Кто ездил хоть раз в транссибирском экспрессе, Огромность страны ощущает особо, И мир для него уже вовсе не тесен — Он как бы коснулся вселенной для пробы. Тайга Забайкалья, сибирские степи И Волга — широкая, словно сказанье. Но самый священный почувствуешь трепет, Когда ты восторженными глазами Увидишь мелькание дачных поселков, Сосновые просеки Зеленоградской. Уже опускается верхняя полка. А вот и Лосинка. Москва моя, здравствуй! Леса Подмосковья летели навстречу То белым, то черным, как перья сороки. Приклеился носом к окну человечек, Построивший крепость на Дальнем Востоке. В тюленьей тужурке, в пимах и калошах, В цигейковой шапке (до пояса уши), — То был мой товарищ, напарник Алеша, Стоял он и сердце дорожное слушал И мысленно транспорт ругал и погоду: Поспеть не пришлось ему к Новому году. Взвалив на плечо чемодан свой фанерный, Он вышел на «Киевской». «Странное дело, Я линией новой ошибся, наверно, Попал не туда», — он подумал несмело. Мой друг не ошибся районом. Однако Не мог он найти на Можайке барака: Дома, возведенные до небосвода, Шеренгой — то красный, то желтый, то серый. И только с химического завода Опять дуновение с привкусом серы. Но это ведь, может быть, горечь иная… Не знаю, не знаю. Повез его к центру троллейбус усатый. В знакомом дворе незнакомые дети Сказали, что шахта была здесь когда-то, Давненько снялись метростроевцы эти. В своем невеселом московском маршруте Не мог он найти ни следа, ни ответа И вспомнил о Горьковском литинституте, — Уж там-то, наверно, разыщут поэта. В двухсветном, подпертом колоннами зале Студенты — совсем молодые ребята — Алеше о друге его рассказали: Да, верно, он здесь обучался когда-то, А нынче на финском, в газете армейской, С Диковским, Сурковым и Левиным вместе. Не став переспрашивать этих фамилий, Акишин ушел. Мы его не спросили, Зачем он не едет к Кайтановым сразу, — Ведь там учредили мы главную базу. Но вот он шагает по лестнице робко, Обратно бы бросился напропалую! Но поздно — нажата звонковая кнопка, И Леля приезжего в щеку целует. Он снял свою куртку и жаркую шапку. И тут появился лопочущий Славик: «Ты с фронта? Ты видел там нашего папку? Зачем ты его на морозе оставил?» Акишин с пылающими ушами Стоял, отвечая неловко и хмуро: «Я, мальчик, не с фронта. Я к папе и маме Всего на минутку заехал с Амура». Но Леля Алешу за стол усадила. «Поешь, и — купаться!» — «Не надо, спасибо…» «Все в комнате точно такое, как было, Чего я дышу, словно донная рыба?» «Ты знаешь, стал Слава Уфимцев героем!» «Он тоже на фронте?» — «Да, все улетели! А мы ничего. Третью очередь строим, До автозавода проводим туннели. Вот плохо одно лишь, что Коля не пишет. Письмо для него — это сущая мука. Ужасный характер у наших мальчишек: Не знают они, как тревожна разлука». Акишин следил за Тепловой украдкой С мучительной болью, и горькой и сладкой. За годы мечта его стала другою, Однако осталось в ней все дорогое. Он чувствовал: сердце вот-вот оборвется… И, голос свой собственный не узнавая, Сказал, что поедет на фронт добровольцем, Поскольку пора подошла боевая. «Я утром к начальнику военкомата Пойду, как ходили все наши ребята». Заметив у Лели в глазах недоверье, — Подумала, видно, возьмут ли такого, — Решил он: «Добьюсь непременно теперь я, Чего бы ни стоило. Честное слово!» Он врал, что поедет к какому-то дяде, Но Леля опять затвердила о ванне, О том, что мы все как родные в бригаде, О том, что постелет ему на диване. Он сдался, притих, разморенный портвейном, Уставший от поисков после дороги. Слабей становился он с каждым мгновеньем, Гудело в висках, и не слушались ноги. Акишин проснулся лишь в полдень, поскольку Он жил еще дальневосточным режимом. Квартира пуста. Он подумал: не Колька, А он, Алексей, мог бы стать здесь любимым. Тут Славик вернулся — он был у соседей, — И стыд примешался к Алешиным мыслям. «Давай поохотимся на медведя!» Минута — и в комнате дым коромыслом. Он стулья использовал как пулеметы, Стрелявшие карандашами цветными. Усталая Леля, вернувшись с работы, Часа полтора убирала за ними. А дядя веселый — какая досада! — Ушел и унес чемодан свой фанерный. А мама сказала: «Не хочет — не надо. Чем здесь ему плохо? Уж очень он нервный». Назавтра ей вниз по стволу передали: «Теплову зовут к телефону в контору». «Акишин звонит ей?» — «Да, вы угадали». «Скажите, нет времени для разговору». Но кличут диспетчеры снова и снова: «Вас ждут, поднимитесь, товарищ Теплова». И голос Алеши со стрункой печали Доносится, словно с далекой планеты: «Ты, Леля? Представь, что на флот меня взяли! Я, видно, окреп! Да откликнись же! Где ты? Направленный в школу военно-морскую, Я всю медицину прошел на „отлично“. Позволь, если очень я там затоскую, Тебе написать. Но секретно и лично».