Природа. .

Вот вечно и призывно звучащий зов красоты, свежести, чистоты, который связывает человека с миром жизни Земли, не ведущей счета годам, ибо нет машин, могущих подсчитать с точностью количество зорь и закатов, поцелуев и вздохов, меру горя и счастья.

Проснись! Взгляни за окно, и ты будто впервые увидишь во всем величии и простоте, как медленно, не торопясь, плывут и плывут ладьи-облака, услышишь немудреную песню ветра, до слуха донесется шепот деревьев и трав.

А над всем этим миром, вдруг как будто вновь увиденным, великолепно будет сиять голубое небо как символ бытия, столь быстротечного и, однако, достаточно неспешного, дабы дать время понять чары самого существования рода человеческого.

И тогда душе твоей, иногда замороченной суетой, станут особенно дороги художники, а их не так много, которые открывают немеркнущий, лучезарный, а порою трагический облик купели нашей — Родины.

Среди мастеров, сумевших в своих полотнах остановить само время и дать нам возможность вглядеться в диво, которое нам дадено, был живописец Исаак Левитан.

Надо признаться, что не всегда мы можем постичь душой всю прелесть окружающего нас мира, ведь для этого мало быть только зорким, — надо сохранить умение поражаться, быть юным, невзирая на убежавшие куда-то годы, проведенные в заботах, труде, радости и горе…

Надо сохранить жажду жизни, все то, что невольно заставляет нас любить прекрасное, ненавидеть жестокость, уродство.

Кто, как не истинные поэты, композиторы, художники, помогает нам в трудную минуту найти себя, заставить поверить в силу добра, в торжество красоты?

Миллионы людей обязаны нравственной крепостью, чистотой этических убеждений, любовью к природе великим мастерам искусства.

В чем тайна очарования пейзажей Левитана?

Почему прелесть его безлюдных тихих полотен так звучит в душе человека?

Ведь десятки, сотни отличных живописцев писали березы, поляны, волжские просторы…

Придите в Третьяковку.

Конечно, вас околдует Куинджи, и вы долго будете стоять у холстов этого чародея… Крепко, крепко обнимут вас просторы шишкинских картин и поразят соединение мощи и уюта его сосновых лесов, ясность, прозрачность необъятных далей. .

Но — чу!

Вот они, милые сердцу саврасовские «Грачи».

Какое щемящее чувство юности и свежести источает старый холст, как звонко и отрадно звучит мартовская капель... Саврасов — учитель Левитана.

Васильев, Поленов, Серов, Остроухов… Все, все они изумительно хороши. Согласно поют краски в пейзажах у Нестерова, Жуковского и Борисова-Мусатова, но…

Левитан…

Страшное чувство одиночества, ощущение бездны и конца, несмотря на красу ненаглядную «Золотой осени», «Над вечным покоем», «Тихой обители».

Эти багряные, золотые, серые и лазурные краски-враги встречаются и манят вас горькой прощальной улыбкой.

Вы не сразу можете понять, отчего. Что случилось?

Ведь так красиво и благостно у этой стены в Третьяковке. Однако чувство потерянности и какой-то тоски не проходит.

Так же пронзительно и неотразимо чарует молодой Есенин.

На севере.

Так неотразимо и грустно пахнет весною черемуха.

Наедине с Русью.

Вот разгадка этой тайны.

Левитан, как никто, чувствовал мощь и непобедимость зовущей дали, неоглядность просторов, которые могут оглушить тишиной и усталой прелестью. Мастер понял глубину одиночества большой Земли, нетронутость Природы, ее сна и пробуждения. Он видел сумерки, чуял свет первой звезды.

Если у картин Сурикова или Виктора Васнецова будто слышатся звуки музыки Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, то у полотен Левитана звучат мелодии Чайковского, Рахманинова…

Вы забываете на миг, что та Русь давным-давно стала другой, что в ста шагах от вас гремит огромный город, шуршат шины, пахнет бензиновой гарью, бегут будни, спешат по делам москвичи.

Нет!

Это все где-то далеко, а совсем рядом «Владимирка», и поет, поет унылую песню разбойный степной ветер, оплакивая чью-то загубленную душу, дождь сеет прозрачную сеть грусти и безысходности, и змеится розовая дорожка к стеклянной, словно замершей речке, гудит, гудит вечерний звон, его малиновые звуки разлились во всем пейзаже, и вам хочется заблудиться, забыться в этой гулкой тишине.

Россия конца XIX века.

Огромная иерархическая лестница, на верху которой — царь.

Пониже ступенькой — вельможная знать, а далее все гуще и гуще — «российские типы» из дворянского, чиновничьего, купеческого сословий.

У самого низа этого гигантского сооружения море людское — народ, — омывающее подножие громадины. Колоссальная по размаху страна с духовно сильным и красивым ликом народным была скована цепями условностей, связана узами суеверий и невежества, где все большую роль играл чистоган, все крепла и крепла власть денег, власть тьмы.

Блок писал:

Силы иерархии, догмы, мундирного почитания смыкались с серыми буднями, подлостью, нищетой.

А теперь, когда мы представили себе всю грандиозность Российской Империи, всю многослойность ее построения, погрузимся в самую глушь, в бездну — в маленькое местечко Кибарты, близ станции Вержболово… Там в августе 1860 года раздался пронзительный плач младенца. Родился Исаак Ильич Левитан. Конечно, никто в бедной семье станционного служителя не смел и думать, что их сын — великий русский художник — будет в Москве и частенько станет бывать в Петербурге и что его признают и станут приветствовать большие люди.

Но пока это все в туманной дали…

Вообразите всю безжизненную суету местечка Кибарты.

Гвалт и шум базара, длинные щербатые кирпичные заборы, костлявые, тощие старики с войлочными желтыми бородами, с глазами, налитыми до краев гордыней и скорбью.

Но сумерки ростовщичества, скука, ожесточенность споров будто не касались маленького Исаака.

Он не любил посада, обожал бродить босым по пыльным дорогам окраины…

Когда приближался вечер, первая, робкая голубая звезда мерцала в прорыве багровых и розовых пылающих туч закатного неба. Она была еле заметна, эта маленькая звездочка — вестница ночи, прохлады, покоя.

День еще догорал, скрипели телеги, обгоняя малыша, клубилась пыль, чавкала непросыхающая грязь, вопили нескладные, размахивающие руками люди в длинных черных сюртуках.

Над всем этим гамом, словно ветхая шуба, висела гниль старины.

Жизнь местечка.

Своеобразная, диковатая.

Крашенные светлой лазурью домишки стояли, как льдины, в студенистых морях грязи…

Стемнело. Стало тише, прохладнее. Ушли тучи. Закат тлел алыми углями.

И тогда ярче зажглась первая звездочка.

Она взошла над местечком. Кто знает, может быть, это была звезда маленького Левитана.

Странный и нелюдимый, уходил он далеко за околицу и долго-долго вглядывался в даль полей, вслушивался в пение ветра, щебет птиц.

Ждал появления луны.

Ему не сиделось дома: там было тесно, душно и очень грустно.

Исаака не все считали нормальным ребенком, многое прощали. Он целые дни бродил по лугам, что-то шептал, неотрывно следил за бегом облаков.

А когда шел усталый домой, его окружали ветхие деревянные сараи, набитые хламом, косые крыши лачуг.

Он иногда содрогался от бешеных криков скандаливших обывателей — будто проснувшись, вздрагивал и… плакал.

Такой чудной был этот мальчик, Исаак Левитан, у которого свой заветный внутренний мир.

Мир, в котором царили тишина, простор и покой.

Единственно, где он находил отраду, — в черных глазах матери, всегда печальных, ласковых, любящих.

Тикали старые ходики, пел сверчок, бормотал что-то отец.

Ох, как было тоскливо!

Но малыш забывал об окружающей его тесноте и нужде.

Он грезил об огромном мире, где властвовали солнце, воздух и ветер.

Будущий художник был готов излить свои чувства в еще не ясных для него образах, но нищета и приниженность мешали ему, не давали выхода мечтам…

Но еще придет волшебная пора, когда сама царица-природа поможет ему.

Тщедушный мальчонка с фантазией истинного поэта преодолевал прозаизм ужасного быта. Его интимная детская лиричность не могла вступить в бой с пошлостью и жестокостью тогдашнего времени.

Единственно, что он мог, — это стараться не замечать уродства, грязи, всей этой кровоточащей язвы окружающего его мира — нищих, калек, бездушных процентщиков, богачей-мироедов…

Его душа тянулась к свету, к прекрасному, а его считали чуть ли не юродивым. Жизнь давала юному Левитану ежедневные суровые уроки, от которых трудно было укрыться или уйти. Но мальчишка был настойчив, он видел перед собой великую исцелительницу — Родину.

Дни текли, проходило детство.

…Однажды тайком юный Левитан пришел в костел. Он проник в пустынный и гулкий зал храма. Поблескивало золото, улыбались ангелы, грозно глядели пророки.

Осень.

Душа Исаака сжалась: перед ним предстал строгий мир святости, немые статуи, сверкающие столбы света, плящущие в полумраке золотые пылинки, падающие с плафона на мозаичный пол.

Жалким и потерянным чувствовал себя маленький Левитан. Здесь все было сотворено руками людей во имя всесильного владыки небес. Но не было свободного неба и солнца, вечно что-то шепчущей зелени.

Нет, надо бежать на улицу и скорее вдохнуть воздух, простор и свежесть.

Старое барокко не покорило будущего художника. Он и позже никогда не будет преклоняться перед творениями рук людских. Зато мастер всегда будет восхищаться животворной силой и красотой природы.

Семья нищенствовала. Тупик, глухомань задавили жизнь Левитанов.

Отец решил рискнуть.

Отъезд в Москву был неотвратим. И вот когда сложили всю домашнюю рухлядь, немудреный скарб семьи, навьючили багаж и бричка, запряженная двумя клячами, наконец, тронулась на вокзал, Исаак взглянул на небо.

Приближались сумерки, но над сизой мглой небосвод был будто избит огненными плетьми, словно изрыт багровой оспой.

Визжали, скрипели колеса, и нищий кортеж удалился, оставив за собой детство Левитана.

… Москва встретила их снежным бураном, сугробами, хлестким сырым снегом. Семья выгрузилась у огромного серого коммерческого дома на Солянке.

Левитан не мог подсчитать, сколько стоптанных ступеней привело их в убогую обитель.

Хлопнула дверь.

Зазвенела цепочка, и новая судьба косо взглянула в испуганные лица людей.

Комнатка была тесна и темна, пропитана многолетней плесенью. Затхлость и сырость томили душу. Чадила керосиновая лампа.

По мокрым стенам бродили уродливые тени.

Вдруг вспомнились далекие Кибарты.

Бородатые орущие дяди… Горячая пыль под ногами.

Розовые, алые закаты.

Где все это? Мрачно, голодно и тоскливо в Москве.

Исаак приходил из школы, и в безнадежности бытия ему светило синей льдинкой окно.

За ним был огромный город. Люди.

Кто-то радовался, пахло снегом.

Левитан отворачивался от сырых стен, не глядя на бродящие жуткие тени, влезал на высокий подоконник и восхищенно смотрел на лазурные крыши домов, на теплые очи окон, на мятущееся небо.

Но реальность одна…

И для этого надо лишь обернуться и взглянуть на голодных и нищих домочадцев.

Так пролетали дни и ночи в доме на Солянке.

Исаак шагал по городу. Рядом с жильем была Хитровка, откуда выползали диковинные бородачи с багровыми, оплывшими лицами.

Странные, пестрые, простоволосые девки.

Орали извозчики.

Гудела булыжная мостовая.

Угар, чад, запах навоза.

Старая Москва. Как красива она была зимою, в морозный, снежный, ясный декабрьский день, в праздники, когда весело скрипят полозья санок, воздух гудит от колокольного звона, на сугробах лежат лиловые тени, а лица девушек хороши — розовые, румяные, и блестят белозубые улыбки.

Жить хочется!

В тринадцать лет юный Левитан поступает в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. С первых шагов его ждал успех. Исаак был талантлив и начал получать награды за «первые номера по художественным занятиям».

Но счастью недолго было суждено светить в неудачливой семье.

Одна беда следует за другой.

Умирает мать.

Вскоре от тифа скончался отец.

В семнадцать лет молодой студент остается нищим один на улице.

Начинается долгая гряда скитаний, унижений, самой беспросветной нужды…

Особенно ужасно брести по чужому городу ночью, когда на тебя смотрят сотни глаз окон, а тебе негде приклонить голову.

Ты бродяга, изгой.

Вскоре юношу ждал еще один удар. Его исключили из училища за неуплату очередного взноса за занятия.

Но добрые люди, друзья-студенты собрали необходимую сумму и внесли деньги в канцелярию.

Левитан вернулся.

Шли месяцы. Пусть не всегда сытые, но полные надежд... Совет преподавателей освободил юношу от платы за учение. Студенты закатили пир, купили калачей, сыра, колбасы.

Константин Коровин играл на гитаре. Пели песни.

Все это скрашивало жуткие часы одиночества и отчаяния.

Самое страшное наступало каждую ночь.

Исаак дожидался, пока все уходили из здания училища, брел на верхний этаж и там, прячась от сторожа, ложился на груду старых холстов и подрамников…

Ночь.

Не спится.

Хочется есть.

Где-то капает вода. Жутко. Вдруг придут и выгонят на трескучий холод?.. Так в борении, тоске и радости творчества текла жизнь будущего великого пейзажиста.

И когда однажды Алексей Кондратьевич Саврасов, давно привечавший талантливого подростка, взял его в свою мастерскую, Левитан был счастлив.

Его мечта исполнилась!

Ведь теперь его учителем будет создатель знаменитых «Грачей», сам Саврасов!

«Чудак». .

Так за глаза величали Саврасова. А он, пожалуй, был одним из самых мудрых художников своего времени.

Ученики обожали Алексея Кондратьевича. Не сводили с него восторженных взглядов, когда он приходил в мастерскую заросший, с отекшим лицом.

Константин Коровин вспоминает про учителя — Саврасов, огромный, неуклюжий, с большими красными руками, заросший густой бородой. Глаза его сверкают. Он учит студентов:

— Весна, фиалки в Сокольниках, уже зелень распустилась. Ступайте туда. На стволах желтый мох блестит, отражается в воде…

Воды весны!

Да, ступайте…

Надо почувствовать красоту природы.

В России все поет…

Левитан как-то раз заметил Коровину:

… Мы, пейзажисты, никому не нужны». А позже, показывая свой этюд, проговорил: «Последний луч. Что делается в лесу, какая печаль! Этот мотив очень трудно передать. Пойдемте со мною в Сокольники. Там увидите, как хороши последние лучи..

Вдруг пришел Саврасов. Посмотрел этюд.

— Художники и певцы всегда будут воспевать красоту природы. Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение…

— Мотив, — вставил Левитан. — Я бы хотел выразить грусть, она разлита в природе. Это какой-то укор нам… А Коровин ищет веселье…

Коровин описывает, как они гуляли по Сокольникам, как солнце зажигало розовые свечи сосен, клало синие тени на снег.

— Что с вами? — спросил Коровин у Левитана.

Тот плакал и вытирал бегущие слезы.

— Я не могу: как это хорошо! Не смотрите на меня, Костя. Я не могу, не могу. Как это хорошо! Это как музыка.

Молодые художники шли обратно. Солнце зашло. Хрустел наст.

Мотив одиночества, нужды сопровождал юность Левитана. Он говорил:

— Я восхищен лесом и хочу, чтобы другие тоже восхищались им так же, как я.

Эти последние лучи — печаль и тайная тоска души особенная, как бы отрадная…

Неужели этот обман и есть подлинное чувство жизни?

Да, и жизнь и смерть — обман.

Зачем это?

Как странно…

«Левитан был разочарованный человек, всегда грустный, — писал Коровин. — Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы... Летом Левитан мог лежать на траве целый день и смотреть в высь неба».

«Как странно все это и страшно, — говорил Левитан, — как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира — земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство — в нем есть что-то небесное — музыка…»

Наедине с Русью… Эти записки Коровина еще крепче утвердили мои размышления о левитановском неизбывном, постоянном диалоге с природой России. В те юные годы он только подходил к истинному контакту с пейзажем… С годами эта связь стала для Левитана его жизнью, его святой целью.

Все шло бы ничего, но заедали палитру привычные коричневые тона, не хватало смелости увидеть звенящую синь пленэра.

Левитан мается.

Пропадает где-то сутками. Приходит какой-то чужой, с воспаленными глазами, перепачканный красками, худой и печальный.

Саврасов глядит на его маленькие этюды, хмыкает.

Доволен.

И вот наступает первая в судьбе живописца выставка. Прочтите строки из газеты «Русские ведомости», в которых отмечают удачу пейзажей Куинджи, Шишкина, Саврасова и…

«Пейзажист г. Левитан выставил две вещи: одну — «Осень» и другую — «Заросший дворик».

Дальше им дается высокая оценка:

«Все это написано просто мастерски, во всем проглядывает чувство художника, его бесспорно жизненное впечатление от природы; судя по этим двум картинам, нет сомнения, что задатки г. Левитана весьма недюжинного характера». Господин Левитан… А ему, этому юноше, — всего семнадцать лет. Это был 1877 год. Таково начало. Казалось, блестящее. Шлагбаум успеху открыт.

Левитан был истинным певцом Отчизны.

Как-то художник заметил:

«Говорят, что нужно ехать в Италию, только в Италии можно стать художником. Но почему? Чем пальма лучше елки?»

Эта мысль нашла подтверждение во всей его жизни.

Он был певец Отчизны не потому, что не видел красот иноземных. Нет.

Он не раз колесил по Европе, но жизнь искусства была дома, на Родине.

Надо представить себе Левитана той поры — юношу экзальтированного, с воспаленной фантазией, прибитого бытом… И, несмотря на это, мощно и прямо идущего к своей цели, к созданию портрета русской природы — яркого, многозначного, объемного.

… Вскоре стираются воспоминания детства, обычно самые яркие.

Он живет будущим.

Левитана поддерживали. Его маленькие этюды не раз экспонировались на выставках и имели успех, но… В 1879 году страну сотряс выстрел в императора Александра II.

Москва теперь закрыта для Левитана.

Он уезжает за город, в Салтыковку, и оттуда ежедневно добирается в Москву на «чугунке».

Денег нет.

Ботинки разбиты.

Драный костюм и пустые карманы.

Стыдно было показываться на люди.

Так накапливались в душе одиночество и тоска, которые даже в дни самых светлых удач омрачали жизнь молодого живописца. И эти перепады чувств рождали меланхолию — эту страшную ржавчину души.

Но он работал с энергией, изучая пейзаж во всех его деталях и подробностях, в цвете и тоне. Почерку Левитана с годами все более и более будет свойственна широта обобщения в мазке, колорите и композиции.

Но это был результат невероятного труда, наблюдения.

От деталей к общему — таков закон большого искусства.

История с учителями у Левитана была интересной и своеобычной.

Великий Перов известен как проповедник критического реализма. Его полотна были полны горькой правды жизни.

«Московская школа, — вспоминали о той поре С. Глаголь и М. Нестеров, — носила в себе своеобразный яркий отпечаток страстного увлечения и художественного подъема».

И, думается, по своим устремлениям Москва и ее училище были в какой-то степени антиподом петербургской Академии.

Это чувствовалось по многим признакам.

Но Левитан был пейзажист.

Лишь Саврасов, этот второй колосс училища, сумеет привить ему вкус к неистовому поиску поэзии и правды природы.

Очень заметен был приход в училище Поленова. Этот европейски образованный живописец принес с собой веяния пленэра; его картины и этюды, привезенные из-за границы, сразу поражали своей сочностью и свежестью.

Вот эти разные, большие художники влияли на становление юного таланта…

Аскетизм и гражданственность музы Перова, напряженный лиризм русского Коро — Саврасова и блистательный дар Поленова — все эти столь отличные друг от друга мастера вместе дали Левитану понимание широты и ощущение нужности художника, его благородного труда.

…Салтыковка. Вокруг кипела обыденная дачная жизнь. Мелькали белые платья и чесучовые костюмы, соломенные шляпы, яркие зонтики, блестели кокетливые глазки модниц, а у будущего мастера не было ни гроша, он голодал. Но наперекор всему отчаянно работал. Левитан не сдавался, он свято надеялся на целительную силу таланта и труда.

Упорство, вера и работа дали свои плоды. Юного пейзажиста заметил сам Третьяков.

«Осенний день. Сокольники». Шелестят верхушки темных сосен, лохматясь на светлом бегущем небе. Шуршат золотые кленовые листья, разогнанные ветром по краям дорожки, удаляющейся от нас в туманную даль. Куда спешит эта одинокая дама в черном? У ее ног скользит прозрачная, осенняя, еле заметная тень.

Левитан отдал дань традиции. Пейзаж — жанр.

Но природный вкус и чувство меры не позволили художнику перейти грань банальности.

Это полотно — типичный «пейзаж настроения», в котором одновременно воздействуют на зрителя человек и природа. Этот опыт юного художника, еще не распознавшего себя и своего пути в искусстве, будет единственным.

Живописец придет к более сложной и оригинальной форме.

Первая и последняя человеческая крупная фигура на картине написана Николаем — братом Антона Павловича Чехова, с которым Левитана свяжет судьба на всю жизнь.

Не без сложностей.

Но они знали друг другу цену, и хоть не всегда дружили, но в самые последние дни в далекой Ялте Левитан напишет на память Антону Павловичу Чехову лирический пейзаж «Стога вечером». Нр не будем забегать вперед. Вернемся в 1879 год.

Осенний день. Сокольники.

Итак, пейзаж Левитана в галерее Третьякова. Это был миг радости. Автор картины получил сто рублей. Напомним, что художнику не хватало одного года до двадцати лет.

И опять судьба наносит очередной удар.

Тяжко заболевает сестра.

Левитан три года снимает дачу в Останкине и всеми силами пытается вылечить Терезу. И она поправляется.

Художник ближе увидел подмосковную природу, больше стал писать пленэр, но когда наконец наступил момент окончания училища и Саврасов пометил на обороте дипломного холста: «Большая серебряная медаль», — это вовсе не был финал. Ученый совет решил по-другому, ему не понравилась картина. Автора попросили написать другую… Лишь через несколько лет, в 1886 году, Левитан получил диплом «внеклассного художника».

Но дама в черном из Сокольников уже много лет ждала в Третьяковке новых пейзажей Левитана. И она дождалась. Его полотна займут место в лучшей галерее России.

Но это было не так просто.

Сложен был путь Левитана к своему признанию. Куда только не толкала его нужда! Писал поденно скупщику картин, малевал и поштучно базарные пейзажи.

И вот наконец судьба свела его с интересным человеком — это был Савва Мамонтов…

Купец, богач решил создать свою частную оперу и… открыл новую страницу в создании оригинальных спектаклей, вошедших в историю развития русской национальной культуры…

Первенцем была «Русалка» Даргомыжского, ею был обозначен сезон.

Мамонтов пригласил Левитана вместе с Виктором Васнецовым писать декорации… Опыта у них не было, и они создавали большие картины-панно.

Премьера.

Зал бешено аплодирует декорациям, что в опере бывало редко: здесь царствовали рутина, шаблон.

Новую романтическую, богатую по цвету русскую песню пропели художники.

Левитану работа очень помогла, он стал шире видеть, стал «цветнее».

Его кисть забывает ученическую кропотливость, мазок стал раскованней, полотна зазвучали звонче.

… Все устали от трудового дня, ноги гудели, хотелось спать, но впереди была ночь — надо готовить генеральную репетицию. Маляр Москвичев уже принял «дозу» и храпит, нарушая тишину. Вдруг распахнулась дверь — Антон Чехов.

Чехов и Левитан. Если отбросить неврозы Левитана, которые помогал исцелить Чехов-врач, то они часто обогащали друг друга, будучи абсолютно разными людьми. Конечно, были и шутки, и игры, но все это с возрастом и возмужанием ушло, а ощущение близости, духовная дружба остались.

Для молодого Левитана театр был лишь эпизодом, не более. Константин Коровин стал корифеем русской сценографии. Зато пейзажист заработал себе деньги на поездку в Крым.

Таврида со всеми своими прелестями, кипарисами, олеандрами, виллами и дворцами «не показалась» живописцу, и он пишет другой Крым — суровый, новый по ощущению.

Пятьдесят этюдов привез он в Москву и покорил всех.

Настоящее жгучее солнце светило на небольших холстах.

Может быть, здесь сыграло роль письмо Антона Павловича к Левитану, в котором он процитировал писателя Григоровича:

«Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий…»

Как ни одинока и трудна была жизнь художника, но ему почти всегда помогали сильные талантом, характером русские люди, не давали хандрить.

И он все больше понимал это.

Художник пишет из Крыма:

«Черт возьми, как хорошо здесь!.. Я вчера взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, я заплакал, заплакал навзрыд; вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полное ничтожество! Да что значат слова… работается хорошо… если так будет работаться, то я привезу целую выставку».

Левитан не обманул ожидания. Крымские этюды шли нарасхват, пейзажист обретал известность.

Но жизнь его внешне не изменилась.

Меблирашки, скитание, кормежка впроголодь.

Летом новые этюды.

Не хватало основного, сильного, яркого…

И вдруг вновь болезнь.

Нестеров вспоминает: «Меблированные комнаты «Англия». Тускло горит лампа, два-три мольберта, от них тени по стенам. Немного жутко. За стеной стонет тяжко больной Левитан Как все в жизни, прошла болезнь, оставив слабость и безденежье. Но это было уже привычно.

Замелькали московские будни.

Жаркие споры об искусстве с художниками. Встречи с Чеховым. Пейзажи не очень «шли» у покупателей, все больше скапливалось их в мастерской — жилой комнате.

И снова судьба предлагает ему испытание. Чехов пишет:

«Левитан закружился в вихре».

Молодой человек вошел в салон к Софье Петровне Кувшинниковой — начинающей художнице, по-своему восторженной и искренней. Он влюбился.

Левитан оделся франтовски, стал посещать премьеры, словом, вел светскую жизнь и… безумно тосковал.

Искусство, творчество не прощало измен.

Картины были наконец распроданы, а новые чистые холсты ждали, ждали.

Художник бежит на Волгу… Правда, мудрый Чехов говорил в свое время:

«Левитану нельзя жить на Волге. Она кладет на душу мрачность».

Нелогично? Ширь, простор, мощь — и мрак.

Реакция последовала немедленно по приезде.

Левитан пишет Чехову:

«Разочаровался я чрезвычайно. Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце. Серое небо и сильный ветер. Ну просто смерть!»

Так сбылось, казалось, предсказание Чехова.

Волга подавила Левитана величием и своей эпичностью, на первых порах он не знал, куда ему приклонить голову, кому излить тоску.

В Крымских горах.

Но шли дни, и весенняя река раскрыла ему свои просторы.

Художник понял, что есть не только подмосковный дачный быт, а нечто магическое, неразгаданное, ждущее своего поэта-живописца.

«Я никогда еще не любил так природу, — писал Левитан, — никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем… оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью… Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором — пускай! Они — благоразумие».

Это чувство пролилось на полотна мастера.

Они не были похожи на яркие, сочные пейзажи Крыма, но за серой дымкой стояли раздумье, смена настроений, словом, это было преддверие настоящего Левитана, беседующего с природой.

Живописец ощутил в полной мере масштабность, простор реки.

Он уехал домой, полный замыслов, жажды нового свидания с Волгой, ее Жигулями, Васильсурском.

Художник иногда не дает открытого решения, он не всегда должен громогласно заявлять «да» или «нет», он может ставить перед зрителем сложные вопросы.

В этом тончайшем диалоге с русским пейзажем раскрывается вся смятенность художника, чувствующего доброту духа России, бездонного и неохватного, но отличающегося порою удивительным безразличием к человеческой личной судьбе.

«Вечер на Волге»… Ненастье. Дожди, туманы, непогода — все эти столь обычные для русского пейзажа слагаемые создают атмосферу неизбывной печали, тоски…

Вот эта грусть неподражаемо передана Левитаном в его полотне. Мерцающая пелена, промозглая, серая, леденит сердце, будит чувство безысходности, тупика.

Но художник нашел ту могучую мажорную ноту простора и необъятности, воли, свободы, которая перекрыла монотонность дождя.

Волга…

Ее богатырский размах повлиял на становление Левитана как пейзажиста-патриота, гражданина своей Отчизны.

«Вечер на Волге»… Монохромное небольшое полотно. Почти гризайль.

После дождя. Плес.

Но духовность, ощущение необъятности далей, какой-то былинной древней свежести заставляют нас проникнуться чувством гордости за это диво природы, медленно, неслышно несущее массу вод через всю страну к Каспию.

Ни одной живой души нет на холсте, но фантазия зрителя додумывает, дорисовывает образ Разина и его ватаги, плывущих по Волге.

Звенят удалые песни, звучат шумные голоса атамановой вольницы…

Так небольшой холст с тремя одинокими черными челнами и сверкающей гладью вод обретает особый живописный строй.

Плес… Заштатный волжский городишко. Мещане и мещанки, приземистые купцы и шустрые мастеровые, ширококостные медлительные грузчики…

Художники поселились в Заречной слободе.

Вскоре по приезде в румяный, розовый вечер, в самую зарю, когда пылало небо, Левитан пишет полюбившуюся древнюю церквушку, реку, зелень, объятую пожаром заката, и создает этюд.

Все в нем дышит умиротворенностью. Ему близка таинственная и простая старина.

По просьбе художника однажды священник отслужил обедню в ветхой церквушке, давно закрытой.

Вот как Софья Кувшинникова описывает впечатление, которое оказала на Исаака Ильича эта служба.

«Странно звучали удары старого, словно охрипшего маленького колокола… Где-то вверху на карнизе ворковали голуби… Левитан был тут же с нами, и вот, как только началась обедня, он вдруг волнуясь стал просить меня показывать, как и куда ставить свечи… И все время службы с взволнованным лицом стоял он подле нас и переживал охватившее его трепетное чувс-тво».

«Плес открыл Левитана..- так говорили многие.

Но и художник «открыл» никому не ведомый до него уголок. «Совершенно новыми приемами и большим мастерством поражали нас всех этюды и картины, что привозил Левитан с Волги», — говорил Нестеров.

На следующее лето все чаще и чаще художник, зачарованный тихой прелестью пейзажей Плеса, пишет проникновенные, полные мелодий весны и лета, счастья, надежды холсты.

Ему легко дышится на волжском просторе. И он начинал сочинять картины-песни.

Одной из первых была «Золотой Плес». В этом полотне нет ничего досконально похожего, копирующего, в полотне намечено состояние торжественности умирания дня и рождения вечера.

«Вечер. Золотой Плес».

Этот холст — новый шаг Левитана в постижении пейзажа родины. Озаренность, сложное освещение полотна придают картине какую-то сказочную свежесть и очарование.

Будто в золотом мареве купаются небо, вода и берега Волги, чуть-чуть тронутые сизым вечерним туманом, который стелется на берегу, покрывая все холодной дымкой вуали.

Как всякий вечер, холст навевает грусть.

И эта скрытая борьба ликующих теплых тонов уходящего дня, радостных и звучных, невольно подчеркивается пепельностью наступающих летних сумерек, тронувших косогор, колокольню и домик. Городок притих.

Вся картина наполнена удивительной музыкой молчания, так много рассказывающей нашему сердцу. Чистота, какая-то девственность, нетронутость, лирика длящегося секунды мига, остановленного навсегда Левитаном, делают эту картину значительной в истории русского искусства, предваряющей многие творения следующего века.

Главное, что отличает этот пейзаж, — то, что художник приемлет всю эту напряженную интимность.

Полотно пронизано острым чувством очарования живописца, влюбившегося в этот мотив.

Он создавал его сложно, собирая по крупицам впечатления от многих вечеров.

Картина создана мастером, как бы ставшим на мгновение птицей и взлетевшим над землей.

Живописец снова с Кувшинниковой на Волге. И вновь он счастлив. Снова ему легко и уютно в родных краях, и, что особо важно, пишется хорошо!

Юрьевец. Старые легенды овевают этот город. Окрестности-дикие. Глухие буераки будто полны лешими, колдунами, сказками…

Короленко писал об этих местах: «Сколько призрачных страхов носится еще в этих сумеречных туманах, так густо повисших над нашей святою Русью!»

Живописец сразу оценил мир легенд, окутавших старый город, крепость, древний вал, многие века охранявшие подступы к городу. Неприступный берег, о который лениво плескались волны. Казалось, сама история переворачивает неспешно страницы летописи.

На Волге был завершен сложный процесс становления Левитана. Вот что вспоминает Кувшинникова:

«Бродя по окрестностям, вдруг наткнулся на ютившийся в рощице монастырек. Он был некрасив и даже неприятен по краскам, но был такой же вечер, как когда-то в Саввине: утлые лавы, перекинутые через речку, соединяли тихую обитель с бурным морем жизни, и в голове Левитана вдруг создалась одна из лучших его картин, в которой слилось воедино… и вновь увиденное, и сотни других воспоминаний».

Метровый холст, но какая бездонность хлынет на вас, если вы вслушаетесь в разговор художника с природой. Левитан верен себе. Сюжет прост!

«Тихая обитель».

Вечереет. В зеркале реки опрокинулись колоколенка, многоголовая старая церковь и озаренная закатом зелень.

Если бы не заряд духовности, который заставляет нас не только смотреть, но и чувствовать сердцем написанное художником, современный критик мог бы обвинить его в натурализме, — с таким тщанием прописаны каждая веточка, каждый лепесток переднего плана.

Шаткие мостки. Листья кувшинок. Рябь воды…

Но главное здесь, конечно, не в деталях, хотя они помогают создать атмосферу картины.

Основное — это аромат встречи с жизнью и размышление о ней. Мастеру тридцать лет.

Он подводит мысленный рубеж всему сделанному и прожитому. Вспоминает детство, стертое суетой и гамом, страшную, тяжкую и чудную юность, когда впервые муза подала ему руку и привела в мир прекрасного, первые успехи и незабываемые обиды… Увлечения и разочарования.

И вот, наконец, попав на Волгу и прикоснувшись к целине, именуемой Русью, Левитан нашел в себе новые силы и открыл ту новую красоту в видении Родины, которая сделала его имя бессмертным.

Тихая обитель.

Он забыл все дрязги, всю ту бытовую накипь, которая отравляла с самого раннего детства его жизнь, он, подобно свободной птице, как и в картине «Вечер. Золотой Плес», поднялся выше обыденщины и взглянул на вечный мир природы, взглянул и заговорил с ней.

И мы слышим этот долгий, доверительный диалог.

Как откровенен Левитан!

Он, как на духу, рассказал о себе все… Мы узнаем, сколько горя, неудач, неудобства, нищеты, голода хлебнул он.

И вот сейчас художник признается Отчизне в любви…

И Родина, слушая горячую и порою сбивчивую речь мастера, открывает ему самое сокровенное — свою душу, светлую, спокойную, мудрую и чистую.

Можно много дней приходить к этой картине, и каждый раз, в зависимости от времени дня, света и настроения, полотно будет другое, незнакомое.

Такова и сама природа, которая только один, только один миг похожа на себя, еще мгновение — и это уже будет она, но другая, еще тобой не узнанная…

Художник еще будет писать разные сюжеты, порою грустные и даже драматические.

Он объездит пол-Европы, но не привезет оттуда ничего значительного.

Но с каждым годом все звонче и звонче будут звучать лучшие полотна Левитана, в которых он найдет новую гармонию холодных и теплых тонов, раскроет все богатство палитры России.

Мастер говорил с природой, понимал шепот листвы, разговор птиц, пение ветра, ему была доступна тайная музыка пейзажа. Он обладал совершенным постижением жизни просторов своей земли. И когда мы до конца раскрываем это чудесное свойство Левитана, какой-то мерцающий холодок пробирается в сердце.

Кажется, что раскрыли чужую тайну…

Ведь еще и еще раз хочется напомнить, что Россию, ее пейзажи писали блистательные мастера, но ни один из них не создал таких объемных и в то же время бездонных полотен, которые, подобно частям величавой симфонии, лишь дополняют друг друга, подчеркивая всю многогранность и необъятность лица Родины. «Тихая обитель». Это полотно как бы синтезирует впечатления Плеса и Юрьевца.

Полотно поразило. Все наперебой славили художника и его музу. Правда, один почтенный писатель находил, что-де «мостки длинны», не менее маститый поэт видел разлад между названием и ее сюжетом: «Помилуйте, называет это тихой обителью, а тут все жизнерадостно».

Бенуа приписывал успех картины поездке Левитана на Запад, будто забыв, что и до Франции, до знакомства с импрессионистами он уже писал отменные холсты.

… Мастер попадает в самое сердце художественной России. С легкой руки замечательного живописца Поленова его принимают в свои ряды передвижники.

Левитан побывал в Петербурге на торжественном обеде Товарищества и был полон надежд и планов.

Поленов писал жене в Москву:

«Как мне приятно слышать про Левитана, что он в хорошем настроении, хочет работать и доволен тем, что был на обеде. И я остался доволен… Какой-то молодостью повеяло…»

«Поленовские вечера».

Эти встречи сблизили Репина, Сурикова, В. Васнецова, молодежь — братьев Коровиных, Врубеля, Серова, Левитана, Пастернака, Архипова и других.

Всех этих разных людей объединяла любовь к искусству, к труду и, главное, к России.

Наступило очередное лето, и художник с Кувшинниковой, вместе с Ликой Мизиновой, новой знакомой Левитана, поселяются на даче в Тверской губернии в Затишье.

Недалеко от Затишья Левитан нарисовал старую плотину через реку. Об этой запруде ходила легенда.

Бывая здесь, Александр Сергеевич Пушкин прослышал рассказ о красавице, дочке мельника Наташе, утопившейся в омуте от несчастной любви… Пушкин использовал этот сюжет для «Русалки».

Все лето работал Левитан над картиной «У омута».

«Как беден наш язык! — Хочу и не могу. — Не передать того ни другу, ни врагу, что буйствует в груди прозрачною волною».

Эти стихи Афанасия Фета могут символизировать постоянную неутоленность желаний Левитана изобразить всю красоту Отчизны.

Пример неугасимой тоски, неудовлетворенности чувств мучительно сомневающегося в конечных результатах своего труда художника.

Творчество вдохновенное и бескомпромиссное, не знающее жалости, полное тревог и сомнений, — вот истинный мир искусства Исаака Левитана.

Живописец любил читать друзьям строки Фета:

Исаак Ильич жил летом 1892 года в деревне Городок близ Болдина Нижегородской железной дороги. И опять хорошо пишется в этих краях.

Художник счастлив… Случилось так, что однажды, возвращаясь с Кувшинниковой после охоты домой, они вышли на старое шоссе.

Вечерело… Перед глазами Левитана лежала Владимирка, уходя в сумеречную даль. Родился сюжет.

Душа мастера особенно остро реагировала на окружающее. Решение было принято мгновенно.

Несколько дней подряд Левитан писал с натуры холст, став неподалеку от голубца, который мы после отчетливо видим на картине.

«Владимирка».

Дорога печали. Ненависти. Страха. Жестокости…

Вот что такое этот тракт, по которому гнали тысячи на каторгу. Всякий шел туда народ.

И душегубцы, и душелюбы.

На картине не видно толпы колодников.

Нет конвойных, лениво покрикивающих на отстающих.

Пустынно.

Вьются малые тропки вокруг главной дороги горя. Гудит ветер по диким полям, вдали синеет лес.

Вроде тишина и благодать. Но вглядитесь, вслушайтесь… И вы тут же ощутите звон кандальный, тяжко гремящий над всем этим свободным пространством.

… Судьба не заставила ждать ударов, и вскоре прозвучали слова приказа свыше, по которому все без исключения евреи должны покинуть Москву.

А как же Левитан? Слава нашей русской живописи, признанный лидер пейзажистов?

Владимирка.

«Нет исключения!» — заявил пристав.

… Истина такова.

В сентябре 1892 года живописец уезжает из Москвы, но вскоре после вмешательства друзей Левитан возвращается в начале декабря домой и продолжает писать свои чудесные полотна.

Но нельзя не заметить, что этот эпизод в биографии пейзажиста стоил ему немалых хлопот и беспокойства.

Чтобы написать в злые годы реакции девяностых годов такое полотно, надо было обладать большим гражданским мужеством.

«Петербургская газета» цинично писала: «Темой для картин служит природа России. Выбраны самые неприглядные «серые» мотивы.

Что может быть скучнее «Владимирки — большой дороги» г. Левитана».

Скучно, господин Левитан!

Коротко и ясно!

Самое поразительное, что обычно мирная муза Левитана, не зная ничего о предстоящих событиях, подвигнул а кисть художника на создание «крамольного» холста «Владимирка».

Через два года Левитан и Кувшинникова уезжают на лето в глухие края станции Троица и села Доронино. Здесь было суждено художнику собрать новый запас наблюдений и знаний.

Озеро Удомля — студеное, кристально чистое, спокойное. Огромный светлый небосвод с тихо движущимися громадами облаков создавал настроение непреходящей вечности, мира, покоя… Левитан писал этюды, рисунки, эскизы, собирал материал, который послужил ему для создания нового шедевра.

Все передвинуто, переставлено художником в пейзаже во имя выразительности композиции. Громадное, былинное, лежит спокойное, как гладь зеркала, озеро Удомля.

Лишь легкая рябь указывает, что оно живет и дышит.

Плывут грозовые тучи, зловеще, никуда не торопясь, они занимают уже больше, чем пол неба.

«В ней я весь, — пишет Третьякову о картине «Над вечным покоем» Левитан. — Со всей своей психикой, со всем моим содержанием».

Этот холст, созданный в 1894 году, — вершина тихого диалога «с глазу на глаз» с русской природой, который вел живописец.

Над вечным покоем.

Левитан торопится жить.

Уезжает весною, в марте 1894 года, за границу. Лечится.

Вена. Ницца. Париж.

«Воображаю, какая прелесть у нас на Руси — реки разлились, оживает все. Нет лучше страны, чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист. Здесь тоже хорошо, но бог с ней», — пишет он Аполлинарию Васнецову.

Вернувшись, он словно обретает второе дыхание.

Пишет запоем.

Осень, благодатная, багряная, золотом расцветает в его полотнах, горит особо яркими красками.

Художнику тридцать пять лет.

Уже давно позади юность, первые годы творчества. Настает этот странный, но удивительный 1895 год. Он как будто подводит некий итог. С одной стороны, у Левитана невиданный приступ меланхолии, он жалуется на это в письмах, полных горестного отчаяния. В июне этого же года, вконец заблудившийся в сложнейших отношениях с Турчаниновой и ее старшей дочерью, художник покушается на самоубийство.

Он после говорит в письмах о себе как о больном, разбитом физически и морально человеке. Он тоскует и сетует, что «захандрил без меры и грани, захандрил до дури, до ужаса».

Исаак Левитан в отчаянии. Казалось бы, его творчество гибнет.

Но, о чудо!

Как бы назло всем этим дрязгам, трагедиям и драмам художник пишет полные чистой и светлой прелести жизни холсты «Март» и «Свежий ветер. Волга».

В чем разгадка?

Ведь «Март» как раз и написан в ту пору, когда Левитан говорил Третьякову, что у него «нервы так разбиты, что даже трудно обсудить будущее».

И снова Левитан наедине с природой находит в ней спасение и надежный оплот, укрепляющий его веру в людей и себя.

Работа, труд, творчество — вот лучшие лекари художника.

Левитан меньше чем за четверть века написал около тысячи картин, этюдов, рисунков, эскизов.

Его строгость и неумолимость к недоделкам поражали всех.

Вот что он сказал С. П. Дягилеву:

Март.

«Дать на выставку недоговоренные картины… составляет для меня страдание, мотивы… мне очень дороги, и я доставил бы себе много тяжелых минут, если бы послал их».

Гармония, красота, добрая широта природы врачевали сердечные болезни Левитана, лечили его, давали новые силы.

Итак, 1895 год прояснил многое.

Поэтичен язык музы Левитана.

Ему не свойственна постоянно повышенная гамма палитры импрессионистов, власть голубых и синих тонов, которая бесконечно приятна, но идет иногда в ущерб глубине проникновения художника в настроение пейзажа.

Пленэр решается Левитаном мощнейшей цветописью.

«Март» Левитана — своеобразный манифест русского пленэра, который дал благодатную почву для развития таких мастеров, как Грабарь, Юон, Ромадин.

Еще более умиротворяющее и целительное впечатление оставляет полотно того же 1895 года — «Золотая осень» … Согласно, созвучно поют краски дивного холста.

Все, все в этой картине будто спето на одном дыхании, написано в одно касание.

Выгоревшее от летней жары васильковое небо, чуть синеющая и холодеющая от бездонных осенних ночей река.

И золотые, багряные, бурые кущи деревьев, и зеленеющий вдали изумрудный клин поля.

Все это радуга Родины: золото, багрянец, синь.

И Левитан, всю жизнь шедший к пониманию этого симфонического строя, наконец постиг его до конца. Он нашел нужный лад, и каждый его мазок звучит чисто, полно и верно.

Так же мастерски, без колебаний, но не без предварительных поисков создан еще один шедевр 1895 года — «Свежий ветер. Волг а».

Художник не мог пройти в этом загадочном году мимо своей учительницы — Волги…

Мощь и красота, простор и прелесть, свобода — все, что мог Левитан поведать доброго о матери Руси, он поведал.

Особо поражает невероятно широкая по диапазону палитра холста. Левитан еще больше повышает оптимистичность, жизнелюбие своих картин, хотя, например, Чехову это не очень нравится.

Он говорит, что Левитан стал старше, а в живописи молодится…

Свежий ветер. Волга.

Не будем спорить.

Но думается, что художник, создавший лишь минорный «Над вечным покоем» или благостный «Вечерний звон», не был бы столь широк без «Марта», «Золотой осени» и «Свежего ветра. Волга».

И поэтому спасибо этому сложному, иногда по-житейски жуткому и все же творчески светлому девяносто пятому году.

Вершиной удач стала картина «Весна — большая вода», где с полной ясностью выявляется прием: пустынный пейзаж, как бы населенный душою автора.

Брошен ялик у рыжего бережка.

Бегут стрельчатые тени — черно-коричневые на песке и дымчато-голубые на воде.

Полая вода затопила деревья, избы, поля.

В ее сизой глади плывут весенние облака.

Тянутся, тянутся изгибаясь, тщась достать небо, голые деревья.

Их обнаженные стволы оставляют чувство беззащитности.

Тихо, тихо покачивается пустая лодка у берега.

Художник ушел…

Чехов рано покорил Левитана.

Он был высокий, добродушный, приветливый. Несмотря на юные годы, от него исходила взрослая, серьезная сила. И живописец невольно искал у него душевной защиты от мерзости и скуки будней.

Искал и находил…

Антон Павлович был естествен и открыт.

Прост и доступен. Он много, много раз в короткой, но полной трагедий и мелодрам жизни Левитана спасал и выручал его. И вот — долгие месяцы ссоры.

Летели годы.

И наконец произошла встреча, которую оба ждали. И надо было одной смышленой поэтессе привезти экспромтом Левитана в Мелихово, чтобы… Но предоставим слово самой Щепкиной-Куперник:

«И вот мы подъехали к дому. Залаяли собаки на колокольчик, выбежала на крыльцо Мария Павловна, вышел закутанный Антон Павлович, в сумерках вгляделся, кто со мной, — маленькая пауза, — и оба кинулись друг к другу, так крепко схватили друг друга за руки — и вдруг заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, о погоде, о Москве, будто ничего не случилось. Но за ужином, когда я видела, как влажным блеском подергивались прекрасные глаза Левитана и как весело сияли обычно задумчивые глаза Антона Павловича, я была ужасно довольна сама собой.

Золотая осень.

… Не раз острые боли, спазмы заставляли художника мгновенно терять сознание. Он падал. На улице. На выставках. Дома. Его спасали врачи… Недуг крепчал. Левитан все знал, старался сидеть в мастерской и бешено работал.

Однажды к нему пришел Павел Михайлович Третьяков и не торопясь, со свойственным ему спокойствием рассказал о жутких, безлюдных похоронах некогда знаменитого Саврасова…

Ваганьково. Швейцар Училища живописи, ваяния и зодчества Плаксин да родные. Никто больше (кроме самого Третьякова) не пришел проводить в последний путь замечательного художника.

Все его забыли…

Отслужили панихиду и разошлись.

Исаак Ильич Левитан задумался. Больной, высохший, он не первый раз помышлял о смерти.

Но как ни страшна кончина, не должна она пугать настоящего художника…

У него нет смерти.

Есть два рождения.

Первое — когда он появился на свет, второе — когда он умер.

Тогда он остается навечно.

Живет его искусство.

Живописец зябко поежился. Хотелось пройтись, развеять тоску.

Он оделся и вышел на Кузнецкий.

Потом пошел вниз на Солянку. Места, где он провел юность. Дома ничуть не изменились.

Так же суетился, спешил куда-то люд.

Толкались нищие, пьяные старухи.

Рядом была Хитровка.

Вдруг его чуть не сбил с ног высокий бородач. Левитан увидел одутловатое лицо. Пахнуло перегаром… Художник вздрогнул. Перед ним был двойник Саврасова.

Та же стать. Коричневое пальтишко. Картуз.

А главное — глаза, светлые, добрые.

Левитан плотнее запахнул воротник пальто и поспешил домой. Встреча с юностью обернулась трагикомедией… Кровь леденела от безысходности, нищеты и пьянства, которые он увидел.

Через неделю в газете «Русские ведомости» была опубликована статья Левитана о своем учителе — «По поводу смерти А. К. Саврасова».

Читаем:

«Саврасов радикально отказался от этого отношения к пейзажу, избирая уже не исключительно красивые места сюжетом для своих картин, а, наоборот, стараясь отыскать и в самом простом и обыкновенном те интимные, глубоко трогательные, часто печальные черты, которые так сильно чувствуются в нашем родном пейзаже и так неотразимо действуют на душу. С Саврасова появилась лирика живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной стране… Он создал русский пейзаж».

Это был поистине венок ученика на скромную могилу Саврасова.

Шло неумолимое время. Работа, болезни. Работа, работа… Но иногда выпадали какие-то особенно светлые минуты.

Вчитайтесь в это письмо Левитана к Чехову:

«Только что вернулся из театра, где давали «Чайку»… Я только ее понял теперь. Здесь… она производит дивное впечатление. Как бы тебе сказать, я не совсем еще очухался, но сознаю одно: я пережил высокохудожественные минуты, смотря на «Чайку». От нее веет той грустью, которой веет от жизни, когда всматриваешься в нее. Хорошо, очень хорошо!»

Как точно говорил художник, умевший видеть! Как понятна его грусть!

Чехов пишет приятелю:

«Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук — слышится пф-тук. Это называется в медицине «шум с первым временем»…»

Живописца посылают за границу на ванны. Лечение оказывает благотворное действие.

Левитану лучше. Он немедленно принимается писать, «а то так рано складывать оружие — больно». И вдруг узнает о неизлечимой болезни Чехова.

Левитан пишет ему:

«Ах, зачем ты болен, зачем это нужно? Тысячи праздных, гнусных людей пользуются великолепным здоровьем. Бессмыслица!»

И вопреки всему оба работают, работают…

Как-то в мастерскую Левитана попросился критик Виктор Гольцев.

Скажем прямо, что достойный литератор не любил пейзаж, он уважал жанр, критический реализм…

Но, побыв пару часов в студии Левитана и пораженный радугой его творений, он сказал позже:

«Вот сторонник идейного искусства выходит из мастерской глубоко умиленный. Не противоречие ли это? Нет, нет, тысячу раз нет. Облаками, волною, порывом бури художник ничего не может доказать, но он истолковывает нам природу. Так картины мог написать только человек, который глубоко, поэтично любит родную природу, любит той любовью, какой любил Лермонтов — «с вечерними огнями печальных деревень», за эту сознательную любовь, за одухотворение природы нельзя в достаточной степени отблагодарить Левитана».

Силы мастера тают… Но он не бросает работы. Он пишет пластично и дерзко. Его кисть, несмотря на немощь руки, наносит уверенные, сильные удары. Не все принимают «последнюю манеру» Левитана, но мастер ищет правду и находит ее в творениях широких и поэтичных.

Однажды на выставку передвижников прибыл Николай И.

Поглядев на пейзажи Левитана, он заметил, что «художник, очевидно, стал выставлять незаконченные работы».

Присутствовавший при этом автор проговорил:

«Ваше величество, я считаю эти картины вполне законченными».

Это был скандал.

Как смел художник дерзить самому императору!

Живописец пишет Марии Павловне Чеховой:

«Мало работаю — невероятно скоро устаю. Да, я израсходовался вконец, и нечем жить дальше. Должно быть, допел свою песню.

И все-таки Левитан не мог уйти из жизни, не повидав любимого друга.

Он посылает в Ялту Чехову телеграмму-шутку:

Летний вечер.

«Сегодня жди знаменитого академика»…

Встреча двух больших друзей.

Оба скрывают свою смертельную болезнь.

Лишь легкое покашливание Антона Павловича напоминает о хвори. Они гуляют по набережной у моря.

Их узнают.

Приветствуют.

Художник подарил Чехову на память пейзаж. Картина понравилась Антону Павловичу.

Он написал О. Л. Книппер:

«У нас Левитан. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна…»

… Весною, в марте 1900 года, мастерскую Левитана посетил Нестеров. Завязалась долгая, сокровенная беседа.

С глазу на глаз, о самом святом и главном.

Как отразить красу Родины, всю глубину духовности ее природы.

Быстро летело время.

В окно заглянули звезды.

Левитан решил проводить товарища…

Они шли рядом, рука об руку, по московским бульварам. Пахло талым снегом, весной…

Они мечтали о новых выставках, картинах, вспоминали студенческие годы, юность.

— Как странно, — сказал Левитан Нестерову, — вот, кажется, только вчера мы говорили с Костей Коровиным, а прошло почти четверть века, и он журил меня, что я пессимист и плакса. Теперь я пишу мажорные пейзажи, хоть и собираюсь умирать. А Костя с каждым годом все грустнеет. Да, жизнь пройдена, но вот мы так и не знаем тайну смерти.

Исаак Ильич говорил горячо.

— Мы идем по ночной Москве — тишина, загадочность, бульвары, шелестят деревья. О чем — тайна! О чем говорят эти глаза — окна домов, розовые, желтые, голубые, — лишь химера, обман… За всем этим лишь одна смерть. Земля, могила.

Где-то звенела конка, чьи-то каблучки стучали по тротуару.

Левитан остановился. Он тяжело дышал.

Лицо его в свете фонарей было восково-бледно.

Озеро.

— Я еще мальчишкой чуял, что жизнь и смерть — это вроде карусели, только лошадки разные. Я, например, сейчас пишу картины, и, может быть, меня запомнят, а какой-нибудь торгаш сгинет, и вскоре его забудут. Люди всегда остаются людьми, и их мать — природа. Поэтому человек тоскует, когда один остается с пейзажем. Начинают звучать тайные струны его души.

Ветер раскачивал ветви деревьев, и длинные тени бродили по бульвару. Нестеров вдруг заметил слезы на глазах друга.

— Никогда не забуду Плеса, — сказал Левитан, — там понял свое призвание и оттуда вот этот талисман.

Художник откинул полу пальто и достал из сюртука платок. Развернул его. В свете фонаря на белом платке виднелась маленькая монетка.

— Это копейка, — проговорил Левитан. — Я сидел у церквушки в Плесе и писал. Подошла бабушка в черном, повязанная платком. Лицо все в паутине морщин. Темное, как лик иконный. А глаза светлые… Улыбнулась мне и положила монетку на крышку этюдника. Видно, приняла меня за убогого.

Нестеров боялся проронить слово. Все было так обыденно и так волшебно.

— Вы знаете, я скучал, за границей скучал тягостно, ведь я люблю Россию… Михаил, — сказал внезапно Левитан, — как ни грустно, но я скоро умру.

Нестеров взглянул на ввалившиеся щеки, потухшие глаза. Ни щегольская одежда, ни палка с золотым набалдашником не скрывали страшную правду.

Левитан угасал… На тонкой, перевязанной пестрым шелковым платком-шарфом шее ходил острый кадык.

На прощание они крепко обнялись и расцеловались. Знал ли Михаил Васильевич, что это будет их последняя встреча…

Худая рука Левитана, обтянутая белоснежной манжетой со сверкающей запонкой, показала на черное ночное небо:

— Знаешь, там нет конца, мы ведь ничего не знаем… Природа всемогуща.

Трепетный мартовский ветер пел в ветвях деревьев унылую, протяжную песню. Левитан шел домой. На сердце было тяжело.

Но надо писать, писать, пока есть хоть кроха сил. И мастер отдает все любимому делу.

На мольберте стоит огромный холст — «Озеро», в котором как бы подведен итог жизненного пути художника.

Иногда он называл это полотно «Русь».

Лето 1900 года было поздним.

Цвела сирень.

Душный, тяжелый запах масляных красок, лаков и растворителей затопил мастерскую Левитана. Было жарко.

Тяжко дышалось. В открытые окна студии врывались звуки города, аромат цветущей сирени.

Живописец смотрел на цветы. Он сказал:

— Я много выстрадал, многое постиг и многому научился во время моей болезни.

В конце июля художника не стало. Сердце остановилось. Серов примчался на похороны из-за границы. Потрясенный и убитый горем, Нестеров выстоял траурный пост у полотен Левитана на Международной выставке в Париже…

Пейзажи Исаака Ильича Левитана — знаки наших шагов по земле, нашей жизни. Они вошли в быт как некая реальность, столь же ощутимая, как юная роща, река или дорога. Мастер волшебно приблизил нас к родной стране, к ее красе. Научил ценить и хранить мгновения прекрасного, которые навсегда покоряют душу.

«Русь». Загадочно и величественно бездонное небо с неспешно плывущими по своду облаками — тяжелыми и легкими, массивными и прозрачными. И это неторопливое колдовское движение отражается в огромном озере.

Мир дивной сказки, поющей всеми цветами палитры, радостный и добрый, создал мастер на пороге небытия.

Он верил в прелесть купели, где его приютили, выпестовали, сто раз спасали и помогали.

Тяжелая, но сладостная жизнь позади, а чувство отрешенного счастья художника, пропевшего свою песню, сумевшего поговорить с пейзажем наедине, осталось с ним и отдано людям.

Они могут не знать мучительных, горьких страниц его судьбы.

Пусть их уделом будет радость бытия!

Магия полотен Левитана в том, что они просты и мы легко узнаем места, в которых будто были, закаты и восходы, которыми любовались, весны с пронзительной свежестью и чистотой, осени — багряно-золотистые и звонко-синие.

Все, все людям.

И мы, глядя на его творения, зная о нелегкой стезе живописца, благодарны ему за открытое нам прекрасное.