Был второй день Анфестерий, праздника первых цветов и молодого вина, День кружек, который наступил после Дня открытых бочек. В Афинах были заперты все храмы, кроме храма Диониса. Да и тот пустовал, потому что статую Диониса еще прошлой ночью, по древнему обычаю, вынесли за городскую стену, во Внешний Керамик, откуда ей предстояло вернуться в Афины вечером во главе шумного и пестрого маскарада. Впереди была безумная ночь, великое состязание в веселье — апофеоз весеннего буйства афинян.

На берегах Или́са было многолюдно. Некоторые украсили себя венками из первых весенних цветов. Там и тут затевались игры в прятки, в мяч. Усевшись на разостланные плащи, группа юношей, не стыдясь никого, играла в кости, а рядом с ними мальчики подбрасывали и ловили камешки.

Цвели вербы. На большом лугу за рекой паслись лошади. Храм Аполлона Ликейского еще просвечивал белыми колоннами сквозь молодую зелень садов на склоне горы Ликабе́т. Миндаль осыпал белые лепестки, и легкий ветер, подхватывая их, кружил над лугами, над рекой. Запах примятой травы и теплой земли смешивался с запахом цветов. Лавочники вынесли свои плетенные из лозы будки прямо на луг и торговали орехами, сладостями и молодым вином.

Солнце было большим и ясным, как золотой щит Афины.

— Вот, — вздохнул Нелей, когда Аристотель сел на раскладной стул, который Нелей постоянно носил, следуя за своим господином. — Вот… — Он вытер со лба пот и опустился рядом с Аристотелем на траву. — Вот счастье — сидеть у тихой реки и греться под солнцем…

Аристотель ничего на это не ответил, хотя слова Нелея предназначались ему. Нелей явно ждал, что Аристотель затворит с ним снова, и тогда будет забыт предыдущий разговор. Конечно, Пелей поступил глупо и дерзко, позволив себе выпить с утра крепкого вина, — это Тиманф уговорил его, это Тиманф во всем виноват, хотя, если признаться, Тиманф, протягивая ему потэр с вином, сказал всего одно слово: «Выпей!» Но ведь вино было хорошим, и утро начиналось веселое, петухи горланили во всю мочь, и небо на востоке светилось, как россыпь драгоценных камней… А он сказал, когда Нелей помогал ему одеться: «Ты слишком стар, Нелей, чтобы пить неразбавленное вино. У тебя и без вина трясутся руки…»

Конечно, трясутся, потому что Нелей действительно стар. В Афинах люди быстро стареют, потому что ведут беспокойную жизнь: много ходят, много говорят, много едят, много пьют и совсем мало спят, словно хотят совсем отучить себя от сна. Жадно живут, торопятся всюду и все успеть, будто наступают последние дни. И быстро стареют… Вот и Аристотель, уподобляясь афинянам, ведет такую же жизнь, как они. А поскольку Нелей постоянно с ним, получается, что и он, Нелей, живет по законам афинян. Так что вовсе не от вина дрожат у него руки, а от усталости, хотя и от вина, конечно. Но как не выпить, если День кружек? Вчера афиняне открыли бочки, которые закупорили с осени. Даже здесь, за городом, чувствуется винный дух, стоит лишь ветерку повеять со стороны Афин. Вчера уже начали пробовать вино, сегодня же пить будут все. Впрочем, если бы не Тиманф, одно слово которого порою стоит многих речей, Нелей не польстился бы на тот проклятый потэр…

Аристотель молчал, глядя на реку, а Нелей продолжал размышлять о своей жизни. А так как она была неотделима от жизни Аристотеля, то, стало быть, рассуждал он и о жизни своего господина.

Нелей постарел, потому что ведь и годы прошли немалые. Для юнца, каким явился в Афины Аристотель, эти годы, конечно, пустяк: он стал лишь крепче и умнее. Для Нелея же, которому уже тогда было пятьдесят, они не принесли ни здоровья, ни ума, да и не за этим привел его в Афины Аристотель. Он потерял свой прежний грозный вид, и голос его стал теперь не таким зычным: как ни хитри, а к старости в человеке обнажается то, что он есть на самом деле. А на самом деле-то Нелей не был ни грозным, ни сильным, а покорным и добродушным рабом, который для всех, кроме господина, старался изо всех сил казаться иным. Впрочем, теперь Аристотель, кажется, и не нуждается ни в его грозном виде, ни в его силе: сам он уже далеко не юнец и может во всем постоять за себя. Многие в Афинах почитают за честь быть знакомым с ним, говорить с ним, принимать его у себя или слушать его беседы на аллеях в роще Академа. Сам благородный Платон говорит о нем, что он — надежда Академии. Некоторые ученики Платона завидуют Аристотелю, но Нелей знает, чего стоила Аристотелю его ученость. Вот он сидит и молчит, хотя все вокруг веселятся, бегают, поют, смеются, пьют вино, собирают цветы, нежатся под солнцем, играют, радуются празднику и первому месяцу весны. Все находят для себя счастливые причины радоваться, даже Нелей выпил потэр вина, а господин его сосредоточенно молчит, о чем-то размышляет, в чем, видно, совсем нет веселья. И таков он почти всегда, если нет рядом собеседников. С собеседниками же он разговорчив, хотя разговоры эти совсем не похожи на те, что ведутся между обыкновенными людьми у цирюльников, банщиков или у шорников. Там, как всегда, веселая болтовня, перепалки, смех, а здесь — строгие рассуждения, мысли о высоком и важном. Нелей не прислушивается к этим беседам, потому что от них у него всегда болит голова… Хотя раньше он и пытался вникнуть в их смысл, и не всегда, кажется, безуспешно. Но потом стал быстро уставать. Всему виной, конечно, старость…

Беседы эти длятся по нескольку часов в день. Собеседники меняются, а Аристотель замены себе не просит. Нелей же всегда рядом с ним, дремлет, если господин и его собеседники сидят на скамьях, бредет следом, чуть поотстав, если господин и его ученики прогуливаются по аллеям рощи. То, что у Аристотеля есть свои ученики, — большая честь и большое доверие, оказанное ему Платоном. В первые годы Платон позволял Аристотелю читать ученикам вслух лишь то, что было написано другими мудрецами. И слушали это чтение не ученики Аристотеля, а ученики Платона. Позже Платон разрешил читать им сочинения, написанные Аристотелем. А теперь Аристотель беседует о своих предметах с собственными учениками, теперь он — настоящий учитель. Правда, учеников у него пока не так много, как у Платона, и занимается он с ними не в классах, а в роще, и не в любом месте рощи, а лишь там, где не прогуливается со своими учениками Платон. Но и это позволено далеко не всем обитателям Академии. Так что Аристотелю действительно оказана большая честь, И большое доверие… Нелей очень доволен этим. И еще тем, что учительство приносит Аристотелю доход, хоть и небольшой, но достаточный, чтобы покупать одежду и пищу. Впервые за многие годы жизни в Афинах его господин стал походить на господина, да и у Нелея появилась приличествующая его положению одежда, без заплат и прорех. Правда, Аристотеля не забывала сестра Аримнеста и, случалось, присылала ему деньги. Дважды приходили с оказией богатые подарки от Гермия из Атарнея в знак былой дружбы. Но Аристотель не умел распоряжаться своими деньгами рачительно, устраивал для обитателей Академии обильные обеды в Афинах, покупал себе перстни и дорогие благовония, баловал подарками своих друзей и вскоре снова довольствовался лишь одними фруктами и овощами, за которые благодаря Тиманфу вовремя вносились деньги в общую трапезную. Тиманф же и Нелей, случалось, нанимались прислуживать за кусок хлеба да за гороховую похлебку в харчевню Опетора близ Помпейона.

Теперь же хоть и невелик доход Аристотеля от учительства, но постоянен, и Нелею не приходится таскать воду для харчевни Опетора по вечерам, а Тиманф теперь занят только своим любимым делом — стряпней, и у него в кладовке всегда стоит амфора с вином…

Все это хорошо. Но если бы господин употребил то время и прилежание, какое он отдал наукам, на что-либо другое, на ведение хозяйства, например, или торгового дела, был бы у него уже богатый дом и все самое лучшее и дорогое в доме… Но еще больше огорчает не то, что всего этого нет у него, а то, что ничему этому и не бывать: вот и у Платона, который превзошел всех своей учёностью, нет ни богатого дома, ни золотой и серебряной утвари, ни многочисленных рабов, ни дорогих одежд…

Жаль, что ему, Нелею, не выпала судьба родиться свободным. Уж он-то не просиживал бы ночи напролет в книгохранилище Академии, не шатался бы по аллеям с молодыми оболтусами, у которых не учение на уме, а развлечения, пиры да флейтистки, он не стал бы тратить свое здоровье на отыскание всяких там истин, которые ничего не стоят в этой жизни. Те же из истин, которые чего-то стоят, достаются людям совсем даром, как, скажем, та, с какой не хочет согласиться Аристотель. Нелей сказал ему, когда тот упрекнул его в том, что он рано и с чрезмерным старанием приложился к потэру с вином:

— Пьющий воду ничего умного не сотворит. Так все афиняне говорят, господин.

— Есть то, что говорят все афиняне, — ответил Нелею Аристотель, — а есть то, что говорят умные афиняне.

— Что же они говорит? — спросил Нелей.

— Они говорят, что пьющий вино тоже ничего умного сотворить не может. Умное могут сотворить только умные, Нелей.

Нелей спорить с ним не стал. Бесполезно и опасно спорить со своим господином, но в тысячу раз бесполезнее и опаснее спорить с философом. Нелей был свидетелем, как однажды ученики Аристотеля посмеялись над Ктесиппом, заносчивым привратником Платонова дома.

— Эй, Ктесипп, есть ли у тебя собака? — спросил привратника юнец, перемигиваясь со своими друзьями.

— И очень злая, — ответил Ктесипп.

— А есть ли у нее щенята?

— Да, — ответил Ктесипп. — И тоже очень злые.

— А их отец, конечно, тоже собака?

— А как же! И тоже злой.

— И этот отец твой, Ктесипп?

— Мой, — ответил Ктесипп.

— Значит, ты утверждаешь, что твой отец собака, а ты — брат щенят, Ктесипп?

Ктесипп едва не задохнулся от такого неожиданного оскорбления, а юнцы хохотали до слез и катались по траве.

Бесполезно и опасно спорить с философами. Не только простым людям нужно вести себя с ними осторожно, но, кажется, и философам. Философам с философами тоже спорить бесполезно — они никогда не соглашаются друг с другом. Постоянно спорящие друг с другом философы в конце концов становятся врагами. И хотя Нелею совсем не понятно, чего они друг с другом поделить не могут, он боится споров, в которые все чаще вступает Аристотель то с племянником Платона Спевсиппом, то с Ксенократом, любимцем Платона, то с Демосфеном, любимцем афинян. Каждый спорщик может стать его врагом. А уж чего хорошего можно ждать от врагов?

Но это все же еще не самое страшное. Самое страшное в том, что Аристотель, как давно уже кажется Нелею, все с меньшим почтением относится к самому Платону. И хотя он не вступает с ним в споры, все же говорит против него со своими друзьями. А вчера он рискнул прогуливаться с учениками по аллее у Кефиса, где любит беседовать с чужеземными мудрецами Платон…

Черные дрозды в рощице за речкой звонко пересвистывались, словно были недовольны людским гомоном — громкими разговорами, смехом и пением. Да и Аристотель то и дело с неодобрением поглядывал на шумных юношей, игравших в кости. Это сидение у реки явно не доставляло ему никакого удовольствия, и, когда б не уговор с Феофрастом встретиться здесь, он не пришел бы сюда ради этих крикливых бездельников и разряженных щеголей, состязающихся в глупом острословии у винных палаток. Берега Илисса — многолюдное место. Тихо и уютно на берегах Кефиса…

Феофраст пришел в сопровождении двух рабов, один из которых, Фаний, был старше своего юного господина, а другой, Помпи́л, его ровесником, и не только ровесником: Помпил был тенью Феофраста и его постоянным собеседником и старался быть равным ему во всех искусствах, какие постигал, живя в Афинах, Феофраст. Таково было не только требование Феофраста, но и, кажется, желание самого Помпила, который был красив, прилежен в учении и искренен в любви к своему господину. И все же Нелей его недолюбливал за его привычку поучать всех, с кем ему доводилось сталкиваться в речах или в делах. Впрочем, он легко расставался со своей дурной, но мнению Нелея, привычкой, когда оказывался в окружении господ, зато всегда был верен ей в кругу слуг: Помпил, красивый и умный, никогда не забывал, что он — раб.

Аристотель обнял юного Феофраста и сразу же повеселел. Пожаловался на скуку, какую он испытал, сидя здесь в ожидании Феофраста, не забыл вспомнить и об огорчении, которое принес ему Нелей.

— От него и теперь разит вином, — сказал он Феофрасту.

Феофраст улыбнулся Нелею, видя, что тот огорчен больше своего хозяина, сказал, что надо простить его по случаю праздника, а чтоб уж совсем забыть о его поступке и не чувствовать запаха вина, предложил отправиться к ближайшей винной палатке и выпить вместе с ним.

— Боюсь, что там торгуют питьем для лягушек, — сказал Аристотель. — И уж если губить свое здоровье, то ради самого лучшего вина, Феофраст, ради лесбосского.

— Да! — воскликнул пылкий Феофраст. — Вино моей родины — самое лучшее во всей Элладе!

— Слушай, старик, и запоминай, — заговорил с Нелеем Помпил, когда Аристотель и Феофраст пошли по тропе, ведущей к городу. — Афиняне о вине говорят так: «Первая чаша несет здоровье, вторая — удовольствие, третья — сон, и после нее надо идти домой. Четвертая чаша делает человека грубым, пятая — крикливым, шестая — наглым. Седьмая чаша — подбитый глаз, восьмая — повестка в суд». Сколько же выпил ты, старик?

Нелей в ответ лишь махнул рукой.

Феофрастом — богоречивым — назвал юного эресца Аристотель. На самом же деле звали его Тирта́мом, но это имя его вскоре все забыли и помнили лишь то, которое дал ему Аристотель за его чистый и красивый голос, за его умение говорить красиво и вдохновенно.

— Завтра учитель возобновляет занятия в экседре, — говорил между тем Аристотелю Феофраст. — Он поручил мне прочесть его слушателям «Тимея» и «Крития». Утром — «Тимея», вечером — «Крития». Придешь ли ты слушать мое чтение, Аристотель?

— Ах, Феофраст, — ответил Аристотель. — Твое чтение — самое приятное из всех, какие я слышал в Академии. И все же я не приду.

— Почему, Аристотель? — удивился Феофраст, останавливаясь. — Прежде ты всегда приходил…

Аристотель тоже остановился, обнял одной рукой Феофраста. Золотые перстни блеснули под солнцем на его руке.

— Когда говорит сам Платон, я прихожу слушать его, — ответил Феофрасту Аристотель. — Когда он говорит, есть надежда услышать что-то новое, чего я не знаю. Когда читают его сочинения, я не слушаю, потому что все, сказанное в них, мне известно.

— Мне же известно то, что он скажет завтра и послезавтра, — похвастался перед Нелеем Помпил, — потому что ничего нового он уже не скажет…

— Укоротить бы тебе язык, — сказал Помпилу Нелей. — Чем меньше собака, тем чаще она лает…

Аристотель оглянулся, и Помпил промолчал.

— А мне всякий раз открывается в его сочинениях новое и прекрасное, — сказал Аристотелю Феофраст. — Я нахожу в них бездну поэзии…

Аристотель негромко засмеялся.

— Человек, который предлагает изгнать поэтов из государства, сам поэт, — объяснил свой смех Аристотель. — Не кажется ли тебе это странным, Феофраст?

Они снова двинулись к городу.

— Человек, который восстает против выдумщиков, сам выдумщик, — продолжал Аристотель. — Разве не так?

— Но поэзия тоже открывает истину! — возразил Феофраст.

— Истину чувств, но не истину разума, Феофраст. И потом, ради каких чувств придуманы Платоном рассказы об Атлантиде, об атлантах, о мнимых войнах с ними древнего государства афинян?

— Скажи мне, Аристотель, — попросил Феофраст, — сам я не думал об этом, а ты мне никогда не говорил…

— Позови Помпила, — сказал Аристотель, — и пусть он напомнит нам, что говорит об атлантах поэт Критий в сочинении Платона, которое ты, Феофраст, будешь читать завтра вечером.

Помпила не пришлось звать. Он сам бросился со всех ног к Аристотелю и Феофрасту.

— Начни с того места, — сказал Помпилу Аристотель, — где Критий произносит такие слова: «В продолжение многих поколений…»

— Да! — обрадовался Помпил. — Я помню. Критий говорил: «В продолжение многих поколений… они оставались покорны законам…»

— Покорны законам… — повторил Аристотель.

— «…и относились дружелюбно к родственному божеству, — продолжал Помпил, — ибо… держались образа мыслей истинного, высказывая смирение…»

— Обрати внимание и на эти слова, Феофраст, — сказал Аристотель, — «…держались образа мыслей истинного, высказывая смирение…» Продолжай, Помпил.

— «Но когда доля божества от частых и обильных смешений со смертною природой в них наконец истощилась, нрав же человеческий одержал верх, тогда они развратились… Бог же богов Зевс… собрал всех богов…»

— Хватит, Помпил, — сказал Аристотель. — У тебя прекрасная память. Скажи теперь, каково было войско у атлантов?

— Шестьдесят тысяч предводителей вели в бой семьсот восемьдесят тысяч воинов и десять тысяч колесниц. В море вышло тысяча двести кораблей.

— А сколько было афинян? — спросил Аристотель.

— Двадцать тысяч, — ответил Помпил.

— Это помню и я, — сказал Феофраст. — Да и то, что Помпил говорил раньше. Почему ты обращаешься с вопросами к моему рабу, а не ко мне, Аристотель?

— Не надо обижаться, Феофраст, — улыбнулся Аристотель. — Твой раб — это только твоя память, копилка знаний, не правда ли? Ум же принадлежит твоей душе. И вот я обращаюсь к твоему уму: за что Платон погубил Атлантиду? Зачем он своей фантазией поднял ее из морских пучин, показал миру и безжалостно поверг снова в пучину? Я сам отвечу: он погубил атлантов только за то, что нрав человеческий одержал среди них верх. Нрав человеческий, Феофраст! Люди воспротивились богам и установленным богами законам. Двадцать тысяч афинян ринулись в бой против атлантов и одержали победу. А в довершение всего Зевс уничтожил Атлантиду. Платон ненавидит вольнодумцев, Феофраст. Он хочет, чтобы люди всегда оставались рабами богов. За надменность и богоборство погибли потомки Посейдона… И вот вывод: надо уничтожать вольнодумцев, надо казнить их, бичевать, заключать в тюрьму, изгонять. Нужно вернуть законы, по которым все — рабы, лишенные права жить в радости. Старый философ призывает человечество жить по законам, противным человеческому духу и природе. Вот что такое «Тимей» и «Критий». Так я иногда думаю…

— У тебя дурное настроение, — сказал, не глядя на Аристотеля, Феофраст. — Ты так любил Учителя…

— Я и теперь его люблю. Но я разлюбил его выдумки, Феофраст. Истинный путь науки — исследование. Надо исследовать устройство всех государств, чтобы найти наилучшие законы. И заботиться следует не о красоте законов, а о красоте жизни. Разбираться в том, что такое дом, — дело не только того, кто его построил. Лучше судит о нем тот, кто этим домом пользуется. И о руле лучше судит кормчий, чем плотник, и о пиршестве — гость, а не повар. Разве не так, Феофраст?

— Так, Аристотель. Но давай поторопимся, а то повар мой от избытка досуга станет ваять перепелок из мрамора… Фаний, — обратился он ко второму рабу, — иди вперед и предупреди прислугу, что мы идем и будем обедать.

День был таким длинным, что, казалось, никогда не наступит вечер, хотя все ждали вечера, ждали с нетерпением, потому что всем хотелось поглазеть на шествие в честь Диониса. До заката солнца было еще далеко, а уже тысячи афинян потянулись к Дипилонским воротам, во Внешний Керамик, где должно было начаться веселое и шумное представление.

Нелей дремал во дворе возле кухни. Фаний разбудил его, зажав ему нос пальцами. На мгновение Нелею почудилось, что он утонул, но он тут же проснулся, понял, что стал жертвой дурацкой шутки Фания, набросился на него, хотел поймать, но Фаний утвертывался, и Нелей быстро устал. Сел, отдуваясь, грозя Фанию кулаком.

— Отправляемся во Внешний Керамик, — сказал ему хохочущий Фаний. — Протри глаза.

Обед был плохим — накормили Нелея гороховой кашей, хотя каши дали много, так что и теперь еще в животе была тяжесть. Вино же было совсем жидким и кислым, не сравнить с тем, каким угостил его утром Тиманф. В гостях хорошо только господам. Слуг же кормят чем придется, а то и вовсе морят голодом — таковы обычаи в этих Афинах…

— Где же господа? — спросил Нелей.

— Идут, — ответил Фаний, приводя в порядок свою одежду. — Поднимайся, старик.

Аристотель и Феофраст вышли во двор веселые, шумливые.

— Не заглянуть ли нам к Герпилли́де? — спросил Аристотеля Феофраст. — И не взять ли нам ее с собой? Наверняка ее отец уже потащился вместе со своим ослом к Дипилону.

«Пусть возьмут с собой Герпиллиду», — мысленно обратился к богам Нелей, потому что любил ее, как если бы не цирюльник Ми́дий был ее отцом, а он сам. Когда он увидел Герпиллиду в первый раз, он сразу же решил, что такой была бы его дочь, если бы богам было угодно наградить его женой и дочерью. Никогда раньше он и не думал о дочери, а увидев Герпиллиду, подумал. Понравилась юная Герпиллида и Аристотелю, потому-то с того дня он стал стричься только у Мидия.

«Герпиллида прекрасна» — вот что можно о ней сказать. Все остальные афинские девушки, которых видел Нелей, просто красивы, а она — прекрасна. И хотя она прислуживает своему отцу, болтливому цирюльнику Мидию, достойна того, чтобы ей, как царице, прислуживали все. Так думает Нелей, И так уже поступает Аристотель: приходя в цирюльню, он всегда приносит подарки Герпиллиде. Нелей в любое время может перечесть все, что подарил Герпиллиде Аристотель. Сначала он подарил ей голубой поясок, потом зеркальце, потом серебряный браслет, заколку с сердоликом, золотую цепочку и золотой перстенек, два лаковых леки́фа, от одного из которых пахло розой, от другого — шафраном, А недавно он подарил ей голубую калиптру и красные ботиночки…

— Хорошо, — согласился Аристотель. — Возьмем с собой Герпиллиду.

Теперь Феофраста сопровождал только Помпил, Фаний остался дома.

— Ты позовешь Герпиллиду, — приказал Помпилу Феофраст. — Мы же будем ждать вас у харчевни Опетора.

— Вот, — стал хвастаться перед Нелеем Помпил, — какое мне дело поручено! Тебе же никогда не справиться с такой задачей: выманить красотку из дома могу только я.

Нелей не стал возражать: Помпилу на самом деле было дано трудное поручение. Ведь ему предстояло попасть в дом Мидия не через ворота, а через сад. А для этого надо было перелезть через высокую ограду, потому что садовая калитка, как и ворота, была заперта. Потом Помпила ждали новые трудности: пробраться на женскую половину дома, в гине́кей, он мог только никем не замеченным, иначе ему пришлось бы совсем худо — слуги Мидия славились жестоким правом, как, впрочем, и сам Мидий, который часто поколачивал их. Потом ему предстояло проделать из гинекея до садовой калитки в высокой каменной ограде обратный путь и ждать Герпиллиду.

— Получишь драхму, — пообещал Помпилу Аристотель.

Нелей, услышав это, нахмурился: он всегда хмурился, когда его хозяин сорил деньгами.

У харчевни Опетора было многолюдно. Перед тем как отправиться за городскую стену, многие афиняне заходили сюда, чтобы запастись пирожками с творогом и выпить кружку вина, ведь впереди была бессонная ночь. Опетор, красный от беспрерывной беготни, носился от прилавка к прилавку, кричал, размахивал руками, подгонял продавцов, которые валились с ног, — торговля шла, как никогда, бойко.

Помпила и Герпиллиду пришлось ждать долго. И хотя Феофраст и Аристотель стояли поодаль от харчевни, за углом ограды, окружавшей Помпейон — склад утвари, предназначавшейся для Панафинейских торжеств, — все же их быстро заметили. Первым подбежал Никанор, македонский проксен.

— Хайрэ, Аристотель. Радуйся, Аристотель! — закричал он еще издали. — Филипп на троне! Филипп — царь Македонии!..

— Перестань шуметь! — потребовал Аристотель. — Люди могут подумать, что я подданный Македонии. А я из Стагиры, из Фракии. Забыл, что ли?

— Да, да, да! — затряс головой Никанор, толстый и суетливый человек. — Я помню, я помню… Но ведь такая радость! Такая радость! Ты и Филипп — вы вместе росли…

— Конечно, я рад, — сказал Аристотель. — И хватит об этом, Никанор. Многие ли знают в Афинах об этом?

— Многие, Аристотель, многие! И многие радуются! Демосфен же, говорят, узнав об этой новости, порвал на себе одежды от злости и проклял Ификра́та, который помог Филиппу взойти на отцовский престол. Будто Демосфен сказал при этом: «Афины вскормили свою погибель». Будто Филипп — враг Афин…

— Помолчи, — сказал Никанору Феофраст. — Сюда идет Демосфен…

Никанор, едва увидев Демосфена, бросился прочь и скрылся в толпе, текшей мимо харчевни к Дипилону.

— Хайрэ, Аристотель! Хайрэ, Феофраст! — приветствовал философов Демосфен. — И вы собираетесь сопровождать Диониса?

— Да, — ответил Аристотель. — Только взглядом, Демосфен.

— Я тоже, — сказал Демосфен. — Хотя очень хочется напялить на себя баранью шкуру и взгромоздиться на осла… Место всех афинян в стаде баранов и ослов. И не ксоан Диониса надо сегодня нести, а чучело Филиппа…

— Почему ты так не любишь Филиппа? — спросил Демосфена Феофраст.

— Потому что он монарх, — ответил Демосфен. — А еще я знаю тех, кто вернул его на македонский престол. Помогать Филиппу — означает только одно: копать могилу для афинской демократии… Вы оба чужестранцы и потому не чувствуете беды, которая нависла над всеми нами…

— Мне жаль, — сказал Демосфену Аристотель, — что Филипп испортил для тебя праздник молодого вина. Но может быть, вино исправит твое настроение? Зайдем к Опетору?

— Ты знаешь, Аристотель, что мое настроение гнездится совсем не там, куда вливается вино.

Они посмотрели друг другу в глаза. Оба — испытующе. Что хотел увидеть в глазах Аристотеля Демосфен? Что хотел увидеть в глазах Демосфена Аристотель? Надо думать, что каждый из них увидел то, что искал, хотя Аристотель пытался подавить в себе радость, которую принес ему Никанор, а Демосфен — боль, причиненную ему вестью о победе Филиппа. Аристотель устыдился перед Демосфеном своей радости, потому что приход к власти Филиппа подкосил в Демосфене надежду великую и чистую — надежду на свободолюбие и разум афинян. Великим и чистым был Демосфен в своей любви к свободолюбию и разуму афинян, символом этого свободолюбия и разума. И вот в глазах его боль и отчаяние, в лице — черная усталость. Поддержать бы его, ободрить, но чем и как? Аристотель давно уже пришел к мысли, что Демосфен проиграет в своей борьбе, что удел его — трагедия. Аристотель даже был уверен в том, что об этом знает и сам Демосфен. Безнадежное, но прекрасное дело — судьба героев. Горько думать об этом, но изменить ничего нельзя.

Удел Аристотеля — знание. Не любовь, не страсть, не порыв, а следование истине. Порыв прекрасен, но побеждает необходимость, закон. Закон же против Демосфена, потому что слава и сила Афин миновали, потому что поднимаются другие могучие силы. И все же надежда Демосфена — священна…

— Что ты скажешь о Филиппе? — спросил Аристотеля Демосфен. — Ты знал его близко.

— Он сто́ит македонского престола, — ответил Аристотель.

— А афиняне стоят Филиппа, — горько улыбнулся Демосфен. — Но он возьмет с них дорогую цену. Все пируют, все веселятся, и некого позвать на помощь. — Он снова посмотрел Аристотелю в глаза. — И вы мне не помощники. Прощайте.

— Прощай, — ответил Аристотель.

Он смотрел вслед Демосфену, пока тот не скрылся в толпе, и сказал, обращаясь к Феофрасту:

— Если монархия и погубит демократию в Афинах, то виноват в этом будет не Филипп сам по себе, а афинские толстосумы, которые не хотят ни сражаться за нее, ни платить…

Демосфен ушел, а Помпила и Герпиллиды все не было. Аристотель и Феофраст стали беспокоиться: не приключилось ли чего дурного с Помпилом в доме Мидия?

— Не послать ли Нелея к цирюльнику? — спросил у Аристотеля Феофраст.

«О боги! — подумал Нелей. — Только не это!» Ему совсем не хотелось тащиться к Мидию: и путь не близкий, и задача не из легких — выяснять у привратника, где Герпиллида и был ли Помпил. Коли Герпиллида дома, а Помпил пойман в саду, так и ему, Нелею, достанется.

Боги, однако, пожалели Нелея: едва Аристотель повелел ему идти к Мидию, как появились Помпил и Герпиллида, оба смеющиеся, оба раскрасневшиеся от быстрой ходьбы, оба такие молодые и красивые. «Уж не целовалась ли она с Помпилом?» — подумал о Герпиллиде Нелей, потому что Помпил выглядел совсем счастливым. Да и Герпиллида что-то чаще обычного поглядывала на Помпила, забыв, должно быть, что тот раб. Но если Феофраст даст ему когда-нибудь вольную, как обещает, Помпил вполне может стать знатным человеком.

— Поторопимся, друзья, — сказал Аристотель. — Я слышу пение флейт.

Они влились в людской поток. Аристотель взял Герпиллиду за руку, чтоб не потерять ее в толпе. Он что-то говорил ей, склоняясь к ее уху, и Герпиллида хохотала так звонко и весело, что другие люди, шедшие рядом, улыбались, глядя на нее.

— Боги, пусть она будет счастлива, — шептал Нелей. — Наградите ее за красоту, за смех, за доброе сердце вечным счастьем…

Герпиллида, словно услышав Нелея, повернула к нему лицо и подарила улыбку. Нелей радостно вздохнул и еще раз пожелал ей счастья.

Едва началось праздничное шествие, как Нелей потерял из виду Аристотеля и Герпиллиду — они смешались с пестрой и шумной толпой. Какое-то время он старался не отставать от Феофраста и Помпила, но вскоре и они пропали в водовороте пляшущих нимф и менад.

Пение, хохот, веселые выкрики, музыка, топот тысяч ног, тысячи глаз, тысячи улыбок, цветы, красочные наряды, маски, солнце, молодая весенняя зелень — это такая волшебная смесь, от которой у каждого закружится голова и весело застучит сердце. Кто молод, тот забывает себя. Кто стар, тот становится молодым.

— Сними маску, и я поцелую тебя! — крикнула Нелею женщина, наряженная нимфой.

Она подскочила к нему и дернула его за бороду. И все, кто видел это, покатились от смеха. Да и сам Нелей рассмеялся. Потом две нимфы схватили его за руки и повлекли за собой. Он едва вырвался и, отдышавшись, поспешил к городским воротам: для такого праздника нужны были силы.

Тиманф обрадовался его возвращению.

— А где?.. — спросил он у Нелея об Аристотеле.

— Там, — махнул рукой Нелей, подражая Тиманфу в немногословии.

— Будешь? — спросил Тиманф.

Нелей кивнул головой.

Тиманф принес ему хлеба и вина, сел против него, стал смотреть, как Нелей ест и пьет.

— Сам найдет дорогу домой, — сказал Нелей, все еще думая об Аристотеле.

Тиманф молча согласился с ним.

— К тому же с ним Герпиллида.

— А, — сказал Тиманф и улыбнулся.

Солнце село. Из рощи потянуло прохладными запахами первой весенней травы.