О, если б так с врагом встречаться В открытую, лицом к лицу! Я выдержать почту за счастье Все, что положено бойцу. Но друг воюет в дальней дали И прикрывает нас собой. А мы с Кайтановым попали В невидный и неслышный бой. И поползли по шахте слухи, Стелясь, как ядовитый газ; Они таинственны и глухи И состоят из полуфраз. Что говорят о бригадире? Что он задрал не в меру нос, К нему два немца приходили, А кто они — еще вопрос. Что кое-где известно что-то О кое-чем и кой-кому. Клубок покуда не размотан И сложен — видно по всему. Оглотков словно стал моложе, В игре отыскан тонкий ход: «Он будет тихо изничтожен, Ваш комсомольский Дон-Кихот». «Была авария в туннеле?» «Была. Но года два назад». «А разбирались в этом деле? Ведь был же кто-то виноват? Кайтанов виноват, конечно! Тогда составлен не был акт. Увы, мы подошли беспечно, Но можно вспомнить этот факт!» Ряд неприятностей серьезных Тогда и у меня возник. Так, к близнецам, растущим розно, Болезнь в один приходит миг. Своей дешевой шкуры ради Наплел клевет бездарный плут. Разбередил, разлихорадил Литературный институт. В те дни, воспользовавшись верой, Что мир, как сердце наше, чист, Решительные принял меры Бродящий у границ фашист. Он меж друзьями подозренье, Как нож, просунул, чтобы мы, Следя за собственною тенью, Не опознали тень из тьмы. И стали для врага находкой Такие люди, как Оглотков. Закончив институт в тридцатом, Оглотков бросил свой Донбасс, Рассорился с отцом и братом: «Таланта в жизни нет у вас. Людишки все вокруг ничтожны, Нельзя им доверять на грош. Свою карьеру сделать можно, Лишь если их с пути сметешь». Отнюдь не как герой романов (Но автор в том не виноват) Был друг мой, Николай Кайтанов, Оглотковым с работы снят. А труд для Коли был как воздух, Счет смен важнее счета дней. Безделье — никогда не отдых, Для нас оно тюрьмы темней! Ни слова Леле! Он уходит Как бы на смену, в точный час, По улицам без дела бродит, С чужих копров не сводит глаз. Всего трудней ночная смена: В одиннадцать выходит он И до семи самозабвенно Шагами убивает сон. Он задыхается от жажды, Он каменеет от тоски. На площадь Красную однажды Он вышел от Москвы-реки. Площадь поката. Ведь это она Мира основа. Зримей становится здесь крутизна Шара земного. Молча идет мой ровесник и брат, Сгорблены плечи. Если бы знать ему, в чем виноват, Было бы легче. Перебирают куранты хрусталь, Знамя алеет. В горьком и трудном раздумье он встал Пред Мавзолеем. Будто бы с Лениным он говорит, Ленинец юный: «Стань, мое сердце, таким, как гранит Высшей трибуны!» …Домой пришел он смутной ранью, Когда жена еще спала. На комсомольское собранье Повестка на краю стола, Как бы раскрытая случайно, Небрежно брошена она. А рядом хлеб, горячий чайник. Вставала, стало быть, жена. А в комнате светлели краски В потоке первого луча, И Славик лепетал в коляске, Под марлей ножками суча. Проснулась Леля. «Что ты мрачный?» «Да так. Устал. Не знаю сам». Она его рукой прозрачной Погладила по волосам. Сухие. «Значит, не был в душе. Он все мне врет, хороший мой». Тревога, мучившая душу, Догадкой сделалась прямой. В туннель не лазил. А повестку Зачем по почте было слать, Когда Кайтанов — всем известно — Уходит с шахты только спать? Вздохнула Леля и смолчала, Беда! Горюй ли, не горюй. «Пускай переживет сначала, Я с ним потом поговорю».