Кора… Греческая девушка. Дочь античности. За пять столетий до нашей эры родилась она. Взошла со своими беломраморными сестрами на вершину Акрополя. Встала на зеленую траву. Милая, задумчивая, юная… Все ветры мира, вечные звезды, само солнце любовались гордой красой. Каждый вечер афиняне приходили, на священную гору и возлагали дивные цветы к стопам девушек. Безмятежно, лучезарно текло время. Тихо улыбалась Кора. Она радовалась людям, бездонному небу Эллады, миру.
Грянула беда. Вандалы царя Ксеркса разгромили Афины. Кора была погребена под грудами щебня и мусора вместе со своими сестрами.
Но вскоре враги были изгнаны. На Акрополе воздвигли Парфенон. Сам Фидий вложил свой гений в это чудо ваяния и зодчества.
А Кора? Она пролежала десятки столетий в гиблом прахе той страшной битвы. Однако наступило второе рождение девушек. Их извлекли из тьмы и тлена. Ныне земляне вновь зрят победоносную, хотя и изуродованную юность древности.
… О сколько бы могла поведать людям Кора. Рассказать о борьбе света и тьмы. Жизни и смерти. О жестокости и бессмысленности войн…
Мягкая, горькая улыбка осеняет лик Коры. Ее миндалевидные девичьи глаза словно говорят роду человеческому «Одумайтесь».
Кто хоть миг видел Кору, никогда не забудет ее прелестное молодое светозарное лицо и этот немой вопрос девушки-калеки …
Аура искусства. Непобедим ее магнетизм. Необозрима, необъятна ее сфера, питающая души людей.
Глядя в глаза Коры, убеждаешься, нет, не оборвется никогда нить прекрасного, если это не сотворят сами руки человеческие.
И вновь во всем величии встает искусство древних греков, о котором еще Карл Маркс сказал, что оно было и остается «нормой и недосягаемым образцом».
Кора живет!
Старая московская квартира. Тихий вечер. Неяркий свет. Собрались соседи. Давно знакомые люди. Вспоминают, что-то рассказывают. Негромкая беседа. Телевизор выключен. Только поблескивает в сумерках выпуклое стекло экрана. Хлопнула входная дверь. Раздался смех. Прозвучали шаги. В большую комнату пришли дети хозяев. Зажгли люстру. Юноша произнес:
— Предки, хотите увидеть нечто? — И, не ожидая ответа, вынул из кармана пиджака небольшую кассету. Раздалось шуршание … Через мгновение на экране возникла надпись «Шедевры Парижа.» Раздалась знакомая мелодия из фильма Рене Клера «Под крышами Парижа».
Парень погасил большой свет.
Нотр-Дам де Пари. Остров Сите, подобно древнему кораблю, поплыл в огнях ночной Сены. Эйфелева башня проткнула звездное небо. Закрутилась сверкающая «Мулен Руж», и вдруг из тьмы возникло задумчивое лицо Джоконды.
Так начался проход по Лувру.
Менялись залы. Звучала веселая музыка.
Вдруг рядом со строгим профилем Венеры Милосской появился на экране силуэт молодой парижанки. Звенел смех. Мчались машины. Это был своеобразный коллаж, не претендующий на высокий вкус. По существу, рекламный ролик для туристов.
Видеокассета… Она неумолимо ворвалась в жизнь, как в свое время пришли радио, кино, телевизор. Так в доме рядом с книгой со временем появятся записи любимых фильмов, концертов, художественных музеев.
Джорджоне. Три философа.
Все ближе и ближе к нам новое тысячелетие, вместе с гологлафией, стереокино, огромными телеэкранами. Фантастика становится явью. Научно-техническая революция вместе с ЭВМ и другими чудесами приходит к нам в гости, чтобы составить часть нашего бытия.
Такова логика времени.
Готовы ли мы к этому новому потоку?
А ведь если подумать, то умное, рачительное использование техники всегда полезно.
Правда, проще отмахнуться и не заметить или не освоить этого новшества.
Но, думается, скоро, очень скоро во множество домов придет видеокассетное телевидение.
И это будет не только повторение кино, но и совсем новая форма изобразительной информации. В каждый дом может войти прекрасное.
Это огромная сила, воспитывающая в миллионах людей чувство красоты.
Задумался ли кто-нибудь о стратегии использования нового мощного импульса-пропаганды, воспитания в человеке, особенно в молодом, чувства уважения к непреходящим ценностям национального и мирового искусства.
А ведь Эрмитаж, Третьяковка, Русский музей. Музей имени Пушкина, десятки других дивных собраний нашей Родины были бы всегда рядом со зрителем. Лучшие собрания мира — Лувр, Ватикан, Прадо и другие — могли бы раскрыть свои коллекции.
Словом, вопрос назрел.
И рядом с фильмами об отдельных современных больших мастерах в дома тысяч и тысяч телезрителей придут любимые ими мастера прошлого и настоящего.
Надо исследовать и продумать — повторяю это слово — стратегию пропаганды большого искусства. И это принесет неоценимые плоды в деле воспитания нового человека, духовно богатого, обладающего чувством любви к Родине, искусству, прекрасному.
Духовное богатство художника. Его талантливость и мастерство. Стремление видеть новое. Любовь к своему народу, родине, придают непреходящую ценность созданию истинного искусства.
Рембрандт. Портрет старушки.
Ясность решения. Простота и выразительность. Приметы новой красоты, отраженные живописцем, принадлежащим своему времени — залог создания шедевра.
Федор Достоевский писал: «Что ясно понятно, то конечно презирается… другое дело с завитком и неясность: мы этого непонимаем, значит тут глубина».
Эти строки развенчивают парадоксальный успех некоторых поистине загадочных явлений в истории искусства. Так иногда кажущаяся многозначительность, изысканность либо незавершенность, запутанность иных полотен делали их модными. И такие картины на миг порою затмевали, теснили на второй план произведения, великие по своей непривычной образности, остроте мировидения.
У шедевров искусства — долгая, долгая жизнь. Вернее — вечность. Дейнека как-то сказал: «Великие картины всегда застенчивы». Вдумайтесь, какая правда в этих словах.
В станковую картину старых мастеров надо вживаться. Хотя она понятна сразу. Но требует не сиюминутного восприятия. Как цветок, картина раскрывается навстречу зрителю. Постигая прекрасное, заключенное в творении художника, люди сопереживают увиденное. Они словно вдыхают аромат эпохи, самой жизни, изображенной в шедевре.
Джорджоне. «Три философа». Как несхожи эти люди. И по возрасту, и по облику. Картина поражает какой-то особой музыкальной тишиной. Разителен пейзаж, словно заколдованный в немой красе. Живописец неторопливо открывает гармонию природы и Человека. Достоинство разума и опыта. Свежесть юного взгляда. Джорджоне один из творцов Высокого Возрождения.
Рембрандт. «Портрет старушки»… Дорога жизни почти пройдена. Тяжек и горек был путь. Еле брезжит свет на холсте. Глубоки борозды морщин, заметы нелегких воспоминаний. Это полотно писал полуслепой мастер, прошедший к тому времени предел всех человеческих испытаний, которые может предложить Рок… Неотразима глубина решения портрета. В нем, кажется, вся непостижимость единственного в звездном мире явления, имя которому — Человек.
Вермер Делфтский. «Спящая женщина». В том же, XVII веке, в той же стране — Голландии — создано это полотно. Но если в философском творении Рембрандта изображена дряхлая старуха в пору исхода, то Вермер показывает свою героиню в миг счастья полнокровной молодости. Все в картине наполнено состоянием радости бытия. Живописец сам еще полон сил. В нем бродила жажда постижения мира. Мастер выразил свою любовь к человеку. В этом тайна вечного обаяния этого шедевра, полного покоя и уюта.
Вермер Делфтский. Спящая девушка.
Середина XIX века. Гюстав Курбе в предисловии к каталогу открытой им выставки «Павильон реализма» писал: «Быть в состоянии передать нравы, идеи, облик моей эпохи… быть не только живописцем, но и человеком — одним словом, создавать живое искусство — такова моя цель».
Вспомним, что свою экспозицию Курбе демонстративно противопоставил официальной выставке 1855 года, где показал яркие и острые холсты «Камне дробильщики», «Веяльщицы», «Похороны в Орнане» и многие другие. Эти картины зримо подтверждали весомость слов провозглашенных в каталоге. Художник утверждал высокую значимость будничного бытия простых людей. Это была новь. Курбе потряс самые основы Салона. Буржуазная публика, привыкшая к роскошным нимфам и пасторальным пейзажам, была шокирована и негодовала.
Немного истории. .
В 1856 году молодой Эдуард Мане покидает мастерскую маститого маэстро Кутюра, который прославился словами: «Энгр слишком холоден, а Делакруа чересчур горяч». Сам Кутюр избрал «золотую середину», писал банальные, но весьма хорошо оплачиваемые полотна.
Эдуард Мане возненавидел эту мещанскую психологию. Он честно и четко видел лицо современности. Его не устраивали лакировочные, постановочные салонные махины. Он возмущенно писал: «Как с этим покончить? Как вернуться к простому и ясному? (Мане очевидно имел в виду шедевры великих мастеров прошлого. — И. Д.) Как освободить нас от этих лубочных картинок» … Если вспомнить парижский Салон тех лет, то слово «лубок» было весьма близко к тем слащавым имитациям жизни, которые изготовлялись бойкими ремесленниками с весьма высокими званиями.
Мане писал: «Наш долг — извлечь из нашей эпохи все … не забывая о том, что найдено и открыто до нас».
Эдуард Мане. «Железная дорога».
Эдуард Мане. Железная дорога.
Грохотом ушедшего поезда встречает нас картина. Два века пролетело со времени, когда Вермер писал свою «Спящую женщину».
… Усталая дама присела отдохнуть. Раскрытая книга лежит на коленях. Уткнулся носом в теплую руку хозяйки трогательный щенок… Милая дочка рядом. Малышка отвернулась от матери и любопытно глядит за чугунную ограду на железнодорожный путь.
Сочетания спокойствия и движения. Клубы белоснежного пара за забором. Мелькание бликов света. Серебристый полутон, характерный для колорита Мане того периода. Ведь мастер открыл пленэр. Живопись на открытом воздухе. В ней Мане отразил весь свой опыт изучения традиций великих старых мастеров и применил его к современности. Этот холст изумляет строгой графикой, тончайшими вал ерами в соединении с редкостными холодными колерами, — голубыми, синими, свойственными пленэрной живописи. В полотне звучит неповторимость мига жизни. Необыкновенность обыкновенного. Этот прием отражения непосредственного впечатления лег в основу творчества импрессионистов — Дега, Ренуара, Клода Моне, Сислея, Писсарро и других.
Дега «Гладильщица». Сюжет потрясает жизненной правдой. Он раскрывает глубину грозного контраста между буднями человека труда и бытием буржуазного Парижа. Там за окнами каморки, увешанной сохнувшим бельем, в розовом мареве — столица Франции, полная борьбы света и тени, богатства и нищеты, развлечений и неприкрытого горя… Молодая женщина, не разгибаясь гладит накрахмаленные рубашки парижских рантье, дельцов, франтов, известных нам героев Бальзака, Золя, Мопассана. Мы не видим заказчиков — клиентов прачки. Но отглаженная белоснежная рубашка, лежащая на столе, дает как бы слепок той другой жизни. Острый социальный мотив сродни холстам Курбе. В «Гладильщице» остро, нелицеприятно отражено время.
Ренуар. «Женщина, причесывающая волосы».
Обаятельный образ парижанки создал автор холста. Кисть мастера с особой трепетностью передает мягкость характера, состояние мечтательности. Поэзию прозы. Ренуар, также как Мане и Дега, будучи художником своей эпохи, опирался на традиции великих мастеров прошлого. Живопись портрета поражает своей лучезарностью. Тончайшей передачей тонких нюансов.
Эдгар Дега. Гладильщица.
Неповторимой ценностью каждой минуты жизни. При всей интимности картины в ней ощущается значительность, многогранность личности человечской со своими грезами, раздумьями и печалями.
«Все дело в том, — говорил Эмиль Золя, — что искусству нужно солнце, нужен воздух, нужна светлая юная живопись».
Эдуард Мане и его соратники много сделали для того, чтобы она стала такой.
Окрестности Рима.
Безлюдны просторные пляжи.
Мертвый сезон.
Прохладно. Резкий влажный ветер гонит серые, мятые обрывки газет, анйлиново-яркие проспекты, афишки, пустые гремучие консервные банки.
Мерный накат оставляет на кромке мокрого крупного песка клочки белой пены, космы коричневых водорослей.
Волны Тирренского моря смывают чьи-то следы.
Играют брошенной куклой в пестром розОвом платье… Огромное белое солнце висит в сизом апрельском небе. Безграничная, ошеломляющая даль воды.
Пустынно. Ни облачка, ни паруса.
Тишина.
Дорога вьется вдоль побережья. Мелькают черные пинии, пепельные оливы, маленькие домики, виллы.
Вихрем проносятся встречные машины — слоноподобные цистерны, громадные самосвалы, шустрые фиаты.
Пахнет бензином, пылью и морем.
Шоссе черно-фиолетовое, с аккуратной, прочерченной посреди линией, окружено выгоревшими, но все же цветастыми павильонами, лавчонками, палатками, оклеенными крикливыми рекламами.
Бессезонье…
«Кампо дель Фико» («Поле кактусов») — дом великого итальянского ваятеля Джакомо Манцу.
После условного сигнала железные ворота автоматически раздвигаются.
И вот на пороге виллы — сам хозяин.
Коренастый пожилой человек. Красное, обветренное лицо крестьянина. Клочковатые седеющие волосы. Глубоко посаженные острые глаза. Тонкий, с горбинкой нос. Две глубокие морщины сбегают к углам мягко прочерченного рта.
Ренуар. Женщина, причесывающая волосы.
Странное сочетание добродушия и какой-то тревожной озабоченности.
Пожатие его крупной прохладной шершавой руки энергично — это длань творца.
Ведь именно он, Джакомо, дерзнул создать скульптурный декор врат храма святого Петра в Риме.
Манцу как бы перекинул мост из XX века туда, в такой далекий, почти легендарный мир Ренессанса. Мир Леонардо, Рафаэля, Микеланджело.
Просторный холл.
Светлая комната со скупым убранством. Скромная, удобная, простая мебель. Гладкие стены. Светоносные окна.
Джакомо Манцу, положив тяжелые руки на стол, неспешно говорит:
«Я люблю Россию. Мне нравится Москва. У вас добрый, гостеприимный народ. А главное, что я понял, что у вас ценят настоящую красоту.
Я убедился в этом, когда увидел, как публика смотрит выставку, как слушают симфоническую музыку, как любуются классическим балетом. Да, ныне безумно модно говорить о какой-то особой экспрессии, присущей нашему машинному веку. Но я вижу тех же красивых детей, женщин. Таких же, как у мастеров, писавших мадонн в кватроченто. Поэтому, когда я наблюдаю изображения уродливых людей во имя каких-то новаций, мне это кажется бредом.
Мне порою думается, что Запад сошел с ума.
Нас приучают восхищаться цинизмом, насилием, вседозволенностью. С юных лет наши дети знакомятся по телевидению с пропагандой секса, а то почти откровенной порнографией.
Трудно поверить, но на школьной скамье частенько сидят подростки-наркоманы. Да, много у нас в быту есть такого, о чем вы не знаете …»
Мастер вздохнул.
Встал, подошел к окну и задернул штору.
— «Киднап».
Это жуткое слово пришло к нам в Италию из Америки.
Точнее, из США.
Кстати, как и многое другое… Но киднап — похищение детей — ворвалось в мою жизнь как смерч.
Не так давно у меня пытались украсть мою дочку Джулию и сынишку Милето.
Для выкупа. Прямо здесь, у самого дома. Они собирались ехать в школу.
Было светлое утро…
Манцу поднял могучую руку и провел по изрезанной морщинами щеке. Опустил глаза.
«Запад сошел с ума».
И хотя со дня нашей встречи прошло уже больше десяти лет, его голос до сих пор звучит, как струна.
Ужасно, что сила этого афоризма ничуть не ослабела.
Наоборот…
Я не знаю, что сказал бы сегодня Манцу.
Но думаю, что тревоги ваятеля, певца Красоты, Жизни, Человека усугубились.
Тогда еще не стоял так остро и зловеще вопрос об атомной войне…
Долго, долго мы бродили с художником по его музею, который он назвал «Собрание друзей Манцу».
Это был незабываемый мир пластики и тишины. Дивные изображения любимых Джулии и Милето. Красавицы Инги…
Портреты, скульптурные группы…
Суровые кардиналы.
Своеобразный язык скульптур Манцу неподражаем.
Он сочетает великолепное чувство реальной формы с какими-то присущими лишь ему терпкими акцентами, придающими его творениям особое очарование.
Манцу подошел к изображению еще совсем малышки Джулии, сидящей на стуле. Погладил ее по щеке и как-то лукаво сверкнул глазами. Я понял, как никогда, слова Гоголя:
«Едва есть ли высшее из наслаждений, как наслаждение творить…»
Смеркалось, когда мы вышли из музея.
Солнце скрылось за зубчатую стену черных кипарисов и пиний. На кристально прозрачном небе загорелась первая звезда.
Джакомо Манцу провожал нас. У самых ворот вдруг остановился. Показал на большую клумбу:
«Вот здесь я чуть не потерял моих детишек».
Мне вдруг показалось, что вечерняя звезда, сверкнув, упала на морщинистую щеку Манцу и покатилась в траву…
… и снова шоссе. Запах бензиновой гари. Пестрая суета машин и реклам. Обычные будни обычного вечера весны семидесятых годов XX века.
Побережье.
Отсветы заката. Пустое сияющее пространство. Беззвучно бегут волны. Одна за одной. Неустанно. Как тысячи лет тому назад. Как будут накатывать на берег еще миллионы раз.
По этому пляжу, возможно, бродил Сандро Боттичелли.
Прошу моего друга остановиться.
Немолчный шепот прибоя. Влажный песок. Раковины, раковины.
Я поднял розовую ракушку, почти такую же, как та, из которой вышла Венера Боттичелли.
Прошло пять столетий.
Сколько изменилось в мире!
Но как животрепещущи темы света и тьмы, добра и зла, которые волновали Сандро Боттичелли. И терзают душу Джакомо Манцу.
Только, пожалуй, ныне эти проблемы стали планетарней. Они немедля требуют ответа.
Решения.
Ведь сама Земля, род человеческий находятся под угрозой нового апокалипсиса.
Все ярче и трепетнее мерцали звезды на медленно угасавшем небосводе. И в бесшумном говоре морских волн мне почудилось, что я слышу голос старого философа:
«Звездное небо надо мною, нравственный закон во мне».
… И снова, и снова память возвращает меня во Флоренцию.
Нет, не в могучий Рим с его древними руинами и местами былой славы триумфаторов. Не в роскошную Венецию, царицу Италии, где разум теряется от великолепия сверкающего неба, моря, переполненности этой чаши красоты…
Вновь сердце слышит светлый перезвон колоколов славной Флоренции. И опять перед глазами пьяцца Синьории — главная площадь Тосканы…
Воркуют голуби. Топчутся туристы. Высоко в небосвод взлетела башня палаццо Веккио.
Мраморный Давид задумчиво взирает со своей высоты на будничную, такую привычную суету. Цокают по брусчатке копыта. Люди ходят по площади. Слышен разноязычный говор.
Я не раз замечал на лицах людей, посетивших Флоренцию, печать счастливой растерянности.
Думается, что это знак редкой духовной радости. Результат прикосновения к чуду — доброму, доступному, не пугающему. Волшебство действия материализованной гармонии красоты. Ведь маленькая Флоренция — поистине «город для людей» …
Бренькают гитары в руках длинноволосых юношей, смеются девушки. Разноплеменная молодежь уютно расположилась на ступенях собора Санта Марии дель Фьоре. Рядом, как нарушение законов земного притяжения, — стрела Кампаниллы Джотто, нацеленная в небосвод. Напротив — Баптистерий с его бесценными вратами.
Все, все, как во сне. Оживают страницы монографий, альбомов, книг, виденных еще в детстве.
И чем больше бродишь по анфиладам Уффици, чем больше времени проводишь в Капелле Медичи или Академии, тем все объемнее и осязаемее становятся образы титанов Возрождения.
Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонарроти, Рафаэль Санти, Тициан Вечеллио…
Томас Манн сказал: «Талант — есть способность обрести собственную судьбу».
Это мудрая правда.
Но никогда и нигде в мире не было такой загадочной атмосферы для расцвета дарований, как в Италии той поры. Тогда как из рога изобилия, казалось, сама Земля дарила роду человеческому одного гения за другим.
В такой колдовской расточительности была своя логика. Каждый последующий мастер как бы взбирался на следующую высоту, иногда даже по плечам коллеги. Причем процесс сей был естественен.
Страсти, бушевавшие в мире искусства, были благотворны. Ибо честолюбие не становилось злом. Все усилия художников были устремлены к обретению совершенства.
Когда Донато Браманте глубокой римской ночью разбудил молодого Рафаэля Санти и в мерцающем свете факела указал ему путь в Сикстинскую капеллу, то он совершал, может быть, не самый этичный поступок к своей биографии. Ибо Микеланджело, работавший над фресками плафона, покинул столицу Италии, убоявшись бешеного гнева грозного папы Юлия.
Буонарроти ключ от Сикстинской капеллы увез с собою.
Так рассказал Джорджо Вазари.
Микеланджело не знал, что дубликат заветного ключа был также у архитектора Донато Браманте, покровителя и друга Рафаэля…
Ночь. Потрескивает факел. Нелепые тени бродят по стенам капеллы. Сыро. Где-то звенит капель. И снова устанавливается молчание огромного пространства.
О, как жутко скрипят ступени лесов.
Рафаэль чувствует, как, словно зверек, бьется сердце.
Потолок все ближе.
И вот в трепетном сиянии светильника вдруг перед глазами возникли грандиозные детали росписей плафона.
Фрески Сикстинской капеллы.
Остановленное на века движение могучих тел …
Целый мир гигантов предстал перед смущенным взором ночных посетителей.
Сивиллы и пророки. Адам и Ева. Сам бог протянул свою длань, чтобы создать Человека.
Невыразимо, непереносимо было видеть эту движущуюся застылость. Вот-вот, казалось, персонажи фресок порвут путы плоскости и станут живыми. Грозными в своей небывалой объемности.
Рафаэль схватил за плечо Браманте.
«Пойдем», — прошептал он.
… О, великие образы минувшего! Как непостижимо достойны вы, даже не в лучшие мгновенья. Как Время неотразимо определяет масштаб содеянного.
Ведь в эти ночные миги Рафаэль познал столько и запомнил так ярко меру дарования Буонарроти, что последующая его судьба будто была озарена этой ночью.
И он творил. И пусть кому-то этот поступок гения покажется опрометчивым, но Рафаэль создал нечто такое, что оправдывает все.
«В истории нет корзинки для мусора», — сказал Виктор Гюго.
И поэтому реален лишь мир, созданный из света и мрака, добра и зла, радости и горя, полный свершений, контрастов, конфликтов.
Нет. Не лакированные, подрумяненные, сахарные облики великих мастеров предстают перед нами в многовековой истории искусств.
Личности …
Из плоти и крови. До краев переполненные сдерживаемой радостью и гневом. Желанием постичь высоты.
Вечно недовольные содеянным. Терзаемые сомнениями. Ликующие и страждущие.
Вот они, творцы шедевров. Дети своих эпох.
Красота… Сколько исписано папируса, пергамента, бумаги, дабы определить столь, казалось, ясное и необходимое, как воздух, явление. Однако это вовсе не просто. Одно непреложно. Красота не константа. Не нечто навеки застывшее. Потому и измерить ее невозможно. Нет еще даже в наш век научно-технической революции такого электронного, либо лазерного, либо иного прибора, чтобы высчитать вселенское, неохватное влияние прекрасного. Как ныне говорят — ауру. Хотя красота вещественна, видима. Но она еще будто растворена в воздухе эпохи, заключена в бытии человека, в самом неумолимом беге времени, в природе!
Задача художника суметь ее увидеть и отразить…
Ника Самофракийская. Символ эллинизма. Она изваяна из тяжелого белого камня за два века до нашей эры. Но складки ее развевающейся одежды, сам силуэт статуи устремлены вперед. Она — летит. В ней крылатый порыв человечества в вечность. Вера в светозарность грядущего. Ваятель сумел воплотить в мраморе неумирающую грезу.
Примерно в ту же пору создал Афродиту Милосскую ваятель Агесандр. И опять мы чувствуем, как словно дышит благородный паросский мрамор. Как живет вечная красота. Как царит несравненный покой в этой скульптуре.
«Впечатление этой статуи, — пишет художник Иван Крамской, — лежит у меня так глубоко, так успокоительно светит через все утомительные и безотрадные наслоения моей жизни, что всякий раз, как образ ее встанет передо мною, я начинаю опять юношески верить в счастливый исход судьбы человечества».
Летопись планеты — великая необъятная фреска. Каждый фрагмент этой грандиозной росписи создавали и продолжают создавать тысячи тысяч мастеров. Они несхожи и схожи. Ибо, чем больше мы изучаем историю искусства, тем все зримее возникает ощущение преемственности, замечательной непрерывности традиций. Эта извечная эстафета и помогает рождать в каждую новую эпоху — новую красоту, свойственную данному времени.
Искусство подобно звездному небу. Казалось, давно уже скрупулезно создан подробнейший атлас небосвода. Расчерчены галактики, названы созвездия, планеты, их спутники, наименованы даже кометы. И все же все эти рассчеты далеко не раскрывают непостижимый мир Вселенной. Всегда полный тайны и неразгаданности.
Может быть из-за этого свойства искусства — сотни, тысячи миллионов людей так стремятся к познанию прекрасного, к красоте, мечте…
«Искусство создается с того момента, — писал К. С. Станиславский, — когда создается непрерывная линия. Нота, аккорд, выхваченный из мелодии, — еще не музыка, движение, выхваченное из танца, — еще не танец…»
На первый взгляд кажется, что эти слова вроде бы не касаются прямо изобразительного искусства. Однако они абсолютно справедливы также по отношению к живописи или ваянию…
Разве не явственно просматривается кантиленная непрерывность в развитии мирового искусства?
Вглядитесь еще раз в изумительные творения амарнского периода Древнего Египта, в шедевры греческой и римской античности, средневековой готики, барокко и реализма XIX века. Вы увидите и услышите благозвучную гармонию высокой пластики. Ощутите в лучших творениях разноликих художников всех времен одну святую приверженность — преданность гуманизму, любви к Человеку.
И эта длящаяся сотни веков благородная песнь прекрасному отличает истинное искусство — великую фреску — летопись жизни рода человеческого.