Замкнулось окруженье в Приднепровье, Видна в бинокль противнику Москва. В лесах осенних желчь смешалась с кровью, В полях железной сделалась трава. Родные реки взбухли, словно вены, Побагровело зарево зари. И где-то заключают джентльмены О сроках нашей гибели пари. А летчики сгорают в самолетах, Чтобы в цистерны врезаться внизу, И девушки молчат на эшафотах — Не вырвете признанье и слезу. Кто видел в жизни сразу столько горя? Кто справиться бы мог с такой бедой? Война идет на суше и на море, Война и над землей, и под водой. На море Черном, море непокорном, Потоплен транспорт вражеский вчера. По серым волнам носятся проворно Немецкого конвоя катера. Они бомбят. Они в запале мести. Столбы воды. Столбы огня и гром. Уже известно им, что в этом месте «Малютка» прячется на дне морском. Должно быть, у советской субмарины Все управление повреждено, Коль на поверхность вынесли глубины Большое маслянистое пятно. Но слишком рано о подводной лодке, Чей след соляром черным забурлил, Как о сраженной, в геббельсовской сводке Уже кричит по радио Берлин. Когда бы сквозь заклиненные люки, Сквозь толщу вод проник в отсеки свет, Видны бы были лица в строгой муке, Да, в строгой муке. Но не в страхе, нет. Высокий лоб морщиной перекошен, Краснеют жилки воспаленных глаз. Мне б лучше не узнать тебя, Алеша! И надо ж было, чтобы ты как раз! Давление — как в камере кессонной На дне морском, на черной глубине. Один товарищ совершенно сонный, Другой хрипит, а третий как в огне. И хоть понятно всем: приходит крышка, — А умирать не научились мы. «Друзья, держитесь, — шепчет наш малышка, — Никто не даст нам мужества взаймы». Алеша, милый, как же мы считали, Что мал ты сам и что душа мала. Бывало, недомерком называли И обижали, не желая зла! А вот сегодня в званьи краснофлотца Выносливым ты оказался, брат. Бывает, что струна не скоро рвется И держит тяжесть дольше, чем канат. Он аварийный свет зажег и пишет… Что он там пишет в вахтенный журнал? Опять я узнаю тебя, Акишин, Всю жизнь ты письма длинные писал. Но это вынуждено быть коротким. Ломается, крошится карандаш. Все меньше воздуха в подводной лодке, И в срок такой всего не передашь. В журнале вахтенном маршрут исчислен, И на уже исписанном листе Словами недосказанными мысли Таинственно мерцают в темноте: «Любимая моя! В последний час Тебе пишу всю правду — в первый раз. (Потоплен транспорт в девять тысяч тонн, Но корпус лодки сильно поврежден.) Я чувств своих ничем не выдавал, Я никогда тебя не целовал. (Разбит отсек центрального поста. Матросов душит углекислота.) Ты не жалей меня. Я счастлив был Хотя бы тем, что так тебя любил. (Кончается зарядка батарей.) Я должен все сказать тебе скорей. (Наш командир убит.) Но стану врать, Что будто бы не страшно умирать». Медлительна, безжалостна природа. Живой Акишин смотрит в темноту, Вдыхает он остатки кислорода И выдыхает углекислоту. Вот больше нет ни горечи, ни боли, Но всем законам смерти вопреки Он сверху по странице пишет: «Леле» Квадратными движеньями руки. А толщи волн, колеблясь равномерно, Покоя ищут в черной глубине, Там, где, присяге оставаясь верной, Лежит «малютка» мертвая на дне. Хвостами травы донные лаская, Проходят рыб холодные тела, И, как на обелиск, звезда морская Над капитанским мостиком взошла.