"Однако мужчины — каждый в отдельности и все вкупе — устроены так, что часто доходят до могилы в блаженном неведении всей глубины коварства, присущего другой половине рода человеческого".

Джек Лондон "Дочь Северного сияния".

Обмануть Этьена не составило особого труда для таких гениальных актрис, как герцогиня Монпасье и графиня де Ренель. Регина и Катрин использовали образ невинной беззащитной жертвы, на протяжении веков успешно эксплуатировавшийся женщинами всех времен и народов. На мужчин это действовало безотказно в девяноста девяти случаях из ста. Конечно, Этьен был умён и проницателен, как и все иезуиты. Но только тогда, когда дело не касалось графини не Ренель. У подруг на руках было достаточно козырей, которые не оставляли иезуиту шансов на спасение: его юный возраст, до фанатизма восторженная натура и то обстоятельство, что он стал свидетелем трагедии, случившейся с Региной. Столь необычное при дворе сочетание искренности и удивительной красоты, отличавшее графиню, настолько поразило Этьена, что его поначалу наигранное, а потом неподдельное восхищение со временем начинало обретать черты слепого, фанатичного преклонения. Что послужило истинной причиной подобного превращения — мистическая власть Регины над мужчинами или некоторая неустойчивость психики самого Этьена, — женщин мало интересовало. Они просто решили воспользоваться обстоятельствами, складывающимися в их пользу.

Рано утром, на восходе солнца Регина, с ног до головы закутанная в чёрные кружева, стояла у дверей маленькой церкви на Монмартре в ожидании Этьена, служившего там. Нежно-розовый свет зари пронизывал тонкую фигурку графини, ослепительно сияя в рыжих локонах и заманчиво подсвечивая её светлую кожу сквозь черноту кружев. Регина подготовилась к исповеди, как уважающий себя полководец к решающей битве, так что подошедший через четверть часа иезуит увидел прислонившуюся к каменной стене церкви совершенно обессиленную женщину, содрогавшуюся от мучительных рыданий. Когда он видел перед собой эту золотисто-розовую прозрачную кожу, эти страдающие светлые глаза, то забывал обо всём на свете: и о беседах с наставниками, и о своих обетах, и о сочинениях Лойолы, которыми раньше зачитывался ночи напролёт. Она являлась к нему по ночам в грешных, бесстыдных снах и всегда — напуганной и беззащитной, как в ту ужасную ночь в Блуа.

Вот и сейчас девушка безутешно плакала, сползая по стене на пыльную дорогу. Этьен подоспел вовремя, подхватил её под руки, завёл в церковь и усадил на ближайшую скамью.

— Что с вами случилось, ваше сиятельство? — срывающимся от волнения голосом спросил он.

— Я шла исповедоваться, — продолжала отчаянно плакать Регина, — но силы оставили меня. Я не могу более выносить всё это. Я знаю, Господь меня испытывает, но не в моих силах безропотно и с радостью принимать все посланные на мою долю испытания. Я всего лишь слабая женщина и некому меня ни защитить, ни наставить на путь истинный!

Этьен слушал и не верил своим ушам. Он добился-таки своего задушевными разговорами и ненавязчивыми проповедями: взбалмошная и упрямая графиня устремилась к спасению души и сквозь слёзы душевных страданий пробивался полный искреннего раскаяния голос. Под опущенными ресницами не дано ему было увидеть злых бесенят на самом дне глубоких глаз…

— Господь уже привёл вас в свой дом. Значит, он не оставляет вас в трудный час испытаний. Пойдёмте, я проведу вас в исповедальню.

Регина упрямо замотала головой:

— Нет, там решётки и темно. Я не смогу. Мне надо видеть ваши глаза, отче, держать вас за руку. Так мне легче, простите.

Она чувствовала, как дрожат руки самого Этьена каждый раз, когда она их касается; слышала, как сбивается его дыхание, и уж, конечно, она уловила радость в его голосе, когда он согласился исповедовать её у себя в келье.

Проходя между колоннами, Регина ненароком споткнулась и больно подвернула ногу, и Этьен, повинуясь древнему, как сама кровь в его жилах, инстинкту, легко подхватил её на руки и донёс до своей двери.

Как только они оказались наедине, в слабо освещённой огарком единственной свечки келье, графиня, едва сдерживая слёзы, заговорила:

— Я грешна, отче. Я была одержима гордыней и слишком тщеславна. Красота, данная мне как испытание, была для меня инструментом, способным подчинять себе людей. А когда пришла пора платить за это, я оказалась не готова. То, что со мной сотворил король, возможно, было наказанием за мою спесь и слепоту. Я сама была во всём виновата. Но сердце моё ожесточилось. Как истинная христианка, я должна была простить своих врагов. Я не смогла.

Перед глазами у Этьена, как наяву, встало обезображенное, перекошенное от боли и ужаса лицо беззащитной девушки, которое он увидел в тот вечер в охотничьем домике, и вдруг отчётливо осознал, что тоже не простил королю этого зверства, этого надругательства над подобной красотой.

— Это не твой грех, дочь моя, — прошептал он, бережно накрывая своей ладонью её дрожащие пальцы, — не вини себя в чужом безумии.

Регина подняла на него растерянные глаза:

— Но я не могу ПРОСТИТЬ. У меня ничего не выходит. Я жаждала мести. Сначала. Потом я просто хотела справедливости.

— Это естественно.

— Я… О, простите меня, отче, я без вашего совета написала прошение папе.

От изумление иезуит потерял дар речи. Гордая дочь Клермонов попросила защиты у Церкви!

— Я всё объяснила в своём письме, во всём покаялась и попросила только одного: чтобы преступники были если и не наказаны, то хотя бы тоже раскаялись и признали свою вину.

— И что? — Этьен понемногу приходил в себя.

— Мне отказали в защите. Моё раскаяние назвали ложным. Меня обвинили в грехе прелюбодеяния. Вы ведь знаете, отче, весь Лувр считает меня любовницей герцога Майенна и графа де Лоржа.

Этьен молча опустил глаза. Он знал всё это, но боялся верить в падение своего светлого ангела.

— Так вот, отче. Это всё неправда.

Сияющий, счастливый взгляд иезуита яснее ясного дал понять графине, что её игра блестяще срабатывает, и она продолжала вдохновенно сочинять:

— Это всё ложь. Я никогда не была ничьей любовницей, и если бы король со своими приспешниками не надругались надо мной, я бы хранила в чистоте своё тело до венчания. В доме графа де Лоржа я пряталась от воспоминаний. Мне была невыносима даже мысль о появлении в королевском дворце. Клянусь, если бы я не почувствовала, что моему брату угрожает опасность, я бы ни за что не вернулась в Париж!

— Граф де Бюсси в опасности? — мгновенно насторожился Этьен.

Регина мысленно обругала себя последними словами. Увлёкшись описанием собственных страданий, она упустила из виду безупречную подготовку иезуитов. С печальным вздохом дрогнув ресницами, она еле слышно прошептала:

— Простите, отче, но…это не моя тайна.

— Хорошо, продолжай, дочь моя.

— Мне пришлось вернуться. Но король продолжал преследовать меня. Чтобы хоть как-то защититься, мне пришлось принять предложение герцога Майенна. Для всех мы любовники, но, Бог свидетель, на самом деле это не так. Я никогда не была с Шарлем.

Регина спрятала лицо в ладонях и уже совсем тихо и торопливо зашептала:

— Я больше не смогу быть ни с одним мужчиной. Никогда. Моё тело до сих пор помнит всё то, что с ним сотворил король. И я боюсь повторения этого. Мне страшно и стыдно.

Она снова безутешно разрыдалась, уронив голову на худое плечо монаха. Этьен осторожно обнял её, желая утешить, и почувствовал, как его молодое тело выходит из повиновения, как поднимается от паха и разливается по всему телу горячая неудержимая волна и толкает его стиснуть в объятьях хрупкие женские плечи, прижаться изо всех сил к покорному, гибкому телу и слиться с ним, сделать его частью себя. Сбросить тяжкий груз монашеского воздержания, подчиниться зову плоти и наполнить своим семенем этот прекрасный божественный сосуд. Девушка, словно уловив его непростительные помыслы, тихо-тихо отодвинулась от него, испуганно качнула ресницами и выпорхнула из кельи. В пустынной церкви долго отдавался эхом лёгкий стук её каблучков.

Луи де Бюсси с утра находился в скверном расположении духа. Как назло, второй день лил нудный, холодный дождь, небо было затянуто густо-серыми, тяжёлыми тучами и полдень нельзя было отличить от сумерек. Андалузский конь его наотрез отказывался мчаться по расползающейся из-под копыт раскисшей земле да и куда была охота лететь вскачь в такую-то дрянную погоду?

Стремительно нищающая стараниями нового губернатора провинция недовольно ворчала, но злой, как сатана, Луи всё-таки содрал немыслимый налог с неё. Надо же было как-то компенсировать плохое настроение. И оплачивать астрономические счета Регины, словно задавшейся целью разорить брата своими нарядами, украшениями, книгами и духами. Впрочем, что уж скрывать, граф и сам любил покутить. Первое время он находил в Анжу много поводов для веселья, устраивал пиры, охоты, просто попойки. Но вскоре всё это ему прискучило. А тут ещё и погода испортилась самым омерзительным образом. Было необычно холодно для начала ноября, по утрам ложился холодный плотный туман, продувающий насквозь стылый ветер грозил скорой и суровой зимой. Потом зарядил дождь.

И эта серая, сырая, тяжёлая мгла как нельзя лучше соответствовала тому, что творилось в душе у молодого графа. Потому что даже если бы вдруг засияло солнце и подул сухой, жаркий ветер, Луи бы этого не заметил. Точно так же ни одно из опробованных им развлечений не могло исцелить его от тоски. Он сходил здесь с ума. От того, что ветер пах Региной. От того, что солнце не могло затмить её красоты. От того, что у вина был вкус губ Регины. От того, что прозрачная кожица спелых фруктов так живо напоминала светящуюся под утренним солнцем кожу Регины. Её лицо стало наваждением. Она снилась ему, и эти сны ночь от ночи становились всё безумней и откровенней. По утрам он вставал усталый, озверевший и совершенно неспособный трезво рассуждать и вся его внутренняя сила уходила на борьбу с самим собой. Он уже не пытался заменить её другими, выплеснуть свою боль в стихах или залить тоску вином. Не спасал даже грохот сражений, близость смерти, свист пуль и горячка боя. Не приносили забвения поцелуи и ласки придворных красавиц, простодушных поселянок и вульгарных продажных девок — вечных спутниц действующих армий всех стран. Не дарили покой никакие молитвы и мессы. Всё это было уже испробовано и отброшено за полной бесполезностью. От этой любви спасения не было.

Вот только одного он не знал: награда это за талант и верность мечте о Совершенной Красоте или кара небесная за предательство маленькой сестры? Луи не знал этого. Но ни за какие блага мира он не променял бы свою безумную любовь на прежнюю бесшабашную легкомысленную жизнь.

Этьен мрачно смотрел на брата Дениза и не верил своим ушам.

— Никакого письма графиня де Ренель не писала. Во всяком случае, личный секретарь папы его в глаза не видел и уж тем более, никакого ответа не писал. На несуществующее письмо не может быть ответа. Юная интриганка морочит тебе голову, брат мой. А ты, вместо того, чтобы исполнять свой долг перед орденом, развлекаешь эту избалованную девчонку.

Юноша опустил голову. Брат Дениз был суров, но справедлив. Он всегда умел выслушать и дать ценный совет. Кроме того, он никогда ещё не подводил его и всегда умел найти нужные слова, поддержать, подсказать, подбросить ценную информацию, удержать от неверного шага. И теперь, слушая его, Этьен не мог не признать его правоты.

Но тогда слова и поступки графини не укладывались в привычную схему искусительницы.

— Она играет с тобой, как с любимым щенком, — отрезал брат Дениз, — не позволяй ей этого. Поверни ситуацию в свою пользу.

— Графиня слишком горда и благородна, чтобы играть с кем бы то ни было, — не сдержался юноша, — к тому же, на роль игрушек и без меня достаточно претендентов. Я готов поклясться, что она никогда и не пыталась соблазнить меня!

— Что даёт тебе такую уверенность, сын мой?

— Её глаза. Они не лгут. В них нет кокетства и хитрости. В них только боль и отчаяние. Она страдает, отче.

— Тогда поговори с ней сам. И убедись в том, что она лжёт, как и все женщины.

Монах Дениз Марсо был умным и дальновидным человеком, иначе бы он не получил пост монитора в ордене. Этьена же он считал одним из самых способных молодых слуг ордена. По крайней мере, до появления графини де Ренель он практически не делал промахов. Но даже многоопытный Дениз не мог предвидеть всей глубины женского коварства и изворотливости. Регина и герцогиня Монпасье предполагали, что каждое слово графини будет тщательно проверено и взвешено. И потому, когда Этьен обвинил Регину во лжи, она не растерялась ни на минуту.

Разговор происходил в маленьком внутреннем дворике дома Бюсси, где Регина полгода назад велела разбить маленький сад. Стояли последние тёплые дни поздней осени и графиня приняла священника у маленького фонтана. Вода со звонким хрустальным пением лилась из свирелей двух озорных, лукаво улыбающихся эльфов. Розовые кусты давно уже отцвели, укрыв бархатный травяной ковёр своими тонкими лепестками. В воздухе разливался настоявшийся, душный аромат последних цветов и бодрой, пробивающейся сквозь другие травы мяты. Беззаботно присев на краешек каменного бордюра, графиня позировала присланному герцогом Жуайезом художнику. Этьен ревниво покосился на него: художник явно был выходцем из Голландии и, судя по приличной одежде, не бедствующим. Видимо, несмотря на то, что в Париже его не знали, заказов у него всегда хватало. Художник был не высок ростом, лет сорока на вид, с густой чёрной бородой и длинными блестящими кудрями. Портрет графини он писал с нескрываемым удовольствием, белозубо улыбаясь и посылая красавице страстные взгляды. "Ещё один влюблённый. Что ж, тем лучше будет картина", — усмехнулся про себя Этьен и осторожно кашлянул.

Регина посмотрела в его сторону, робко улыбнулась и махнула художнику веером:

— Прошу простить меня, мастер, но сейчас я не могу позировать. Можете пока позавтракать и отдохнуть в предоставленной вам комнате. Я пошлю за вами, когда освобожусь.

— Просьба вашего сиятельства священна для меня, скромного портретиста. Я явлюсь по первому вашему слову, госпожа.

Художник откланялся, сложил холст и краски и вышел из сада.

Регина подняла глаза на Этьена:

— Вы всё-таки пришли! Я ждала вас с самого утра. Садитесь, — она кивнула на скамейку напротив фонтана.

— Благодарю, но я не стану вас задерживать.

Графиня даже виду не подала, что суровый тон Этьена не был для неё неожиданностью. На лице её отразилось неподдельное изумление и даже испуг:

— Что случилось? Почему вы так суровы со мной? Я чем-то вас огорчила?

— Да, графиня. Вы солгали мне. Вы солгали своему духовнику, что может быть страшнее?

"Я бы могла тебе многое рассказать о том, что гораздо страшнее этого безобидного вранья", — горько подумала Регина и продолжила изображать святую невинность:

— Я? В чём я обманула вас, отче?

— Вы не писали никакого письма папе. Не было никаких жалоб от вас и никакого осуждения со стороны Церкви.

Огромные, широко распахнутые глаза графини мгновенно наполнились слезами и прерывающимся от волнения голосом, сбиваясь на шёпот, она заговорила:

— Но этого не может быть! Ах, я так и знала! Почему? Почему вы верите кому угодно, только не мне? По-вашему, то, что король меня жестоко изнасиловал, я тоже придумала? Я сама изорвала свою одежду и попросила герцога меня избить? Я сама обрезала свои волосы и добровольно отдалась миньонам короля? Зачем, объясните мне, если сможете, мне придумывать всю эту историю с письмом? Что же вы молчите, Этьен?

И то, что напоследок она назвала его не отче, а выкрикнула его имя, заставило юношу вздрогнуть и поднять на неё глаза. Слёзы градом катились по её побледневшим щекам и исчезали среди жемчужин ожерелья и в кружевной отделке глубокого выреза на груди. Взгляд Этьена невольно устремлялся за этими солёными, прозрачными каплями и упирался в бурно вздымающуюся от возмущения полуобнажённую грудь. Разум его начинал туманиться от непреодолимого желания и он ничего не мог с этим поделать. Пытаясь сосредоточиться на разговоре, Этьен с видимым усилием перевёл взгляд выше, на заплаканное лицо Регины. Напрасно. Потому что это невинное, искреннее, прекрасное лицо не лгало. Потому что любимые глаза сейчас страдали от несправедливости обвинения. А ещё потому, что Этьен слишком хорошо помнил, каким затравленным и обезумевшим был взгляд графини в ту роковую ночь. Такого нельзя было ни придумать, ни сыграть.

— Ответьте мне, Этьен! — требовала ответа Регина, — Почему вы поверили чужим людям, а не мне?

О, она продумала каждое слово! Одной-единственной, как бы невзначай сорвавшейся фразой она переводила в разряд чужих весь орден иезуитов, всё окружение Этьена. И оставляла за собой совершенно особое место в его жизни.

— Но, Регина, как я могу подозревать во лжи святых отцов? — растерялся Этьен.

— Сколько лет вы служите ордену? — она уже не плакала, только глаза её горели решительно и гневно, — Вы хотите сказать, что ни разу за эти годы вы не сталкивались с тем, что ваши собратья скрывали правду или не договаривали до конца? Вы никогда не уличали никого из них в откровенной лжи на благо ордена?

Это был провокационный вопрос. Что мог ей ответить Этьен? Она была права. Орден давал право своим служителям на обман и неискренность, если это было угодно Церкви. Регина, конечно, не могла этого знать. Следовательно, у неё были основания обвинять орден во лжи…

— Но для чего церкви скрывать правду о вашем письме? — Этьен практически сдался.

— Потому что папе сейчас невыгодно ссориться с королём. Во времена Филиппа Красивого это был бы решающий козырь в открытой войне Церкви и государства. А сейчас подобное письмо может стать только причиной никому не нужной головной боли. Кому какое дело до того, что мне сломали жизнь? Что моё имя втоптали в грязь, а над телом отвратительно глумились? Где же мне искать справедливости, если даже Церковь отказалась меня защитить?

Регина в отчаянии закрыла лицо руками.

Ошеломлённый Этьен не знал, что ей ответить. Его идеалы, его прошлое и на много лет вперёд предопределённое будущее, все связи и авторитеты рухнули в один миг. Его окружала ложь. Жестокая и ничем не прикрытая. Беспощадная и вечная, как сама жизнь. Ложь, которую раньше он не хотел замечать, потому что она, как ему казалось, никому не мешала. До тех пор, пока она не окружила своей паутиной волшебной чистоты цветок по имени графиня де Ренель. Цветок, который погибал теперь из-за чужого равнодушия и вседозволенности власть имущих. Эта женщина одним своим присутствием на грешной земле переворачивала с ног на голову заученные Этьеном с детства истины и правила. Она выпадала из привычной ему картины мира. Эта прекрасная и невинная жертва распутного короля словно пришла из старинных легенд о первых христианских мученицах, которые страдали за свою веру и предпочитали смерть позору. Так и Регина страдала при дворе только потому, что не была ни на кого похожа. Только потому, что обладая редкостной красотой, богатством, титулом, положением при дворе, она посмела остаться самой собой и отказалась жить по принятым правилам. И сколько бы ни пытались теперь король, Гизы и все прочее столкнуть её вниз, в яму порока и лицемерия, она продолжала оставаться выше и чище их всех.

— Вы такой же, как и все, — глухо проговорила, не отнимая ладоней от лица, Регина. — Вам проще и легче жить, как будто ничего не случилось. Напрасно я попросила вас о помощи.

Голос её был так слаб и полон такой безнадёжной печали, что Этьен не выдержал. Он упал перед ней на колени, вцепился пальцами в её тонкие, затянутые в зелёный бархат запястья и взмолился:

— Не говорите так, Регина! Не надо! Я верю вам. Только вам одной. Я сделаю всё, чтобы защитить вас. Отныне я буду служить только вам. Только не прогоняйте меня. Позвольте просто быть рядом. Мне всё равно нет без вас жизни. Я люблю вас…

Он замолчал, испугавшись собственного признания, и не в силах отпустить дрогнувших рук.

Тихий, еле слышный счастливый вздох был ему ответом. Регина наклонилась к нему и он почувствовал, как её губы легко коснулись его лица. И тогда он осмелился поцеловать её. Один-единственный раз коснуться её губ, словно величайшей святыни этого мира. Он поцеловал её трепетно и робко, как ни одну женщину до этого. Так, как раньше целовал только святое распятье. Зная, что память об этом поцелуе будет жить в его сердце вечно и будет светить ему в самые тёмные и страшные времена, поддержит в минуты невыносимого отчаяния.

Он разжал руки, отпуская её от себя, потому что не имел права, не заслужил, не был достоин держать в своих объятьях, как простую смертную женщину, эту пришедшую из легенд святую.

— Спасибо, — тихо прошелестели её губы, — я никогда не забуду, что вы поверили мне в час, когда все остальные клеветали на меня.

Этьен наблюдал, как Регина позировала для портрета и искренне сочувствовал художнику, который даже не догадывался о том, какое счастье было даровано ему судьбой — писать портрет той, которая однажды будет названа святой и, возможно, этот портрет станет иконой.

Он смотрел на сводящее с ума своей красотой лицо и не обращал внимания на работу мастера. А на холсте загадочно улыбалась красавица-колдунья, каждая черточка лица которой дышала страстью и гордыней. И только в уголках надменных губ пряталась боль… Мастер рисовал, не задумываясь, и рука гения смогла уловить то, чего не могли понять ослеплённые восхищением или ненавистью глаза других людей. Возможно, потому что голландец был единственным, кто смотрел на неё взглядом ремесленника, ювелира, которому нужно всего лишь правильно огранить бриллиант.

Он останется единственным, кто увидел и недосягаемость этих совершенных черт, и смертельный яд манящей улыбки, и горькую тоску и одиночество в глубине безмятежных глаз.

— Скажите, если бы я была вашей натурщицей, — задумчиво спросила однажды Регина художника, — кого бы вы писали с меня?

Случившиеся при этом разговоре Этьен и герцог Майенн, перебивая друг друга и не дожидаясь ответа художника, воскликнули:

— Святую Женевьеву! — воскликнул иезуит.

— Елену Троянскую! — соответственно, герцог.

— А вы-то, господа, с каких пор причисляете себя к художникам? — насмешливо фыркнула Регина и перевела любопытствующий взгляд на голландца.

Он долго и сосредоточенно смотрел на её лицо, словно не до конца разгадал его загадку за время работы над портретом, а потом сказал:

— Ваше сиятельство были бы идеальной натурщицей. И не потому, что ваша красота обладает столь сокрушительной силой, а потому, что она изменчива и неуловима, как море. Я писал бы с вас и Марию Магдалину кающуюся, и Лилит соблазняющую, и Юдифь с головой врага в нежных своих руках, и Антигону, ради погребения тел своих братьев идущую против закона, и влюблённую Изольду Белокурую, — и улыбнувшись, добавил, — Для святой Женевьевы вы слишком красивы, а для Елены Прекрасной слишком умны.

— Ну что ж, — Регина слегка склонила голову к плечу, — за такой откровенный и в меру льстивый ответ, а в особенности за то, что вы умело заткнули за пояс этих молодых господ, я сделаю вам необычный подарок. После того, как мой портрет будет готов и при условии, что я буду им довольна, вы сможете использовать меня в качестве натурщицы для одной картины. На ваш выбор.

— Графиня, а вы не боитесь, что художник захочет написать с вас Афродиту, из волн выходящую? Или Леду непосредственно в процессе соблазнения её Зевсом? — всплеснул руками молодой Гиз.

— А мне, по-вашему, есть чего бояться? Или стесняться? — Регина капризно нахмурила брови.

— Женщине, даже вполовину столь прекрасной, как их сиятельство, совершенно не нужно бояться позировать обнажённой, ибо совершенное тело не нуждается в одеждах, — ответил художник.

— О! — Регина лукаво улыбнулась, — Учитесь галантности у моего живописца, герцог. Потому что ещё одно подобное двусмысленное высказывание из ваших уст — и вам грозит моя немилость и опала.

— Простите, ваше сиятельство, но я тоже думаю, что графине де Ренель не пристало быть натурщицей, — робко подал голос Этьен.

— Ну вот ещё, глупости какие! — топнула ногой Регина. — Для Дианы де Пуатье, значит, не было ничего зазорного в том, что Жак Гужон изваял её обнаженной, в образе богини-охотницы, обнимающей шею оленя, а на меня сразу напустились в два голоса "Непристойно! Неприлично!".

— Диана де Пуатье позировала для своего же портрета и к тому же… — начал объяснять герцог, но она перебила его.

— И к тому же у неё не было таких нудных поклонников и старшего брата, который вечно всем недоволен, чтобы я ни сделала. Бьюсь об заклад, что после первого же сеанса, едва мастер сделает набросок моего лица на холсте, вы, ваша светлость, или мой духовник, или оба сразу, напишите графу де Бюсси о моей новой эскападе. Пожалуй, я скоро перестану и вовсе принимать вас у себя.

Чувствуя себя сильным и благородным защитником оскорблённой жертвы, молодой иезуит не замечал, что сам стал послушной игрушкой в руках женщины. Всего лишь за несколько дней, наслушавшись "случайных" признаний и "скрытых" жалоб Регины, сказанных как бы ненароком, вскользь, между разговором, Этьен воспылал жгучей ненавистью к семейству Валуа и в сердце его закралось подозрение в непогрешимости папы и в высшей справедливости церковного суда.

Но, несмотря на внутреннюю борьбу и рушившиеся идеалы, Этьен был счастлив, как никогда. В отличие от герцога Майенна, который чувствовал себя полным идиотом. Две бестии втянули его, как и Этьена, в свои безумные планы, вертели им, как хотели, и он, в отличии от вышеупомянутого иезуита, с самого начала знал, что всё это — лишь игра, что он — прикрытие для истинных желаний Регины. Знал, но ничего не мог поделать. Екатерина-Мария — та другое дело, она всегда умела подчинить себе брата и ощущать себя круглым дураком в её присутствии давно уже было для Майенна в порядке вещей. Но каким образом графиня де Ренель обрела над ним такую необъяснимую и абсолютную власть, он не знал. Добро бы она была его любовницей, так ведь нет, всё, что до сих пор ему перепадало — ничего не значащие поцелуи. Лёгкие и искрящиеся, как молодое вино, столь же пьянящие и мимолётные. И Шарль бешено завидовал своему сопернику де Лоржу. Пусть его и не было сейчас рядом с Региной, но Шарль догадывался, что Филипп был единственным, кто утолил свою жажду живой водой её любви. И пусть эта вода была наполовину опиумом, без которого невозможно долго прожить, но Филипп отныне знал её вкус. Его же, великого соблазнителя, самого молодого из неотразимых Гизов, Регина держала в друзьях. Она ему даже ничего не обещала. А он всё чаще ловил себя на мысли, что его лёгкое увлечение превращается в нечто большее и глубокое. Нежданная и незнакомая любовь осторожно пробиралась в его сердце. И что самое странное — Майенну это нравилось.

А вот опасная затея сестры и Регины ему, напротив, с каждым днём нравилась всё меньше. Тем более, что они до конца не раскрывали перед ним всех карт и он до сих пор толком не знал, для чего им обеим так понадобился молодой иезуит и какие на самом деле отношения связывают Регину с духовником. Ещё больше бесило Шарля то, что кардинал Лотарингский, судя по всему, знал обо всём этом больше, чем он. И однажды он высказал обеим интриганкам всё, что думал на этот счёт.

— Вы обе водите меня за нос и держите за дурака! На кой чёрт вам сдался этот скользкий иезуит? Говорю вам, не связывайтесь с этим орденом. Решили повторить подвиги Филиппа Красивого? Забыли, чем обернулась для Капетингов война с тамплиерами? Так вот, иезуиты пострашнее будут, помяните моё слово. Тамплиеры повсюду кичились своими богатствами и влиянием на все королевские дворы Европы вот и достукались. А в этом тихом омуте такие бесы водятся, что вам туда лучше не соваться!

— Что ты раскудахтался, как деревенская курица? — поморщилась Екатерина-Мария. — Сравнил кого с тамплиерами! Знаменитый орден сколько столетий стоял у власти? А этим выкормышам Лойолы полсотни лет не наберется. Не смеши меня! Ты всего-навсего ревнуешь Регину к иезуиту.

Виновница этого всплеска эмоций заинтересованно посмотрела на примолкшего герцога.

Под её взглядом скрывать что-либо было бессмысленно и Шарль развёл руками:

— Да. Я ревную. Мне кажется, вы обе заигрались. Одна плетёт интриги и наблюдает за их развитием и результатами, а вторая вжилась в роль роковой соблазнительницы и теперь забавляется с чужими чувствами столь бездумно и бессердечно, словно мстит всему мужскому племени за свою боль. Что? Разве я так уж далёк от истины?

Екатерина-Мария ничего не успела возразить, как Регина стремительно подошла к Майенну и вкатила ему звонкую пощечину.

— Видеть тебя не желаю, — прошипела она и с видом оскорблённой королевы удалилась, оглушительно хлопнув дверью.

— Кретин, — сухим голосом оценила герцогиня Монпасье брата.

— За что? — он растерянно потирал горевшую щеку.

— А сам не догадываешься? За то, что любишь копаться в чужой душе, не имея ни прав на это, ни умения делать это вовремя и грамотно. По-твоему, Регине самой не надоело наше затянувшееся представление? К сожалению, Этьен либо гораздо умнее, либо несколько глупее, чем мы предполагали, я ещё до конца не разобралась. Во всяком случае, он не мычит не телится, а нам нужно, чтобы он сам, — понимаешь, именно САМ — дошёл до мысли отомстить за честь графини.

— Но неужели же его никак нельзя подтолкнуть?

— Это нужно сделать очень аккуратно. Работа должна быть ювелирная. В противном случае Виара может заподозрить неладное. Он верит Регине именно потому, что король её действительно изнасиловал и ей не нужно было ничего изображать и придумывать. Если хочешь, чтобы тебе поверили — разбавь свою ложь каплей правды. В нашем случае, конечно, этой правды почти половина, но ставки так высоки, что малейший промах может нам дорого обойтись. На кону стоят ни больше ни меньше — наши головы. Игра пошла гораздо тоньше, чем ты привык, мой дорогой брат. Мы очень осторожно блефуем, но это не может продолжаться вечно. Остаётся надеяться, что Медичи допустит какой-нибудь промах раньше нас. И молиться, чтобы Бюсси как можно дольше не возвращался из Анжу.

Шарль, в глубине души всегда мечтавший избавиться от неподкупного Цербера в образе старшего брата своего божества, предложил спустить Бюсси с цепи по возвращении в Париж. Одно слово — и он в праведном гневе сметёт династию Валуа с лица земли.

— Так-то ты любишь Регину? — взгляд Екатерины-Марии заметно погрустнел, — Ты забыл, каково ей было, когда его ранили на дуэли у неё на глазах?

— Не забыл. Вот только я что-то не припомню, чтобы он особенно страдал от дурных предчувствий, когда король издевался над Региной!

Терпение герцогини лопнуло, к тому же с минуты на минуту должен был прийти Гийом и ей не было никакого дела до того, что думал её брат.

— Знаешь что, ты лучше догони Регину и разбирайся с ней без моего участия. У меня есть более важные дела, нежели ваши взаимоотношения.

— Твои отношения с капитаном рейтаров Вожероном?

— Не твоё собачье дело! — отрезала герцогиня и так же демонстративно, как это сделала Регина, вышла из кабинета.

— Ох уж эти Евины дщери! — в сердцах Шарль громыхнул по столу кулаком, но не рассчитал силу удара и запрыгал, тряся ушибленной рукой

Рене де Бираг нервно мерил шагами личный кабинет Екатерины Медичи. Королева-мать, тяжело и шумно дыша, откинулась в кресле и от возмущения не могла вымолвить ни слова.

— Некоронованный король Парижа! — канцлер истекал ядовитой слюной, — у кого только повернулся язык так назвать этого выскочку-Гиза! Сколько можно терпеть их претензии и амбиции!

— Да называй он себя хоть четырнадцатым апостолом, не в том дело, — наконец, отдышалась королева-мать, — а вот оживившуюся переписку Гизов с Испанией пора бы уже прекратить. Я не уверена, что мы контролируем все их совместные планы. Кто знает, кого из наших людей перекупил Генрих Гиз или кардинал Лотарингский.

— Тех, кого нельзя подкупить, совратит их великая вавилонская блудница, эта рыжая бестия де Ренель, — прошипел канцлер.

— О да! Как я и предполагала, этот суккуб помимо соблазнительного тела обладает ещё и дьявольски изворотливым умом. Эта знает, куда бить, ибо камень за камнем, медленно, но верно она разрушает всё, что я столько лет создавала. Мне доподлинно известно, что она переписывается с Генрихом Наваррским и к этому приложила руку проклятая Монпасье, недаром весь Париж судачит о её новом любовнике-гугеноте. Она спит с вертопрахом Майенном и, видимо, так хорошо его ублажает, что он перестал волочиться за всеми юбками Франции в одночасье, так что я уже не могу с уверенностью сказать, кто кем вертит — Гизы ею или она Гизами. Она спит со своим духовником и тоже небезуспешно, поскольку в осином гнезде, которое иезуиты свили неподалеку на Монмартре, нашу красавицу стали подозрительно часто замечать. Одному Богу известно, что она задумала. Жуайез заваливает её подарками и нагло игнорирует приказы короля вернуться в Лувр. Дерзкий мальчишка заперся в своём родовом поместье и я сильно подозреваю, что он готовит дорогу к отступлению графине, если она заиграется. Нужно что-то делать. Ты меня слышишь, Рене? Мы должны нанести удар первыми, пока Гизы не подняли свои полки в атаку. И в буквальном смысле тоже, ибо аппетиты Испании соразмеримы разве что с претензиями Гизов. И если они однажды договорятся, то нам не поможет сам Господь Бог. Пока Гизы сильны, не будет покоя ни мне, ни моим детям.

— Что они могут сделать вам, королеве-матери и королю Франции, благословленному на правление католической Церковью? — Рене попытался успокоить королеву-мать.

— Всё, что угодно. Особенно, если я не знаю точно, чего именно, кого и где следует опасаться. А что касается церкви, то она, как дорогая шлюха, любит того, кто больше платит. Как думает мой канцлер, где больше золота — в королевской казне или в подвалах лотарингской ветви, испанского короля и Клермонов вместе взятых? И не забудь посчитать веское слово кардинала Лотарингского.

Бираг и сам понимал, что королевский трон не то что накренился — он шатался. И это было заметно невооруженным глазом.

— Что именно вы ждёте от меня, ваше величество?

— Сбрось кумира с пьедестала. Ударь змею в самое слабое место. Так, чтобы от стыда и страха она глаз поднять не смела, чтобы от ужаса она потеряла голову и совершила пусть одну, пусть маленькую, но ошибку. И я уверена, что она выведет нас на Гизов. В конце концов, одного неверного шага будет достаточно, чтобы предъявить ей какое угодно, даже самое невинное, обвинение. Если она окажется твёрже, чем я думаю, то уж пылкий наш безумец Бюсси без всякого сомнения сгоряча, из страха за неё, попадётся в силки. А уж тогда, спасая друг дружку, они в зубах принесут мне доказательства измены Гизов. И никакой грубой физической силы! Нельзя возводить её в ранг святых великомучениц.

В холодных глазах канцлера что-то блеснуло:

— Клянусь, я поставлю эту мерзавку на колени. И вытащу из неё клещами планы Гизов.

— Что ж, надеюсь, тебе повезёт больше, чем моему сыну. Он тоже клялся поставить её на колени. Ну, поставил. Правда, в более постыдную позу, но и это не сработало. Нужно уронить её так низко и так сильно, чтобы она не смогла больше подняться, чтобы не вышагивала бесстыже по улицам с гордо поднятой головой.

Зима во Франции в тот год выдалась на редкость холодная. Тёплые и ясные дни припозднившейся осени сменились резко и грубо сначала серым ненастьем, а потом сильными заморозками и стылыми ветрами. На святого Николая реки покрылись тонким слоем льда, с низкого, неулыбчивого неба то и дело сыпалась колючая ледяная крупа. Париж окутался пеленой пара от дыхания людей и лошадей и дымом горевших повсюду костров и топившихся печей и каминов. Обитатели Двора чудес посиневшими пальцами пересчитывали редкую милостыню, подаяния уже не выпрашивали, а дерзко требовали. И воровали совсем уж безбожно. Зато, как никогда процветали трактиры, где отогревались замерзшие горожане, и обувные мастерские. В квартале башмачников работа не затихала ни днём, ни ночью — городу нужна была утеплённая обувь. Мадлена едва успевала справляться с заказами: стараниями Регины и герцогини Монпасье её мастерская процветала.

Но, не смотря на холода, к Рожеству Париж начал готовиться загодя, и Регину тоже не могла не коснуться эта праздничная лихорадка. И напрасно Этьен, как и все уважающие себя священнослужители, убеждал её о необходимости строго поста и объяснял великое значение всенощного бдения для подготовки души к таинству рождения Христа. Все его нотации и напоминания были тщетны, как тщетны были слова всех без исключения священников. Рождество было для парижан прежде всего праздником, и потому его следовало именно Праздновать. Графиня де Ренель, разумеется, придерживалась такого же мнения.

Итак, на городских улицах устраивались полуязыческие игрища, в морозном воздухе далеко разносились песни как религиозного, так и двусмысленного содержания. Дом на улице Гренель не был исключением, тем более что Регина ждала к Рождеству возвращения Луи. По её твёрдому мнению, человек не мог найти веских причин для того, чтобы не встретить великий праздник в кругу семьи. Предпраздничная суета вкупе с радостно-тревожным ожиданием Луи и предвкушением мести королю захватили её полностью, так что часто кружилась голова и на губах то и дело качалась загадочная улыбка. Регина сходила не только на ночную мессу, но и даже на три дневных.

Но вот уже кухарки, сбиваясь с ног, готовили большой рождественский ужин и дразнящие ароматы жареного гуся, кровяной колбасы, запеченной свинины и яблочного пирога витали по дому, сверкало и блестело начищенное столовое серебро, золотая утварь и хрустальная посуда на поставцах. И Регина, вернувшаяся с улицы Косонри, румяная с мороза, с выбившимися завитками отрастающих, непокорных волос, в компании пьяных от радости и ощущения праздника Екатерины-Марии, герцога Майенна и Гийома де Вожерона со смехом ворвалась в распахнутые двери, ища глазами Луи. Екатерина-Мария шумно возмущалась — ей показалось, что праздничное шествие было менее пышным, чем в прошлом году, и церковь Сент-Шапель была плохо и безвкусно украшена. Шарль, громко хохоча, передразнивал священников, которые едва не выронили раку с мощами святого Марсилия, вынесенную по случаю "победоносного окончания войны с гугенотами во Фландрии".

— Боюсь, во всей Франции не хватит мощей, чтобы выносить их каждый раз, когда король будет праздновать свою "окончательную и блистательную" победу над еретиками, — фыркнула Регина.

Праздничное настроение в её душе таяло стремительно, как первый снег, и как он оставляет после себя холодную липкую грязь, так и рождественская радость её оставляла горький и тяжёлый осадок. Луи не вернулся. Он не приехал даже на Рождество. он знал, как дорожила Регина этим праздником, потому что лишенная в детстве маленьких домашних радостей и ярких праздников, она была так счастлива прошлой зимой, когда ходила вместе с ним на ночную мессу, а потом до упаду танцевала и пела на городских улицах и с жадным детским любопытством смотрела рождественскую мистерию. Как же они веселились тогда! А потом объедались за столом, ломившимся от праздничных яств, и дарили друг другу подарки, и засыпая, Регина слушала последнюю в своей жизни сказку, которую полупьяный Луи, смеясь, рассказывал ей…

Мучаясь от неразделённой, запретной любви, тогда она ещё не понимала своего счастья. Разве знала она, что впереди её ждут горькие обиды, унижение и позор, муки ревности и несправедливые обвинения Луи. И сейчас она согласна была услышать от него хоть самую жестокую брань и самые обидные слова, но лишь бы его голос разносился по дому, лишь бы его глаза хоть на мгновение задержались на её лице. Лишь бы он был в этом городе… Но он предпочёл развлекаться в Анжу и одному богу ведомо, как и с кем он встречает это Рождество.

— О, если бы приехал Филипп, — сорвалась с её губ тихая, почти неслышимая жалоба и Регина не сразу осознала, чьё имя произнесла.

И вдруг поняла, что если бы сейчас крепкая рука де Лоржа легла ей на плечо, боль и печаль отступили бы в тень, и тоска по Луи не так рвала бы ей сердце. Но в эту ночь с ней не было ни брата, ни Филиппа.

Остаток праздничной ночи прошёл, как в тумане. Она улыбалась, флиртовала с Шарлем, кто-то приходил к ним, куда-то шла с Екатериной-Марией она. Опять отбивалась от приставаний Шарля. Ещё помнила робкое прикосновение чьих-то губ — кажется, это был Этьен, — к своему плечу. Всё сплелось и слиплось в какой-то разноцветный, пьяный и шумный ком. Она веселилась, чтобы никто не догадался о том, как ей одиноко и горько, чтобы не лезли в душу с ненужными расспросами, но светлого и чистого ощущения праздника, ожидания чуда — уже никогда больше не появлялось в её сердце.

Унылая и холодная зима тянулась и тянулась, казалось, ей не будет конца и весна никогда не начнётся. Морозы трещали почти до середины февраля, так что на Сретенье даже менестрелей не было видно на городских улицах. Регина старалась без особой нужды не выбираться из дома — у неё постоянно мёрзли руки и ноги, она простужалась и немилосердно чихала. Екатерину-Марию бесило это вынужденное бездействие, но оттащить графиню от жаркого камина было невозможно.

Весна пришла неожиданно. Она с налёту ворвалась в замерзающий Париж на крыльях тёплого, радостного ветра. В считанные дни, под напором пьяного от собственной храбрости и наглости солнца растаял снег, плавился на реке лёд. По улицам бежали грязные, вонючие ручьи, уносящие вместе с мусором и нечистотами остатки зимы. Регина в полдень выходила на набережную и подолгу стояла, прикрыв глаза и почти не двигаясь, словно впитывая солнечный свет и весеннее тепло, оживала, как подснежники в лесу. Потом шла на улицу Де Шом, где вместе с герцогиней Монпасье закрывалась в её кабинете и несколько часов из-за запертых дверей доносились их приглушённые голоса, взрывы смеха, шуршание бумаг и безбожные ругательства. Иногда к ним присоединялся кардинал Лотарингский и они какое-то время вели себя тише, пока служитель церкви исподволь не начинал флиртовать с красавицей-графиней. Тогда из кабинета опять слышалась шумная возня, звонкий хохот Екатерины-Марии и шутливо-негодующие возгласы кардинала.

В день святого Дионисия Регина собралась вместе с герцогиней Монпасье и Этьеном Виара посмотреть праздничную мистерию во Дворце правосудия. Плотно позавтракав под присмотром Франсуазы сыром, горячими пирожками с яблоками и вскипяченным с мёдом молоком, графиня написала пару писем Жуайезу и Генриху Наваррскому и стала собираться к Мадлене. Этьен ещё вечером вызвался проводить её. Бродить в одиночестве по холодному городу ей не хотелось и потому Этьен был осчастливлен согласием.

Иезуит уже ждал её в библиотеке. Разрумянившаяся со сна, озорно сверкая глазами, она появилась в дверях и следом за ней летел беззаботный и яркий весенний день. Сердце юного Этьена замерло от счастья. Каждую минуту своей жизни он теперь не переставал удивляться своему ничем не заслуженному счастью и благодарить Бога за то, что тот, пребывая явно в хорошем настроении, создал такую красоту, как подобное восходу солнца лицо Регины. Нет, отцы церкви были тысячу раз не правы: тело — это не темница для души, во всяком случае, тело Регины. Это был храм. Светлый, прекрасный и безупречный в своём совершенстве. Наверное, ради таких человеческих дочерей в древние времена ангелы падали с небес.

Этьен шагнул к ней и вынужден был тут же остановиться — из-за юбок графини выдвинулся, угрожающе рыча, Лоренцо. Верный пёс кое-как смирился с присутствием герцога Майенна в жизни своей хозяйки, но вот её духовника он просто-напросто не переносил. При виде чёрной сутаны в глазах собаки загорался кровожадный первобытный огонь и капающая со смертоносных клыков слюна не оставляла сомнений в намерениях Лоренцо. Регина ничего не могла поделать со своим охранником, становившимся с появлением Этьена совершенно неуправляемым, и очень сильно подозревала Шарля в сговоре с собакой.

— Лоренцо, прекрати, — она недовольно притопнула ногой и пес с глухим ворчанием отступил назад в коридор.

Регина протянула руку Этьену:

— Идёмте, друг мой, я не хочу опоздать на представление или занять неудобное место.

Вдоль улиц то тут, то там горели костры, возле которых грелись мальчишки, нищие и просто случайные прохожие; в городе царила предпраздничная суета. В ремесленном квартале было не так многолюдно, как в обычные дни, — народ стекался к Дворцу правосудия, где ожидалось новое представление, судя по словам глашатаев, прямо-таки грандиозное, так что графиня со своим сопровождением без труда добралась до мастерской Мадлены. Этьен открыл перед ней дверь и Регина шагнула в ярко освещенное скупым зимним солнцем и десятком свечей помещение: Мадлена не экономила на свечах, зато и подмастерья её работали быстро и на совесть. Графиня вдохнула знакомый запах кожи и клея, дружески кивнула заулыбавшимся мальчишкам, взъерошила рыжие вихры маленького Жака и, сделав знак Этьену подождать её здесь, поднялась наверх, где её с самого утра ждала Мадлена.

— Ты опять со своим святошей?

Башмачница не слишком приветливо встречала Регину, если та приходила с иезуитом. В ответ графиня пожала плечами и поторопилась перевести разговор в более безопасное русло:

— Мой заказ готов?

Мадлена молча выставила на стол высокие, утеплённые меховой обшивкой уютные башмачки.

— Примерьте, ваше сиятельство. Теперь, может, и не простудитесь. А с монахом гулять не надо бы, это добром не кончится. И вообще… Вернулись бы вы к господину графу. Поженились бы с ним, нарожали ему кучу детей и жили спокойно в Бордо тихой семейной жизнью, как все нормальные женщины.

— Мадлена, — голос Регины неприятно резал холодом, — я у тебя совета не просила. Ты делаешь своё дело, вот и делай. А у меня и без тебя советчиков предостаточно. Советуют все кому не лень. Все добра желают. Но я буду делать только то, что желаю сама. Я не хочу с тобой ссориться и ты меня к этому не вынуждай!

Как бы хорошо они друг к другу не относились, у Мадлены хватало ума понять, что Регина всегда останется графиней королевский кровей, а она — простой башмачницей, её слугой. И с этим можно было только примириться, так что ей ничего другого не оставалось, как развести руками.

— Извините, я, видимо, забыла своё место. Просто я не доверяю монахам. Ну, разве нормальный мужик без женщины обойтись может?

Регина ехидно фыркнула:

— Можно подумать, монахи так-таки и обходятся без женщин! Этот их закон целибата, насколько мне известно, не более чем фикция. Да, они не женятся и детей у них нет. Они спят с женщинами безо всякого брака, а детей просто не признают. Вот и всё. И уж поверь мне, многие из этих святош по части любовных утех более нормальны, чем королевские миньоны. Один кардинал Лотарингский, как я слышала, чего стоит! Ого-го-го…

Мадлена не удержалась и прыснула от смеха, одновременно перекрестившись.

— Господи, прости нас, богохульниц!

— Кстати, о Господе. Ты идёшь смотреть представление?

— А там сегодня будет мистерия или моралите?

— А чёрт бы его знал. Ох, опять сорвалось! Этьен говорил что-то о моралите.

Мадлена разочарованно протянула:

— Ну-у, нет. Я лучше пойду слушать менестрелей. Года четыре назад тоже моралите играли. Скука была, доложу я вам, такая, что гамены и школяры чуть со стропил не попадали от зевоты. А уж свистели под конец так, что актеров и слышно не было. Не люблю я эти занудные поучения. Вот мистерия — другое дело. Там иногда такое могут завернуть! В прошлом году этому писаке, Реми из Льежа, запретили несколько месяцев в церкви появляться, такое он отчебучил. А вообще мне больше нравятся потешные огни.

— Ладно, как хочешь. А мне скучно дома сидеть. Катрин заперлась у себя в кабинете, Шарль куда-то исчез с самого утра. Ну, ты же знаешь — Семейные Дела Гизов! А Этьен за неделю мне все уши прожужжал этим представлением. Право слово, как ребёнок!

— Хорошо. Тогда я отправлю Жака, чтобы отнёс башмачки вам домой. Он такие поручения любит.

— Ещё бы, его Франсуаза вечно пичкает сладостями, а то и монетку ему вручит.

— То-то я гляжу, он у меня совсем распустился! Что ж, пойдёмте, госпожа, провожу вас немного. Надеюсь, Лоренцо с вами?

— Да. Только, боюсь, во Дворец правосудия меня с ним могут не впустить.

— Вас? Не впустить? Не смешите меня. Даже если бы вы решили въехать туда верхом на корове, вас бы никто не посмел останавливать. Только вы там поосторожнее. Во время представления там вечно давка, ноги оттопчут, платье попортят, а могут и браслеты с кольцами в толпе снять. Со Двора чудес туда обязательно кто-нибудь да проберётся.

Мадлена напрасно опасалась за графиню: лучшей охраной от любого воришки были мощные челюсти Лоренцо, а лучшим пропуском в первые ряды — её узнаваемое во всём Париже, лучезарной красоты лицо и королевские манеры.

Едва шагнув под своды Дворца, Регина замерла с открытым ртом, закрутив головой по сторонам. В детском восторге она ахала и показывала Этьену рукой то на расписанный золотом и украшенный резьбой стрельчатый свод, то на изваяния древних королей, то на стены, столбы и двери, изумительную раскраску и позолоту которых не могли скрыть даже слой пыли и паутина. Её появление тут же заметили школяры, бесстрашно облепившие окна и карнизы сверху донизу, как стайка стрижей. Вихрастый белобрысый сорванец испустил пронзительный свист и провозгласил, едва не свалившись с карниза:

— Закройте глаза, горожане, чтобы не ослепнуть! Графиня де Ренель сегодня затмит своей красотой потешные огни и игру актеров! На сцену можно не смотреть, лично я рекомендовал бы всем любоваться её сиятельством.

Регина весело рассмеялась, подняла голову и задорно подмигнула мальчишке, чем вызвала очередную волну свиста и возгласов. С десяток пронзительных мальчишеских голосов рухнул сверху на толпу горожан:

— Дайте дорогу красоте! Пусть актеры начисто забудут свой дурацкий текст, глядя на главное сокровище Парижа!

И под это восторженное сопровождение, громкий свист и двусмысленные школярские комплименты Этьену удалось протащить Регину в первые ряды. Графиня оглядывалась по сторонам, но никого из знакомых так и не увидела. В-основном, во Дворце собрались простые горожане, торговцы, ремесленники, несколько монахов, школяры, молоденькие девушки со своими кавалерами, но большинство парижан всё-таки предпочли в такой холод остаться дома. Екатерина-Мария, не смотря на то, что её дом находился неподалеку от Бракской площади, всё же не пришла на представление. По словам насмешника Майенна, она не оставляла надежды перетянуть гугенота де Вожерона в католическую веру и наставление красавца-капитана на пусть истинный шло исключительно через постель герцогини. А поскольку Гийом оказался весьма рьяным гугенотом, то спасение его души было делом долгим и трудоёмким. "Вы, Гизы, не ищете лёгких путей", — смеялась над его рассказами Регина.

Само представление, как обычно в таких случаях, задерживалось, и толпа уже начала возмущенно гудеть. Безобидные шутки и едкие остроты из школярского репертуара сменились откровенной руганью и насмешками в адрес устроителей зрелища. Автор моралите метался от занавеса к зрителям, постепенно впадая в панику, и Регина, глядя на его беспомощные попытки успокоить толпу, прятала в меховой воротник хищную улыбку.

— Этьен, — она толкнула локтём своего спутника, — здесь королевский канцлер.

Иезуит оглянулся по сторонам и, как следовало ожидать, никого не увидел.

— Тебе показалось, мой ангел.

— Я готова поклясться, что видела своими глазами его довольную физиономию.

— Ваше сиятельство, королевского канцлера здесь нет. Вы, наверное, просто-напросто увидели похожего на него человека.

— Этьен, ты опять мне не веришь? Я не сумасшедшая! Говорю тебе, я видела его! Мельком, в толпе, но я не могла ни с кем его спутать. Этьен, давай вернёмся домой. Я чувствую, что он приготовил очередную гадость. Мне что-то не по себе, — в голосе её явственно звучали тревожные, испуганные нотки.

— Вам просто показалось, — повторил Этьен и, пытаясь успокоить её, нежно приобнял за плечи, — у него полно других забот, кроме как глазеть на представления. К тому же мы не сможем сейчас пробиться к выходу — вон уже актёры появились. Смотрите, ваше сиятельство.

На импровизированную сцену вышли актёры, которых поочередно представил автор: Добродетель, Спаситель, Благочестивый Король, Зверь, Молодой Рыцарь, Блудница, Монах, Прекрасная Королева. Первые полчаса графиня с нескрываемой иронией следила за действием разворачивающейся пьесы-моралите. Бездарная игра актёров, нелепые костюмы, наивный, местами даже безграмотный текст и по-детски непосредственная реакция зрителей отвлекли её внимание от сюжета. Временами она искоса поглядывала на Этьена, явно увлечённого представлением. Он даже не сразу заметил, что на сцене происходило что-то странное, даже пугающее, а когда сообразил, было уже поздно. Бледнее полотна, он перевёл взгляд на застывшую графиню. Даже шумные мальчишки на окнах потрясённо затихли. Блудница в рыжем парике и золотом платье вульгарно соблазняла Благочестивого Короля и Молодого Рыцаря и, сговорившись со Зверем, обещала тому отдать в его власть всё королевство и Прекрасную Королеву в придачу. Не узнать в Блуднице графиню де Ренель мог только слепой чужестранец из сарацинских стран. Отвратительное в своей пошлости и язвительности зрелище близилось к финалу, обещавшему бесславный конец Блудницы. Регина пошатнулась и ухватилась за плечо Этьена. Юноша обнял её за талию и начал проталкиваться к выходу, уводя прочь. Каким-то чудом им удалось выбраться из Дворца раньше, чем закончилось представление, и Регина не слышала презрительного улюлюканья, свиста и оглушительного хохота, сотрясшего стены Дворца, когда в финале Блудницу с позором изгоняли в ад, где её уже поджидал ухмыляющийся Зверь.

И снова Этьена поразила несгибаемая выдержка Регины. У неё хватило сил и характера, чтобы с гордо поднятой головой пройти по площади до улицы Брак, и свернуть, наконец, к особняку Гизов. И только там рухнула на порог и зарыдала от обиды, бессильной ярости и боли. Выбежавшие на крики Екатерина-Мария и Гийом, одевавшийся на ходу, из глухих проклятий Виара и всхлипов Регины сообразили, что во Дворце правосудия произошло нечто из ряда вон выходящее. И это что-то явно было направлено против графини де Ренель.

Пока Гийом пытался успокоить Регину, Екатерина-Мария решила выяснить подробности происшедшего у Этьена, с каменным лицом методично бившего кулаком в стену. По всему было видно, что он собирается обрушить особняк Гизов.

— Хотите уподобиться Самсону? — поинтересовалась она.

Этьен отвлёкся от стены и, не замечая сочившейся из разбитой руки крови, посмотрел на герцогиню.

— Регине это не поможет, — продолжала она, — может, объясните, что произошло и почему моя подруга вернулась с представления в таком состоянии?

— Они её унизили. Они публично оскорбили её, обвинили в том, чего она не совершала, — еле слышно выдавил из себя юноша.

Екатерина-Мария даже не стала спрашивать, кого он подразумевал под "ними" — и так было ясно.

— Графиня видела в толпе канцлера королевы. Уверен, это его рук дело.

— Один он не смог бы это провернуть, — уронила новое зерно сомнений в душу иезуита Екатерина-Мария.

— Вы хотите сказать… — Этьен побледнел ещё больше, что казалось почти невозможным.

Герцогиня прекрасно знала, что человек скорее поверит в то, во что ему поверить хочется, чем в самый очевидный факт. Особенно до безумия влюблённый юный монах с ещё не перебродившими страстями в крови и образом Регины перед глазами.

— Вы не хуже меня знаете, святой отец, кто стоит за спиной Рене де Бирага.

— Боюсь, что тогда это не последний удар по графине, — вздохнул Этьен.

— Мы должны как-то защитить её, — Екатерина-Мария подняла на него почти беззащитный, умоляющий взгляд.

— Вы хотите сказать, что у вас нет никакого плана? Я в это не поверю никогда, мадам де Монпасье, — Этьен не был бы иезуитом, если бы его так легко можно было заставить что-то делать под дудку женщины.

Но Екатерина-Мария была готова к подобному вопросу:

— У меня? Ну что вы, святой отец! Вы явно переоцениваете возможности женского ума. Мне кажется, что вам лучше посоветоваться с кардиналом Лотарингским. Я бы и сама в такой ситуации не мешкая обратилась за помощью к нему, но подруга сейчас нуждается во мне, я не могу её оставить.

Недобрая усмешка, не предвещавшая врагам Регины ничего хорошего, скользнула по губам Этьена:

— Я прекрасно понял вас, ваша светлость.

Он поклонился ей, бросил исполненный нежности взгляд на плачущую в объятьях Гийома графиню и вышел.

Едва за ним захлопнулась дверь, всхлипы и жалобы в другом конце комнаты прекратились, как по мановению волшебной палочки. Графиня подняла заплаканное лицо с груди Гийома, уже вошедшего в роль вечной жилетки для женских слёз.

— Ну, что? — в голосе Регины, минуту назад надломленном обидой и страхом, теперь звучало подозрительное спокойствие.

— Как я и предполагала, наша рыбка проглотила наживку вместе с крючком, — улыбнулась Екатерина-Мария, поворачиваясь к подруге, — А мой братец кардинал доведёт начатое нами дело до логического конца. Кстати, что там было с моралите?

— Что-что, — Регина скромно потупила взор, — вполне предсказуемый успех у зрителей. Твой литературный талант никогда не вызывал у меня сомнений.

Гийома как обухом по голове ударили. С открытым ртом он переводил ничего не понимающий взгляд с одной женщины на другую и не мог произнести ни слова.

— Господи! — вздохнула герцогиня, не любившая немых сцен, — Гийом, что ты так меня смотришь?

— Это ты? Ты всё подстроила?

Регина подняла очи горе и как бы между прочим обронила:

— Почему сразу она? Будто бы я уже ни на что не способна. Идея-то моя была.

Гийом уставился во все глаза теперь уже на Регину:

— Это что? Это вот сейчас был спектакль? Вы тут передо мной обе всё сейчас разыграли и выставили меня вместе с этим проклятым иезуитом доверчивым идиотом?

— Ох уж это мне мужское самолюбие! — воздела руки к потолку Екатерина-Мария.

— А что такого мы сделали? — возмутилась Регина, — Извини, конечно, но мы просто забыли тебя предупредить.

Герцогиня махнула рукой:

— Будет тебе перед ним распинаться, переживёт как-нибудь. Мы не хотели рисковать. Извини, конечно, за правду, но у тебя, любимый, нет актёрского таланта. Нельзя забывать, что Этьен Виара — иезуит. Ему ничего бы не стоило раскусить твою неумелую игру. Я могу пустить пыль в глаза самому черту, если понадобится, Регина у него вне подозрений при любом исходе. А твоё натуральное поведение добавило правдоподобия страданиям графини.

— Я не понимаю, — развёл руками юноша.

— Кто бы сомневался, — ехидно заметила Екатерина-Мария, — Что нам, по-твоему, оставалось делать? Очередной гадости со стороны Медичи следовало ждать со дня на день и все наши старания узнать, откуда именно подует ветер, ни к чему не привели. А так мы выиграли время, потому что вся эта компания, сколоченная старой каргой Медичи, будет долго думать, кто же опередил их и выступил против Регины, а свои козыри они ненадолго придержат. До лучших времён. Которые для них уже никогда не наступят. Кроме того, Этьен мог перегореть. Мог охладеть к нашей красавице, что маловероятно, но всё же стоило подстраховаться. Жажда мести в его алчущей воздания душе могла остыть и что тогда? Все планы — коту под хвост?

— Дьяволицы… — изумлённо покачал головой Гийом, — и что теперь?

— А теперь дело за кардиналом Лотарингским, — ответила Регина. — Мы приготовили оружие, а направит удар он. Нам остаётся только ждать и не упускать моего духовника из виду. А для этого…

Её размышления прервало плотоядное рычание Лоренцо. Пёс лениво поднялся с пола и направился к дверям, всем своим видом выражая готовность съесть того, кто находился снаружи. Так он встречал только одного человека — Шарля Майенна. Последний не замедлил материализоваться из-за дверей с грохотом, шумом и вихрем эмоций, всегда сопровождавшими его появление. Судя по всему, случилось что-то непредвиденное, поскольку Шарль попросту перешагнул через своего извечного врага и ринулся к женщинам, сметая всё на своём пути в буквальном смысле этого выражения: маленький столик с вазами был перевёрнут, кресло отброшено привычным движением ноги. Лоренцо впал в прострацию от такого поведения — его персона впервые была проигнорирована.

Регина первая почувствовала неладное и инстинктивно попыталась спрятаться за спиной Гийома. Не успела. Изображая само воплощение праведного негодования, Майенн возопил, картинно простирая руки к ней:

— Какое коварство! Как ты могла?! После всего, что я сделал для вас обеих, так бесчестно со мной поступить! — наверное, если бы не присутствие Лоренцо, герцог уже бы тряс графиню за плечи.

Хлопая ресницами, Регина переглянулась с Екатериной-Марией. Та пожала плечами, всем своим видом давая понять, что ей известно не намного больше.

— Может, объясните, что произошло? — обретя утраченное спокойствие, попросил Гийом.

Шумно дыша, герцог обвиняющим жестом указал на Регину:

— Вот оно — воплощение женского коварства! Пусть она и объясняет, зачем ей понадобилось вызывать в Париж де Лоржа.

Регина беспомощно посмотрела на подругу.

— Это не мы, — с предельной, совершенно не свойственной ей честностью ответила за обеих Екатерина-Мария.

— Это не они, — подтвердил Гийом, хотя в глубине души ожидал от двух интриганок чего угодно.

Шарль заткнулся и молча переводил взгляд с одной женщины на другую. Если он хоть что-то понимал в женщинах, то сейчас они не врали.

— Это конец, — смогла, наконец, произнести Регина, — если Филипп в Париже, значит, Этьена он не подпустит ко мне на расстояние пушечного выстрела.

— И меня тоже, — ввернул Шарль.

Сестра отмахнулась от него рукой и вздохнула:

— Для полного счастья нам теперь не хватает только Бюсси.

И тут раздался очередной стук в дверь.

Красноречивый взгляд Регины был лучше всяких слов. И всем присутствующим сразу стало ясно, кто в эту минуту стоял возле дома Гизов.