В Западном Берлине проводилась дискуссия, организованная Евангелической академией: «Восьмое мая — освобож­дение или капитуляция?»

Пригласили меня как автора книги «Автографы побе­ды» — о штурме Берлина и о надписях, сделанных совет­скими воинами на стенах и колоннах рейхстага.

Я выехал через столицу ГДР в Западный Берлин, был радушно принят и поселен в мансарде Евангелической ака­демии в районе Ваннзе, знакомом мне по весне 1945 года.

Я понимал, что для немецких участников беседы эта дискуссия — нелегкое испытание, да и сам волновался здо­рово, не потому, что боялся каверзных вопросов — я здесь, как раз в этом квартале, уже был, правда, много лет назад, освистан пулями, но просто по ситуации: такая вот дискус­сия в Западном Берлине. Да еще и в религиозном учрежде­нии. Непривычно.

В зале Евангелической академии собралось много наро­ду — старшие и совсем молодые, примерно половина на половину. В перерыве ко мне подошел бледный молодой че­ловек с волосами, подстриженными, как у российского раз­ночинца, в небрежном джинсовом костюмчике, с криво повязанным, мятым шейным платком. Представился:

   —  Фолькер фон Тёрне, генеральный секретарь органи­зации «Акция искупления немецкой вины», поэт...

Движение, которое представляет фон Тёрне, с позиций гуманизма резко осуждает фашизм, его участники считают, что каждый немец и молитвой, и покаянием, и делами дол­жен отвечать перед всем миром, а прежде всего перед наро­дами, пострадавшими от нападения гитлеровцев, и тем са­мым искупить хоть часть их вины. Сам Фолькер — сын генерала войск СС, палача, позорно закончившего свою жизнь от пули не то бельгийских, не то голландских патри­отов (мне почему-то неловко было уточнять). Ища искуп­ления вины отца, фон Тёрне не раз бывал у нас в стране, в других странах, подвергавшихся оккупации в пору второй мировой войны. Он возлагал цветы к памятнику на Мамае­вом кургане над Волгой, участвовал в своеобразных суббот­никах на месте концлагерей Освенцим, Маутхаузен...

Позже я встречался с этим молодым человеком, носи­телем пылающей совести, и в Берлине, и в Москве, и на меж­дународных конференциях, связанных с проблемами мира.

Особенно запомнилась одна из наших последних бесед.

Я спросил фон Тёрне, слышал ли он об Уманской яме и входит ли этот концлагерь в число объектов, опекаемых «Ак­цией искупления немецкой вины».

Фон Тёрне, всегда казавшийся мне бледным, еще более побледнел.

   —  Само собой разумеется. Уманская яма упоминается в некоторых книгах, вышедших в эти годы. Немцы, может быть, во время войны и не слышали о ней, но теперь знают это ужасное место. В плане нашей организации — съездить в Умань, найти место концлагеря, посадить цветы в эту многострадальную землю.

Меня давно, со времен трагического августа сорок пер­вого, мучил один вопрос. Я никак не мог понять, почему у аккуратных и педантичных немцев в августе 1941 года царил такой хаос и беспорядок в лагере для советских военнопленных... Ведь вторая мировая война шла уже без малого два года, была захвачена чуть ли не вся Европа. Неужели не накопился опыт, неужели не были еще до нападения на нас отданы какие-то распоряжения ну хотя бы хозяйственного порядка, не установлены для содержания пленных нормы воды и пищи, пусть самые голодные и подлые?

Я понимал, что вопрос мой носит несколько демагогичес­кий и, уж во всяком случае, риторический характер. Я до конца своих дней благодарен неразберихе, царившей в ла­гере: будь у них порядок, за недолгие дни моего пребывания там распознали бы, что я политработник, и, безусловно, расстреляли.

Ответ Фолькера был неожиданным и еще более страш­ным, чем я мог предположить:

   —  Ты все-таки наивный поэт, Эуген, хотя и был комис­саром. Разве ты не знаешь «плана Барбаросса»? Ваша страна по этому плану должна быть молниеносно захвачена, с Москвой, Днепром, Донбассом, Волгой, Баку. Все должно было закончиться к осени. В интендантстве вермахта даже не занимались вопросами зимнего обмундирования. Незачем! Не понадобится! В плен попадают не полк и не дивизии, их уничтожают или они сами рассыпаются. В плену через шесть недель оказывается вся ваша страна, речь идет о порабощении всего населения. А военноплен­ные нужны были моим обезумевшим соотечественникам (так он сказал с печальной улыбкой) в весьма ограни­ченном количестве для того, чтобы убирать за сверхчело­веками навоз. Разве наци не отпускали пленных по до­мам?

Фолькер фон Тёрне не ошибается, задавая такой стран­ный вопрос.

Да, в первые недели Уманской ямы фашисты приме­нили хитроумный маневр: передали через громкоговорители, что должны объявиться красноармейцы — жители сел, оккупированных немецкой армией. Их ждут в комендатуре. Одновременно был подкинут слух (фашисты умели исполь­зовать слухи): они будут распущены по домам!

Фашистская разведка давно интересовалась нашими порядками, уж конечно, ей было известно, что по суще­ствующему правилу призывники проходили срочную службу вдали от дома.

Следовательно, сентиментальный пропагандистский трюк с возвращением осчастливленных украинцев в родные хаты не должен был коснуться основной массы военно­пленных.

А придумано было хитро!

Это была первичная регистрация (ведь в августе еще не составляли списков), способ выявления коммунистов, ко­миссаров, советских работников — всех, кто подлежал не­пременному уничтожению.

Расчет был психологически верен: именно эти люди бу­дут первыми искать любой возможности вырваться из-за колючей проволоки.

Проводился короткий, но достаточно подлый и опасный экзамен: скажи «паляныця», «било телятко». Знает ли украинский язык? Назови села, расположенные вокруг твое­го родного села. Названия колхозов? Фамилии соседей?

Экзаменаторы, прибывшие с Запада украинские нацио­налисты с желто-голубыми повязками на рукавах, были, пожалуй, опытными психологами либо считали себя тако­выми. Во всяком случае, для того чтобы выдать себя за местного украинца, чтобы обмануть этих гестаповских наемников, надо было хорошо подготовиться, умело сыграть роль простака.

Подозрительных охаживали кулаком и плеткой и тут же передавали в руки гестаповцев.

Не каждый день, но все же отпускали после проверки десяток-другой «местных жителей».

Они шагали к оплетенным колючей проволокой воро­там лагеря, опасливо посматривали по сторонам — вдруг разоблачится их обман, только бы успеть выбраться на волю.

А навстречу им в ворота лагеря загоняли схваченных в дубравах, задержанных в оврагах, собранных по хатам раненых и больных.

Несколько человек отпускали, несколько десятков рас­стреливали, другие умирали от ран и болезней, а в ворота вступали все новые и новые колонны.

Отпущенному выдавался на руки документ — «аусвайс» с именем и фамилией, с адресом «освобожденного села», ку­да он направляется «для ведения осенних сельскохозяйст­венных работ». Владелец «аусвайса» должен предъявить бумагу немецкому коменданту и старосте, а потом регуляр­но отмечаться в полиции.

В комендатуру лагеря обращались старики: отдайте сына на поруки; или женщины: отпустите раненого мужа или брата. Уманчане бесстрашно, зная, что часовые могут выст­релить, подходили к воротам лагеря, всеми способами ста­раясь вырвать воинов из рук врага. К чести уманчан и кол­хозников окрестных сел надо сказать, что чаще всего они просили не за сынов и не за «чоловиков», а за вовсе незна­комых людей. Случалось, что обман удавался — граждане Умани возвращали воинов в строй.

Враги отпускали горстку пленных отнюдь не из гуман­ных соображений.

Они все еще были уверены, что война вот-вот закон­чится, Советский Союз будет стерт с карты Истории и в колониях, управляемых высшей расой, останутся отобран­ные для рабского труда наиболее физически здоровые унтерменши (недочеловеки) — эти русские, украинцы, бело­русы, грузины.

Нечего медлить! Пусть бывшие красноармейцы из нав­сегда разбитой (они так думали) армии пока подкормятся за свой счет и соберут для великой Германии богатый уро­жай 1941 года. По мере захвата новых и новых земель на Востоке (это дело дней!) страна сама превратится в гигант­ский лагерь рабов.

На третий, на четвертый месяц войны даже в одурма­ненных успехами головах нацистов зашевелилось сомнение: уж не обманули ли они самих себя?

Бежавшие из лагерей и отпущенные с «аусвайсами» по­полнили ряды партизан и подпольщиков. Не все, разумеется, но многие. Да и на тех, кто пошел служить в полицию и администрацию, врагам тоже не удавалось опереться: одни оказывались связанными с подпольем, других патриоты безжалостно казнили.

По селам прошли облавы: распущенных по домам добренькой немецкой армией, «обманутых большевиками» селян стали вновь водворять за колючую проволоку или отправлять в Германию вместе с подростками на ка­торгу.

Знаю я все это, сам знаю. Не так уж я наивен, как это кажется Фолькеру фон Тёрне, бледнолицему сыну палача, подавленному тяжестью немецкой вины.

И все же его объяснение первоначальных порядков, вер­нее, беспорядка Уманской ямы более или менее досто­верно.

Почему же все-таки гитлеровцы упустили из виду, что военнопленных надо кормить?

Увы, тут уж Фолькер фон Тёрне проявляет некоторую неосведомленность. Они не упустили из виду, не ошиблись в расчетах.

Они запланировали голод!

Будущий подсудимый Нюрнбергского международного трибунала, один из главарей гитлеровского государства (он так и назывался «рейхсляйтер»), Альфред Розенберг, пред­вкушая захват наших богатств, заявил за два дня до напа­дения Германии на СССР: «Мы не берем на себя никакого обязательства по поводу того, чтобы кормить русский народ продуктами из этих областей изобилия».

Раз уж завели мы такой разговор, задам еще во­прос:

   —  Немцы — такие аккуратные, брезгливые, не правда ли, а вот допустили вшивый и червивый кошмар, эпидемии. В России давным-давно был просто забыт тиф — он вновь возник именно в лагерях военнопленных.

   —  Если со снабжением пленных продовольствием вер­махт не торопился, то на возникновение вшивости отреаги­ровал немедленно. Вошь была зачислена в союзники, ста­вились даже научные опыты по ее размножению и распро­странению.

   —  Почему? Зачем? Ведь даже в безумии есть свой смысл?

Мой печальный собеседник вразумляет меня:

   —  Медики-палачи быстро сообразили, что концлагеря на оккупированной территории можно без особых усилий и затрат превратить в котлы, где будут вариться эпидемии, превратить в рассадники и надежные распространители тифа. Солдата, зараженного тифом, хорошо и облагоде­тельствовать — отпустить домой. Пусть он догонит свою отступающую армию и перезаразит побольше красно­армейцев.

Признаться, мне стало не по себе от такого простого объяснения, хотя я все это знаю.

А фон Тёрне добавил:

   —  Возникал вопрос и о чуме как наиболее верном и удачном способе уничтожения ваших людей. Но из опасе­ния, что чума перекинется на немцев, этот способ был отвергнут.

В дальнейшем большинство лагерей перекочевало на территорию Германии. Продолжались казни, но с маниа­кальной плановостью вокруг бараков проводилась дезин­фекция: боялись, что болезни переползут в немецкие го­рода.

Зато в лагерях, оставшихся и в тех или иных обстоя­тельствах возникавших на советской территории, еще оккупированной врагом, вошь и тиф культивировались и распространялись прилежно, на научной основе. При освобождении Белоруссии я был свидетелем преступной акции заражения жителей тифом в районах Паричи и Озаричи...

Вот, оказывается, где зарождалась античеловеческая доктрина бактериологической войны, ныне вынашиваемая американской военщиной.

Я видел во Вьетнаме отравленные колодцы, разгова­ривал в Ханое с интернированными американскими лет­чиками. Они не отрицали, что не только бросали бомбы и лили напалм, но и развеивали вещества, смертоносные для джунглей и отравляющие людей («оранжевый реак­тив»).

Кто из американских поэтов станет секретарем орга­низации искупления их вины?

Этот вопрос мы задаем уже вместе с Фолькером фон Тёрне...

В заключение этой главы хочу поближе познакомить читателя с Фолькером фон Тёрне. Он дал мне свое стихотво­рение, опубликованное в западноберлинском журнале. Оно называется «Раздумья в мае». Я перевел это суровое сти­хотворение:

Да, многое изменилось за прошедшие годы. Подросли новые поколения. А сейчас по улицам городов Федератив­ной Республики Германии шагают демонстранты, проте­стующие против размещения американских ракет средней дальности.