Размечтались мы о правде, разохотились до чести. переполнены газеты исцеляющей бедой. И сидит историк тихий на своем доходном месте, со страниц чужие слезы выметая бородой. И стоят дома большие, где в огромных картотеках прибавляется фамилий, прибавляется имен. Что сказал, что спел когда-то, все до буквы, как в аптеке, в эти клетки самый грустный, самый честный занесен.

И стоят дома поменьше, где приказчики культуры и чиновники от прозы и поэзии корпят и вершат судьбою духа сторожа номенклатуры, в инженеры душ наметив поухватистей ребят. Шахиншахские приходы за вранье в стихах и в прозе охраняют от огласки через главное бюро... Не коснется свежий ветер подмосковных мафиози. С переделкинских маршрутов безнадежен поворот.

И дома другого сорта понаставлены по свету, где во чреве бюрократов спят параграфы речей, где у них за преступленья отбирают партбилеты — индульгенции на подлость и повадки палачей. И дома пажей болтливых, бессердечных, твердолобых, где из мальчика с румянцем лепят хитрого жреца, где готовится замена умирающим набобам, чтоб властительная серость не увидела конца.

И стоят дома попроще, где врачи и инженеры, ветераны справедливой и несправедливой битв, наши матери и жены, и святые нашей веры — все опальные поэты, сочинители молитв, там, где рокеры, и барды, и рабочие, и дети, и мадонны, и старухи, проходившие ГУЛАГ, там, где теплится культура всех пределов и столетий,- гарнизоны осажденных поднимают белый флаг.

Где эта улица, где этот дом, с юности светлой знакомый? Где эта барышня, что я влюблен? О боже! работник райкома.