В современном разговорном лексиконе слово «окруженец» употребляется редко, из повседневного обихода оно вроде бы выветрилось, а если где его и можно встретить, то лишь на страницах книг некоторых моих товарищей, пишущих, как они считают, «в новом ракурсе».
Не буду вовлекать читателя в наши литературные споры, но должен сказать, что я по-прежнему считаю задачей и долгом людей, владеющих пером, славить подвиг, доблесть, геройство, именно эти качества искать и находить в прошлом и настоящем.
Время, давность все равно не подведут к одному знаменателю труса и храбреца, патриота и предателя, безвольного и мужественного. Правда сурова и амнистии не подлежит.
Потому я не признаю «нового ракурса» как всеобщего уравнивания и всепрощения, но мне важно высветлить то, что пребывало в тени, найти новые факты и дать им верное истолкование, снять подозрение с явлений, которые получили разноречивые оценки, связанные с чрезвычайными обстоятельствами.
Мне бы не хотелось, чтобы рассказ о Зеленой браме и обо всем, что происходило сразу после этого сражения, возродил горестное, да еще и с недобрым оттенком, презрительным, что ли, бытовавшее тогда слово «окруженец».
Оказывается — издалека виднее. Что ж, давайте разберемся.
Попробуем взглянуть из сегодняшнего дня на события сорок первого года и привести необходимое разъяснение, а слово «окруженец» будем употреблять условно.
Поначалу, когда преимущество напавших было очевидным, тысячи и тысячи воинов, хотя и сражались беззаветно, попадали в окружение, обернувшееся для многих пленом. Но напрасно трезвонили завоеватели, будто захватили в плен целиком несколько армий. Они порой сами чувствовали себя в окружении и, находясь далеко от фронта, на ночь занимали круговую оборону у своих комендатур.
Украина была вся в движении и напряжении...
Воины, потерявшие свои части, пробивались по оккупированной территории к фронту небольшими группами, а иные и в одиночку. Другие присоединялись к местным партизанским отрядам или создавали свои отряды, впоследствии переросшие в могучие соединения.
Бегство из плена было не только мечтой. Бежали под огнем пулеметов, недострелянные выбирались из братских могил, штурмовали заграждения из многорядной колючей проволоки, зная, что погибнут многие, а осуществить побег удастся лишь нескольким... Разбегались на марше из колонн, пробивали доски пола увозивших их на запад вагонов и прыгали на ходу.
Смертельная опасность, неслыханная жестокость врага, раны, болезни — ничто не могло служить преградой.
Воспитанные в государстве свободы и воевавшие за его жизнь и независимость на фронте, оказавшись в неволе, советские люди оставались солдатами свободы.
В западной печати в послевоенные времена приводились цифры, сколько человек бежало из лагерей. Разговор идет о сотнях тысяч. Не берусь уточнять: не думаю, чтобы учет велся; трудно сказать, сколько бежавших погибло; были люди, за плечами которых по нескольку побегов.
Но то, что в селах на Украине скрывалось много воинов, что таились они в лесах и оврагах, я видел своими глазами, и мне ссылаться на зарубежные источники нет нужды.
Здесь возникает уже не легенда, а прекрасная песнь об украинском колхозном крестьянстве, взявшем на себя опасную и тяжкую роль укрывателей и спасителей попавших в беду воинов родной армии. Их прятали, кормили, лечили...
В окруженных армиях служили сыновья всех народов Советского Союза. (Состав вооруженных сил отражал многонациональное братство, одно из главнейших завоеваний Октября.)
Всех их Украина приняла, как родных.
Языка украинского они не знали, выдать себя за местных жителей им было почти невозможно.
Расовая политика фашистов строилась на насаждении национальной розни. Столкнуть украинцев с русскими, армян с азербайджанцами, всех других перессорить, чтоб легче было согнуть и покорить. Старый и, казалось бы, проверенный в веках способ!
Но в 24-летней стране социализма он не возымел успеха.
Район Зеленой брамы, соседние с Подвысоким села хорошо знакомы мне по тем временам. Но выбираясь из окружения, после побега из колонны, которую гнали в направлении Винницы, я пешком прошел и по Киевской, Полтавской, Харьковской областям и могу утверждать, что Подвысокое — не исключение и то, что происходило здесь, типично для всей Украины.
Не хочу ничего приукрашивать и гримировать под идиллию: и предатели лютовали, и неопытность наша в конспирации сказывалась, и смертельная опасность таилась на каждом шагу.
А все же братство народов, советское единство оставалось залогом победы, встало над горем и страхом.
Что делали в деревнях красноармейцы и командиры — как бежавшие из плена, так и сумевшие увернуться от этой опасности, но оставшиеся вне строя?
Выздоравливали, залечивали раны.
Готовились к тяжелому переходу — линия фронта сильно отдалилась...
Начинали создавать подполье.
И опять не будем идеализировать: встречались и павшие духом, и слабохарактерные, занявшие выжидательную позицию (чья возьмет?), и отвратительные себялюбцы, воспользовавшиеся добротой колхозников, их святым отношением к Красной Армии вообще. Они получили наименование примаков и жили в свое удовольствие, правда, недолго: потеряли доверие соотечественников, да и у оккупантов его не заработали, даже те, что усердно прислуживали и выслуживались.
Есть страшная и бесповоротная логика в измене, какой бы она ни была — громадной или мелкой. Для суда совести это однозначно.
Приходилось мне встречать бывших русских, разбросанных по белу свету — и в Африке, и в Америке, и на островах Тихого океана.
Разная попадалась публика.
В Сьюдад Гуаяне, городе, широко раскинувшемся в дельте реки Ориноко (меня привел туда маршрут, предложенный венесуэльскими писателями своим гостям), на вечер дружбы явился серый сутулый старик. Протиснулся поближе, но сел сбоку, в сторонке.
По облику, по некоторым непроизвольным движениям его морщинистого лица легко было заметить, что русскую речь он понимает и без перевода.
Когда отзвучали речи и завязалась беседа, подошел вплотную; ощущение было такое, что он хочет поговорить, но никак не решается.
Я был занят разговором с венесуэльцами, но когда он все-таки встретился со мной глазами, задал вопрос:
— После войны здесь оказались?
Он невесело кивнул. Заговорил медленно, с трудом выкатывая каждое слово:
— Сперва немцев испугался, потом наших...
— Есть родственники в Советском Союзе?
— Не знаю... Были...
Сказал и, не оглядываясь, сутулясь, направился к выходу. Говорить нам не о чем. Вдруг он был в Зеленой браме? Но все равно — мы не однополчане...
Колхозники Подвысокого, Копенковатого, Каменечья, Терновки приняли под свой кров и взяли под свою защиту тысячи раненых и больных красноармейцев и командиров.
Все это были люди не старые; если ранение легкое, раны зарубцовывались быстро. Сельские бабушки, никогда не заглядывавшие в аптеку, знали целебные травы, умели готовить всякие отвары, излечивающие дизентерию. Болезнь эта была весьма распространена — ведь мы выпили все окрестные болота.
Увы, немало парней стало инвалидами или по характеру ранений нуждалось в лечении длительном. Хозяева не торопили их, ухаживали за увечными, перепрятывали, готовы были в случае нагрянувшей беды заслонить их собой. И случалось — заслоняли, и хорошо, если дело решалось выкупом,— оккупанты не только грабили, но любили и взятки.
Недавно красные следопыты — учащиеся профтехучилища № 8 Голованевска (к этому городку пробивались многие группы воинов из Зеленой брамы, рассчитывавших, как в песне о партизане Железняке, выйти к Одессе и Херсону) — написали мне о своем земляке Магди Абдуллаеве, ныне докторе наук, профессоре Бухарского педагогического института.
Я только повторяю за ними — земляк, это они его так величают.
Восемнадцатилетним встретил он войну, или война его встретила у самой границы. Отходил до Умани, был ранен, потом пробивался в южном направлении. Вместе с группой раненых оказался в плену. Его заставили рыть себе могилу и расстреляли на краю дороги. К старым ранам прибавились новые, но ни одна пуля не попала в сердце. Он долго лежал среди убитых в этой братской могиле, ночью выполз на обочину, где был найден женщинами хутора Коваливка — Христиной Петричук и Матреной Люльчак.
Долго выхаживали расстрелянного красноармейца, он был вынужден зимовать в Коваливке.
Потом нагрянули жандармы, схватили, отвезли узбекского юношу в Умань, а дальше — в Неметчину. За этим последовал побег, партизанские тропы и армейские дороги по Европе.
После войны доктор наук, профессор Бухарского пединститута коммунист Магди Абдуллаев приезжал в Коваливку, чтобы повидать свою названую мать — Матрену Сергеевну Люльчак. А она называла его сыном, гладила по голове.
Подобных историй наслушаешься на Кировоградчине!
На берегу Синюхи захватчики погнали в поля жителей села Новая Тишковка собирать трупы. Колхозники наткнулись на нескольких еще живых красноармейцев. Их принесли в село, распределили по семьям, обмыли раны, переодели, подкормили и посоветовали, как идти к Днепру. Одного из них звали Ефим Якубович, а фамилия его спасителей была Мариничи.
До Днепра дойти удалось, но уже на переправе красноармейцев задержала фельджандармерия. Ефим Якубович оказался в Уманской яме, оттуда колонну пленных повели в сторону Винницы, но испещренного фурункулами солдата бросили по дороге (конвоиры, на его счастье, были брезгливы). Не стреляли — все равно помрет. Но он остался жив, хотя беспощадный фурункулез одолевал его. И все же он шел, влачился, полз на восток, пока не понял, что дотянуть до фронта не хватит сил. Но ведь у него на пути был родной дом у реки Синюхи — Новая Тишковка, были люди, уже однажды спасшие его,— Татьяна Захаровна и Иван Кузьмич Мариничи. Кое-как, в страшном виде, добрался до них солдат. В Новой Тишковке его долго лечили и почти вылечили, во всяком случае, поставили на ноги.
Вскоре он снова встал в строй и в составе гвардейской дивизии освобождал Украину, Венгрию, Румынию, дошел до Чехословакии, где был тяжело ранен.
Работая над этой книгой, я познакомился с Ефимом Александровичем Якубовичем, видел хранящийся в шкатулке среди его боевых наград памятный знак «За свободу славян», видел грамоту о присвоении ему звания почетного гражданина города Дольна Стрехова.
Может быть, сегодняшнему читателю покажется, что я задним числом сгущаю краски: ведь наши раненые, контуженные, больные воины находились в каждом селе, чуть не в каждой хате. И многие из них выжили, выздоровели, отсюда пошли к линии фронта и вновь встали в ряды армии либо партизанили в лесах или участвовали в подпольной деятельности — так или иначе приняли участие в Победе.
Многие выжили. Верно.
Но скольким воинам и скольким их спасителям не удалось встретить май сорок пятого года!
Вот ведь как получилось!
Местные жители видели, как защищали их землю, их жизни советские воины, отступившие сюда от границы. По праву называли их спасителями.
А когда красноармейцы и командиры оказались в страшной беде, теперь жители посчитали своим долгом защитить их, поставить на ноги, спасать и спасти.
Чтобы понять, какой опасности подвергались колхозники, достаточно ознакомиться с приказами и распоряжениями оккупационных властей и фашистских войск, имеющимися в архивах.
В этих документах без конца повторяется слово «бандит». Захватчики полагали бандитами и партизан, и подпольщиков, и оказавшихся на оккупированной территории воинов. Не без основания им казалось, что каждый советский человек представляет для них опасность как борец за свободу своего народа и Отечества. Они страшились любого! Подобный подход характерен для фашизма вообще. В разных уголках земли, где вспыхивает его зловещее пламя, головорезы всех патриотов подряд клеймят кличкой «бандит» — будь то во Вьетнаме или на Ближнем Востоке, в Никарагуа и Сальвадоре или на островах Тихого океана.
Колхозники оказались в смертельной опасности, ежечасно и ежеминутно рисковали жизнью.
В хате находился раненый майор, в сарае — целый лазарет, замаскированный сеном и соломой, а на улице, на столбе, в пяти метрах от этого тревожного гнезда, было наклеено «Объявление главнокомандующего германскими войсками о мерах наказания за нарушение населением приказов оккупационных властей».
Параграф 5 гласил: запрещается принимать на жительство к себе лиц, не принадлежащих к числу местного населения.
И под всеми параграфами (один запрет страшней другого!) — заключение:
«По всем лицам, действующим наперекор этому приказу, часовым приказано стрелять без предупреждения...»
Может быть, боялись либо просто не хотели срывать объявление. Даже спокойней так — кому из оккупантов придет в голову, что в двух шагах отсюда столько «лиц, не принадлежащих к местному населению», выздоравливает, чтобы снова вырваться в бой.
Тех, кому не удалось вырваться из кольца, оккупанты и их прислужники называли еще и бродягами. Велись облавы, прочесывание местности, охота за людьми. Специальным приказом убийство советских граждан объявлялось неподсудным, солдатам вермахта все было дозволено, а жестокость еще и поощрялась.
В госархиве Хмельницкой области сохранилось объявление, подписанное гебитскомиссаром доктором Ворбсом:
«...Каждый, кто поддерживает бандитов путем предоставления крова, продовольствия или другим способом, будет расстрелян вместе со всей семьей, а его имущество — сожжено».
Именно кров и продовольствие предоставляли колхозники тем, кого захватчики в ненависти и страхе именовали бандитами! Никакие предупреждения и угрозы, никакие зверства врага не могли ни испугать их, ни остановить героическую заботу народа о родной армии.
После перелома в ходе войны попадавшие в наши руки фашисты на допросах изворачивались и лгали, стараясь скрыть свои зверства. Многие выставляли как щит версию, будто сражались только с партизанами и в открытом бою.
История любого села вокруг Зеленой брамы, да и вообще любого села, опровергает эту ложь.
Надо помнить все. Всегда. И вот этот приказ 213-й охранной дивизии от 22 августа 1941 года:
«...Лиц, не проживающих в этой местности, которые не могут правдоподобно объяснить, с какой целью они сюда прибыли, следует по возможности передавать отрядам СД; для мальчиков и молодых девушек, которых противник использует особенно охотно, исключения не делать».
Передача отрядам СД означала уничтожение (после пыток).
«На Украине борьба закончена; кто воюет дальше, тот «бандит» — это из приказа от 28 ноября 1941 года, распространенного в Полтавской области.
Вот приказ фельдмаршала Вильгельма Кейтеля о предоставлении войскам права применять любые средства в борьбе с партизанами и населением, оказывающим им поддержку (16 декабря 1942 года):
«Противник использует в бандах фанатичных, воспитанных в духе коммунизма бойцов, не останавливающихся ни перед каким насилием. Здесь, более чем когда-либо, речь идет о том, «быть или не быть»...»
Подумайте, как кощунственно использован фашистом монолог Гамлета!
«...Если эта борьба против банд как на Востоке, так и на Балканах не будет вестись самыми жестокими средствами, то в ближайшее время имеющихся в распоряжении сил окажется недостаточно, чтобы справиться с этой чумой.
Войска поэтому имеют право и обязаны применять в этой борьбе любые средства без ограничения, также против женщин и детей, если это только ведет к успеху».
Колхозников, укрывавших красноармейцев и командиров, расстреливали, вешали, сжигали, но по-прежнему на чердаках и в клунях находились раненые воины; по-прежнему выздоровевших снаряжали в дорогу к фронту или связывали с местными партизанами.
Я был свидетелем этого торжества дружбы народов нашей страны не на расцвеченной флагами и звучащей оркестрами площади, а в обездоленных селах Украины.
В народном музее Подвысокого, в окрестных селах, ну, а теперь и в моем архиве сотни писем о бесстрашии и благородстве колхозников. Цитирую одно из них:
«Дождавшись ночи, я с большим трудом, неоднократно теряя сознание (был тяжело ранен, потерял много крови), дополз до села Копенковатого, где укрылся под кустом лозы, росшим у ручья на краю огорода Цвигуна. Благодаря Борису Цвигуну, его матери Пелагее Никоновне, Дарье Антоновне Гевель и ее дочери Оле, которые, рискуя жизнью, приносили мне продукты и медикаменты, я остался жив.
Пильщиков Федор.
Калининская область
Хочу подчеркнуть — в родительские хаты, домой мало кто вернулся. В селах оказались преимущественно не сыны, а усыновленные.
Северянин Александр Зыков, бывший тогда красноармейцем, сообщает: «После ранения я выздоравливал у Ковалей, Игната и Прасковьи; их дочери и сыновья считали меня за брата, погибшего в самом начале войны». Семья Ковалей выходила парня из Пинеги после первого ранения. Он прорвался через фронт, а по поводу второго и третьего ранений, полученных потом, в Крыму, лечился уже в госпиталях...
Но знаю я и случаи, когда в окружении оказывались здешние жители. Они воевали у родного порога...
Вот что рассказала Мария Левшанова (девичья фамилия Довбенко). Она в сорок первом в Новоархангельске только что окончила восьмой класс, а брат ее Антон служил вблизи границы.
В начале августа, когда округа гремела боями, многие местные жители прятались в овраге. В такое время возникает и гаснет много разнообразных слухов; вот один из них: в соседнем селе видели старшего лейтенанта Антона Довбенко.
Под обстрелом и бомбежкой побежала сестра искать брата, да опоздала — он ушел в бой. Знакомые из ближнего села потом вспоминали, как предлагали Антону переодеться и остаться: ты ведь в трех верстах от своей семьи, а враг одолевает...
Но старший лейтенант сказал, что лучше погибнуть на поле боя, чем стать дезертиром; передал для родных часы, деньги и короткое письмо, в котором просил простить, что не сумел оборонить родной дом, и предупреждал, чтоб не признавались врагу, что сын — коммунист и политрук.
Так и неизвестно, дошел ли Антон до Днепра или погиб вблизи родного порога... Больше не было о нем вестей...
О нем, о защитнике отчего дома, помнят в селах на Ятрани и Синюхе.
Не канул он в безвестность, а шагнул в легенду...
Память боевой дружбы не гаснет!
В газете «Сильски висти», часто углубляющейся в историю 1941 года, 14 мая 1981 года опубликовано следующее письмо:
«...Хочу разыскать Антона Михайловича Сорочана (родился в Каменец-Подольске в 1905 г.). Когда в 1941 году в районе Подвысокое наши воины пробивались из окружения, этот боец перепрятывался у меня, связался с партизанами. В Зеленой браме было закопано оружие, которое доставляли в партизанский отряд под командованием Лисняка. После освобождения села Сорочан вновь встал в ряды Советской Армии, воевал близ Котовска, имел звание капитан.
Силенко А. Я., село Вербово».
Я тоже включился в поиски Антона Сорочана. Пока они безуспешны, но верю — сам капитан или след его еще обнаружится!