Магнитофон

"Прошу обратить внимание на нашего соседа Павла Егорова. Он появился месяц назад с половиной, когда вы отдыхали в Крыму в очередном отпуске. По обмену с доплатой из Москвы. Старик Степанов умер, и сын

Степанов, который был прописан в доме, но никогда в нем не жил, только летом пасся на дедовых грядках, поменял дом на Москву, хотя у него и без того есть в Москве жилплощадь, только он там не прописан, у матери. И в результате махинации вместо спокойного и вежливого

Степанова теперь у нас вышеназванный Павел Егоров с женой.

Во-первых, о жене, которой рабский труд он, Егоров, использует.

Женщина она тихая и бездетная. Ходит не подымая глаз и всегда в черном платке, как монашка. Мы думаем, они секта. Она делает и по дому, и по огороду, и мы ни разу не видели, чтобы сам Егоров поколол дрова или принес воды, все хозяйство – на жене, а сам скрывается в сарае или гуляет по окрестностям и не здоровается. Что он делает в своем сарае, мы не знаем, сарай крепкий, без окон и щелей, из трубы идет дым и, так как ветер в нашу сторону, портит нам белье. Дым идет то черный, то зеленый, и дышать на крыльце невозможно, и яблони вянут. Вчера же, в одиннадцать тридцать утра, в сарае раздался взрыв. Егоров вышел из сарая как ни в чем не бывало и закурил, а на наши крики никак не реагировал, повернулся и ушел в дом. Мы думаем, что он фальшивомонетчик или готовит оружие для преступных банд, а милиция ноль внимания, хотя мы уже говорили в устной форме.

Просим обратить внимание и на Гаврилову Степаниду Сергеевну, которая торгует в гастрономе на станции и дала нам порченой колбасы

"Докторской" за два двадцать и меньше по весу. Но Егоров Павел – в первую очередь.

Семья Лапиковых. Дом 6 по улице Ветеранов. Егоров проживает дом 7.

20 августа 1981 года".

Участковый Василий Иванович Захаров вошел в калитку дома номер семь по улице Ветеранов под вечер двадцать второго. Женщина в черном платочке вешала белье на веревке между двух яблонь, которые старик

Степанов посадил сразу после войны. Яблони до сих пор плодоносили.

Одна была антоновка, ее плоды еще не созрели, другая – китайка; ее золотые яблочки уже давно были сняты и сварены, и варенье лежало в подполе в стеклянных банках, прозрачное и тягучее, как свежий мед.

На чистом крыльце сидел молодой мужчина, сухощавый и светлоглазый.

Вечер был прохладный, почти осенний; все уже отцвело, отошло и отдыхало в ожидании короткой зимней смерти. И мужчина на крыльце отдыхал, пошевеливая пальцами босых ног. Он, как земля, отработал и устал.

Мужчина курил, горел огонек его сигареты.

– Здравствуйте, – сказал милиционер и снял фуражку. – Не холодно вам босиком?

Востроносая, бледная женщина, как будто уже покойница, под своим черным платком, оставив сырую простынь, испуганно уставилась на участкового. Платок у нее был по самые брови.

– Ноги горят, – ответил мужчина, – находился.

– Ничего я тут с вами присяду? Я участковый ваш.

– Я понял.

Василий Иванович сел рядом на ступеньку, мужчина протянул ему пачку сигарет.

Василий Иванович заглянул в пачку. И отказался:

– Я покрепче люблю.

Достал свои.

Посидели, подымили. Женщина забросила простыню на веревку, расправила.

Вечер был тихий, безветренный.

– Как вам у нас?

– Тихо.

– В сравнении с Москвой – конечно. Где вы проживали в Москве?

– В Бибиреве.

– Большой район, дальний. Вы на котором этаже жили?

– На девятом.

– Далеко из окна видно?

– Не особенно. Дома кругом.

– У нас просторнее. Воздух.

Женщина, повесив белье, взяла опустевший таз и направилась с ним к крыльцу, мужчины раздвинулись, давая ей проход. Она прошла неслышно, опустив глаза. Веревка разноцветных прищепок висела на шее.

– На работу еще не устроились?

– Пойду на днях, уж август кончается, пора. Возьмут меня в вашу школу, как думаете?

– А по какому предмету?

– Физика.

– У вас и диплом имеется?

– А как же без диплома?

– Да нет, это я так, к слову. Не могут не взять, у них физику химичка ведет, такая нехватка кадров, а мужчин два человека в коллективе, физрук, он же труд ведет и НВП, и завхоз. У вас, я заметил, сарайчик в саду стоит?

– От прежнего хозяина наследство.

– Вы его подновили, я смотрю, крышу толем покрыли. И печурку поставили. Это я по трубе сужу. Что у вас там, если не секрет?

– Хотите посмотреть?

Мужчины погасили сигареты.

Тропинка шла в темной, уже ночной траве.

Сарай стоял в глубине сада, за кустами смородины. На двери висел замок.

Павел отворил дверь, вошел, щелкнул выключателем, и сарай осветился.

Василий Иванович шагнул за порог, огляделся. Старик Степанов держал здесь когда-то дрова и уголь. В те времена в щели сарая задувал ветер, сквозило закатное солнце, осыпалась с потолочных балок труха, крысы шуршали и, ничего не боясь, выходили навстречу. Нынче все преобразилось. Внутреннее пространство сарая словно увеличилось. Все щели в стенах были законопачены, гнилые доски заменены новыми.

Василий Иванович заметил:

– Как прекрасно сосной пахнет.

Посреди сарая на чисто выметенном земляном полу стоял тяжелый, простой стол. К краю столешницы были привинчены блестящие тиски.

Возле них лежал маленький кассетный магнитофон.

– Магнитофон для лилипутов, – сказал Василий Иванович, недавно читавший внуку книжку про этот народец. – Импортный? Я такого не видал.

– И никто не видал. Я его сам сделал недавно. Детали есть импортные, не спорю.

С балок свисала цепь, на ней крепилась лампа, и ее можно было поднять на цепи повыше или, наоборот, опустить, что Павел Егоров и продемонстрировал, и магнитофон осветился ярче.

Стена по правую руку от входа была занята прочными полками. На них чинно стояли самые разнообразные вещи: круглый медный шар, мотоциклетный двигатель, швейная машинка "Зингер", молочные бутылки, старые подметки, гвозди в жестянках, и много было еще различного хлама, содержащегося, правда, в чистоте и порядке. У стены по левую руку стоял большой самодельный шкаф с закрытыми дверцами.

– Я могу и телевизор собрать, не то что магнитофон. Починку любую могу. Хотите утюг, хотите автомобиль "Волга".

– Много к вам народу ходит чиниться?

– Никто пока.

– Это удивительно.

– Я потому что своим был занят.

– Им? – указал Василий Иванович на магнитофон.

– В общем и целом.

Участковый обошел стол, приблизился к небольшой каменной печурке.

Потрогал.

– То-то я чувствую, жарко здесь.

– Это я чайник грел. Я чай пью, когда работаю.

У печурки стояла двуручная корзина с углем.

– А где же вы на зиму дрова с угольком храните, если не здесь?

– Навес поставил с той стороны дома.

Василий Иванович открыл печурку. Угли уже прогорели.

– Чудеса: городской обыватель, а все тонкости деревенские знаете – и как печку сложить, и как протопить, и как не угореть, и как тепло удержать.

– Я мальчиком живал в деревне, у тетушки.

– Далеко деревня?

– За Уралом.

– Далеко.

Василий Иванович вновь повернулся к печурке, открыл, поглядел на остывающий уголь.

– Я что-то запах не пойму. Как будто не только углем пахнет.

– Кислотой. Я металл протравливал и капнул.

– Это вы осторожнее. Не дай бог пожар. Или взрыв.

– Пожара не было, а взрыв, честно скажу, был небольшой на прошлой неделе. Больше не повторится.

– Будем надеяться.

Василий Иванович подошел к столу. Магнитофончик сиял в ярком свете металлическими частями.

– И хорошо звучит?

Павел Егоров нажал на кнопку. Раздался шум голосов, ропот толпы, из которого выступили ясно голоса: "Здравствуй, Валя". – "Здравствуй,

Евдокия. Внуки скоро приезжают?" -…

Голоса звучали чисто, естественно, как будто здесь и сейчас.

…– "Через неделю, должно быть. Хотя бы распогодилось…"

Павел Егоров остановил запись.

– Евдокия – это Касымова Евдокия, я ее узнал.

– Да?

– Где вы ее записали?

– На рынке. Включил запись попробовать, здесь микрофон встроенный.

– Мощная штука. А с кем она говорила, Евдокия? Что за Валя? Почему я не знаю?

– Да ведь я тоже – не знаю.

– Но вы же видели. Какая она из себя?

– Бабулечка. Не помню точно какая. Я ведь в сторону отвернулся, чтоб не догадались.

Участковый посмотрел в светлые глаза с черными, в ночь высверленными зрачками. Надел фуражку.

– Катерина уже чай заварила, я полагаю. Не выпьете с нами?

– Не откажусь.

Раньше, у старика Степанова, в доме было тихо и пыльно. По телевизору он только футбол смотрел или хоккей. Радио у него сломалось году в семидесятом, а новое он не стал покупать, но и старое не выбросил. Дочь приезжала к нему из Москвы в месяц раз.

Убирала, подстирывала.

Участкового не чистота в доме удивила, не прозрачность обычно мутных стекол, не белизна занавесок, а то, что почти вся стариковская мебель осталась в доме на своем месте. И диван, и буфет, и круглый стол, и лампа. Даже телевизор остался прежний, и радио, которое, правда, обрело голос в умелых руках и теперь бормотало тихонько, мирно. Создалось впечатление, что новые жильцы не привезли с собой ничего, кроме носильных вещей и инструментов. И даже чашки, из которых пили чай, были стариковские.

Участковый похвалил варенье из золотых яблочек. Павел Егоров слазил в погреб, достал полулитровую банку ему в гостинец.

В этот же вечер Василий Иванович отправился на станцию, там, за окошечком, сидела Евдокия Касымова и продавала билеты. Она впустила участкового в свою комнатушку. Курить не разрешила, на вопрос о

Валентине ничего не смогла ответить.

– Да, была я на рынке прошлую неделю. Яиц взяла, зелень у нас своя есть. Молока взяла на творог. Я сама творог делаю. Валентины не помню. Даже не знаю, кто это. Разговаривала я с

Клавдией-парикмахершей, сына у нее в армию забирают, вот о чем.

Больше ни с кем не говорила. Здоровалась только. Не знаю я никакой

Валентины! Ты бы хоть сказал, кто это? Натворила она что-то, нет?

В окошечко постучали и потребовали билет. Электричка уже гудела.

Василий Иванович извинился за беспокойство.

Дожди пошли в конце октября. Почернели деревья, дома и заборы.

Развезло тропинки и немощеные дороги. Стало скучно. Под серым небом быстро наступали сумерки. Многие уже начали топить, вечерами запахло дымом. В пятиэтажках с той стороны железной дороги оставалось холодно, их обитатели завидовали жителям своих домов, веселому огню в их печках.

Вечером двадцать первого Василий Иванович уложил внука и погасил в спаленке свет. Дрова прогорели. Василий Иванович задвинул заслонку, чтобы тепло не уходило зря, и устроился в кресле у теплого бока печки. Раскрыл книгу и задремал над ней. Его разбудил сон: внук упал с кровати и не заплакал – как мертвый. Василий Иванович вскочил.

Книга соскользнула, и от ее удара Василий Иванович проснулся окончательно. Ровно шли часы.

Василий Иванович направился к спальне. Кто-то, с улицы, стукнул в окно. Может быть, старая ветка обломилась и упала. Василий Иванович застыл на секунду. За окном было тихо. Он приоткрыл дверь спальни и заглянул. Внук спал. Василий Иванович послушал его ровное сонное дыхание. В окно стукнули вновь. Раз, раз, раз. Василий Иванович прикрыл дверь спальни. Бесшумно подошел к окну.

Окно в комнате было занавешено простой белой занавеской, расшитой по полю мелкими синими цветиками. Василий Иванович отогнул крахмальный угол и оказался лицом к лицу, глаза в глаза с кем-то, кого не сразу узнал.

Только стекло его отделяло от Евдокии Касымовой. Она, видимо, взобралась на завалинку, чтобы достичь окна. Лицо за стеклом казалось зеленовато-бледным, фосфорным.

Чайник грелся на газовой плите в чулане. Василий Иванович ставил на стол чашки и вазочку с конфетами "подушечки", которые очень любил.

Евдокия Касымова сидела за столом. Она успокоилась, лицо порозовело.

Она уже успела сказать все, ради чего примчалась среди ночи. Она сказала, что по дороге со станции домой вспомнила Валентину. И разговор с ней на рынке три года назад с половиною, в июне 1978-го.

И это был последний год ее жизни. Умерла Валентина в том же, 1978 году.

– Она внуков ждала со дня на день и боялась, что они заскучают от дождей, которые шли и шли. Она жила на 96-м километре, у нас торговала квашеной капустой, у себя, своим продавать, стеснялась.

Деньги внукам на гостинцы копила.

Чайник поспел.

Пили с конфетами.

– Отчего вдруг сегодня она тебе вспомнилась, а не вчера, к примеру?

– И не говори. Во-первых, дожди, как тогда. Во-вторых, женщина сегодня брала билет до Москвы, молодая. Лицо мне ее показалось знакомо. Близкое лицо, как родное. Я даже растерялась. Потом забыла.

По дороге вспомнила, что она на Валентину похожа, покойницу. Мы, когда молодые были, одной электричкой в Москву ездили учиться. Про любовь друг другу рассказывали. Где она, жизнь, куда делась?

– Не знаю.

– И ты ведь был молодой, я помню.

– А я уж забыл. Смотрю на фотографию старую: я ли это? Фотография старая, а я на ней молодой.

– Ты, когда из армии пришел, хорош был, только что не танцевал. В клубе у нас были танцы. А теперь дискотеки-черте-теки.

– Чаю налить еще?

– А почему ты спросил про нее, про Валентину?

– Да так.

– Человек помер давно, а ты спрашиваешь.

– Так уж.

– Я думала, случилось что.

– Нет ничего, просто спросил.

– И разговор наш последний. Откуда тебе знать про него?

– Последний?

– Под электричку она попала на другой день. На переезде.

– Бежала?

– Бежала. Я с тех пор, когда шлагбаум опущен, вообще не иду.

Василий Иванович налил Евдокии еще чаю. О Валентине больше не заговаривали. Василий Иванович спросил о внучке, куда она собирается после восьмого.

– Десятилетку думает кончать.

– Хорошо учится?

– Да неплохо.

– А какие предметы предпочитает?

– Не знаю. По всем ровно идет.

– Я, помню, тоже хорошо учился. Только физика с трудом давалась.

Хотя желание понять было.

– У нас сейчас новый физик. Из Москвы приехал, с женой. Объясняет доходчиво. Хотя не всегда по учебнику. Мальчишки уж очень довольны.

После уроков с ними остается, разбирает, как чего устроено в технике. Идешь часов в восемь вечера, у него свет горит в кабинете.

– Так поздно?

– Что ты хочешь, вторая смена в семь только заканчивается. Детям и погулять некогда.

К утру дождь прекратился. Вышло солнце. Холодный туман поднялся над землей.

Василий Иванович накормил внука манной кашей с вареньем, напоил какао и повел в детский сад. Мальчик, казалось, еще не пробудится, взгляд его оставался сонным, потусторонним. Он покорно шел с дедом по асфальтовой дорожке. Из тумана вдруг выходили встречные фигуры, кусты, деревья. Собака образовалась и тявкнула. Внук прижался к деду. Собака отступила, исчезла.

Через час туман почти растаял, только в низинах и кустах сохранился до самой ночи.

Василия Ивановича поразило лицо Катерины Егоровой. Ничего в нем не было на этот раз угрюмого, замкнутого. Хотя все также носила черный платок по самые брови.

В ее лице обозначилась тайна. Обладание ею как будто отделило

Катерину от других людей. Она находилась в тайне, как полупрозрачном, смутно-светящемся коконе.

Близилось к семи вечера, когда она впустила Василия Ивановича в свой дом. Как и рассчитал участковый, Павел Егоров еще не вернулся из школы. Катерина ожидала мужа через час. Василий Иванович пришел с газетным свертком под мышкой.

– Вот, – показал на сверток женщине, – утюг сломался. Думаю, не откажет Павел Сергеевич починить?

– Конечно. Оставляйте.

Свет ее смущенного взгляда коснулся Василия Ивановича.

– Я бы с ним хотел переговорить. Не помешаю, если подожду?

– Бог с вами. Садитесь. Я чаю вскипячу.

– Нет-нет, я уже отчаевничал, занимайтесь своими делами, я мешать не буду. Курить у вас в доме можно? Или на крыльце?

Появилась на столе пепельница. Василий Иванович закурил.

Катерина чистила картошку. Кастрюля с водой стояла на плите. Под ней отгорало пламя. Катерина открыла дверцу в печи и подбросила расщепленное полено. Пламя вспыхнуло. Лицо Катерины зарумянилось от жара.

– Похорошели вы удивительно, – заметил Василий Иванович.

Катерина опустила глаза. Из-под острого лезвия вилась тонкая стружка.

– Я, кажется, знаю, в чем тут дело.

Быстрый, всполохом, взгляд из-под ресниц.

– У меня супруга, когда понесла, точно, как вы, осветилась.

Катерина ниже опустила лицо.

– Когда ожидаете прибавление?

– В мае.

– Это хорошо. Это просто замечательно. Теперь ваша жизнь будет не пуста и осмысленна.

– Она и была не пуста, – возразила Катерина.

– Вы Павла имеете в виду? Давно вы женаты?

– Почти три года.

– А как познакомились?

– Да никак. Мы в одном классе учились. Он заболел в конце восьмого.

Я к нему пришла навестить. Он с бабушкой престарелой жил. У матери другая семья, отец вообще неизвестно где. Я стала им помогать. Ума или красоты во мне нет, а работать я умею и люблю. Чтобы чисто было, сытно, тепло… Паша мне всегда нравился, только я его боялась, даже взглянуть мне на него было страшно. Он на меня и внимания не обращал. Не гнал, и то хорошо. Потихоньку привык. Я и рада. Угождаю, не мешаю, тем и живу.

– Я, когда вас первый раз увидел, подумал, что монашка. Из-за платка, наверно.

– Я без платка стесняюсь чего-то.

– Но почему черный?

Катерина пожала плечами.

– Черный цвет – скрытный цвет, ночной, – задумчиво сказал Василий

Иванович.

Вода на плите закипела, и Катерина бросила в нее очищенный картофель. И вдруг замерла, прислушиваясь.

– Что? – спросил Василий Иванович.

– Не слышите? Идет. А у меня не готово еще!

Павел Егоров раскрыл дверь и с порога внимательно посмотрел на гостя. Василий Иванович уже встал.

– Вижу, вы устали после трудов, отдыхайте, я уже пойду.

– Ужинать с нами садитесь. Чего там у нас на ужин, Катерина?

– Нет-нет, меня внук заждался, я его у соседей оставил, бедолагу, он там с кошкой играет, мешает добрым людям. Я ведь чего заходил, утюг вам принес мертвый, может, оживите?

– Попробуем.

– На супругу вашу загляделся да засиделся, простите. И еще спросить хотел. Магнитофон вы мне давали послушать, помните? Нельзя ли еще раз, ту же запись?

– Никак нельзя, потому как нет ее. Стер.

– Жаль.

– Да зачем вам?

– Происшествие случилось на рынке в тот день, кража. Я думал, вдруг звук какой поможет.

– Тогда действительно жаль.

На этом они и распрощались.

По воскресному дню народу в электричке было мало. Василий Иванович читал, широко развернув газету. Колюня пристроился у окна. Уходили назад мокрые платформы с налипшими желтыми листьями. Под темным небом листья светились отгорающим светом, отблеском ушедшего лета.

Мальчик был одет во все чистое, даже курточку дед вычистил накануне щеткой, надев на нос очки, а ботинки намазал черным гуталином и надраил так, что в них отразился слабый осенний свет, и мальчик время от времени любовался на свои сияющие ботинки, а когда шел с дедом к платформе по грязной дороге, старался ступать осторожно.

Несколько попавших на глянец брызг стер, взойдя на асфальт платформы, прямо руками. Дед время от времени поглядывал на отвернувшегося к окну внука и жалел его, такого маленького, сосредоточенного.

Через полтора часа приехали. Мальчик первым выскочил из тамбура и бросился к молодой женщине, раскрывшей ему навстречу руки. Женщина подхватила ребенка, поглядывая на деда, достававшего тем временем сигарету.

– Ну, что, Нинка, – спросил Василий Иванович, – как учится?

– Учится неплохо, спится еще лучше, – отвечала дочь.

Она повела их в кафе-мороженое. Белые шарики мороженого подавали в металлических вазочках с вареньем из черноплодной рябины. Дочка взяла себе бокал шампанского, деду рюмочку коньяку, сыну – лимонад.

Они поговорили о прошедшей неделе, о мелких событиях своей жизни, важных для них. Затем дочка отправилась гулять с Колюней по Москве, а Василий Иванович по своим делам. Встретиться договорились на вокзале в восемь вечера. Дома были около десяти.

Лишь к полуночи Колюня уснул, возбужденный и утомленный встречей с матерью, фильмом, который он с ней вместе смотрел, огромным городом, где все прохожие видели, как он идет с матерью за руку, в сияющих ботинках по сияющему асфальту. Василий Иванович прикрыл в спальню дверь и устроился в кресле у печки с толстой общей тетрадью, в которую заносил нужные для работы памятки, когда не мог понять происходящее. Такое случалось нечасто. Заметки помогали разобраться.

В этот раз он записал:

"Ездил в Бибирево, встречался с сыном старика Степанова Евгением, который поменялся с Павлом Егоровым. Евгений сказал, что квартира была ему передана в хорошем состоянии и со всей обстановкой, по договоренности, так как Павлу Егорову срочно были нужны деньги.

Зачем, сыну Степанова неизвестно.

Поговорил с соседями. Павла Егорова помнят, говорят, что мастер на все руки, но не всегда подступишься. Бывало, отказывался брать в ремонт, ссылаясь на занятость, и никакие деньги тогда не соблазняли.

Мастерская у него была в гараже, который он купил, не имея машины.

Говорили, что он ставил опыты, что люди у него появлялись в гараже и пропадали без следа. И прочая чепуха".

Зима шла спокойно. Жалоб на Павла Егорова не поступало. К нему привыкли, к замкнутому его характеру, и к дыму из трубы его сарая, который часто шел ночами, привыкли. Тем более и понятно стало, что это за дым. Многим уже Павел Егоров починил телевизоры, приемники, пылесосы и прочую бытовую технику. Работал качественно, плату брал умеренную, люди даже издалека приезжали к нему за ремонтом.

Знакомств он ни с кем не свел. Жил своей жизнью. Его беременная жена все также продолжала трудиться по дому, ее можно было видеть то расчищающей снег от крыльца к калитке, то несущей неполные ведра с водой, то тихо стоящей в очереди в магазине. Она не вступала ни с кем в разговоры, тем более в споры и пререкания. Здоровалась со знакомыми. Если заговаривали с ней, отвечала, вежливо и односложно.

Но глаза ее улыбались. Все отмечали, что беременность ей к лицу.

Родила она в мае. Ребенок прожил чуть больше месяца. После этого она работала в саду, пропалывала, поливала. Ходила за водой, за продуктами. На людей не смотрела. Даже когда говорила с ними. В конце июня в хороший летний вечер видели ее идущей на станцию с рюкзаком за плечами и с чемоданом в руке. Муж ее работал в своей мастерской – труба дымила.

Через несколько дней, вечером, едва Василий Иванович сел с внуком ужинать, к ним постучали. Василий Иванович приподнялся и выглянул в окно. На крыльце стоял Павел Егоров и тяжелым взглядом смотрел прямо перед собой.

– Ты вот что, Колюня, – сказал дед внуку, – ты поешь сам, а после умывайся и спать ложись, а я пойду с дядей в саду посижу, на скамеечке.

Когда они сели под старой, разросшейся вишней и закурили, Павел

Егоров извинился, что пришел не в отделение, а прямо домой к участковому.

– Я не хотел официально.

Он протянул Василию Ивановичу листок бумаги, вырванный из тетради в клетку.

"Павел, я ухожу и не вернусь. Так решила. Мне тяжело с тобой. Катя".

Василий Иванович вертел листок в пальцах и молчал. Павел не сводил глаз с участкового.

– Что же вы от меня хотите?

– Не знаю.

– Она не исчезла без следа, записку оставила, объяснила, что по доброй воле. Куда она уехала, вы не знаете?

– Нет.

– Я не могу ее искать, нет оснований.

Павел Егоров молчал. Сигарета погасла в его пальцах.

– Вид у вас запущенный, лицо небритое, изо рта пахнет. Так нельзя.

Возьмите себя в руки.

– Не хочу.

Вечер был теплый. Шумела листва под ветром. Доносилась откуда-то музыка.

– Может, она вернется, – пожалел Павла Василий Иванович.

Он посмотрел на него больными глазами. Сунул в рот погасшую сигарету. Василий Иванович чиркнул спичкой, поднес огонек.

– Когда младенец умер, я даже обрадовался. То есть нет, конечно. Я просто подумал, что теперь нас опять двое, что все как прежде, и ей меня достаточно. Но как прежде не бывает.

Долго они сидели под гаснущим небом. Колюня устал смотреть из окна на красные огоньки их сигарет и лег спать. Павел Егоров распрощался, когда в пачке не осталось ни одной сигареты. Василий Иванович проводил его до калитки. И смотрел вслед, пока он не свернул с дорожки.

Месяца через полтора в отделение к Василию Ивановичу зашел сосед

Павла Егорова Лапиков Александр и предупредил, что Павел Егоров сходит с ума, так как беспрерывно слушает голос своей жены, записанный, видимо, на магнитофон. Голос этот доносится из открытых по летнему времени окон. Ничего больше Павел Егоров не делает, заказы не принимает, питается неизвестно чем. Александр Лапиков готов был оставить заявление в письменной форме, но Василий Иванович сказал, что это не требуется, и устный его сигнал принят к сведению.

Дом Павла Егорова молчал. Из открытого окна не раздавалось ни звука.

Василий Иванович отворил калитку и вошел. Дверь в сарай под старой яблоней была закрыта на висячий замок. Дым не шел из трубы. Сад зарос, одичал, пришел в запустение.

Василий Иванович поднялся по ступеням крыльца и постучал. Никто не отозвался. Василий Иванович толкнул дверь, она подалась, и он вошел.

В комнате было сумрачно. Павел Егоров лежал на диване ничком. Дышал прерывисто. У дивана валялась пустая водочная бутылка. На столе стоял уже виденный Василием Ивановичем магнитофончик. Участковый подошел к нему и нажал кнопку. Раздался голос Катерины:

"…Мы в одном классе учились. Он заболел в конце восьмого. Я к нему пришла навестить…"

Василий Иванович взглянул на поднявшего измученное лицо Павла и нажал "стоп".

– Вы извините.

Павел сел и потер заросшее щетиной лицо.

– У вас дверь открыта. Вошел и вижу – знакомая штука. Рука сама потянулась… Как вы это записали?

– Как все. Включил на запись.

– Не может этого быть. Вас тогда не было, когда Катерина эти слова говорила – мне.

– Ну, значит, я на автоматическую запись поставил, на время, а магнитофон спрятал. В конце концов, не все ли равно?

– В общем – действительно.

Василий Иванович сел у стола.

– Но мастерство ваше все-таки удивляет. Что ни говорите, не каждый может такой магнитофон сладить, который включается, когда вы пожелаете, и записывает, что вам угодно. Хотя бы даже то, чего нет.

Удивление и страх проявились в глазах Павла.

– Например, та запись, где наша Евдокия Касымова разговаривает с

Валентиной. Записали вы их разговор – по вашим словам – прошлым летом, то есть в 1981 году, а произошел он, как выяснилось, в

1978-м. И произойти позже никак не мог, так как упомянутая Валентина умерла в том же, 1978-м.

Василий Иванович вытащил, не спеша, сигарету. Чиркнул спичкой и, не донеся еще огонек до сигареты, спросил:

– Как вы это делаете?

Через несколько часов Лапиковы, Александр и Марья, увидели, как участковый выходит из дома Павла Егорова. Как и когда ушел из своего дома сам Павел Егоров, они не заметили. Видимо, это произошло ночью.

Дверь в доме Павел оставил открытой. На столе нашли записку, что он ушел искать жену. Магнитофон не обнаружили. В сарае все было в чистоте и порядке. Как обычно.

Объявлять Павла Егорова в розыск Василий Иванович посчитал излишним.

О чем ему рассказал Павел, открывать кому бы то ни было посчитал излишним совершенно.

Как он пришел к этой идее, это можно догадаться. Наверное, был дома проигрыватель, черные пластинки в конвертах. Пластинка кружилась, игла опускалась острием в бороздку, звучал голос. Или просто музыка.

Черный круг, немой предмет, имеющий свою память, пусть однообразную.

В конце концов бабушка тоже рассказывала одни и те же истории: о том, как монашки приходили в деревню, или о том, как мать варила варенье в медном тазу на костре прямо под яблоней, или о том, как на школьном крыльце стоял лотошник и продавал тянучки за мелкие деньги.

Бабушка помнила, и пластинка помнила, все имеет свою память, не только человек, но и всякая вещь. Стул, к примеру, или монета. И чем старше вещь, тем больше помнит. Вопрос, как эту память пробудить.

Для пластинки существует специальный прибор с иглой, для фотопленки существует темная ванная, фотобумага, корытца с проявителем и закрепителем. Он видел, как на белом глянце проявляется изображение, отпечаток. И он думал, что можно создать такой прибор, который откроет глазу и слуху человека память любой вещи, память камня или память пустого бумажного листа.

Идея скорее поэтическая, но он сумел ее материализовать.

 

Жертвоприношение

– Люди живут в тишине и покое, их время занято беседами, чаем, игрой, их труды не обременительны. Не бывает ураганов, землетрясений, войн, эпидемий. Вовремя и в меру идет дождь, светит солнце, если прохладно, в камине горит огонь. Утро. Благоухают розы, окно приоткрыто, поет пичуга. Любимая входит с подносом. Кофейник, сахарница, две чашки, хлеб, масло, джем. О чем они говорят за кофе?

О пустяках. О том, что роса холодная, что вечером будут гости и Лизи сделает жаркое. Лизи находят мертвой на каменном полу кухни. Нож торчит из ее груди.

Англия. XIX век. Классический детектив.

Что есть убийство в совершенном мире? Изъян? Диссонанс? Нет, нет и нет. Убийство – жертвоприношение. Необходимое условие для сохранения рая. Необходимое, но не достаточное. Чтобы гармония устояла, убийство должно быть раскрыто.

Убийство не было раскрыто, и в этом все дело. Нас изгнали из рая.

Жертву не приняли. Мир рухнул…

Он только что съел домашнюю котлету с серым хлебом, вытер губы салфеткой, налил себе кофе из термоса. Кофе остывал, а он рассуждал о детективе. Он сидел у окна по ходу поезда и обращался к мужчине напротив. Мужчина слушал внимательно. Женщина возле него в разговор не вникала. Она думала о своем, смотрела журнал. Стук колес ее умиротворял. Сережа лежал на верхней полке. Он сверху смотрел на двух собеседников. Уже три часа ехали вместе.

– Детектив нашего времени дает картину иного мира, здесь преступление -обыденность, а гармония кажется пошлостью, дурным вкусом. Этому миру угрожает не убийство, а его раскрытие. Не преступление, а наказание…

– Нет, Евстафий Павлович, вы не писатель, – задумчиво произнес мужчина напротив, – вы скорее философ.

– Столько же философ, сколько писатель. То есть – нисколько.

– Но вы же задумали детектив?

– Это не значит, что я писатель. Я просто провожу время. Вам не понять, вы еще молоды.

– Дело не в этом. Мне вообще недоступна такого рода деятельность или времяпрепровождение. Как это происходит? С чего вы начинаете?

– Я завел тетрадочку, куда заношу свои размышления. Различные случаи и происшествия тоже находят там место. Что-то я беру из телевизора, что-то из газет.

– Как Достоевский.

– Боюсь, это уже стало банальностью.

– Да, только нынче газеты, как правило, врут.

– Это не важно. Любой вымысел обусловлен реальностью. И говорит о реальности не меньше, чем истинное происшествие.

В дверь постучали, и тут же она откатилась в сторону. Проводник принес чай. Звякнули ложки. Мужчина подвинулся, давая женщине место у стола. Евстафий Павлович вспомнил о своем кофе. Сережа тоже захотел чаю, но ему лень было спускаться. Да и неловко теснить

Евстафия Павловича, сидящего так удобно, проще остаться невидимкой, человеком, которого нет.

– В общем и целом я пока накапливаю материал. Этим все может и ограничиться, если только не привидится мне сюжет, в котором весь этот материал уместится.

– Постмодернизм.

– Не знаю.

– Напишите лучше о своей жизни. Все и отразится – и размышления, и случаи.

– Моя жизнь никому не интересна. Даже мне. Нужен сюжет. Чтобы засасывал, поглощал, не давал опомниться и захватывал все случаи вместе с философией.

Сережа закрыл глаза. Все ему казалось прекрасным: поезд, чудаковатый старик внизу, разговор об убийстве как о чем-то самом обыкновенном и даже необходимом и в то же время совершенно нереальном, немыслимом.

Во всяком случае, в этом купе, в это мгновенье. Сереже недавно исполнилось пятнадцать лет, самому себе он казался очень взрослым и все понимающим, разве что не все пережившим.

Он представил себя убитым, несуществующим. Мир прекрасно без него обходился.

Проснулся Сережа уже под вечер. Разговор внизу продолжался.

За окном, в сумерках, проплывали огни, и Сереже чудилось, что плывут они в воздухе сами по себе, не имея отношения ни к окнам, ни к фонарям, ни к стоящим на переезде машинам.

– …Можно сказать, что я был в том самом, утраченном теперь, рае. Он существовал лично для меня. При том что жил я, как все послевоенные дети, – голодно, бедно. Думаю, что мать моя была ангелом и освещала мою жизнь. Она жалела всех людей и никого не считала ни в чем виноватым. И я отчасти видел людей ее глазами. Это было заразительно.

Я проснулся ранним утром. Матери не было в комнате. Тикали круглые часы на столе. Но я не знал, сколько времени, часы были повернуты лицом к материнской постели, к ее изголовью. Ясно, что еще очень рано – по едва брезжущему свету. Матовый, бледный, зимний свет.

Железный удар лома о мостовую – дворник внизу сбивал лед.

Я стал было вновь задремывать, но за стеной что-то упало, обрушилось. Стихло. Заскулил пес. Я удивился, сосед не любил собак.

Скулеж перешел в вой, и я вдруг понял, что вой этот – человеческий.

Вскочил. Вой оборвался. Восемь лет мне было, а помню отчетливо, как будто это не ушло в прошлое, а так и осталось настоящим.

В коридоре горел свет. Жильцы теснились у соседской двери, раскрытой настежь. Я пробрался к самому порогу. Окно было закрыто тяжелой, глухой шторой. Горела под потолком лампа в бумажном колпаке. Кто-то лежал на диване, с головой накрытый простыней. На стуле возле него молчала женщина с невидящим, пустым взором.

Послышались шаги в дальнем конце коридора. Врач и участковый…

– Это было убийство?

– Нет-нет, он умер своей смертью. Но преступление все-таки было.

Его сестра – это она выла – к вечеру позвала мою мать помочь с уборкой. В комнате было грязно, запущено, по-холостяцки. Я им помогал, носил воду. Сестра перебирала, перетряхивала вещи. Для мужа отложила хороший американский свитер и желтые, тоже американские, ботинки, почти новые. Сказала, что у них, у мужа и брата, один размер. Она больше не убивалась, не плакала даже, спокойно работала.

Мы все трудились спокойно, споро, складно, почти весело. И нисколько нам не было страшно покойника, чей дух еще не отошел, наверное, от этого места.

Портьера была отодвинута, форточка отворена, падал молочный свет, стучали внизу шаги по выскобленному асфальту.

Сестра покойного выдвинула ящик письменного стола и стала выкладывать на столешницу его содержимое. Мы с матерью замерли.

Среди писем, катушек с нитками, папирос, спичек, карандашей в ящике оказалась зажигалка, сделанная из патрона. Точно такую оставил-забыл дома мой отец. Он приезжал в сорок четвертом на несколько дней.

Отпуск по ранению. Он уехал 18 августа, а 15 сентября на него пришла похоронка. Мать берегла эту зажигалку, прятала, она была ей дороже любой вещи в доме, даже золотых сережек, отцом и подаренных ей когда-то.

Зажигалка пропала в начале ноября, в праздничной суете. Мать тогда долго смотрела мне в глаза, пока я не расплакался. Не знаю, поверила ли она, что я зажигалку не трогал.

Мать подошла к столу и взяла зажигалку в руки. Я поставил ведро с водой, которую собирался вынести, и тоже подошел.

В конце концов зажигалка могла быть такой же, но не той самой. Мало ли их мастерили солдаты. Но она все-таки была той самой. На ней была процарапана большая буква "Е", начальная буква имени моей матери

"Елена" и моего имени "Евстафий"…

– У вас редкое имя, не городское.

– Меня назвали в честь деда. Я родился в тот день, когда он умер.

Мать его обожала…

Евстафий Павлович замолчал, задумался. Мужчина кашлянул.

– Простите, на чем я остановился?

– Ваш сосед украл у вас зажигалку.

– Да. Но зачем? Он мог взять и сережки, все-таки золотые, они лежали рядом в одной шкатулке…

Мать ничего не сказала. Положила зажигалку на стол. Но я тут же схватил ее. Сестра покойного разрешила: "Бери, если хочешь". Так зажигалка вернулась к нам, но память ее удвоилась; она стала и памятью об отце, и памятью о соседе, их общей.

Вечером мы сидели с матерью за нашим круглым столом, ели картошку со сковородки. Мать вдруг сказала: "Не осуждай его". – "Я не осуждаю.

Но зачем он это сделал?" – "Тоже хотел иметь память о нашем отце". -

"Без спросу?" – "Боялся, что мы откажем. Или стеснялся спросить.

Робкие люди порой совершают нелепости. В конце концов, у нас оставались другие вещи, напоминающие об отце. Все здесь о нем напоминает". – "Отец с ним дружил?" – "Нет. Они слишком разные люди".

Я помню отца молодым человеком, гибким, с серыми улыбающимися глазами, застенчивым. От застенчивости мало разговаривающим.

В тот его отпуск, в первый же вечер, к нам пришли все соседи. Отец привез тушенку и спирт. Даже шоколад. Картошку сварили. Все сидели, ели, выпивали, спрашивали отца о медали "За отвагу". Отец отмалчивался. Много курил. И я помню упорный взгляд соседа, он был направлен на отца, как раз от этой зажигалки прикуривающего.

Никого уж их нет, все прошло, а я вот еще помню о них…

– Для детектива в этом преступлении не хватает главного – убийства.

Жертвоприношения, как вы говорите. Вот если бы ваш сосед был убит, и милиция бы терялась в догадках, и нашли бы зажигалку, а ваша мать, узнав ее, испугалась бы и смолчала…

– Не хочется мне делать из этой истории детектив. Мне дорога память этих людей, не хочу ее омрачать нелепыми домыслами.

– В таком случае вы никогда ничего не напишете, только думать будете да вспоминать.

– Наверно, в этом и заключается мое истинное желание. Детектив – лишь предлог, катализатор.

Сережа смотрел в окно. Поезд приближался к большой станции.

– Речинск, – сказал мужчина.

Проплывали в темноте дома, заводы, машины, люди. Хотелось тоже пройтись, хлебнуть ночного воздуха, увидеть небо.

Разговор внизу иссяк.

Воздух оказался холодным. С неба моросило. Так что вышедшие на перрон скоро вернулись в теплую утробу вагона. Женщина легла спать на нижнюю полку. Собеседник Евстафия Павловича забрался на верхнюю и почти сразу захрапел. Сереже лежать уже не хотелось. Он погасил свет, чтобы не мешать спящим, и сидел у зеркальной двери. Ждал, когда же наконец поезд тронется, томительно было его стояние.

Дверь откатилась. Евстафий Павлович вернулся с улицы. Он принес газету в темных крапинах от дождя. Устроился с газетой у окна.

С платформы светил фонарь. В его лунном свете Евстафий Павлович читал статьи, близко нагибаясь к страницам. Текст он смотрел через толстое стекло очков, пользовался ими как лупой; лишь одно стекло и было в черной оправе.

Сережа наблюдал из своего угла за чистым, сухоньким, преклонных лет человеком. Седые волосы венцом стояли над его лысиной. Одет он был старомодно, просто, аккуратно.

Евстафий Павлович поднял голову от газеты и растерянно огляделся.

Взгляд его задержался на Сереже, но лишь на мгновенье. И вновь погрузился в газету.

Вдруг, приподнявшись, Евстафий Павлович приблизил лицо к стеклу и всмотрелся в пустую, черную от дождя, с расплывшимися отсветами фонарей платформу. Он обернулся и вновь встревоженным взором наткнулся на Сережу.

– Вы не знаете, скоро мы отправляемся?

Сережа посмотрел на часы. Евстафий Павлович не отрывал от него взгляда.

– Скоро.

– Когда?

– Через пять минут буквально. Здесь большая стоянка, потому что поездные бригады меняются.

Но Евстафий Павлович уже не слушал Сережу. Он поднялся и схватился за край полки, на которой Сережа сидел. Сережа догадался, что он хочет что-то достать из багажа, и встал. Евстафий Павлович рванул вверх полку, достал из-под нее сумку. Откатил зеркальную дверь и выскочил из купе. Изумленный Сережа бросился к окну. Он увидел бегущего к вокзалу Евстафия Павловича с сумкой на плече. Сумка была старая, синяя, с красной надписью в белом прямоугольнике: "USSR".

Поезд тронулся, точно нечаянно, как будто и не тронулся вовсе, а просто голова закружилась у глядящего в окно.

Для столь поспешного бегства поводом могла быть только газета.

Что-то в ней всполошило степенного философа, смутило, выбросило из теплого, обжитого нутра под дождь в чужом городе.

Сережа перечитал все, каждую статью, заметку, каждую фотографию рассмотрел на той странице, которую изучал Евстафий Павлович. Лишь один материал показался ему любопытным, любопытным не сам по себе, а в связи с Евстафием Павловичем, искателем детективных историй, собирателем преступлений и "случаев".

Сообщалось, что наконец-то готов к сносу старый, бывший когда-то, после войны, воровским притоном район. Жителей уже переселили в новые отличные квартиры. На месте бараков и частных домишек, запутанных улочек и переулков, проходных дворов и глухих углов поставят несколько высоток, построят школу, детский сад, разобьют парк.

"Воровской притон, малина…" Видать, веселенькая история была у этого места, с поножовщиной, с кровью, с крадеными драгоценностями, мерцающими в тусклом свете электрических ламп. Наверное, собиратель историй знал что-то о кладе, зарытом в подполе какой-нибудь халупы-развалюхи.

На всякий случай Сережа перечитал всю газету целиком, но больше ничего интересного не нашел.

На следующей ночной станции он сошел с поезда. Стоянка была короткой, и едва он спрыгнул на низкую, разбитую платформу, как состав двинулся в путь. Вдали шли обходчики. Доносились их голоса.

Светящаяся точка фонаря приближалась. Перепрыгивая через рельсы,

Сережа направился к небольшому зданию станции.

– Билетов нет, – сказала кассирша.

– Как нет?

Он стоял у окошечка растерянный, как будто его обманули, и не уходил.

– Что же делать?

Кассирша всмотрелась в мальчишеское лицо.

– Можешь сесть на пригородный, через час отправление. Доедешь до

Речинска, это большая станция…

– Я знаю.

– Оттуда можно машину нанять до Москвы, прямо у привокзальной площади машины.

– За дорого?

– Кому как. Если очень надо, так и ничего. Тысячи полторы запросят, а то и две. Есть у тебя такие деньги?

Сережа кивнул.

– Но ты сразу не соглашайся, торгуйся.

– Спасибо.

До пригородного Сережа сходил в буфет, взял чаю, пирожок с картошкой. Пирожок не доел, оставил бродяжке, слезно смотревшему. "В конце концов, ничего страшного, что я соскочил с этого поезда, – думал Сережа, – никому от этого ни жарко ни холодно". Мать знала, что он ехал к бабке, собственно, она и дала ему денег на поездку, уж очень ей хотелось, чтобы он хоть куда-нибудь свалил из дома, оставил ее с новым хахалем наедине. Бабке он не сообщал о приезде, хотел устроить сюрприз. Так что никто Сережу не ждал, он был свободен, и ему даже немного грустно было от этой свободы.

Объявили посадку на пригородный. В старом раздолбанном вагоне, кроме

Сережи, оказалась старушка с маленькой внучкой, обе в белых платочках, с тяжеленными корзинами, прикрытыми уже вялыми листьями лопухов. Они ехали в Речинск на рынок, торговать грибами. Обе уснули почти сразу. Сережа спать совсем не мог, в голове была ясность почти невыносимая, как бывает невыносим яркий солнечный свет, словно кто-то настроил Сережу на эту ясность. Сережа даже подумал, что долго так не выдержит. "Так и помереть можно, спечься".

Большая платформа в Речинске была пуста. И газетный киоск уже закрыли. Сережа заглянул в зал ожидания, Евстафия Павловича там не увидел. И в буфете он его не нашел. Наверняка уже ехал к Москве, уже даже подъезжал. Сережа упустил Евстафия Павловича, даже если и угадал, куда он вдруг рванул и зачем. Проверить это уже не представлялось возможным. И все-таки из какого-то нелепого упрямства или из-за бессонной ясности в голове Сережа вышел на привокзальную площадь, не умея торговаться, согласился с шофером на назначенную цену и отправился обратно, в Москву. Глаза так и не сомкнул, хотя шофер выключил в салоне свет и музыку.

Утро только начиналось. Августовское, тихое, как мирный сон.

Сережа не торопился. Зашел в уже открывшийся "Макдоналдс", сходил в туалет умылся, выпил кофе. Есть не хотелось. Настроение было самое бодрое.

Сережа вышел из "Макдоналдса" и сел в троллейбус.

Перейдя под землей площадь, Сережа очутился на Ленинградском вокзале. Взял билет, сел в пустую по раннему времени электричку.

Сошел на второй остановке. От платформы вела асфальтовая дорожка – между глухих стен пивзавода и мясо-молочного комбината. Над головой кружилась черная туча птиц. Пахло ржаным хлебом и падалью.

В узкой щели между двух стен Сережа шел долго. Он думал, а будет ли конец, не лабиринт ли это безвыходный? Но, к счастью, выход открылся.

По широкой дороге катили грузовики и фуры. За дорогой, в низине, стояли те самые, готовые к сносу, деревянные бараки и частные дома на просевших каменных фундаментах. Палисадники и сады разрослись, яблони и вишни одичали, высоко поднялась полынь, крапива, чертополох. Пахло под ровным солнечным светом кладбищенским запустением. Отчетливо слышались и поезда, и ревущие по дороге машины, и ухающие звуки из-за заводских стен. Но звуки близкой жизни не имели отношения к покинутому, оставленному людьми месту. Здесь, на этих улочках, звуки обретали другое значение. Что-то вроде реквиема.

Растерянно шел Сережа по растрескавшемуся асфальту. Окна домов зияли черными провалами. Осколки стекол посверкивали. В иные дома Сережа заходил, ему казалось, там кто-то есть. Сережа прислушивался, привыкал к полумраку. Заглядывал в клетушки комнат.

В одной из комнат увидел старый стул.

Сережа сел на него и вдруг почувствовал тяжесть в ногах, усталость.

В горле пересохло.

На стене темнели прямоугольники от висевших здесь когда-то то ли фотографий, то ли картинок. Сережа представил себя пришельцем, заблудившимся на чужой планете. За разбитым окном густо и высоко стояли заросли малины, и перезревшие, темные ягоды приторно пахли.

Апатия, усталость, полная невозможность движения, паралич воли. Если бы кто-то сейчас вошел, достал пистолет, взвел курок, навел на

Сережу, прицелился, Сережа бы не шевельнулся. Так и дожидался бы выстрела. При полной, ослепительной ясности сознания; мысли сгорали в его свете.

Заросли качнулись. То ли крыса прошмыгнула, то ли кошка. Аптечный пузырек обозначился в углу. Паутина сверкнула в переместившемся солнце. И вдруг все погасло – солнце ушло за облако. Стало холодно от страха. Сережа вскочил, бросился вон из клетушки. Так бежал, будто дом рушился за спиной. На уличке остановился. Солнце вновь показалось. Забыл даже, для чего оказался здесь.

Думал вернуться к дороге, но не помнил, в какую сторону идти. Звуки машин и поездов казались далекими, не земными, а небесными.

Сережа пошел наудачу.

На перекрестке остановился. Бежала стая собак – цепью. Они приблизились и проскользнули мимо, совсем близко от Сережи, на него не отвлекшись, не поглядев. Молча, быстро. Пропустив собак, Сережа двинулся дальше. Улица вела его вдоль палисадников с роскошными золотыми шарами, с рябинами, полными красных ягод. На небольшой площади, на кособокой скамейке возле бывшей почты Сережа увидел людей.

Бомжи, мужчина и женщина, грелись на прозрачном солнце, пили пиво.

Сережа им обрадовался ужасно, подбежал. Они нисколько ему не удивились.

– Здравствуйте, – радостно сказал Сережа.

Мужчина встряхнул банку и протянул Сереже. Сережа покачал головой.

Мужчина влил остатки пива себе в глотку. Банка покатилась по пыльному асфальту.

– Как бы мне выйти отсюда покороче? – спросил Сережа.

Мужчина махнул рукой.

– Прямо этой улицей?

Мужчина кивнул, а женщина улыбнулась. Они пребывали в своем блаженном, безмолвном раю.

Сережа отправился в указанном направлении. Уличка покатилась под гору. Через три дома она резко поворачивала. Перед поворотом Сережа оглянулся. Пара бомжей шла за ним. Их бессмысленные лица рассеянно освещало солнце. Сереже стало не по себе от того, что они идут следом, по ими же указанному пути, и он, свернув, исчезнув на время из поля их зрения, рванул с улицы проходными дворами. Кошка, едва не попавшая ему под ноги, с воплем взлетела на дерево. Сережа мчался, летел…

Из дома барачного типа, мимо которого шли бомжи, донесся шум. Бомжи остановились. Мужчина подобрался к окну. Стекла были выбиты. Мужчина ухватился за карниз, подтянулся. Женщина ждала. Мужчина вернулся к ней через ломкие, сухие заросли уже пожелтевшей травы. Его лицо встревожилось и от этого стало осмысленным.

– Что? – спросила женщина.

Мужчина показал на дом.

– Что?

Он махнул рукой и пошел к крыльцу. Женщина помедлила и отправилась следом.

Они вошли в темный длинный коридор. Приблизились к дверям – первой слева по ходу комнаты. Мужчина поднял руку, женщина замерла. Он приблизил к двери ухо, прислушался. Затем, посмотрев на женщину, отворил дверь.

На полу у стены сидел, вытянув ноги и свесив голову на грудь,

Евстафий Павлович. Синяя сумка с красными буквами "USSR" валялась на полу. Видимо, ее падение и услышали с улицы бомжи.

Мужчина подошел к нему, сел на корточки, дотронулся до руки. Она была еще теплой. Но Евстафий Павлович уже не дышал.

Женщина наклонилась к нему. Всмотрелась.

– Я знаю его, – удивилась она. – Ей-богу. Он жил здесь, в этой комнате. С матерью, отец на фронте погиб. На улице бы встретила – не узнала, а вот сейчас вижу – он. Как изменился, бедный.

Она посмотрела на мужчину.

– Пойдем отсюда. Живо.

Через минуту комната была совершенно пуста. С потолка свисал на шнуре патрон для лампочки. Темнели следы от долго стоявших здесь когда-то вещей. Мертвец сидел у стены. Валялась его сумка.

…Сережа мчался, летел и вдруг – выскочил из лабиринта.

Через небольшой пустырь, совсем рядом, стоял белый панельный дом.

Белье сохло на балконах. Доносилась музыка. Мальчишки на пустыре гоняли мяч. Сережа заплакал, увидев все это. Ему казалось, что он чудом выпрыгнул с того света. Успокоившись, вытерев лицо, Сережа отправился к дому.

 

Закон сохранения

Он был сухой, желтолистый, с черными знаками. Крысы его пощадили.

Я отрывал листы на растопку, чтобы огонь занимался веселее. Но, прежде чем положить лист поверх поленьев и щепок, я его прочитывал.

Листы я выдирал из журнала не подряд, чтобы и читать не подряд, а случайно. Затем лист превращался в дым и пламя. Кстати, китайцы под свой Новый год пишут свитки с просьбами богам и сжигают. Только таким образом, через сожжение, их просьбы достигают божества. Я предаю огню листы старого журнала и думаю о Н.В.Гоголе, возможно, он что-то знал о китайцах и недаром сжег свою рукопись, он предназначал ее Всевышнему, а не людям.

Я пишу на оборотах чей-то диссертации, мне ее подарили. Разумеется, на растопку. Но я подумал, что Всевышнему маловато будет рассуждений автора о математических моделях систем управления энергетическими процессами. Я решил дополнить абстрактную математику конкретным содержанием своей жизни, которая вся сплошь состоит из чужих жизней, лиц, походок, а пуще – интонаций. Так что через меня, смиренного, до

Господа дойдут те, кто во мне томится, кем я томлюсь.

Я заметил, что крысы пощадили журнал, и тут же представил себе обожравшуюся литературой крысу, усвоившую и Лермонтова, и того же

Н.В.Гоголя, и Томаса Манна, и бог знает кого еще. Наверное, эту бедную крысу разорвало, как будто она проглотила гранату. Что она почувствовала перед смертью, вместив в себя все эти истории, образы, слова? Хоть слова и бесплотны. Но бесплотные слова иной раз рождают вполне осязаемый мир.

Мы с Всевышним прочитали о человеке, хотевшем понять, что чувствует умирающий от удушья. Он затянул петлю на собственной шее. Не рассчитал и умер. Успел почувствовать, но не успел осмыслить.

Лучше не прыгать в бездну. Можно, конечно, в нее заглянуть, но и тут следует соблюдать осторожность. Бездна притягивает обращенный в нее взгляд. Она выпрямляет дрожащий взгляд и вырывает из жизни. Нет-нет, надо держать ухо востро. Чуть зазеваешься, и ты там. Как подтверждение моим словам вот вам еще одна история с листа пожелтевшей бумаги:

Человек устал. Ему безумно хотелось спать. Он мечтал о том, как придет домой, рухнет и мгновенно отключится. Он представлял себя этаким приемником, который работает, работает, уже много часов в нем звучат и бьются голоса, музыка, смех, эфирные помехи, и вот этот приемник отключают от сети, и наступает совершенная блаженная тишина.

Он добрался до дому, рухнул, но отключиться не смог. Соседи смотрели телевизор, и все было слышно через стену, измученный мозг как будто даже усиливал громкость. Точно уставшая голова была резонатором. Он не мог отключиться, он слышал и разговор на лестнице, и хлопанье двери в подъезде, и мотор вставшей под самыми его окнами машины. Он был совершенно беззащитен. Лежал и ждал. Надеялся, что наступит час, когда все в доме угомонятся, когда остановятся моторы, закроются краны, наступит тишина.

Часа в два ночи единственным мучительным звуком оставался ход часов, стоявших на журнальном столике у его изголовья. Он разбил часы о стену. Но тишина все-таки не наступила. Он не сразу понял, что ему мешает собственное дыхание. Он слышал себя, вот в чем дело, ток своей крови, свой пульс.

Он остановил дыхание. И лишь тогда отключился.

Мы встречаемся по средам. Я выхожу в пять утра. Встаю соответственно в четыре, а иногда и вовсе не ложусь. Я спешу на автобус, он меня ждать не будет. Он предназначен для рабочих. Их везут на завод, в первую смену. Правда, как-то раз автобус все-таки ждал меня. Три минуты, пока я бежал. Я опоздал, потому что упал.

Мне под пятьдесят. Большинство радостей жизни мне все еще доступны, но, поднимаясь с обледенелого тротуара под взглядами людей из автобуса, я чувствовал, что все уже прожил, исчерпал. То, что происходит со мной сейчас, происходит уже и не со мной, не очень меня касается.

И все-таки я живу. Встаю в четыре утра по средам, умываюсь, бреюсь, надеваю чистое белью, стригу ногти. Среды – мое спасение. Если бы их не было, я бы оброс, одичал. Но я держусь, я еще вполне похож на человека. Среда – бревно, за которое я ухватился после кораблекрушения. Впрочем, я никогда не терпел кораблекрушения и не знаю, помогает ли бревно, когда под тобой несколько сот метров холодной соленой воды.

Сейчас зима и пять утра – еще ночь. И лица ночные в автобусе, с ночными тенями. Электрический свет под потолком их не прогоняет, тени – его порождение. Лица в автобусе не так гладко выбриты, как мое. Не так ухоженны. Не так осмысленны. Во всяком случае они практически ничего не выражают, кроме терпения.

Автобус трогается. Путь предстоит долгий.

В эту войну светомаскировка не используется. Город, со всеми его скудными экономными огнями, не видно с высоты. Ни самолетам, ни птицам, ни космическим кораблям. Как такое чудо достигнуто, мне неведомо. В этой войне много чудес. В ней главную роль играют ученые, а не солдаты, которые, впрочем, погибают, как и во всякой другой войне. Гибель, не играющая роли.

Я – герой прошлой войны, вот почему меня подвозят на служебном автобусе. Люди в нем, конечно, понимают, что я не мог воевать на прошлой войне, я, как и они, тогда еще не родился. Но они своими глазами видели меня в военной форме, окровавленного, ползущего по степи с автоматом в руках. Да я и в самом деле полз, и чувствовал боль и ненависть. Я стрелял и попадал в цель, я терял товарищей. Я был солдатом той войны, оглохшим от взрыва. Победителем.

Актеры – не люди, так говорил один мой знакомый.

Он пришел раньше, чем прозвенел будильник. Постучал. Но я не услышал во сне. Он ждал во дворе. Чтоб не замерзнуть, лепил снежную бабу.

Когда зажегся свет в моем окне, он рванул в подъезд. Я вновь не услышал его стука – брился в ванной. Он решил, что я глуховат, и стал ждать под дверью. Когда я вышел, с гладким, надушенным лицом, тепло одетый, с гостинцем в свертке, он поднялся с корточек и крикнул:

– Вам письмо!

Я вскрыл и прочитал тут же, на площадке. Он ждал.

Любопытно, хотя бы три минуты ждал меня автобус? Что подумали люди, когда автобус медленно тронулся, как будто все еще надеясь, что я появлюсь? Что я умер?

Я сложил письмо. Мальчик сказал:

– Нужен ответ.

– В смысле?

– Напишите чего-нибудь. Если я принесу ответ, она даст мне хлеба.

Мальчик пил морковный чай из большой кружки и болтал ногами под столом. Я перечитывал письмо. Еще не раз я его перечитывал, так оно меня поразило. Я перечитывал его и тогда, когда уже ни для кого не было новостью в нем написанное.

"Митя, он вернулся часов пять как. Сейчас спит. Я не смогла заставить его помыться. Он лежит на постели на чистом белье, и от него пахнет. Он не ранен, у него отпуск. Он его не за героизм получил, а за усталость. Так он выразился. Но я думаю, он дезертир.

Боюсь, как бы и другие так не подумали. Его, конечно, видели, да он и не скрывался. Сказал, что пришел ко мне отдохнуть. Что как только отдохнет, уйдет. При нем нет оружия, но это неудивительно после того, что он мне рассказал. Или это правда, или он болен. Лучше бы второе.

Вчера он смотрел, как на столе появляются хлеб, масло, колбаса.

Смотрел как на чудо. Я подумала, с голода. Но он не съел ничего. Он только любовался, как будто это был не хлеб, а его образ на картине.

Он и меня попросил не есть.

– Хотя бы не на моих глазах, – сказал. – После уничтожишь.

– А ты – разве не голоден?

– Не знаю.

Он не спросил, откуда у меня колбаса, хлеб и масло. Я все-таки продала кольцо. Хотела тебя побаловать. Хлеб сберегу, а вот колбаса и масло до тебя не доживут, а жаль.

Все это лежало на столе совершенно бессмысленно. Я сказала:

– Раз ты не хочешь, я уберу.

Он стал близко рассматривать свои грязные пальцы.

Стол опустел. Я достала папиросу. Закурила. Почуяв дым, он перевел взгляд на меня, точнее на сигарету. Смотрел упорно, не отрываясь. Не огонек его привлек, как я сначала подумала. Ее превращение в дым и пепел его заворожило.

– Вот так и ствол моего автомата, – сказал он. – Прямо на моих глазах исчезал. Они начали со ствола. Но сожрали все, даже ремень из кожзаменителя. Примерно с такой же скоростью, как тлеет твоя папироса.

Я, конечно, подумала, что он не в своем уме.

– Они пожирают все, – сказал он. – Уничтожают без всяких взрывов.

Мой вопрос – кто они? – он не услышал. Сказал:

– Я видел, как исчез мост над рекой. Они съели. Я видел, как человек в толпе оказался голым. Пару минут им понадобилось, чтобы пожрать его одежду, белье, башмаки, часы на запястье. Они или оно. Черт его знает, что это. Его не видно. Невидимый огонь без пепла и дыма.

Война окончена, спокойной ночи. Все окончится, слава богу, как только растает снег.

Я пишу и смотрю на него спящего. Когда он уйдет, дам знать".

– Чего вы сидите? – сказал мальчик. – Пишите. Мне в школу еще топать.

– Не буду писать.

– Знаете, это не честно! Она обещала хлеб за ответ.

– Чудак человек, зачем ей мои слова на бумажке, если я сам приду, собственной персоной. Ты меня приведешь, ты знаешь короткий путь.

Она так обрадуется, что не только хлеб, а еще тебе что-нибудь даст.

– Что?

– Конфеты. Она сладкоежка, у нее есть запасец, я знаю.

– А у вас нету?

– Я сладкого не люблю.

– Тогда что у вас в свертке?

– Папиросы.

– Дайте.

– Обойдешься.

Он надулся, встал, вынул из кармана шапку, натянул по самые глаза.

Но уходить не спешил. Смотрел, как я ополаскиваю его кружку, вытираю руки, прячу письмо во внутренний карман. Спросил вдруг:

– Долго мне вас ждать?

– Я не думал, что ты меня ждешь. Извини.

Я не мог идти так же быстро, как он. Я скользил по обледенелым тротуарам, с трудом переваливался через ограждения и заборы. Они не все исчезли в огне печей. В каждой квартире каждого многоквартирного дома были устроены эти печи. Трубы выходили в отверстия, вырезанные в окнах. И каждый дом источал дым. Утром и вечером. Как будто занимался пожар, но огня не было видно. В начале морозного утра эти дымящиеся многоэтажки казались даже красивыми.

Мальчишке скучно было тащиться за мной и молчать. Между прочим он рассказал мне, что очень обрадовался, когда война началась, и еще больше, когда она затянулась, когда в наш довольно тихий и спокойный город стали прибывать эвакуированные из обеих столиц театры, студии и предприятия, и можно было увидеть вживую знаменитых актеров и ученых. Собственно говоря, и я прибыл сюда с эвакуированными, но уже привык говорить о городе "наш".

Он лежал. Чисто вымытый, кроткий. Беззащитный, как младенец.

Питательные вещества вводили в его организм через капельницу. Он не сопротивлялся. Он лежал безвольно. Смотрел живыми глазами, отвечал на вопросы. Но сам ничего не спрашивал, ничего не просил.

Разумеется, он бы умер, если бы не я. Если бы я тогда не вызвал немедленно "скорую". Я уже по письму понял, что сам он ничего есть не будет. Для него теперь поглощение, пожирание, уничтожение – невыносимы. Во всяком случае, сам, своей волей, он участвовать во всем этом круговороте не собирался.

Мы привезли его в пятую горбольницу. Я поговорил с главврачом.

Объяснил ситуацию, как я ее понимаю. Он немедленно позвонил коменданту. Не уверен, что врач всерьез бы отнесся к моим словам, если бы своими глазами не видел меня сыщиком, проникающим в самую душу человека, капитаном космического корабля, нашедшим общий язык с инопланетным разумом, солдатом, ценой своей жизни… Мне всегда доставались благородные роли. Не раз я спасал мир. И теперь я порождал соответствующие ожидания. Я и сам был во власти иллюзии.

Мои герои, высокие красавцы, стояли плечом к плечу, я не видел себя за их плотной шеренгой.

Как бы то ни было, главврач позвонил коменданту. И вот мы собрались, пять человек: комендант, главврач, главный инженер оборонного предприятия "Космос", начальник управления перевозками и я, пустое место, ноль, так много значащий для этих людей, что они не хотели без меня совещаться и ждали, когда служебная машина доставит меня к ним от моей печки.

Протокол вызвался вести главврач. Сказал, что лучше соображает, когда пишет. Почерк у него отвратительный, тем не менее я доверяю его записям больше, чем собственной памяти. В собственной памяти принято сомневаться. К тому же вспоминающий несет ответственность за свои воспоминания, а человек, предъявляющий документ, снимает с себя всякую ответственность. Он не знает, лжет документ или говорит правду; он вообще не знает, что говорит документ, как понимать его слова. Предъявляющий чист, пока зачем-то не решится документ истолковать.

"КОМЕНДАНТ. Прежде всего: рассказ больного из третьего бокса не подлежит сомнению. К сожалению. Мне удалось связаться с Южным фронтом. Они подтверждают. Происходящее касается и нас, и противника. Неизвестная нам сила, то ли бактерии, то ли еще что-то.

Никто еще не разглядел, что это, никакой прибор не может это зафиксировать. Его присутствие определяется только воздействием, процессом. Уничтожением, проще говоря. Вы спросите, что именно уничтожается? Ребята на юге составили полный реестр. В него вошли: оружие, дома, одежда, посуда, машины самого разного рода. Причем уничтожение происходит то быстро, то медленно. Иногда часами смакуется какой-нибудь старый помоечный башмак. Иногда в одну секунду вездеход растворяется в воздухе.

ИНЖЕНЕР. Вместе с людьми?

КОМЕНДАНТ. Людей в реестре нет. В нем также нет животных, птиц, насекомых, растений, камней. Только то, что произведено человеком.

ИНЖЕНЕР. Не человек, а его производные.

КОМЕНДАНТ. Именно это я и говорю. Излишне повторять то, что я говорю.

ИНЖЕНЕР. Я хотел…

КОМЕНДАНТ. Говорите только по существу, пожалуйста.

НАЧ. ПЕРЕВОЗОК. Почему это происходит именно на юге?

КОМЕНДАНТ. Неизвестно. Но только с наступлением холодов это прекращается и на юге. На хорошем морозе оно вообще не действует…

ИНЖЕНЕР. Впадает в спячку.

КОМЕНДАНТ. Мы собрались не затем, чтобы подыскивать разные слова для одного и того же.

ИНЖЕНЕР. Иногда именно точное слово помогает понять. Определение – определяет…"

Я прерву документ.

На оборотах протокола я нашел сценарий. Видимо, главврач взял листы из архива киноинститута. После пожара архив, уцелевший в каменном подвале, сразу же растащили жители близлежащих домов. В основном на растопку, так что огня он все равно не избежал.

Я прочел сценарий и пожалел, что никогда не сыграю главного героя этой истории, даже если война кончится и все будет хорошо. Никто не позволит сыграть мне вполне отрицательную роль. Мой образ должен остаться незамутненным. Тем не менее я увлекся и вполне представил его себе, себя – им. Вжился.

Сценарий был написан от его лица:

"Я подсел в кафе к одному человеку. Не сразу. Долгое время я наблюдал за ним и за другими людьми. Кто как одет, кто что заказывает. Меня интересовало, как люди разговаривают с официантом, как смотрят на часы. Кому звонят. Как говорят по мобильному. Почему я выбрал именно этого человека? Не потому, что он был одет в светлый костюм. Не потому, что заказал в дорогом кафе лишь чашку кофе. Не потому, что читал "Новости недели". Не потому, что на звонок по мобильному ответил одно: "Благодарю". Этих "не" еще много в перечне.

Мне трудно объяснить собственный выбор. Дело в том, что все "не" можно убрать. И сказать: "Потому, потому, потому". Не что-то по отдельности, а все вместе, в совокупности, плюс что-то еще, неназываемое, позволило мне подойти к его столику и сказать:

"Разрешите?"

Я заказал воду. Он свернул газету. Я поймал его взгляд и сказал:

– Я химик. Физику тоже знаю прилично. Иначе бы не смог сделать то, что сделал. Как мне вообще это пришло в голову? Я шел по центральной улице. Был воскресный день. Проезжую часть перекрыли солдаты внутренних войск. Совсем мальчишки стояли в оцеплении. День был холодный, мглистый, ветреный. Мальчишки дрожали, держась за свои автоматы. Им не разрешали поднять воротники. Торчали голые бедные шеи. Мне было жаль мальчишек. Почему-то я вдруг представил их застывшими в лед. В жестокий мороз не покинувшими свой пост. В моем воображении они превратились в ледяные фигуры с разноцветными ледяными глазами. Вдруг вышло солнце, и лед растаял. Фигуры исчезли без следа. Превратились в лужицы, испарившиеся на солнце. От людей не осталось ничего. И от их одежд, и от их оружия. Все, превратившись в лед, затем растаяло.

Образ этот не покидал меня. Он ждал осуществления. Почти десять лет.

Могу вам сказать, что сегодня я свободен от этого образа. Я запрятал его в стеклянную колбу. Тихо и мирно он лежит в шкафу.

Любой человек, проглотивший хотя бы каплю моей микстуры, превратится в лед. Затем он растает. Без следа. Правда, одежда останется в целости. Так что образ я свой воплотил не до конца.

Я оставил деньги и ушел. Через неделю мне позвонили и назначили встречу. Через месяц люди стали исчезать без следа, много людей, гораздо больше, чем мог представить мой покупатель. Вода, в которую превращались ледяные фигуры, впитывалась в землю, попадала в канализацию, испарялась, проливалась дождем в реки. Люди пили зараженную воду и превращались в лед. Чтобы затем растаять.

В конце концов все человечество превратится в один всемирный океан.

Солярис своего рода".

Чем-то эта экологически чистая история напоминает мне происходящее ныне. Правда, то, что происходит сейчас, намного гуманнее: человек остается невредим, но – на голой земле. Голый человек на голой земле, без машин, заводов, мобильной связи, картинных галерей, музеев, библиотек, денег и прочей ненужной природе чепухи.

Я придумал герою походку, привычки, говорок, взгляд. Присвоил то, что нашел подходящим у окружающих. Его образ засел у меня в мозгу ледяной занозой… Кто знает, если бы я мог воплотить его, возможно, и он перестал бы меня мучить, растаял… Но – перевернем листы:

"ИНЖЕНЕР. Такое впечатление, что оно действует разумно, точнее, целенаправленно. Избирательно, во всяком случае.

КОМЕНДАНТ. Некоторые считают, что это какое-то новое оружие. Дело рук человека.

ИНЖЕНЕР. Отбившееся от рук.

КОМЕНДАНТ. Другие уверены, что человек не способен на такое безумие.

ИНЖЕНЕР. О чем вы говорите?! Люди ненавидят друг друга, боятся, убивают, впадают в депрессию, уничтожают тех, кого любят…

НАЧ. ПЕРЕВОЗОК. Давайте не будем отвлекаться на общие вопросы.

Хочется знать совершенно конкретные вещи. Почему эта зараза распространяется только с наступлением лета? Она боится холодов? Но, извините, тараканы тоже мрут на морозе, однако благополучно живут в наших отапливаемых домах. К примеру, в этой комнате довольно тепло.

Однако наши чашки не исчезают на наших глазах, и сидим мы, слава

Создателю, не в чем мать родила, и сигарету покуривает господин актер. И дом этот целехонек.

ИНЖЕНЕР. В том-то и дело, что если бы оно начало свою работу сейчас, мы бы остались голыми на морозе. Очевидно, оно не хочет нашей погибели. Хочет лишь освободить землю от плодов нашего труда, нашего гения и нашего безумия. От наших жилищ, машин и помоек. Очевидно, что эта штука действует совершенно целенаправленно и без злого умысла. Человек ее сотворил или природа, не так уж важно.

НАЧ. ПЕРЕВОЗОК. Вы хотите сказать, что с приходом тепла оно уничтожит весь город со всеми мостами, аэропортами и заводами?

ИНЖЕНЕР. Похоже на то.

НАЧ. ПЕРЕВОЗОК. Ничего себе гуманизм. А если мы все же не сдадимся и что-то вновь построим?

ИНЖЕНЕР. Все вновь будет уничтожено. Нам придется уходить в те места, где вечное лето, где не надо ничего строить. Будем жить, как животные, и питаться плодами земли.

НАЧ. ПЕРЕВОЗОК. Вот оно что. Мы возвращаемся в рай…"

Надо отметить на полях то, чего нет в протоколе:

Мы совещались в кабинете коменданта. Батареи центрального отопления прекрасно согревали воздух. Мы пили настоящий чай. Лично я впервые за два года. Мы ели бутерброды: белый хлеб с сыром и с твердой сырокопченой колбасой. Сигарета, которую мне предложили, была отличного качества, мне кажется, я и до войны таких не пробовал.

Комендант сказал, что это бразильский табак. Я никогда не был в

Бразилии и теперь, если все самолеты и корабли исчезнут, не побываю.

Жаль. И Бразилии жаль, и сигарет, и прекрасных фарфоровых чашек, и часов, которые вот уже двадцать лет тикают на моем запястье, жаль.

"КОМЕНДАНТ. Зачем мне тогда руки и разум?"

Врач, до сей поры молчавший и старательно ведший протокол, вдруг поднял голову от бумаг и произнес:

– Конец человечеству.

Но реплику свою в протокол не вписал.

Решили не экономить и пустить во все дома электроэнергию. Объявления развесили по подъездам, магазинам, на остановках. Предупредили, что в 20.00 начнется телетрансляция. Прямой эфир. Важное сообщение. Дали телефон, по которому можно задавать вопросы. У кого нет телевизоров, пусть идут к соседям. Или слушают радио. Сообщение чрезвычайной важности. Звонки будут принимать двадцать секретарей.

Татьяна смотрела передачу в больнице. Она там фактически жила, у постели мужа. Мыла его, брила, ставила капельницу, выносила судно.

Телевизор поставила так, чтобы ему лучше видно. Устроилась рядышком.

В палате они находились вдвоем. Это была закрытая палата, в лучшие времена в ней лежали большие начальники. Врачи не оставляли надежды вывести больного из состояния полной апатии. Ежедневно приходил психоневролог со свитой. Больной доброжелательно отвечал на любые вопросы. Позволял делать с собой что угодно, но сам никакой воли к жизни не проявлял. Для врачей он был доселе неведомым материалом, объектом пристального внимания.

Увидев меня на экране, Татьяна – так она мне позже рассказывала – чуть не заплакала, таким родным и усталым ей показалось мое лицо.

Она подумала, что я, только я и никто другой, смогу помочь и ей, и больному ее мужу. Что именно для этого я и появился на экране. В то же время она понимала, что лицо, такое родное для нее, ей не принадлежит. Все, кто смотрит сейчас на меня в своих домах, видят во мне родного человека, знающего, что сказать, как поступить, чем утешить. Она знала, о чем я буду говорить. Но не знала что. И ждала моих слов с тем же трепетом, что и все остальные. Когда я сказал:

"Товарищи…", она взяла слабую и равнодушную руку мужа в свою, словно хотела передать ему свой трепет и свою надежду.

Я был в образе капитана Сергеева, сыщика, муровца. Он и в отъявленном преступнике, за кусок хлеба удавившем пятилетнего сироту, видел своего товарища и брата. Своего несчастного товарища и измученного брата. Он понимал преступивших, больше того, он их жалел. Знал их язык, знал их истоки и мотивы. Боюсь, что он и был один из них, только обращенный. В чем-то он был князь Мышкин, если только можно представить Идиота стреляющим в убегающего бандита и – попадающим в цель. Он был обыкновенный человек, проживший все ту же обыкновенную жизнь, в то же время он был умнее обыкновенного человека и обыкновенной жизни, и в то же самое время он был великодушнее их.

Как бы то ни было, капитан Сергеев остался самым главным моим персонажем, во многом и меня обратившим. И я надел ту рубашку, которую носил он, и волосы зачесал набок, как их зачесывал он, и лицо брить не стал, так как на его усталом лице всегда выступала щетина. Я говорил с его интонацией. Кроме него, я никому бы не смог доверить это выступление.

– Товарищи, – сказал он. – То, что я сейчас расскажу, вам известно по слухам и похоже на сказку. Неслышимая, невидимая, неосязаемая сила уничтожает все, что сделано человеком. Все, вплоть до мелочей, до женских безделушек и детских игрушек. Эта сила, в существовании которой, к сожалению, не приходится сомневаться, щадит все живое, в том числе и самого человека, его плоть; она щадит и неживое, при условии, что оно создано не человеком, а природой. Эта сила родилась в тепле, на юге. Постепенно она проникает и на север. Для своей работы она выбирает теплые, летние месяцы, видимо, понимая, что, лишившись зимой крова и одежды человек неминуемо погибнет. Она дает человеку шанс, но шанс лишь выжить, а не жить. Как нам быть? Я не знаю ответа. Думаю, и никто на всей земле не знает.

Война все еще продолжается. На нашем заводе все еще выпускают оружие и боеприпасы. Все еще летают над нашим городом вражеские самолеты в надежде разглядеть нас и поразить. Механизм цивилизации еще движется, но движется к своему концу. В наших домах не будет света, да и самих домов не будет, лишь только достаточно потеплеет. Вряд ли к началу лета мы уже будем знать, как справиться с этой невидимой силой. Мы увидим только ее воздействие, но не ее саму. Мы обречены.

Он помолчал, посмотрел внимательно в глаза людям. Сказал негромко, как самым близким собеседникам:

– Я знаю, что сейчас меня слышит весь город. Но и любого из вас может услышать весь город. Любого, кто наберет номер, он сейчас внизу экрана. Если вам есть что сказать, говорите. Вопрос это или ответ, звоните. Бог даст, вместе мы решим, как нам быть.

Конечно, практически все, что предложили зрители и слушатели, мы и сами могли предложить. На наших совещаниях мы обсудили все возможные варианты. Но мы постановили, что ничего не должны предлагать сами.

Решение должно исходить от рядовых горожан. Любое наше предложение было бы сомнительно – в ситуации затянувшейся войны люди к власти относились враждебно.

Первый вопрос был такой: а вдруг летом ничего не произойдет? И зона заражения так и останется там, на юге.

– Я тоже думал об этом, – сказал он. – Но, надеясь на лучшее, приходится думать о худшем. До сих пор события развиваются именно по этой схеме: с наступлением тепла уничтожающая сила проникает все дальше и дальше на север.

Предложение о космической эвакуации возникло в первую же минуту. И не могло не возникнуть. Собственно говоря, это была единственная надежда. Очень небольшая, но все-таки надежда. Против было то, что мы уже могли нести в себе заразу, которая распространится и в условиях другой планеты. Но все это можно было проверить только экспериментальным путем.

Людей, пожелавших рискнуть и совершить долгий и опасный перелет на другую планету, необитаемую и в то же время похожую на Землю, нашлось немало. Их число с лишком вдвое превосходило возможности корабля, единственного в нашем городе способного к такому путешествию. Он стоял в доке военного космоаэродрома, требовал тщательнейшей проверки, настройки, но он был! И мы могли до наступления тепла успеть снарядить его и отправиться строить новый мир. Люди уже мечтали о том, что он будет справедливым и добрым и что у природы не возникнет ни малейшего повода так жестоко нас наказывать. Лишь бы она дала нам шанс.

Уже когда все практически обсудили, назначили ответственных, место и время сбора, позвонила женщина, ему незнакомая, она так и сказала – вы меня не знаете, капитан…

– Вы меня не знаете, капитан, я видела вас, а вы меня нет, я зритель. Я хотела сказать вам спасибо за то, что вы есть. Вы немного осунулись, устали, но, в общем, вы все тот же. Взгляд, улыбка, голос. Спасибо, что вы есть с нами.

Да, да, согласились еще несколько дозвонившихся, с вами мы справимся, успеем до холодов снарядиться и полететь – и долетим, и достигнем.

Люди, которые не собирались никуда лететь или не были допущены к полету по состоянию здоровья, или просто потому, что все места уже были заняты, приходили к докам. Они приносили одежду и еду, делились последним. Приносили лекарства, любимые, еще несожженные в печках книги, записки, фотографии. Им хотелось, чтобы их лица или слова перенеслись через космическое пространство на новую счастливую планету, чтобы через сотни лет новые поколения счастливых людей могли заглянуть в музейчик где-нибудь в уголке запущенного парка и увидеть в витринах их лица и слова. Они писали в записках добрые пожелания отъезжающим, писали и о себе, иногда очень просто: "Меня зовут Варя. Мне пятнадцать лет. Я мечтаю съездить на море". На самом деле все эти записки значили одно: "Я был, я жил на свете, помните обо мне". И книги значили примерно то же. Они рассказывали о людях; хотя бы о том, что люди были.

Все вывезти невозможно. У доков поставили контейнер и сказали, что возьмут ровно столько, сколько в него войдет. Через пару дней он был заполнен. Его запечатали и погрузили в грузовой отсек.

Я не приносил записок и фотографий, я вообще не подходил к докам.

Обо мне говорили, что я болен, но я был здоров. Я не хотел в новый мир, ни собственной персоной, ни в виде слов на пожелтевшем клочке бумаги. Я знал, что диски с моими фильмами люди берут с собой. Герои мои там будут, но не я.

– Почему? – спросил инженер.

Он навещал меня в моем убогом жилище.

– Не потому, что боюсь. Здесь тоже страшно. Старый я уже для нового.

Хочу покоя. Прочту еще кое-что, затем сожгу веселым огнем. Придет лето и сожжет тихим огнем наш город. Или не сожжет. Что будет, то и будет. Пусть приходит само, я и шагу больше не сделаю.

– Что же сказать людям? Они спрашивают.

– Скажите, что я умер.

 

Часы

Когда-то, в общем не так давно, я готовилась стать экспертом-криминалистом, то есть училась находить человека по его следам, материальным и нематериальным, видимым невооруженным или только вооруженным глазом. Даже при современном уровне развития методов и приемов восстановления облика и характера человека по одной капле его крови, по тембру голоса, по манере ставить запятые или разбивать текст на абзацы дело это непростое и лежит не столько в области науки (уж, во всяком случае, не только!), сколько – искусства. Так что человеку непосвященному это может показаться волшебством, как, впрочем, может показаться волшебством осуществление химической реакции семиклассником

(вполне возможно, что и самому семикласснику это кажется волшебством). Но есть люди, и ученые, и певцы, и литераторы, которые даже посвященным кажутся волшебниками. Они и сами не всегда знают, по каким законам их мысль находит верное решение, а голос – верную интонацию. Тем самым они отличаются, к примеру, от Шерлока Холмса, рассказы о котором походят на сеансы черной магии с непременным разоблачением в конце. Обаяние этих рассказов лежит где-то вне их, в непредусмотренной ими области, что, впрочем, тоже является волшебством.

Криминалистику я изучала два с половиной года. Занималась химией, физикой, математикой, юриспруденцией, психологией творчества, психологией обыденного сознания (что, между прочим, является самой неисследованной областью, – об отклонениях известно гораздо больше, чем о норме). Нам преподавали философию, риторику, механику, мы изучали все особенности всех известных на то время марок автомобилей, систем оружия…

Училась я с удовольствием, но криминалистом не стала. Я вышла замуж, родила двоих детей и превратилась в домашнюю хозяйку. Мои обширные познания я передаю детям, пока им интересен мир.

Дом наш большой и старый, и живет здесь много одиноких стариков.

В прошлом многие из них были люди известные, заслуженные, артисты, ученые, художники.

Старики живут по расписанию: в одно и то же время встают, завтракают, смотрят новости по телевизору или прочитывают газету, прогуливаются, сидят в скверике на скамейке, если позволяет погода, наблюдают за текущей мимо них жизнью. Идут в магазин, где все продавщицы их знают и справляются о здоровье.

Старики возвращаются домой, готовят обед, слушают радио, разговаривают вслух сами с собой или с диктором, звонят по телефону оставшимся в живых друзьям или соседям.

Есть, конечно, такие, кому и позвонить некому. Есть и такие, кто уже совсем не выходит из дому. Сердобольные соседи приносят им из магазина еду, убирают раз в неделю квартиру, разговаривают. Я сама ухаживаю за одной такой старушкой на нашей площадке.

Старушка работала когда-то звукооператором в кино, в ее альбомах

– фотографии великих режиссеров и актеров давних лет и несколько поздравительных открыток от создателя первого нашего сериала.

Когда-нибудь я расскажу странную историю, приключившуюся с ней в

1935 году в санатории "Красная Ривьера" во время февральского шторма. Смысл этой истории прояснился через полвека.

Но вернемся к старикам, живущим по расписанию.

Иван Андреевич Еременко был когда-то парикмахером и еще лет пять назад принимал клиентов на дому. Брал он дорого, но один раз, после рождения моего первого ребенка, я у него подстриглась. Мои кудрявые от природы волосы совершенно выпрямились после родов, я не могла узнать себя в зеркале, и Иван Андреевич вернул мне лицо. Помню, я ждала своей очереди, перелистывая альбом по европейской живописи из многочисленного собрания Ивана

Андреевича. Сейчас он не стрижет – дрожат руки.

Зарабатывал Иван Андреевич всегда хорошо, часть денег откладывал, а часть тратил на свою коллекцию часов. Там были и солнечные часы, и водяные, и песочные, и механические, впервые сконструированные Гюйгенсом в 1657 году. Хронометры, наручные, настенные, напольные… Был там и знаменитый брегет – карманные часы с боем, показывающие, кроме часов и минут, числа месяца.

Впрочем, я эту коллекцию не видела, так как Иван Андреевич берег ее от постороннего глаза; но от слуха уберечь ее было невозможно

– часы шли, били, играли мелодии, звенели колокольчиками, – так что всякий, переступавший порог дома, слышал эту странную какофонию, приглушенную замкнутыми дверями комнаты, в которой собственно и хранились драгоценные часы. Иные из них, как рассказал впоследствии Иван Андреевич, были с украшениями из алмазов и сапфиров, в серебряных, золотых и даже платиновых корпусах; но были и представляющие исключительно историческую ценность, принадлежавшие знаменитым в свое время, и даже по сей день, личностям.

В любую погоду, даже в снежную бурю или в грозу с раскатами грома, ровно в десять часов утра Иван Андреевич выходил из дома.

Нашим переулком он шел на Тверскую. В доме за Телеграфом жила подруга Ивана Андреевича, ныне забытая певица Ляля Корчагина.

Ляля не выходила на улицу пять лет, даже по квартире она передвигалась с большой осторожностью, и у Ивана Андреевича был собственный ключ от ее двери. Больше всего он боялся застать

Лялю мертвой.

Десятого сентября этого года Иван Андреевич вошел в квартиру

Ляли и не застал никого. Он позвонил соседям. Ему сказали, что

Ляля в больнице, но в какой, им неизвестно. Телефон у Ляли не работал, и Иван Андреевич решил вернуться домой, чтобы обзвонить все больницы. Таким образом, домой Иван Андреевич возвратился на час раньше обычного. В дверях подъезда, украшенных гербом

Советского Союза, он столкнулся с человеком, которого запомнил, более того, человек этот напомнил ему кого-то. От человека исходил странный запах.

Войдя в квартиру, Иван Андреевич услышал тот же запах. Двери заветной комнаты были взломаны. В коллекции не хватало нескольких ценных, небольших по размеру экземпляров.

Грабитель работал аккуратно. Никогда не брал громоздких вещей, то есть всегда выходил налегке. И никто из ограбленных стариков его не видел, кроме Ивана Андреевича. Иван Андреевич оказался, так сказать, первым следом, оставленным преступником.

Восстановить по этому следу облик человека оказалось практически невыполнимой задачей. Иван Андреевич не мог его описать.

Невозможно было добиться ни одной точной приметы. Художник, пытавшийся составить фоторобот, измучился. Ни овал лица, на разрез глаз, ни форму носа, ничего они не могли определить, -

Иван Андреевич отвергал все возможные варианты. Запах этого человека был и запахом ванили, и запахом дешевого "Лесного" одеколона, и запахом трубочного табака, и не отвечал ни одному из запахов, предлагавшихся Ивану Андреевичу на пробу.

Как-то днем, когда дети мои были на уроках, Иван Андреевич позвонил мне по телефону. Он никогда не заходил без предварительного звонка. Я поставила чайник, достала мягкие, час назад испеченные булочки, сливочное масло, абрикосовый джем.

Иван Андреевич пришел, как всегда, гладко выбритый, в свежайшей накрахмаленной рубашке. Мы выпили чаю, поговорили о будущем моих детей, и он изложил свою просьбу. Он хотел, чтобы я помогла ему ясно и четко описать того человека.

Из прежних знакомых оставалось у меня несколько, с кем не прервалась связь. Один из них – артист в своей профессии, человек, малоизвестный даже среди специалистов, за консультацию у которого в другой стране платили бы сумасшедшие деньги. Меня он любил и потому не отказался потратить свое время, выслушать всю историю и обдумать. Разговаривали мы по телефону. Я последовала совету моего консультанта.

В ярком круге настольной лампы мы с Иваном Андреевичем рассмотрели репродукции из многочисленных живописных альбомов, собранных им за всю жизнь. На третий вечер Иван Андреевич узнал грабителя. Он был рыцарем со строгим лицом, только что убившим противника в честном поединке. Рыцарь снял шлем. Заходящее солнце смотрело в его усталое лицо. Портрет был написан пять веков назад.

Именно по этому странному портрету преступник был опознан.

Я подумала тогда, что следы наши появляются в мире задолго до нас. И мысль эта долго тревожила меня и не давала покоя.

 

Опасное сходство

Письма приходили раз в две недели, без обратного адреса, с почтовым штемпелем Северного округа. Во всяком случае, Ляля была жива, но видеть Ивана Андреевича она не хотела.

Первое письмо пришло через месяц после исчезновения. К тому времени ни одного следа Ляли не обнаружилось. И письмо – как след – Иван Андреевич не мог предъявить милиции, так как Ляля заклинала никаких даже шагов к ее розыску не предпринимать. Она писала, что живет хорошо и боится эту новую жизнь потерять, то есть, на самом деле, просто потерять жизнь.

Первая мысль, которая пришла Ивану Андреевичу, была, что письмо поддельное и что с настоящей Лялей произошло что-то страшное. Он не мог даже вообразить что. Сразу подумал о шантаже. Иван

Андреевич даже стал готовить себя к пустоте и молчанию в заветной комнате и, когда чистил и заводил драгоценные механизмы, мысленно с ними прощался.

Он позвонил в тот вечер, когда все мои были дома, и я остро почувствовала его одиночество. Назавтра Иван Андреевич пришел в точно назначенный час. Я успела всех проводить в школу и на работу, приготовить обед и убраться. Я надела строгое лиловое платье, серебряную тонкую цепочку, уложила волосы. Иван

Андреевич пришел, как всегда, гладко выбритый, аккуратный. Так что мы встретились как будто в парижском ресторане.

Я сварила кофе. Иван Андреевич расспросил меня о детях и только потом выложил письмо.

– Есть ли у вас образец Лялиного почерка, желательно недавний?

Иван Андреевич передал мне новогоднюю открытку "Дети на елке в

Кремле".

– Эта открытка выпущена в тот год, когда я осмелился познакомиться с Лялей. Ляля надписала ее в прошлом январе, нашла пустую в бумагах и надписала.

На взгляд почерки казались идентичными. Но точный ответ мог дать только эксперт. Эксперт мог и многое другое определить по письму, даже судьбу. Конечно, не рядовой эксперт. На первый раз

Иван Андреевич решил ограничиться моим поверхностным анализом.

Старикам трудно менять жизнь. Ежедневные свидания с Лялей оборвались, но все так же в любую погоду Иван Андреевич уходил из дома после завтрака. Он шел до Тверской, заходил во двор за

Телеграфом, глядел в пыльные Лялины окна. Через год Ляля будет считаться вне живых и квартира перейдет в полную собственность муниципалитета, который пустит ее на продажу, и новые жильцы вынесут Лялины вещи во двор на помойку.

Иван Андреевич выходил со двора и переходил на другую сторону

Тверской. В небольшом, безлюдном по утрам кафетерии брал чай, садился за круглый столик у окна и перечитывал последнее, уже наизусть вытверженное Лялино письмо. Все письма заканчивались просьбой не предпринимать никаких шагов по разысканию Ляли.

Через месяц Иван Андреевич попросил устроить ему встречу с лучшим экспертом-почерковедом.

– Ожидание – величайшее из страданий, – сказал Иван Андреевич.

Эксперт жил в дальнем глухом Подмосковье. К его дому подходил густой еловый лес, и в дому стояла невыразимая современным языком тишина. Электричка наша опоздала, и Иван Андреевич чувствовал себя потерянно. Чтобы заплатить за консультацию, он продал дамские часики начала века в серебряном корпусе.

Эксперт ушел с письмами в кабинет, мы же остались в застекленной террасе. Темнело, скоро мы уже не различали лиц друг друга. У порога лежала черная, без единого пятна, дворняга. В темноте странно горели ее глаза. Все долгие часы ожидания мы не перемолвились ни словом. Собака один раз зевнула, и глаза ее на мгновенье погасли. Я задремала. Разбудил меня голос хозяина.

Была глубокая ночь.

Мы прошли в дом с большой русской печью, с множеством книг на самодельных стеллажах от пола до потолка. Свет электрической лампы казался ослепительным. Мы сели за стол, на котором лежали все Лялины письма. Эксперт снял очки и сказал следующее:

– Письма и новогодняя открытка – от одного и того же человека.

Но это утверждение приблизительно. Что я имею в виду? Человек неидентичен сам себе, меняется не только его организм – растет и стареет, меняются его убеждения, человек переживает любовь, страх, болезни. Это известно. В описание личности входят все ее ипостаси, все реализованные состояния. Разумеется, не все возможные состояния реализуются и не все состояния возможны.

Совершенно очевидно, что есть личности, ни при каких условиях не могущие стать убийцами, а есть могущие покончить собой по пустяковому поводу. Человек – явление парадоксальное, он неидентичен сам себе, и в то же время его нельзя, при внимательном рассмотрении, идентифицировать с другим человеком, то есть спутать с другим человеком. Простейший пример – отпечатки пальцев. Мы же с вами имеем дело с исключительным случаем. Человек меняется настолько, что становится возможным идентифицировать его с другим человеком.

Полагаю, что вы, – он обратился к Ивану Андреевичу, – интуитивно это почувствовали и потому решились нарушить запрет, налагаемый автором. Могу сказать, что автору писем 79-80 лет. Это женщина.

Когда-то она была певицей и, видимо, много выступала на сцене.

Стиль первых пяти писем подобен стилю открытки. Но если открытка написана в ровном, мирном настроении, то автор писем – в смятении. Письма написаны в неудобном положении, возможно, при плохом освещении, тем не менее – здоровье их автора соответствует здоровью автора открытки. В последних письмах я даже вижу улучшение. Насколько могу судить, женщина страдает сердечной недостаточностью, язвой желудка, мигренями. Очевидно, что местожительство ее переменилось. Не нужно быть экспертом, чтобы описать мир, который ее сейчас окружает, достаточно собрать вместе все обмолвки автора. Земля – далеко внизу. Окна глядят на небо. В квартире три комнаты, у автора – отдельная.

Молодая женщина постоянно присутствует в доме. Автор ограничен в передвижениях, но, очевидно, как и прежде, по здоровью.

Теперь позвольте небольшое отступление. В учебниках криминалистики рассматривается случай, произошедший в

Соединенных Штатах Америки в начале этого века. Мужчину приняли за другого. Совпадали все признаки: голос, рост, походка и привычки, и даже – что кажется уже совсем невероятным – шрамы.

Тем не менее это были два разных человека.

Со здоровьем стариков случаются странные метаморфозы. Бывают внезапные, немотивированные улучшения, которые быстро гаснут.

Разумеется, это лишь предположение, но, возможно, автору писем, точнее, открытки – писем еще не существовало – внезапно стало лучше. Настолько лучше, что автор, потрясенный и возбужденный своим состоянием, вышел на улицу, на которой не был не менее десяти лет, по моим расчетам. Разумеется, это всего лишь предположение.

В эйфории автор мог довольно далеко отойти от дома и – почувствовать резкое ухудшение. Прохожие могли вызвать "скорую помощь", или среди прохожих мог оказаться врач. Я склоняюсь к последнему.

О моем следующем предположении вы догадались. Вашу знакомую приняли за другого человека. Ее отказам от "самой себя" не верили. В новом доме окружили любовью и заботой, показали старые фотографии, письма, вещи – следы прежней жизни. Насколько я могу судить, ваша знакомая выбрала новую судьбу. Очевидно, ей страшно вновь оказаться одной. Вы были ее добрым знакомым, но вы не были вместе. Она пожертвовала всем прошлым, и вами в том числе.

Полагаю, в скором времени письма вообще прекратятся.

Мне повезло в годы учебы, нам читали лекции прекрасные специалисты. Этот человек прочел всего одну. Четыре часа мы сидели не шелохнувшись. Один из студентов спросил, возможно ли вот так, по почерку Пушкина, определить состояние его мыслей, здоровья, его окружение и судьбу.

– Специалисту такого уровня, как я, – возможно. Но этот специалист должен ориентироваться в первой трети ХIХ века как у себя дома, чем, к сожалению, я не могу похвастаться. Шерлок

Холмс в нынешнее время не смог бы воспользоваться своими познаниями. Сейчас не курят табак тех сортов, которые он знал. И мел на рукаве значит слишком много, то есть слишком мало, чтобы делать какие бы то ни было выводы.

Через месяц письма от Ляли прекратились.

Иван Андреевич составил реестр Лялиных песен, пластинок, концертов, полную о ней библиографию. С разрешения новых хозяев

Лялиной квартиры Иван Андреевич забрал архив и несколько любимых

Лялей вещей. Теперь сразу после завтрака Иван Андреевич пишет о

Ляле мемуары. Чтобы след ее не стерся.

"

 

Красная Ривьера

"

Валентина Федоровна любит читать, но только не про современную жизнь. Она читает книги времен своей молодости или позднейших.

Особенно любит дворянские романы ХIХ века с подробными описаниями быта и характеров. Из современных книг она читает только мемуары. Сейчас их выходит множество, и время от времени я выбираю ей что-нибудь в "Библио-глобусе" или в "Сотом" на

Тверской. Книги – единственный подарок, который она принимает.

Читает она без очков, но с лупой. Внимательно рассматривает лица на фотографиях. Читает медленно, а полюбившиеся книги – перечитывает. Иногда я слышу, как Валентина Федоровна кашляет или кричит по телефону, – ее квартира – за стеной нашей кухни.

На улицу Валентина Федоровна не выбирается, – воздух современной жизни ей противен.

Я захожу к ней почти каждый день. Беру список необходимых покупок и деньги. Валентина Федоровна любит сладкое, и каждую неделю в ее списке появляются конфеты или пирожные.

До прошлого январского понедельника она ни разу не просила меня задержаться в ее доме, посидеть, выпить чаю, поговорить. Она мне никогда ничего не рассказывала о себе. Я даже не знаю, откуда знаю, что когда-то она работала на киностудии "Мосфильм" звукооператором и что ее единственный сын погиб во время войны, когда она была со студией в Алма-Ате.

В понедельник я зашла к ней в обычное время, отправив своих в школу и на работу. Валентина Федоровна отворила дверь столь поспешно, что я отпрянула.

– Я вас поджидала, – сказала она, не поздоровавшись. – Есть у вас час времени? Войдите, пожалуйста, в дом и садитесь. Я должна вам рассказать одну историю. Вы ведь криминалист, то есть специалист по следам человека? Можете не разуваться, а пальто, пожалуйста, сюда. Проходите.

Дом наш старый, жильцы живут в нем целую жизнь, и вся она на виду, в вещах, картинах, фотографиях, запахах. Квартира

Валентины Федоровны обставлена скудно. Книги занимают целую стену. Простая железная кровать стоит в темном углу. Читает

Валентина Федоровна обычно в кресле у окна, укрыв ноги пледом.

На комоде стоят в рамках несколько тусклых фотографий. Стола нет, и комната кажется пустой.

Сели мы с Валентиной Федоровной на кухне, где было и теплее, и уютнее.

– Историю, которую я хочу вам рассказать, я до сих пор помню в мельчайших подробностях, такое она на меня произвела впечатление, хотя значения ее в моей жизни я не понимаю до сих пор.

Дело было в феврале 1935 года. У меня нашли шумы в сердце и отправили в Крым, в санаторий "Красная Ривьера". На студии меня отпустили на две недели. Ехала я без особого интереса, хотя моря не видела никогда. Мне казалось скучно ехать к морю в феврале в валенках с галошами, в тяжелом драповом пальто и в меховой шапке. С таким же успехом я могла поехать к матери в деревню, но там не было врачей, и дорогу бы мне никто не оплатил.

В санаторий нас привезли вечером. Холодный ветер нес снежные темные тучи, и на улице быть совсем не хотелось. Нас зарегистрировали. Персонал был тихий и вежливый, будто в старое время. Меня поразила ковровая дорожка в коридоре, скрадывающая шаги. Сестры, уборщицы, дежурные, даже официанты в столовой, – все говорили здесь вполголоса, и мы, приезжие, невольно тоже начинали говорить и вести себя тише.

Я так устала после трех суток пути, что почти ничего не поняла, даже не поняла, где море. Ужинать в первый вечер я не пошла и сразу легла спать. Все две недели я жила в номере одна, хотя номер был на двоих, – в зимний сезон народу прибывало мало.

Я проснулась в темноте от странного звука. Этот звук издавало живое огромное существо, казалось, оно дышит за моим окном. Мне стало страшно, и я еще больше испугалась, за сердце. Я тихо подошла к окну. Оно было чуть не во всю стену. Одну из створок я отворила и увидела, точнее, догадалась, что живое существо и есть море, что оно совсем рядом и неспокойно, оттого гудит и грохочет.

Постепенно я втянулась в новую жизнь. Ходила к доктору на осмотры, на процедуры, в столовую. Близко ни с кем не знакомилась, я тогда побаивалась людей, может быть, по причине болезни.

Моя комната была последней в женском отделении санатория, сразу за ней начиналась мужская половина. Человек, живший за стеной моей комнаты, произвел на меня впечатление такого же нелюдима, как я. Он был высок ростом, тучен, просторный костюм и черное большое пальто хорошо сидели на нем. Шапку он не надевал даже в снег. Постоянно носил круглые совиные очки в металлической оправе.

Февраль на юге оказался месяцем неровным. Иногда вдруг снег прекращался, выходило из-за моря солнце и ослепляло. Мы снимали пальто, подходили к морю совсем близко. Камешки нагревались на солнце, мы их кидали в прозрачные кроткие волны. Я часами бывала на берегу в такие дни и даже загорела.

Кормили нас очень неплохо, лечили, и мои ночные страхи, ночные сторожа, стали постепенно исчезать, я начала разговаривать с соседями по столику в столовой, офицерами, оказавшимися любителями кино. Рассказывала им, как в кино делается звук, и байки об актерах. Они за мной ухаживали, я ухаживания принимала, но, по правде говоря, не скажу вам сейчас, какие у них были лица, не помню; а вот сосед как живой в моей памяти.

Он не нарушал своего одиночества. На редкие случайные вопросы отвечал односложно. В комнате его горел по ночам свет. Окна он не затворял, и я слышала, как скрипит по бумаге перо, как звякает ложка в стакане, как переворачивается страница. Это я сейчас оглохла, а тогда чутко все воспринимала и понимала, что к чему; но только в мире звуков.

Все теплые вечера сосед просиживал в кресле на балконе. У него были три занятия: чтение, письмо, шахматы. Я любила за ним наблюдать, сидя с книгой на своем балконе.

У моря началось портиться настроение. Оно потемнело, и небо потемнело вместе с ним, подул ветер, посыпал мокрый снег. Вся эта перемена произошла в один вечер. Я ушла в свою комнату и затворила окна. Сосед надел свое черное пальто и стоял, подняв воротник, у перил, глядя в море.

Такого грохота я не слышала, даже работая над сценами бомбардировок. Была настоящая жуть в этом звуке. Я лежала, накрывшись с головой одеялом, все здание дрожало. "Боже!" – сказала я вслух и не услышала своего голоса. Я высунулась из-под одеяла в тот самый момент, когда лопнули все мои окна, и море хлынуло в комнату. Я выбежала в коридор. Многие уже здесь толпились. "Как будто пришел последний час, – еле слышно сказал кто-то". Но к утру все стихло.

Буквально замерло – воздух, ветки акаций, море. И в комнате и на балконе стояла вода. В тумане вставало солнце. Наступало время завтрака. Сосед мой никогда не завтракал.

Когда я вернулась, все уже было убрано: стекла вставлены, вода собрана. На низком подоконнике лежали круглые совиные очки. Как будто глядели на меня. Одно стекло в очках треснуло.

Я хотела вернуть очки, но соседа у себя не оказалось. Не появился он ни завтра, ни послезавтра. Я спросила у дежурного, но он ничего не знал.

– Не шторм же его унес? – сказала я.

– Может быть, съехал? – предположил дежурный. – Я просто не в курсе.

– Куда же мне его очки девать?

– Не знаю. Выбросьте.

Я хотела просмотреть регистрационную книгу санатория, чтобы узнать адрес исчезнувшего, но книгу мне не показали.

До конца моего лечения оставалось три дня. Три дня пролежали круглые очки на подоконнике, глядя на меня. Будто сам сосед глядел на меня.

Мгновенное бесследное исчезновение могло означать только одно – арест. Мне очень хотелось узнать, что это был за человек, я часто его вспоминала, но расспрашивать о нем боялась.

На днях я прочитала книгу мемуаров. Его лицо, без сомнения. И февраль

1935 года, и "Красная Ривьера", как место ареста, упоминаются.

По прочтении этой книги я испытала величайшее разочарование.

Девять человек рассказывают о моем незнакомце, описывают свои впечатления. Впечатления эти – суть многочисленные отражения героя в сознании разных людей. И я понимаю, что от него остались лишь эти отражения, что сам человек – исчез безвозвратно.

Мне вдруг пришло в голову, что человека и не было. Нас никого нет, есть только отражения – следы.

Теория Валентины Федоровны напомнила мне теорию одного великого ученого о природе. Он доказывал, что человек изучает не природу, а ее отражения, потому что природы – нет.

 

Лицо

Он жил как один-единственный человек на Земле.

Входил в комнату и выключал телевизор, людей вокруг – не видел.

Другие люди существовали, когда он того хотел. В своем роде он был творец. Мать так воспитала, когда он в самом деле ничего не видел. Совсем ничего, так он мне говорил, полная тьма, и в ней шорохи и шаги, дыхания и скрипы

Я говорила его матери, когда еще не было поздно, – это хорошо, что мы его желания слушаем, а что после будет? Ведь никто с ним не станет считаться, кроме нас, ведь это скоро уже произойдет. В пятнадцать лет ему должны были сделать операцию, ни днем раньше.

Сразу же после операции он не прозрел, и врач велел спокойно ждать.

Мы вышли из больницы. День был ветреный при пустом небе.

Больница стояла на холме. В каждом стекле сверкало солнце. Тепла это солнце не давало, – осень.

Глаза нашего мальчика, как всегда, не казались слепыми, просто видели не то, что перед ними.

Мы сели в машину. Мать его за руль, он – рядом, а я на заднем сиденье. Через час, когда выехали на шоссе, день померк, опустились тучи, и мы зажгли фары.

Летели мы на большой скорости, как всегда. Дождь начался и ветер. Черная дорога неслась навстречу. Мальчик закрыл глаза, езда его укачивала. Ехать нам было еще долго. Мелькали в окошке серые поля, и перелески, городки. Девушка на обочине подняла руку.

Как же она удивилась, когда большая машина сбавила скорость, повинуясь ее руке. Мы ведь летели, как космический корабль, чуждый всему на Земле.

Итак, машина наша затормозила, и мальчик проснулся. Он услышал, как отворяется задняя дверь и забирается в салон пахнущий холодным дождем человек. Вид у мальчика был отрешенный, как всегда.

Мы тронулись. Продрогшая девушка осторожно огляделась. Ей было лет двадцать пять, и такого симпатичного лица я давно не видела.

Не очень-то она себя уютно чувствовала в нашей машине, и я, чтобы ободрить, тихо спросила ее имя. Она ответила робко.

– Домой добираетесь?

Она кивнула. Взгляд у нее стал прямо как у нашего мальчика, отрешенный, и она сказала с удивительно нежной улыбкой:

– Сидят голодные без меня.

Разговаривали мы самым тихим шепотом, но, конечно, слепой мальчик все слышал.

У нее был дом в Загорске, трое детей в доме, муж, собака и кошка. Замуж она вышла рано, в девятнадцать лет. И в доме без нее было как без света и без тепла. Они все, дети ее и муж, и даже звери, сидели у окошка и глядели на дорогу, когда она появится. Казалось, и цветы на подоконнике ждут. Без нее было им скучно, ничего не хотелось.

Ездила она в Пушкино на рынок. В Загорске, конечно, тоже был рынок, но она почему-то любила ездить именно в Пушкино, почему-то нравился ей этот городок, и хотелось, чтобы они всей семьей там поселились в домишке на окраине. Бывает такая тяга к определенным местам, как и к людям.

Машина наша летела, Загорск близился.

Волосы у моей спутницы высохли и завились легкими кольцами, она думала о жителях своего дома и улыбалась. С рынка она везла тугой вилок капусты, свеклу и морковку.

– Начну сейчас щи варить, а они все в кухню придут возле плиты греться.

Возле тебя греться, – подумала я.

Внезапно взгляд девушки стал испуганным. Я проследила за ним.

Глаза нашего мальчика в зеркале. Эти глаза – видели, они глядели на девушку по-звериному жадно. Машина тормозила у Загорска.

Я помогла испуганной девушке отворить тугую дверцу, и она поспешила выбраться в холодную тьму. Ее лицо было первое, что увидел в жизни наш мальчик.

От Москвы мы жили далеко, в глухом месте, в большом доме, который окружал сад, удивительно унылый поздней осенью. Мать поминутно хватала сына за руку, чтобы он не споткнулся. Он усмехался и оглядывал мир.

– Боже мой, Боже мой, – говорила мать, – как жаль, что сейчас не весна, не лето, не сентябрь, не белый январь хотя бы. Ты видишь самую нищету Земли.

Он усмехался.

Мы с матерью заглядывали в его глаза, их взгляд мы впервые видели. Это был умный взгляд, немного рассеянный.

Мы прошли холодный сад и вошли в дом, и мальчик рассмотрел в электрическом свете то, что знал на ощупь, в том числе наши лица и свое.

За ужином зажгли свечи. Мальчик щурился на пламя, следил за высокими тенями на потолке. Мать говорила, что повезет его завтра в Москву, Кремль покажет. Взгляд мальчика был быстр и вдруг остановился.

Мне показалось, он засмотрелся на что-то, но нет, взгляд – погас. Мальчик стал как слепой, как прежде. Мать смолкла на полуслове, и так мы сидели молча, а мальчик – отрешенно. Мы для него перестали вдруг существовать. Он щипал бисквит и хмурил брови.

Эта женщина из машины сидела напротив него за большим столом, они двое были во всем доме. Взгляд у женщины был совершенно растерянный.

Он щипал бисквит, чай дымился. Она его не видела, он знал.

Волосы ее завивались в легкие кольца.

Вот женщина встала, и тень за ее спиной выросла.

Он смотрел, как она идет к окну, как пальцем трогает холодное стекло…

Что это был за дом, он и сам не знал, похож на родной, но строже. Потолки выше, и сад за окнами выше. Он казался непроходимым, этот сад.

Она обернулась и посмотрела вдруг прямо ему в глаза. Он знал, что не увидела, но испугался.

Исчез дом.

Глаза его ожили. Он отпил чай и нахмурился, – холодный. Я побежала ставить чайник. Я-то всегда буду ему повиноваться.

Наутро его мать встала засветло. Я возилась на кухне, и она взялась помогать, чтобы легче было ждать, когда он проснется.

Утро было тихое, серое, вода капала с веток в саду. Бродячая собачонка появилась под окном и тявкнула. Мир ждал, чтобы наш мальчик его увидел.

Он сказал, что никуда не поедет, ни в Москву, ни в Пушкино, ни в

Загорск, ни в Париж. И в лес не пойдет, и даже в сад не выйдет.

Дом – этого ему достаточно, и даже больше, чем надо. Ему, собственно, двух комнат достаточно.

– Ну хорошо, – спросила ошеломленная мать, – а что ты делать будешь в доме весь день?

Нет, он не будет читать книжки, и что такое телевизор, ему знать не интересно, и смотреть старые фотографии не хочется.

– Каприз, – сказала мать. – Пройдет.

Он так и не пожелал выйти, ни в этот день, ни в другой. Бродил по дому тихо, без цели. Иногда я вдруг видела его в темном углу со слепым взглядом. Все реже и реже оживал взгляд. Мы с матерью не могли понять, что происходит, страшно нам было.

Он следил за женщиной, за каждым ее движением в этом большом доме. Она не могла покинуть дом, потому что он так хотел. Она не могла его увидеть, и он мог не стесняться ее разглядывать.

 

Рождественский рассказ

Без четверти час Алексей Степанович поднялся со скамейки и отправился к эскалатору. Ему казалось, что он невидим. Люди обнаруживали его только при столкновении.

– Простите.

– Ничего.

Метро к Новому году не украшают, не развешивают серебряные гирлянды и стеклянные шары, не пахнет в метро снегом и мороженым, оттаявшими елками, воском, праздником. Метро – суровое место. Грохочут поезда, сквозняки раскачивают люстры на тяжелых цепях… Говорят, раньше в метро были буфеты с шампанским и черным шоколадом, но не прижились.

Эскалатор вынес Алексея Степановича из-под земли. На улице было черно от тающего снега, ветрено. Алексей Степанович поднял воротник старого драпового пальто и побежал через скользкую дорогу в подворотню. В стене была железная дверь. Он взялся за ручку.

Дрожащий Алексей Степанович очутился в теплых потемках и перевел дух. Уже не спеша он поднялся на пять ступенек, отворил вторую дверь и очутился в светлом маленьком вестибюле. Вахтер за столом читал газету и курил. Сизый дым поднимался.

– Добрый день, – сказал Алексей Степанович.

– Добрый день, – откликнулся вахтер и стряхнул пепел в жестянку из-под ко-фе. – В гости к нам?

– Да вот.

На столе у вахтера стоял не виданный Алексеем Степановичем приемник. Большой, деревянный, со стеклянной шкалой, за которой мерцал зеленый свет. Вахтер повернул черную ручку, и приемник тихо заговорил. Алексей Степанович вызвал лифт и сказал:

– Какой у вас приемник.

– Не видал такой?

– Нет.

– Мало жил.

Не так уж и мало, – подумал Алексей Степанович, глядя на себя в зеркальную стену лифта, – с другой стороны – все еще впереди.

Алексей Степанович вздохнул, опустил воротник и расстегнул тяжелое пальто. Снял кепку. Лифт встал.

На дерматиновых дверях была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Алексей Степанович отворил двери и вошел в темный узкий коридор. Пахло ванильными булочками. За столом у стены несколько человек пили кофе.

– Привет, – сказал Алексей Степанович.

– Привет, – ответили они.

– Лешенька! – воскликнула немолодая маленькая женщина. – У нас сливки есть сегодня. Садись.

Алексей Степанович снял пальто и перекинул через спинку свободного стула. Озябшими руками он взял горячую чашку. Он ничего не говорил, его ни о чем не спрашивали. И опять он представлял себя невидимкой, слушающим не касающиеся его разговоры.

Говорили примерно вот что: ну вот и закончился год, и завтра будем уже встречать новый, надо приготовить что-нибудь необычное, салат из курицы с грибами. На работу выходить десятого. Десять свободных дней – это прекрасно, можно поехать на дачу и жить там, топить печь, ходить на лыжах. Звонил где-то телефон. Время шло. Из-за стола вставали и уходили.

За столом остались Алексей Степанович и немолодая женщина.

Алексей Степанович встретился с ней глазами.

– Как твои дела, Лешенька?

– Ничего.

– Нашел что-нибудь?

– Ничего.

– А искал?

Алексей Степанович промолчал.

– Кофе еще будешь?

– Пожалуй.

– С утра ничего не ел, я думаю.

– У вас как дела, Надежда Васильевна?

– Ничего. Петька четверть с двумя тройками кончает. Зрение у меня все хуже. Говорят, скоро еще сокращение будет. Теперь я – первый кандидат… Знаешь, Лешенька, – сказала она вдруг совсем тихо, и Алексей Степанович поднял глаза.

Они были совсем одни в темном коридоре. Из приоткрытых дверей падал свет.

– … Мы ведь с тобой последний раз видимся в этом году. И потому давай выпьем за новый, хотя бы кофе выпьем. Я тебе скажу пожелание. Чтобы ты нашел себе хорошую работу, а для этого надо ее искать, надо, Лешенька, что же делать, надо ходить, думать, действовать. Скажи по чести, ты хоть куда-нибудь обращался за этот месяц?

Дома не знали, что Алексея Степановича сократили. Он вставал, как обычно, в пять тридцать. Он любил вставать, когда все в доме еще спят, даже в выходные дни. Ополоснув ледяной водой лицо, ставил чайник. Варил геркулес в маленькой кастрюле. В шесть пятнадцать включал радио, подводил часы. Радио будило мать и сына, пятилетнего Ванюшку. Они шли сонные к нему на кухню. Он заваривал пузатый чайник, ставил каждому чашку. Кашу они не ели в такую рань, а чай свежий за компанию с ним выпивали. Ванюша с молоком, а мать так, без сахара, разлюбила к старости сладкое.

Когда Алексей Степанович уходил, они глядели ему вслед в окошко.

Он оборачивался и махал им рукой.

Зима была сумрачная. Алексей Степанович заходил в магазины, в большие магазины, теплые. Заглядывал в витрины. Когда уставал, спускался под землю и там сидел до без четверти час, подобрав длинные ноги. Ему бы просидеть так лет пять и выйти, когда все уже о нем позабудут. Он был никто, нигде не значился, он был свободен.

Он сидел и упорно думал о себе. Был он уже не молод, но еще не стар. Он мог еще выучиться какой-нибудь профессии, например водить машину, как мечтал когда-то школьником в Чите. Ванюшке бы это понравилось. А мог бы одолжить денег у Надежды Васильевны и выучить немецкий язык и переводить с немецкого страшные готические романы. Мать была бы первая читательница. Можно даже поступить в институт и стать студентом, а по вечерам грузить на

Москве-сортировочной вагоны.

Кто я? что я могу? – Алексей Степанович кусал губы. – Я даже плавать не умею, только ходить. Я не знаю нотной грамоты, я не могу ответить сыну, как устроен мир.

Горькие были мысли, невозможно было выйти из их круга.

Сынок рисует, а мне запах краски нравится, мне бы попробовать тоже рисовать…

В обеденный перерыв он приходил на свою прежнюю работу. Пил с прежними товарищами кофе. Они расспрашивали, как дела, давали советы, телефоны знакомых, глядели сочувственно, виновато, отстраненно и – осуждающе. Он должен был уже что-нибудь предпринять.

Расходились по рабочим местам. Он сидел еще некоторое время в темном коридоре. Вставал, мыл посуду, стряхивал крошки с клеенки, одевался, уходил, мотался по Москве до шестичасовой электрички.

– Куда сейчас? – спросила Надежда Васильевна.

– Куплю чего-нибудь к празднику. Ванюшке книжек с картинками, хорошей бумаги для рисования и машину, чтобы дверцы открывались, а колеса – на резине, матери жилет посмотрю шерстяной.

– Деньги-то есть?

– Под сокращение много дали.

– Могу одолжить.

– После, Надежда Васильевна, дай вам Бог здоровья.

Он купил зачем-то апельсины. Матери – четыре мотка шерсти на жилет; гуашь и альбом для рисования Ванюшке и машину на резиновом ходу. Народ был кругом праздничный, бойкий.

Не видимый никому Алексей Степанович вышел на площадь

Ярославского вокзала. Зимние дни коротки, пришла уже ночь.

Топтались у табло старухи со страшными лицами, шептали в уши:

– Водочки не желаете, молодой человек?

В темноте было плохо видно, и Алексей Степанович подошел к табло вплотную. Про его электричку не было сообщения. Он протиснулся к доске объявлений. Ничего не разглядел, и тут сказали по громкоговорителю, что его электричка отменяется.

Алексей Степанович побрел с двумя сумками вдоль платформ. На последней готовился к отправлению скорый поезд. Горели в вагонах желтые огни, из печей шел дым. Падал мокрый тяжелый снег, и

Алексей Степанович спрятался под навес на платформе.

Вагоны поезда были чистые, синие, окна – с белыми занавесками.

Фирменный поезд. "Москва – Чита". У Алексея Степановича заныло сердце. До следующей электрички был час. Ноги дрожали от усталости, руки с сумками окоченели. Проводницы не было у открытых дверей. И Алексей Степанович, оглянувшись, вошел в вагон.

Купе проводников было заперто. От титана шел жар. В коридоре лежала чистая узкая дорожка. Алексей Степанович отряхнул ноги и пошел по ней.

Он вошел в последнее купе и сел на мягкое сиденье у окна. Сумки поставил рядышком. В вагоне было так тепло, так тихо, что самому не хотелось шевелиться. В вазочке на столе стояла хвойная ветка.

Из коридора послышались голоса, грохот поклажи – начали входить пассажиры.

Как будто Алексей Степанович сидел в потайной пещере. Время шло, а он все был один. Обогрелся. Даже снял кепку и положил на колени, то есть – пошевелился. В окно он видел темную платформу, свет фонарей, подвижные тени людей. Хорошо быть пассажиром.

Стучат колеса, катит поезд, земля летит, а ты закрываешь глаза.

Чьи-то шаги приближались. Алексей Степанович замер. Полуоткрытая дверь откатилась, и в купе вошел большой, в куртке нараспашку, человек. Он был похож на летчика-героя из старого фильма.

Поздоровался, поставил сумку на сиденье у стены, скинул куртку, достал из кармана джинсов белый платок и вытер лицо. Он сел напротив Алексея Степановича, расставив ноги, и – как будто задумался. Дышал он шумно, как после бега. Одет был удобно, чисто, выбрит – гладко и еле слышно пах хорошим одеколоном.

– Далеко вы едете? – спросил он вдруг Алексея Степановича.

– Да, – сказал Алексей Степанович.

– Храпите?

– Нет.

– Шампанское любите?

– Не особенно.

– Ну вот здравствуйте! Как же Новый год без шампанского? Неужели не выпьете за встречу один бокал? Или вы водку предпочитаете?

– Лучше шампанское.

– Слава Богу. Вы не болтливы, кажется?

– Да вроде.

– Других слушать любите? Некоторые очень любят разные истории слушать в поездах.

– Не знаю.

– Ну посмотрим. А в общем, вы, по-моему, идеальный попутчик.

Давайте представимся. Я – Константин Григорьевич, журналист.

– Алексей Степанович, безработный.

Они пожали друг другу руки.

– Москвич?

– Почти.

– То есть?

– Недалеко от Москвы живу.

– А в Чите у вас кто?

– Все. – Алексей Степанович опустил глаза, не желая больше говорить.

Журналист понял. Он вынул из сумки очки, пачку газет, маленький приемник, шампанское. Приемник и шампанское поместил на столе.

Надел очки, развернул газету… За несколько минут он стал приятен Алексею Степановичу. Алексей Степанович мог думать в его присутствии о своем.

Когда-то, тридцать лет назад, действительно были все в Чите, и мать и отец и приятели, и сам он там был тридцать лет назад.

Журналист перевернул страницу и сказал:

– Ну вот.

Алексей Степанович поднял голову. Платформа за окном медленно и тихо уходила назад. Алексей Степанович как будто совсем потерял силы быть реальным человеком, будто все происходило не с ним, как будто не он сидел беззаконно в скором поезде.

Поезд набирал скорость. Алексей Степанович сидел неподвижно и глядел в окно. Уже Москва-третья осталась позади. Колеса загрохотали – поезд гнал. Через полчаса он проскочит полустанок, где в маленькой квартире ждут Алексея Степановича мать и сын.

В купе вошла проводница в черной форме.

– Ваши билеты, граждане.

Алексей Степанович не шевелился. Журналист достал свой билет из синего джинсового кармана.

– Возьмите, голубушка. Чаем нас будете угощать?

– Обязательно. Постель брать будете?

– Как вас зовут, милая?

– Оля.

– Постель будем брать, Оленька. Меня Константином Григорьевичем зовут.

– Очень приятно.

Проводница смотрела на Алексея Степановича.

– Я без билета, – сказал Алексей Степанович.

– Что? – не поняла проводница.

– Так получилось. Но я могу купить. Прямо сейчас.

– Я билеты не продаю, – хмуро сказала проводница, – я сейчас бригадира вызову..

– Голубушка, – вмешался вдруг журналист, сквозь очки с большим интересом наблюдавший за Алексеем Степановичем. – Вы можете связаться со следующей станцией и заказать ему билет.

– Все-то вы знаете.

– Я должен все знать. Давайте деньги, – приказал он Алексею

Степановичу, и Алексей Степанович поспешно вынул из внутреннего кармана пальто кошелек.

Отсчитали на билет до Читы.

– Постель брать будете?

– Да.

– Чай?

– Да.

– Бригадиру я все равно должна доложить, – сказала она журналисту.

– Докладывайте, – улыбнулся журналист, – что ж делать.

Проводница поднялась.

– Простите, – тихо сказал Алексей Степанович, – а телеграмму можно послать? Со станции.

– Конечно, – сказал журналист.

Текст телеграммы был следующий: "НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ВЫНУЖДЕН ЕХАТЬ ПОЗВОНЮ АЛЕКСЕЙ".

Алексей Степанович не видел, как проскочили его полустанок.

Когда проводница вышла, поезд подходил к Загорску.

До Читы ехать четверо с лишком суток. Через Оку, Волгу, Енисей,

Обь. Через леса, степи, горы, мимо озера Байкал, самого глубокого в мире.

Иногда они с журналистом выходили из теплого вагона и поражались чистоте снега и воздуха. Покупали у старух на полустанках горячую картошку и соленые огурцы. Картошку старухи держали в кастрюлях, укрытых в теплые одеяла.

И вот поезд ехал среди зимы, а они сидели в купе друг против друга и ели горячую с дымом картошку. Проводница приносила чай в граненых стаканах в подстаканниках, приемник говорил по-английски, – журналист учил язык, читал английскую книжку с видами старинного Лондона, иногда вслух. Алексей Степанович понимал мало. С другими пассажирами Алексей Степанович не знакомился.

На четвертые сутки, к ночи, когда уже зажегся в купе синий сумрачный свет и они забрались под теплые одеяла, Алексей

Степанович спросил:

– Вы в Чите давно были?

– В прошлом году.

Алексей Степанович молчал.

– Спите? – спросил журналист.

– Нет.

Поезд шел ровно.

– Город как город, – сказал журналист. – Сопки. Вы где там жили?

– В центре. Напротив танка.

– Танк стоит.

Алексей Степанович молчал, и журналист закрыл глаза. Алексей

Степанович долго не мог уснуть.

Прибыли к вечеру.

В Москве все черно в этот час, а здесь светло от чистого снега.

И прожектора на вышках горели ярко. Поезд встал у первой платформы. Алексей Степанович был уже одет и готов к выходу.

Журналист искал очки. Они лежали на верхней полке под светильником.

– Ну что ж, – сказал журналист, спрятал очки и взял сумку.

Алексей Степанович посторонился.

– Не ждите меня.

– Что такое?

– Я позже.

– Ну что ж, – журналист поглядел на Алексея Степановича и вышел из купе. Обернулся:

– До свиданья.

– До свиданья.

Полная тишина воцарилась в вагоне. Тогда Алексей Степанович взял свои сумки (апельсины все были съедены).

Он прошел пустым коридором по узкой дорожке. В отворенные двери шел морозный воздух и звуки: невнятный голос диспетчера, гудок машины, дальний ход поезда, женский смех. Алексей Степанович спустился по железным ступеням, прыгнул, поскользнулся на льду, упал.

Он очнулся в воздухе. Заплакал. Его поставили на обледеневший асфальт.

Мужчина в железнодорожной форме сел перед ним на корточки, заглянул в глаза.

– Ну ничего, подумаешь, до свадьбы заживет. Покажи-ка лоб.

Его прикосновение было горячим.

– Где ты живешь? Где твои родители?

Мокрое от слез лицо жгло на морозе.

– Проводить тебя до дому?

– Нет. – Он вытер нос рукавицей.

– Ты уверен?

– Я рядом живу. Я здесь всегда гуляю.

Будто во тьме самой глубокой памяти вспыхнул свет, и разом выступил весь этот город, и каменная мрачная гостиница, и вкус сладкого печенья в ее буфете, и молочный магазин на углу, и стеклянные бутылки в проволочных ящиках, и лицо продавщицы за витриной, и этот сквер, и весь в серебряном инее танк на огромном, как скала, постаменте, и тополь у ворот, и этот дом, и этот узкий, как колодец, подъезд с жаркими чугунными батареями под замерзшими окнами.

Дверь. Звонок. "Мама!"

Уже пришли первые гости. Мать поставила на стол лимонный пирог.

Отец курил на балконе с Федором Николаевичем. Их длинные шинели висели в прихожей. У окна под самый потолок стояла елка. Алеша еще не знал, что это не елка, а молодая сосна. На макушке горела звезда, горели цветные лампочки, сверкала серебряная мишура, стеклянные шары, грецкие орехи в золотой фольге…

– Утром под елкой будут подарки, Дед Мороз приходит ночью, когда дети спят. – Мать уводила его в спальню… Он не хотел уходить ото всех, капризничал.

Постель уже была разобрана. Мать уложила его, поцеловала. От нее пахло вином. Вышла, прикрыла дверь. Стало темно и тихо.

Алексей Степанович был сам собой и этим мальчиком одновременно, но мальчик не знал о его существовании. Мальчик должен прожить тридцать лет, чтобы узнать.

Тридцать лет, – думал Алексей Степанович, – за эти годы я что-нибудь придумаю.

 

Детектив

Дни неотличимы один от другого,

Прошлое – ошибка памяти.

Вы знаете, как трудно бывает объяснить доктору свое физическое самочувствие. Слова путают даже тебя самого и рождают совсем другое ощущение. Как же можно объяснить – передать – более тонкие вещи, эмоции, мысли? Проблема эта давно волнует людей, они пытаются ее разрешить, отлично сознавая неразрешимость. Я в их числе.

Первое, что мне хочется, это сразу начать с объяснений: как я себя чувствую, да где у меня болит, хотя уже по оыту знаю, что это худший способ. Начать лучше всего с чего-нибудь другого, с описания природы, к примеру, или интересного типа в электричке.

И тогда, когда ты делаешь вид, что тебя вовсе не интересует собственное самочувствие, оно вдруг сказывается и находит выражение во всем, и в описании природы тоже. Таков закон этого странного мира. Но соблазн велик, и я начну все-таки с объяснений, авось не испорчу, в конце концов, никто не знает законов этого мира до последней точки.

Итак, самое главное, постоянное, хотя я и не всегда его помню, ощущение – я участвую в спектакле. Я знаю древность сопоставления жизни и театра, но мне все же кажется, мое ощущение имеет оттенок, еще никем не высказанный. Во-первых, я чувствую себя не актером, а человеком, которого по ошибке затащили на сцену. Во-вторых, мне все время хочется вспомнить, кто же я на самом деле. Если бы я чувствовал себя актером, я бы отдавался игре весь. Настоящий актер не помнит домашних дел; я тоже не помню, но силюсь вспомнить.

Мое ощущение жизни определяет мою жизнь.

Предисловие, кажется, затянулось, и пора приступить к описанию природы.

Место, куда отправили меня работать по окончании института, давно, в 1986 го-ду – в прошлом веке! – место это было довольно близко от Москвы, а в то же время в кошмарной дали, как в пропасти. Уж очень долго добираться.

Было тихое зимнее утро. Метро только что открылось, и я ехал к первой электричке на Киевский. По утрам у меня бывает самое бодрое и ясное состояние, даже зрение лучше по утрам. Я чувствую в себе силу и почти всегда не умею эту силу израсходовать, она сама идет на убыль к обеду. Часам к трем пополудни у меня обычно скверное расположение духа.

В те времена подземный мир был однообразен и чист, никакой рекламы, никаких нищих. Вежливые милиционеры отвечали на все вопросы. И на вокзале была чистота, все выскоблено. Я спустился по лесенке и купил билет. В тот год и в тот час возле Киевского было пусто и просторно.

Утро, собственно, еще не начиналось, еще стояла зимняя ночь, лунная и морозная. Одет я был не по погоде, и, слава Богу, в электричке оказалось тепло. Я выбрал совсем пустой, безлюдный вагон, уселся прямо над горячей печкой, вынул книжку, вытянул ноги, и скоро поезд тронулся и понес меня, укачивая, как младенца.

Оттого что путь мой начался в столь ранний час, когда настроение на подъеме, казалось, все предвещает чудесный поворот в моей жизни. Да, ощущение у меня было прямо праздничное, и луна светила так ярко, и мерцали снега, а под ними темнели леса, и то грохотали, а то как будто замирали колеса, и электричка летела.

И ехал я на печке, как сказочный Иванушка, тезка мой.

Часа через два стало светать. Платформы, у которых мы останавливались, были все в снегу, в пристанционных домишках горел уже свет, из труб шел дым. В вагон входили пассажиры. Они ехали в Калугу. Через два с половиной часа, не дочитав третьей главы, я собрался выходить.

Мне показалось, что мороз усилился. Я спрыгнул с платформы и поспешил к станции. Снег так скрипел под ногами, что я даже остановился. Место было возвышенное, и я увидел всю станцию: площадь, домишки с огородами, близкий лес. У автостанции по черной ледяной дорожке катались ребятишки. Автобусов не было.

Оказалось, их не будет еще два часа.

В зале ожидания гудели чугунные батареи. К бачку с водой была прикована железная кружка, из которой я побрезговал пить.

Несмотря на батареи, я замерз. Скорее всего, от голода. Я сидел спиной к горячему чугуну, закрыв глаза, и слышал, как шелестит газета в руках майора и как чиркает его спичка. Майор был небрит, глаза его смотрели тускло. И звездочки на погонах, и пуговицы на длинной шинели, и сапо ги – все смотрело тускло. Даже огонь его спички. Как выглядели другие ожидающие, я не знал. Они подошли, когда я уже закрыл глаза.

В маленьком автобусе я очутился прямо за майором, колени упирались в его сиденье. Окошки заросли инеем, пахло бензином.

Путь предстоял долгий.

Мотор гудел, как в реактивном самолете. Дыханием и теплым пальцем я протопил в инее дырочку. Она быстро заледенела, но осталась прозрачной. Как в волшебном фонаре, я видел картины зимнего леса, белых полей, деревень с антеннами на крышах.

Автобус останавливался часто. Отворял двери, и люди выбирались на морозный искрящийся воздух. Никто не садился. Девочка лет шести оглянулась, когда автобус тронулся, и помахала. По-моему, мне.

После этой остановки в нашем автобусе остались только военные и я, не считая, конечно, шофера. Майор передо мной дремал.

Опущенная его голова покачивалась.

Мы въехали в такой лес, которого я никогда прежде не видал, даже в кино. Из деревьев я различал темные ели, сосны и березы.

Тонкие молодые стволы берез были согнуты дугами. Почему я не мог видеть такого леса в кино? Потому что ни в каком кино невозможно так долго, часами, показывать лес. Впечатление производила именно величина этого леса, безбрежность. Автобус наш на узкой дороге был маленьким, как сухая сосновая иголка.

Через полтора часа заглох мотор. Майор проснулся, поправил шапку, оглянулся. Я тоже попал в поле его зрения. Впрочем, его глаза на мне не задержались.

Шофер возился с мотором. Мужчины стояли и смотрели. Майор отошел к лесу и закурил. Я тоже выбрался на воздух. Мороз отпустил.

Воздух стоял неподвижно. Смеркалось. Майор докурил третью сигарету и бросил ее в снег. Шофер выпрямился.

– Придется пешком.

Мы шли цепочкой по узкой колее, пробитой колесами редких здесь машин. Каркала невидимая мне ворона. Вдруг с высокой ветки обрушивался пласт снега, и я замирал, на секунду, на шаг отставая от людей. Смеркалось, и я боялся отстать еще больше. Я шел прямо за серой спиной шофера, за мной уже никого не было.

Если бы я упал, никто бы не заметил, никто бы меня не хватился.

Я шел с тяжелой сумкой на плече, совершенно потеряв ощущение реальности времени и пространства.

Была уже ночь, когда я увидел странное явление: белый каменный шар висел в пустоте неба, крохотные сигнальные огни освещали его купол. Никто не удивился шару.

Через несколько шагов перед нами открылась поляна, освещенные прожекторами бетонный забор с колючей проволокой поверху, железные запертые ворота с красными звездами, пропускной пункт, часовой с автоматом через плечо на крыльце. Один из прожекторов вращался, и луч его ослепил нас. За этой стеной было место будущей моей работы.

Огромный с темными стеклами "икарус" довез нас до жилья по выложенной бетонными плитами короткой дороге. Здесь тоже была стена и часовой с автоматом у входа, но никакого каменного шара в небе, за воротами – обыкновенные блочные пятиэтажки.

В гостинице не было горячей воды. Дежурная по этажу выдала мне серое постельное белье и ключ. Я вскипятил электрический чайник, выпил кипятку из казенного граненого стакана и уснул на казенной постели. Я уже шесть лет, как спал на казенных постелях.

Надо сказать, мне понравилось новое место моей жизни. Во-первых, я получал хорошие деньги. Во-вторых, мог дышать свежим воздухом сколько угодно, а легкие у меня были слабые. В-третьих, в офицерской столовой хорошо кормили. В-четвертых, я был один в комнате, а в выходные дни гостиница пустела. Наконец, начальником моим оказался человек флегматичный и знающий. По возрасту он годился мне в отцы, пережил блокаду в Ленинграде. Он был инвалид детства, прихрамывал и обладал поэтому замечательной инвалидной машиной, на которой уезжал в Москву к семье каждую пятницу. Он оценил мою исполнительность и не контролировал жестко выполнение задачи, лишь раз в неделю просматривал отладочные распечатки. Во время работы мы почти не разговаривали за нашими компьютерами.

С работы мы с Вячеславом Михайловичем, как правило, шли пешком по бетонным, всегда очищенным от снега плитам. Пропускали

"икарус" и шли. Вячеслав Михайлович любил прогулки и, несмотря на хромоту, не уставал. Только в самый мороз или вьюгу мы садились в автобус. Вячеслав Михайлович говорил, что летом заходит прямо в лес и набирает грибов, затем сушит в плите на общей гостиничной кухне и вот, в пятницу, приезжает домой и ест из тех летних грибов суп. Мы и в зимний лес заходили, но недалеко и ненадолго, слишком глубок был снег.

В первый же вечер после ужина Вячеслав Михайлович провел меня по городку и показал магазины и клуб. Каждую неделю привозили новый фильм, в буфете давали пиво, а на втором этаже работала библиотека. Вячеслав Михайлович спросил, люблю ли я читать, и повел меня знакомить с библиотекаршей.

В школе, в поликлинике, в магазинах (продукты и промтовары), в библиотеке, в столовой и в гостинице работали жены военных, многие – даже врачи! – не по специальности.

Библиотека представляла собой небольшое светлое помещение. За барьером стояли стеллажи, а перед барьером – несколько столов с подшивками газет, каталожные ящики и цветы на специальных подставках. Вячеслав Михайлович постучал по барьеру.

Восстановить точную последовательность событий невозможно. К примеру, я не помню, когда Вячеслав Михайлович рассказал мне о детективах, то ли по дороге из столовой в библиотеку, то ли когда мы пешком с ним шли через лес.

Я медлил, приноравливаясь к его хромому шагу. День стоял ясный, прозрачный и тихий.

– Веришь, что весна будет, – сказал Вячеслав Михайлович.

Некогда было останавливаться и любоваться ровными стволами сосен и синим небом, и легкими звериными следами на снегу, в который махнешь с тропинки – и провалишься с головой, с треском, сквозь наст. Режим работы, в общем, соблюдался строго. Был, правда, человек, не умеющий его соблюсти, человек-исключение, о котором позже. Он, собственно, главный герой моего повествования.

Вячеслав Михайлович говорил, что даже зимой, когда с его хромотой лес недоступен, ему здесь нескучно, он занимает себя детективами и размышлениями. Размышления тоже касаются детективов. Вячеслав Михайлович придумывает сюжетный ход, ни разу еще не бывший в ходу. Он именно так выразился.

– Хочется сочинить абсолютно оригинальный детектив.

Надо сказать, в те времена детективы издавали скупо, особенно зарубежные. В библиотеках за ними записывались в очередь.

Историю жанра знал мало кто.

Вячеслав Михайлович сочинял свой детектив, как математическую задачу, правда вместо переменных действовали живые люди, но действовали по правилам. Он изложил мне некоторые соображения и замыслы и попросил на досуге тоже подумать на эту тему. За оригинальную идею он обещал сто рублей, приличные тогда деньги.

Отлично помню этот разговор, но не помню места и времени.

Приблизитель но – начало знакомства. Помню, как Вячеслав Михайлович стучал по барьеру, но как вышла из-за стеллажей Валентина – не помню. Мой рассказ – это как бы реставрация. Утраченное не создается заново. Я лишь предполагаю, что должно было иметь место это, именно это. Именно эти слова были сказаны, во всяком случае, в создаваемой мной конструкции (ре-конструкции).

Предположим, Валентина вышла из-за стеллажей со стопкой книг.

Тут же скрылась и вернулась уже с пустыми руками. Абсолютно точно, что сильного впечатления она на меня не произвела.

Скромная, аккуратная женщина, приветливая со всеми, что нечасто бывало в советских учреждениях, даже в библиотеках. В общем, она располагала к себе.

– Вот, – сказал Вячеслав Михайлович, – позвольте вам представить

Ивана Сергеевича, моего молодого коллегу. Детективов он у вас выпрашивать не станет, а что будет спрашивать, не знаю.

Она посмотрела на меня с улыбкой.

– Прежде Вячеслав Михайлович, – сказал я.

И она посмотрела на него с той же улыбкой.

Он передал ей книгу, обернутую в свежую газету (значит, откуда бы мы ни шли, в библиотеку вошли не сразу, а после гостиницы).

Она достала формуляр и вычеркнула книгу, затем выложила на барьер несколько номеров потрепанного журнала. Кажется, это была

"Наука и жизнь".

– Здесь детектив и фантастика вместе, – сказала она.

– Фантастику я не жалую, но ради детектива прочту. Спасибо, голубушка.

И тут же она повернулась ко мне с неизменной своей улыбкой. В те времена такая приветливость была редкостью не только в учреждениях. Не улыбнуться в ответ было невозможно.

– Мне, если можно, кого-нибудь из французских символистов.

Она растерялась.

– Конечно, если есть, можно, но я не знаю, есть ли. Я просто не знаю, кто такие французские символисты.

Она сказала это с сожалением.

– Вы можете пройти и сами посмотреть.

После Вячеслав Михайлович сказал мне, что первый раз увидел, что она кого-то допускает в свое книжное царство.

К книгам она относилась бережно, подклеивала, оборачивала, протирала пыль, защищала от солнца и сухости (расставляла у батареи полулитровые банки с водой), но читала мало. Кажется, у нее не было никакой специальности. Сразу после школы вышла замуж за офицера, увезшего ее в эту глухомань.

Я нашел Валери и Малларме. Вячеслав Михайлович говорил мне потом, что видел, как она читала книги, которые прочел я. Тогда я уже не удивлялся.

Пора рассказать о главном герое, точнее, жертве. Но сначала – подробности о моей работе.

Итак, глухой лес. За бетонной стеной – каменное здание без единого окна. Здание высокое, выше сосен, на крыше покоится каменный белый шар, и ночью, во тьме, кажется, что он висит в пустоте, будто планета, удивительно приблизившаяся к Земле. Этот каменный шар – антенна, связанная с искусственным спутником в космосе. Спутник фотографирует поверхность Земли. Наша задача – расшифровать сигнал, посылаемый спутником, то есть воссоздать изображение (примерно то же делаю я сейчас – воссоздаю). Думаю, то, что я рассказываю, не составляет и не составляло тайны для иностранных разведок. Разве что методы шифровки и дешифровки сигналов.

В работе участвовало множество людей, военных и гражданских, техников, программистов, математиков. Задача каждого была узко ограничена, настолько узко, что понять из этой щели общую картину было невозможно.

Мы предъявляли пропуска при входе на территорию, при входе в само здание и при выходе из здания и с территории. Коридоры были покрыты мягким линолеумом, стены выкрашены масляной краской. Их украшали плакаты и лозунги, рожденные еще в тридцатые годы:

"Болтун – находка для шпиона", "У стен есть уши", "Язык твой – враг твой". Чтобы пройти в машинный зал, требовалось надеть тапочки и белый халат.

Рабочие записи велись в специальных общих тетрадях. Хранились они в сейфе, к которому имел доступ Вячеслав Михайлович – мой непосредственный начальник. Он выдавал мне мою тетрадь в начале смены и забирал в конце. Иногда я позволял себе в этой тетради посторонние записи. Замечания о погоде и даже о событиях.

Вячеслав Михайлович был нелюбопытен, а кроме него, никто в сейф доступа не имел.

Я перелистал эту тетрадь, когда уже все произошло, и нашел запись о том совещании. Запись делает мою реконструкцию почти точной.

Совещание долго не начиналось. Полковник читал бумаги за своим большим столом. Мы все, человек около двадцати, сидели тихо.

Иные поглядывали на часы.

– Это всегда так? – шепотом спросил я Вячеслава Михайловича. Я впервые был на совещании и не знал обычая.

– Нет. Мы просто ждем человека, довольно странного. Впрочем, сами увидите.

– Если дождемся, – прошептал молодой офицер, сидевший с нами рядом на жестком стуле.

Надо сказать, почти вся мебель на объекте, даже в начальственном кабинете, была, как и плакаты, из тридцатых годов. Жесткие прямые стулья с черной дерматиновой обивкой, массивные деревянные столы, черные лампы и черные тяжелые телефоны. Чем объяснить подобную сохранность старины, не знаю. Возможно, слишком накладно было завозить новую мебель.

Ожидание длилось.

– Это какой-то важный человек? – прошептал я.

– Работник хороший, – отвечал Вячеслав Михайлович.

Среди ожидающих был, между прочим, и тусклый майор. Никакой особенной роли в моем повествовании он не имеет, кроме той, что был как бы свидетелем моей жизни. Можно отыскать этого майора, спросить обо мне, и он подтвердит, что я был. Если жив и помнит.

Полковник читал, многие уже шептались. Я слышал что-то об обеде у Брусиловых, о разбитом стекле, о новых ботинках. Ботинки жали.

Вдруг дверь распахнулась, и все смолкло.

Лет ему было под сорок. Все еще капитан. Взгляд казался то ли подслеповатым, то ли растерянным.

Он вошел, тихо притворил дверь и тихо прошел на свободное место у кондиционера. Туда никто не сел, потому что от кондиционера дуло. Этого человека я видел прежде в столовой. Он ел очень медленно, и товарищи по столу не стали его дожидаться. Как потом выяснилось, он вообще был человек медлительный и рассеянный.

Мог, к примеру, в ясный летний день зайти в лес, сесть на пенек, закурить и засмотреться на дым, на колеблемую насекомым былинку, на трепетное пятно света. И просидеть так часа два, забыв не только работу, но и собственное имя. Мог он забыть дома фуражку и так явиться на службу. Говорили даже, что как-то раз он потерял пропуск и не мог выйти из здания. Трое суток провел в заключении, пока начальство не оформило бумаги. Спал прямо на столе, ел, что приносили товарищи, много работал, писал записки жене.

Работник – техник – он был хороший. Начальник в добрую минуту говорил даже: на вес золота. В этот раз он сказал, что лишит его выходных, и начал объяснять поставленную перед нами задачу.

Опоздавший, казалось, не слушал, но вдруг задал толковый вопрос.

После совещания Вячеслав Михайлович подвел меня к нему и представил. Капитан обрадованно сжал мою руку.

– Я столько о вас слышал!

Из дверей вышел адъютант и позвал капитана к начальству.

– От кого и что он мог обо мне слышать? – спросил я Вячеслава

Михайловича.

– Думаю, от Валентины. Библиотекарша – его жена.

– Да я видел ее три раза! И десятком слов не перемолвился!

– Не знаю, голубчик.

Два замечания:

Первое. Запись из той тетради я так же привожу по памяти, как и события.

Второе. Ключевые в данном повествовании события я не записывал.

Не помню, сколько прошло времени, но я ощутил, что оно прошло, потому что почувствовал – Новый год приближается. Именно так, все стоит и ждет, а он движется. В детстве кажется, что запаздывает, а уходит слишком быстро.

Я думал, что встречу Новый год один-одинешенек во всей гостинице, не считая дежурного администратора. Сяду в фойе перед телевизором и выпью один бутылку шампанского. Кажется, был последний выходной день перед Новым годом, когда я купил эту бутылку.

Продавщица, Галочка, была по специальности глазным врачом. Место в поликлинике оказалось занято, и хорошо, что нашлось место продавщицы, – Галочка не сумела бы сидеть дома. Часто прямо в магазине она давала врачебные советы.

С этой тяжелой бутылкой я, не заходя в гостиницу, отправился в столовую завтракать. По выходным в столовой почти не бывало народу, офицеры сидели дома и гражданские – дома, в своей

Москве; только у меня дома не было.

Я взял омлет и можайское молоко. Сел в углу, лицом к залу. Я слышал, как по плацу идут солдаты и поют "Не плачь, девчонка".

Под потолком, покачиваясь, висели серебряные гирлянды.

Отворилась дверь, и вошел капитан. Он взял манную кашу, чай и бутерброд с сыром. Я тогда и не подумал, почему это капитан завтракает не дома.

Сел он так, что я его не видел. Мне тогда показалось, что он своими то ли подслеповатыми, то ли рассеянными глазами меня не заметил. Но сейчас я думаю, что меня, именно меня и только меня он и заметил, лишь вошел.

Темная бутылка с серебряным горлышком стояла на моем столе, солдаты маршировали по плацу, стояли на постах часовые, каменный шар связывал нас со всей вселенной. Как завершился наш завтрак, не помню.

Итак, пришла Новогодняя ночь, и я спустился в фойе с шампанским и казенным граненым стаканом. Лучшее кресло у батареи было занято. Капитан то ли смотрел телевизор, то ли дремал с открытыми глазами. Я сел в кресло рядом, поставил бутылку на пол. Я и в этот момент не задумался, почему капитан не дома встречает Новый год.

Минут за десять до полуночи я потянулся к бутылке и – почувствовал взгляд. Посмотрел в ответ и увидел, что глаза у капитана ясные.

– Давайте, – сказал я, – за встречу. Спросите у дежурной стакан.

– За встречу?

Он вернулся со стаканом, и мы уставились в телевизор, дожидаясь, когда ударят куранты.

Бой начался. Я выдернул пробку, разлил шампанское, и с последним ударом мы сдвинули стаканы.

– Холодное, – сказал капитан.

– Как должно.

Посмотрели, молча, в телевизор. Я долил стаканы до краев.

– Будем.

Он отпил и сказал:

– Интересно, что означает встретить Новый год с покойником?

– Что?

– Хотите, расскажу, как я вас убил?

Как ни странно, я все-таки военный, офицер, и у меня есть оружие. У меня есть даже ключ от оружейной. Как вы думаете, почему я – военный? Выбрал самый неподходящий для себя образ жизни, – форма, приказы, точность. Надеялся себя преодолеть и преодолел. Форму, приказы и точность. Я оказался сильнее всей этой машины, на моей стороне сама природа. Но вернемся к делу.

Как оно происходило.

Представьте: объект, ночная смена, самая полночь, – у меня страсть к романтике. Вы сидите в своем белом халате, близко наклонившись к экрану. Вы очень близко наклоняетесь. Лицо – освещено экраном. Звонит черный телефон, он от вас справа. Вы поднимаете трубку.

– Срочно спуститесь в бункер А-16, приказ офицера Свиридова.

Вы человек исполнительный, тут же подымаетесь и идете.

Что такое бункер А-16? Глубокий каменный подвал. Свет ослепительный. Вы входите как будто прямо в июльский полдень. В бункере стою я. Передо мной – стол. В руке у меня пистолет.

Пистолет наведен прямо на вас, вы только его и видите. Дверь за вашей спиной закрывается наглухо.

– Я вас не убью, – говорю я, – если вы исполните несколько нехитрых действий. Первое. Подойдите ко мне ближе.

Вы подходите.

– Прямо к столу.

Подходите.

– Опустите глаза.

Опускаете.

– Видите пистолет? Возьмите его. Осторожно, он заряжен.

Отступите на несколько шагов. Наведите. Так. Чуть влево.

Спокойнее. Стреляйте. Если вы не нажмете курок, я вас убью. На счет три. Раз-два.

Вы понимаете, что я выстрелю. Это не блеф. Нажмете вы на курок?

Думаю, да.

И вот, предположим, утром вас находят. Вы ничего не можете доказать. Смертная казнь, решит суд. Ночь с трупом и смертная казнь. Ничего, да? Мне понравилось.

Он поднял стакан с выдохшимся шампанским.

– Так что Новый год встречают два покойника.

– В общем, мне тоже понравилось. Занятно. Но хотелось бы чуть больше подробностей.

– Почему вы не сможете ничего доказать?

– За что такое наказание. Чем я перед вами виноват?

– У вас голова не кружится? У меня всегда от шампанского… Я попробую. Только с чего начать? Я люблю, когда начинают издалека. Знаете, такой долгий путь к центру, к сути, построение лабиринта, в котором хочется заблудиться навсегда.

Ветер сметал снег с крыши. Да, тогда тоже была зима. Я читал письмо из дома.

"Сынок, я подружилась с женщиной на рынке…"

Мать торговала по осени грибами. Я помню рыжие лисички на дощатом прилавке. Дождь стучит по навесу, пахнет хвойным лесом.

Леса у нас другие, чем здесь, здесь глухомань, а у нас лес прозрачный. Мы в нем странно заблудились однажды. Лет десять мне было, когда я уговорил мать взять меня на весь день в лес.

Встали затемно. Мать проверила, надел ли я шерстяные носки и майку под свитер. Вскипятила чайник на газовой плите в чулане, сварила два яйца всмятку. Мы позавтракали, поглядывая на часы с большим светлым циферблатом. В то время я уже сам умел их разбирать и чинить. Вышли мы в пять утра. Было тепло и влажно.

Темно, но видны прозрачные облака в небе.

До леса мы ехали в рабочем поезде. Такие поезда еще до войны ходили по нашим дорогам, вся страна в них качалась, солдаты, беженцы, мужчины и женщины, дети и старики, живые и мертвые.

Поезд останавливался часто, у каждой деревушки, подходившей к дороге. Мужчины уходили курить в тамбур, но воздух в вагоне все равно был дымный. Когда мы вышли наконец в Кондаково, я поразился тишине и просторному, начинавшему светлеть небу.

Должно быть, рай действительно где-то там.

И вот мы, два маленьких человека, оказались под сенью неподвижного леса. Мать любила осенний лес, грибные запахи. В лесу она всегда улыбалась и не замечала своей улыбки.

Через час она увидела, что я потерял кепку и что в волосах у меня хвоинки и желтые семена трав. Она сказала:

– Эх ты, горюшко.

В лесу она никогда не злилась.

Не знаю почему, но я грибов не видел. Я просто шел за ней с корзиной, в которую она складывала светлые, в росе, лисички.

Может быть, там были и другие грибы, но я помню только лисички.

Корзина наполнялась, я чувствовал ее тяжесть.

Мы вышли на полянку. Был уже совсем светлый день. Мы устроили костерок у старого пня. Выпили воды из фляжек, съели по ломтю серого хлеба. Во всем был привкус леса.

– Часа через два повернем к станции, – сказала мать, – корзину теперь я понесу, а ты – рюкзачок.

Не помню, как я отстал от матери. Кажется, засмотрелся на бабочку, сложившую крылья. Я все ждал, что она их расправит и взлетит, но бабочка, видимо, уснула. Шишка упала с сосны, я очнулся. Матери не было. Я крикнул. Ничего в ответ.

Я знал, что лес наш прозрачный, небольшой, что, куда ни пойдешь, выйдешь к людям, к деревне, к железной дороге или проселочной.

– Не страшно, – сказал я сам себе. Хотя было так страшно, будто я один из людей остался на земле.

Я знал, что без компаса в лесу невозможно идти прямо, что человек делает большой круг, когда идет по лесу, но надеялся, что большой круг меня выведет.

Через сто шагов я останавливался, кричал "а-у!" и прислушивался.

Шорох каждой капли был мне слышен. Сумерки поднимались от земли, как туман или вода, в которой я боялся задохнуться. Иногда мне казалось, что я слышу железную дорогу. Я бежал к ней и переставал слышать. Потом мне казалось, я слышу скрип ведер на коромысле, я бежал, но снова в тишину.

Когда сумерки затопили весь лес, я вышел к железной дороге. Я пошел вдоль насыпи, не зная куда, к Москве или к Уральским горам…

Ветер сметал снег с крыши…

– А лес?

– Отпустил меня лес, я же сказал. Правда, мне до сих пор кажется, что вышел я не туда.

Ветер сметал снег с крыши. Я читал письмо из дома.

"… Сынок, я подружилась с женщиной на рынке. В этом городе у нее живет мать. Непременно разыщи. Она старенькая, одинокая, ты ей поможешь что-нибудь – забор поправишь, дров наколешь. Она тебя покормит, пуговицу пришьет, тяжело тебе в армии без дома…"

Еще мать писала в каждом письме:

"Сынок, женись, чтобы у тебя, куда б военная судьба ни забросила, всегда дом был, без дома ты пропадешь".

Ветер сметал снег.

Я натянул ушанку поглубже, письмо спрятал в карман шинели.

Хорошо, что у меня появилась цель, а то я не знал, что делать в увольнительный день, так бы и просидел у окна, глядя, как ветер сметает снег с крыши столовой.

Мать писала: "Домик этот маленький, одноэтажный, у реки, близко к железнодорожному мосту. Номер на нем не значится, но ты спроси. И еще – наличники его – зеленые".

Вы когда-нибудь думали, как отличается описание предмета от самого предмета? Часто соответствие видит только описатель.

Дома у реки были все купеческие, старинные, в два этажа. Улочки крутые, обледенелые, и все вели к реке, к мосту. За окошками домов то мелькала чья-то тень, то кошачьи глаза вспыхивали. Во дворах стояли снеговики с морковными почернелыми носами.

Несколько раз спускался я к реке, к самому мосту. От моста видны были все дома и нигде – зеленые наличники. Давно мне уже следовало спросить прохожего.

Я зашел в молочный магазин погреться. Продавщица за высокой стеклянной витриной протерла мраморный прилавок. Магазин был каменный, старинный.

– Чего тебе, солдатик? – спросила продавщица, хоть я был не солдатик, а курсант.

Я ответил.

– Валька! – крикнула продавщица, и из подсобки выглянула девочка лет шестнадцати. – Проводи.

Со мной это было впервые, когда вдруг стало хорошо только от того, что человек рядом. Эта девочка, Валя, шла со мной; я ее видел, я слышал ее дыхание и скрип снега под ее ногами, но даже если б я оглох и ослеп, я бы все равно знал, что она рядом.

Каким она меня увидела? Я был тогда похудее, чем сейчас. Нос красный от холода, лицо выбрито плохо, потому что всегда в полутьме брился и в спешке. Походка у меня была, конечно, не военная, никакой выправки. Я, наверно, походил на инженера-ополченца времен войны.

Мы встречались, ходили в кино, в дом с зелеными наличниками к старухе Лампии. Издали, от моста, наличники казались серыми. Я починил старухе телевизор и поправил забор к весне. Вале я помогал по физике и математике, я скучал без нее. Она варила мне сладкое какао, штопала перчатки, даже стригла. Я закончил училище, а она школу. Мы поженились, и я увез ее в эту глухомань. И все было хорошо, пока не появились вы.

– Я даже не разговаривал с ней ни разу! Нельзя же считать разговором: "Есть у вас "Белая гвардия"?"

– "Белую гвардию" моя бедная Валя читала два месяца. Она каждую вашу книгу читала.

– Будто я их написал!

– Она все хотела стать, как вы, получить от этих книг то же удовольствие, что вы получали. Войти в ваш мир, оглядеться. Но ваш мир оказался закрыт для нее; нет ни волшебного ключика, ни волшебного слова, и Вали моей прежней нет. Знаете, как может перемениться человек? Как будто исчезнуть. Мы исчезаем каждую секунду, исчезаем и появляемся, а иногда не появляемся, исчезаем, и все. И вот Валя исчезла, и все. Ее нет, мне скучно в доме с чужой женщиной, даже страшно. Бог с ней совсем, я ушел.

После Нового года я рассказал Вячеславу Михайловичу про убийство с двумя пистолетами.

– Конечно, нет полной уверенности, что этот ход еще никто не использовал, – сказал он, – но для меня это новый ход.

И выложил сто рублей. Не помню, на что я их потратил, особенно покупать в городке было нечего.

 

Шестидесятые

Я родилась за три дня до нового, 1964 года, в старинном городе.

Было голодно, очереди стояли за хлебом.

Я помню очередь в баню. Вечер. Женщины сидят на лавочках в каменном вестибюле. Мать снимает с меня шапку и расправляет влажные от пота волосы. Старуха глядит равнодушно. Меня поразит ее худая – проступают ребра – спина.

Что имеют в виду, когда говорят "шестидесятые"? "Битлы",

"Современник", кукуруза, культ личности, барды… Что все это значило для моей матери? Ничего.

Ей было двадцать пять лет, когда она меня родила. Она преподавала математику в средней школе. Бабушка моя работала бухгалтером на станции, так что мы были интеллигентная семья.

Выписывали газету "Известия" и "Пионерскую правду". Мы любили квашеную капусту из погреба, копать землю, колоть дрова, пироги с яблоками только что из печи.

Пироги пекла бабушка. Термометр на буфете поднимался до двадцати семи градусов. Я сидела босая на диване и глядела на красные угли. Ухватом бабушка подымала противень. Мать стояла наготове с кусочком сливочного масла и мазала горячие пирожки этим кусочком. Чашки уже были на столе и сахар, варенный на молоке.

Кошка на половичке щурила глаза. Пожалуй, это были не шестидесятые, я уже в школу пошла. Соседи купили телевизор, и мы у них смотрели польский фильм с капитаном Клосом.

Итак, мать моя не знала ни "Битлов", ни бардов, чем же она жила, кроме работы?

Помню ее возле радиоприемника, мне кажется, ее завораживал зеленый свет за стеклянной шкалой. Звук был негромкий, потому что бабушка уже спала, и мне слышный, как рокот или ропот океана. Я под него засыпала. Но чаще я помню мать за книгой или за журналом или просто за стопкой листов, иногда пожелтевших, как древний папирус. И это была не работа. Мать сидела с чашкой крепкого сладкого чая над фантастическими романами. Она брала их в центральной библиотеке, у подруг, переписывала от руки (!), даже в Москву ездила за ними (и колбасу привозила заодно).

На моей памяти в ее жизни было двое мужчин: дядя Толя и дядя

Сережа. Замуж за них она не пошла, они даже в доме у нас не ночевали. Мне нравились оба, один – машинист, другой – шофер. Я любила людей, связанных с движущимися на огромной скорости машинами. Несмотря на всегда опрятную одежду, чистые руки и выбритые лица, они пахли бензином и мазутом и табаком. Чудесные запахи.

Мне кажется, матери было с ними скучно, как и вообще со всеми, кроме фантастических романов. Эти листочки с текстами были для нее живые создания.

Она никогда не запрещала мне их читать. Просила только мыть руки и вытирать насухо и убирать прочитанное строго на свое место.

Для романов был у нас специальный шкафчик, сделанный то ли дядей

Толей, то ли дядей Сережей, шкафчик с дверцами, запиравшимися на ключ. Наверху стояла вазочка с сухими веточками рябины.

Я не понимала, что это не реальность. Для меня все было в действительности: марсиане, роботы, перелеты со скоростью света, переходы в будущее, да и само будущее. Все это существовало в действительности и рядом, в нашем старинном городе над старинной рекой, в конце концов, я, с моими фантазиями, в нем существовала.

Страшные роботы, странные формы жизни, одушевленные растения, атомные войны, всемирные катастрофы, жуткие насекомые, взбунтовавшиеся машины, мутанты, пришельцы, добрые и злые, и между ними – бедный человек.

Не то чтобы я думала, что яблони в нашем саду говорят человеческими голосами, что на крохотный аэродром за городом опускаются ночами пришельцы или что на закрытом заводе имени

Дзержинского делают боевых лазерных роботов, неотличимых от обыкновенных солдат, и те ходят неузнанные и едят мороженое в парке, и сапоги их пахнут гуталином…

Мороженое у нас продавали московское. Я больше всего любила шоколадное в брикете с вафлями. Зимой, с получки, если был сильный мороз, мать покупала целую коробку, и она стояла у нас на промерзшей терраске. Дней десять мы лакомились мороженым по вечерам.

…Не то чтобы я верила, что фантастика происходит, я думала, что она вот-вот произойдет. И мать моя думала точно так же, да и многие, в отличие от любителей фантастики восьмидесятых, скажем, годов.

Бабушка фантастику не любила, она говорила мне, что не хочет жить вечно, потому что любит только прошлое, только тех людей, которых уже нет. Когда к матери приходили любители фантастики, то есть будущего, бабушка исчезала, уходила на терраску или в сад или к соседке. Ей было скучно слушать приглушенные разговоры о таинственных вещах.

Не раз я спрашивала бабушку, чем так притягивает ее прошлое.

– Жизнь была лучше, – отвечала она, – солнца больше, сын мой был жив.

Как-то в октябрьский вечер пришел к нам мокрый от дождя человек, переоделся в сухое – запомнились на его маленьких ногах мамины белые носки из чистой шерс ти, – протер запотевшие очки, обхватил ладонями фарфоровую горячую чашку и рассказал под стук дождя, что есть институт под

Москвой, в глухом лесном месте, даже не институт, военный объект. Там претворяют в жизнь то, что выдумывают в фантастических романах: летающие тарелки и машины времени, инопланетян. Там над этим работают лучшие умы. И связь вымысла и реальности стала мне очевидна.

И вот какая мысль пришла в голову, – я сидела в обнимку с ленивой нашей кошкой, – и над моей выдумкой могут задуматься лучшие умы и воплотить ее там, в глухом лесу под Москвой, в здании с толстыми стенами из бетона под охраной молчаливых часовых. Только надо эту выдумку записать и отправить в журнал – пусть печатают. Эта мысль, как красная молния, вспыхнула передо мной.

Я написала рассказ, в котором бабушка моя идет за молоком с желтым бидоном и вдруг встречает своего давно умершего сына. Он мальчик, а она – старуха. Она его узнает и пугается, а он ведет себя как ни в чем не бывало.

– Ты куда, – говорит, – мам, за молоком? Давай я схожу, там очередь, – и забирает у нее бидон.

Вечером он сидит дома и смотрит на всех сонными глазами.

Рассказ не напечатали.

Сейчас мне тридцать пять лет. Бабушка живет одна. Газет она не выписывает и, чтобы занялся огонь в печи, поджигает вместо газет листы старинных романов. Их еще много в заветном шкафчике. Дядя

Толя и дядя Сережа к ней захаживают, настраивают старый

"Рекорд", пьют чай. Они поседели, сгорбились и носят очки.

Бабушка их любит. Мать вышла замуж под Ростов, там ей теплее.

Шестидесятые давно прошли.

 

Автобус

Автобус вдруг понесло к обочине. Он затормозил и встал на

Ярославском шоссе. Оставался еще час пути до Пушкино.

Шофер сидел, привалившись к двери, как будто вдруг уснул.

Кондукторша постучала в стекло кабины, но он не проснулся.

– О Господи, – сказала старушка, сидевшая тут же, у кабины.

– Чего там? – спросила девочка подружку.

А молодой человек прямо передо мной снял наушники, и мы услышали музыку.

Пока молодой человек разъединял гармонику дверей, пока они с кондукторшей открывали кабину, пока поняли окончательно, что шофер мертв, пока закрывали его опять в кабине, так и не выключив мотор, пока возвращались в салон, пока обсуждали ситуацию, что голосовать не стоит, никто нас не подберет, что подберет нас второй рейсовый автобус, который через час… Пока то, пока се, минут десять прошло, а то и пятнадцать.

Смеркалось, проносились машины, кругом было чистое снежное поле с далекими желтыми огнями. И вдруг слепой старик, который сидел с внуком на заднем, самом высоком сиденье, сказал:

– Что произошло?

Спросил он своего внука, мальчика лет десяти-одиннадцати, и все стали ждать, что мальчик скажет.

– Шофер умер, – сказал мальчик, – мы стоим посреди пути, на шоссе.

Слепой сидел в черных очках, палку прижав к окну.

– Что за автобус?

Мальчик огляделся.

– Красный такой, старый автобус.

– Ну-ну, – сказал старик.

– Маленький автобус, довольно грязный. У водителя в кабине свет горит, у нас тоже горит, но слабже, так себе свет.

– А что это такое, будто музыка?

– Это у парня в наушниках, они у него на шее висят.

Парень музыку выключил.

– Молодой парень?

– Не знаю. Вам сколько лет?

– Двадцать пять, – хрипло сказал парень.

– Красивый?

– Ничего. Одет так, нормально. Ботинки начищены. В порядке парень.

– А кто еще в автобусе?

– Да мало народу. Старуха одна едет, впереди сидит.

– Я в церковь еду, – сказала старуха.

– В церковь едет. Маленькая такая старушка, в валенках с галошами, хотя тепло ведь.

– А тепло? – сказал старик.

– Это тебе тепло, – сказала старуха, – а я сейчас и в жару стыну, ноги особенно.

– Маленькая старушка в валенках, – сказал старик. – А чего она с собой везет?

– Чего ты ко мне прицепился? – сказала старуха. – При покойнике.

И все как-то особенно помолчали.

– Светло в кабине? – сказал слепой.

– Еще как, – сказал мальчик.

И он там?

– Там.

– Отчего же умер?

– Откуда ж мне знать, – сказал мальчик.

– Устал, – прошептала кондукторша.

– Кто это там шепчет? – спросил старик.

– Кондукторша, – сказал мальчик. – Толстая тетка с сумкой, полной денег.

– Какие деньги, – прошептала кондукторша, – мелочь ваша.

– А чего шепчет? – спросил старик.

– Узнала вчера, что сына в Чечню повезли, и голос потеряла, – прошептала кондукторша.

– Чечня – это где горы, – сказал мальчик, – я тебе говорил.

– Плохо говорил, – сказал старик, – я ничего не понял, как будто не я слепой, а ты! "Красный автобус"! Что из этого можно понять?

Все молчали, не зная, как еще объяснить, что за автобус.

– Что щас за окошком?

– Шоссе.

– Это я слышу.

– Дед, что ты ко мне пристал? – разозлился мальчик. – Я и так стараюсь.

– Тише, – сказал пожилой, солидный дяденька, – покойник рядом.

Но старик недолго молчал.

– Кто там сказал "тише"?

– Дядька в дубленке, гладкий такой, бритый, духами пахнет.

– Какими духами? – обиделся дядька. – Одеколон это.

– Чем он пахнет, я лучше тебя знаю. Пожилой?

– Так себе.

– Шестьдесят лет, – сказал дядька. – Я к дочери в Пушкино еду.

Они меня ждут.

– Всех нас ждут, – прошептала кондукторша. – Его вот тоже.

И все поглядели тревожно на шофера.

– Я его маленько помню, – сказала старушка в валенках. – Мы с ним к одному кстрасенсу ходили. Год, что ли, назад. В старом клубе, помните, объявления были на остановках, что кстрасенс порчу снимает и диагноз ставит? Я ходила. И вот он. Мы с ним вместе у дверей сидели в коридоре, очередь ждали. Я первая шла.

Мне кстрасенс сказал: "У вас все черно внутри. Вы, – говорит, – в церковь ходите?"

– Ты про шофера чего-нибудь расскажи, – сказал слепой, – про тебя сейчас неинтересно.

– А когда будет интересно? – обиделась старуха. – Когда помру?

Все опять помолчали.

За окошком стемнело, огненные глаза машин проносились: вжжжж, жжжжж, зззззз.

– Я его тоже немного знаю, – сказал пожилой в дубленке. – Мы даже говорили один раз. За молоком разливным стояли. У него в доме все от гриппа полегли, а я и так один, дочка – в Пушкино.

Вот он за молоком стоял, а потом должен был еще хлеба купить, в подвале картошку перебрать – прорастать стала. "Заболеть бы мне тоже, что ли, – он сказал, я помню, – я б тогда отдохнул".

– Да-а, – сказал почти детский голос.

– Кто? – спросил старик.

– Девочка, – сказал мальчик. – Школьница, наверно.

– Студентка.

– Студентка, говорит.

– Это я слышу.

– Хорошенькая.

– Зарделась, – прошептала кондукторша.

– А ты что молчишь? – сказал слепой. – Ты его больше всех знала.

– Это кажется так. Он там, я здесь. В перерывах, бывало, конечно, поговорим, но все так, ни о чем. Я о внуках, и он о внуках. Сын у него мало как-то зарабатывал, так что денег вечно нет; да и у меня нет, хоть и полна сумка, как малец твой говорит. Ну что это за разговор, так, скукота.

– Что это? – спросил слепой.

Это останавливался возле нас автобус с линии.

– Все, дед, – сказал мальчик, – щас дальше поедем.

– А он? – спросил детский голос.

– Он, – прошептала кондукторша, – он уже все, приехал.

Борис Петрович

Кто ты такой, Борис Петрович? Где родился, где учился, какие книжки читал? Почему так долго смотришь в окно на рябину?

Любуешься красными ягодами в серой пустоте утра? Или в задумчивости не видишь никаких ягод? Чайник закипает, ты вздрагиваешь и роняешь пепел на подоконник.

Ты плохо видишь свое прошлое, можно сказать, ты его совсем не знаешь. Иногда дома, у матери, ты разглядываешь старые фотографии и силишься вспомнить секунды, отпечатанные на глянцевых кусочках бумаги. Отпечатки не оживают.

Будущее свое ты знаешь. Зимой переболеешь гриппом, забудешь поздравить мать с Новым годом, в день рожденья сына выпьешь, сразу устанешь и уснешь. Летом, на даче, опухнешь от комаров. В лесу, пока жена с сыном будут собирать грибы и перекликаться, ты сядешь на пенек в тенечке и покуришь. Перед твоими глазами будет расти трава, полная зеленого света, способная разрушить и поглотить покинутый человеком город за одно влажное лето.

Муравьи заползут на твои неподвижные ноги в старых кедах. В такие моменты ты не помнишь свое лицо.

В сентябре пойдешь в школу. Ты преподаешь историю, но тебя в истории – нет.

 

Балаган

Самым сильным впечатлением был цирк. Он приехал один-единственный раз, зимой. Я увидел афиши у рынка, у вокзала, где-то еще в городе.

Огромный лев и изящный черный человечек. Грустный человечек, как

Пьеро. Грозный лев. Лев-Зевс, лев-громовержец. Я бы ни за что не хотел сейчас увидеть эти афиши, этот цирк, я бы глаза закрыл! Я уже взрослый, я лишен воображения детства. Мы все лишены. Даже художники.

Отец говорил, что это балаган.

С тех пор для меня балаган – рай.

И я думал, что я туда вернусь, когда стану взрослым. Все равно, кем.

Буду подметать арену или чистить зверям клетки. Но лучше – изящным человечком в черном трико. Он умеет идти, как лев, так что даже льву кажется, что это его отражение; он умеет, как пьяница и как мальчишка, и как заводная кукла, он умеет, как осенний лист, умеет парить, быть пылинкой в воздухе. И все это, стоя на песком посыпанной арене, где следы львиных лап, где кровь гладиаторов пролита две тысячи лет назад.

Вот что было моей детской болезнью, а не рисование, которым я занимался так же, как арифметикой, без вдохновения. Но что-то мне открылось в конце концов и в рисовании, что-то из того же балагана, когда я понял, что нарисованный мной человек может пойти и не вернуться, оставить лист пустым. Меня заинтересовали все эти фокусы с оживлением спичек, линий, проволочек, пластилиновых человечков и чего только душе угодно. Балаган, одним словом. Тем самым словом, отцовским.

Я все-таки стал черным человечком, я вернулся.

Нет, читал я мало. Я и сейчас не скажу, что много читаю.

Еще на меня большое впечатление производили… Хотел сказать – памятники. В общем, это и были памятники. Наверное, они были во многих городах, но в нашем, кажется, только они. Я даже не помню, стоял ли у нас Ленин на постаменте, а ведь должен был. Помню на постаментах только их – машины. Артиллерийские пушки времен войны.

Настоящие. Настоящий танк. Настоящий бронепоезд на рельсах.

Настоящий старинный, черной краской покрашенный паровоз с красной выпуклой звездой впереди. Настоящий пассажирский самолет с иллюминаторами.

Для меня они все стали Медными всадниками, могущими с постамента сойти, съехать, взлететь, взреветь, как тысяча львов в пустыне ночи.

Я просто болел ими. Я помню их только зимой, в вышине, на каменных глыбах. Я знал, что их механизмы отлажены и всегда готовы к работе.

Они были идолами, охранявшими мой город. Им следовало молиться.

Отсюда, наверное, тоже исток моей жажды, сонной жажды, оживления неподвижного. Фокуса, возможного лишь в балагане. Ведь и стихи – балаган. Хотя не мне судить.

Я пытаюсь ответить на вопрос, который мне всегда задают. Зачем в моих рисованных фильмах все, как в жизни? Зачем рисовать движение, если просто можно взять кинокамеру и снять? Легче, быстрее, и тот же результат. Не знаю. И так отвечаю на этот вопрос, и этак. Но, получается, отвечаю, почему так делаю, а не зачем.

Реалистический мультфильм действительно кажется бессмыслицей. Но мне почему-то не хочется оживлять спички или абстрактные линии или кукол. Хотя я все это умею, поверьте. Но мне почему-то хочется нарисовать еловый лес так, как он есть на самом деле, безусловно, а потом нарисовать, как вершины елей ходят под ветром. Так, как они на самом деле ходят, безусловно.

Не знаю, зачем.

Нина Ивановна включила телевизор, чтобы веселее было гладить. Но передача о мультипликации так ее захватила, что она позабыла о раскаленном утюге – благо он стоял на подставке для чайника, – позабыла о ворохе холодного, с улицы, белья. Осеннего белья, такого белого, каким оно бывает только поздней осенью, в сумерки, в опавшем саду, на веревке между черных стволов. Открыв рот, опустив тяжелые руки, почти час простояла Нина Ивановна перед столом, накрытым специальным, для глажки выделенным, покрывалом, глядя в телевизор, где какой-то очень известный мультипликатор рассказывал о своем искусстве. О своей раз и навсегда найденной манере. Будто заглаживая вину, он показывал, что умеет и по-другому.

Передача закончилась, Нина Ивановна пришла в себя и огляделась вокруг изумленно. Как будто вернулась из другого мира. Как будто в этом оказалась впервые.

Ее окружило множество вещей: больших, мелких, крохотных, разнообразных. Буфет, стол, утюг. На буфете – флакончики, баночки, часы-будильник, стопка писем от дочери. На подоконнике – горшки с цветами, чашка недопитого чая, градусник в картонном футляре…

Вдруг белый легкий платок отделился сам собой от нагроможденного на диванчике белья. Нина Ивановна вскрикнула. Он падал. Самостоятельное движение вещи ее напугало. Она посмотрела на чашку, на флакончики, на утюг и даже на буфет так, будто и они могли двинуться, как живые.

В конце концов, Нина Ивановна своими глазами видела, как это делается.

Со страху она постучала в стену к соседке.

Через несколько минут Нина Ивановна сидела у нее в гостях, рассказывала, сколько в этом году наварила варенья, и как будто уже не помнила об искусстве мультипликации.

Утром она пошла в сберкассу и сняла со счета "похоронные" деньги.

С собой Нина Ивановна взяла банку смородинового варенья и несколько крупных яблок антоновки, твердых и душистых. Собрала заплечный мешок, с которым еще покойный муж ездил на пригородном за грибами.

Оделась потеплее, ключ отдала соседке и велела присматривать.

Холодильник отключила на всякий случай.

Проблема заключалась в музыке.

Он прислушивался к тому, что передавали по радио, к тому, что жужжало в наушниках у подростков, к обрывкам мелодий из динамиков в переходах и у киосков. К себе прислушивался. Глухо.

Работа ерундовая – минута рекламного ролика. Но без музыки он не знал, что и как делать. Музыка должна была зазвучать. Не та, которая потом зазвучит в фильме, а – внутренняя. Для него вначале всегда был звук.

В одиночестве он бродил по городу. Он нуждался в деньгах. Следовало плюнуть на музыку и сделать как-нибудь. Но как-нибудь было страшно.

Он даже стены дома красил под музыку. Даже штакетник на даче. Он сидел в кафе, пил чай, грелся. Слух был так напряжен, что он слышал в гуле голосов шепот испуганной чем-то парочки за дальним столиком.

Вдруг затрезвонил мобильник в кармане куртки.

Он едва не закричал. Звук как ножом полоснул.

– Коля, – сказала жена, а звонила она только в крайних случаях. – Я не знаю, что делать, я боюсь.

Она была беременна, еще в самом начале, и полна страхов, предчувствий, предвидений. Впервые за всю их, впрочем, еще недолгую совместную жизнь у нее появился свой собственный внутренний мир, другим людям недоступный и даже ему. Он стоял на пороге, на берегу, на кромке, он мог улыбнуться, подать даже руку, но она бы не дотянулась. Она рассказывала ему свои предчувствия и страхи, но он был полон своих. Они ничем не могли помочь друг другу. Но были друг другу нужны. Были друг другу важны.

– Коля, тут одна странная женщина, сейчас объясню. В платке, как старуха. С рюкзаком, с палочкой. Она звонит в дверь.

– Не открывай ни в коем случае!

– Я не открываю. Она сейчас не звонит. Она давно звонила, еще утром.

Спрашивала тебя, я сказала, что тебя нет. Она сказала – ничего, и ушла. Но мне как-то стало беспокойно, я все возвращалась к двери и смотрела в глазок, но ее не было, а мне все-таки было беспокойно. Я думала книжку почитать и не могла, думала телевизор поглядеть и не могла, пошла суп варить, в окошко выглянула – она сидит на скамейке у нашего подъезда и ест яблоко.

– И сейчас?

– Яблоко она давно съела, но сидит сейчас. Я ее вижу. Я только за занавеску прячусь. Она сидит, а там дождик идет. Она бы хоть ушла куда-нибудь под навес.

– Все, я понял. Сейчас приеду.

– Коля, а вдруг она тебя не дождется! Я ее позову.

– Нет. Мало ли. Я сам решу. Отойди от окна и успокойся. Я быстро.

Через сорок минут он уже подходил к подъезду. В сумерках горели фонари, горел в окнах свет, но в их окнах на втором этаже стояла тревожная тьма.

Черная фигура поднялась со скамейки ему навстречу.

– Здравствуйте. – Она смотрела на него снизу вверх бледно-голубыми глазами. – Я вас по телевизору видела.

Из окна смотрела на них его жена.

Она открыла дверь, как только они ступили с лестницы на площадку.

Он пропустил странницу вперед. На вопросительный взгляд жены пожал плечами. Помог снять страннице рюкзак и пальто, почти промокшие.

Вещи развесили на стульях у батареи – к счастью, начали уже топить.

Жена бросилась в кухню ставить чай.

– Ты нам прежде водочки, – сказал он. – Согреться.

За столом странница все молчала, сложив руки на коленях. На столе лежали ее яблоки, а банка с вареньем стояла, как гладко обточенный драгоценный прозрачный камень.

– Итак, – сказал он. – За знакомство.

Выпили. Закусили разрезанным яблоком. Жена спряталась в самом углу и наблюдала. Чайник набирал голос. Он принялся намазывать маслом хлеб.

– Я хочу вас одну работу попросить сделать, – промолвила наконец странница.

– Какую работу? – Нож в его руке замер изумленно.

– Мультфильм.

– Да я ведь… Слушайте, никак этого не ожидал. Я не делаю обычных мультфильмов, с проволочками там, с куколками и прочим.

– Я знаю. Я поэтому. Я мультфильмы-то не очень люблю.

Он положил нож.

– И что вы хотите?

Она расстегнула старый мужской пиджак и вынула из внутреннего кармана конверт. Протянула.

Он достал из конверта фотографическую карточку.

На ней запечатлены были три человека на лестнице у деревянных перил.

Центральная фигура – мужчина в косоворотке, с красивым и надменным лицом. Прямо перед ним, положив белую ладонь на перила, – черноволосая скуластая женщина. В ее беломраморном лице не было ни улыбки, ни тепла. Над ними на высокой ступеньке стояла худенькая, с морщинками у глаз, усталая женщина. Ее светлые волосы были гладко убраны на прямой пробор в жидкую косу, уложенную венком вокруг головы.

– Это мои родители, – сказала странница. – Мужчина и женщина перед ним. За ними мамина сестра, моя тетка. Никого уже нет на свете. Я хочу их оживить. На одну хотя бы минутку. Чтобы эта фотография ожила на минуточку. Сколько это может стоить, я все заплачу, если не все сразу, то частями, даже не думайте. Но только чтобы это было, как взаправду. Как в кино. Как будто их в кино сняли.

Он молчал. Смотрел на фото. Смотрел долго. Поднял глаза. Встретил бледно-голубой взгляд.

– Мне понадобятся еще фотографии. И вы должны мне рассказать все о них: кто они были, какие у них походки, какие характеры, какие отношения между ними. Я все должен знать.

– Да, конечно, – прошептала она, не отводя от него глаз.

– Делать я буду долго. Может быть год. Вам есть где останавливаться в Москве?

– Можно у нас, – сказала его жена.

– Отлично, – сказал он, не взглянув на нее.

Музыка звучала.

Он работал больше года. О людях на снимке узнал так много, что мог написать о них роман. Он мог воспроизвести походку любого из них и даже манеру говорить. Он узнал, что, если мужчина повернет голову, на шее его станет виден шрам – скользящий след снарядного осколка.

Что у женщины перстень врос в безымянный палец левой руки. Что на кофте ее – накладные карманы, на этом снимке не видные. Что ее сестра одна растит сына, а муж ее – утонул.

Нина Ивановна его не торопила, она только боялась не дожить.

Через год они спустились с лестницы прямо на поросшую зеленой муравой землю. Черноволосая женщина поправила мужчине углом распахнутую косоворотку. Ее сестра прошла мимо, коротко взглянув. За это время у нее родился сын.

Нина Ивановна их увидела. Ей казалось, что и они увидели ее.

 

Город мертвых

Бог знает, почему на лекции по матанализу студент четвертого курса, бросив записывать за профессором, бросив следить послушно и старательно за его мыслью, представляет вдруг профессора ранним утром в постели, только что проснувшимся. Представляет спящее лицо его жены рядом, хотя понятия не имеет о ее существовании.

Представляет старое, щетинистое лицо профессора без очков, его руку на одеяле, лежащую как будто отдельно, саму по себе, как будто еще спящую. Представляет, как свет брезжит сквозь шторы. Как подходит собака, стуча когтями. Да есть ли у профессора собака? И если есть, так ли она черна, так ли выпуклы ее глаза? Он даже представляет дыхание черной собаки. И тычок ее мокрого носа в небритую щеку.

На самом деле это я представляю мальчика на лекции, которого настигло вдруг видение. Но я не знаю и никогда не узнаю, было ли так. Спросить не у кого. Мальчика нет.

Он слышал, как тяжело бьют в скалистый берег морские волны. Дом, где он жил в детстве, стоял над морем, на скале. Сам дом был деревянный, с рассохшимися полами. Флюгер на крыше со ржавым скрипом следил за направлением ветра. Снаружи дом белили каждую весну, и он становился как сахарный, как кусок рафинада, особенно издали, с улицы, которая все шла и шла в гору. И трамвай тащился в гору тяжело, как старик.

Вокруг дома был сад, в котором росла черешня. На черешню налетали воробьи, и старуха хозяйка швыряла в них камнями. И один раз Саша видел, как упал подбитый воробей. Он увидел его на выложенной красным кирпичом дорожке. С тех пор он старуху боялся.

Я видела Сашу только на фотографиях, которые его мать присылала нам время от времени. Мы с ней были дальние родственники и переписывались. Она приглашала нас в гости, но врач запретил мне бывать на солнце. Как-то раз она написала, что увидела меня во сне, как будто я сижу на полу в их доме и строю что-то из любимых Сашиных кубиков.

В конце августа этого года мы получили от нее небольшое, чуть больше половины страницы, письмецо.

"…Саша сейчас у нас, на каникулах, ему остается учиться один год, после думает поступать в аспирантуру. Он вам передает привет. Он говорит, что хочет вам позвонить, и я дала ему ваш телефон. Так что не удивляйтесь, когда позвонит…"

Удивляться было чему. К тому времени Саша проучился в Москве четыре года и ни разу за эти четыре года с нами не встречался, не говорил.

Немного все это казалось странным. И я даже стала ждать с тревогой звонка и спрашивала мать, когда приезжала вечером из Москвы, не звонил ли Саша.

Уже в начале октября поздно вечером нам позвонили из отделения милиции откуда-то в Митине и сказали, что Саша прыгнул с крыши семнадцатиэтажного дома. На крыше он аккуратно сложил свою шапку и сумку с документами, записной книжкой и предсмертной запиской, в которой сказал, что он никого ни в чем не винит. Никакого объяснения ужасному поступку он не оставил. В записной книжке был наш телефон.

К телефону позвали меня, потому что против телефона Саша указал мое имя. Следовательно, он собирался звонить не нам, а мне.

Не буду рассказывать, как слушала мать мой телефонный разговор с дежурным милиционером, заглядывая мне в лицо, как она потом рыдала, стоя на коленях посреди комнаты. Впрочем, уже и рассказала.

Телефона у Сашиных родителей не было, и мы просто ждали хоть каких-нибудь известий. Мы понимали, что за Сашей должен приехать его отец, и думали, что он к нам заедет.

Он дал телеграмму, что будет. Я страшно боялась его увидеть. Думаю, мать тоже. Мы занимали друг друга обыденными делами: убирались, готовили, ходили к соседям за раскладушкой, несколько раз находили причину пойти в магазин. Вечером я села смотреть телевизор, а мать все стояла в темной кухне у окна, прячась за штору. Наконец она заглянула ко мне в комнату, сказала тихо: "Идет", – и пошла отворять дверь. Я вскочила, выключила телевизор и встала в прихожей у стены.

Может быть, со стороны казалось, что ничего особенного не происходит. Приехал издалека измотанный дорогой человек с кривящимся ртом. Пожилая женщина помогла ему снять куртку, подала тапки, проводила в ванную. Молодая женщина, тенью стоявшая у стены в прихожей, отправилась за пожилой в кухню резать хлеб, ставить чайник, вынимать из холодильника водку…

Невозможно было начать разговор, но мать как-то вдруг просто сказала после того, как мы молча выпили и немного поели:

– Что же там случилось?

– Не знаю, – ответил он, не поднимая глаз. Затем глаза поднял. -

Чувствую себя виноватым, но в чем – не знаю. В точности – не знаю. Я со многими говорил сегодня. Со знакомыми его, с соседями по общежитию. Друга не нашел, друга у него, видно, не было. Никто ничего мне объяснить не может. И все себя виноватыми чувствуют.

– Может, не хотят объяснять?

– Может. Но вряд ли. Сами не понимают.

– Зачем он хотел нам звонить?

– Не вам, а ей вот. Не знаю, зачем. Галя сказала, что вроде бы прочитал он летом ее рассказ в "Юности". И вроде бы сказал про этот рассказ, когда мать спросила впечатление: я то же чувствую. Наверно, хотел про рассказ что-то спросить. Следователь вроде бы ничего.

Немолодой. Он говорит, что непонятно даже, почему Саша в Митино поехал. То ли он раньше там бывал и запомнил этот дом. Дом такой, в отдалении от всех, башня. Никого у него вроде бы знакомых нет в

Митине. Но кто знает. Может, он с какой женщиной в автобусе познакомился из Митина. Да не сказал никому.

Рот его скривился. Мать налила нам еще водки.

Раскладушку мы ему поставили в кухне. Уезжал он рано. Завтракать не стал. На остановку пошел один, просил не провожать. Мы смотрели из окна.

Не будет объяснения несчастной Сашиной судьбы. Я не знаю причины его ухода. Любовь, страх, религия, деньги? Не знаю. Объяснения не будет.

Я его не извлекла. Ни из разговоров с его знакомыми, ни из беседы со следователем, любезно согласившимся со мной встретиться, ни из собственного моего рассказа, прочитав который, Саша сказал: "И я так чувствую". Или: "Я то же чувствую". Точно Галя не запомнила. А может быть, он сказал: "Я тоже чувствую"?

Весь тот рассказ был написан ради того, чтобы передать ощущение счастья от обыкновенной жизни. Жизни в смысле существования, простого присутствия. Хотя нет, слово "присутствие" отделяет человека от мира. У меня была радость оттого, что человек существует не в мире, а с миром. Что он – одно с миром, с идущей, к примеру, по улице женщиной, которая несет трехлитровую банку красных соленых помидоров; рассол колеблется, ветром поднимается сухая пыль, пальто на женщине старое, и оно тоже существует. Мы все существуем, мы – есть. Счастье оттого, что мы – есть. Что жизнь и в нас есть, что мы

– материя жизни, плоть жизни, ткань, вещество. Что-то вроде этого.

Был там еще какой-то сюжет, даже авантюрный, но рассказывался только ради этого переживания жизни.

Надо сказать, что никакого вымысла в этом нет, и состояние, в котором я переживаю так свое существование, находит на меня иногда.

Со следователем я встретилась через неделю примерно после похорон

Саши, о которых несколько позже пришло нам от Гали письмо.

Следователь показал мне и предсмертную записку и даже стенограммы бесед с Сашиными знакомыми, со многими из которых я и сама уже встречалась. Следователь был человек пожилой, с большим и, видимо, нелегким жизненным опытом. Дела привык вести внимательно, даже скрупулезно. Это чувствовалось. Он многие вещи заметил, на которые я не обратила внимания. К примеру, это он заметил, сверяя Сашины конспекты лекций с конспектами его товарищей, что время от времени, не часто, впрочем, Саша переставал вдруг записывать, отвлекался на что-то минут иногда на пять, десять, затем вновь продолжал записи.

Причем записи его отличались точностью и осмысленно-стью. Все студенты твердили, что Саша никогда на лекциях не отвлекался на разговоры. Из чего я и решила, что он просто вдруг задумывался.

Почему, о чем? Разумеется, я приписываю Саше свой собственный образ мышления. Но мне кажется, его фраза о моем рассказе дает мне на это право. Нет, права она мне на это не дает, но толкает на этот путь, скорее всего, ложный.

О знакомых Сашиных следователь сказал, что в подобных случаях все выглядят подозрительно. Более того, все себя сами подозревают.

Вспоминают какие-то грубые или просто резкие слова, свою холодность или горячность. Но, скорее всего, дело в неустойчивой душевной организации Саши и в неумении его сблизиться с кем бы-то ни было.

Кроме того, как часто бывает в подобных ситуациях, дружба с людьми вроде Саши слишком тяжелое бремя для обыкновенного, желающего жить собственной жизнью человека. Люди вроде Саши требуют к себе серьезнейшего внимания, не просто участия, но соучастия. Не каждый способен нести эту ношу.

Следователь рассказал мне, какие вещи хранил Саша в своей комнате, как он одевался, какой пользовался зубной пастой. Я узнала его привычки, его странную манеру рано, часов в десять, ложиться спасть, но не засыпать, а лежать, отвернувшись к стене, и слушать приглушенные разговоры своих соседей по комнате. Он не скрывал этой своей манеры (иначе откуда бы мы о ней знали? Дневников Саша не вел); иногда утром он говорил, к примеру, следующее: "Пять часов". -

"Что?" – не понимали его. "Пять часов – разница между Читой и

Москвой". Он вступал в тот разговор, во время которого "спал" вчера вечером. Правда, он утверждал, что действительно спал, но во сне каким-то образом все слышал.

Между прочим, в Сашином паспорте обнаружили билет на Петербург, купленный заранее, за месяц до назначенного в билете срока. Никто не знал, зачем Саша собирался в Петербург, никто даже не знал, что Саша туда собирается. Во всяком случае, так говорили. В записной книжке у

Саши следователь обнаружил единственную запись, связанную с

Петербургом. Это был адрес частной гостиницы, в которой он, как выяснилось, заказал на одни сутки номер.

Мы разговаривали со следователем 20 октября. Саша собирался ехать в

Петербург 26-го. Я спросила следователя:

– Возможно, стоит съездить в Петербург вместо Саши, возможно, тогда хоть что-то прояснится?

Следователь сказал, что не видит в этом ни малейшего смысла. Даже если у Саши была назначена встреча в Петербурге, что мы можем о ней узнать сейчас, когда Саши нет? Даже если кто-то не знает о Сашиной смерти и ждет его в Петербурге, мы не знаем, кто это, где этого человека искать.

– На случай, если кто-то из встречающих поезд будет искать Сашу или если кто-то будет искать его в гостинице, я условился с одним моим хорошим приятелем в петербургской милиции. Это все, что мы можем сделать. Я делаю даже больше необходимого. Другой бы на моем месте давно прекратил следствие. Впрочем, – добавил он, – если вы хотите,

– пожалуйста. Я даже могу устроить вам билет в этот поезд. В этот даже вагон. Я даже дам вам мобильный телефон. Будете звонить, если что. И координаты моего петербургского приятеля дам. Единственное, чем не могу вам помочь, это средствами. Есть у вас деньги на поездку?

Двадцать шестое была пятница, так что с работы отпрашиваться не пришлось. Деньги я взяла в долг у нашего финансового директора, с большой симпатией ко мне относившегося. Матери не сказала, что еду в

Петербург из-за (вместо) Саши, иначе она Бог знает чего бы себе придумала, начитавшись детективных романов. Я сказала, что устала и хочу отвлечься. Я и в самом деле лет пятнадцать никуда не выезжала из Москвы. Так что мать даже обрадовалась моему внезапному желанию развеяться.

Настроение, точнее, состояние, в котором я ехала, объясняет обостренность моего восприятия.

Путешествие началось задолго до отправления поезда. Он отходил за несколько минут до полуночи. Я не могла поехать домой в нашу подмосковную глухомань, слишком много времени занимала дорога.

Поэтому после работы я отправилась в Музей кино. Кто-то из Сашиных знакомых говорил, что Саша туда хаживал. Мне казалось, что в вечер отъезда он вполне мог посмотреть старое, черно-белое кино.

На улице лил дождь. Сашины ботинки, насколько я знала от следователя, промокали. На новые денег у него не хватало.

Я посмотрела американский фильм тридцатых годов, взяла в буфете бутерброд с сыром и кофе. Времени было около девяти. Я съела бутерброд, выпила кофе и пошла на девятичасовой сеанс, уже на современный фильм. Ни он, ни публика, набившаяся зал, мне не понравились. В фильме было много насилия, зрители пили пиво, переговаривались. Звонили мобильники, зрители смеялись там, где мне было страшно. Иногда я даже закрывала глаза, чтобы не видеть. Мне казалось, что Саша не стал бы это смотреть, ушел.

В вагон я вошла все-таки слишком рано, за сорок минут до отправления. В пустое купе.

Постели были заправлены, шторы задвинуты, горели боковые светильники. Все очень цивильно, по-западному. Как будто я уезжала за границу. На столе лежал рекламный буклет Петербурга с ресторанами, кафешками, киношками, магазинами.

Минут через двадцать в купе вошел мужчина лет сорока. Со свернутого зонта текла вода. Мужчина пристроил зонт у стены под столом, закинул свою сумку на верхнюю полку и ушел курить на платформу. Я видела его из окна. В коридоре говорили по-немецки. Мужчина вернулся в купе за десять минут до отправления. Снял пальто, повесил на плечики. Сел ближе к двери.

Спросил у меня:

– Можно? – дотянулся и взял со стола буклет.

Через пять минут в купе ворвался молодой человек, мокрый, запыхавшийся, холодный. Свою сырую куртку он повесил на крючок возле пальто мужчины, и мужчина поглядел беспокойно на эту куртку, с которой потекла на пальто вода. Парень заметил его взгляд и перевесил свою куртку подальше, в самый угол. В купе было жарко. От парня пахло сыростью. Никакой поклажи при нем не оказалось.

Поезд тронулся точно по расписанию, я сверила по часам.

Одна полка оставалась свободной, потому что на ней собирался ехать Саша.

Мы сидели молча в маленьком тесном купе. Мужчина листал буклет.

Парень вытирал рукой мокрое лицо. Вошел проводник, и мы заплатили ему за постельное белье. Проводник посмотрел на пустую верхнюю полку и сказал:

– Здесь, значит, никого.

И ушел.

– У вас верхняя полка? – спросил парень мужчину.

– Да.

– Хотите, поменяемся?

– Зачем?

– Не знаю. Может, вам удобней внизу.

– Мне все равно, – сказал мужчина.

– Тогда я наверх.

Мужчина снял с полки свою сумку, парень в одну секунду, не распутывая шнурков, скинул свои большие кроссовки и взлетел наверх.

Он забрался под одеяло прямо в джинсах и свитере и накрылся с головой. Я вынула из сумки пакет с вещами и пошла переодеваться в туалет.

Когда я вернулась в спортивных штанах и футболке, они оба уже спали.

Парень даже похрапывал под одеялом на верхней полке. Мужчина, видимо, переоделся, пока меня не было. Его пиджак и брюки аккуратно висели на вторых плечиках, поверх пальто, подальше от мокрой куртки.

Даже не знаю, зачем я все так подробно расписываю. Возможно, хочу дать понять, что моим попутчикам не было никакого дела до пустой полки, что они жили в каком-то другом измерении, чем я. Возможно, я просто хочу описать ту жизнь, которую мог бы видеть Саша, которой мог бы жить. В точности все так бы и происходило: парень похрапывал бы на верхней полке, пахло бы сыростью, аккуратно висящий на плечиках костюм до странности походил бы на своего хозяина.

Я легла, погасила свой светильник, в купе стало темно. Иногда против хода поезда пробегал свет встречного фонаря.

Проснулась я, когда мужчины, уже одетые, сидели внизу. Они вышли из купе, и я быстро переоделась. Пришел проводник с заказанным нами чаем.

Кажется, я уже говорила, что пятнадцать лет никуда не выезжала из

Москвы (не считая почти каждодневных утомительных путешествий в электричках на работу и обратно).

Я как будто ступила на другую планету. Асфальт на платформе казался другим. Вокзал, близнец московского, смотрелся все же иначе: пустым, безлюдным, даже мрачным. Не было рекламы, не было киосков с водой, газетами и всяческой мелочью. И меня бы не поразило, если бы люди, мои соотечественники, говорили здесь на другом наречии.

И вдруг надо мной раздался голос. Говорил он по-русски, но с механическими, не человеческими интонациями.

– Встречающие Александра Ларионова, – произнес голос по радио, – просим подойти вас к справочной вокзала.

Восемь утра. Вокзал почти пуст. Светилось окошко справочной.

Я подождала минут десять. К справочной никто не подходил. Никто не ждал Сашу на платформе в Петербурге.

До гостиницы, в которой Саша собирался остановиться, я добралась пустым холодным автобусом минут за пятнадцать. В субботнее утро город спал. Сидя в автобусе у окна, я потеряла ощущение того, что я в другом городе. Ощущение вернулось в тот момент, когда автобус ушел и я осталась одна на улице.

Это оказался старый рабочий район, из него, перейдя Обводной канал, по проспекту Обуховской обороны можно было минут за двадцать пешком добраться до Александро-Невской лавры. Автобус вез меня в обход. Это все я узнала уже в гостиничном номере, развернув лежавшую на журнальном столе карту города.

Гостиница располагалась в первом этаже обыкновенного в Петербурге жилого дома, большого, выстроенного замкнутым многоугольником, так что внутри образовывался глухой двор, вернее, целая цепь дворов, соединявшихся подворотнями. Но вход в гостиницу устроили со стороны улицы, точнее, сквера, в котором никто не гулял, даже с собаками.

В дверь был встроен глазок видеокамеры. Над входом не висело ни вывески, ни указателя. Я позвонила.

– Что вам нужно? – спросил меня вежливый голос из динамика.

– Я заказала у вас номер.

– Ваша фамилия?

Дверь автоматически отворилась передо мной, и я вошла.

Это была совсем небольшая гостиница, на двенадцать номеров, которые почти все пустовали. В небольшом фойе, где я заполняла анкету

(паспортные данные и срок проживания), обшитом, как и коридор, деревянными панелями, работал большой цветной телевизор. Показывали новости: военные действия, убитых, раненых, затем – демонстрацию в какой-то европейской стране, футбольный матч, безумство болельщиков.

Совсем рядом с большим телевизором стоял маленький, черно-белый экран видеокамеры, смотревшей своим глазком из двери на улицу. На этом экране не происходило ничего, все оставалось неподвижным: голые ветки кустов в сквере, смерзшаяся листва под кустами, оледеневший тротуар.

Я умылась чуть теплой водой. Как объяснила дежурная, принесшая мне белую, с перламутровой, похожей на плотную рыбью чешую отделкой кружку горячего чая (на подносе кроме кружки стояло блюдце с горкой сахарного песка), так как мало народу и водой почти не пользуются, нужно время, чтобы вода прошла по трубам и нагрелась. Но я так и не дождалась этого времени.

Умывшись, выпив в тишине чаю, я переоделась и, заперев дверь и сдав ключ, пошла бродить по городу. Карту я взяла с собой.

Следуя карте, я пешком дошла до лавры. Просветлело.

По дороге я проходила под железнодорожным мостом, по которому в это время почти бесшумно шел поезд. Возможно, люди в нем еще спали. Они знать не знали о моем существовании да и о существовании самого этого города. Не о вечном и призрачном его существовании, а о секундном, мимолетном, реальном.

Еще в гостинице, разглядывая карту, удивляясь названиям близлежащих улиц – Мельничная, Глиняная, Фаянсовая, Глазурная, Хрустальная,

Стеклянная, – я вновь почувствовала, что являюсь как бы Сашиным продолжением и живу в настоящий момент его жизнью, которая еще не оборвалась, так как я ее – длю. Мое восприятие – это его восприятие.

Я – так же чувствую. То же.

Я посмотрела на темную воду в канале, на черные монашеские фигуры старух у желтой каменной стены. Желтая штукатурка осыпалась, старухи оказались не монахинями, а просто нищенками, которым я подала по железному рублю.

Я постояла в храме среди верующих. Купол был очень высок. Пели мужские ровные голоса. Горело пламя тонких восковых свечей. Сгорая, свечи потрескивали. Прямо у храма была могила с красной звездой.

Кого-то молодого здесь похоронили в 1921 году. За этой могилой стояли могилы подревнее, с крестами, с каменными, осевшими в землю надгробиями.

Почему я была так уверена, что и Саша стоял бы в этом храме и видел бы, как дымно кадит священник, как вдруг закрываются Царские врата и за ними опускается пелена, как занавес в старом театре? Что так же, как я, Саша видел бы красную звездочку среди черных крестов? И слышал бы крик вороны во влажном воздухе?

Я описываю свое путешествие по Петербургу до того момента, как эта уверенность меня покинула.

Следуя своему чувству, я брела по Невскому. Все еще было малолюдно.

В сравнении с Москвой реклама практически отсутствовала. Магазинов, кондитерских, кафешек открылось множество, во всех горел свет в этот ранний час. И все-таки город отдавал запустением. Точнее, между городом – знаменитыми его зданиями, каналами, мостами, набережными, садами, решетками, статуями и памятниками, – между этим вечным городом и живой быстротекущей человеческой жизнью, пестрой, горячей и беспокойной, пролегала пропасть. Уже вечером, идя по одной из прямых улиц от Литейного к Летнему саду, еле плетясь от усталости, я услышала разговор шедших передо мной двух женщин. Точнее, одну только фразу.

– Смотри, – сказала одна женщина другой, – видишь, окна? Здесь жил

Некрасов.

Она говорила об окнах в доме на другой стороне улицы. В высоких этих окнах на втором этаже горел свет, виднелся освещенный потолок, и казалось, что за окнами живут люди. Некрасов, его жена, прислуга.

Что они сидят сейчас за ужином. И дела им нет до всех нас, нынешних.

Это их город, не наш.

Я поймала машину, и шофер, спросивший, откуда я, в двадцать минут домчал меня до глухого сквера перед гостиницей. Я позвонила в дверь, на меня посмотрели в глазок, и дверь открылась. Я попросила чаю и пошла в свой номер. Не успела я расстегнуть пальто, как услышала звонок. Не сразу сообразила, что это мобильник. Я совсем забыла, что он у меня. Он лежал в шкафу в сумке с другими вещами. В первую секунду, когда он зазвонил, я даже испугалась.

– Але, – сказала я.

– Наконец-то, – сказал следователь. – Целый день звоню.

– Да я только что вошла.

– Мобильник с собой носят.

– Я забыла.

– Как дела?

– Не знаю. Ничего.

– Так я и думал.

– А ваши как дела?

– Нормально. Сын у меня в своей квартире ремонт делает и пока к нам переехал со всем семейством. Шумно.

– Понятно.

– Ладно. Отдыхай. Звони, если что.

– Я уже завтра в Москве буду.

– Ну и слава Богу.

 

Он пережил войну и революцию

"Министру пищевой промышленности СССР

Министру бытового обслуживания СССР (копия)

Вчера, 24 июля, около 15 часов дня я вошел в "Диетическую столовую" на железнодорожной станции Оля (Казанское направление). Мне трудно передать свою радость уже от одного вида этой вывески – "Диетическая столовая". Дело в том, что, как и многие люди моего поколения, пережившие революцию и войну, я имею ряд хронических болезней, в том числе желудочно-кишечного тракта.

Голодный и усталый, я поспешил в столовую. Я вошел и оказался в гнетущем полумраке. На улице было пасмурно, но довольно тепло. В столовой же как будто недавно пролился ледяной дождь – сырость и холод охватили меня. Прежде всего я подумал, что столовая, конечно, закрыта, несмотря на открытые двери. Но, освоившись в полумраке, я увидел за одним из столиков обедающего. Это был солидный плотный мужчина. Он доедал первое из глубокой тарелки. Это меня ободрило. К тому же я уловил аппетитный горячий запах куриного бульона. Уже нимало не сомневаясь, я поспешил к раздаче.

Ни на раздаче, ни на кассе служащих не было. Сюда не доставал свет из окон, и казалось совсем темно. Тем не менее я видел, что в металлических подогреваемых емкостях есть еда. Я видел гречневую кашу, видел картофель и макароны. В витрине для холодных закусок на нескольких блюдцах лежало масло, на других – сыр, впрочем, меня не соблазнивший.

Я взял поднос, положил на специальные "рельсы", ведущие вдоль раздачи прямо к кассе, и стал терпеливо ждать. Обедающий не обращал на меня ровно никакого внимания. Он приступил уже к компоту. Я кашлянул. Дверь в подсобное помещение была приоткрыта. Впрочем, за ней зияла тьма. Согнутым пальцем я постучал о металлическое покрытие раздачи.

Отобедавший встал. Он аккуратно составил использованную посуду на поднос и отнес его на специальный столик в углу помещения справа от меня.

– Простите…

Я хотел остановить его и расспросить. Но, даже не взглянув на меня, четкими шагами он покинул столовую, на ходу вытирая рот носовым платком.

Невольно ловлю себя на мысли, что мое описание походит на фантазию, рожденную болезненным умом писателя, чье имя я не хочу здесь даже упоминать. Скверно то, что я чувствовал себя невидимым героем этого мрачного писателя!

Безумно болела голова, безумно хотелось есть, я бросил деликатничать и прямо пошел в приоткрытую дверь подсобного помещения. Впрочем, предварительно я постучал.

Картина, открывшаяся моим глазам, была такова.

На плитах разогревались огромные кастрюли. От этого кухня показалась гораздо теплее, чем зал.

Я услышал сопение и вгляделся.

В полумраке на диване занимались любовью.

Я был поражен, растерян и так смущен, что хотел немедленно, никак не привлекая к себе внимания, покинуть злополучную столовую. К моему ужасу, мужчина поднял лохматую голову и увидел меня. Я бросился бежать, поскальзываясь на ужасном каменном полу. Я не успел добраться до выхода – мужчина нагнал меня. Он даже успел натянуть брюки.

Он схватил меня за руку.

Он был небрит и, по-моему, нетрезв.

– Немедленно отпустите, – не теряя чувства собственного достоинства, сказал я.

– Что ты здесь вынюхиваешь, старый хрен?..

Примерно так он сказал. Дословно я передать не в силах.

Поток его грязной речи захлестнул меня. Но один членораздельный вопрос я уловил. Вопрос о том, как я попал сюда (кроме того, я понял, что столовая в настоящие часы не работала).

– Я сюда попал через открытые двери!

Это его удивило и остановило. И он сказал почти по-человечески, растерянно:

– Не может быть.

– А как еще, по-вашему, я мог сюда попасть?

– Черт, – догадался он, – я их забыл закрыть.

И что же он сделал?

Бросился к дверям и задвинул засов!

Так я оказался в западне.

– Выпустите меня, – потребовал я немедленно.

Но он продолжил допрос:

– А ты разве не видел, что темно и никого нет людей? Ведь, кроме тебя, никто почему-то не полез.

Я рассказал про обедавшего.

Он подошел к подносу с грязной посудой. И сказал:

– М-да.

Посмотрел на меня.

– Это ведь на рубль ты наел, не меньше.

– Я?

– А кто же?

– Я же вам объяснил, кто это был.

– Зин! – взвизгнул он.

Она почти тут же выскочила из дверей кухни. Молодая женщина, наверное, даже комсомолка, с опухшим лицом, в туго натянутой на груди несвежей блузке.

– Глянь. Суп куриный, гречка. Котлета. Компот. Ты кому это пробивала сегодня?

– Никому.

Возможно, она говорила правду, и тот человек, зайдя в пустую столовую, просто украл обед.

Они стали требовать, чтобы я расплатился. Зина даже села на кассу и пробила чек. Я устал, у меня началось сердцебиение. Я обречено вынул кошелек.

Она отсчитала мне сдачу медяшками.

– Послушайте, – сказал я, – в таком случае, если вы удовлетворены, пробейте мне еще супу, я с голоду падаю.

– Мы закрыты, – ухмыльнулся наглый парень. – Откроемся через полчаса.

– Да ладно, – пожалела меня Зина.

Она пробила чек, налила чуть теплого супу. Я взял тарелку и сел к ним спиной.

История, мной рассказанная (я повторяюсь), выглядит нелепо, и я в ней выгляжу нелепо. Тем не менее я – человек невыдуманный, и язва

(вполне реальная) после этой "прогулки" в общепит у меня обострилась.

Я прекрасно понимаю, что доказать все, мной рассказанное, совершенно невозможно. Надеюсь, и вы понимаете, что не только зря потраченных

(украденных у меня!) денег мне жаль.

В связи со всем происшедшим я хочу получить ответы на несколько вопросов.

Во-первых, как может быть столовая (!) в дневное время закрыта на обед? Да еще на полтора часа.

Во-вторых, как могут попасть в сферу обслуживания (пожалуй, самую деликатную сферу!) столь грубые, нечистоплотные и даже преступные элементы?!

В-третьих, почему в наших столовых так отвратительно готовят

(признаться, несмотря на дикий голод, я не смог проглотить больше двух ложек этого варева, – вновь возникает тема украденных денег!)?

Самое ужасное в моей истории заключается в том, что я опоздал на пригородный поезд.

Надеюсь, что хотя бы в одной, отдельно взятой столовой нашей необъятной страны можно навести порядок?

С уважением…"

"Министру путей сообщения СССР

Министру автомобильного транспорта СССР (копия)

Вчера, 24 июля, по не зависящим от меня обстоятельствам я опоздал на шестнадцатичасовой пригородный поезд на станции Оля (Казанское направление).

Расписание пригородных поездов со станции Оля составлено следующим нелепым образом.

С шести и до десяти утра поезда останавливаются с интервалом 20-30 минут. Затем – трехчасовой перерыв. Затем поезда следуют с интервалом в час, полтора. И это летом, в дачный сезон.

24 июля следующий за шестнадцатичасовым поезд был отменен. Таким образом, ждать предстояло четыре часа. Одна мысль об этом являлась невыносимой.

Вслед за другими пассажирами я отправился к автобусной станции. День

24 июля стоял пасмурный, но теплый и даже душный. Назревала гроза.

Все томилось в ее ожидании. Я задыхался. Сесть в ожидании автобуса было и некуда, и непредусмотрительно, так как народу скопилось великое множество, и я старался держаться поближе к месту предполагаемой остановки автобуса. Все говорили, что существующее расписание не соблюдается, и потому надежда нас не покидала. Мы ждали автобус в любой момент.

Сейчас я думаю, что, если бы не толпа, я, старый человек, переживший революцию и войну, свалился бы, сраженный не пулей, а безмерной усталостью. От усталости я почти не чувствовал больного желудка.

Стемнело по-вечернему. Вдалеке уже погромыхивало. Беззащитная перед надвигающейся стихией толпа притихла и сжалась. К счастью, автобус показался.

Описать его штурм я, описавший штурм не одной вражеской крепости, не в силах. Чудом я оказался в душном, провонявшем бензином салоне.

Чудом было и то, что меня не затерли, не раздавили, не покалечили.

То, что я мог стоять, дышать и даже видеть кусочек фантастически замызганного стекла, за которым проплывали столбы, строения, деревья… Мы – ехали.

Очень скоро мы оставили станцию и оказались в чистом поле. Несмотря на поднявшуюся выше автобуса белую пыль, я мог наблюдать сквозь качающееся стекло сплошные темные тучи и дальние зарницы, и даже дальний соблазнительный дождь. В потоке пыли мы двигались, надсадно хрипя изношенным двигателем. Каким-то образом сквозь толпу пробиралась довольно крупная, печным жаром пышущая кондукторша, принимая у стонущих полумертвых пассажиров деньги. Она не находила нужным отрывать в обмен на деньги билеты. На мой вежливый вопрос о причине такого нарушения закона о проездных документах не отвечала.

Она пробиралась сквозь толпу дальше, а я продолжал довольно громко возмущаться ее действиями. Признаться, я хотел, чтобы она меня слышала. К сожалению, толпа в автобусе не приняла мою сторону. И, так как голоса, лица и даже дыхание у измученных людей были злые, я смолк.

Никогда не забуду, как сбился с голоса наш мотор. Он как будто подавился, зашелся в кашле, захрипел. Мы все напряглись, стеснили дыхание, но от нас ничего не зависело. Автобус встал с заглохшим мотором. Тем не менее кондукторша продолжила собирать дань.

Шофер отворил двери, сошел, открыл капот. Люди, теснившиеся вплотную у дверей, сошли тоже. Мужчины закурили. Шофер возился. К моему ужасу, мне чудилось, что я слышу, как безумно бойко стучат часы всех пассажиров в автобусе.

Иногда мимо сломанного автобуса проезжала машина. Кому открыт был вид из окна, провожал ее глазами, остальные вслепую слушали, как она приближается, проходит, удаляется… Мы боялись покинуть автобус – таких трудов стоило в него забиться. К тому же мы не знали, как велика поломка, и каждую секунду ждали, что мотор заработает.

Возможно, и я ждал бы покорно, как все. Безропотное и даже бездушное терпение нашего народа засасывает, любое движение в этом стоячем болоте становится невозможным. Но у меня началось что-то вроде клаустрофобии. К тому же мне был открыт кусок окна, и я видел как свободно бегут машины.

С трудом я выдирался из автобуса. Впрочем, никто не роптал. Шофер курил у открытой пасти капота.

Показалась наконец легковая машина. Я поднял руку. Она проехала мимо.

Тем временем небо почернело, улегшаяся было пыль поднялась смерчевым вихрем. Гроза нас накрыла.

Поспешно все вновь забились в автобус. Шофер в свою кабину, мы в салон. На этот раз я едва уместился на подножке.

Было страшно. Разряды молний раздирали тьму, как материю. В разрывы слепил белый страшный свет, свет мертвых. Грохотало. Тяжелый, набитый людьми автобус вздрагивал. Дорога стала рекой.

Но летняя гроза проходит быстро. И вышло солнце, впервые за весь день.

Я был первый у выхода и беспрепятственно сошел на землю.

Шофер то курил, то копался в моторе. Я стоял на дороге с поднятой

(протянутой) рукой. Машины мчались, окатывая меня водой. Никто из пассажиров не присоединился ко мне, все только наблюдали. Меня подобрали "Жигули". Через два часа меня ссадили у знакомой мне лесной развилки. И еще через полтора часа пешего хода я увидел свою дачу, на которой живу круглый год, так как жить и работать в восьмиметровой комнате московской коммуналки не представляется возможным.

Было начало летней ночи.

Таким образом, мое путешествие кончилось почти благополучно. Если, конечно, забыть об украденных (sic!) кондукторшей деньгах и о деньгах, отданных мною водителю "Жигулей" (а отдал я все, что у меня было, до копейки: пятнадцать рублей сорок шесть копеек). Если забыть о потраченном времени, о нервном напряжении, то все кончилось просто замечательно. Мне просто повезло. Что было с остальными пассажирами, я не представляю. Вы, как министр, при желании могли бы получить представление".

Он увлекался, вспоминал подробности, старался передать атмосферу, свое ощущение, добивался емкости фразы, даже музыкальности. Писал, правил, переписывал. Почерк у него был чудовищный. Лист походил на срез изъеденного жучком дерева. Строки были, как слепые ходы. Они сталкивались, переплетались. Он сам едва мог разобрать написанное, низко склоняясь в толстых лупоглазых очках.

Перепечатывал письма на машинке под копирку – в трех экземплярах.

Вновь правил. Вновь перепечатывал. Копии путались. Он в них путался.

Чтобы отдохнуть, вставал и ходил по темной в углах комнате, долговязый, с маленьким злым лицом, руки заложив за спину. Скрипел от его шагов дом с высоким чердаком.

Июльская ночь за окном.

Он подходил и смотрел на нее из-за стекла, лупоглазо. На столе тлела лампа в сорок ватт. От яркого света он слеп. Писал он мягким карандашом, ломая грифель. Отачивал бритвой.

Стружки сыпались.

Крошился грифель.

Самого главного он написать не мог. Потому и описывал с такой силой второстепенное, неважное, не имеющее никакого отношения к его боли.

Не мог написать то единственное, что хотелось.

Господу нашему, Вседержителю.

Позавчера 23 июля я приехал в Москву последней электричкой. Я человек старый, пережил войну и революцию, много видел и многих, пишу мемуары, пишу романы из истории Средних веков, женат, детей не имею. К жене отношусь бережно. Мы с ней многое пережили. И прошу, чтобы не умерла она прежде меня. Что же касается Кати, хотел только ею полюбоваться. У меня все записано в записной книжке, чтобы не забыть:

"30 мая. Думаю писать об Александре. Обсуждали с Осипом Ледовое побоище. За обедом были свои. Говорили о поэзии. Катя. Ночь ее рождения.

Катя попросила меня прочесть свои стихи. Я сказал, что никогда стихов не писал. Она не поверила. Я пожалел, что не писал. Она сказала, что скоро у нее день рождения. И даже не день, а ночь. Она родилась в ночь с 23 на 24 июля. Ровно в полночь.

– Ну не совсем, – поправил Осип, ее отец.

– Ну почти, – сказала Галина, ее мать.

– Ты на часы, что ли, смотрела?

– Акушерка смотрела.

– Дело не в этом, – прервала их спор Катя. – Я хочу отметить ночь своего рождения. Это будет замечательная летняя ночь, темная-темная, влажная-влажная, крупные капли будут падать в темноте с листвы. Я буду ждать гостей на бульваре в белом платье. В начале Тверского бульвара, на скамейке. Пушкин будет через дорогу. Выпьем шампанское в полночь за новый год моей жизни. И до рассвета будем ходить по ночной Москве, петь песни, читать стихи и разговаривать. Согласны?

– Ладно, ладно, – сказал Осип. – Галочка испечет свой знаменитый торт, приготовит мясо с черносливом…

– Мммм, – замычали от вожделения все за столом.

Галя замечательно готовит, да что там говорить, многие к Осипу ходят ради Галиных щей и пирогов. Мы бы так писали, как она готовит. В общем, Осип перевел разговор на то, что Галя сочинит к Катиному дню рождения. И все, конечно, живо приняли участие в составлении меню.

После обеда я откланялся. Катя вышла ко мне в прихожую попрощаться.

– Вы разрешите быть мне в назначенном месте в ночь вашего рождения?

– Конечно, – сказала она. – Я всех приглашаю.

Почему-то мне даже в голову не пришло, что это были только слова, импровизация, фантазия, я даже не подумал, что с 30 мая до 23 июля

Катины планы могут перемениться. В этом смысле я очень странно устроен. Мне кажется, что люди помнят обо мне, а меня забывают, как

Фирса".

На Тверском бульваре он пробыл до двух ночи 24 июля.

Странно, ночь вышла прямо Катина – темная-темная, влажная, капли падали с листвы. Он ходил в начале бульвара, безлюдного, полного капельных шорохов. Ходил, заложив руки за спину. Мокрая дорога между ним и Пушкиным была пуста. Он хотел вспомнить стихотворение о бледной руке и смотрел на памятник лупоглазо, но Пушкин оставался нем.

К двум ночи замерз. Метро уже закрыли и он побрел пешком к Садовому.

При себе у него был только небольшой сверток, который он берег в кармане летнего плаща. По Садовому достиг вокзалов. Издали он походил карикатурно на серовского Петра. Утро уже почти настало. В зале дальнего следования нашел местечко, пристроился. В духоте и тесноте согрелся, почувствовал, что засыпает, увидел черные бойкие глаза. Они глядели на него терпеливо с какой-то целью. Вор, догадался. Ушел. Умылся в туалете под тонкой струйкой из медного крана. Встряхнулся. Одолжил у командировочного бритву. Снял белую мягкую паутину с лица, протер лицо командировочным одеколоном.

Следовало сесть на раннюю электричку и ехать, но твердый маленький сверток в кармане плаща жалко было везти обратно. Снял часы с запястья, завел. Через полчаса открыли метро. Он спустился на эскалаторе. Осип вставал обычно с птицами.

Он думал передать Осипу сверток и уйти. Но Осип, лохматый, теплый, только что из постели, сказал, разумеется, что никуда его не отпустит без завтрака. Все в доме еще спали, они закрылись в большой кухне. Нарезали хлеб большими толстыми мягкими ломтями, намазали домашним паштетом с оранжевыми крапинками моркови. Осип сварил кофе на огне. Развернули сверток. Этот ранний завтрак под утробное голубиное воркованье сквозь открытые во двор окна был лучшим часом не только за эти двое суток, 23-24 июля, он был вообще из лучших часов жизни, непонятно даже почему.

Оказалось, Кати нет дома давно, несколько дней назад уехала она в

Коктебель со студенческой своей компанией.

– А ты помнишь, что у нее день рождения. Я передам.

– Ты, главное, книжечку передай, а то схоронишь на столе среди бумаг, знаю я тебя.

Драгоценная была книжечка, рукописная, тридцатых годов.

Осип читал, шевелил губами. Кофе в чашках дымился.

– Стихи, конечно, подражательные.

– Других написать не успел.

– Жалко.

– Жалко.

Завтракали долго. Поднялась Галина. Погнала из кухни, принялась стряпать. Ушли в кабинет. Завязался разговор об Алексее Михайловиче.

Вышел от них в одиннадцать тридцать. Сел на электричку в тринадцать.

И в ней уснул, и увезла она его, спящего, далеко-далеко, на станцию Оля.

Уже к полуночи вышел он из леса к поселку. Жена была в отъезде, у сестры. Она сама не знала, когда вернется. Могла посеять ключи, очки, записную книжку, билеты, паспорт. Он ее звал тетехой. И ключи от дома с собой не брал, оставлял для нее соседям. Соседи спать ложились рано. Он постеснялся их будить, сел на крыльце. Крыльцо у них было сухое, новое. Под шиферным навесом.

Господу нашему, Вседержителю.

Эта ночь уже была. В Германии. В той моей жизни, когда я ходил в колпаке с кисточкой. Я сидел на крыльце и попыхивал глиняной трубкой, важный, довольный, с чистой, как драгоценный бриллиант, совестью. Мои дети спали в маленьких кроватках. Игрушка, сказка, растаявший дым.

Зачем я здесь, Господи? Собаки лают.

 

Ночь

– Здравствуйте. Это радио? Кто-то меня слышит? Я немного выпила сейчас, это ничего? Выпила, а поговорить не с кем. Дай, думаю, позвоню, расскажу случай из жизни.

Прошлой зимой было. Ко мне пришел племянник мой, Никита. Он приходит и говорит: я, теть Валь, вот что придумал. Из дома сбежать насовсем.

Надоело мне здесь. Я попрощаться пришел.

И молчит. И я молчу. Я говорю: Никита, а куда ты хочешь сбежать? А не знаю, он говорит. Может, на Запад, может, на Восток. Сам не знаю.

Деньги-то у тебя есть? – говорю.

Нет.

Как же – я, мол.

Сворую. Или попрошу у людей.

У меня пол деревянный, скрипучий, я как шаг сделаю – он: стой, слышу, куда идешь?

Никитка мой стоит, щеки красные, руки опустил, губы сжал. Я говорю – зима сейчас, потерпи до весны. Он – мочи нет. Я – да ведь терпел. Он

– надоело.

У меня слезы в горле – как же я? Я ж привыкла, что он ко мне зайдет вечером, уроки у меня решит, посидим мы с ним, чаю, что ли, выпьем, телевизор поглядим. Рубашка у него порвется, я починю. А бывало, что я книжку читаю из библиотеки, а он радио крутит. Я бы и совсем его к себе взяла жить, да брат разве даст, приедет из рейса и скажет мне – своих надо было родить, а его домой потащит и там прибьет. Мать у

Никитки баба крикливая, деревенская, тоже в ухо добавит, хоть ей до него и дела нет никакого, все бы по подружкам трепаться.

Никитушка, говорю я. А он молчит.

Никитушка.

Прощай, теть Валь.

Погоди, говорю, постой чуть. И бегу в кухню, там у меня в шкатулочке денег немного было, и белый хлеб я купила к воскресенью. Вбежала в кухню и слышу: полы в прихожей – скрип, скрип, скрип. Я обратно бегу. А Никитушки и нет больше, ушел.

Если слышит меня, то пусть позвонит вам, даст знать.

А мне еще, Никитушка, все кажется, будто я не иду тогда в кухню, а говорю: погоди, мол, я соберусь, вместе пойдем, чего мне тут оставаться… И собираюсь: рюкзачок беру, хлеб в него кладу, консерву, штаны надеваю теплые, свитер, куртку, шапку. И вот мы идем с

Никиткой вместе, шаг в шаг, идем ночью и говорим, что все о нас в конце концов позабудут.

Я просыпаюсь рано, часа в четыре. Но не встаю, протягиваю руку и включаю радио. В это время идет передача в прямом эфире, я не знаю, как она называется. Люди звонят и рассказывают о себе. Ведущий, в общем, молчит. Не торопит никого, не прерывает.

Все наконец угомонились, все соседи, все домочадцы. Спят. На весь большой город только несколько человек не спят, и кто-то из них говорит сейчас в прямом эфире, а я слушаю.

– Я работал в закрытом исследовательском институте под Москвой, меня туда распределили. Я женился. Квартиру дали. Трое детей. Я был кормильцем. Не так чтобы много приносил, но нам хватало: на одежу, на игрушки. Участок у нас был, картошку сажали. А потом случилось другое время, и я остался без заработка, и жили мы на одну картошку.

Нас не увольняли, но зарплату не платили. Мы не уходили. Работали.

Несколько человек нас таких было, потом все уволились, кроме меня.

Меня тяжело сдвинуть. Я не люблю ничего менять в жизни.

Но денег не было, пообносились все, картошка к началу лета вся кончилась, на мыло уже не хватало, телефон у нас отключили.

Пока телевизор не сломался, мои терпели. На другое утро я пошел работу искать. Прочитал все объявления на остановке. Шофер был нужен или бухгалтер, или кто молодой, или продавец на рынке.

Пока я объявления читал, меня увидел из машины бывший мой сослуживец. Тормознул, вышел. Хлопнул по плечу – чего, мол, тут торчишь, чего небритый, чего у тебя башмаки каши просят и всякое прочее. Он мне и предложил работу.

В Загорске, сказал, милое место. Я тебя рекомендую, только в таком виде не возьмут, надо аккуратно, в костюме, с галстуком, белая рубашка.

Это чего, я говорю, похоронное бюро?

Он – нет, рекламное агентство. Деньги, учти, платят.

Да я сроду галстуков не носил.

Как хочешь.

Да у меня денег нет.

Он мне дал в долг. Хороший был человек.

На другое утро я уже был в Загорске, при галстуке, чисто бритый, ногти мне жена подстригла, а волосы соседка. Особняк действительно тихий, в стороне от туризма, на спуске. Лестница на второй этаж. За дверью контора, компьютеры.

В июне я поступил. В июле получил зарплату. Вернул долг, телевизор купили, ну и по мелочи. В августе вторая зарплата. Тоже вся разошлась.

Раньше меня малой спрашивал – чего ты на работе делаешь? А ничего, ему Люся отвечала, сигареты курит. Я смеялся. Тайна, говорил. Сейчас он не спрашивает, думает, что знает. Я слыхал, как он пацанам говорил.

Но делаю я не то, что он думает. Я деньги делаю. Они тратят. Я делаю. По кругу бегу.

 

Дневник актрисы

22 сентября 1937 года

Северное лето коротко. Даже не знаю, что еще написать. Мы с матерью копали картошку. После я умылась, надела синий плащ с пояском, лаковые туфли на каблуке, серый берет, и мои глаза сразу стали и серыми, и голубыми. Я пошла в библиотеку. У булочной стояли две тетки, две сестры, обе незамужние, обе старые, хмурые. Я с ними поздоровалась. Они глядели мне вслед, как тучи, а я шла, как солнечный зайчик, и улыбалась.

Вечером я читала маме стихи по книжке, а ночью я уже помнила их наизусть. Когда я читаю, мама всегда плачет. Но она меня совсем не слышит, она мне только в глаза смотрит и говорит, что у меня в глазах – небесный свет.

У нас в городе все обыкновенно, а где-то ведь, совсем рядом, люди совершают подвиги, а не только картошку роют. Впрочем, теперь, когда я так думаю о людях рядом, я себя обрезаю – вспомни Андрюшу!

Я пишу дневник уже третий день, и пора уже написать об Андрюше.

Прошлой зимой мы с мамой ужинали, вдруг дверь задрожала, забилась, мама бросилась отворять, влетела Валька, вся в снегу, в слезах, без шапки.

– Андрюша с моста свалился!

Не свалился, а упал. Он на спор ночью по перилам шел. Мост над рекой для железнодорожных составов наводили. Но после передумали и повернули железную дорогу в обход. Мама говорит, что, когда что-то стоит без дела – дом или мост, – быстро разрушается. Это верное наблюдение. Бетонные опоры моста в трещинах. Осенью ветер набивает в них песок и семена трав, которые весной прорастают.

Река под мостом мелкая, но русло ее глубокое, каменистое.

Раньше я об Андрюше не думала, а в тот раз задумалась: кто он такой?

На другой день я была в больнице. Я надела красивый свитер с оленями, мама его очень любит. В палате – душно, много народу, все, кроме Андрюши, взрослые.

Он лежал на подушке, очень бледный. Из-под подушки выглядывала закрытая книга. Мы молчали и друг друга рассматривали. Мужчины играли в шашки, разговаривали, кто-то курил тайком, пряча дым в рукав. Я уже знала, что Андрюша хочет стать полярным исследователем и воспитывает в себе бесстрашие и ловкость.

Что тогда знал про меня Андрюша? "Что ты странная". Это он после мне признался. "А сейчас? Что ты сейчас обо мне думаешь?" – "Я не знаю".

Испугался говорить. А я подумала, что тоже могу пройти по перилам ночью, только не пойду. Я не имею права собой рисковать, я для другого предназначена, другому отдана, как Татьяна.

14 ноября 1937

Нам дали задание, зимой, когда все еще похоронено под снегом, прорастить зерно. Каждому дали по несколько зерен. Я налила в миску немного воды и положила в нее зерна. Миску поставила на табуретку возле печки и накрыла простой косынкой. Через некоторое время из зерен проклюнулись белые червячки ростков. Жизнь зарождается в темноте.

Из-под снега на огороде я накопала земли в деревянный ящик. У печки земля прогрелась. Я ее полила, пальцем продавила лунки и в них ткнула белые червячки. Ящик я поставила ближе к окну, к свету. Через некоторое время из земли выглянули зелененькие росточки. Я все время бегала на них смотреть. Я как с ума сошла, как будто увидела самое настоящее чудо, как будто сам Иисус шел мне навстречу по воде!

Что странно: мы каждую весну видим, как мир пробуждается, и не очень-то удивляемся. Не удивляемся, что картошка всходит, что почки набухают на деревьях.

На уроке мы смотрели в микроскоп на каплю воды. Она кишмя кишела живыми существами. И это тоже повергло меня в какое-то восторженное состояние.

Кто-то спросил, чем живое отличается от неживого. Мы стали выяснять.

Оказывается, и движутся, и воспроизводят себе подобных, и умирают не только живые существа. И хотя камень, ясное дело, существо неживое, объяснить, почему это так, нам не удалось. Ведь и драгоценные кристаллы растут под землей!

Учительница сказала, что когда-нибудь ученые найдут точное определение живого и неживого. Определение – отделение.

Но что странно. Дядя Ваня, наш сосед, который играет на гармошке, когда выпьет, ездил летом на Черное море отдыхать. Он мне привез оттуда гладкий полосатый камешек. И я этот камешек полюбила. Сам по себе он не живой, но живой для меня. Я с ним даже разговариваю.

Недавно я его уронила и извинилась перед ним, и погладила ударенный бок.

2 декабря 1937

Всю ночь я проплакала, жалея Русалочку. Мне кажется, я сейчас тоже живу под водой, в тишине, в сонном тепле. Гляжу, как горит огонь в печке, как снег падает, швыряю его лопатой, читаю разные книжки по ночам…

Она выплывала на поверхность океана и смотрела на проходящие корабли, а я хожу смотреть на поезд. Ночной скорый, в котором горят окна, а в них люди пьют чай или разговаривают, или читают. Все обыкновенно, но при этом поезд их уносит куда-то, и белые крахмальные занавески качаются. И в следующую секунду люди глянут в окно и увидят, что городок наш уже исчез, если они вообще заметили его огни.

Поезд проходит раз в неделю.

Меня еще нет, но я обязательно буду.

1 января 1938

Мне уже четырнадцать лет.

Недавно у нас был разговор с Андрюшей. Вот что он обо мне думает:

– Мать драит полы в клубе, ведра таскает с этажа на этаж, волочит дрова, топит печи. Это кроме дома и хозяйства. А ты только читаешь ей книги вслух, когда она устанет и сядет отдохнуть. Осенью ты идешь с ней в лес по грибы – она собирает, а ты гуляешь и песни поешь.

Принцесса на горошине.

Я ни слова не сказала себе в оправдание. Хотя могла сказать, что и полы дома мою, и за водой хожу, и грибы собираю, и на огороде помогаю. Как будто он не видел ни разу!

Я промолчала, потому что поняла – это не важно, что он меня видел и с ведром у колонки и с дровами у печи в клубе. Я все равно для него принцесса на горошине. Такой кажусь.

– Хочешь, я и тебе спою? – сказала я.

Мы стояли над рекой на том самом мосту, и я, не глядя на Андрюшу, а глядя вдаль, где черной точкой парила птица, запела песню на стихи

Лермонтова "Выхожу один я…".

Я не знала, стоит ли Андрюша рядом или ушел, я о нем забыла.

Я все спела, до самого последнего, про могилу. Под моими горячими пальцами лед на перилах растаял. Я повернулась. Андрюша смотрел на меня. Я даже испугалась, так он на меня смотрел.

С этой песни на мосту он уже не говорит, чтобы я стала его женой. Он вообще стал меня чуждаться. А раньше все хотел меня как-то переделать, переиначить под себя. Я даже немного поплакала об этом в подушку. Но потом рассудила, я ведь и не собиралась за ним идти по жизни, моя дорога другая, и я совсем одна на ней.

2 августа

Сегодня я в самом центре мира. Я – в Москве. И у меня раздвоение личности, и даже больше – бессчетное размножение.

Мне кажется, я сижу сейчас дома, на крыльце, и дышу последним летним теплом, и я же еду в поезде, и я же смотрю на него, и я же сижу сейчас в кухне на табуретке, и мне не спится, мне одиноко, мне неуютно, меня пугают клопы в моей новой постели. Перед сном я их жгла свечкой, но так и не выжгла. Меня пугают сырые казематные стены и бесконечные звонки трамваев, а сейчас, ночью, пустой блеск рельс.

И мне кажется, что я еще действительно слишком мала, как мне сказала та пожилая девушка, что принимала документы.

Ничего, завтра все решится.

Я не боюсь. Я даже не волнуюсь. Мне только ужасно одиноко.

Сейчас-то я вижу, что меня нет дома и мама одна. Она молится Деве

Марии, смотрит на мое фото и плачет.

И в поезде меня нет. Меня нигде нет.

Я думала, что я смогу описать, как было в поезде, но не смогу – все смазывается, все как на темной фотографии, когда недостаточно света.

Мне-то все было видно, но чтобы увидели другие…

Сентябрь

Никогда не думала, что стану Скупым рыцарем!

Никогда не думала, что на деньги столько можно купить!

Конфеты. Туфельки. Книжки. Билеты в театр. В цирк!

Но я ничего не покупаю – только чтобы с голоду не умереть. Я так похудела. И мне идет быть худой. Глаза выделяются. Мужчины на меня смотрят, хотя я маленького роста и одета скромнее некуда.

Правда, они думают, что я совсем девочка. И недавно один человек в магазине угостил меня шоколадкой. Странный человек, на него тоже все смотрели.

Он был в плаще, почти до пят, и в шляпе, надвинутой на глаза. Как мушкетер. Только без шпаги. Или он прятал ее под плащом. Но лицо под шляпой было небрито. И черная щетина казалась такой колючей и как будто его самого колола.

Он заставил меня есть шоколад прямо перед ним. Сказал: "Ешьте". И смотрел из-под шляпы, как я разворачиваю серебряную фольгу. Магазин был самый лучший в мире. Елисеевский.

‹Не датир.›

Мама пишет мне большие письма. Она тоскует по мне и благословляет.

Она присылает мне деньги, всю свою зарплату. И еще посылки с картошкой и салом. Посылки я ем вместе с девочками: у нас все общее.

А деньги тратить я не могу себя заставить. Не из жадности. Деньги – волшебные.

‹Не датир.›

"У тебя странная особенность. Ничего в тебе нет выдающегося – ни роста, ни безумной красоты. И голосок негромкий. Но тебя сразу видно. В любом окружении. В любой обстановке. Как всегда видишь в темноте свет. Ты улыбаешься. Зубы у тебя неровные. Как тепло от твоей улыбки".

Это цитата. Слова о моей героине.

Сегодня была читка сценария. Все произошло просто. Я так и думала, что все должно произойти просто, само собой, что я не должна беспокоиться.

После последнего занятия – это гимнастические упражнения под музыку, развивающие гибкость и чувство ритма, – мы переоделись за размалеванным задником и пошли в столовую. Нас кормят по талонам, не очень вкусно, но есть так всегда хочется, что я прямо хватаюсь за ложку. И что хорошо, суп всегда горячий. Можно посолить крепче, накрошить туда хлеб. Замечательно. Мы садимся, шесть человек за стол, и мгновенно все сметаем.

Преподаватели тоже ходят в нашу столовую. И кто-то ест, как мы, все, а кто-то берет только чай. Среди них есть известные всему миру люди.

Хотя не всегда это знаешь, ведь режиссеров и операторов мало кто знает в лицо.

Один из таких людей – самый главный режиссер в мире – вчера вошел в столовую, когда мы вовсю стучали ложками. Он взял только чай и сел за столик наискосок.

Я видела, что он смотрит на меня. Чай он не пил, а только помешивал ложечкой в стакане. И сидел нога на ногу. Я посмотрела прямо ему в глаза. И он сказал резким, скрипучим, очень слышным голосом:

– Девочка, подойди сюда.

Вся столовая перестала есть.

Я подошла к нему.

– Сядь, – сказал он.

Я села.

– Скажи что-нибудь.

– Что?

– Спроси, сколько времени.

– "Скажите, пожалуйста…"

Я говорила так тихо, что он поднес ладонь к уху.

Вынул из кармана ручку, блокнот. Выдрал из блокнота листок, написал несколько слов и передал мне.

– Не опаздывай.

Вдруг улыбнулся. Встал. И ушел.

Очень неприятный, скрипучий голос. Но глаза властные, я люблю такие глаза.

И вот я оказалась в квартире у самого главного режиссера в мире на читке киносценария.

Полы – как ледяное зеркало. Окно в большом зале сплошное, во всю стену. Этаж высокий, и, если подойти к окну, видна вся Москва, ты – как птица паришь.

Я не опоздала, но автор, который сам хотел читать свой сценарий, опаздывал. Мужчины курили. Их я никого не знала. За роялем сидела актриса, которую я видела в фильмах, когда была маленькой девочкой.

Крышка была открыта, но актриса не играла. Она мне показалась совсем старой старухой с прямой, как доска, спиной и крашенными красной краской волосами. Она была как грустный клоун после представления и очень меня напугала. Но мне все время хотелось на нее смотреть. Я встала у окна, но в стороне от мужчин, так, чтобы видеть ее.

Хозяин сидел в просторном кожаном кресле. В комнате беспорядочно стояло множество стульев на тонких гнутых ножках, штук двадцать.

Сизый дым курильщиков растворялся в воздухе без следа.

После долгого ожидания, звонка в дверь, каких-то разговоров в прихожей в комнату вошел человек. Все оживились, стали рассаживаться. Я спряталась за черную штору.

Это был тот самый человек, который угостил меня шоколадкой в

"Елисеевском". Я его узнала тут же, хотя он вошел без шляпы и плаща, бритый. И я увидела, что он сутулый, кривоногий, лысоватый. И все-таки это был он.

Все время, пока он монотонно читал сценарий, я стояла за шторой.

Режиссер сначала посматривал в мою сторону, а после перестал.

По мере чтения, себя не помня, я из-за шторы вышла. И, когда автор закончил и поднял голову, он сразу меня увидел. Ошеломленный, он встал.

– Что? – проскрипел следивший за всеми, как хищная птица, режиссер.

– Здорово? Прямо как на нее роль написана.

– Да я ведь на нее и писал, – севшим голосом сказала автор. – Точнее даже – ее.

‹Не датир.›

Моя героиня – Катя – работает в больнице медсестрой. У нее все очень ловко получается: и перевязки, и уколы. Один больной, который безумно боится уколов, от одного ее появления успокаивается и перестает бояться. С этого и начинается вся история.

В палате для тяжелобольных лежит старик, и все знают, что он скоро умрет. Он просит Катю принести из его дома старые фотографии. Хочет посмотреть напоследок. Он дает Кате ключ от своей комнаты. Старик живет в коммуналке.

Соседи толпятся и смотрят, как Катя открывает дверь старика. Как она входит, как снимает со стенки фотографии, как заворачивает их в газету и причет в сумочку. Одна из соседок – очень противная тетка – говорит своему мужу, что у них взрослая дочь и все права на стариковскую комнату и что обои они обязательно переклеят. Она льстивым голосом спрашивает Катю, много ли еще старику осталось жить. "Много", – говорит Катя.

Среди соседей мы видим симпатичного парня, который ни о чем Катю не спрашивает. Он вообще появляется только на одну секундочку, привлеченный шумом.

Жадными глазами смотрит на парня дочь противной тетки, статная, красивая, властная. Ольга. Держится она ото всех в стороне, ни во что не вмешивается, но за всем наблюдает.

У Кати очень долгий рабочий день. Во время него она выкраивает минутку побыть со стариком. Старик рассказывает, кто изображен на фотографиях. Он оживляется. Рассказывает что-то смешное, только чтобы увидеть Катину улыбку.

Хотя дежурство закончилось, Катя еще сидит некоторое время у постели больной девочки, которая без Кати никогда не засыпает. Катя рассказывает ей сказку. Смотрит на спящую девочку. Тихо встает и уходит.

Когда она выходит из больницы, со скамейки поднимается человек. Это парень из коммунальной квартиры – сосед старика. Он говорит, что у него два билета на самый последний сеанс и что они еще могут успеть.

Зовут его – Сережа.

Успевают в самую последнюю секунду. Пробираются. Усаживаются.

Фильм идет. Сережа видит, что Катя спит. Он будит ее в конце фильма.

Ночью они гуляют по Москве. Сережа рассказывает, о чем фильм.

Рассказывает о себе. Он – инженер-конструктор, но что конструирует, не говорит. На рассвете провожает Катю. Она живет в общежитии.

Днем Катя сидит за учебниками. Сережа – наблюдает за испытаниями военных самолетов, которые он конструирует. Вой и грохот.

Сережа заходит в больницу, навещает старика, который из умирающего превращается в выздоравливающего. Старик оживлен расцветающей на его глазах любовью. Как-то раз он говорит Кате, что хочет чего-нибудь вкусненького, вроде соленых огурцов с картошкой. И все очень рады, что он захотел чего-нибудь вкусненького, захотел жить.

В один прекрасный день Катя и Сережа убираются в стариковской комнате, вешают на стенки фотографии. В этот день старика выписывают. Злобная тетка-соседка шипит в ухо своему противному мужу, что все равно долго старик не протянет. Ее шип слышит Катя и говорит, что старик не умрет никогда, потому что скоро советские люди будут бессмертны, будет открыта вакцина против смерти. Но плохим людям эта вакцина не поможет.

Соседкина дочь Ольга в комнату не заглядывает, но она все слышит из кухни, где варит в большой кастрюле суп.

Как-то раз в воскресный день Сережа торопится на свидание с Катей.

Встреча – у Большого театра. Он бреется, душится одеколоном, надевает чистую рубашку, чистит башмаки. Дверь в его комнате нараспашку. Сережа носится из комнаты в кухню, из кухни в ванную…

Кричит громкоговоритель. Женщины стирают, готовят, дети мешаются под ногами. Несколько ребят у старика в комнате. У них шахматный матч.

Старик выигрывает.

Ольга заходит в раскрытую комнату Сережи, видит разбросанные вещи, книги, на стене на гвоздике – ключ.

Наконец Сережа готов. Он еще раз глядится в зеркало.

Он не может найти ключ, гвоздик пуст, и комната остается открытой.

Он выскакивает из подъезда. К подъезду подкатывает черная машина. Из нее выпрыгивает военный в ремнях, берет под козырек, что-то говорит.

Сережа идет к машине. Из окна кухни на него смотрит Ольга. В это время по громкоговорителю объявляют о войне с Финляндией.

Катя ждет у Большого театра.

Сережу мчат к полигону, над которым на бреющем ноет самолет…

Прождав часа два, Катя, принаряженная, в белом воротничке, в туфлях на каблуках, медленно уходит от Большого.

Она подходит к подъезду, где живет Сережа, смотрит вверх на его окно. Ольга смотрит на нее из окна своей комнаты. Катя берется за ручку подъездной двери, Ольга выбегает из комнаты. Ее мать в это время гладит, отец – читает газету. Мать кричит: "Оля, ты куда?" – но дверь за Ольгой уже захлопнулась.

Катя входит в квартиру. Женщины вешают в кухне белье. Коридор пуст.

Катя подходит к двери парня. Стучит. Сильнее. Дверь приотворяется.

Катя входит. В постели парня лежит голая Ольга. Катю она нисколько не пугается. Одеялом закрывается не спеша. И говорит Кате приветливо: "Здравствуй. Ты к Сереже? Он в магазин побежал. Я чего-то мороженого захотела".

Не помня себя, Катя идет по солнечной улице. Лицо ее ужасно.

На другой день она заходит в кабинет к главврачу и подает ему заявление с просьбой послать ее медсестрой в Финляндию, на войну.

"Да как же мы без тебя?! – восклицает главный врач. – Меня больные убьют, если я тебя отпущу".

На войне от маленькой хрупкой Кати большая польза. Она вытаскивает раненых из-под обстрела, огромных мужиков, в мороз, по снегу.

Перевязывает под вой снарядов. Когда она входит в лазарет, лица светлеют. Она пишет солдатам письма под диктовку, поет им песни, рассказывает истории из книг, как помнит.

"Здравствуй, Катя. Что же такое случилось? Я ничего не понимаю. Где ты? Почему не отвечаешь на письма?.." Карандаш замирает. Карандаш в руке Сережи. Сережа – в землянке, на войне, в Финляндии. Он – лейтенант. "Тревога!" – врывается солдат. Сережа бросает карандаш, хватает со стола летный шлем.

Он бежит за солдатом к самолету. Ревут моторы, крутятся пропеллеры, земля встает дыбом от взрывов. Самолет взлетает.

В небе. Идет на врага. Бьет из пулеметов. Враг отвечает. Сережа ранен. Самолет дымит. Идет на таран. Сосны смягчают падение.

"Сестра, в операционную!" Катя бежит на зов. На стол кладут раненого. Это Сережа.

И вот он сидит на крыльце лазарета с перебинтованными головой и рукой. Все очень мирно. Иногда только проревет самолет. Снег упадет с сосны. Катя идет с ведрами, полными воды. Сережа встает ей навстречу. Он хочет взять у нее одно ведро, но Катя не дает. "Тебе нельзя еще тяжести!" Но он все-таки отбирает ведро. Идет за ней по тропинке к лазарету, поднимается за ней на крыльцо, входит в дом, идет по коридору к печке, на которой – чугунный котел. В него Катя опрокидывает свое ведро, затем – Сережино. Поворачивается. Сережа к ней наклоняется и целует. "Сережа". Катя закрывает глаза.

Грузовик, в который забираются выздоровевшие бойцы.

Катя и Сережа стоят и молчат. Сережа в полной форме, в ремнях, с оружием. Все уже в грузовике, ждут только его. Он – смотрит на Катю.

"Напишешь?" – "Напишу". – "Дождешься?" – "Дождусь". – "Не забудешь?"

– "Не забуду". – "Если не забудешь, буду жив!" Гудит грузовик.

Сережа отступает от Кати. Бежит. Тянутся руки, помогают ему взобраться. "Сережа!" – кричит Катя. Машет ему рукой в варежке.

Все.

Я записала сценарий так, как запомнила. Без подробностей. Самое важное. Так, как вчера рассказала автору. Он вдруг попросил. Он сказал, что хочет понять, как запомнилась мне история. Если я что-то перепутаю или выдумаю, не важно. Он даже может изменить из-за меня сценарий. Мы сидели в углу на студии, на нас никто не обращал внимания, он курил и слушал меня, опустив голову.

‹Не датир.›

Актера, который будет играть Сережу, еще не нашли. Актриса с красными волосами будет играть противную соседку. Мне кажется, что я ничего не смогу сыграть, ничего. Я заболею от страха.

Забыла написать, что после самого первого чтения у режиссера на квартире было еще обсуждение. Сидевшие на стульях мужчины сказали, что старика надо сделать старым большевиком, объяснить, что моя Катя

– сирота, про Сережу объяснить, что он сначала был рабочим, а потом уже выучился на конструктора. Голую Ольгу показывать нельзя. Но я в своем пересказе ничего этого делать не стала. Еще они тогда сказали: сомнительно, чтобы конструктор военных самолетов жил в коммуналке, так, что в его комнату любой может войти. И что его отпустили на войну; конструкторами так просто не бросаются. В конце концов решили оставить как есть, авось не придерутся.

‹Не датир.›

Сегодня я училась делать уколы. И мне сказали, что из меня выйдет отличная медсестра. У меня хорошие руки и правильный душевный настрой. И больные не сомневаются, что я настоящая медсестра. На самом деле никаких способностей к медицине у меня нет, но я чувствую себя Катей, у которой есть способности. И еще чувствую, что все идет в моей жизни так, как надо. Правда, пока нет съемок, а съемок я боюсь. Боюсь, что включат прожектора, скажут "мотор", а я онемею, ослепну и застыну статуей.

‹Не датир.›

Я встречаюсь с автором. Осень еще теплая, дождей нет, и мы ходим по улицам. Но чаще всего идем в Сокольники или в Парк культуры. Он покупает мне мороженое. Многие аттракционы уже закрыты. Мы заходим в дальние аллеи, сидим, разговариваем. Листья падают. Это совсем не похоже на ухаживание. Он старше меня лет на двадцать. Но не в этом дело. Хотя он в меня влюблен. Но не в меня все-таки, а в ту Катю, которая из меня как-то вышла. И он, глядя на меня, видит ее. И о ней со мной говорит. Даже не затем, чтобы я лучше поняла образ, а затем, что ему хочется о ней со мной поговорить.

Он очень странный человек. Очень разный. То бритый, то не бритый. То красивый, то уродливый. То разговорчивый, то молчаливый. Он женат, но тоже как-то чудно. То забудет, как его жену зовут, а то вдруг начинает мне рассказывать о ее детстве.

Режиссеру пока не до меня. Ищет других актеров, художника-постановщика, пишет режиссерский сценарий. Пробы со мной снимать не стал, сказал, что пробы не нужны. А вдруг ошибся? Вдруг нужны?

Я ничего не написала маме про то, что буду сниматься в кино. Девочки в институте, конечно, знают. Но я ухожу от вопросов. Я вообще как-то замкнулась. Я не представляю себе, какой должен быть Сережа, как вообще все должно быть. Да, забыла сказать, что все-таки пересказала сценарий немного по-своему. Но автор не сказал, что я переменила, сказал только, что ему это понравилось и он переделает в сценарии по-моему. Как я ни просила, так и не выдал, что.

‹Не датир.›

Все уже готово для съемок. Нет только Сережи.

‹Не датир.›

Я повсюду готова его увидеть. Я, как охотник, все время настороже.

Ребята в институте, ребята на улице, в магазинах… Неужели его нигде нет на свете? Тогда и фильма не будет. Из известных актеров никто не годится. Режиссер объявил, что будут сниматься начальные сцены в больнице и сцены на войне, где Сережи нет.

‹Не датир.›

Сегодня был первый съемочный день. Поначалу я не могла забыть о камере. Но так как все надо было делать по-настоящему – разговаривать с больными, колоть уколы, перевязывать, давать лекарства, – я взяла себя в руки. Говорят, что нам долго не давали разрешения снимать настоящих больных. Но больным, по-моему, нравится. Отвлечение все-таки.

Но на самом деле мне трудно написать о первом съемочном дне. Все было как-то чудно. Я что-то делала. Потом мне говорили: "Пройди вот так по коридору. Остановись в дверном проеме. Улыбнись. Сядь на стул. Возьми за руку девочку. Поправь одеяло". Лучше выходило, когда я забывала о съемках и без всяких подсказок садилась на стул, брала девочку за руку, улыбалась.

Я осталась собой недовольна и очень устала. В перерыве старик, который играл старика, угостил меня домашним пирожком с капустой. Он старый актер, всю жизнь был актером. Мальчишкой удрал с бродячим театром, ездил с ним по России. Он меня успокоил: "Все хорошо получается, я вижу". Опытный человек, будем надеяться, что прав.

Снятый материал проявят завтра.

Как бы то ни было, фильм запущен.

‹Не датир.›

Его нашла я! Все предопределено в моей жизни.

Сегодня утром, когда я чистила зубы, еще полусонная, я вдруг вспомнила, что видела его накануне. Где? Когда? В какое мгновение? Я осторожно, боясь вспугнуть воспоминание, дочистила зубы, умылась.

Слава Богу, что никого больше не было в туалете в такую рань.

Я стала прокручивать вчерашний день. Что было с утра да что было после. Вернулась в комнату. Девочки спали. Я заправила постель.

Оделась. До студии я собиралась идти пешком.

И трамваи меня обгоняли со звоном.

Раннее осеннее утро. Окраина Москвы. Заводские гудки. Надо же, только вчера был день, а сегодня я его уже не помню целиком. И уже на проходной студии я вдруг осознала, где и как его видела. Это было как чудо.

Режиссер работал с оператором. Обычно я не мешаюсь, но тут не могла удержаться. Потом я за ним бежала по коридору в кабинет нашей группы. Он звонил по телефону ассистенту и говорил резким скрипучим голосом, будто отдавал приказы по артиллерийской наводке: "В одиннадцать. Нет, номер она не помнит. Что он делал? Курил. Ничего, мы попробуем. Попытка не пытка".

‹Не датир.›

Мой Сережа сидел в машине у станции Яуза. Машина была умытая, и сам он был за чистым стеклом свежий, молодой, ясноглазый.

Спец по внешней торговле не захотел расставаться со своим шофером ни на денечек. Пришлось обращаться к наркому. И это при том, что никто не знал, как шофер будет выглядеть на экране. Только я была уверена, что он – Сережа. Но теперь все позади: пробы, уговоры, наше с ним знакомство, приглядывание, чтение сцен по ролям. Мы ужасно подходим друг другу. В этом, правда, что-то ужасное – мистика.

‹Не датир.›

Но мы не подошли бы друг другу, если бы не Катя с Сережей.

‹Не датир.›

Почти все уже снято, все сцены, все дубли. Осень. Зима. Музыка написана. Скоро я уже буду не нужна этому фильму, другие люди будут с ним возиться, другими людьми будет командовать скрипучий режиссер.

Мне страшно, мне пусто… Мне кажется, что я уеду назад, к маме, спрячусь, как будто я тут ни при чем и никакого отношения не имею к этой Кате. Буду, как прежде, читать маме хорошие книжки по вечерам.

‹Не датир.›

Премьера назначена.

Комментарий публикатора

Дневниковые записи прерываются надолго. Возобновляются они в конце

1970-х годов. Это записи о любви к Иисусу, Деве Марии, Святой

Блуднице; о любви к советской родине. Они сумбурны и выдают душевное нездоровье автора. Мы не находим нужным их приводить.

Судьба актрисы известна.

Тот единственный фильм, в котором она снялась и за который была удостоена Сталинской премии, увидела она в начале Отечественной войны в военном госпитале в эвакуации.

Для раненых устроили киносеанс прямо в фойе. Натянули белую простыню вместо экрана. Погасили свет, включили кинопроектор… Раненые мальчишки все были влюблены в Катю, в каждое ее движение, в ее голос, в слова, которые ее голос произносил, в худенькие пальчики худенькой руки, которую оператор давал крупным планом.

То ли женщина, то ли ребенок, то ли человек, то ли ангел. Окна были плотно затянуты – светомаскировка, – и можно было забыть, что там снаружи – день или ночь.

Про войну только нельзя было забыть. И в фильме про Катю война была, разлучница. И никто уже не помнил, что в фильме она – финская, а сейчас и за окнами, и в палатах, и в коридорах, и в глазах каждого человека – Отечественная. Одно – война. И актриса, сыгравшая Катю, была среди раненых, с забинтованной головой. Только нос, глаза и рот были открыты. И ползли слухи, что ранили ее на войне, что была она, как Катя, медсестрой, что она и есть Катя. И все ждали и спрашивали главврача, когда же снимут с лица ее бинты, когда же можно будет его, живое, увидеть.

Но увидеть пришлось лицо другое, чужое, изуродованное косыми шрамами.

Актриса едва не погибла в автомобильной катастрофе. Сыгравший Сережу шофер уцелел и пошел добровольцем на войну, хотя и была у него броня от спеца по Внешторгу.

Врач успокаивал молоденькую актрису, говорил, что рубцы хоть отчасти рассосутся, а в кино такой накладывают грим, что и лица не видно.

Мать приехала, звала домой, на Север, в тихий городок. Рассказывала новости. Андрюша тоже ушел на войну и там пропал без вести.

– У всех горе, – успокаивала мать. – Терпи.

Говорила строго:

– Я тебя и такой люблю. И парень найдется, какой полюбит. Вот только бы с войны вернулся.

И она поехала за матерью, как маленькая девочка или как старушка, покорно. И там она доживала свой век, в материнском доме, позабыв, что была актрисой. Будто и памяти лишилась в автокатастрофе, не только лица.

Но люди говорят другое. Говорят, что никуда она из Москвы за матерью не уезжала, что уже под конец войны, когда грохотали салюты Победы, познакомилась она с важным английским дипломатом, полюбившим безумно русскую Катю из фильма и страстно пожелавшим, чтобы актриса вернула свой прежний облик, стала Катей во плоти, его Катей.

Он взял ее замуж, увез с собой, чтобы тамошние врачи-колдуны совершили чудо.

Актриса лежала в клинике. Моросили унылые английские дожди. Безнадежно.

Ребеночек родился, мальчик. Но она не была ему рада. Ничему не была рада. Все опостылело. Потянуло домой. Пошла в наше посольство, ей вернули гражданство. Сына дипломат не отдал, прятал, пока она не выехала из страны.

Говорят, что она работала в провинциальных театрах. Вернулась в

Москву. Дублировала на студии им. Горького актрис в зарубежных фильмах. Ее голосом говорили в России Джульетта Мазина, Моника

Витти, Анна Маньяни…

К концу жизни помешалась. В полутемной комнате перед зеркалами разыгрывала спектакли, обращалась к своему отражению, как к партнеру, писала для этих своих представлений пьесы.

Но это все – ложь, слухи.