Рубенс. Как случилось, что живописец из Фландрии раздвинул шеренгу великих мастеров и занял место в первом десятке художников всех времен и народов? Ведь он оставил грандиозное наследие, в котором ему удалось воплотить свое время, создать стиль эпохи, нашедший отражение в архитектуре, живописи, скульптуре. Стиль барокко.

«… Принимая во внимание, что Вы, Якоб Махаркейзус, были признаны виновным в ереси и укрывательстве еретиков и ввиду этого присуждены к пребыванию на костре до тех пор, пока не наступит смерть…»

Ян Рубенс оторвал взгляд от бумаги. По подоконнику хлестал град. Ветер гнал по небу грязные тучи.

Ян Рубенс, доктор права, служил в магистратуре города Антверпена, в его обязанности входило снимать допросы.

Еретики. Их ровно столько, сколько граждан в бедной Фландрии, поэтому смерть косит их всюду: на эшафотах, на кострах, распинает на колесе. В городах, куда ни глянешь, шесты с торчащими на них головами. В ушах звучат вопли женщин, зарываемых живьем в землю. Города полны сыщиков.

Нет, Ян Рубенс, тебе надо бежать от собак герцога Альбы, пока не дошел черед и до тебя.

И Рубенс с семьей бежит из Фландрии. Бежит в город Кельн, ко двору Вильгельма Оранского, по прозвищу Молчаливый.

Там он становится поверенным в делах жены Вильгельма Анны Саксонской, а затем и ее возлюбленным. О их любви вскоре узнает двор. По законам Яна Рубенса ожидает казнь.

и в это время на сцену вступает Мария Пейпелинс — скромная супруга Рубенса.

«… Как я охотно… пишет она мужу, — если бы это только было возможно, спасла Вас ценой моей крови… Я уверена, если бы эти добрые господа увидели мои слезы, они имели бы ко мне сострадание, даже если бы у них были деревянные или каменные сердца. И никогда больше не пишите «Ваш недостойный супруг», так как все забыто…»

Любовь и верность Марии победили. Рубенс помилован. Он уезжает с семьей в город Зиген, где живет под строгим запретом «где-нибудь показываться», «заниматься торговым или юридическим делом под угрозой казни колесованием».

В 1577 году в Зигене у четы Рубенсов рождается сын Петер Пауль. Будущий великий живописец.

В 1587 году в изгнании умирает Ян Рубенс. Вдова принимает католичество и получает разрешение вернуться с детьми на родину в Антверпен.

«Всем, кто прочтет или услышит настоящее письмо, бургомистр и городской совет Антверпена желают счастья и благополучия. Мы подтверждаем, что в нашем городе и округе по благому промыслу божьему можно дышать здоровым воздухом и что здесь не свирепствует чума, ни какая другая заразная болезнь». Далее указано: «Петрус Рубенс, сын Иоганна, в настоящее время едет в Италию по делам».

Девятого мая 1600 года двадцатитрехлетний Рубенс, полный надежд, сел на коня. Новый век он начинал отлично.

Он был молод, красив, хорошо воспитан. Знал английский, испанский, французский, итальянский и латынь. Диплом свободного художника гильдии святого Луки и кошелек матери помогали ему верить в свою звезду.

Судьба приводит его ко двору герцога Мантуанского. Винченцо Гонзага быстро убедился в одаренности художника и полюбил его за превосходные манеры и образованность.

В коллекции герцога Рубенс открыл для себя сокровища. Он усердно копирует Тициана, Корреджо, Веронезе. Гонзага доволен его работами и вскоре посылает юного мастера в Рим для выполнения копий с картин великих художников. В письме к кардиналу Монталетто герцог просит протекцию «Петеру Паулису, фламандцу, моему живописцу».

Не прошло и года, как Петер Пауль снова в пути. На этот раз герцог Мантуанский посылает Рубенса в Испанию с подарками для короля Филиппа III. В дороге юного посла постигают неудачи: ливни портят картины, денег не хватает до конца пути. Вот одно из горьких писем к секретарю герцога — покровителю художника. «Если мне не доверяют, то дали мне слишком много денег, а если доверяют, то слишком мало».

В этой своей первой миссии Рубенс проявляет незаурядные качества дипломата, которым впоследствии суждено было доставить ему больше забот, нежели славы.

В конце 1608 года Петер получает из Антверпена известие о серьезном недуге матери. Немедля он спешит к ней. Но когда конь мчал его первые версты, мать была уже мертва — сын прибыл на ее могилу.

«Антверпен — большой город и большая пустыня, — вспоминает современник Рубенса, — потому что в течение того времени, которое мы здесь провели, я ни разу не видел на протяжении одной улицы сорока человек одновременно; я не видел ни одной коляски и ни одного всадника; никто из нас не видел, чтобы в магазинах или на улицах продавали или купили хотя бы на один грош, несмотря на то, что оба дня, которые мы здесь провели, были рабочими днями… На улицах во многих местах растет трава».

Многие свидетельства той поры говорят об упадке Антверпена. И это вполне понятно. Фландрия была разорена длительной войной с Испанией.

Но фламандская культура начала XVII века, сохраняя традиции времен героической борьбы против ига феодально-абсолютистской Испании, была жизнеутверждающей. Для лучших произведений живописи было характерно стремление к полнокровному восприятию красоты человека, красоты природы.

В тяжелое для себя время приехал Рубенс в Антверпен. Горько и одиноко было ему в этом поникшем городе. Он тяжело переживал смерть матери.

Старые друзья уговаривают его поехать в Брюссель и там представляют художника двору, инфанте Изабелле и эрцгерцогу Альберту.

Блистательный, великолепно образованный Рубенс пришелся ко двору. Вскоре он получает звание придворного художника, годовое содержание в пятнадцать тысяч гульденов и в знак особого внимания золотую цепь.

Католическая церковь и двор полны желания утвердить свое величие. Они превосходно знают, что власти и вере нужен ореол, нужны грандиозные храмы, статуи, монументальные полотна. И тут Рубенс оказывается незаменимым.

Его новая, мощная, жизнеутверждающая манера письма, его стремление наполнить холст насыщенным, бурным движением чаруют титулованных меценатов. Рубенса заваливают заказами, он не отказывается ни от одного. Золото течет к нему рекой.

Третьего октября 1609 года он венчается с восемнадцатилетней Изабеллой Брандт, дочерью секретаря городского регентства. Художник покупает особняк на улице Ваттер, которая сейчас носит его имя. В саду он строит ротонду со стеклянным куполом, где экспонирует работы и хранит коллекции. В его мастерской работают десятки учеников, но еще больше просят принять их: «Я до такой степени осажден просьбами со всех сторон, что многие юноши уже несколько лет ждут у других мастеров, чтобы я принял их к себе … я был принужден отклонить более ста кандидатов…»

Рабочий день Рубенса уплотнен до предела. Вот что вспоминает один из современников: «Мы посетили знаменитого художника Рубенса, которого мы застали как раз за работой, причем он заставлял себе в то же время читать вслух из Тацита и одновременно диктовал письмо. Так как мы молчали и не хотели ему мешать разговорами, он сам начал с нами говорить и при этом продолжал, не прерывая, свою работу, заставлял себе дальше читать, не переставал диктовать письмо и отвечал на наши вопросы».

Режим его дня крайне строг. Он встает в четыре утра и приступает к работе. Короткий перерыв на обед, и опять труд. Труд с полной отдачей сил. Певец вакханалий, Рубенс, почти не пил, не играл, ложился рано спать.

В 1610 году художник написал «Автопортрет с Изабеллой Брандт». Этот холст предельно сдержан. Вспомним автопортрет Рембрандта с Саскией, где он не скрывает своих чувств к жене и ликующей радости бытия. Рубенс очень любил Изабеллу Брандт, он был в эти годы очень счастлив, но вы не найдете в его картине ни одного мазка, открывающего это состояние. Портрет светский, почти холодный. Только бережное касание рук супругов подчеркивает их близость…

Союз Земли и Воды.

Четыре утра. Рубенс встал, быстро оделся. Пора в мастерскую. Художник шел по коридорам дворца, его шаги гулко звучали в утренней тишине, нарушаемой лишь храпом гостей, оставшихся после вчерашнего пира. Рубенс перешагивал через тела придворных. Сон застал их в самых невероятных позах, и они, озаренные ярким утренним солнцем, в роскошных одеждах, залитых вином, помятые, с расплывшимися румянами и сбитыми париками, были особенно неприглядны. Рубенс споткнулся о ноги разметавшегося кавалера и чуть не сшиб сонного стражника. Большие окна были растворены. В них лился птичий гомон, был слышен шелест деревьев. Пели петухи.

Рубенс распахнул дверь дворцовой залы, служившей ему мастерской. Огромный холст был только начат. Работа ждала мастера.

Гвидо Рени не без основания говорил Рубенсу, что он примешивает кровь к своим краскам. Да, кровь, настоящая, живая кровь играет в напоенных светом рубенсовских телах, она просвечивает сквозь тонкую человеческую кожу богинь, она везде, вплоть до розовых пяток летающих амуров. Взгляните на картину «Пьяный Силен», и вас поразит карнация — живопись тела. Сама жизнь сверкает в глазах белокурой женщины, она в пылающем румянце щек, в сочных вишневых губах, во вздрагивающих ноздрях.

Рубенс порой напоминает дремлющий вулкан. Но иногда темперамент и долго сдерживаемое творческое напряжение побеждают, и тогда появляются произведения, в которых Рубенс раскрывает свою титаническую натуру. Таковы его полотна, изображающие охоту, написанные в 1616–1618 годах. Невероятны ракурсы фигур, яростны движения, грозны звери. В картине «Охота на львов» победителей нет. Смерть витает над каждым ее участником.

В 1620–1621 годах Рубенс пишет «Персея и Андромеду». Дочь царя Кефея Андромеда принесена в жертву морскому чудовищу. Ее гибель неминуема. Но нежданно на помощь к ней является сын Данаи и Зевса Персей. Потрясенная девушка благодарит героя.

Известный мифологический сюжет художник перевел на язык Фландрии, привнес детали реальной жизни своей страны, своего времени, тем самым по-новому раскрыв присущее этому мифу человеческое содержание. Владение цветом и светом насыщает эту картину трепетом и движением.

Францисканский монах.

Рубенс — гениальный колорист, и хотя его палитра очень сдержанна, он достигает поистине симфонических решений.

Фромантен пишет о мастере: «У него мало красящих веществ и в то же время величайший блеск красок, пышность при малой затрате средств, свет без преувеличений освещения, чрезвычайная звучность при малом количестве инструментов».

Копыта коней гремят по подъемному мосту. Старые башни, черные стены тесно окружили всадников, и они, спешившись, вошли под низкий свод. Долгий путь был окончен. Позади остались дороги и поля.

Придворный, разодетый и чопорный, проводил Рубенса до тяжелых дверей покоев и, церемонно поклонившись, исчез. Художник остался один на один с двумя застывшими стражами. Скрестив алебарды, они были немы.

Рубенс подошел к окну. По аллее парка одиноко бродила девушка в голубом платье, впереди нее, как верная собака, важно шествовал павлин, сверкая драгоценным оперением. «Мы рады вас видеть, Рубенс», — раздался тихий голос. Художник вздрогнул. Перед ним стояла королева Мария Медичи.

Через час Рубенс спускался по маленькой винтовой лестнице.

«О, эта знаменитая лестница, — думал он, — сколько ты видела тайных гостей. Лестница, твои стертые ступени ведут либо к славе, либо в небытие. Куда ведешь ты меня?»

«Я задыхаюсь при парижском дворе», — писал позднее Рубенс своему другу Пейреску. В другом письме он пишет, что устал быть так долго вдали от дома, он мечтает вернуться скорее в Антверпен, «где, слава богу, чума уменьшается с каждым днем».

Злой рок рассудил по-иному. Рубенс во второй раз приезжает в Антверпен к могиле. На этот раз к могиле любимой жены.

«Воистину я потерял превосходную подругу, — пишет Рубенс о смерти Изабеллы Брандт. — Она не обладала никакими недостатками своего пола; она не была ни суровой, ни слабой, но такой доброй и такой честной… Эта утрата поражает меня до самых глубин моего существа… Я думаю, что путешествие помогло бы мне… ибо она одна наполняет мой опустелый дом, она одна покоится на моем опустелом ложе…» и Рубенс вновь бросается в пропасть дипломатической деятельности. Он посещает Англию, Францию, Испанию. Он встречается с Карлом I, герцогом Бекингемом, Филиппом IV, кардиналом Ришелье …

Амур, вырезающий лук.

Не всякий выдержал бы нервное напряжение, которое предложила судьба Рубенсу.

Десятки картин каждый год выходят из-под его кисти. Он пишет огромный холст «Поклонение волхвов» за шесть дней!

Инфанта Изабелла дает ему одно за другим секретные поручения. Он ведет огромную переписку, часто тайную.

«В виду порта непрерывно крейсируют 32 голландских корабля, и легко может случиться, что между этими флотами произойдет столкновение. Тем не менее я полагаю, что мы будем придерживаться оборонительной тактики и первыми не нарушим мира. Но (и здесь в письме автора появляется твердость. — И.Д.) буде английский флот хотя бы на шаг подвинется против флота испанского короля, тогда, поверьте, мир увидит скверную игру».

Трудно поверить, что это письмо написано великим художником, настолько профессионально сух и лаконичен его язык. В другом письме мы читаем: «Относительно Бекингема я вместе с Вашей Милостью полагаю, что он идет к гибели. Я откровенно написал об этом господину Жербье».

Жербье — это политический авантюрист родом из Антверпена, с которым судьба столкнула Рубенса. Художник жил у него в Лондоне. Бекингем, который покровительствовал Жербье, называл его прожженным мошенником. На его совести было не одно темное дело. Так, например, он продал за двадцать тысяч гульденов тайну заговора нидерландского дворянства, имевшего целью свергнуть владычество Испании.

Рубенс пишет: «Я очутился в настоящем лабиринте, днем и ночью осажденный множеством забот». Он содействует ведению мирных переговоров между Англией и Испанией. Секретные совещания с Карлом I он проводил, одновременно работая над его портретом. Его дипломатическая деятельность получает высокую оценку: Карл I пожаловал его в кавалеры Золотых шпор, а Филипп IV облекает званием секретаря тайного совета.

Но, несмотря на все эти звания и почести, в душе художника зреет бунт.

Рубенс отказывается от своей тяжкой миссии тайного дипломатического агента, он с удовлетворением пишет: «Судьба и я, мы испытали друг друга… Я мог бы доставить историку точные и правдивые сведения, весьма отличные от тех, которым придают веру вообще … Вот тогда-то я и решился рассечь золотой узел… и вернуть себе свободу… и, воспользовавшись коротким секретным путешествием в Брюссель, бросился к ногам Ее Светлости и умолил ее… позволить мне служить ей, не покидая дома».

Итак, тяжкая златая цепь инфанты Изабеллы рассечена, но ее звенья еще крепко связывают художника. И только смерть инфанты принесет ему желанную свободу.

«Я решил снова жениться, — пишет Рубенс другу, — потому что не чувствовал себя созревшим для воздержания и безбрачия. Я взял молодую жену, дочь честных горожан, хотя меня со всех сторон старались убедить сделать выбор при дворе… Я хотел иметь жену, которая бы не краснела, видя, что я берусь за кисти, и, сказать по правде, мне показалось жестоким потерять драгоценное сокровище свободы в обмен на поцелуи старухи».

Шестого декабря 1630 года состоялось бракосочетание Петера Пауля Рубенса «кавалера, секретаря тайного совета его величества и камер-юнкера ее высочества принцессы Изабеллы» с Еленой Фоурмен.

Елене было в ту пору шестнадцать лет. Белая, румяная, веселая, точно языческая богиня, она была воплощением мечты Рубенса. Художник любуется ею. Счастливый, он и в своих картинах воплощает стихийную силу всепобеждающей любви. Почти все лучшее написанное Рубенсом в последнее десятилетие освещено этим чувством.

Стремясь покончить с парадными заказами, он покупает загородное имение Стен, куда и переезжает из Антверпена.

Он пишет пейзажи, в которых воспета родная Фландрия.

«Я глубоко преклоняюсь перед величием античного искусства, по следам которого я пытался следовать», — говорит художник.

И в эти годы им созданы прелестные произведения «Меркурий и Аргус», «Вирсавия».

«Меркурий и Аргус» — трогательный миф о возлюбленной Юпитера, которую Юнона — гневная жена владыки богов — превратила в корову. Охрану несчастной Юнона поручает стоокому Аргусу.

Меркурий убивает Аргуса и освобождает Ио.

«Вирсавия». В картине мощно звучит основная тема живописи Рубенса — воспевание неиссякаемой, бьющей ключом жизни и всепобеждающей ее красоты.

Темой картины служит история любви царя Давида к жене Урии Хеттянина Вирсавии. Однажды на прогулке царь увидел ее во время купания и полюбил.

Чарующей свежестью веет от картины. Она написана будто вчера. Легкая живопись порой почтц акварельна по манере, но в то же время мощна по пластике, по полноте жизненных сил.

Делакруа говорил Эдуарду Мане: «Надо видеть Рубенса, надо Рубенсом проникнуться, надо Рубенса копировать, ибо Рубенс — бог».

Вершина творчества последних лет жизни художника — картина «Шубка» из собрания Венского музея. Возможно, художник не задавался целью специально писать портрет жены. Он, видимо, создан всего лишь в перерывах, когда Елена Фоурмен отдыхала от утомительного позирования. Полная раскованность, непринужденность позы и помогли создать шедевр.

Рубенс переживает самую счастливую пору своей жизни, он счастлив так, как только может быть счастлив смертный.

Но недуг, много лет терзавший художника, властно заявляет о себе. Приступы ревматизма резко участились, страдания стали невыносимыми.

Двадцать седьмого мая 1640 года Рубенс составляет завещание. 29 мая нечеловеческие боли истощают его силы. У изголовья художника молодая жена. Беременная, она вдвойне беспомощна. Сутки продолжается сражение Рубенса со смертью. Сердце не выдерживает. Днем 30 мая 1640 года великого художника не стало.

В приходских книгах значилось: «2 июня была отслужена заупокойная месса Петеру Паулю Рубенсу… Тело сопровождал хор церкви Богоматери и 60 факельщиков, причем факелы были украшены крестами из красного шелка…»

Он умер.

Наследники быстро распродали работы художника, часть которых была приобретена Людовиком XIV…

Энциклопедическая натура Рубенса феноменальна. Славнейший живописец своего времени, эрудит, блестящий дипломат и в довершение всего ученый-антиквар, он умел не только ценить и приобретать, но и удачно продавать свои коллекции.

Три грации.

Его искусство вести ажурную, а порою весьма опасную игру с самыми представительными государственными деятелями эпохи, его макиавеллизм достойны удивления. В нем поразительно сочетался гениальный художник с деловым человеком, взлеты таланта с весьма ординарными заботами купца. Калейдоскопическая ткань его карьеры дипломата с бесконечными странствиями, со сложным переплетением интриг, удач и поражений великолепно уживались в нем с поистине вулканической энергией творца. Любой, изучая его наследие, поразится масштабности созданного Рубенсом.

Рубенс умел находить к давно известному, порой банальному сюжету ему одному ведомый ключ, и под прикосновением его кисти история сразу озарялась волшебным светом неисчерпаемой фантазии, порой, правда, окрашенной легкой улыбкой все знающего и много повидавшего человека. Самыми драгоценными в наследии Рубенса стали картины, в которых художник свободно и увлеченно, порой используя мифологические или библейские сюжеты, пишет своих любимых, пишет саму жизнь.

Ученики. Это слово звучит особенно, когда мы вспоминаем имена его помощников — Ван Дейка, Иорданса, Снайдерса. Но, кроме этих, по существу, соратников Рубенса, были десятки ныне забытых художников, помогавших выпускать огромную по количеству продукцию «фирмы «Рубенс»». Собрания мира заполнены подобного рода картинами, где сам автор, создав эскиз, лишь проходил в конце готовый холст. Размах поставленного дела (более двух тысяч картин), уровень выучки и мастерства его помощников создали Рубенсу мировую славу.

Но не за это ценим мы сегодня Рубенса. Художник в течение своего долгого творческого пути, а особенно в поздний период, создал произведения, в которых с особенной, ему одному присущей жизнерадостной мощью воспел бытие, воспел жизнь.

И глядя сегодня на картины великого художника, мы с особенной остротой вспоминаем слова Крамского: «Говоря по правде, мы лепечем. Вот старые мастера говорили».

«ПОРТРЕТ КАМЕРИСТКИ»

Женщина… Вечная Ева. Она вошла в мир искусства в незапамятные времена, когда одетый в шкуры неведомый мастер начертал на каменной стене пещеры древний лик праматери. Художник античности первый изваял из девственной глыбы мрамора Афродиту. Задолго до него на Востоке были созданы мудрые прекрасные богини Индии и Египта.

Летели века. Гасли далекие светила. Рушились царства. Но все ярче и ярче загорались земные звезды прекрасного. Ни ярость варваров, ни лютый вандализм не могли погасить огня человеческого духа, извечного стремления к красоте.

Красота. Я написал это слово и вдруг ощутил строгий, немного печальный взор поклонника абстракций, одного из тех, кто полагает, что певцы красоты — Леонардо и Рафаэль, Тициан и Рубенс, Мане и Ренуар — лишь дали дальние и никакого касания к искусству нашего стремительного XX века не имеют. Не стану спорить. Но свято верую, что, пока существует голубое небо, восходы и закаты, пока бьется человеческое сердце и властвует любовь, пока живет наша добрая планета Земля, населенная людьми, а не роботами, до тех пор в душе человека будет жить мечта о красоте. Да простят меня великодушно за это невольное отступление. Итак…

Человек творил. И самые дивные плоды его созидания — образы женщин. В них воплотили ваятели и живописцы жар своих сердец, радость земного бытия, пыл своей мечты… Пусть современный обитатель Земли, покоривший атом и взлетевший в Космос, утерял веру в древних античных богов. Это понятно. Но и его не минуют беломраморные чары Венеры Милосской и Ники Самофракийской. Ушло в небытие могущество фараонов, но не меркнет очарование светозарной Нефертити.

Мадонны… Сколько их создал человек? Ни одна электронно-вычислительная машина не ответит на этот вопрос. Каждая мадонна — воплощенная греза художника. Претворенное желание открыть окно в мир прекрасного.

Тревожно, немного горько, широко открыв лучезарные очи, глядит на нас, людей XX века, Сикстинская мадонна Рафаэля. О чем она вопрошает? Мудро, все понимая, чуть-чуть улыбаясь, смотрит на нынешний мир Леонардова Джоконда.

Женщины. Прелестные, готовые взлететь к небесам и все же такие земные богини Боттичелли. Блистательные венецианки Тициана и Веронезе. Лукавые, обаятельные чародейки Лукаса Кранаха. Сердечные, простодушные женские образы Рембрандта. Утонченные бледноликие дамы Томаса Гейнсборо. Огнеглазые махи Гойи. Милые парижанки Эдуарда Мане и Ренуара. Крепкие, румяные сибирячки Сурикова. Задумчивые чаровницы Валентина Серова. Героини Дейнеки, юные, сильные. В них всех — колдовство своего времени. Среди этого сонма дочерей нашей планеты-пышнотелые, белокурые красавицы Питера Пауля Рубенса, узнаваемые с первого взгляда дочери Фландрии. Мир картин Рубенса огромен, густо населен героями мифов и легенд. Порою в его холстах звучат мотивы драматические. Но все же Рубенс для нас — это прежде всего певец женщины, радости земного бытия…

Однако, как любой большой художник, Рубенс не однозначен. Он бесконечно сложен, этот великий мастер.

Мастер. Гордое слово. Оно таит неохватную силу творения. Этой силе нет преград для исполнения самой заветной мечты. Мастер-пророк. Предтеча. Он. распахивает врата в еще не виданную никем вселенную своего «я». Потрясает нас, как вновь открытый материк. Каждый зритель может стать счастливым Колумбом или Васко да Гамой, открыв новую красоту. Но не забывайте, любуясь миром прекрасного, о невыразимой словами борьбе, о том муравьином и Геркулесовом подвиге труда, который стоит незримо у подножия шедевра. Сколько бы вы ни называли имен мастеров, за каждым из них битва света и тьмы. Бесконечное терзание духа и плоти. Столкновения двуединых начал — человека житейского и человека-творца.

Рубенс. Великан живописи. Одна из самых могучих и противоречивых фигур в истории мирового искусства. Двуликий Янус. Художник и дипломат. Прагматик и мечтатель.

Питер Пауль Рубенс был очень раним. Его родители — простые люди — не обладали генеалогическим древом, необходимым для придворной жизни. Тайну их рода не прикрывала надежная опора из щита, украшенного древними геральдическими знаками. «Ну и что из того?» — скажете вы. Но великий мастер не мог побороть тщеславие и пытался исправить этот существенный, как ему казалось, пробел биографии. Добрую половину своего времени он тратил на исполнение весьма рискованных секретных поручений своей владычицы инфанты Изабеллы.

Тициан. Венера у зеркала.

1625 год. Антверпен. Утро. Глухой цокот копыт по старой мостовой. Кривые улочки. Скрип ворот. Радость встречи. Слезы жены. Объятия. Рубенс вернулся… Позади пол-Европы странствий. Впереди работа, любимая, долгожданная. Десятки начатых огромных холстов. Ждут ученики, помощники. Нетерпеливо вздыхают вельможные заказчики.

Ах, этот полный тайн, удивительный, почти волшебный 1625 год! Всего двенадцать месяцев… Но сколько картин, портретов, эскизов сотворил мастер! Их не счесть. Уму непостижимо создание «Поклонения волхвов». Четыре с половиной метра высота полотна — шесть дней работы. Бородатые мудрецы. Ослепительные мавры. Бык. Верблюды. Ажурная колонна. Богоматерь с младенцем. Феерическая кипень. Пожалуй, лишь яростный Тинторетто был способен на такой подвиг. Рубенс оставил в Париже законченный портрет Марии Медичи, величественный, державный. Он пишет супругу Изабеллу Брандт, не зная, что лишь год отделяет любимую от кончины. Создает портрет (о гримасы судьбы!) Сусанны Фоурмен, сестры будущей его второй жены.

Елене в ту пору было всего одиннадцать лет.

Живописец неустанно трудится над грандиозным циклом, посвященным властвованию Марии. И тут же начинает компоновать картоны для гобеленов «Триумф евхаристии». Как будто мимоходом творит шедевр «Портрет сыновей». И, наконец, сперва тщательно рисует, потом пишет маслом еще одну жемчужину мирового искусства — «Портрет камеристки инфанты Изабеллы».

Рисунок и живопись. Два шедевра. Два глубочайших исследования души человека, сотворенного рукою, нет, сердцем художника. Мастер будто вложил всего себя в эту маленькую картину.

1625 год… Когда читаешь страницы биографии Рубенса этой поры, невольно вспоминаешь романы Дюма, увлекательные, пестрые. Те же коллизии, те же имена. Мария Медичи. Анна Австрийская. Людовик XIII. Кардинал Ришелье. Герцог Бекингемский. Франция. Англия. Испания. Зловещие заговоры. Дворцовые жгучие тайны. Государственные секреты в маленьких надушенных конвертах. Да, это история. И это Рубенс.

Много пищи для раздумий дают строки биографий великих мастеров. Сколько энергии и труда необходимо вложить в тот промежуток времени, который судьба отводит художнику для творчества, чтобы все слагаемые таланта сошлись в одном усилии, одном порыве, в том невероятном касании человека и времени, что высекает молнию, свет которой будет вечно озарять род человеческий.

Чем больше проникаешь в пучину судьбы Рубенса, тем все яснее и яснее становится величие труда этого гения. Ведь бремя работы, которое тащил он один, можно разделить на добрые два-три десятка иных людей — столько было сотворено, задумано, окончено его руками в этом 1625 году.

«Мой талант таков, что как бы огромна ни была работа по количеству и качеству сюжетов, она еще ни разу не превзошла моих сил», — гордо, открыто заявлял о своих силах Рубенс. И он имел на это полное право.

Одно непостижимо: как мог Рубенс, опутанный цепями дипломатических обязанностей, одновременно нести тяжкие вериги служения истинному искусству?

Это чудо!

Каков он внешне, этот загадочный Рубенс? Взглянем на его «Автопортрет», написанный в 1623–1624 годах. Из-за частых разъездов, видно, не хватало времени его окончить…

Весьма импозантен этот зрелых лет мужчина. Широкая шляпа элегантно заломлена. Великолепно ухожены закрученные усы. Выхолена борода. Но главное в этом полотне не усы, не борода, не шляпа, не белоснежный воротник, эффектно оттеняющий тон лица. Главное — глаза, пристальные, остро внимательные, может, даже недоверчивые. Слишком много предательств видел он. Испытующе вглядывается в нас Рубенс. Не раз глядел в глаза королей, герцогов, кардиналов и научился скрывать свои мысли. Ведь он дипломат. Мы вмиг представляем себе Рубенса послом, наделенным особо секретной миссией, исполняющим весьма деликатные поручения светлейшей инфанты. Однако всмотритесь: чувственные губы, крупный нос, мясистая мочка уха — все говорит о характере эпикурейца. Питер Пауль — жизнелюб. Словно выступающее из тьмы бледное лицо его рассказывает нам о человеке очень непростой судьбы.

Но пройдем путь длиною в двенадцать месяцев.

В один из самых обыкновенный дней 1625 года Рубенс вдруг спускается с небес своих грандиозных полотен, населенных богами, героями, королями и королевами, и рисует карандашом маленькую камеристку.

Это вовсе не его любимый тип женщины. В его холстах обычно царствуют крупные, пышнотелые, полные избытка жизненных сил героини. На рисунке совсем юная придворная. Почти подросток. Этот хрупкий цветок возрос в душных покоях дворца, где самим воздухом служили фальшь, интрига, условность. И все же жизнь есть жизнь, и, невзирая на эту искусственную атмосферу двора, а может, именно вопреки ей, в чертах лица камеристки, в заостренных скулах, в упрямом подбородке шалуна подростка озорная, ребячья угловатость. Забегая вперед, должен сказать, что эти черты плутоватого бесенка исчезнут в живописном варианте портрета.

Шуршит карандаш по листу бумаги. Мастер пристально вглядывается в модель, отмечает выражение лукавства, некоторую смущенность, грациозность и некую вульгарность. Глядя на рисунок, будто видишь, как на ее лице вспыхивает костер румянца, как вдруг становятся влажными широко открытые, чуть-чуть косящие глаза, прилежно избегающие пристального взгляда художника. Шутка ли, сам Рубенс рисует ее! Какой ураган чувств проносится в душе молодой женщины! Я вглядываюсь в удивленно поднятые, тщательно выщипанные брови, в широко расставленные глаза, в дрожащие краешки чуть-чуть припухлых губ, вот-вот готовых улыбнуться. На выпуклый лоб падают почти невесомые, шелковистые пряди волос. Мягко обнимает изящную шею воздушное жабо. Камеристка на этом рисунке Рубенса напоминает очаровательного птенца, внезапно высунувшегося из гнезда.

Блестит, блестит капля серьги в маленьком ушке придворной красавицы. Сколько историй, сколько романов, сколько трагикомедий доходило до слуха этой юной женщины! Да, она много знает. Светская учтивость, строгие рамки этикета не могут сдержать биения пульса природы. Лукавая смешинка вот — вот готова превратиться в улыбку, и тогда покажутся жемчужные острые зубки… Но, будто охваченная каким-то воспоминанием, камеристка на миг задумывается. Еще сильнее косят глаза, убегая от взора рисующего ее пожилого мужчины, этого столь великого живописца и столь малого по знатности придворного.

О чем думает художник, рисующий юную прелестную модель? Может быть, он вспоминает о том, что ему уже сорок восемь лет, что он стоит на пороге полувека своего пребывания на этой грешной земле, которую он избороздил в своих неуемных странствиях по чужим, вовсе не нужным ему поручениям? Нет, все это не так, он сам хотел участвовать в этой игре, сложной, запутанной, порой опасной, и ничуть не жалеет об этом.

Портрет камеристки. Рисунок.

Но… Молчание, молчание… Бежит карандаш, и на листе бумаги появляются черты милой женщины-девушки. С упоением творит Рубенс живого человека. Творит, чтобы оставить его навсегда людям.

Вот, наверное, почему называют талант Леонардо, Рафаэля, Тициана и, конечно, его, Рубенса, божественным. Кто, кроме самого бога, способен создать вмиг взрослого живого человека?

Камеристка задела самые тайные струны сложной души Рубенса. Он отлично, как никто, видел огромный и колдовской мир людей, знал всю бездну человеческих страстей, глубоко прочувствовал всю радугу человеческой комедии. И он узрел в этой молодой женщине себя, свою сестру по счастью и несчастью быть человеком, нести бремя страстей, знать и молчать!..

Рубенс решает, окончив рисунок, написать картину «Портрет камеристки». И тут свершается чудо, уже однажды бывшее в искусстве немногим более столетия назад, когда великий Леонардо создал Джоконду.

Представьте на миг Гулливера, который затеял выковать колечко лилипутке … Так Рубенс, создавший помпезные, потрясавшие воображение современников полотна, в которых отражались то страшные минуты Голгофы, то величественные сцены из мира античных мифов, то грандиозные битвы охотников со львами, — этот колосс живописи вдруг останавливает свой взор на скромной камеристке. Что случилось? Ведь Рубенс не слишком баловал придворных портретами: он был занят иными делами. Еле успевал реализовывать огромные заказы, приносившие соответствующие дивиденды, и, кроме того, его гений просто не был расположен тратить себя на разглядывание отдельной особи в этой дворцовой карусели. И все же Рубенс пишет камеристку.

Возможно, в душе его давно втайне зрела мысль сказать нечто острое, правдивое о дворе, о той атмосфере утонченной фальши и лжи, которая сопутствует каждой монархии, какой бы великой или малой она ни была. Но мастер предельно осторожен. Ему абсолютно несвойственно низвергать кумиры. Ведь Рубенс сам — придворный. И поэтому мы не найдем в его огромном творческом наследии ни одного холста, ни одной композиции, ни одного портрета, разоблачающих эту внешне величественную, а порою столь пустую и ничтожную мистерию лицедейства. Рубенс не был Гойей. Он был галантным, философски широким, утонченным дипломатом и живописцем, вольно или невольно воспевавшим королевскую власть, как ни тяготила его иногда эта участь. Ведь он записал однажды: «Придворная жизнь стала… ненавистна».

Портрет камеристки инфанты Изабеллы.

Но художник Рубенс не мог хоть раз не сказать о том, что угнетало и тревожило душу, не оставить правду потомкам. И он пишет «Камеристку», вкладывая в портрет весь свой горький опыт и невеселые заметы сердца. В письмах молодой Питер Пауль не раз упоминает о своей осторожности и сдержанности. Художнику Рубенсу, не раз говорившему в своих картинах языком аллегорий, была свойственна некая закодированность. Он ценил тайну. Поэтому «Камеристку» надо разглядывать долго.

Всмотритесь пристальней …

Из мерцающего полумрака глядит из далекого XVII века молодая женщина. Триста пятьдесят лет разделяют нас. Но неотразимой свежестью поражает волшебство человекотворения кисти Рубенса. Неуловимы тончайшие валеры. Нет открытых красок в этой виртуозной живописи. Все сплавлено в единую гамму, погружающую нас в то время, заставляющую дышать именно тем воздухом, которым дышали сам Рубенс и его очаровательная модель.

По-лисьи, ласково и немного жутковато взирают на нас эти немигающие глазки. Вздернуты, будто в изумлении, брови. Ни единая морщинка не омрачает гладкое чело камеристки. Она не может показать своей заботы. Но вздрагивающие тонкие ноздри острого, как клюв птицы, носика напряжены. Так же напряжены расширенные зрачки, невольно выдающие взволнованность юной женщины. Плотно сжаты искусно нарисованные губки. Они немы. Из них не вылетит ни одного лишнего слова. Хозяйка этой ангельской, еле заметной улыбки умеет хранить дворцовые секреты. Двор не терпит нескромных свидетелей своих тайн, хотя, как и действующие лица жизненных мелодрам, трагикомедий и просто трагедий, свидетели все-таки обязательны. Но в том-то и величайшее умение актеров, ходящих по проволоке этого страшноватого дворцового представления, сохранить необходимое равновесие. Не упасть. Не разбиться. Остаться существовать в милости и довольстве… Чуть-чуть шелестит подкрахмаленное жабо. Мерно колышется грудь красавицы. Мы не видим изящных, маленьких рук, сжимающих платок, не слышим постукивания каблучков нетерпеливых ножек… Как-то не очень уютно чувствуешь себя под проницательным взором этих уж слишком внимательных глаз, оценивающих мгновенно все. Все до дна. . Мы не знам, к какой из групп вечно враждующих придворных принадлежит наша героиня, нам не известно даже ее имя, но мы можем с уверенностью сказать: она участник игры. Игры небезопасной, но бесконечно привлекательной и желанной, несмотря на никогда не покидающее чувство страха. Не забывайте, что лишь один ложный шаг, порою всего лишь неосторожное слово могли стоить очень дорого в ту далекую от нас пору! Как все это отлично знал сам Рубенс, много лет мечтавший разрубить золотой узел честолюбия и отдаться целиком во власть любимого им дела — живописи! Художник, будучи кумиром европейских дворов, слишком рано ощутил всю унизительную горечь полулюбви, полувосторгов, свойственных аристократии, никогда не забывавшей иерархической лестницы, распределявшей строго меру знатности и приближенности к трону, дававшему истинное влияние. И никакая слава Рубенса — творца, и никакие коллекции и сокровища искусства, принадлежавшие художнику, не могли превратить его в одного из вельмож, обладавших наследственной знатностью.

«Камеристка» не просто изображение, это своеобразный трактат, исследование, психологический анализ, если хотите, символ суетной и пустой борьбы за влияние и власть.

Были искусствоведы, считавшие, что Рубенс в своих портретах не был глубоким психологом. Боюсь, что это неверно. Вспомним слова Стендаля: трудно отделить большого художника от мыслителя, как нельзя отделить художественную форму от художественной мысли.

Так маленький портрет Рубенса раскрывает нам страницы тревожных, нелегких, вздорных, сладких и горьких будней двора инфанты Изабеллы, и порою нам кажется, что испытующими глазами камеристки на нас глядит сам Рубенс, всезнающий и немного циничный. Ведь иногда художник находит модель, в которой видит частицу себя, а иногда и всего себя. Так было в портрете Джоконды, начатом Леонардо тоже накануне своего пятидесятилетия, когда скромная супруга купца из Флоренции мановением кисти гениального да Винчи вдруг стала символом человека эпохи Возрождения. «Камеристка» Рубенса несет в себе пороки и достоинства своего времени. И этот портрет при более тщательном и близком с ним знакомстве рассказывает зрителю не меньше, чем иные фолианты летописей тех далеких дней.

Леонардо и Рубенс… Едва ли среди гигантов живописи есть фигуры, столь несхожие в своем творчестве, в мировидении и все же имеющие столь много общего в том, как они, обладавшие столь великим даром, тратили отведенное им судьбою время совсем на иные деяния. С той лишь разницей, что Леонардо большую часть жизни отдал наукам, оставил ярчайший след как первооткрыватель и предтеча во многих сферах естествознания, не жалел времени, ради прихотей вельмож изобретая для великолепных празднеств все новые и новые чудеса и услады, а иногда придумывая новые виды грозного оружия, надобного для ведения истребительных войн. Рубенс же посвятил себя дипломатии, тратил бесценное время на разъезды и путешествия для выполнения деликатных поручений, которые в конечном итоге не принесли ему особой славы. Такова ирония судьбы.

Однако надо заметить, что Леонардо оставил нам считанные творения своей живописи, в отличие от огромного наследия Рубенса, который писал с невероятной быстротой, правда, не без помощи своих талантливых учеников и помощников, поражая современников грандиозными полотнами. И тот и другой, не будучи от рождения знатными, всю жизнь испытывали хотя и всячески скрываемое, но не всегда легко переносимое презрительное отношение со стороны вельможной черни, населявшей тогда дворы Европы.

Порою светлейшие владыки государств проявляли больше тепла и добрых чувств к этим гениальным художникам, чем чванливый, ущербный, бесконечно убогий, духовно пустой мир раздутой спеси, прикрывавший свою неполноценность пышными регалиями и веками утвержденным правом давить все новое и живое, пришедшее в этот мир окаменевших этикетов и рангов.

Старая женщина. Фрагмент.

Где-то пробили старинные часы и рассыпали хрустальный перезвон, потревожив покой мастерской. Время. Как оно летит! Как зыбко и как стремительно кратко наше пребывание на земле! Камеристка вздохнула. Поправила прическу. Блеснули кольца на узкой бледной руке. Сверкнули глаза. И снова погасли. Ей были свойственны грация, спокойное изящество уверенной в себе юной женщины. Но иногда по ее непроницаемому лицу пробегала мимолетная грусть от каких-то ей одной ведомых неудач, а может быть, трудно давшихся успехов. В глубине ее теплых, медового оттенка глаз таилась почти незримая льдинка опыта, такого дорогого и уничтожающего саму душу. Молодая дама никак не могла скрыть ту слегка вульгарную и горьковатую мину, которой обладали многие участницы дворцовой карусели, порою судорожно веселой, а иногда тоскливой и нудно-однообразной… Ах, этот нектар пустейшей светской улыбки, скрывающий все и создающий лишь иллюзию радости общения! Это кажущееся сияние приветливых очей с чуть приспущенными подведенными ресницами, за которыми прячется хорошо вымуштрованное умение скрывать свои чувства. Не дай бог поверить и попасть в плен этой цветущей пустоте, обряженной в ласковые, мягкие ткани. Нет, нет, бойтесь придворных красавиц, если вы не сам король или герцог. Вы погибнете ни за понюшку табаку, поверив в их русалочью прелесть.

Рубенс писал. Но его мысли блуждали далеко-далеко от Антверпена, он еще и еще раз переживал многократные неудачи своих миссий в Париже. Этот Ришелье, дьявол в одеянии кардинала. Перед ним мог побледнеть сам Макиавелли, знавший, как никто, все тайные пружины власти… Вдруг камеристка вздохнула и поднесла кружевной платок к губам, скрывая завок. Художник вздрогнул. Он на миг потерял внутренний контакт с моделью, и женщина мгновенно почувствовала это. Как изменилась она с того дня, когда он сделал свой первый рисунок! Широко поставленные глаза глядели на Рубенса прямо, словно испытывая художника, без всякого стеснения. Взор юной придворной будто пытался постигнуть, раскрыть саму душу мастера — настолько зрел и многоопытен был этот прозрачный взгляд. Лицо стало непроницаемо. Странный, еле заметный румянец блуждал по скулам. Куда-то убежала улыбка, ранее отраженная на рисунке. Да, облик этого юного создания очень изменился. Перед ним была новая натура. Будто другая женщина. Она повзрослела за эти короткие недели на годы. А может быть, он нашел в ней новые черты характера или захотел увидеть в камеристке мудрость прозрения, которую сам сразу не разглядел? Куда девались девичья расплывчатость, мягкость, незащищенность, куда пропали робкая раздвоенность и смущенность от общения с ним? Да, она успела узнать многое о нем, о Рубенсе, и он чувствует это. Живописец отходит от мольберта и долго-долго глядит на модель и холст.

Ах, как раним этот великий мастер, думала камеристка. Ведь он, конечно, знает, что весь двор твердит: Рубенс-плебей, выскочка. Но ведь она-то чует не хуже других, чего стоят надутые индюки, кичащиеся своими родословными, напыщенные гранды, для которых геральдика куда значимей живой души человека. Да они не стоят ногтя этого доброго и немного грустного большого мужчины. Почему он невесел?..

… Луч солнца раздвинул штору, скользнул по золотой раме огромного полотна, пробежав по стене, увешанной эскизами, этюдами голов, рисунками и картинами, опрокинулся в большом зеркале и радужными зайчиками упал на палитру мастера. Загорелись золотистые охры, вспыхнула английская красная, зарделась киноварь… Рубенс улыбнулся. Он любил жизнь, этот сын Фландрии. Любил людей, хотя нередко поражался их коварству и лживости. Но он не забыл свое детство и добрую мать Марию, ласковую и простую, ее сильные, добрые руки, умевшие делать все. Он хорошо помнил прогулки за город, когда огромное вечернее солнце озаряло поля и шедших домой усталых и веселых крестьян, слышал их песни … Да, как далеки эти грубоватые, простые люди от изысканных и пустых, любезных и куртуазных придворных, часто бездушных и жестоких в своем стремлении владеть и повелевать. И снова и снова вставала перед Рубенсом пестрая панорама его странствий. Вмиг оживали перед глазами вереницы людей, вершивших судьбы Европы, целых государств. Бекингем! Вот человек, который способен на все во имя любой своей прихоти… Рубенс вспомнил рисунок герцога Бекингемского, который он сделал в этом же, 1625 году. Что за чертовщина? Как порою становятся похожи глаза маленькой камеристки на пронзительные и прозрачные очи английского лорда. Или ему это показалось? Нет, где-то их роднит причастность к одной и той же человеческой комедии, особенно ощутимой при дворах их величеств. Разница лишь в значительности актерских ролей, но спектакль один!

Как всегда, бездонно глубок любой рисунок, эскиз, этюд, набросок, выполненный великим мастером-реалистом, для которого лист бумаги, полотно, карандаш, кисть, краски — не предлог для формотворчества, а инструмент для исследования и отражения Природы, Жизни, Человека…

Вглядитесь в творения истинных мастеров, и вас потрясет мера знания и прозрения, вложенная в каждый штрих или мазок. Сколько самодисциплины, собранности и истинного восторга перед натурой требует появление шедевра, где каждое движение руки есть продолжение биения сердца художника! Надо хорошо представлять, какой затраты энергии, какого внутреннего огня стоит каждое касание кистью холста или карандашом бумаги. И этот огонь надо беречь. Беречь силы.

Великие мастера искусства говорили, что живопись — слишком ревнивая любовница и она не терпит соперниц. В этом на первый взгляд полушутливом высказывании скрыта глубочайшая правда: ведь силы любого, даже самого могучего человека измерены и всякая трата энергии имеет свой предел. И как жестоко мстит с годами судьба тому, кто разменял свой гений, слишком щедро раздавая время на занятия, далекие от главной песни своей жизни — искусства… Порой Рубенс, а до него Леонардо, считал, что приближенность к сиятельным вершинам европейских дворов необходима и помогает главной линии жизни. Но, к сожалению, со временем стало ясно, что в суете придворных будней мелькали и таяли быстротечные годы, и вот наступал миг, когда жестокий рок произносил свое суровое слово. Кажущаяся бездонность силы, темперамента сменялась вялостью и недугами. И вот тут-то, в минуты нежеланного покоя, у каждого из великих творцов наступало прозрение, всегда позднее и тем более горькое и жестокое. Становилось до ужаса ясно, в какую бездну канули драгоценные годы, столь необходимые для творчества, для самовыражения. И парадокс заключался в том, что в пору зрелости, а если говорить точнее, заката, у этих гигантов искусства наступало то удивительное ясновидение, когда вопросы мастерства исполнения не представляли никаких затруднений. Но не хватало самого малого — силы. Ослабевшие, сведенные болью руки не держали кисть, зрение теряло зоркость, само сердце, раньше казавшееся неизносимым, с трудом проталкивало по взбухшим венам некогда бурлившую кровь. Лишь только мозг, этот звездный скиталец, еще посылал все более безответные призывы к творцу — твори, созидай!.. Великие замыслы теснились в голове художника, а ставшее как бы чужим тело покоилось на ложе хвори и недугов. Боже, подумает читатель, как все это банально! Может быть. Но, как ни странно, истории великих жизней все же подтверждают многократность подобных просчетов у самых, самых мудрых из детей нашей матери-земли. Сравните жизнь и творчество двух близких по времени колоссов живописи — Рубенса и Рембрандта, и вам станет страшно от ощущения наполненности и исчерпанности до предела всех сил, отданных достижению пластического самовыражения, у одного из них, Рембрандта, и недосказанности и — да простят меня — порою легковесности некоторых необъятных по метражу холстов Рубенса и его помощников, в таком количестве заполняющих музеи мира. Правда, все относительно, ибо любой «плохой Рубенс» лучше во сто крат иного другого полотна, но разговор-то идет о вершинах мирового искусства, и когда мы любуемся шедеврами, созданными волшебной кистью самого Леонардо или самого Рубенса, у нас невольно возникает горчайшая, но неотступная и простая до тривиальности мысль: сколько бы могли эти мастера создать неподражаемых полотен, таинственных и великолепных, если бы… И тут мы мгновенно зрим Леонардо, запускающего шутихи-фейерверки при дворе Лодовико Моро или мастерящего диковинных чудовищ на потеху светлейшему папе Льву X, или слышим топот коня, несущего Рубенса в очередную рискованную многомесячную поездку. Но к чему эти воспоминания, терзающие душу? Ведь таковы люди, и, может быть, именно благодаря этой мучительности судеб творцов, таких, как Леонардо или Рубенс, от сложности их творчества и рождались эти неповторимые шедевры.

Есть у каждого из больших мастеров полотна, приоткрывающие эту тайную трагедию, часто незаметную для живущих бок о бок с ними людей. И, пожалуй, самые потрясающие документы — полотна о судьбах мастеров — их портреты. Таков Рубенс… Не могу не вспомнить встречу с Паулем Рубенсом во Флоренции.

Утро. Воскресенье. Гремят колокола. Сам воздух города, казалось, трепещет от этого праздничного гула. Галерея Уффици. В огромное открытое окно льются серебряный свет и веселый перезвон курантов. Я брожу, зачарованный, по залам галереи. Гениальный Боттичелли, колдун Гойя, великий Леонардо, могучий Тициан, чарующий Рафаэль… Нет, нет сил, чтобы сразу охватить неохватное… Снова и снова я иду по музею. В одном из залов меня вдруг останавливает пристальный женский взгляд… «Изабелла Брандт» Рубенса. Задумчиво, внимательно взирает супруга Питера Пауля. Позади полтора десятка лет совместной жизни, полные встреч и разлук, радостей и разочарований, ожиданий. Она знает все о своем муже. И его силу, и его слабости. И круговерть придворной суеты, от которой не уйдешь. Она видела минуты его безысходной усталости и отчаяния от ощущения убегающих по-пустому дней жизни. Она чувствовала ход этой чудовищной машины государственности, одним из колесиков которой был ее великий и порою такой беспомощный муж… И вдруг я ощущаю на себе пронзительный, почти страшный по своей жестокой пронизывающей силе всезнания взгляд Изабеллы. Да, она знала… Она видела эти залитые сургучом пакеты, сердцем ощущала ненависть ко всем этим письмам, к долгим-долгим поездкам супруга… Как она боялась, как ждала его одинокими ночами! Охала и мучительно думала. Зачем все эти метания по странам Европы ее мужу — великому живописцу? Почему он не с ней, не с детьми, не со своими полотнами? Все-все видела госпожа Рубенс. Все … Портрет написан в том же 1625 году, но ведал ли Рубенс, что зловещая чума унесет его Изабеллу?

Нет, никто не мог предугадать столь раннюю гибель этой цветущей женщины.

Прошло два года после посещения Уффици, а я никак не могу забыть именно этот шедевр кисти Рубенса. Именно портрет. Я зрительно уже не могу восстановить всю феерию его огромных холстов, висящих в том же зале. Нет, не колоссальные картины остались в памяти. Глаза, всевидящие, всезнающие глаза Изабеллы Брандт остались со мною навсегда. Умолкли колокола Флоренции. Я брел по гулкой мостовой пьяцца Синьории и думал о магии искусства, берущей в плен тебя всего без остатка. Много, много чудес я видел в этом древнем городе, но два художника владели мною неотступно. Микеланджело и Боттичелли. Они были сыновьями этого города, этого воздуха, и мне казалось порою, что сами их великие души бродят где-то рядом… И только во Флоренции я понял до самого дна всю трагедию одиночества Леонардо — сына Тосканы, проблуждавшего почти всю свою жизнь по чужим дворам и оставившего так обидно мало картин своему любимому и такому далекому от дорог его странствий городу, не понявшему до конца его гений.

Музеи, картинные галереи, памятники старины, бесценные сокровища прекрасного. Что бы делали люди, как бы стали они бедны, если представить себе хоть на миг, что человечество лишилось бы Лувра или Эрмитажа, Ватикана или Дрезденской галереи, Уффици или Третьяковки?

Поклонение Волхвов. Фрагмент.

И снова я гляжу сегодня на «Камеристку» и словно ощущаю ее время. Вижу длинные гулкие анфилады дворца и пыльные скрипучие витые лестницы. До меня доносится приторный и горький аромат старинных духов. Я чувствую восторг весенних сумерек и тенистую прохладу дворцового парка. Слышу шорох поспешных шагов, поцелуи. До моего слуха долетают звон шпаг и стоны тайно убитых. Скрипят ржавые петли тяжелых дверей. Отсчитывают минуты старые куранты. Горланит песню пьяная ватага наемников… Летит, летит над Фландрией безудержное веселье кермессы — праздника, в котором душа народа, выстрадавшего под иноземным игом эти часы радости. За всем этим неописуемое, неповторимое, ускользающее и все же остающееся навечно в памяти время.

Неспешно скользит по холсту кисть Рубенса, нанося последние, еле ощутимые, легкие мазки, напоенные драгоценным лаком, и эти прощальные касания придают чарующую трепетность портрету, а ведь портрет — это бездна, в которой все сложные, еле уловимые грани самой жизни. И главное, человек!

Гуманизм… Вот черта истинного гения, и Рубенс обладал этим свойством в полной мере. И никакая гонка за призрачной властью, никакие битвы за богатство, которое в конечном счете тоже эфемерно перед лицом смерти, — ничто не вытравило из него любовь к жизни, к человеку. И это святое и доброе чувство выражено в «Камеристке». Он нашел в ней человека, юного и мудрого, заблуждающегося и убежденного, прекрасного и изуродованного условностями придворного существования, и все же человека.

Маленькая камеристка инфанты… Ведь она не всю жизнь провела в душных покоях дворца. Она чувствовала и запах взмыленных после бешеной скачки коней и вдыхала аромат цветущих полей Фландрии, она ощущала ласку нежного ветра и видела, как льется кровь, расползаясь темным пятном на белоснежном кружеве. В ее глазах не зря отсверкивает иногда блеск стальных клинков. Она уже не раз ощущала пряную близость опасности. Смерть? Она не так жутка, как страшен поток ежечасной лжи, лести, который, кажется, затопил до самых люстр залы дворца, и в этом мутноватом аквариуме плавают зловещие рыбы — придворные в яркой чешуе регалий и нарядов, неспешно поводя диковинными перьями-плавниками, показывая иногда острые, как стилеты, зубы ярости, гнева, ненависти. Здесь в роскошных покоях бушуют рыбьи страсти. Тут властвует страх! Крепки каменные мешки темниц. Неотвратим яд измены. Грозен гнев владык. Интриги, старые счеты вельмож, гнусное казнокрадство. Как все это далеко от жизни, бурлящей за стенами дворца! Как бесконечно чуждо это жизни доброго народа Фландрии…

Поклонение Волхвов. Фрагмент.

Художник вытер кисти. Вечерело. За высокими окнами мастерской загорался закат. Глубокие синие тени неслышно прокрались в студию. Мастер взглянул на картину и модель. Два человека глядели на него. Две сестры. Одна, смертная, вздохнула и, присев в глубоком реверансе, исчезла. Вторая осталась с Рубенсом навсегда. Пройдет полтора десятка лет, и великий художник, оплакиваемый Фландрией, покинет грешную землю. А еще через несколько месяцев красавица Елена Фоурмен принесет, уже после его кончины, последнюю дочь, Констанцию Альбертину.

Рубенс оставил людям бесценный дар — сотни своих картин. И среди них портрет маленькой камеристки инфанты Изабеллы. Крохотное зеркало, отразившее огромный мир.

Ленинград… Декабрь. Золотой шпиль Петропавловки. Черное кружево деревьев. Свинцовая Нева. Портал Эрмитажа. Ступени, ступени. Шелест тысяч шагов. Бесконечная анфилада залов. Бесчисленные полотна, скульптуры и, наконец, Рубенс.

«Камеристка». Из оливкового омута фона выступает бледно-розовая жемчужина лика придворной, словно вставленного в белоснежную алебастровую оправу жабо.

Бегут по лицу перламутровые блики, отмечая переходы формы, нежные, трепетные.

Кисть покорна гению Рубенса. Она то кладет широкий мазок, намечая черный тон платья, то метко определяет каплю жемчужной серьги, то точно, как острейшая игла, ставит сверкающие блики на темных зрачках, то, почти неощутимо касаясь поверхности доски, чертит волнистые завитки шелковистых рыже-русых волос прически, то спокойно и широко прописывает фон. Кисть мастера, вновь превратившись в тончайшую иглу, рисует еле заметные черточки ресниц. Тысячи касаний. И ни одного похожего. Как в мире нет ни одного абсолютно схожего листа дерева, так у Рубенса нет ни одного прикосновения, нет ни одного мазка, близкого друг другу. Мастер пишет, как поет птица, вдохновенно, без нот. Так в величайшем напряжении всех сил, всего умения родился этот шедевр. Единственный. Первичный. Неповторимый.

Много, много воды утекло после того дивного и славного для Рубенса 1625 года, года рождения «Камеристки». Только историки помнят имя инфанты Изабеллы — хозяйки юной придворной, но миллионы людей, посещающие Эрмитаж, приезжающие на берег Невы, чтобы встретиться с прекрасным, всегда будут потрясены встречей с «Камеристкой». Они смотрят в прозрачные бездны ее глаз и мгновенно переносятся в тот нелегкий XVII век и чувствуют время, в котором жил и творил мастер.

Венера у зеркала.

Время. Воздух времени, которым дышит художник. Эпоха, в которой он творит, — все это обозначает силу притяжения, принадлежности каждого мастера своей земле, народу, стране, в которой он живет. Но в том-то и сложность искусства, что за каждым истинно творящим стоит ему одному присущая судьба. Его жизнь. Вчитайтесь в историю искусства, и вы увидите одетого в рубище Рембрандта, бредущего по мостовой амстердамского гетто, вы подниметесь по шатким ступеням в его сырую мрачную мастерскую, и сквозь тьму и холод бытия вам откроется немеркнущее сияние его гениальных полотен, будто сотканных из пурпура, золота, мрака и света. Откройте наугад другую страницу, и вдруг вы окажетесь в толпе окружающих богоравного Рафаэля, славословящих этого любимца и баловня судьбы, столь невероятно быстро победившего своих великих современников в борьбе за лавры первого и столь же рано покинувшего этот грешный и дивный мир, полный венценосных, титулованных злодеев и прекрасных женщин, до краев напитанный благословенным солнцем Италии. Порою проходят десятилетия, а иногда и века, прежде чем в той или иной стране появляется создатель, которому благодарные потомки присваивают короткое, но звонкое наименование — гений. Как невероятно сложны, как поражающе неисповедимы пути к вершинам искусства, сколько препон, пропастей, извилистых троп, оползней, лавин преграждают путь к этим высотам! Сколько ложных дорог, буйных вихрей, зыбких и страшных туманов, липких и фальшивых спутников становятся на этой благородной стезе, мешая достижению цели! Сколько соблазнов, испытаний славой, сколько злых врагов и тупых завистников не помогают, а мешают создателю произведений, которые, иногда лишь пройдя через долгую гряду лет, найдут свое признание! Но все же кто побеждает в этой неимоверно трудной и не всегда безопасной борьбе с препятствиями на пути к вечной славе? Прежде всего тот мастер, который умеет подчинить своему искусству вечно мятущегося, одолеваемого тяготами, влюбляющегося и язвимого сомнениями, обуреваемого порою жаждой сиюминутного успеха человека житейского, живущего рядом с человеком-творцом. В их обоюдном упорстве, в их общей творческой страсти, в верности делу служения прекрасному и складывается победа у избравших тернистый путь живописи. Это борение рождает победу духа, воли над всеми сложностями, которые воздвигает перед творцом судьба. И еще одно великое качество обозначает каждого прошедшего все искусы истинного художника — это труд. Труд каждодневный, непрерывный, бескомпромиссный, титанический, не знающий никаких преград. Иначе еще не бывало в истории. Как бы ни скрывали это порою от современников, как бы тщательно ни прятали от непрошеных соглядатаев эту свою сокровенную тайну созидания творцы, все равно со временем все становится явным и мы узнаем, ценой какой крови, пота, нервов стоило рождение истинного искусства. Только величайшая самодисциплина может дать условия для появления неожиданных и всегда потрясающих своей обнаженной первичностью явлений в искусстве, создание которых по силам лишь мастерам, несущим людям огонь своего сердца.

Тернист, нелегок был путь Рубенса к высотам творчества. Пройдя школу у своих фламандских учителей в Антверпене, молодой живописец почувствовал неодолимое желание продолжить изучение вершин искусства. Он едет в Италию, на родину Ренессанса. Восторгается шедеврами живописи, скульптуры, архитектуры. Питер Пауль прилежно штудирует фрески великого Рафаэля в Ватикане. Постигает тайны построения пространства, ритм и гармонию рисунка и цвета. Пишет копии с полотен Тициана и Веронезе, познавая всю мощь колдовского колорита венецианцев. Творения неистового Тинторетто помогли Рубенсу понять магию невероятных ракурсов и секреты создания холстов любых размеров в кратчайшие сроки. Но истинным его кумиром был творец фресок Сикстинской капеллы — Микеланджело. Молодой художник проводит сотни часов в Сикстине, пораженный вихревыми ритмами «Страшного суда» и грандиозной пластикой плафона, где каждая пядь — неодолимая высота искусства. Словом, начинающий художник сделал все, чтобы стать мастером.

И он им стал.

Но, добившись европейского признания и достигнув, казалось, всего, «король живописцев и живописец королей» Рубенс никогда не забывал о сверкающих вершинах Ренессанса. И он дерзал. Всего за три года до кончины ему заказали написать эпизод из жития святого Петра. Рубенс предложил «распятие ногами вверх», утверждая, что это даст «нечто необычное». Прочтя эти строки, я немедля вспомнил замечательную фреску Микеланджело, которую мне посчастливилось видеть.

Ватикан. Капелла Паолина. Огромная роспись «Распятие Петра», созданная семидесятипятилетним Буонарроти. На тяжелом кресте вниз головою пророк. Невыносимо страшен его взор… Трудно допустить, чтобы Питер Пауль Рубенс не ведал о существовании этой фрески. Он знал. И мечтал создать свое, равное по мощи решение.

О мечты великих! Все, все, казалось, было у этого корифея барокко. Но Рубенс, как никто, знал о своих слабостях. У него не было святой, яростной цельности Микеланджело. Буонарроти отдал всего себя искусству. Его муза не знала соперниц. Микеланджело многим казался грубым, неуживчивым, почти неотесанным. Но Рубенс, мудрый Рубенс, догадывался об истинной поэтичности, внутренней тонкости, невероятной трепетности души великого флорентийца. Буонарроти не нуждался во внешнем лоске, придворной обходительности. Зато Рубенсу так порою не хватало глубины итальянца в решении своих феерических, но часто лишь внешне эффектных картин.

Такова правда.

Могучий Бетховен писал об этом неизбывном стремлении к совершенству: «Подлинный художник… слишком хорошо понимает, что искусство безгранично. Он смутно ощущает расстояние, отделяющее его от цели; и, быть может, в ту пору, когда люди восхищаются им, он страдает из-за того, что еще не достиг вершины, откуда излучает сияние величайший гений, подобно далекому солнцу».

Мы не найдем в обширном эпистолярном наследии Рубенса строк, прямо говорящих об этом. Художник был, как всегда, молчалив во всем, что касалось творчества. Но вот слова, выдающие его глубокое отчаяние перед суетой той жизни, которую он вел. Рубенс признается, что он «самый… загнанный в мире человек», и в другом, более позднем письме с облегчением восклицает: «Благодарение богу, вот уже три года, как я со спокойной душой отказался от всего, что не имеет отношения к моему ремеслу».

Последние годы жизни Рубенса… Художник наконец порвал золотые путы и целиком отдался живописи. Невзирая на недуг, живописец создает один шедевр за другим, идя к своей грезе о совершенстве. Мечтал написать пророка Петра. Но не успел.

Не успел. Трагично, но так обыденно для великих судеб. Злая хворь измучила мастера и помешала ему сказать все, что он хотел.

Рубенс… Чародей, раскрывший людям волшебный мир красок, радости бытия. Художник, поражающий в своих полотнах открытостью светлого восприятия жизни. Он покоряет нас могуществом человеческой плоти, которая безраздельно царит в его картинах. Мы словно ощущаем, как жаркая кровь кипит в могучих жилах его героев, бьется в сердцах его белокурых богинь. Рубенс, как никто, владел карнацией — искусством писать живое тело. Казалось, что мастер подмешивает в свои краски человеческую кровь. Но секрет живописи Рубенса был не в этом. Тайна его творчества проста. Он знал и умел писать все. Владел оркестром палитры. Решил загадку вал еров. Мог работать в одно касание — а-ля прима. Недаром художники XIX века как бы вновь открыли Рубенса. Их поразили его живая, трепетная форма, блистательный прозрачный колорит. Пять — шесть красок звучат у Рубенса так, что перед нами предстает вся симфония, вся радуга нашей земной жизни. Поистине Питер Пауль Рубенс шагнул через века!