Июль 1904 г. Порт-Артур, Дальний

— Пошли мы как-то с Ржевским на рыбалку. И как обычно, поручику повезло — вытаскивает золотую рыбку. — По рядам слушателей, сгрудившихся вокруг горящего на дне окопа костра, пронесся первый, еще несмелый смешок (все же солдатам и офицерам новоприбывшего пополнения было еще не совсем привычно, что над поручиком столь откровенно потешается его же непосредственный командир), а лейтенант Балк продолжил: — Ну тот, естественно, к ней с тремя желаниями. Первое — хочу, говорит, лучше всех в полку фехтовать. Пожалуйста, готово. Второе — стрелять тоже хочу лучше всех в полку. И снова — нет проблем. Ну, тут поручика совесть заела — что это я все о себе да о себе, хочу, говорит, чтобы война с Японией закончилась победой русского оружия! Ну тут уже рыбка ему — поручик, вы представляете сколько людей в это вовлечено? Я же не господь бог, я всего лишь владычица морская… Давайте поскромнее, а? Ну что поделать… Поручик вспоминает о своей последней пассии, княгине Н., с хорошим приданым, но своеобразной внешностью. Хочу, говорит, чтобы Н. стала красавицей, и протягивает рыбку карточку. Та посмотрела на фото раз, посмотрела два и говорит человеческим голосом: «Так что вы там, поручик, про войну с Японией говорили?».

Над окраиной Дальнего, на которой три недели назад замер в неустойчивом равновесии сил фронт, пронесся уже полноголосый хохот.

— Эх, товарищ лейтенант, — прозвучал пронизанный укоризной голос самого Ржевского, который, закончив проверять караулы, незаметно подкрался к отдыхающим, — ну уж коли рассказываете про рыбку, что же вы все про меня да про меня? А как генерал Ноги рыбку ловил, запамятовали?

— Господи, поручик, с кем вам только не приходилось рыбачить, — сквозь смех выдавил великий князь Михаил, командующий «Дальним фронтом», — вы караулы все обошли, я надеюсь?

— Ну, про Ноги — это нам разведка донесла, — вступился за «любимчика» Балк, — вам сейчас поручик перескажет, раз уж он первым вспомнил.

Балк, запустивший в оборот уже пару сотен новых анекдотов, был всегда готов поделиться славой автора с товарищами. Обнадеженный поручик, выждав паузу и позволив отсмеяться после предыдущего рассказа, подсел к костру и продолжил:

— Так вот, пошел однажды генерал Ноги на рыбалку, со всей семьей. Ну и, естественно, клюет у него золотая рыбка, изменница. Само собой — три желания, чтобы ее отпустили. Ноги начинает мысленно загибать пальцы, что ему надо такого волшебного, чтобы русских на Квантуне победить. Во-первых, пару дюжин пулеметов, а то у русских есть, а у нас шиш да пара Гочкисов, — среди офицеров бронепоезда, уже убедившихся в эффективности пулеметного огня, пронесся понимающий смешок, — во-вторых, чтобы снаряды и патроны из Японии сразу попадали в войска, а не на дно, куда попадает их добрая половина после встречи с русскими крейсерами. Ну и, наконец, хотя бы еще пару обученных дивизий вместо уже перебитых, а то без этого Порт-Артур не взять. Но не успел он открыть рот, как его сын радостно заорал: «Ежика!!!» Из ниоткуда появляется милейшее колючее создание с пушистой мордочкой.

Смешки среди собравшихся медленно, но верно сливаются в здоровый хохот сотни луженых глоток. Усмехнулся и Балк, вспомнив, что в первый раз рассказал про хомячка и был не понят. Держать родственников крыс и мышей в качестве домашних любимцев в начале XX века было еще не принято. Зато с ежиком вышло даже более пикантно.

— Раздосадованный Ноги, ну как же, теперь придется или снаряды отменять, или пулеметы не заказывать, выходит из себя и во всю глотку орет: «В задницу ежика!!!» Тот исчезает. Но зато мадам Ноги, внезапно подпрыгнув и покраснев, громко визжит: «Из задницы ежика!!!» Честно выполнившая все три желания заказчика рыбка, махнув хвостом, исчезает в пучине морской…

Хохот неудержимо переходит в истерику, причем хуже всего приходится приятелю Ржевского Ветлицкому. Тот вынужден, перебарывая смех, исправно переводить анекдот на английский. Впрочем, в отличие от остальных, он слышал этот анекдот уже во второй раз. Но абсолютно спокойная фраза Балка: «Пришел поручик Ржевский и все опошлил» добивает и его. Ничего толком не понимающий голубоглазый американский корреспондент, смущенно улыбаясь, оглядывается по сторонам на этих загадочных, но душевных русских.

Один из офицеров, вчера прибывший со свежим пополнением из Артура, ротмистр Водяга, отсмеявшись, прошептал на ухо стоящему рядом старожилу, штабс-капитану Соловьеву:

— А откуда у вас взялся этот корреспондент? В штабе Стесселя о нем ничего толком не известно… Вдруг из ниоткуда взялся прямо у вас в окопах, сразу в Дальнем, в Артуре вообще не был… Он что, от японцев сам пришел? А вдруг он шпион?

— Ну, от японцев он далеко не сам пришел, его лейтенант Балк привел, недели три тому из последнего рейда с охотниками в тыл к японцам. Вон, кстати, ординарец Балка, Бурнос, у него можете расспросить, он там тоже был.

— И что, этот морской лейтенант сам бегает в тыл к японцам? — после истории с подрывом «Фусо», когда лейтенант Балк сознательно ввел в заблуждение коменданта крепости, чтобы не допустить утечки информации к японцам, его в штабе крепости весьма недолюбливали. К этому штабу и был приписан Водяга, посланный Стесселем для инспекции оборонительных позиций.

— Еще как! В тот раз он, с отрядом из всего лишь десяти казаков и пластунов, подорвал и пустил под откос три вагона с боеприпасами, — начал было увлеченно рассказывать Соловьев, но был перебит.

— Под какой еще откос? Неужели японцы захватили наши паровозы и наладили железнодорожные перевозки?? Почему об этом не доложили в штаб??!! Это же в корне меняет картину транспортных возможностей неприятеля!

— Да не волнуйтесь вы так, — оглянулся на крик главный герой рассказа, — никаких паровозов у японцев нет. У них было с дюжину вагонов, теперь осталось на три меньше. А вместо паровозов они кули использовали, все же пара сотен китайцев с быками может тащить по рельсам три вагона гораздо быстрее, чем тот же груз на себе и повозках. А выловленные из трюмов затопленных судов снаряды им надо было доставить к батареям как можно быстрее. Я у них на полотне дороги заложил пуд динамита, с электроподрывом. От сотни китайцев, двух дюжин быков и японской полуроты охраны остались только копыта и пара дюжин убежавших глухих человек. Там уже не разобрать было, кто из них китаец, а кто японец. Одежду на них взрывом поободрало, а так — что те желтые, что другие. От вагонов так вообще, только колесные пары куда-то укатились, остальное в пыль… А вы к чему интересуетесь, ротмистр?

— Да не понимаю я, господин лейтенант, откуда вы нашли в японском тылу английского корреспондента.

— Ну, положим, не английского, того я бы скорее самолично пристрелил, чем к нам потащил, а американского. Просто когда мы в себя пришли после взрыва — я сам не полагал, что ТАК рванет, слишком близко мы залегли, кто же знал что во всех 3 вагонах снаряды? Так вот, все нормальные люди тогда убегали от места взрыва. Если были в состоянии, конечно. А вот один ненормальный устанавливал камеру, чтобы сфотографировать воронку на насыпи. Вон, Бурнос видите, ну тот, что на полголовы выше остальных и на полпуза толще? Так тот его вообще чуть не пристрелил, думал «англичанка пулемет ставит, шоб нас стрелить», уже прицелился. Я смотрю — точно, европеец, да еще и с фотокамерой. Думаю, хоть представиться надо, а то и предупредить, чтоб в будущем не шастал где ни попадя. Но кто вы думаете это был? Это же Джек Лондон!

Услышав свое имя, американец обернулся к говорившему и приветливо помахал рукой, улыбаясь во все 32 белоснежных зуба.

— А кто такой Джек Лондон? — настороженно спросил Водяга.

— Ну вы даете! Это же самый известный американский писатель! Ну, после Марка Твена точно, — понизил планку Балк, — ну, он еще писал статью о бое при Чемульпо, рассказы о золотой лихорадке. Ему еще перед Беляевым с «Корейца» предстоит извиняться за пущенную им утку о голой ж… Неужели не слыхали?

— Не знаю, не читал, но не было бы беды… — потянул было Водяга и накликал — беда пришла.

Давно назревающий нарыв на фронте под Дальним прорвало. Последние пару недель японцы не проявляли особой активности, что списали на уничтожение запасов снарядов. Но сколько Балк ни внушал Михаилу, что идеальной оборонительной позиции не существует и она должна совершенствоваться постоянно, расслабились все. Расслабился и сам Михаил, переставший лично инструктировать каждого офицера, идущего в обход караулов. Расслабился и Ржевский, больше озаботившийся тем, чтобы не опоздать к следующему анекдоту, чем проверкой того, чем занимаются караульные. Расслабились и, уверовав в беспомощность японцев и уже одержанную победу, солдаты, стоящие в караулах. Да и сам Балк тоже хорош… Позиции пулеметов он не менял уже 2 недели, за что и был наказан.

Всеобщая благодушная сонность прошла с первым взрывом. Низкорослая фигура в темной облегающей одежде вскочила на ноги в 20 метрах от русских траншей, куда неизвестный неведомо как пробрался по зарослям и кучам уже скошенного пулями гаоляна. Широко размахнувшись, японец бросил что-то, оставляющее дымный след, в сторону пулеметной позиции. Еще до того, как громыхнул первый взрыв, по одной-две фигуры проявились и перед позициями остальных пяти пулеметов. Слегка оторопевший Балк, не веря своим глазам, прошептал:

— Чтоб я сдох, живые ниндзя… Не может быть!

Взрывами импровизированных ручных гранат, каждая из которых содержала не меньше полкило шимозы, были выведены из строя четыре пулемета. Оставшаяся пара бодро застрекотала, выкашивая пулями гаолян в местах, где скрылись «воины тени». Но, как выяснилось, сюрпризы, заготовленные японцами на сегодня, еще не кончились. Как занавес в театре, упали кусты, и позади линии передовых японских позиций обнаружились два выкаченных на прямую наводку 75-миллиметровых орудия. Они дружно, как будто соревнуясь друг с другом в скорострельности, ритмично застучали, посылая снаряд за снарядом в выжившие после столь нетипичной для начала века атаки русские пулеметы. Взятый в свое время с «Рюрика» лейтенант барон Курт Шталькенберг, командовавший артиллерией «Ильи Муромца», не дожидаясь приказа Балка, стал орать в телефонную трубку данные для стрельбы по японским пушкам. Но пока с «Ильи» накрыли противника, японцы успели не только уничтожить оба последних пулемета, но и увести расчеты от обреченных орудий.

— Курт Карлович, «Илье» быть готовым открыть огонь шрапнелью. И прикажите заодно «Добрыне» на всех парах нестись к нам. А то без него мы атаку можем и не отбить, — кусая губы, обратился к барону Балк.

— О какой атаке вы говорите? — язвительно поинтересовался Водяга. — Я пока ничего такого не вижу.

— А вы думаете, японцы это шоу со стрельбой и взрывами устроили в честь вашего приезда? — огрызнулся Балк.

Со стороны японцев послышался слышный даже с полверсты крик: «Тенно хэйко банзай!», и на поле стали выбегать из зарослей гаоляна густые цепи в оливково-зеленой форме.

— Ни один пулемет быстрее, чем за полчаса, починить никак невозможно! — отрапортовал Балку с Михаилом подбежавший Ржевский, к которому по одному подбегали посланные к пулеметам посыльные.

— Курт Карлович, вся надежда на вас. «Илье» работать гаубицами по ориентирам семь и пять. Господа офицеры — приготовьтесь отбивать атаку залповым огнем… — начал было Балк, но неожиданно был прерван радостным воплем неугомонного ротмистра Водяги.

Тот вдруг выскочил на бруствер окопа и, картинно взмахнув шашкой, заорал:

— Ребятушки! За царя нашего Николая! Вперед в штыковую!!!

Крик Балка «Куда, стоять!! Пристрелю, б…» потонул в молодецком «ура» ринувшегося в атаку свежего полка. Тот только что прибыл из Артура на смену, и его солдаты и даже офицеры еще не разобрались, кто тут на самом деле командует. А когда на бруствер вылетела первая пара молодых и горячих поручиков, их примеру последовало большинство солдат…

Балк даже не успел еще организовать перекрашивание белой формы вновь прибывших в защитный цвет, что уже стало стандартной процедурой. Он растерянно провожал взглядом цепь солдат в белых гимнастерках, несущихся навстречу минимум впятеро превосходящему их по численности противнику, когда заметил, что примерно треть личного состава его отряда тоже в едином порыве вылетела из окопов. А впереди группки в зеленых гимнастерках несется фигура в черной кожанке… Великий князь Михаил поддался азарту и сейчас с наганом в руке несся навстречу японцам впереди пехотной цепи.

— Простите, Василий Александрович, но шрапнелью теперь опасно! На недолетах можем своих накрыть, а трубки дают большой разброс по дальности, — извиняюще начал Шталькенберг, но договорить уже не успел.

Обреченно выматерившись, лейтенант Балк, ненавидевший массовую рукопашную больше запора и поноса, вместе взятых, выпрыгнул из окопа с криком: «За мной!». На бегу отдавая последние указания остающемуся у телефона барону, он понесся в так ненавидимую и презираемую им штыковую атаку, от которой он столь успешно оберегал своих солдат до сих пор. Он еще успел проорать Ржевскому и Ветлицкому: «Маузеры к бою, вырываетесь вперед», но на этом его роль в организации и руководстве боя закончилась. Теперь каждый был сам за себя, и командовать он мог только солдатами, бегущими непосредственно рядом с ним.

И русские, и японцы, несущиеся сейчас навстречу друг другу, пребывали каждый в плену собственных заблуждений о противнике. Русские были уверены, что японцы от голода не в состоянии не то чтобы драться, а ходить — ведь все транспорта с их снабжением были потоплены. Японцы же, введенные в заблуждение тактикой Балка, верили, что русские, однажды столкнувшись с сынами Ямато в рукопашной на перешейке, теперь боятся сходиться с ними «грудь в грудь». Обеим сторонам сегодня предстояло самым кровавым образом убедиться в неверности своих предположений и научиться уважать противника.

Две толпы людей, одержимые жаждой убийства себе подобных, не сделавших лично им ничего дурного, бежали навстречу друг другу с одной целью — насадить противника на торчащие вперед острия штыков. Если бы не изредка раздававшиеся то с той, то с другой стороны выстрелы, то подобную картину можно было бы принять за столкновение копейщиков лет так пятьсот, а то и тысячу тому назад. После одного из выстрелов, когда между цепями противников оставалось примерно метров двести, человек в черной кожаной куртке, несущийся впереди русских, оступился и упал… Над русскими войсками пронесся то ли стон, то ли всхлип — Михаила искренне любили все. Он всего за месяц с небольшим завоевал сердца как офицеров, так и солдат. Он постоянно был рядом ними, он спал, как и они, под открытым небом, он ел с ними из одного котла, смеялся над теми же шутками и подтягивал те же песни. Его бронедивизион не раз прикрывал отход русских частей, а зачастую и сам контратаковал зарвавшихся японцев. Об его умелом руководстве войсками и всегда правильном выборе позиций (простимулированном советами Балка, имеющего за плечами опыт 100 лет войн, которых еще не было) уже ходили легенды. Если верить им, то счет спасенных им жизней солдат уже превысил общую численность гарнизона Дальнего раза в три. И вот сейчас он, пробитый пулей, катился по земле…

Но упавший человек сел и, зажимая левой рукой рану на левом бедре, с матом выпустил по набегающим японцам 7 патронов из нагана (эффектно, но совершенно неэффективно с дистанции 250 метров), а потом достал из набедренной кобуры квадратный маузер. Ранен, но не убит! По рядам русской пехоты пронесся сначала нестройный, но неудержимо набирающий силу новый боевой клич: «За Михаила!». Спустя доли секунды навстречу врагу летела уже не обычная воинская часть, а озверевшая толпа, имеющая конкретный мотив для личной мести.

Пробегая мимо раненого великого князя, Балк, предварительно засунув наган за пояс, помог тому встать и отрядил верного Бурноса (который после встречи с бронепоездом не отходил от Балка ни на шаг, став его неофициальным денщиком) проводить Михаила до русских окопов. При этом от глаз бежавших рядом солдат не укрылся тот факт, что Михаил отдал свой маузер Балку. На последних 100 метрах Балк в коротком спринте успел на пару шагов опередить русскую цепь. До японцев оставалось еще шагов тридцать, когда бежавший впереди русских человек вскинул обе руки, и над полем боя впервые пронесся стрекочущий звук работы пистолета-пулемета. Вернее, двух. С небольшим отставанием еще пара огненных цветков расцвела метров на полста правее и левее лейтенанта. Всего он за время, пока поезд нес его из Владивостока в Маньчжурию, успел напильником и молотком доработать для автоматической стрельбы пять маузеров. Вернее, большая часть работы была проделана еще в мастерских Владивостока, но полученный результат по-прежнему не удовлетворял бывшего спецназовца, ворчащего по поводу «самоделки на коленке», и конструкции продолжали дорабатываться. Один из получившихся гибридов он носил сам, еще по одному отдал Михаилу, Ржевскому, Ветлицкому и Шталькенбергу. В ящике в поезде ждали своего часа еще два десятка пистолетов. Сейчас каждый из четырех маузеров в упор выпускал по японской цепи по двадцатипатронному магазину каждые пятнадцать секунд. Балк не зря регулярно гонял господ-товарищей на стрельбище и заставлял тренироваться в скоростной перезарядке новых «изобретенных» им магазинов для маузеров, которые вообще-то довольно плохо для этого типа питания патронами подходили. К моменту, когда все пять запасных обойм к каждому незаклинившему маузеру были использованы, перед каждым «маузеристом» образовалась небольшая просека в японском лесу. Ворвавшиеся в эти прорехи русские солдаты ударили во фланг японским цепям, что и предрешило исход боя. Хотя даже при лобовом столкновении здоровые сибиряки, из которых в основном и состояла русская пехота под Артуром, осатаневшие от ранения любимого командира, порвали бы втрое превосходящего противника. Если в штыковом бою в окопах мелкие и шустрые японцы могли составить русским достойную конкуренцию, то в открытом поле… Вопрос был только во времени и в потерях.

Таранный штыковой удар русской пехоты был ночным кошмаром всех ее противников, со времен Карла и Фридриха и до конца Второй мировой войны включительно. Выживших противников… Русскую пехоту можно было остановить артиллерийским огнем до начала рукопашной, особенно хорошо работала картечь, а с конца XIX века — шрапнель. Ее можно было уже в XX веке выкосить пулеметами, опять же — ДО того, как начнется рукопашная. Но если все же, несмотря на потери, матерящаяся пехотная волна добежит до противника, то она отыграется за каждый метр пути под огнем. Наиболее характерный случай был во время Крымской войны. Русские полки были вооружены гладкоствольными ружьями, которые били на почти вдвое меньшее расстояние, чем французские и английские нарезные с пулями Минье. Когда русские солдаты уже падали от пуль-«наперстков» союзников, их круглые пули еще только докатывались до противника по земле под веселый галльский и британский смех. Видя полную несостоятельность своего оружия, деморализованные русские под плотным ружейным огнем неудержимо отходят, уже почти бегут… На свою беду французский главнокомандующий решает превратить отход русских в бегство и по всем канонам военной науки посылает в атаку свежие силы. Причем по всем канонам военной науки посылает лучшее, что у него есть — зуавов. Увы, за отличие в колониальных войнах в Алжире частью их формы стали не только красные штаны, стандартная униформа французских пехотинцев до конца Первой Мировой, но и фески. К тому же, на беду, в их среде было принято носить бороды. Когда кто-то из русских солдат разглядел, кто их преследует с фланга, над бежавшими с поля боя русскими полками пронесся крик «Турки!». Действительно, до этого в красных штанах, фесках и с бородами против русских воевали только турки. Огонь зуавов был не менее плотным или точным, чем у других частей французской армии, скорее наоборот. К русским не подошло ни одного человека пополнения, наоборот — они продолжали терять солдат с каждой секундой. Но они не могли бежать от турок, это было, как выразился бы Балк, «западло». Они не только прекратили отступление, остановились и развернулись без понукания офицеров. Они пробежали те самые сотни метров, которые только что были для них абсолютно непреодолимы, и штыками обратили зуавов в бегство. После чего отступили в полном порядке.

Сейчас пришел черед японцев убедиться, что обучение штыковому бою в русской армии поставлено гораздо лучше, чем стрельбе, орудийному огню с закрытых позиций или ориентированию по карте. В простой рукопашной схватке на первый план выходят дух, сила и размер солдат. Японцы могли противопоставить русским только силу духа: и так физически более мелкие японские солдаты к тому же последнюю неделю элементарно недоедали. После того боя по рядам японцев стала ходить легенда о «черных демонах». Одного из них якобы подстрелили в самом начале боя, из-за чего остальные трое разъярились и стали метать огонь и рвать солдат голыми руками. Потом она «усохла» до байки о чернокожих богатырях, которые могут стрелять с рук из двух двухсоткилограммовых пулеметов одновременно, но от этого стала еще страшнее…

Балк расстрелял последний импровизированный магазин из второго маузера. Первый заклинил, поперхнувшись очередью еще на прошлом. Со словами «браток, сбереги» он бросил оба бесполезных и тяжелых пистолета сидящему на земле с распоротой японским штыком ногой солдатику в белой гимнастерке и, достав из-за пояса наган, снова кинулся в схватку. Результативно расстреляв 6 (ШЕСТЬ) патронов, он отбросил и наган, подобрал с земли винтовку и с криком: «Пи…ц всему!» снова ринулся в мясорубку. Дальнейший ход боя для него был сплошной чередой уколов, ударов прикладом и ногами, парирований и уклонений. В себя он пришел, выплыв из состояния «берсеркера», только когда в поле его зрения не осталось вражеских солдат.

Выдвинутый было к месту прорыва русскими японской цепи резервный полк при попытке перейти в атаку и перевесить чашу весов в рукопашной был еще на подходе рассеян сначала огнем гаубиц «Ильи Муромца», а потом окончательно добит шрапнелями подоспевшего на прямую наводку «Добрыни». Правда, и «Добрыня» нарвался на замаскированную как раз на случай его появления морскую 75-миллиметровую пушку, и теперь его первый броневагон больше походил на дуршлаг. Потери русских в рукопашной составили 234 убитыми и порядка 500 ранеными. И несмотря на то, что японцы потеряли раз в 5 больше, это было слишком много — так как японцам, в отличие от русских, было где взять пополнение.

Медленно бредущий к своим траншеям Балк только что договорился о перемирии для выноса раненых с японским капитаном, который во время переговоров зажимал рукой простреленное бедро. Теперь он мысленно прокручивал в голове варианты разговора с Михаилом. Пули в спину вроде можно было не опасаться, касательная рана от лезвия отведенного рукой штыка на левом предплечье почти не беспокоила, адреналин уже схлынул, и Балком овладела привычная послебоевая апатия. Можно было, конечно, и не признаваться Михаилу, откуда именно прилетела «его» пуля… Но тогда воспитательный эффект будет смазан, да и грамотный доктор поймет, что пуля вошла в ногу сзади. «Так, а вот и стервятнички, — у входа в санитарный вагон, где явно находился Михаил, столпились все наличные офицеры, во главе, конечно же, с ротмистром Водягой. — Хм, что-то не похоже, судя по его чистенькому виду, что он принимал участие в той самой штыковой, которую сам и затеял, ну держись, сука», — багровая волна, схлынувшая было с окончанием рукопашной, снова стала медленно, но верно затапливать сознание бывшего спецназовца.

— Ротмистр! Вон отсюда! Крр-у-гом! Арррш! Через час потрудитесь объяснить его высочеству товарищу Михаилу, почему вы, вопреки тактике современного боя, подняли полк в рукопашную не с 50 метров, а с полверсты!! Это неграмотность или предательство? — недобро прошипел покрытый чужой и своей кровью лейтенант, чем на корню пресек попытки Водяги вспомнить о субординации. — Ржевский, Ветлицкий, Бурнос! Встать в двух метрах от двери, с той стороны, ближе никого не допускать, при неподчинении — стрелять! Будь там хоть сам адмирал Макаров! Где Ветлицкий, я что, ему личное приглашение посылать должен в письменном виде?!

Ржевский вылетел из вагона пулей, успев только пискнуть, что «Ветлицкому прострелили плечо и пропороли штыком мышцу на груди, теперь этот „магнит для пуль и осколков“ опять на перевязке». Бурнос двинулся за ним более медленно, но неотвратимо, как бронепоезд. Подышав три секунды, Балк заговорил негромко, но так было еще страшнее:

— Слушай, ты, морда царская. Ты меня, конечно, можешь прямо сейчас прикончить за оскорбление Величества, я тебе даже наган дам. Тот самый, из которого час назад я тебе прострелил ляжку. Когда в ваши тупые бошки наконец дойдет, что вы, раз уж вам Господь попустил стать хозяевами России, себе уже не принадлежите ни хрена?

— Продолжайте, капитан второго ранга. Я вас слушаю. Внимательно, — Михаил говорил столь же тихо, и получалось это у него не менее, а скорее даже более убедительно, чем у Балка.

Если первый использовал свой более чем полувековой опыт выживания в критических ситуациях, то за Михаила сейчас играли гены нескольких поколений предков, повелевавших самой большой и далеко не самой спокойной страной. Если династия и вырождалась, то, похоже, этого конкретного члена семьи этот процесс пока не коснулся. Или лихие эскапады под руководством самого же Балка всего за пару месяцев обратили этот процесс вспять и встряхнули князя. Сейчас Колу противостоял полноценный Романов, вполне достойный противник, и разборка обещала быть серьезной. Беда в том, что Кол не мог играть по привычным для него правилам и решить ее в случае неудачного для него поворота наивернейшим способом — пулей промеж глаз. Вернее мог, но только промеж собственных. Так что он достал наган из кобуры (пришлось кому-то из солдат поискать на поле боя, историческая реликвия как ни крути) и протянул его раненому рукояткой вперед. Тот небрежно положил его на тумбочку рядом с кроватью.

— Это хорошо, что вы, товарищ Великий князь, меня слушаете. А плохо только то, что при этом самостоятельно думать вы отказываетесь совершенно. Какого, спрашивается, хера вы в атаку бросаетесь, как Чапай на лихом коне, вместо того чтобы пристрелить этого горлопана ротмистра на полуслове? — про Чапая Михаил, понятно, знать еще не мог, но смысл вполне понял, Балк, еще не отошедший от боя, полностью переключился на «несовременный» режим. — Слово офицера, если вы меня действительно сейчас из того же нагана не шлепнете или под суд не отдадите, при следующем таком фортеле я вам не мясо навылет прострелю, а колено раздроблю на хрен. Потому что страной и на протезе руководить можно, если что. А с пробитой башкой или вывернутыми кишками делать это несколько несподручно. Мы, между прочим, в этой никому не нужной мясорубке потеряли только убитыми пятую часть наличествующих людей. А еще есть куча раненых… И шансы у ВАС лежать там были выше, чем у среднего солдатика, так как вы более заметная мишень, а рукопашному бою пока нормально не обучились! А кто вообще должен был остановить этот идиотизм со штыковой в зародыше? ВЫ!

— Объяснитесь, капитан. Вы же сами мне сообщили, что в скором времени я наследником Императорского престола быть перестану. Что до суда, то итог нашей беседы будет всецело зависеть от мотивов, которыми вы руководствовались.

— Объясняю. Ваш царственный брат о том, что он не только владеет Россией, но и принадлежит ей от макушки до кончика хрена (про ноги не говорю, без них, как я уже сказал, и обойтись можно), забыл еще хуже, чем вы. Только вы хоть в бой бросились, что пусть было и глупо, но почетно, ибо за Россию… А он — в любовь, понимаешь, причем бесперспективную. Что такое гемофилия, в курсе?

Что-то про эту тему Михаил знал, а чего не знал — Балк объяснил, в меру своих сил, конечно.

— Ну неужели, якорь вашей разведке в задницу, нельзя было проверить родословную невесты? Там же гемофилик на гемофилике сидит и таким же погоняет. И вот результат — ваш брат по его линии оказывается последним здоровым мужчиной. Наследник Алексей… Выжить-то он выживет. У нас аж до 14 лет дотянул, значит, доживет и тут. Но будет ли способен полноценно руководить страной, будучи серьезно больным человеком? Возможно, да, при правильном воспитании, чтобы не на своей болезни зацикливался, а на судьбах страны. Думаете, ему для этого дядя, понюхавший пороху и знающий, что такое «ура-патриотизм» и что такое «больно, когда в тебя попадает пуля», не пригодится? Так что, Ваше Императорское Высочество, в могилку под залпы совместного русско-японского салюта — а они вышлют делегацию, они сейчас пока пытаются показать себя вполне европейцами — вам пока рановато. И потом, от покушений ваш брат не застрахован. Кто тогда регентом будет и доведет Алексея до совершеннолетия? Алиса? Тогда Россия точно под Германию ляжет.

— Аликс Германию ненавидит больше вашего, так что как именно она будет виновна в том, что Россия под нее ляжет, непонятно. И почему вы, товарищ капитан, мне сразу про это не рассказали? Отвечайте.

— Во-первых, вы так заинтересовались танками и прочими стреляющими игрушками, — усмехнулся Балк, — что о более серьезных вещах думать времени не было. Во-вторых, мне и самому было не до того. Оборона перешейка, японский брандер взорвать надо было, прочие дела неотложные (тут Балк немного запнулся, вспомнив о ждущей его в Артуре Верочке Гаршиной, роман с которой периодически отрывал его от войны и остального мира то на день, то на два). А в-третьих… Обо всем рассказывать не просто долго, а очень долго. Болезнь наследника — такая мелочь на фоне прочих болезней всей России, смертельных болезней, замечу, что гроша ломаного не стоит. Если вкратце — в моей истории ваш брат довел страну до революции, вернее, до трех. И после последней из них французская революция перестала быть пугалом для дворян и аристократов всего мира… Померкла, как звезда с восходом солнца (успокаиваясь, Балк все более соответствовал духу времени, и именно это превращение окончательно убедило Михаила в его правдивости). Без вас, Ваше Высочество, нам инерцию системы и ход истории не переломить. И ломать ее надо будет не танками, а взвешенной и неприятной многим политикой. А по поводу Аликс и Германии — Россия, «верная союзническому долгу», влезет в войну неготовой. Причем вляпается в войну, России совершенно не нужную, и закономерно, спасая своего кредитора — Францию, пропадет сама. Это как человек, который взял кредит в банке, оказывается обязанным этот банк защищать от вооруженных грабителей, а после того, как они его пристрелят, банк, спасенный им, еще и будет требовать возврата кредита с его наследников. Союзнички, мать их…

За дверью загомонили, заорали. Михаил быстро протянул наган обратно Балку.

— Прикажите впустить, капитан. Нам только стрельбы здесь не хватало.

— Слушаюсь, Ваше Императорское Высочество, — и, открыв дверь: — Бурнос, пропустить!

Когда группа врачей и офицеров под водительством начальника санитарного поезда ввалилась в палату, Михаил со скучающим выражением лица сидел, опершись спиной на подушки.

— Господа. Я ценю ваше беспокойство о моем здоровье, но, клянусь Богом, рана легкая. А сейчас — прошу вас оставить нас с капитаном 2-го ранга Балком наедине. Петр Степанович, — обратился он к лекарю, — я с удовольствием подвергнусь назначенным вами процедурам, осмотрам, клистирам, наконец — но только через полчаса.

— Час! — быстро ввернул Балк.

— Хорошо, час. Товарищ Ржевский, отпустите Бурноса, а сами заступайте на пост. Приказ прежний.

— Кстати, Бурнос мне сегодня жизнь спас… — задумчиво произнес Михаил, устраивая больную ногу поудобнее. — Когда мы к нашим окопам ковыляли, я случайно наступил простреленной вами ногой на одного из тех японцев, что нам пулеметы утром взорвали… Их там было двое, и как они умудрились так спрятаться в траве, что по ним полк пробежал, а их никто не заметил — не знаю. Тот, об которого я споткнулся, был опасно ранен, а вот второй был жив и весьма проворен… Но против Бурноса — как вы выражаетесь, «без шансов». Ладно, давайте о главном: что ожидает Россию такого неприятного, что вам меня пришлось спасать, прострелив мою же ногу, товарищ капитан второго ранга?

— Много крови и грязи, товарищ великий… И сколько можно меня называть капитаном второго ранга? Лейтенант я пока, хоть и с окладом капитан-лейтенанта.

— С сегодняшнего дня уже нет, Василий. Я урегулировал с братом, теперь вы капитан второго ранга, с чем и поздравляю. Правда, боюсь, недоброжелателей под шпицем у вас от этого многовато появится. Две недели подряд они упорно пытались отказать Николя в столь «немыслимой просьбе». Но он перечислил все, что вы в этой войне уже сделали, и спросил, а мыслимо ли это для одного человека? В общем, хотел вас вечером при стечении всего товарищества поздравить, но, очевидно, не судьба. Ну да и ладно, вернемся к нашим российским баранам. Какие еще великие потрясения ждут Россию, кроме Великой войны, о которой вы мне уже рассказывали?

Через час облегчивший душу Балк, что-то легкомысленно насвистывая, уступил наследника докторам. Как он и предполагал, ротмистра за это время и след простыл, тот ускакал в Артур «доложить о бое и героизме Великого князя Михаила генералу и похлопотать о присылке дополнительного подкрепления». Ну насчет подкрепления… Хорошо бы с паршивой овцы хоть шерсти клок. Может, с перепугу Стесселя и уговорит прислать. Хотя в обещанную Петровичем и Вадиком дивизию, которую они в последней шифровке грозились подвезти морем прямо в Дальний через два месяца, верится больше. Теперь надо найти Бурноса и уточнить, куда тот дел раненого японца, интересно было бы пообщаться с кем-то, столь похожим на голливудского ниндзя.

«Так, а вот и Бурнос нашелся», — повернулся Балк в сторону ставшего уже столь привычным взрыва ругани с характерным белорусским акцентом. Он даже успел заметить отлетающее в сторону с криком «Why?» высокое тело в светлой куртке. Интересно, и чем же Бурносу не угодил «мириканский» корреспондент?

— Рядовой Бурнос, отставить! — остановил приближавшегося к лежащему Джеку Лондону со сжатыми кулаками солдата Балк. — А ну быстро, доложить по форме, что у тебя опять стряслось?

— Да шта же эта такое, таварищу Балк?! — с искренним возмущением начал Бурнос. — И так сегодня пока усе дралися, мане пришлось вытаскивать таварища Михаила, всего-то паре узкоглазых и довелось приложить! Так тут еще эта скатина мириканская меня по матери лаять будет. Да еще с таким выражением морды, будто мне медаль вручает, а я, значит, терпи?

— Джек, — на английском спросил у пытающегося подняться с земли американца Балк, — что вы сказали этому солдату?

— Я был настолько восхищен тем, что он не только привел с поля раненого kniazia Mikhaila, но и по дороге отбил нападение двух японцев, да еще и притащил одного из них в русские окопы… В общем, я ему сказал: «Умрем за царя!».

— Бурнос, Александр… Неужели для тебя «We will die for the Tsahr» похоже на «послал по матери»? — удивленно спросил у белоруса ничего не понимающий Балк.

— Никак не похоже. А вот на «…б твою мать», очення даже похоже було.

— Yes, yes, exactly — «ijeb tvojiu mat», — старательно по буквам выговорил Джек Лондон, которому удалось наконец встать на ноги.

— Опять начинает, зараза, — недобро нахмурившись, двинулся в сторону опасливо сжавшегося, но вставшего, однако, в боксерскую стойку американца Бурнос.

— Джек, какой идиот вам сказал, что это означает «умрем за царя»?? — спросил, быстро втискиваясь между драчунами и разводя их в стороны, Балк.

— Это Ржевский, — раздалось всхлипывание от пня, прислонившись к которому сидел, закрыв глаза здоровой рукой, Ветлицкий.

— Yes, yes, Ржевский, — подтвердил Лондон, — я у него еще две недели назад это выяснил. Тогда отбивали очередную атаку японцев. Они, когда бегут в атаку, кричат «Тенно хэйко банзай», ну это я и сам знаю — «Да здравствует император». А вот что означало «ijeb tvojiu mat», — с этим криком пулеметный расчет выкосил японскую роту, — это мне уже Ржевский перевел: — «Умрем за царя!». Мистер Балк, ну почему вы смеетесь?

— Джек, умоляю, идите к Ржевскому, он сейчас у санитарного вагона, — корчась от смеха, выговорил Балк, — и расскажите ему, до чего вас довела его интерпретация древнего русского боевого клича.

— Бурнос, — уже на русском обратился к солдату Балк, — Саша, будь ласка, проводи мистера американца к Ржевскому, он тебе все объяснит. И больше не стоит Джека бить, он и правда ни в чем не виноват. Лучше извинитесь перед ним вместе с поручиком, клоуны, «умрем за царя», мать вашу. Теперь что касается вас, товарищ Ветлицкий… Я понимаю — рана в плечо — это очень больно, а на груди наверняка еще хуже, кстати, что у вас там? Но плакать при подчиненных…

— Товарищ Балк, Василий Александрович, я не плачу, я смеюсь, — оторвал наконец руку от лица поручик, — но, простите, я не мог удержаться, это было действительно смешно! Да если бы вы видели лицо Лондона, когда он, положив руку Бурносу на плечо… Эдакая одухотворенная возвышенность во взоре, и вдруг все это улетает после удара вверх тормашками! А больно мне только, когда я смеюсь! Что до груди — слава богу, я не дама… Как вы учили — когда меня пырнули штыком, провернулся, уходя с линии укола, и попробовал отвести арисаку предплечьем. Но немного не успел, маузер помешал, его как раз заклинило, а наган выхватить не успел… Хотя без вашей науки мне бы не грудную мышцу пропороли, а сердце, так что спасибо вам!

Запыхавшийся казак на взмыленной лошади, не замедляясь, врезался в толпу солдат. Не обращая внимания на мат и пару выстрелов в воздух, которыми не остывшая после рукопашной пехота «приветствовала» его появление, он упал с лошади прямо под ноги Балка. Только теперь стало заметно, что гонец зажимает левой рукой, с зажатым в ней пакетом, пулевую рану на правой стороне груди. После безуспешных попыток разжать правый кулак с намертво зажатыми в нем поводьями те просто обрезали. Пока казачка, все еще остающегося без сознания, относили в лазарет, Балк вчитывался в пропитанную кровью страничку, исписанную корявым почерком ужасно спешащего человека.

— Ну что же, товарищ Ветлицкий, хочу вас обрадовать. Еще раз эвакуировать вас в госпиталь Порт-Артура…

— Ну что я вам плохого сделал, товарищ лейтенант? Я лучше и быстрее здесь поправлюсь. Меня же там если не залечат насмерть, то так того и гляди женят, пока я под наркозом буду. Ни за что, — взмолился Ветлицкий, вспоминая свой прошлый опыт лечения в артурском госпитале.

— А я про что? Вот вечно, не дослушаете, эх молодежь… В Порт-Артур вас эвакуировать, наверное, не удастся. Все это представление, что тут перед нами разыграли японцы, — отвлекающий удар. Три полка прорвали наши позиции на другой стороне перешейка, и если мы еще не отрезаны от Артура, то будем от него отрезаны в течение нескольких часов. Все, что мы можем попытаться успеть сделать, — это отправить в Артур тяжелораненых на «Поповиче», вместе с Михаилом. В таковую категорию вы, к счастью, не попадаете, так что, как и желали, остаетесь с нами. И спаси нас, грешников, Бог…

«РУССКО-ЯПОНСКАЯ ВОЙНА В ВОСПОМИНАНИЯХ И ДОКУМЕНТАХ» (Москва, издательство «Гранат», 1954 год)

От издателя.

Несмотря на полвека, прошедших с начала этой войны, она продолжает волновать умы. Русско-Японская война дала толчок навечно, как тогда казалось, застывшему в покое кораблю Российской Империи, заставив по-новому взглянуть на многие стереотипы и условия жизни, начать столь необходимые реформы. Именно с нее началось то, что получило название Серебряного века Николая Второго.

НАЧАЛО

(Из книги генерал-лейтенанта графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»)

Вечером 26 января 1904 г. ровно в девять часов я подъехал в санях на нашем доморощенном рысаке Красавчике к подъезду Зимнего дворца со стороны Дворцовой площади. Никто во дворце не подозревал о надвигавшихся событиях. Бал, на котором я был одним из распорядителей танцев, начинался как обычно. На балу все шло своим установленным порядком. И никто не мог даже подумать, что наши моряки в это время уже ведут бой, отбивая неожиданную атаку коварного азиатского противника.

После ужина начался разъезд. Выходя, я, по обыкновению, выпил стакан горячего пунша в ротонде, тут же, за углом налево, взял свой палаш и каску и поспешил на Балтийский вокзал: там офицеров Петергофского гарнизона ждал специальный поезд.

В семь часов утра я стоял в манеже уланского полка и подавал команду уже не по-французски, а на русском языке: «Справа по одному, на две лошади дистанции! Первый номер, шагом марш!»

После учения я, по обыкновению, пошел в полковую канцелярию. Здесь в то время, когда я говорил об овсе, не добранном мною для эскадрона, ко мне подошел полковой адъютант Дараган и молча передал служебную депешу из штаба округа: «Сегодня ночью наша эскадра, стоящая на внешнем Порт-Артурском рейде, подверглась внезапному нападению японских миноносцев и понесла тяжелые потери».

Этот официальный документ вызвал прежде всего споры и рассуждения о том, может ли иностранный флот атаковать нас без предварительного объявления войны. Это казалось столь невероятным и чудовищным, что некоторые были склонны принять происшедшее лишь как серьезный инцидент, не означающий, однако, начала войны. К тому же не верилось, что какая-то маленькая Япония посмеет всерьез ввязаться в борьбу с таким исполином, как Россия.

К завтраку в полковом собрании были налицо почти все офицеры. Некоторые вернулись из Питера только около полудня, и привезенные ими подробности ночного нападения, а также рассказы о впечатлении, которое оно произвело в столице, объяснили нам, что это уже не инцидент, а война. Но что такое война — большинство себе не представляло. Война казалась нам коротенькой экспедицией, чуть ли не командировкой.

Тут же, в собрании, некоторые лихие головы сразу стали заявлять о своем желании ехать на войну добровольцами. Я тоже тотчас после завтрака подал рапорт командиру полка об отправлении на театр военных действий. Как бы ни были для меня неясны цели предстоящей борьбы с японцами, как бы ни была тяжела разлука с родным домом и полком, я сознавал, что если задержусь хоть на день, то потеряю уважение даже моих молодцов-улан.

Путь от Москвы до Ляояна

Спокойно движется на восток сибирский экспресс. За окнами купе расстилаются безбрежные зимние равнины, все тихо и сонливо кругом. На станциях тишину нарушают только заливающиеся и как-то по-особенному замирающие традиционные русские звонки. Ничто в этой зимней спячке не напоминало о разразившейся на востоке грозе. Общей мобилизации еще не было. Петербург еще не раскачался.

К Иркутску поезд подошел лунной морозной ночью. Я горел нетерпением взглянуть на места, ставшие когда-то родными, которые я покинул еще до постройки сибирской железной дороги. Вокзал оказался на левом берегу Ангары, как раз под той горой, где мы проводили лето на даче. В Иркутске предстояла пересадка.

Кругобайкальская железная дорога еще не была закончена. От конечной станции Лиственничное надо было переезжать через Байкал на санях.

Маленькие сибирские серые лошадки помчали нас во весь опор по гладкой, как скатерть, снежной дороге, и через два часа мы уже вошли обогреваться и чаевать в столовую этапного пункта, построенного на льду как раз посредине священного моря. Какой приветливый вид имел этот оазис с отепленными бараками и дымящимися котлами со щами и кашей! Здесь делали большой привал, а иногда и ночлег для частей, совершавших по льду пеший шестидесятиверстный переход после многонедельного пребывания в вагонах.

Байкал разрывал нашу единственную коммуникационную линию — одноколейную железную дорогу, и японцы, конечно, учитывали этот пробел в нашей подготовке к войне. По нему везли, перегрузив на сани, все необходимое нашим войскам. По дороге мы обгоняли обозы, груженные войсковым имуществом, среди которого встречались самые невероятные вещи, кажется, даже сено.

К вечеру мы снова очутились в поезде, но он уже не имел ничего общего с сибирским экспрессом. Мы сидели в грязном нетопленом вагоне, набитом до отказа людьми всякого рода, среди которых появились уже и многочисленные герои тыла…

В Харбине мы простились с главной железнодорожной магистралью Москва — Владивосток. Отсюда почти в перпендикулярном направлении отходила ветка на Мукден, столицу Маньчжурии, дальше — на Ляоян и Порт-Артур. Эта магистраль сыграла решающую роль во всей войне. Она была единственной артерией, которая не только пополняла нашу армию, но и питала ее. Эту хрупкую одноколейную железнодорожную ниточку, вероятно, видели во сне все представители высшего командования, как русского, боявшегося от нее оторваться, так и японского, стремившегося ее перервать. В первые три месяца войны мы могли получать в среднем только по одной роте в день. Недаром всем казалось, что мы попросту не получаем ни одного солдата из России.

По этой же магистрали двигались и штабные поезда.

Первый такой поезд мы встретили в Мукдене. Здесь располагался штаб наместника Дальнего Востока, главнокомандующего сухопутными и морскими силами адмирала Алексеева. Самый штаб помещался в небольших серых домиках железнодорожного поселка, а наместник жил в специальном поезде, стоявшем поблизости от вокзала.

После краткого нашего ожидания в роскошном салон-вагоне к нам вышел сам наместник, коренастый человек лет пятидесяти, с черной, слегка седеющей и тщательно подстриженной бородой. Он носил черный морской сюртук с золотыми погонами, на которых были вышиты три черных орла и вензель Николая II, что соответствовало чину полного адмирала и званию генерал-адъютанта. Выслушав наши рапорты, Алексеев твердо, по-морски, подал каждому из нас руку и тоном, не допускавшим возражений, заявил:

— И кому это пришло в голову в Петербурге давать подобные назначения? В Порт-Артуре народу хоть отбавляй! Там достаточно не только генштабистов, но и шампанского, и женщин! А в маньчжурской армии никого нет! Отменяю высочайший приказ! В Порт-Артур поедет только один. Ну, вот вы, например, — сказал он, указывая на Одинцова как на младшего. — А Свечин и Игнатьев завтра же должны явиться в штаб командующего маньчжурской армией, где и получат назначения. Желаю вам всем успеха, — сказал адмирал с едва заметным акцентом, выдававшим его армянское (со стороны матери) происхождение.

На следующее утро мы со Свечиным очутились уже в Ляояне, в штабе командующего маньчжурской армией Линевича. Это был типичный штаб военного округа мирного времени. Здесь царило бездействие, так как по железной дороге не было подвезено ни одного солдата, хотя с начала войны прошло уже два месяца.

Мирный Ляоян

От нечего делать мы стали присматриваться к жизни Ляояна. Это была жизнь китайского городка с его людными улицами, бесчисленными базарами, уличными театрами и скрывавшимися за таинственными бумажными окнами пугливыми китаянками. Но чем больше приглядывался я к этому городку, тем меньше понимал: что же нас гнало сюда, в Маньчжурию? Какие мосты! Каменные, украшенные древними изваяниями из серого гранита! Они, как и многие другие памятники, говорят о цивилизации, которая насчитывает не сотни, а тысячи лет. Чем хотели мы здесь торговать? Я слыхал в России, что наше купечество интересуется Маньчжурией как новым рынком. Но мне показалось, что ни нам нечего было предложить Китаю, ни китайцы ничего не могли предложить нам. Правда, культура и в особенности нравы здесь были своеобразные, но при нашей тогдашней собственной культурной отсталости не нам было их переделывать. Зачем же мы забрались сюда? Нужна ли нам эта земля и эта война? Но, вспомнив о неспровоцированном нападении и представив, что его целью при других раскладах был бы не Порт-Артур, а Владивосток, я понял всю подоплеку случившегося. Да, этот район — мягкое незащищенное подбрюшье наших дальневосточных земель, который мы вынуждены защищать.

Разведывательное отделение

Меня назначили сперва в разведывательное отделение, как будто специально затем, чтобы дать мне лишний раз убедиться в пробелах нашей военной подготовки. В академии нас с тайной разведкой даже не знакомили. Это просто не входило в программу преподавания и считалось делом настолько простым, что ему не требовалось специального обучения. Поэтому, столкнувшись с действительностью, я оказался совершенно беспомощен.

Была у нас войсковая разведка — конные отряды генерала Мищенко и полковника Мадритова.

Генерал Мищенко командовал разведывательным отрядом на границе с Кореей. Несколько раз он сталкивался с небольшими отрядами японцев, но по настоянию Куропаткина избегал вступать в бой с превосходящими силами. Поэтому ему приходилось довольствоваться в основном фантастическими сведениями, получаемыми от так называемых секретных агентов, корейцев.

Офицер генерального штаба полковник Мадритов еще за два года до войны действовал на лесных концессиях у реки Ялу в качестве главноуполномоченного Русского лесогорнопромышленного торгового общества на Дальнем Востоке. Куропаткин, в зависимости от положения на Дальнем Востоке, то требовал увольнения полковника Мадритова из генерального штаба, то хотел использовать знания и большой опыт этого энергичного офицера как полезного эксперта в маньчжурском вопросе. В конце концов Мадритов войну провел во главе импровизированных отрядов, сделавших немало для нашей победы. Но об этом я напишу позже.

Я оказался как в темном лесу среди добровольных китайских осведомителей и подозрительных китайских переводчиков. Штаб сидел в Ляояне с завязанными глазами и буквально ждал у моря погоды.

Немалый вред в отношении разведки принесла работа разведывательного отделения. Полковник Люпов видел японцев повсюду. Его преемник Линда водил под Тюренченом батальоны в контратаку, но для разведывательной работы не годился. Вместо деловых сводок он строил фантастические планы действий нашей армии.

Никто не доверял донесениям флота, указывавшим на малочисленность прибывающих войск ввиду перехвата японских судов нашими крейсерами. И чем больше получалось многословных телеграмм от командиров корпусов, противоречивых донесений от начальников многочисленных отрядов и полуграмотных полевых записок от казачьих сотников, тем больше «оказывалось» против нас японцев. Давно были забыты все сведения мирного времени; разведывательные органы верили в существование тех тысяч и десятков тысяч японцев, о которых нам врали словоохотливые китайцы.

Поэтому работа разведывательного отделения требовала обязательной перестройки. И такая реорганизация все же была проведена позднее под наблюдением нового главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Посильную лепту внес в это дело и я, скромный работник невидимого фронта. Но все это было намного позже, а сейчас, после прибытия главнокомандующего генерала Куропаткина, я, как и многие генштабисты, был откомандирован для проведения рекогносцировок.

Первой моей рекогносцировкой было обследование района к востоку от расположения авангарда Штакельберга. Этот район являлся особенно загадочным: японцы ползли здесь, как муравьи, сведения о них, получаемые от наших разведок и китайцев, были самые противоречивые. Немудрено, что сюда направлены были генштабисты.

Но и этим я занимался недолго. Потеря Тюренчена и бой под Вафангоу, в результате которого Маньчжурская армия оказалась отрезана от Порт-Артура, вызвали опасение за так называемое сюяньское направление, выводившее японцев в разрез между нашим южным и восточным отрядами.

Эти соображения высказывал мне генерал Харкевич, неожиданно вызвавший меня к себе в вагон вечером 13 июня.

— На это важное направление, — сказал он, — выдвинут отряд генерала Левестама, которому поручено задержать противника на Далинском перевале.

Не будучи в курсе всех оперативных вопросов, я с трудом следил за пальцем Харкевича, указывавшим по карте на совершенно черную от гор и незнакомую мне местность.

— Отсюда до Симучена, где сейчас находится штаб Левестама, по прямой линии всего каких-нибудь сорок верст. Правда, прямой дороги я туда не вижу, но на то вы и кавалерист. Вам будет дан конвой. Вы должны до рассвета найти Левестама и передать ему это собственноручное письмо командующего армией. Прочтите!

Помнится, письмо было довольно длинное.

БОЙ ПОД ТЮРЕНЧЕНОМ

(Из книги полковника Пирумова А. Г. «Война в Маньчжурии»)

Наш двадцать второй восточно-сибирский стрелковый полк вошел в состав Восточного отряда. Я, тогда субалтерн-офицер третьей роты первого батальона, был временно прикомандирован в качестве офицера связи к штабу отряда. Там я смог близко всмотреться в наши штабные порядки. Генерал-лейтенант Засулич, командовавший нашим отрядом, получал от Куропаткина много указаний, часто весьма мелочных. Эти указания связывали самостоятельность Засулича. Малейшее передвижение вызывало обширную переписку, в которой генерал Куропаткин давал указания о силе резерва, о подкреплении конно-охотничьих команд, об обеспечении продовольствием батальона, выдвинутого к Амбихэ, о необходимости поддерживать связь с конницей и тому подобное. Пребывание в течение месяца в штабе отряда, казалось, навсегда привило мне отвращение к штабной службе. Тип штабного, с десятком заточенных карандашей в кармане, с выражением «чего изволите» на лице, готового исполнить любое, самое нелепое приказание, навсегда врезался в мою память. При первой же возможности я вернулся к своим.

Вернувшись в роту, я с удивлением обнаружил, что за те два месяца, что мы стояли на берегах реки, практически ничего не было сделано для укрепления обороны. Культивировавшееся в русской армии презрение к окопам сказалось здесь в полной мере. Возможности укрепления позиций использованы не были. Слабо укрытые и почти не замаскированные окопы были приготовлены только на несколько рот. Артиллерия стояла открыто на горных скатах, обращенных к противнику. В тылу позиции простиралась бездорожная гористая местность. Правда, начальство отряда считало, что японцы будут атаковать не нас, а позиции одиннадцатого и девятого полков. Предположения генерала Засулича о предстоящей переправе японцев у Саходзы не оправдались: решительный удар Куроки был направлен в охват Тюренчена.

Ночью, за четыре дня до боя, японцы заняли острова Киури и Сямалинду, отбросив наши конно-охотничьи команды, а затем закончили постройку переправ через Ялу в нескольких местах и установили на островах сильную артиллерию, в том числе гаубичную, которая обеспечивала переправу. К началу следующего дня правофланговая двенадцатая японская дивизия была выдвинута к реке Эйхэ, западнее Хусана, с задачей охвата левого фланга Тюренченской позиции. В результате моя полурота оказалась на острие главного удара японцев на Чингоу…

Впервые я услышал характерный визг пролетающей пули, впервые увидел раненых и убитых солдат. Только что я разговаривал с унтер-офицером Алексеем Дербенцовым, молодым, красивым курянином, а сейчас его быстро остывающее тело оттаскивают в сторону, чтобы не мешало стрелять.

— Рота, пли, рота, пли! — дублирую я команды капитана Иерусалимова, одновременно следя за приближающимися фигурками в чужой форме. То и дело рвутся гранаты и шрапнели, убивая стрелков, расположившихся в неглубоких окопах, и заставляя инстинктивно пригибаться к земле. Наконец среди шума боя я различаю команду «в штыки». Моя поредевшая полурота дружно поднимается и с громким «ура» устремляется вперед. Бегу, стараясь опередить солдат, но мне это никак не удается. И только позднее дошло до меня, что солдаты прикрывали своими телами молодого офицера. Атака заканчивается неожиданно быстро, я успеваю лишь несколько раз выстрелить из нагана по мелькнувшим передо мной японцам, как они исчезают, и на нас обрушивается град шрапнелей.

— Отходим! — доносится до нас команда капитана Иерусалимского.

Я никак не могу понять, в чем дело, почему мы вынуждены отходить, хотя японцы не атакуют. Позднее выясняется, что нас обошли с правого фланга, а оборона наших десятого и двенадцатого полков прорвана, и японцами заняты Тюренчен и Потетынза.

Теперь мы отступали под огнем, теряя и теряя людей. Потери моей полуроты в отступлении были даже больше, чем во время самого боя.

С трудом избежав окружения, мы достигли Лоходена, где встретили отступающие части одиннадцатого полка. Задержанный приказом на позиции полк попал в окружение, вырвавшись только штыковой атакой, проведенной под звуки оркестра, игравшего полковой марш. Полк понес еще большие потери, чем мы, убит был и командир полка. Вместе с полком шли остатки пулеметной роты, расстрелявшей все патроны и вынужденной испортить и бросить свои пулеметы. Видевшие результаты пулеметного огня рассказывали, что перед позициями пулеметчиков образовался целый вал из трупов атакующих японцев.

Как мы жалели, что на нашем участке не было такого мощного оружия…