары написаны в 1835–1837 годах.

[260] Мадемуазель Воллан — подруга Дидро, которой он написал 553 письма.

[261] знаменитый писатель Генри Джеймс (1843–1916).

[262] Соня — героиня «Преступления и наказания» Достоевского.

[263] Евгения де Герен (1805–1848) — писательница, прославилась своими вышедшими посмертно, в 1855 году, дневником и письмами. Всю жизнь прожила в своем замке близ Альби, откуда выезжала только один раз.

[264] Перипатетики — философская школа учеников Аристотеля. Их название происходит от греческого слова peripateo — «гуляю»; возникло оно потому, что Аристотель вел свои беседы с учениками во время прогулок.

[265] Гвиччоли, Тереза (1800–1872) — возлюбленная Байрона с 1819 года до его отъезда в Грецию, автор мемуаров о нем.

[266] Ланн, Жан (1769–1809) — маршал, участник большинства походов Наполеона и переворота 18 брюмера; был смертельно ранен в битве при Эслингене.

[267] Дюрок, Кристоф-Мишель (1772–1813) — генерал, доверенное лицо Наполеона. Был убит в Силезии прямым попаданием ядра в тот момент, когда он стоял рядом с императором.

[268] посредственного критика, покончившего с собой из-за издевательств прессы над его избранием в Академию по прямому приказу короля Карла X

Содержание