Замело и Мюнхен, и Чикаго. Лыжи, санки, горка и каток. Что другим работа, нам – во благо. Пусть Москва припудрится чуток. Пусть ее причешет частый гребень, Ведь без слез смотреть уж не могу… …У Москвы свои и Босх, и Брейгель. Человек заметней на снегу.

Тут не ветрено и очень не противно. Не толкаются и говорят без мата. Здесь и живопись-то не супремативна. Тут, боюсь, не знают Черного квадрата… Но отзывчивы, по-здешнему пикантны. Из еды предпочитают сыр и мясо. И машину водят тоже деликатно… Хоть машины тут не нашенского класса. Но и я тут не пою, хоть не тоскую. Не вымучиваю строчки – выдыхаю. Тот, кто мог бы потерпеть меня, такую — Жил бы тут, но занят музыкой, стихами… Что же толку от империи, от Рима? От руин его, и Тибра, и спагетти? Все же поняли, что это повторимо… Все уж поняли – и взрослые, и дети. Не ценю я пылко-праздного туризма. Тут Нормандия, мой городок соленый. Если где-то и укрыться от царизма — То в моей рыбачьей хижине зеленой.

Не то-не то-не то-не то-не то! Нутро визжало, корчилось, грустило. …Три курточки купила и пальто. Из недешевых. Тут же отпустило. О чем напишем мы в январской главке? О том, как оказались сразу в лавке Моей простой излюбленной одежной, И не скажу чтоб очень молодежной… Там было пальтецо Одно из драпа — Как детское лицо В семье сатрапа… Конечно, я за пальтецо схватилась… Пока душа моя не укатилась, Покуда не ушла шинель с прилавка, Незримо, как перчатки, как булавка… Как вдруг смотрю — В соседней-то кабинке Какие там устроились картинки! Там старичок в очках, седой, умильный, Глядел с любовью за своей Двужильной, Такие же очки, Седины те же… Две старые лошадки на манеже. Так вот она в моем пальто Стояла… Стояла и тихонько так сияла. И хороша была на ней шинелька, И старичок сиял, как карамелька. Потом пошли и тихо заплатили. Потом глаза друг к другу обратили И унесли пакет с шинелью серой — C достоинством, и грацией, и верой.

Любимица моя, Эмманюэль Беар… Какое там – Бинош, Тату и Котийяр? Полет широких скул, Нацелен в вечность бюст. Таких бы поискал И Мопассан, и Пруст. Старик Варнье Режис, Уж раз тебе дано… Пожалуйста, держись, Крути свое кино. Где нет любви – тюрьма. За чем же я слежу? Затем что я сама Себе принадлежу. Да, было волшебство. Я помню этот год. Но больше – ничего Уж не произойдет.

Как всегда, улетаю с трудом, Позвонивши и сестрам, и брату, И, как старый солдат Розенбом, Восхожу молчаливо по трапу. Но, похоже, скажу наконец Свое слово, угрюмо и прямо. Что Израиль? Мой мощный отец. Что Москва? Моя бедная мама.

Не стихотворно, не стихотворенно — Она сама плела себе судьбу. Моя Марьфедна, мертвая царевна, Лежала в красном маленьком гробу. Была она никчемный богомолец — Но книжная пречистая душа. Флобер, Бальзак, «Московский комсомолец», И Жапризо – все разом, не дыша. Пока детей питали порошками И вспаивали серым молоком — Она их оделяла пирожками… Проглатывалось это целиком. За восемьдесят было. Нам, калекам, Ручных ее работ не сосчитать. Таким была кристальным человеком — Каким, подружка, нам уже не стать. Как Баба Груша – из рязанских скотниц И не склонила мудрой головы. Последняя из старых домработниц Моей неубираемой Москвы.

Не так пишу. Не столько и пою. Так отчего ж так больно устаю… Так мертвенно, болезненно дышу, Как будто ворох книжек ворошу, Лежащих на полу передо мной, Меж изголовьем, лампой и стеной. Зачем я так бездарно устаю, Как будто ежедневно узнаю Такое что-то… что не стоит знать, Чтобы себя саму не проклинать, Чтоб, искупав дитя, создать ночлег… И, почитав, уснуть как человек.

Мезами. Я – улетаю. В ужасе часы считаю. Перед тем как улечу — Я еще сказать хочу… Всем спасибо, кто полгода (Снег, метель и непогода…) — Рядом был, стоял стеной И плечом к плечу – со мной. Со стихами и картинкой, На свету и невидимкой, С сумасшедшинкой лихой, Ни хороший, ни плохой, Ни сиропный, ни сусальный, Но, как камушек хрустальный, Поместился на груди… И сияет впереди. Я большой ценитель слова. Но такого-то улова Мы не ждали со стишком, Нехотя идя пешком… Из Москвы… к Ерусалиму, Улицею Россолимо, Долороза за стеной. И Ломброзо за спиной… Что мы можем со стишками? Встать пораньше, с петушками, Пробежать с собачкой круг — И скорей нырнуть в Ф-бук. Не кричите мне – куда ты??. Там за окияном Штаты… Тоже полные братвы, Хоть неблизко от Москвы… Все, короче. Мне наука: Хоть денек, а без Ф-бука… Но продолжат семинар Сторож и Ветеринар.

…Кстати, тут снежок ледяной. И мой голосок нитяной Надо б заплести за струну, Хоть бы за одну. Кстати, всюду вижу гусей, Нильсовых канадских друзей. Каждый сер и черноголов. Тут не нужно слов. Кстати, тут и белок стада. Рыскают туда и сюда… Тощие они по весне. Или мнится мне? Кстати, вот он, лед снеговой. Над моей летит головой. Вот уж я по этому льду — Стало быть, поеду-пойду. Эти гуси-белки-снега… Слава богу, дождь – не пурга. …ты ж, гитарка, тихо радей. Радуй людей.

И дальше, дальше – на пароме, Уже и Питтсбург впереди… Кого еще увижу в доме? Кого смогу прижать к груди?.. Над речкой, будто старый Киев… Не помню имени реки, Но вряд ли встречу местных виев На расстоянии руки… А публику? Пошли Господь Ее, хоть малую щепоть…

Уставши от тихих словес, От собственных музык – и вовсе… Сижу и считаю овец. Хочу к Пенсильвании в овцы. Якутия и Абакан Мне пишут светло и подробно. Я как-то сродни облакам, Но все же и овцеподобна.

И что сказать под мартовским шатром? Меня опять увозит мой паром. Я тут шатун. Я ветхий пилигрим. Но скоро (сун…) — Мне будет мой айскрим… …Они зовут свой городок Фили. Стоит себе на краешке Земли. Я тут бывала в разные года. Я вообще видала города… Но тут Фили… забытые Фили. …бежит грейхаунд в мировой пыли.

И вот уж снова на перроне… Скажи себе – как на духу, Что ты напела о пароме Не более, чем на строку… Строка к строке, щепотка к праху… В груди дымится проводок-с… Он нанизал простую пряху На ненаглядный парадокс. Строка к строке. Вокзал высокий, там поезда бегут внизу. Утри, изгнанник одинокий, Неоднозначную слезу. Что делать тут с таким навзрыдом? Ну, хочешь крохотный укол? …Такси у них зовется ФРИДОМ. И ЛИБЕРТИ есть колокол.

А сегодня в Новоанглии — Метель, метель. Ночью прилетели ангелы, Постелили постель. Заглянули и ко мне, хотя Высокий этаж… Я глаза открыла нехотя — А тут такой пилотаж!..

Меня по швам всю распороли, А сердце залили водой… Но завтра – снова на пароме… Беги, грейхаунд молодой. Я робко приоткрою шторку. Увижу лес, увижу плес… Всяк музыкант бежит к Нью-Йорку — Как старый пес. Как гончий пес.

Александр Моисеич, привет! Перед как отъехать к Нью-Йорку, Прокричу вам, атлант и атлет, много лет — И легко, как под горку… Муз любимец, орел, образец… Так и видим, смутясь, год от году — Будто все еще божий резец Вашу крепкую точит породу. Вы все тоньше, сильнее, новей, Многим людям пути указатель… И чего бы нам вихрь ни навей, И какой бы ни рви нас терзатель… Вы ж как были – поэт и галант, Вопреки мвд или миду, Всех живее российский атлант. Мы увидим еще Атлантиду!

Погода бывает мерзкой. Бывает и благодатной. На нашей Красноармейской Была я ловильщик знатный. Куда же я так спешила? За мной, что ли, гнались волки?.. Начальственные машины, Прекрасные были «Волги»! Водилы не вороваты, Водилы не виноваты, Водить меня обучали И были не староваты… Среди трепотни гусарской По нашей Москве покорной Я мчалась в машине царской, Такой безвозвратно черной… Зачем я все вспоминаю? Какого такого черта? Москву, что ли, поливаю В районе Аэропорта?.. Затем, что нехороши мы… Что впадины нам, что горки… …я плохо ловлю машины В готовом на все Нью-Йорке.

А завтра снова – жди парома… И Бруклин на исходе дня… Придет машина в полвторого, И – только видели меня! Приеду к старикам на Брайтон, Пойду с бабульками на бич… Конечно, может, и не рай там. Но – не московская же дичь.

Короткий сон. Потеря веса. Неочевидный аппетит. Паромчик тут. На кромке леса. Потом поедет – полетит. Ни выспаться, ни утопиться. И не вода – аэрозоль. Все тверже, все грубей копытца. Одна железная мозоль. Неблизко гавань. Плыли, плыли… Все там же. Как я ни радей. Что вспомнишь после? Только мили? Или на берегу людей?

Я снова выступлю по роли, Хотя боюсь, что выйду из… Но завтра снова на пароме Отправлюсь в город Сент-Луис… И дальше, но пускай отвага Не покидает нипочем Того, кто полетит в Чикаго — С одной гитарой за плечом. Быть может, дихлофосом, дустом — Остановить меня успеть?.. Но в воскресенье город Хьюстон Приговорен. Там будем петь. И главное. Безмерно рада. Тут всех давно должно мутить. Вот только Денвер (Колорадо) Еще придется охватить. Там, в понедельник, в ресторане… Последний звук… последний бал. Предупреждаю всех заране — Кого паром мой задолбал. …но скоро – снова за работу. И смех и грех. И грязь, и мрак. 13-го, уж в субботу — В Москве поэт де Бержерак.

Цветут – и крокусы, и слива В Чикаго. Всем бы так цвести. …До Мексиканского залива Паромчик должен довезти… В Чикаго озеро, не демо и не промо, А просто озеро. Запомни, запиши. А если кто-то не нашел себе парома — Так ведь и в теле можно не найти души. Так, до последнего патрона Мы будем биться с темнотой… Сегодня снова жду парома. Чикаго – город непростой…

С Техасом говорить стихами… Доставил и сюда паром. Во лбу шумы не затихали — Как марафонец с топором. Вдохну отчаянно и хрипло, Весенний воздушок сырой. Моя издерганная скрипка — Вот та воистину герой.

Была и у меня своя метода. И я, теряясь в море новостей, С чувствительною разницей в три года — Когда-то родила на свет детей. Но в день один и тот же, как будильник. В конце апреля. Так, чтоб в Первомай — Мужчина бы наполнил холодильник, И – марш к роддому, деток принимай. …Так было – лет назад почти что триста. Сияло солнце. Плыл пасхальный мир. Я не была женою декабриста, и обувь у детей не знала дыр. Сегодня вспомню об апрельском часе. Мне весу было – 45 кило. Спасибо, братцы, вам – Олегу, Асе. Мне, как и обещалось, повезло.

Уснула под грозу, встаю с дождем. Не слышно соловья или голубку. Огромна лужа. Знаю – перейдем. Что дождь промочит — Выжмем, будто губку. Ну что погода? Я же пилигрим. Мне дождь как солнце. Без стиха – ни шагу. Перо отточим, рифму заострим. Вставай, Планше, Давай сюда бумагу.

…Кролик чугунный, эпический, давай-ка, меня вези. Самой не добраться до поезда — Мне, слабенькой и усталой. И пусть никто не показывает мне Бондарчука вблизи… Все-таки он металлический, Не нравящийся мне малый. Не тянет он на титана. Странная голова… Наподобие набалдашника. …Голос полон дурной морали. Из Бахчисарайского фонтана – играл бы, пока я жива. Или Отелло – как папа. Как они уже и играли…

Тогда вот так… я в Лейпциге была. Как водится, я людям песни пела. Ко времени едва-едва успела, Прихрамывая, по перрону шла. И вот, когда почти окончен кросс, Я из иных времен встречаю фото: Старинный черный тяжкий паровоз. Угрюмый, но готовый для полета. …В рабочем виде, дремлет на пути. И сверху ящик с угольком Искрится. Вот-вот, пожалуй, может отойти, Едва огонь, где надо – загорится. Устало осмотрела уголок. И вижу – камень и резьбу на камне. И сверху так насыпан уголек… И тут, боюсь, не хватит языка мне. Я вижу ясно слово «Терезин». И на вокзале, чистом и прозрачном — Тот самый ветерок меня пронзил. Окутал темным облаком барачным. …Такое то барокко, мил-друзья, Я в Лейпциге видала. Что ж, погуглим?.. Оно там есть. Бесшумно, не грозя — Стоит и спит, заправленное углем.

Какой мы замок тут видали! Мы в воду камушки кидали, А он стоял на берегу — Хорошенький до не могу… Нафабрен и наштукатурен, Весь отшлифован, окультурен… Мостов и лестниц кутерьма, И потаенная тюрьма… …И тут же анекдот немецкий: Вот тут-то офицер советский Однажды ванну принимал… Ну ванна-то – не криминал?.. Но так, похоже, веселился — Что вниз насквозь и провалился, На предыдущий, что ль, этаж… Для замка – высший пилотаж. И эту дикость на привале — Еще впечатали в скрижали, Чтоб каждый местный тут турист — Попомнил, как наш брат игрист… А в замке тот же самый климат… И камни смертушки не имут. Все те же камни, черт возьми. А отшлифованы людьми.

Мне был бассейн термальный дан. Таких бы нашим городам, Немытым, непротертым, Еще живым – но мертвым. Германия – Восточная. Задание – неточное. И все мое сознание Какое-то проточное… Я задремала, мезами… Меж нами, тонкими людьми, Я тут дремлю открыто. Простите уж пиита… Вращайся же, мой скромный диск. Не возвращайся, Отто Дикс, В родимые поселки, Где темень и осколки. Ты был тут главный генерал. Ты и остался – минерал, Из здешних аметистов. И нежен, и неистов. Уехал, не отдал редут… А вот меня в театр ведут — Чего-то из балета… Саксония и лето.

…Смотрю, как мой ровесник, полный сил — Восходит в небо – как и попросил. Как дедушка Глазков… Как Леонардо… Как прочие небесные тела — Кому земная жизнь тесна была, Художники иного авангарда… Смотрю в слезах. Но, как ни обнимай …Того, кто переходит месяц май — Не все пройдут вторую половину. Не с каждого снимается вина. И пальцу больно от веретена — А замок спит. И переждет лавину. Смотрю в окно – там полтора часа Идет одно кино, где небеса — Как пастбища нестриженых баранов. Повсюду замки. Стены снесены. И сбрызнуты луга, и зелены. …Все спасены. Взлетает Балабанов.

Вот любопытно. Вот же ведь Москва. И солнечно, и тополь, и трава. Но уезжала – месяц как отсюда… И щиколотка ныла, Тихий факт. Нога с ногою даже шла не в такт. И, как всегда, в пути случилось чудо. И перестала щиколотка ныть. …И я могла ходить, летать и плыть. С десяток городов – как на пуантах. Играла на кифаре, как Гомер. В музеях проводила свой замер. И не желала знать о дилетантах. Поскольку я-то профи, старый вепрь, Которому любой не страшен ветр, И грозы, и дожди, и континенты. И щиколотка, что была в Москве, Ни разу не мелькнула в голове — Хотя бывали разные моменты. Короче – все, молчала, день и ночь. И я о ней забыла – дескать, прочь Пошли, мои артрозы. Я об этом. А щиколотка, темная душа, Хотя и отсиделась, не дыша, В Москве очнулась. …Родина, с приветом!

Сегодня удивительно черно. Темно ночное мирное окно. И пух тяжелый не летит уже На этом, на четвертом этаже. Детей моих невидимый патруль. Людей моих неведомый пароль. Дверей моих сломавшийся замок. …одни стихи приходят под шумок.

Не увидела моя мама Золотистого Амстердама. Не успела. А как хотела… Так хотела – мечтала прямо. А была моя милая мама — Самая настоящая дама, Для которой все продавщицы И раскладывали вещицы, И разглаживали любовно, Щебеча, как есть, поголовно. А моя античная мама Шла, несла себя – только прямо. Папа мой и летал пониже, И мечтал-то лишь о Париже. Но Москва пустить не хотела, Пока мама не улетела. Улетела мама на небо — И взять билеты бы, что ли, мне бы… Погулять с отцом – не счастливо, Но хотя бы – не сиротливо. А не так, как было на деле. А на деле – не углядели. Я пишу это много позже. На отца похожа, похоже. Я сама себя укротила, Но Москве моей не простила. А чего я ей не простила? Что родителей упустила.

Мой ангел. Мы, пожалуй, торжество Сегодня не устроим, как бывало. А прежде, как бы время ни черство, — Я детский день рожденья затевала. Домашнее едва ли не кино. Живые театральные картины. Хотя сама заметила давно: Все, кроме взрослых, там Невозмутимы… Из «Праги» было «Птичье молоко». Из «Будапешта» – безотказный «Зденко». Недорого все было и легко. И никакого горького оттенка. Мой ангел. Все. Иные времена. Старик Макдоналдс что-то отодвинул… Пирушек вроде стало до хрена. Но что-то же он выгнал… или вынул… Теперь у нас в Москве – не прежний дух. Тебе, мой ангел, не четыре года — Когда кругом летает светлый пух, А мы идем в Макдоналдс, Там – свобода! Прости, мой милый, маме простоту. И папе тоже. И сестру, и брата. И бабушкину вспомни красоту. Такие были девочки с Арбата.

На даче были, господи прости… На даче хорошо. Кусты и птицы. Возьми себя за шкирку, укроти. Побудь щенком крота, его кротицы. Включаем электричество и газ. Чуть морщась, подметем помет мышиный. Руины? Нет, мы не опустим глаз. Не побежим сейчас же за машиной. Все наклонилось. Тяжесть лопухов, Укромные орешники да елки. Едва отыщешь музыку стихов — Как старые журналы спрыгнут с полки. А их-то и придется избегать. Все эти «Огоньки» и «Иностранки»… Не хочется на них и посягать, Как солью посыпать былые ранки. Хоть небольшие… крови-то и нет. Здесь крови нет. Но комары – на диво. Лет через тридцать будет интернет. А наше время было нерадиво.

Не бегать же, суставами хрустя? Не заливать же милый дом слезами — Когда почти что взрослое дитя Уходит и идет сдавать экзамен… Экзамены нелегкие в Москве. Когда-то тоже было туговато. Москва тебе – не завтрак на траве… И не растительного пуха вата. Состарилась теперь моя Москва. Вот у меня такая же собака… Подслеповат, но вроде голова Работает. Работает, однако. Экзамены… едва ли помогу. Хоть что-то соберу ему в дорогу. И подожду его на берегу, Среди людей ваганьковских, ей-богу.

…Дитя пришло, почти ликуя. Над головой его, бликуя, Посверкивал зеленый луч. Побрякивал в кармане ключ. Дитя сменило майку свежу… Уж мне казалось, что я брежу… Айфон зажало в кулаке — Да и исчезло вдалеке. Таких оттенков был экзамен, Чтобы вздохнуть под вечер: Амен!..

Взяла таких ванильных белых роз… Вся дюжина моя. И сверху ирис. И вышла из ночных тревожных грез. И небо надо мной Висело, ширясь. Висело, невеселое мое. Топорщилось июньскими Глазами. Вот кладбище, а вот и забытье. Прошли насквозь, но уголки срезали. В июне есть такой приметный день, Когда я обмираю, как мембрана. Как от себя отброшенная тень. Ну а коньки – пока отбросить рано. И вот я отправляюсь – без коньков, Но с розами, и ирисы наружу. Такой уж это день. Каков? Таков. И, как всегда, я мучаюсь и трушу. Не трусь, малютка. Русь – она правей. Она глядит нещипаною павой. А ты опять о том, как соловей Сегодня пел в кустах над Окуджавой.

..У собак легчайшая походка. Легче, чем у бабочек, у птиц. От братоубийства до потопа. До размокших кружевных страниц. От кухонных запахов – до банных. Вплоть до аромата бельевой. До младенцев шумных, богоданных — Собранных в гостиной, в игровой. …Вот идет легко, как император — Хоть и в тяжкой упряжи из кож. Человечьих душ аккумулятор. Агнец, что на ангела похож. Этой самой поступи воздушной Как могу не слышать отголос, Если мне в последней ночи душной — Без собаки мерзнуть довелось…

Отнесите мое письмо Тому – кому оно не придет само. Да, одной из моих мечт Было сделать одну из почт Такой – чтоб была там бессильна речь. И, возможно, всесильна ночь. Отвезите мое письмо Туда – куда оно не придет само. Мне самой уже все равно Ямщиком служить не дано.

Давно. Давно. Давно. Сто двадцать лет тому. Оно. Оно. Оно. Ей страшно. И ему. Дымится полоса. Страна мужей и жен — Где всяк на полчаса Разъят, разоружен, …Невыносимо гол, Неприхотлив, как галл. Умел бы – не ушел. Умел бы лгать – солгал… В те прежние года Никто не думал лгать. Мы верили тогда, Что надо избегать — Позорной левизны, Тяжелой правоты. Ни мужа, ни жены. Теперь скажу – понты. Без воздуха, во мгле Сто двадцать лет живу. Не знаю, кто во мне Колеблет тетиву… Бывает, что стрела Перечеркнет строку, Сама я не смогла. И больше не смогу.

Мой бедный. Тяжелы твои дела. …а было дело – я тебя взяла, Малюсенького, месяцев пяти, Чтобы скорей на дачу отвезти… Чтоб радовались дети, Мой отец — Тебе, мой толстолапый молодец. …Давно когда-то, догадал же черт, Меня попасть в один аэропорт. Расхристанной, зареванной, во сне… Такой в тот год любовь явилась мне. Явилась – и изгрызла мне лицо. И ела на глазах мое мясцо. Как темный зверь, как небольшой шакал, Который в темноте меня искал. И вот, в далеком аэропорту, Когда я заступила за черту, Такого я увидела щенка, Что онемели сердце и щека… Такой был медвежонок тот щенок, Так славно ковылял у самых ног… И села я на пол еще в слезах, А встала – было олово в глазах. Да, олово. Я с ним живу давно. Готовлю с ним обед. Иду в кино. Особенно кино… но тот щенок — Он был отец, и муж, да и сынок. Прошла эпоха. Он на небесах. И, как овчарка, умер на часах. И я взяла второго, не смогла Без этого овчинного тепла. Теперь и он… уже почти что там. У нас кардиограмма – не фонтан. У нас одышка, тяжкий, вялый ход. Над нами оловянный небосвод. …живут же как то… Научусь еще. Последнее пушистое плечо.

Все подросли. Все выросли в семье. Какой-то ужас – все, одновременно. И что ж теперя, что ли, о себе Подумать, что ль, коленопреклоненно?.. Все справились с задачей. Только я… Все хлюпаю, не выучив уроки… Они успели. Даже колотья В боку – не наступили сроки. А я была такою в их года… Я в тридцать лет — О, я была такою… Мужчине объяснялась без стыда. Без страха статься дурой городскою. А песенки! А песенки пучком! Ну, кто там был – тот песни эти помнит. …Сынок, не бойся. Будешь дурачком — Хоть мамою своею будешь понят.

Нет, я ни в чем не виновата. Но правая моя рука — Та выбрала кольцо из Цфата, На лапках, чтоб наверняка. Да, я ни в чем не виновата. Но симпатичный продавец, Чего он там наколдовал-то, С густой бородкою стервец? …Сто раз мне жизнь казалась адом. Сто раз я вспоминала Цфат. Где продавец назвался – Адам. И точно – был не виноват.

Мальчики пятидесяти лет — Хруст рубашки, мягкий блеск штиблет… Или карта Острова сокровищ? Или робингудов арбалет? Мальчики пятидесяти лет… Туз-король – усатенький валет, …Все это теперь в одном флаконе, И парфюму тоже – равных нет. Мальчуган пятидесяти лет — Это супермен, легкоатлет. Зоркий глаз, неслышная походка. В Катманду – невидимый билет. Но не все попали в Катманду. С полдороги – и в Караганду. …тихо ждет Москва, Михал Борисыч. На ходу. Хоть в будущем году.

Позвоните мне, позвоните! Вы струною во мне звените… Ваши строчки со мною рядом… Ну и дальше – лесом и садом… Позвоните мне с вашей грустью… Вашей Францией… нашей Русью… Если что не дай бог приснится… Если диск земной накренится… …Позвоните туда, оттуда, Просто так – без стыда, без чуда, С головною болью, сердечной, с вашей памятью бесконечной… Позвоните, я все улажу… Усажу, уложу, разглажу… …дело к вечеру или к ночи. Одиноче и одиноче. Дело взрослое… Извините, Что-то вроде – подать пальто — Это самое «позвоните!». Кто там был-то? Не помню кто.

Никто, боюсь, не в теме. Или все. Возможно, целый свет как раз и в теме. А это я опять о старом псе. Об этой неувядшей хризантеме. …Какую он давал недавно нить! Каково натуральнейшего шелку… Такую нить нельзя не оценить — Четырежды в году – клубки в кошелку. Как строились овечки на лугу, Когда он к ним солидно приближался… Я описать их лица не могу, А редкий бы художник удержался. Бывало, разыграется, телок, И рухнет средь детей – как мертвый воин. А все-таки работал котелок. Дитя на нем гарцует – он спокоен. Овчарка не овчарка, видит Бог, И с этими хотел любви, и с теми. Мой седенький, мой светлый голубок. Я это о тебе, о хризантеме.

Сегодня нам довольно много лет. Я тут прочла у мальчика, на ленте… Довольно много самых разных лент. И вот – печально думаю о лете. Такие дни рожденья – вопреки И разуму, и тем, кто был бы рядом, — Когда бы комары не допекли, И марево, стоящее над садом. От летних дней рождений Мало ждем… Придут – спасибо, не придут – досадно. Неплохо, если кончится дождем. Тогда в саду и дымно, и прохладно. Мой день рожденья – посреди зимы. Он просто лету перпендикулярен. Зимой повсюду белые холмы. А летом что? Тяжелый дух испарин. Но вот надену на руку браслет, Такой, тяжелый, серебро, эмали. А этой духоты последних этих лет — Мы знать не знали и не понимали.

Вставай, проклятьем заклейменный! Твержу себе который день. Смотри – какой лужок зеленый. Смотри – кругом какая хрень… Ну что ж, что бронхи заложило? Усталая клокочет грудь… Еще одна осталась жила. Попробуй – про нее забудь. Примолк невидимый охальник. Хоть на придурков я не злюсь. И завтра вечером в Глухарик — Выходит так, что заявлюсь. Там сторож мой ветеринарный, Там ветеран сторожевой… Там общий стиль – чуть-чуть бульварный, Но все-таки – еще живой. Там завтра петь, хоть и с бронхитом, Я буду снова – гой, еси! Уж так положено пиитам В Москве да и по всей Руси.

Люди, собравшиеся на похоронах Асара Эппеля, были похожи на альманах эпохи оттепели. Не банкетный зал, а обычный морг, лентой не обвязанный. Кто туда пришел – не прийти не мог, как военнообязанный. Как я помню, снег все не шел, не шел, утро безмятежное. Снег – не снег, но пришел милой Польши посол, лепеча что-то нежное. Неизвестно, кто это мог сотворить, и какие поводы… Только все принялись говорить, говорить, будто это не проводы. Будто это не морг – а вокзал, базар и приморская улица. И за этим – морг-морг – наблюдал Асар, хоть немного осунулся. Говорили без страха, без обиняков, не сказать бы лишнее, я таких прекраснейших языков сколько лет уж не слышала! Я бы всех усадила в свое «Пежо» — обитателей птичников, вот бы стало Москве моей хорошо без этих язычников.

Да как, Москва моя, тебя покину, Когда ты вся – преданье старины? Вот только что коржавинскую спину — Предательски видала со спины. Все те же куртку-кепку-палку эту… Неверный шаг, тревожное плечо. Последнюю московскую примету, Из тех, что не потеряны еще. Я знаю все про эту двойниковость. Про этих неопознанных родных. В Нью-Йорке, под Москвой — Оно не новость В подлунном мире — Тень миров иных. Не догоню. Не выпрошу прощенье. Совсем другой во мне Клубится страх. Москва готовит нам Запорошенье. Там впереди — Пороша-порох-прах.

Что делает со мной Москва? Да голову снимает. Зачем моя мне голова – семья не понимает. Семья не смотрит на меня, но фыркает смешливо. Что ни скажу – одна фигня. А я – неприхотлива. А я себе не госпожа, хотя и не служанка. Свернулась ежиком душа – в полосочку пижамка. С трудом хожу, с трудом лежу, и есть и пить мне пресно. Едва вожу свою «пежу». Мне все неинтересно. Терплю и хаос, и террор – по признаку и знаку, И все же вывожу во двор дрожащую собаку.

Говори уже все как есть. Я потом с каталогом сверюсь. Говори. Говори: «Я есмь». Говори: «Неси свою ересь». Говори: «Кончай поучать. Различать белое с черным. Канцлера ставить печать. Ученого быть ученым». …Говори: «…ем когда захочу. Чем питаюсь? Тем же, чем птички». Говори, говори. Я-то молчу. Так-то мы живем, еретички.

Все молчит. Не иначе как пара строк Изготовилась к бою. Где же, где же ты, мой сурок? Что с тобою? Есть ли там другие сурки — Высоко-высоко? Или черные там круги, Острая осока… …Может быть, ты в таком лесу, Где пруды прудятся… Птицы там поют на весу, На лету плодятся… Не любил ты леса, всегда просил из кустов – на свет, на Полянку… И тащилась я из последних сил — С поводком. С сурком, спозаранку. И какой-нибудь не опознанный мной сосед Говорил со слезами: Что же делается? Сколько же вы тут ходите лет? И собака эта вечная с вами!

Привнесешь человеку компота вишневого — И узнаешь об окружающем мире много нового. Что вишня – синильна. Вода – нестерильна. Жизнь коротка, а ты не двужильна. Привнесешь баклажку Компота из абрикосов — И снова список нерешаемых вопросов: Откуда абрикосы? С какого рынка? И наконец – где серединка, Брюшко и спинка? Привнесешь человеку Корзинку малины — Будешь свидетелем Выкидывания половины… Мелковата. Грязновата. Не малина – а стекловата. Хороши наши люди. Наслажденье одно. Это не люди, А стекловолокно.

В омлете – отыщу бекон. Гранже – в дорожной сумке. А дух моих духов, флакон — напомнит мне о Мунке. Не будет голову мою Держать сосед по раю. Я по пути вам все спою. В дороге доиграю… Последний маленький сынок …Во сне сжигает спички. Хваленый мамин сосунок, по мне, он легче птички. Кто лучше Мунка нам под стать? Черней и тише ада? Быть может, Муха?.. Улетать, лететь отсюда надо.

Более или менее хочется жить. Более или менее. Более или менее. Хочется строить. Не хочется крушить. Дамы с аномалиями – не дамы с камелиями. Более или менее Не хочется страдать. Все еще верится — Что все перемелется. Куда-то девалось умение рыдать. …Зато появились иные уменьица. Более или менее — Тут состою… При этой старой мельнице — Малою мышью. Все менее стóю. Все больше пою. Спокойно говорю: Ай уиш ю. Ай уиш ю.

Кто сильно любит — Тот нескоро забывает. А тот, кто слишком скор — Он не со мной, увы. Не знаю – правда ль? С кем-то до сих пор бывает? Возможно, где-то За пределами Москвы. Я целый год жила В тени одной ладони. Ее давно пора забыть — Но не смогла. Не то чтоб после Мне не встретились Любови — Но только эта самой долгою была. Она была, тяжелая, густая. Свинец и мед, я помню, Все еще течет. А без нее – зачем и жизнь тогда пустая? Где самым быстрым дням Моим не нужен счет. Кто умер раз — Потом нескоро оживает. А что там было, На заброшенном мосту? …но если правда — Что оно еще бывает — Есть на кого оставить Старую Москву.

Дом ученых сегодня вспомнили — Прибалтийские очаги. Прибалдевшие были, скованные — Цепью с левой до правой ноги. Там рыбачили и судачили. Никого никто не стерег. Не рыдая расстались с дачами И пополнили лагерек. Отказались от электричества. И от стула, и от стола… Не невиданное количество. Но уж сотня-то нас была. Седовласые беспризорные, Авантюрные дураки. Основали школы озерные — Где сновали, как гусаки… Гусаки со своими гусынями… С сыновьями и дочерьми. Никакой сумы не просили мы, Ну и точно уж – не тюрьмы. Так жила тогда академия: Академики-старики И еще два-три поколения Не попавших под тесаки.

Не замечаешь мелкий чахлый дождь, А он стоит стеной вторые сутки… Когда с пакетом пончиков идешь, Купила – и несешь своей малютке. Танцуй и пританцовывай, душа, Пока еще в хрустящей оболочке… Что пончики… А тут и ты, шурша, Покинешь тело бабки-одиночки. Как Ходасевич пробочку свою Пронес через горнило эмиграций — Я пончики носить не устаю — Как яблоки для гесперид и граций. …Одних лишь этих булочных задор Ласкает всех и вся, светло и хлебно. Багет и мелких булочек набор — И – где там дождь? Все вообще волшебно.

…да и ладно. И так сойдет. Да и так – ничего… И нет сил подняться. Обняться. То есть обнять его. Того, кто сто раз уже Мимо тебя проходил. Или – чуть ли не проползал, Как чужой крокодил… Да и ладно. И так все сходит. Сходит, как кожа с рук. Может, руки обварены. День был черен. И пар был крут. Потому что пар — Это тот же крутой кипяток. Как ни странно. Возьми хоть Запад, хоть и Восток. То, что ты надышишь, То, что выдохнешь — Носом и ртом, То потом и ищешь. Тоскуешь в слезах о том. Не пиши тоскливо. Ешь тонкий поджаренный хлеб С абрикосовым джемом. Пей ароматный чай. Не скучай обо мне. Не скучай. Не скучай.

Нет у меня никаких новостей. Нет ни собаки. Ни малых детей. Нет бесшабашных Галдящих гостей, Не замечающих Псов и детей. Нет ни гудящей моей головы. Ни – понимающей сердце Москвы… Все-то мне видится голым, Медленным и невеселым. Я ль не засеяла поле стихом? Маком опийным, Зеленым жмыхом… Нечем особо гордиться. Все никуда не годится. Надо мне было выращивать мак. А не дурацких детей и собак. Мак – и другие понятья. Все бы мне были как братья.

Смою с кожи последнее море И последнее солнце сотру. Эти тени соборные смою. Этих птиц на соленом ветру. Теплый выветрю запах багета, Поразительный дух ливаро. Это было короткое лето, Но ведь было же. Не понаро Шку… Куплю я печений миндальных, И поеду себе в Шарльдеголль. А в страну моих мидий медальных — Целых месяца два – ни ногой.

Никто не поет в моем доме. Никто не лопочет. Никто не пыхтит, Не дышит, Не ходит на лапах тяжелых, Пушистое светлое тело С большою медвежьей башкою Таща по длиннейшему коридору. Никто не желает мне Доброго утра… Мягкого вечера – уж конечно, Никто. Никто не глядит – без укора, С одною заботой: Ты тут? Слава богу. А больше-то ничего и не нужно.

Что долго-предолгое мое Смиренное растительное лето? А вот уже окончилось и это. То было вышиванье и шитье. Но тут-то грянут подлинно они, Строительные грязные работы. Вокзало-чемодан-аэропорты… И ночи беспощадные, и дни. Осенняя тревога, глухота. Тяжелая родительская лента. Невидимые записи туда — Что вряд ли носит имя документа. Что в этих новогодних закромах? Непросто верить — Что орехи с медом. Потопнет город В собственных дымах… Выходит так, что я — оттуда родом. Вот эта, знаю, четверть сентября. По-девичьи желает узаконить Штурм дождевой И мокрый подоконник. И лето – пролетевшее не зря.

Все говорят: пирожные и кофе. Пирожные и кофе, говорят. Ни в том, ни в этом – жаль, но я не профи. Я ем и пью – почти что все подряд. Могу паштеты… кроличий, утиный. Могу прозрачный, с гренками бульон. Была когда-то вовсе буратиной, Где луковка – обед… Но то быльем Уж поросло… и я по гастроному Изрядно бегаю, Диковины ища… Меня не сразу сыщешь, Быстроногу… Я тут и там, с кошелкой сообща. Но все твердят: найди себе пирожных. И кофе – раздобудь и овладей. О сколько их, людей неосторожных… К любви предрасположенных людей…

…шла по брусчатке. В городе во Львове. Чего такого мы все время ждем?.. И три-четыре Небольших любови За мной тащились Тихо под дождем. Как мушкетеров Стройная команда… Пока в отеле спит Планше-планшет. Да, я четверочник. Но все стихи – как надо. А кто отличник — там другой сюжет.

Я в поезде… Но может, это не поезд вовсе, если я, Собрав все слабости поэта, Пишу тебе, душа моя? Да разве в поезде возможен Сердечный крик, печальный вздох? Ведь поезд краток и тревожен… Он этим сладостен и плох, Что не успеешь изовраться, Со спутником деля часы… А вот уж надо собираться — Огни граничной полосы Так ярко криво проступили, Весь в звездах сизый небосвод… Не может быть, чтоб пропустили Мы станцию, как Новый год… Я в поезде… но это тоже Как будто бы на корабле. И поезд мой – мороз по коже. И стих мой – компас на Земле.

…Никого по эту сторону. Все – по ту, по ту, по ту. И стоит, понурив голову, Плачет девушка в порту. Не видать нигде кораблика. Ветер дует и трясет… Кто придет ее порадовать, Свежей рыбки принесет? Не горит свеча за окнами. Были лодки, да ушли. Камбалы, трески и окуни — Отдыхают на мели. Соляные склады старые. Рыбный рынок, старый мол. Морячки придут усталые. Хоть один бы да пришел. Вот идет она по берегу. С ней почти что – благодать. Не короткий путь в Америку. Из Канады – долго ждать.

…Не потому, что город при дожде Покажется безглазым, Бесполезным… Не потому, что при любой беде Все станет деревянным и железным… Не оттого, что в теле пастуха Уснет душа ягненка и барана… А только тихий поворот стиха… Застал тебя Сегодня слишком рано. И этот же скрипичный поворот — Как звук ключа В искривленной личине, Уже проник – из уха В нос и рот… По сумрачной заре И по причине… Вот полон рот Угрюмого дождя. Тяжелых нот тетрадки скоро явит. Вперед, вперед. Немного погодя Все станет на места. Зима заставит.

Отвыкла я от нежности сыновьей. От этих и подобных пустяков. Теперь присматриваюсь вот К щеновьей. От хвостика – до цепких коготков. Игрушечное бархатное чадо. Пушистый восхитительный живот. И нет того – чего ему не надо. И сам он вроде – мусоропровод. Грызет… Сейчас погибнут проводочки, Поэта перезрелая любовь… Мои запястья… эти кровоточки — Следы его младенческих зубов. И мальчики мои меня крушили… Но все уже забыто на века. И вместе собрались, и подложили Испанца, диверсанта, Двойника.

«Отверженных смотрю… И эскалатор Куда-то вниз уносит жизнь мою. А в пятницу, в местечке «Альма-матер» Я снова по-осеннему спою. Что в осени и не первоначальной?.. При дождике, Почти что при свече, Придите слушать Голос мой печальный, И повидаться стоит вообще. Пускай Москва Сияет как лучина. С теплом и светом Множество проблем… Меж небом и землей Живет мужчина… А женщина? Нигде. Уже совсем.

Ну, что нам с вами делать Под дождем? Ну, суши, что ли, заказать В сушилке? Их принесут… Мы растрясем копилки. И нехотя к десерту перейдем. Ну, что нам делать с вами При дожде? Ну, обувь, что ли, перебрать К погоде? Так мы еще вчера Смотрели вроде? Такой, как надо, — Не видать нигде. Каких перчаток, шарфиков, Зонтов? Когда зима уже глядит В затылок… Каких сыров, паштетов И бутылок — Тех, что нашел И оплатить готов. Чем буржуазией эта дребедень — Тем безобразней Мутный праздник ночи. Еще скудней сентябрь, Еще короче. Еще темней И беспощадней день.

…хоть тридцать девять каменных ступеней И посылает в полночь нам Хичкок… Но ты моих не слышишь песнопений. Все для тебя – частушки и прыг-скок. И ты мою старинную гитару Готов распять на первом же гвозде… Да я сама повисну с ней на пару. Хоть в доме, хоть на улице. Везде. Таких, как я, — любовь низкочастотна. Не говори, что это только китч… Всегда любила старика Хичкока. А он – меня. Мой психо-птице-Хич.

Сегодня вот ведь что со мной случилось… Вы знаете, я музыке училась? Училась, да, ну, правда, Уж давно… Я за руку держалась Няньки старой. Так после обнималась я с гитарой, как в те года мы с нею – у кино… Что за кино, Вы, кажется, спросили? Да у кино, у нашей у России… Такое у фонтана возвели. Где мы гуляли с няньками, Дурашки. Кудрявенькие девочки-барашки, Приемыши своей родной земли. Лишь только выйдем с музыки проклятой, Суровой, но ни в чем Не виноватой — Лишь только выйдем с нянею моей — Бегом бежим в тот малый зал «России», Где мультики идут… Сердца просили Одних лишь только мультиков скорей… Бегом-бегом, хоть с пирожком, хоть с булкой. Бог с ним, с дождем, со снегом и с прогулкой, Дом Фамусова, тяжкий, как свинец. Мы мультики сегодня заслужили. Недаром мы весь день-деньской кружили, Сейчас уж оторвемся под конец… …так размышляла, подперевшись, тетка. Звезда гитары, фея околотка, У светофора выглянув в окно. Все в прошлом. Времена теперь жестоки. В России – не кино, а караоке. И няньки нет, и школы нет давно.

Котов – почти что ненавижу. В их сторону и не гляжу. И кошку – белу, черну, рыжу — Красавицей не нахожу. Уж так устроен мой хрусталик, Что выделяет он собак Для бедных глаз моих усталых… А кошек – нет. Ну вот никак. А все же, дело пожилое, Иду с лохматым другом тут — И вижу – как полуживое Три микронедруга сосут… Чуть не грызут мамашу, урки. Она – худышка в три ребра. Потомству этой тощей мурки — Ее саму кормить пора. Сосут, терзают оголтело Ее непышные сосцы — Вот так-то это само дело Умели делать их отцы… Один черныш, другой белянка, А третий густо полосат. Асфальтом залита полянка, Подвальный уголок им сад. Под боком бочек просмоленных, Где закатали всю Москву — Свет диких глаз ее зеленых Сверкает страшно, наяву. Я вовсе не котов поборник. Но я им вынесу мясцо, Чтоб в тех глазах москвич-позорник Вконец не потерял лицо.

…вчера язык говяжий ели. Ну, то есть принести успели, Ну, то есть вынули пакет… Как вдруг, стремительно, В прихожей, Торпедою, на вихрь похожей, Летит щенок – пакета нет. Ну, нет уже того пакета! Его курчавая ракета Терзает, ест уже почти… И отбивается, и стонет, И нападающих всех гонит Бесстрашным боем лап пяти… Пока покупку отнимали, Пока остатки вынимали, Покуда прятали язык… Все вспоминали про корриду. Видать, испанец-то не с виду, А сердцем жарок, мозгом чист. Еще куплю язык малютке… Коррида, а не просто шутки. Терпи покуда, брат-лингвист.

А можно мне с тобой поговорить — Не то чтобы одно иносказанье?.. Который год, такое наказанье. Придется преступленье повторить. Ты – только ты. Смеясь среди девиц, Небесных гурий, Виноградных, сочных, Ты – обитатель Зон моих височных. А я простой Ночной рецидивист. Вчера тихонько Спела про Фили… И профили Восстали так чеканно — Мы под окном, под клювом пеликана, Там, в Мальборге, На краешке Земли.

Лишь те свидетели Марины, что приказали долго жить, Но были слышимы и зримы В аду – могли бы ей служить. Чьи зорки очи. Чутки лица. Чья невосстановима речь. А прочих — Просим удалиться. И яблоки свои стеречь.

Живу-живу, а вот уж и за полночь. Где ж волшебство? Зову-зову кого-нибудь на помощь, И – никого. Ну никого. Где люди, где предметы, полезные уму? Бессмертия чудесные приметы — Ушли к кому? Живут же крабы двести или триста примерно лет. Еще могла бы Встретить эгоиста — но тоже нет. Пришла пора. Набухли оболочки. Зубов следы. …а что вчера? Ну, были одиночки тут, у воды.

Есть признаки. Есть признаки беды. Все над моею бедной головою. То топором взмахнут, То головнею. На подземельном дереве Плоды. Есть признаки. Есть признаки нужды. Моей нужды в тепле и в человеке. Мышиное гнездо в библиотеке. Устала мышь. Пусты ее труды. Есть признаки. Но зоомагазин Не входит в отношения с мышами. Не делится судьбой и барышами. Мышиный дух — Он невообразим. А общий грозный человечий дух Не признаками жив, А лишь разведкой. Мукою костной полной вагонеткой. Мышиною возней. Полетом мух.

Теперь, когда мобильник сыплет трель, Кто вздрагивает свечкой на морозе? Возьмите венедиктову свирель. Сыграйте на хорошей русской прозе. Услышали божественный рингтон? Увидели Москву мою такую? Да, это я и мой сынок Антон Пришли стоять на улицу Донскую. У церкви небывалые цветы. У нас, у лопоухих и бесхвостых, И крылья подрастали, и хвосты. …Там, на углу, в начале девяностых.

Коленки Толоконниковой Нади Приснились мне. Ей-богу же, не вру. Да не какой-то благородной дамы… А девочки, рожающей в жару. Приснился темных глаз ее Колодец. Закушенные губы – из катар. Прости нас, искупитель, Инородец. Прости нам этот Новый Бабий Яр. Я ортодокс. И многие инферно Мою б хотели душу получить. Но девочку – с башкою Олоферна Могу еще от дряни отличить.

Все вышло из строя, Что было в строю. И было-то трое — Да те уж в раю. Ну может, четыре Летучих души. Им люди простили Простые стиши. Не стали с них брать Непосильный налог. Не стали искать Им цивильный предлог. Ведь пишет-то складно, Поет, как струна. Да может, и ладно? — Решила страна. И вымерли все гитаристы с тех пор. От силы-то триста. Всех видно в упор. Слегка ворошили Огонь в костерке. Неплохо прожили. С синицей в руке.

В те времена, Когда была я не калечка… И не заигрывала хворь еще со мной — Купила я себе старушечье колечко. С отменным камушком, Оправой и ценой. Когда мне на море работать приходилось — Где сеть, где рыба, где мой ялик на волне… Оно светилось, тыщу раз оно годилось. И много раз могло еще сгодиться мне. Когда же надобно дурную генеральшу Представить людям И певичку в кабаре… Мне надо вовремя, А лучше и пораньше — Сменить кольцо свое На утренней заре. Не то однажды спутаю, Бедняжка. Рыбачку с генеральшей, хлеб и сталь. Как буду жить тогда? Кольцо – бомбошка, пряжка. Все – все играет роль, одна деталь.

Что у нас тут с тобой? Адрес – почти любой. Воздух – настолько плох, Что попугайчик сдох. Что у нас там потом? Я над сухим листом, Ты – на пути в сапсан, Питерский партизан. Что у нас про запас? Денежек – в самый раз, Если бы не лгуны, Взявшиеся с луны. Кто нас сто раз спасал? Именно он, сапсан. Синий – как тетива. Сильный, как вся Москва.

В двух совсем небольших словах: Я рассохлась в важнейших швах. Разошлися мои бока И не сшились еще пока. Что ж я лодку свою кляну? А пойду-ка, переверну… Просмолю ее всю, пока Еще дышат с трудом бока. Они дышат с таким трудом — Будто тонким покрыты льдом. Или тот, кто придумал лед, — Мне уже дышать не дает.

В темноте, когда ни предмета, Ни шумов, ни книг, ни людей, — Он приходит – ни то, ни это, Мой маленький Асмодей. Он растерзывает утенка, Он невинного ест козла… И мокра его бороденка, И морденка честна и зла. Он журналы мои разрушит. Уничтожит мою хурму. А потом меня обнаружит — Запечатанную в тюрьму. И тогда он достать захочет Мою голову из угла — И топочет, рычит, грохочет — И я выкачусь, в чем была… Сколько раз мохнатые руки Доставали меня во мгле… Горловые чудные звуки — Невозможные на земле — Разносились… Глаза палились — Зеленущие, мир другой. Так мы в утро и провалились — Асмодей ты мой дорогой.

Внутри меня – восстание ткачей. Буянов записных, бородачей. Оболтусов лионских, дурачков, Упившихся до красноты зрачков. Но там же – и восстание ткачих, Готовых лечь за каждый мужний чих. Готовых всю себя отдать, С чепцом — Делимую меж мужем и отцом. Но тут же и восстание детей… Вот мы и дождалися новостей. Детишки тут. Бодры как огурец. В провинцию назначен Жиль де Рец.

И клинопись кардиограммы, И знаки тайные узи… Вот жизнь одной неюной дамы. А уж какой – вообрази. Одно суровое коленце — И небольшое полотенце Подмокшее на горьком лбу… Почти вершит твою судьбу. Приляжем-ка, планше-планшетик. Постыдный высветлим сюжетик. Положенная на слова — И не кружится голова.

Пускай же выкипает суп И как-то сам спасается… У Бенедикта первый зуб — Того… И не кусается! Теперь все будет весело, Все будет по-хорошему. Мое побитое село Покроется порошею… Уйдет проклятая чума, Мы вслед ей кинем валенком. Ну и окажется – зима В аббатстве нашем маленьком.

А кто не явится, сквозь дождь и снег, во Вражек — Пусть больше руку даже мне не подает. Там буду я, как прежде, в ворохе бумажек. Но и с гитарой все же. А она – поет.

…Престранная неделя, господа. Борьба с собою. С силами природы… Себя восстановленье. Соки-воды. Средь них – одна особая вода. Чего-то я кому-то не дала… Одним – сказать. Другим – рыгнуть покруче. Над теменем печальным Встали тучи, И молнии – давай меня пронзать… И не успел пройти электрошок… Стиральная машина поспешила, Все подсушила, Пуговки пришила, Белье мое — Ну, свеженький снежок.

Какой-то ужас с нашими людьми. Хорошими родными дураками. И с бабами беда, и с мужиками. Пойди-ка корвалольчику прими…

Жужжит в ушах. На сердце дрема. Весь день – сплошная ерунда. Зато звонил поэт Ерема. А он-то – гений, господа.

Воскресной вечер, тары-бары. Московский тихий уголок. Невнятный перебор гитары, Уж всяк его забыл, милок. Наш мещанин какой-то «Голос» Глядит, размашисто плодясь. И – ни на волос, ни на волос… Никто не слышал отродясь Ни Галича угрюмый рокот, Ни Клячкина мальчиший лад, Бачурина свирепый клекот, Ручей новеллиных баллад… Да ничего тут не слыхали. Зачем мы только родились. Зачем никчемными стихами В руках и в списках разошлись. Не возражайте. Мы – не баре. Чего-то нам недостает. Внучок играет на гитаре, Но, к сожаленью, не поет.

Я говорю обычным языком. Обыденным и досконально ясным. Живи как есть. Со мною не знаком. Не утруждай себя письмом напрасным. Когда-то заградительный отряд Стоял у нашей старой цитадели. Он весь полег. Хронисты нас корят — Семью мою, – что мы Не углядели. Потерянный последний паладин, Ты несмешон. В родстве с летучей мышью. Вспорхни с усильем — И лети один. Писать не вздумай. Я все письма вышлю.

…Удивительная тишь. И не первый день такая. Встанешь утром, помолчишь. Ежечасно привыкая… Второсортная еда. Третьесортная посуда. То и это – не беда. Разве скроешься отсюда, Где асфальт пороховой… Где взрывается ступенька. Где гороховый, живой, Суп вскипает, будто Стенька. В набежавшую волну Бросит девушку, мерзавец. Все тут так. Бросай жену, А не девушку, как заяц.

…Моя собака-террорист. Она сепаратист, однако. Но в то же время – интурист. А в то же время – лишь собака. Что я могу? Могу рыдать — Какой полет, какие грани… А все-таки предупреждать Продюсеры должны заране…

Меж нами, неуютными людьми… Куда лететь – неважно, Лишь бы Ждали… Допустим, что сегодня — До Перми. А завтра, все возможно, — В Амстердаме. Но, стоя на обломках бытия, Придерживая юморок дурацкий — К тебе хочу, Нормандия моя. Мой соль-де-мер, мой кабийо Пиратский.

Вот бабушка приехала с Урала… Чего она там делала, скажи? Ходила по грибы? Белье стирала? Жила-то хоть, надеюсь, не по лжи? Да, бабушка, без дедушки на пару… Не столь плечиста, Не широк мосол… А все же мучит, тискает гитару, Как гость желанный, Музыки посол… Что бабушка читала по дороге? Урал дымился, Грохала судьба. Теллурию читала… Босы ноги… Всем самолетом пела Голытьба.

Друзья мои – по свету и по мгле, По грустной жизни этой На земле… Я в среду жду вас всех, 27-го там в Глухаре, Как тихий угль в золе… Среди московских визгов, Хрипов, лаев — Стихи свои расскажет Николаев, Печальный, безнадежный и густой — Как слепок нашей жизни непростой. Не гипсовый, не бронзовый Покуда. Не каменный… а то бы вовсе худо — Совсем, совсем не каменный поэт. Прошу явиться всех. Большой привет.

…не те, что веселятся в темноте, — А те, что никогда не веселятся. Вот именно, что ЭТИ, а не те. Умеют на земле определяться. Так бровь печально может изогнуть — Как кое-кто не может и мизинец. Умеет день и ночь перевернуть, И Вену разменять: Венеций, Винниц… А может и похлеще, Побойчей. Жонглирует направо и налево. И семисвечник, мать семи свечей — Ему не канделябр, а королева. Он только соло. Никаким хорам Не станет доверять ночное слово. И небольшой, едва заметный шрам — На лбу змеится, Будто у живого.

В Москве, конечно, первый снег. Но каждый милый человек — А не задушенный сухарь — Сегодня топает в Глухарь… К стихам поближе, к очагу… Все на Цветной. Хочу-могу.

По лужам или по снежку — Я прилечу, пища – ку-ку!.. Невелики мои права, Да и частенько голова Так безнадежно кружится… И что снежок, что лужица — Мне опасаться нечего: Люблю любое метео.

Нисколько она не одна, Вот с этой вот шеею птичьей. Ну, нитка от веретена. Иголка. И этот обычай Руками все время вертеть. Так мелко, по швейному туго. Себе ничего не хотеть, А все – для детей и мил-друга. И строчки, хоть эти, хоть те. Вечерняя, в столбик, записка. И меленькое декольте — Не бабушка, не гимназистка. Когда за плечами Херсон, Сургучная тяжесть перчатки, Зачем еще прочих персон Не льстящие нам отпечатки? Так бабку увидят внучки. Свежа и почти без изъянов. Скорее напялим очки. Прости меня, брат Аверьянов.

Я – старинный госпитальер. Ну и кто в моей госпитальне? Молодежь нельзя, например, Мне доверить для воспитанья. Правда, простыни так свежи, И бинты, как пух, белоснежны. Хирургические ножи Ослепительно неизбежны… Рыцарь ранен, смертельно желт, И страдает от сильной жажды. Все багровее горизонт, Будто он из прибрежной яшмы. Но когда мне свезут детей — В годы голода или ссылки, Я не стану ждать новостей. Они тут, во лбу и затылке.

Пропустила первое декабря. Проспала, прохныкала. Зря, зря, зря… Пусть оно недорого, как минтай… А наврут с три короба — Про Китай. Ничего не слушаю, не могу. Сковородку лучшую сберегу. Чтобы тело вялое жарил газ, Вялое, усталое, не для глаз. Рядом с зоопарками скучно жить. Парками-лопарками ткется нить. Я моргнула песенке: Улетай! Где там еще Хельсинки? Тут Китай.

Мало мы знаем о маврах. Мало и маловато. Об их обычаях, нравах. Смотрим подслеповато На их черты грозовые… Зрачки – зеленый крыжовник. А пазухи носовые? Да это же уголовник, Заезжий маг или демон. Клыкастый, широкогрудый. А чуть отвернешься – где он? В раскачку, походкой грубой Уносит гибкое тело, Осла заломав, барана… Зачем ты пришел, Отелло? Ей-богу же, слишком рано.

Зима. Зиме. Зимою. Сколько пустых, бессмысленных И беспощадных дней… Прокисших словес бесчисленных, Слабых чужих огней… После ночевок точечных, С книгами или без, Я и сейчас не то чтобы — Прыгаю до небес. Не кормлю ни птиц, Ни животных… Ни гур-гур тебе, ни ме-ме. Но и виршей нет тягомотных. И за все спасибо зиме. Подморозила, подвязала, Подтянула всем языки. Пальцем на небо указала И сказала: давай стихи. Пусть бессмысленно, Беспощадно… Безнадежно – почти всегда. Я свобода твоя, и ладно. Ты меня поняла, балда?

Тут, в моем небольшом изгнании — Очень маленькое теле. Но мы любим воспоминания О себе на пустой Земле… Ежедневно смотрю, как девочка: Либо новости, либо весть. Раз жива – никуда не денешься. Они тут. Они здесь. Все есть. Но все жутче прически, к ночи ли? Невозможный какой-то грим. Распадаются, что ли, клочьями? Страшно думать – что там, под ним. Что мужчины уже, что женщины — Что за странные пиджаки? Или судороги кишечные? Что, засасывают пески?.. Эти шутки неграциозные — Только им одним и смешны. И прически сыпно-тифозные Одолевшие полстраны. У меня вообще изгнание. Далеко мой автомобиль. Где мой Киев? Как заклинание. Что там Оттепель? Просто пыль.

Одно расстройство, господа. Замерзли птицы. Ушли неведомо куда Родные лица. В уютном этом гараже Тепло и сырость. И отчего же на душе — Такая сирость? Депо. Амбар. Сиротский дом. Отдел малютки. Чего же я ищу с трудом, Какие сутки? Я полонянка, господа. Одни реснички Уже остались, да-да-да, От Веронички. Она тут сохнет от тоски, Без личной ласки… И все белей ее виски Без лишней краски.

Ну что, ребята. Это тоже я. Смешная? Ах, естественно, смешная. Когда бы знать… Но, ничего не зная, Мы пели звонко, Слаще соловья. И что, вот эта птица, Рыба, агасфер — Чужого разве стоила вниманья? Полна, пожалуй, Школьного ломанья. Да и еще чего-то… Например: Где милое, костерное, С тоской? Залитое каким-то Жутким хреном… Где блюдо основное: Чай с поленом, Где жидкий суп С дешевою треской? Ну, не было такого ничего. Ну, не было, хоть вы меня убейте. Поймайте, взрежьте, Ватою набейте, Устройте куклу, Знамо для чего… Не кукольный Мой угольный зрачок. Горящий, восхитительный, Тревожный. Божественный, бессовестный, безбожный. Как было знать? Курился табачок…

Что мне сегодня снилось — Я расскажу вам, но — Не сразу же как промылось Мое слуховое окно. Пока же нырну обратно… И – ничего не сказав. Я расскажу вам, ладно? Но это будет зав…

…к огромному недоумению, Скорее всего – моему — Все сводится к местоимению. К нему лишь, к нему одному. Оно долговечнее долгого. Оно водянистее льда. Когда – тугоплавкое олово. Когда – соляная слюда. Подходит шагами пустынными. И дышит, и дует в лицо. И вот он лишается имени, Теряет часы и кольцо. Не хочет ни звона, ни музыки. Стена пред глазами, стена. Ни женства отныне, ни мужества. Какие-то он и она.

Когда еще железное кольцо На пальце повернешь, Теряя силы… Последним лоскутом утрешь лицо, И скромно встанешь на краю могилы… Когда запишешь, тяжело дыша, Последний перевод Из Геродота. И подчеркнешь Строку, что хороша, И сургучом прижжешь у переплета… Миры избавишь От тяжелых тел, От ревности, Проказы, Желчи тоже. Вина напьешься — Ты его хотел… Вот тут-то И расскажешь молодежи: Есть город-царство. Кто же, например, Там будет жить — Обыденно, но мудро? Так думал, засыпая, Тамплиер. Тринадцатое, пятница, Под утро.

…Не говори со мной о хилом декабре, Где мерзнут ноги, где язык жестоко скован. Не говори о зле. Не надо о добре. О женах, о мужах. О старом и о новом. Пожалуйста, молчи — О курочке рябой, Которая несла, Да не снесла яичко. О фее молодой. О птице голубой. Ты мог бы знать ее. И издали, и лично. Такую порют чушь Верховные вруны — Несутся соловьи, Слетаются павлины… Промерзнуть, Промолчать Мы приговорены. И сведенья пришли — Что мы неисцелимы.

Проснулась и стояла у окна. Кругом – одна гусарская баллада… Прошла война. Москва не спасена. Но, может, ей самой — Не очень надо? Проснулась. Не готовая к борьбе, Доверила себя Стеклу и свету. А наверху – Коро? Моне? Курбе? — Одну большую вывесил монету Неровную, У нас тут тоже Рим. Как можем, так чеканим Понемногу. Но тут и замигал через дорогу Малютка-самолет. Парим, парим!..

Страшно представить — Что будет с моим щенком, Когда я открою дверь, Вернусь, так сказать, в обитель… Ведь он просидел чуть не пару недель — почти что и под замком… И вот, ярких сцен не любитель — Осыпаема молодыми зубами, Облита детским лаем его, Я увижу себя героем… Здравствуй, здравствуй, Братец Иванушка! Ничего… Мы с тобой еще всех построим.

Маленькое сверло Голову мне снесло. В темени заблудилось И глубоко прошло. Маленькое сверло Знает – как мне светло, Как мне темно бывает, Холодно и тепло… Помнит все уголки. Письма мои, звонки. Пусть пощадит худые, Слабенькие виски. Ладно, студи, суши. Я же от всей души… Эти мои осколки — Разве не хороши? Колются, как стекло. Даром, что их сверло — Било, рвало, ломало. Что-то же их спасло?..

Дети моей Москвы — Все лишены, увы, Ярких смешных подарков, Снега среди травы. Их не зовет рожок. Вышитый сапожок — Может, и есть в семействе, Красный, как петушок… Но не дымит камин, Где головней кармин Дышит – как зоб дракона — Жарок, неутомим. Дети шумят, шалят. Папы им не велят. Мамы хотят порядка, Строят своих телят. И невдомек Москве, С дыркой в голове, Что вот сегодня можно Бурю поднять и две… Только сегодня лишь Каждый земной малыш Может шалить как хочет, А не пищать, как мышь. Вот тебе – золотой. На – пока молодой, Купишь себе игрушек, Или какой другой — Подлинный дар небес, С мамой пойдешь и без В маленький магазинчик, Где и зверье, и лес — Стоят совсем гроши. Быстро бери, спеши, И убегай немедля, Спрятав в карман души… Нет у нас Рождества. Но ничего. Москва Лупит свое потомство, Любит без озорства… Ну-ка, иди сюда. Ближе, еще, балда. Зуб потерял, бедняжка? Вот тебе грошик, да. В бабушке все же – прок. Если приходит срок — Бабушка-чудотворец, Гном, лепрекон, пророк.

Где-то в третьей-четвертой, в другой половине дня… Поищи меня, подожди меня. Поищи, полови меня. Но ни в коем случае — Не в первой, и пожалуйста — не во второй. В первой я буду стервой. Да и во второй — не герой. Но когда наступает третья, Специальная половина дня — Вот к ней-то хочу успеть я… А ты подожди меня. Я не каждый день успеваю Шубку теплую надевать… А потом, когда надеваю — То куда мне ее девать? И, когда приходит четвертая, Та самая половина дня — Открывается дверь потертая, Невозможная для меня… Ты уж лучше успей до полночи, До полуночи, до поры… Когда пальцы мои наполнятся Тьмой и сумерками игры. Эта третья жизнь половинная, А все прочие – не видны. Как тональность неуловимая — Для последней моей струны.

В основном – конечно же, поздно. Но я помню, как ВВПознер, Звал меня для своих программ. А тогда мы могли в эфире Говорить обо всем, что в мире… Что ни есть – просто стыд и срам. Я надеюсь, что мне простили. Там сидел посол Палестины. Там Израиля был посол. И Ястржембский – пошел, пошел… И все это катилось, длилось. Я ужаснейше разозлилась. Под тяжелый вопрос – Чечня — Не смогли удержать меня… Я сказала: Израиль – это Чистый пламень добра и света. Палестина – гора камней. Тыщу лет, от начала дней. Что я помню, чего там было? Если честно, то я забыла Оловянный их юморок. Но ведь я-то была – пророк. Через день уже было поздно. Через день уже ВВПознер Понял все: что шутили зря… Ни хорошие, ни плохие, Мы умеем созвать стихии. Это было ТО сентября. И хотя мне чеченцы кивали У прилавков и на вокзале, Головы не сносил Нью-Йорк. Со зверьем невозможен торг. Отчего я сегодня это? Кто тут луч и добра и света? Кто икона, мегазвезда? Но мой папа был жив тогда. И сегодня я помню папу — Ходорковского по этапу Протащили тогда уже, Но на первом лишь этаже… И мой папочка, видя это, Говорил мне в то злое лето: Как тут больно… огнем гори… Но ведь он же красив, смотри!..

Ничего, что я заплутала? Ничего, что не говорю? Я недавно во сне летала. И немного еще парю. Правда, это было больнично, И задействован был наркоз. Но, ей-богу же, непривычно — Среди бабочек и стрекоз. Было густо, как в океане. Было пусто, был край Земли. Но и кролики мне кивали, И цыплята за мною шли. И еще одного видала, И могу рассказать теперь… Он сказал: «Ты чего рыдала? Заходи. Тут открыта дверь».

Как надоели мелкие дела… Осточертели лишние детали. А часики ходить не перестали, И из метро – в метро все шли тела… Усталые тяжелые тела, Друзья мои, ничуть не боевые. Садовые, лесные, полевые. Москва их обманула, провела. Что стоит человека провести? Да ничего на свете проще нету. Он таракана – примет за монету. Пойдет искать, сочтя до десяти… До десяти неявных единиц… До тыщи пленниц… Тыщ до трех племянниц… Он по команде тихо ляжет ниц, Чуть оглянувшись на окрестных пьяниц, А те лежат… Сложившись в штабеля. Для них зима — Тяжелый выпуск лета. Да где ж ты есть, Московская земля? Неужто ты, скажи, И вправду – это?..

Не знаю, как дальше будет. С трудом вспоминаю, как было. Пожалуй, что все-таки прежде — было повеселей. Никто никого не судит. Там тонны детского мыла. Практически отсутствует уксус. Совсем не в ходу елей. Пыла, говоришь, пыла? Но ты так и не побывала в Прадо. Ты не была в Дордони. В Венеции – лишь разок. А полночь уже пробило. И вот тебе твоя правда. Она вся тут, на ладони. Пискляв ее голосок. Пронзителен, неудобен. Щекочуще неуютен. И там и сям не бывала — А все-таки мне везло. И помню, что дом был скуден. И день нехорош и смутен. Но я свое напевала. И время за мною шло.

Собака летает по дому, как демон. И ест мандарины, и щиплет цветы. И кажется – все это только затем он, Что я – это я же. А ты – это ты. Какое печальное время, однако… протертое просто, хоть штопай, хоть шей… Но вот же, по дому Летает собака — Язык развевается, Рот до ушей. А я почему не могу, интересно, Метаться, как фурия, Глядя в окно?.. Да заняты уж И диваны и кресла — Все той же собакой… Повсюду – оно.

Ну что? Я посмотрела «Жизнь Адели»… Все как всегда, ребята перебдели… Обиделись на что-то, дурачки. Не розовые, стало быть, очки. Я и сама… ждала и не решалась. На край села сбежав, В комок зажалась… И думала печальное: «Ну вот, Сейчас покажут эдакие ласки… Шехерезаде снившиеся сказки… Где европейца сдержанного рвет…» Но не рвало. Нисколечко, ни капли. Весь зал сидел – так, словно на спектакле. Не шевелясь, не дрогнув, ни гугу… И в тонком месте – ну никто не вякал… Не хохотал, не скрежетал, не плакал. Вот я-то, например, так не могу. А я и плакала. И сомневалась… Была одна. В пальто. Не раздевалась. Пила водицу. Все же три часа… Но хорошо мне было, вот ведь братцы. Там все так просто! Можно было б вкратце Пересказать… разбить на голоса. Не буду вам рассказывать детали. Мой сверстник – он не человек из стали. Он плачет, он на все пойти готов. Но только бы его не щекотали… Не мучали… допросом не пытали… Идите на Адель. Там есть местов.

Одному из младших детей — Сегодня четыре года. Это круг моих новостей. Результат моего похода, Начатого сорок лет назад, От отчаяния, под угрозой… И на сердце не цвел жасминовый сад С одною пурпурной розой. Сердце… Или, может быть, и не оно? Оно падало в пятки, катилось… Не придумали еще стекло – волокно. Солнце вкруг нас крутилось. Да, система была не солнечной. На Красносельской – мой факультет. Я училась жевать пельмени. А любовь была подоконничной, Напряженное тет-а-тет… Не без пламени, тем не мене. Что теперь? Сидишь с младенцами, Их смутя… Плутуешь, Делаешь вид, что в теме. А глазами ищешь одно дитя, Живущее не в солнечной системе.

Хулиганит лохматая тварь, Все снося на пути-дороге. Хоть секирой его секи, Хоть кипятком ошпарь. Ох, недешевы нынче Хот-доги… До такой ужасной степени Этот дог-хот, Что, ища куда бы укрыться — Я давно ускоряю собственный ход, Наполняя его корытце. Ну, честное слово, Что ж это за дог — Если с виду только ягненок. Что за нос его схватишь, Что за задок — Нежно щерится, Как спросонок… А потом проснется, Грызет-грызет… Что ни попадя, Что попадется. И последней книге В доме грозит… Если книга еще найдется. И сверкает его крыжовенный глаз, И оскал – особого вида. …Мы, хот-доги, еще вам покажем испанский класс. Впереди еще вся коррида.

…Когда был Беник маленький, С кудрявой головой — Он мог бы бегать в валенках По горке снеговой… А мог бы в книжку детскую Засунуть черный нос. Уж зимушку советскую Не упустил бы пес. Снеговика огромного Лепил бы во дворе, Котеночка бездомного Кормил бы на заре… Он человека-сверстника Валял бы на катке, Хозяина-наперсника Облаяв вдалеке. Какой салют с петардами! Во всех дворах уют… Ну, может, вечер с бардами По телеку дают. Когда был Беник маленький — Границы на замке… И все мы – на завалинке, Шампанское в руке. И что с того, что маленький? Он тоже – человек. На елке были шарики. А над Москвою – снег.

Что делать, братцы… Я цепляюсь за нее — Как Буратино За руку Мальвины. Куда деваться… Грязное мое, Картина безутешная Лавины. Снесло нас, Драгоценные мои. Смело нас, В одночасье закатало. Лакеи воцарились, холуи. Хотя еще недавно — Рассветало… Цвело, ребяты. Ясный бил фонтан. И каждый книжный — Продавал романы. И на тебе — Живой неосултан Засунул руку Нам с тобой в карманы. Мне скучно, бес. Мне так – как никогда. Бреду к себе на Сретенку, С секретом. А там, конечно, Точно та беда. Я про Глухарь. Я завтра там. Об этом.

…Зимы ждала-ждала природа. И дождалась. Вот это да… Ни города, ни огорода. Приехал – слазь. Вокруг пруда Хоть Патриаршего, Хоть Чистых — Пойди, немножко походи. Откушай здешних вин Игристых. Да, тут такая малади… Всеобщая… Был год несчастный. А ты, бедняжка, помни впредь: Наш город, дикий и ненастный, В ладонях не обязан греть Чужую худенькую руку. И к сердцу тихо прижимать… Тебя еще везет по кругу Ямщик, покрикивая – мать… Ни високосный, ни высокий. Ни Новагода, ни зимы. Спаси нас, Шерлок Волоокий. Устали ждать. Устали мы.

Людей не надо учить. Но надо с людьми возиться… Их можно тихонько гладить, И вовсе не говоря. На вкус они могут горчить. И самый кончик мизинца Не может с тобой поладить, И это-то, точно, зря… Чертовый этот кончик, Порезанный тонкой бритвой. Чем еще обернется Маленький наш порез? Никто ничего не хочет, Истерзан своей молитвой. А палец еще проснется — И вспомнит свой первый стресс. Всяк палец желает помнить. А кончик – особо тонок. Не дай тебе бог пореза Такою стальной струной… Потом веществом наполнить, Чтоб сон не забыл ребенок, Ни света его, ни веса, И этот порез ночной.

Никакого нового года. Никакого нового бога. Может быть, питьевая сода. А возможно – и это много. Есть только чуточка лени. На кончике ножика – боли. Пока не согнешь колени — Машину не сдвинешь в поле. Пока не оплатишь парковку, Не попадешь в психушку. Подарочную упаковку — Скорее в стирку и сушку… И никакого года. И никакого бога. А питьевая сода — Ее даже слишком много. Да, как-то болит млечно, Меж правой и левой почкой. Меня бы спасло колечко… Кулон с небольшой цепочкой.

Да что с тобой, унылая луна? Устала ты, ступай к своей подружке. Какая неуемная страна… Все пишут тут, все думают По-русски. Недурно бы английский понимать… Неплохо бы и размышлять по-датски. Китайское кино пора снимать. Да плохонькие мы тут господа все. И детушки валяют дурака, И тетушки стоят себе на вахте. Старуха обнимает старика — И каждый в теплом ватнике на вате. Не буду я любить тебя, луна. Ты злая оборотная картина. Пока еще горит во рту слюна, Не выйду я, не жди, из карантина. Я тихий расскажу тебе стишок. Луна в Москве! – вздыхая недовольно. Летит над подоконником снежок. Уснул щенок. Не страшно и не больно.

Да что тут такое На каждом шагу! Ни грамма покоя, Ни капли не лгу… Иду ли не в ногу, Грущу ли в тиши — Точу понемногу Ли карандаши… Одна только запись, Кустарный дневник. И вот уже запуск Невидимых книг. Неслыханный выпуск Свежайших стихов. Источник не высох, Чуть-чуть пересох… Издатель небесный, Тебе моя страсть. Мой строй бесполезный Всяк может украсть. Пускай же крадется И катит шаром… Издатель пройдется Огнем и пером.

…И, в третий раз закидывая невод, Да что же ты? – спрошу мой городок… Я все учусь. И неуд, снова неуд. Я неуч, а не завуч. Парадокс. Я троечница, но тянусь к четверке. Я девочка, но с мальчиком дружу. Мне мамин гардероб откроет створки, А я давно брожу по стеллажу По книжному – со стариной Бальзаком… По пыльному – со стариком Дюма. Мне и Куприн вполне, признаться, лаком. А Мериме… и минула зима. Тогда мы не видали зим без снега. Немало прочитали, кроме Цвейга. Все стали незнакомками, увы. А всадник, как и был, без головы.

Как должно факиру и магу — А кто тут светило-молчок! — Он тащит свою костымагу, Кладет ее мне под бочок. То в мягкие ноздри подует, То, чавкая, лижет скорей… Но мило, по-детски, колдует Над грубой игрушкой своей. Как житель Варшавского гетто. Укрывшийся от топора. Зачем я – про это, про это? Затем, что про это – пора.

Видела нынче приятелей юности. Дело-то тут не в моей тонкострунности. Дело не в избранности Или странности. Дело в сегодняшнем дне, В этой данности. Что я увидела? Чуткое, нежное? Или избыточное и небрежное? Или вообще, не дай бог, госпитальное? Где только опыт-урок-испытание? Неузнаваемы стали товарищи. Смотрят отчаянно: Нет, не пора еще!.. Многие сморщены, Многие скрючены. Но и стесняться Еще не обучены. Черт, забери Эти злые реалии! Бог, подари Им иные регалии. Раз уж так вышло, Что с гордою песнею Наши товарищи Встретили пенсию. Пусть эта дата им будет страницею. Может, Парижем когда-то И Ниццею. Там и тогда Три строфы не истлевшие — Тихо споют господа Уцелевшие.

Зачем я утятину жарю сегод? Ведь только что, только Ушел Новогод… На что я утятину трачу? Бывало, шпигую – и плачу… Зачем я еще и тащу лосося? Притом никого из детей не спрося? Зачем натираю лимоном — По старым рыбачьим законам?.. Зачем бы взяла я огромнейших слив, Любая – как яблоко, белый налив? Зачем заливаю сиропом И ставлю в духовку, все скопом? Зачем я все это затеяла, а? Ну где же была же моя голова? Ну нет бы – картошку и шпроты… Придут и сожрут, идиоты…

Когда случится воскресенье, Двадцать шестое января — Конечно, не землетрясенье — Но надо день прожить не зря Тебе и мне, москвич печальный. Тебе и мне. Кругом зима. И есть в зиме второначальной — Большое горе от ума. Когда же зимних дней рожденья Вечерний отгрохочет гром — Зазеленеют насажденья Из зерен, сеянных пером. Перо такие знает перлы — Каких гитара не таит. Боюсь сказать, какие рифмы Здесь извергаются в аид. Мужские, женские, любые. Из самых недр, почти с нуля. И алые, и голубые, Все, что придумала Земля. Зимой Высоцкий, наш, Январный, Родиться вздумал, говорю. А я свой голосок гитарный — Предоставляю Глухарю.

Козленок мой… Куда же ты девался? Куда исчез Почти что на три дня? Ты не замерз? В снегу не зазевался? Ты не забыл Суровую, меня? Нашлась ли утепленная жилетка? Обул сапожки, Повязал кашне? Ведь ты пока детеныш, Малолетка. Легко ли крошке В нашей-то стране? Да хоть в другой, Какой-нибудь народной Веселой демократии большой, Где пес живет, Прекрасный и свободный, Смеясь и плача полною душой… Не плачь, дитя. Мы предаемся мраку ль Иль все же одолеем Грязь и гнусь? Мы приспособим к делу Твой каракуль Для наших нужд — Как только я вернусь…

В пещере моей снеговой — Январскую полночь встречаю. А ты не качай головой — «Прощаю – прощаю – прощаю». Да что ты мне можешь прощать В высокую эту погоду? Попробуй меня замещать. Возьми себе йоду и соду. Бери себе колкого льда От берега каменной речки… Надеюсь, что больше сюда Не пустят тебя человечки. Увидя их всех на холме, Ты сразу поймешь – мы знакомы. Но ты же не помнишь, что мне Двоюродны эльфы и гномы. Такие густые снега В мои заметают окошки… У речки темны берега. Но есть между ними – берложки. В пещере моей снеговой Хранится кифара Орфея. …а ты не качай головой — Я все-таки здешняя фея.

По зимнему небу ночному, Где климат не очень жесток, Летит мой сынишка из дому, Летит он на Дальний Восток. Не так-то уж он и возвышен, Порядком измотан в быту… Но все-таки двигатель слышен — Машина берет высоту. Какие-то странные знаки По воздуху чертит Луна… И машет вдали Миядзаки — Не знаю я, он иль она. И сыну мерещится: прямо По борту невиданный храм… Да это же… нет… Фудзияма, Известная прочим мирам. Мой сын подлетает к Японии, А мог бы на лавке лежать… При нашем-то тут беззаконьи Куда ты задумал бежать? Ну, разве на остров безлюдный, Один из Курильской гряды — Построить дворец изумрудный И вытащить нас из воды. Мой сын переводит дыханье, Москвы ему все-таки жаль — Но мать и запишет стихами, И вырубит в камне скрижаль. Сынишка спускается с трапа А с ним всепогодный сундук… На нем треугольная шляпа И серый походный сюртук.

Мы здоровенные, Мы и убогие, Мы не такие, какие нужны. Невыносимый уют урологии — Вот золотые запасы страны. Здесь понемногу, мужские и женские, Органы – все потерявшие пол. Здесь и пореченковы, И хабенские. Все по-военному. Вышел – вошел. Слава тебе, дорогая столовая, Где жанмарэ повстречает бинош. Что эта жизнь, безвозмездно суровая — Если товарища тут же найдешь? Но донжуаны лежат, безучастные… Но инезильи рыдают в платок. Плохо причесаны, руки без часиков… Весь в гематомах худой локоток. Слава те господи, есть демократия! Хоть в урологии, хоть на столе. Как ни скандаль буржуазная братия — А демократия есть на Земле!

Ответь-ка мне, друг-имярек: Что пилим, что режем и колем? Кто это – зелененький Шрек? А может быть, глиняный Голем? Какого театра теней То будет участник туманный? На склоне испуганных дней — Наш темный кумир окаянный. Не выкипит все молоко. Не скиснет покуда сметана. И дети пойдут далеко — Дойдут до границ Индостана. А куклы, которых строгал Их тихий отец или отчим, Достанутся нашим врагам. Совместно с могилами, впрочем.

Что будет с нами Золушки мои, Когда кругом закончатся все принцики? Да, птички передохнут… Соловьи Забудут петь, Отбросят птичьи принципы. Что будет? Гладкоперые крыла — Нехитрое наследье Белоснежное. Бронею покрываются тела. Все запотело. Действие потешное. Что будет – говори со мной, Спеши. Русалочьи хвосты мы как-то вынесем. Не можешь говорить — Так напиши. Оставь меня. Займись отцовским бизнесом.

Не будь, дружище, круглым дураком. Раз уж зову – не в джунгли, не под пальму. А на программу тихую – ДРАКОН. Куда идти? Таганка, В Матерь Альму… Там завтра же На краешке Земли — Сработают такие агрегаты… Всплывут среди пустыни корабли, Авось, Арго и прочие фрегаты. И там же, Влажным шлепая хвостом, Плезиозавры бродят, Злы и грубы. Но я пою обычно не о том, Когда вхожу В родные наши клубы.

Наш варварский Январский городок… Махни рукой Коржавину, Братуха… Окончилась баллада. Коробок Опустошен — От зрения до слуха. От уха и до уха Режут скот. Мы не скоты. Но – старые собаки. И если уж достался антрекот, Мы не пойдем в креветки, В «Маки-Маки»… Пошли письмо, Записку старику… Он звал тебя, Салфетки, помню, комкал. На этом берегу «кукареку» — И он проснется В мире темных комнат. Непроходимых комнат Проходных. Она во всем и всех — Непроходимость. Пиши ему. Звони на выходных. Дурацкий голос твой — Необходимость.

Мой городок с бородой… Грязный, немолодцеватый. Все говорят – дорогой. Где же? На пластике с ватой? В чем же? В обрывках квартир, Вздернутых мусорных баках? Пьяный уродский сатир Выместил желчь на собаках… Кошке неймется и псу. Крышу отыщешь едва ли… Белке уютно в лесу. Мыши удобно в подвале. Вот он, с петлей мыловар. Ближе и ближе, однако. …и человек староват, И беззащитна собака.

Попробуй подсобрать силенок — И на детей, и на собак. Последний папин «жигуленок», Табак дела твои, табак. Почти что полтора десятка Тяжелых лет – в моем дворе Живет. Ни солоно, ни сладко. Как пес в унылой конуре. Сто раз могли чужие руки Забрать и разобрать его… И только наши руки-крюки Не позволяли ничего. Не позволяли, в самом деле. Давали место в гараже. Но как мы, братцы, ни галдели — И это кончилось уже. Все завершается на свете, И сказку подменяет быль. И те ушли от нас, и эти. Уйдет и наш автомобиль. Но как глядит со старых пленок — Зеленый гладенький балбес! Последний папин «жигуленок». Тебя там ждут, среди небес.

Как страшно книжки разбирать — Как перед бурей, перед бурей. Тетради детства раздирать — Уж в них-то мы писать не будем. Кошмарны кубики, флажки — Все вверх брюшком лежат, сиротки. Уж не мелки, а порошки Найдешь в продавленной коробке. Но самый ужас, самый стыд — Они, приятельские книги… Те из-под глыб да из-под плит — Тебе показывают фиги… А я им тоже покажу. Пусть знают, полный подоконник — Меня, известную ханжу, Чья совесть – крохотный покойник… Да, я БЫЛА любитель книг. И покупатель и читатель. Но темперамент весь поник — Перед тобой, поэт – приятель. Да, были дружбы прежних дней, Когда мечталось о подборке, Всего-то навсего о ней — В воображенье и в подкорке. А что теперь? Тома, тома… На стол, под стол взгляну угрюмо. Мы Фениморы? Мы Дюма? Но каковы размеры трюма? Мой перегруженный корабь… Неубираемое судно. Приди, пират, меня пограбь! Мне пыльно, суетно и трудно…

Земфира-девушка, На многих твой медок. Театр зеленый, Девушка предметна. В ее распевочной Капель и холодок. Глазок каленый, Песенка приметна. Земфира – лапушка. С Шарлотою Генсбур Не всем грозит Мистическое сходство. Наш осовиахим и каламбур — Тебя родили. Вот оно, пилотство. Земфира, деточка. Незимняя зима… Жестокая фигурка, Дочь эфира. В моей семье — Тебя бы звали Фира… Зима и зелень… Сочини сама.

Страшно представить: вскоре я полечу над миром. В страну кальвадоса и моря, Где все измеряют сыром… Насколько он свеж и влажен, Чувствителен, эротичен. Как он хозяину важен И всей семье симпатичен. Отвыкла – считать в умишке, Трепать лошадку по холке, Искать посуду и книжки На рынке, на барахолке. Отвыкла я – на десятку Купить и мидий, и сидру. За хлебом пойти в палатку — И в речке заметить выдру. Отвыкла. А что с Москвою, с моим зеленым домишкой? Засну – и над головою Сынок с компьютерной мышкой.

Поди сюда, испанский мой сапог. Мой робингуд, дубровский, Мой цапок… Мой чикатило, потрошитель мой. Бери свой мячик – и пошли домой.

Не успела написать – никто не умер… Как тотчас же и послышалось: бим-бом. Надо впредь еще суметь, Пока не сумер Ки… суметь перенаправить Землю лбом. Стоит лоб подставить — Влажный, воспаленный… Иссеченный лицедейством Белый лик… Как кончается твоя нелепость с детством… Перед вами Недолепленный старик. Но и так уже давно смеяться больно. Да и мальчика Не видно с круглым лбом. Беспорядочна болезнь. Отвратна бойня. И едва напишешь — Слышится бим-бом.

Истинно вам говорю: Что я ни сотворю, Что только ни устрою — Небо с землей мирю. Истинно вам говорю: Куда я ни посмотрю, Там излечу ребенка, Тут старика взбодрю. Так ли уж я горда — Ваша знает орда. Все она точно знает: Где я, зачем, куда… Знать обо мне легко. Я же недалеко, Хлебом полна корзинка, Теплое молоко. Что же, что я тут гость? Полная, видишь, горсть: Творог свежее снега И винограда гроздь.

Пойдем, отыщем замок наш. Павлинов радужный плюмаж, Коровок мягкое мычанье И весь камиль-коро-пейзаж. Пошли, проверим замок наш. Идет зима, стоит шалаш. Пруды, смотри-ка, не замерзли. Весь в дымке – лебединый пляж. Идем, посмотрим замок наш — Там есть надстроенный этаж, Такой чудной, паранормальный — Для замка тоже пилотаж… Здесь жил кузен Делакруа. Всегда зеленая трава — Взбодрит людей, животных вскормит. Здесь даже я – вполне жива. Давай, наш замок обойдем… Под изнурительным дождем Он выглядит совсем сиротски — Но мы и это украдем.

В День святого Валентина — Никакого никотина. Никакого алкоголя. Я – на родине де Голля…

Не ярмарка, а ярмарка, ребята… Тут овощи – капуста, кабачки. Ну, не жалей так сильно уж себя-то… Мы не совсем старушки-старички. Гляди, какие сельские бригады: Из разных областей везут сыры. Мы тоже бы могли тут быть, ребяты… Когда б не ели с детства той муры, Что нам преподносили педагоги. Зачем же, величавы и убоги, Они стояли и кормили нас?? Родная речь… За три копейки квас… За что они нас вообще кормили? Они же нас до гроба утомили. До гроба, да, до крышки гробовой. Таков учитель был передовой. А семьи наши? Бабушки и деды? Ну, из чего семейные обеды Творили наши предки, расскажи? Роскошные встречались типажи… Из требухи нежданной, невозможной — Из курицы худой, неосторожной, Могли состряпать Праздничный обед… Ну, что поделать? Если мяса нет… Нет мяса. Нет ни овощей, ни рыбы. А ведь могли бы Бабушки, могли бы… Ты только дай им волю! Рыбу дай. Дай мясо. Кабачки и помидоры. Да бабушка Задернула бы шторы, Закрыла б двери На большой замок — Чтоб неприятель Отобрать не мог… Давай, попросим Этот тонкий блинчик. Съедим его… Подумаем о личном… О, тонкости французские, Братва!.. О ярмарка… О, кругом голова!..

Совсем, душа, не ловишь ты мышей. Совсем, ей-богу, плавать разучилась… Сегодня взобралась на Сен-Мишель, С реальностью и вовсе разлучилась. Ведь ты же знала – там солончаки. Там тонут овцы… Лошади не скачут. Монашенки там грустные стихи Придумают – а после долго плачут. Куда же мы поехали с утра? Положим, проглотив по бутерброду… Пора – душонка пискнула – пора! Мне, Вероничка, нужно на природу… Да нет же, там ни небо, ни земля. Там чистая страница, голубь глупый! Там море? Но не видно корабля. Там суша? Ну, ищи получше, с лупой. Мон-Сен-Мишель, архангел на воде. Невинный град, где люди испарились. Когда такое сыщется и где? И мы с душой – молчать договорились.

…И кто бы впредь меня ни отравил… Как ни были б язык и губы слабы… Едва ль тебя забуду, мой Трувиль. Твои креветки, устрицы и крабы. Особенно сейчас, пока февраль Тихонько дует в ухо, Как любовник… И щеголь местный, И столичный враль — Едят похлебку рыбную, Половник Серьезно, но любезно теребя, Крутонами делясь, Дрожа от страсти… Не надо – ни меня и ни тебя, А старый рынок – все-таки подкрасьте. Еще пройдемся. За мостом Довиль. Там женщины бывали и мужчины… …Расставил по местам. Не раздавил. Кормил. Поил. На все свои причины.

Усталое животное Не нужно никому. Лежит оно, дремотное. Невесело ему. Ему внутри неможется. Снаружи чернота. Скукожилася кожица. И рожица не та. Да, все обеды съедены. И ужины тю-тю. И косточки объедены… Пора бежать к врачу. А что умеют медики? Да, в общем, ничего. Британцы или шведики — Возможно, ого-го. И то ведь – нынче думаю, Простой ветеринар, А запятнал звезду мою… Ногами запинал. Не верим мы, животные, Неведомым врачам. Пришел один – и рвотные Все время назначал. Другой явился с грелкою. Прикладывал, балбес… А мог бы и с тарелкою, Да, в общем-то, и без. Все бесполезно внешнее, И безобразна суть. Живому нужно нежное. А мертвым – как-нибудь. И если от усталости Животное мертво — То, кроме тихой жалости, Не нужно ничего.

Колотилово-молотилово. Колотьба моя, молотьба. Было счастье мое сатиново. Ну, и в дырах была судьба. А была б голуба и шелкова, Предрассветные облака? Чтоб цветы, как рисуют в Жостово. Чтобы Палех – наверняка. И зачем тебе Палех-Марфино? Подмосковные чертежи… У меня тут такая мафия — Незнакомцу не расскажи… И не ходят тут незнакомые. Как не ходят? Да неужель? Только мелкие насекомые Понимают родную Гжель. Колотилово-молотилово. Я давно тебя не хочу. Ты взяло меня, отпустило бы? Я куда-нибудь улечу. Я же весь корвалол тут выпила. Я прикончила порошок. Все я выпила. Губы вытерла. Гусь-Хрустальный? Ну, хорошо.

Дрожат болты. Взбухает тесто. Все живо, все возбуждено. И только ты, Пустое место, — Как прежде, пусто и темно.

Что мне хроники нимфоманки? У меня тут свое, свое… У меня тут белья останки. То есть… Было у нас белье. Не получится – не раздевшись, Уложить себя на бочок… И вот тут-то, слегка зардевшись, Появляется наш бычок. Он взъерошен, как барракуда, Колоссален его оскал. Но куда он бежал, откуда? И чего у меня искал? И вчера еще, и сегодня Он звереет как раз к ночи… Он вытягивает исподне, Как мальчишка – автоключи… И бежит он по коридору В ореоле моих колгот — Я за ним… Но, имея фору, Он топочет как гунн, как гот. Измусоленный мой бюстгальтер Или мужний крутой носок — Все учитывает бухгалтер, Все закапывает в песок… Все уносит к себе, все копит, Все утащит в свою нору. Он не многого-то и хочет — Но играет свою игру. Что я утром-то обнаружу? Злодеяний везде плоды… Что скажу самодержцу-мужу? Где последних носков следы? …до свидания, синефилы. Каждый день вдохновенный кросс… У меня тут судьба и фильмы. У собаки – военный нос.

Сегодня, спевши песни на Таганке — Зимою, говорю, в последний раз, Я, мезами, уж завтра сяду в санки И, видимо, увы, покину вас. Вы без меня… Прошу вас, Не шалите. Не трогайте руками ничего. Кастрюлю между делом не спалите. Сковороду тефлонную, во-во. Без шапок из домов не выходите. Держитесь за карманы, За ключи. Оставишь вас – а вы и начудите!.. Бесстрашные мои вы москвичи. Ходите ровно. Лучше бы – по струнке. Паркуйтесь строго — Если вы не скот. Кидаете предмет — Кидайте в лунки. Запомните навеки Свой пин-код. Не тронет вас Гаишник или стражник, Налоговый инспектор, Ревизор. Держите ближе к сердцу Ваш бумажник, Земляк мой бедный. Совесть и позор.

Не знаю, что тут делать. Вверх и вниз — Качается качель венецианский. Приехала некстати — Извинись… За этот опыт, Плоский, россиянский. Тут некоторый все же Карнавал. Смеющие, жующие народы. И кто-то это самоосновал, Кто слышал изнутри слова Свободы. Тут масочная, пудреная жисть. Я не охотник до последней капли. Но если бы мне только Дали кисть — Я знала б все О мартовском спектакле. А я молчу. И здешняя вода Зеленым светом плещет мне неярко. Сейчас пойду – как все. Куда – туда, Где все сегодня поминают Марка.

Зачем мне эти бусы, господа? Зачем мне гондольеры и гондолы… Мы, мрачные, заехали сюда. Такие и уедем – босы, голы. Унылая советская чума. Тяжелые восточные отбросы. Не стала бы… но чувствую сама — Какие даже не встают вопросы. Ужасней всех. И – да, опасней всех. Наследственно кривые, но – опасней. И каждый – псих, но для своих утех Найдет гнездо меж Истрой и Лопасней. И как его сюда-то принесло — Где Пегги Гугенхайм жила на воле… Но бросил же усадьбу и село — И взял весло, и подгребает, что ли. А я и не умею подгрести, Хотя и это – не к моей чести. И с тяжким вздохом не негоцианта Стою, таращусь на венецианта…

И не успела бабушка подумать — Куда тебя, ей-богу, понесло? — Как ветерок сумел в затылок дунуть, И поднял лодку, и сломал весло. И закружился трехэтажный зонтик, И замер под рукой аэродром. Когда она, шагнув за горизонтик — Слегка качнула каменным бедром. Сперва по-итальянски попросила — Конечно, перепутав день и ночь. Потом смеялась, разом всех простила. Потом пыталась тихо звать сыноч Ка… неудачно, вышло тихо. Где сын, где дочь – расследовали, но Не поддавалась старая плутиха. А, вся в слезах, стучалась об окно. Ей надо бы щенка, или козленка. Или стихов побольше, без числа. Земля крутилась, натянулась пленка. И никого старушка не спасла.

И когда настает финал — Надо прыгать в один прыжок. Жили, окнами на канал — Это было давно, дружок. Только начали понимать В козьем сыре, терпком вине — А уже пора поминать. А вот это-то – не по мне. И не чаечный переклич, А нечаянный в сумке ключ. Я хрычиха. А ты мой хрыч. Теплых мягких девушек мучь. Увози их на тот канал. Рыба с корочкой, хлебный суп. Тут у нас – небольшой финал. Закрывается летний клуб.

Как тут у нас печально непохоже. Дом непохож на дом. Ресто не есть ресто. И я привыкну – чуточку попозже — Не тыкать пальцем – все не то, не то. Где фонари? Фонарики хотя бы? Чудеснейшие двери под стеклом? Где рыба, сыр? Где устрицы, где крабы? Где ноги, налитые под столом? Где именно что: ночь-фонарь-аптека? Канал дрожащий, ботик и челнок? Тут пластик… Тут – в Мытищах дискотека. Мой Мандельштам. Мой берег. Мой щенок.

К груди подтянувши колени И ластами грея бока — Идут в океане тюлени, Покинув свое ЮБК. Огромное темное стадо. Почти что сухие усы. Кто знает – чего им там надо Вдали от родной полосы? От береговой постоянной… От теплых и ласковых скал. Их след по воде осиянный — Далекий маяк отыскал. Маяк им ударил в затылок Тяжелым неслышным лучом. И берега жалкий обмылок Остался вообще ни при чем… Прощай, черемша и соленья. Прощай, виноград, шашлыки. Судьба неизвестна тюленья, Не так уж сильны плавники. Мечтательны круглые морды. На шкурах прекрасный узор. Им снились норвежские фьорды, И Дания, и Эльсинор. Не знали, бароны и графы, Оставивши свой ЮБК, Сколь мало живут там жирафы, Едва и живут-то пока… Тюлени пушисты и гладки. В их взоре довольно огня. Всплывут – и поставят палатки. И вызовут сразу меня. Маяк оказался бессилен, Хотя и взорвался вдали. Тюлени прошли, как мессии. Они как по маслу прошли. По морю прошли, как по мосту. К щеке примерзала щека. Вот так-то все трудно и просто, Когда позади ЮБК.

Какие-то странные боли. Так кончики пальцев болят — Как будто порезалась, что ли. Так, словно огнем их палят. Быть может, в холодную воду В домашнюю вазу со льдом? Но, выпустив их на свободу, Я вытащу снова – с трудом. Горят мои бедные пальцы. Мизинцы – те сходят с ума. Китайцы, малайцы, испанцы, Не знаю какая чума, Какие верховные старцы, Жестокие мегахрычи Мои разнесчастные пальцы Корежат – мычи и молчи… Хорошая боль ювелирна. Там нежно сверкает сверло — В мизинцах черно и настырно, Как золото – светится зло.

Не такие теперь заботы. Не такие пришли дела — Чтоб вопросы любви и свободы Обсуждать с темна до светла. Я боюсь рубахи позорной, Изорвавшейся не на треть, И прошу о трубе подзорной — Чтобы было куда смотреть.

Нет, никакая мы не Корея. Мы были и есть совершенно не то. Послушайте уж немолодого еврея — Женского пола, в красном пальто. Нам крикнут – а мы поворачиваемся неделю. Прикажут – а мы хаха да хихи. Нам зиму – а тут уж давно вспотели. Нам лето – у нас и про это стихи. Молчать! Построиться! Дура ты, дура… Шепчем, считаясь на первый – второй. На черта ты нам нужна, физкультура? Чего-нибудь повеселее устрой! Шагать, подтянуться. Шагать, веселиться! О физкультурница, Ты наш крест… Видали вы наши постные лица? Ну, бог не выдаст, кошер не съест. Ничто не указ, никто не учитель. Идти не в ногу, века и года… И только это московский житель Умеет делать, беда, беда. Ленив, как котенок. Как мышь, он жалок. Как голубь – готов разнести орнитоз. Для мамы – расписанный полушалок. А маме – протезы нужны, балдос! Когда бы знать – из какого сора… Какого мусора и дерьма… Какого незнания и позора… Не знать – и ничуть не сойти с ума.

Не знаешь ты: сто раз на дню Я с диким криком «догоню!» Бегу, предметы хороню… Но у него – свое меню. Не знаешь ты – что в том бою Он катит голову мою, Ну, наподобие мяча, Счастливо, долго хохоча. Не знаешь, бедный Аладдин, Что мы их сами же плодим… Где лампы – там и джинны, Ничем не удержимы.

Запретила я сердцу глухую мигрень. Голове – непрестанную вьюгу. Будто Врубель – рисую большую сирень И несу ее милому другу. Потому что – легка, глуповата, честна, Вопрошая «о чем же ты плачешь?» — В мой болезненный город приходит весна, И она начинается с кладбищ.

Слушай, я не могу смотреть… Я Тверскую прошла на треть. Я могла бы пройти и больше. И пройти, и не умереть. И никто за мои труды Мне не вынес стакан воды. Все смотрели как на чужую… Вот они, моих дней плоды. Зал Чайковского, милый зал — Стал похож на большой вокзал. Моя площадь, мой Маяковский! Кто-то вымел вас, растерзал. А кино моих дней, Москва?? Моя бедная голова… Где ты, где ты, мой друг печальный… Только что ведь была жива. Невозможный метет сквозняк. Неотложный катит пивняк. У дверей филармоньи бедной — Однородный гудит маньяк… Где ты, прежний московский шум? Целиковской былой парфюм… Цвет московский был не таковский — Цвет былого и крепких дум. А теперь не могу смотреть, Прошагав-то едва на треть. Встать хочу и раскинуть руки. И обнять ее, и согреть. Не получится – не согреть. Разве спичку поджечь, сгореть? Не получится, и не надо. Хорошо хоть прошла на треть.

Твоя женщина так глупа… Так безоблачно, так беспросветно — Что моя в твоем сердце тропа Заросла почти незаметно. Не приду к тебе с пирогом И корзинкою спелых вишен. Знай, живи, дурак дураком. Ты и сам – и румян, и пышен. Потешайся чужой бедой. Не прихрамывай и не морщись. Как и прежде – злой, молодой, Принимающий все – как почесть. Вот придет зима – примирит Нас с тобою, хотя и шатко… Миру – мир. Но огнем горит На тебе дорогая шапка.

Дружище. Там, в Европе душат львов. А в США линчуют чернокожих. А ты? В тебе весенняя любовь. Ты весь горишь в сухих ладонях Божьих. Чего ты дышишь алым языком? Куда ты смотришь дикими очами? К другим подвидам яростно влеком — Не торопись, дитя. Пожми плечами… Да те, кого ты хочешь обхватить И придушить могучей лапой страсти, — Не захотят тебя понять-простить… Не смогут рот открыть и всхлипнуть «здрасьте»! Пойми же, необузданный балбес. Услышь свою несчастную мамашу: Их охраняет мировой СОВБЕЗ, А тут СОБЕС… и надо выпить чашу. Не трогай тех, кто нам едва знаком! Кто по газонам носится прыжками… Мы ни при чем. Мы даже ни при ком. Они ничуть не машут нам флажками. Они – коты. Весенние коты. У них лицо опасное, однако. А ты чего? Ты должен знать, кто ты — Ты сирота, московская собака.

По вселенским законам гармонии — Или музыки? Или судьбы? — На краю этой дикой колонии Я живу для моей ворожбы. И когда остальное исполнится, Дети вырастут, книги уйдут — Я предчувствую, чем вам запомнятся Эти несколько страшных минут. По закону кошмара и паники, По закону старухи-чумы — Не поэты родятся, не странники, А охранники новой тюрьмы. И пока не придет санитарная Специальная помощь с небес — Власть над нами пребудет бездарная И с топориком наперевес. По законам волшбы и иллюзии — Если люди зовутся людьми, Ваши дети не будут изрублены. И пророки у вас не лгуны. Как однажды сказали убогие, Распрямивши свой крохотный рост: Ваши единороги – безрогие. А драконы – лишь ящерный хвост.

Когда бы одна деловитость Была бы мой недруг… боюсь, Повысила б я домовитость, И был бы кристальным союз. Но я ненавижу хористов. Они на любом этаже… И их дирижер или пристав — Мне топает ножкой уже.

Ну не так-то уж мы и божественны. Есть над нами местком, профком. Обнаружено тело женщины — А потом столбняк столбняком. Завтра ровно в четыре откроется Сокровенный глаз Глухаря. И строфа со строфой построятся — У непышного алтаря. Приходите, а вдруг подружатся Мальчик с девочкой, наконец? Может, кто еще обнаружится — Чья-то мама или отец…

События не могут говорить. События нас только побуждают. И женщины – мужчин давай корить… А лучшие – так те еще рыдают. Замучил ты меня и запытал. Забросил и давно не вспоминаешь… Я создала семью и капитал, А что ты обо мне вообще-то знаешь? О, стервы многозначные мои. О кумушки Шекспира и Мольера. Ведут свои подземные бои. Дымится безнадежная галера От этих жалоб, жлобского нытья. Нескладны взмахи невесомых весел. Давно мужланам нет от вас житья. Но всяк погиб – кто вас однажды бросил. Вас не бросают. Ин-зе-сити-секс… Куда пойдут невинные пастушки? И наполняют каждый мультиплекс Пустые ваши сухонькие тушки.

…тут терпенье нужны и отвага. Лишь они и осталися мне. Выхожу я, как Доктор Живаго, В старомодном моем шушуне. Я зипун с шушуном повенчала, Рукавицы оставив внутри. Не такою была я сначала. Что-то вроде Мадам Бовари… Но сырые московские бури… Но немытые в корне авто… Как там пляжи в Довиле, Кабуре? Кто теперь их погладит? Никто. Выхожу, запахнувши дубленку. Отряхая с себя нафталин. Дал же кто-то для жизни силенку, Даже чуть чересчур отвалил. А всего-то – терпеж да отвага, Чтобы выйти в заснеженный мир — И погибнуть, как доктор Живаго. Или мигом – как Генрих Сапгир.

В те поры все мы были широкими. Добывали звезду в глубине. И ничуточки не одинокими — Все родители живы вполне… «Что тебе привезти, моя милочка?» — Лепетал он, неровно дыша… «Что мне надо? Вот разве точилочка — Для волшебного карандаша». Прилетает он в Лондон. Безропотно Начинает свой поиск в глуши… Каково это – вовсе без опыта? Что за дивные карандаши? Вот гранено сверкает бутылочка, Вот пуховка взлетает, и две… Где же прячется чудо-точилочка, О какой не слыхали в Москве? А она, проронивши желание, Поминает, тихонько смеясь: Точно ль выполнит он указание, Понимает ли тонкую связь? Меж мирами, между континентами, Натянулась некрепкая нить Кто знаком вот с такими моментами, Не пытается мир изменить… Обыскал он весь город с предместьями. Даже в Оксфорде он побывал. Ну, сперва-то все с шуткой и песнями, А потом-то уже подвывал… Но дошел до случайного рыночка, И китайских увидел кликуш. И нашлась в этом месте точилочка Для особо утонченных душ. Приезжает в Москву и к возлюбленной Отправляется, в сладком поту, Он с точилочкой крохотной, купленной Черт-те где, не в аэропорту. А она, лишь десертною вилочкой Ковырнув кружевной пирожок, Говорит: «Поздновато с точилочкой Прилетел ты, мой бедный дружок. Тут такие дворцы понастроили! Тут хоромы, до Крыма мосты. Все мужчины тут стали героями, Но не ты, я же вижу, не ты. У меня, как у дамы, копилочка. Там поместье, лошадки, белье. Для чего мне теперь-то точилочка, Сам подумай-ка, горе мое?!» И пошел он путями короткими. И исчез в подмосковной пыли. Времена, где мы были широкими, — Где они? Безнадежно прошли. Но в конце прилагается ссылочка — Без нее неспокойна душа. У него все ж осталась точилочка Для волшебного карандаша!