В ночь с 24 на 25 августа 1572 года Париж был разбужен оглушительным, торжествующим набатом. Подали сигнал к началу Варфоломеевской резни колокола Сен-Жерменского предместья: Сен-Жермен-л'Оксеруа, Сен-Жермен-ле-Пре, Сен-Дени и за ними поднялись уже колокола всех окрестных церквей, монастырей и аббатств. Увешанные белыми шарфами приверженцы "истинной" католической веры под предводительством трёх Гизов высыпали на ночные улицы города, дабы избавить благочестивых католиков от гугенотской ереси, поднявшей голову после того, как Маргарита Валуа обвенчалась с Генрихом Наваррским.

Филипп Монтгомери, граф де Лорж, во всеобщем кровавом помешательстве никакого участия не принимал. Не потому что сам был гугенотом — он был убеждён в том, что нападать на спящих безоружных людей, будь они хоть протестантами, хоть язычниками, по меньшей мере неблагородно. К тому же, Филипп никогда не считал себя соратником Гизов. Нельзя сказать, чтобы Карл IX как король приводил его в восторг, но и возводить на трон Генриха Гиза он не собирался. Ну, и если быть совсем честным, Филипп сочувствовал гугенотам. До такой степени, что предупредил некоторых своих знакомых о том, что им лучше будет покинуть город на некоторое время.

Оставаться равнодушным к тому, как вооруженные паписты безнаказанно убивали женщин, детей, стариков, грабили под шумок дома зажиточных гугенотов, Филипп долго не мог. Подняв на ноги своих людей и выдав им оружие, он вместе с ними выбежал из дома на помощь отбивавшимся от разъярённой, опьяневшей от крови толпы соседям-протестантам. Нескольких из нападавших Филипп узнал: такие же соседи, как и он сам, такие же люди, изо дня в день здоровавшиеся с этими несчастными гугенотами, заходившие к ним в гости, евшие их хлеб и пившие их вино, целовавшие их дочерей шальными весенними ночами. А теперь эти люди безжалостно резали, насиловали, душили, рвали на части живую плоть тех, с кем ещё вчера болтали на рынке. И он не понимал, что должно было случиться, чтобы обычные, нормальные люди стали убийцами. И кто знает, может, его слуги и пажи точно также умылись бы невинно пролитой чужой кровью, если бы не железная воля их графа и его ясный, звонкий голос, взывавший к их разуму.

Поскальзываясь в лужах крови, спотыкаясь о тела раненых и убитых, Филипп прикрывал спасающихся от папистов двух женщин с целым выводком детей, уже непонятно своих ли, чужих — это уже не имело значения, когда смерть дышала в затылок. Вся эта ночь слилась для него в один сплошной кровавый кошмар. Он уже сбился со счета, скольких несчастных успел затолкать в двери своего дома, сколько людей с белыми шарфами ранил, останавливая бессмысленное убийство. И ему самому было удивительно, как он смог сохранить во всеобщем безумии здравый рассудок, как не опьянел от крови, как сумел сохранить контроль над своими слугами и пажами.

С соседней улицы донёсся истошный женский визг и Филипп, захватив с собой одного из слуг, бросился на помощь. Забившись в какой-то угол, молодая женщина в разорванном платье прикрывала онемевшего от страха ребёнка и пронзительно кричала. Четверо мужчин, вытирая окровавленные ножи белыми шарфами, надвигались на беззащитную жертву не торопясь, словно растягивая удовольствие. У порога одного из домов уже лежали растерзанные тела старика и двух молодых парней, совсем мальчишек. Видимо, все они спали, когда двери их дома были взломаны, а самих хозяев вытащили из постелей и выбросили на улицу, где и прирезали, как свиней. Глава семейства, единственный, кто успел оказать какое-то сопротивление, бился в предсмертной агонии на полу разорённого дома.

— Оставьте их! Убирайтесь прочь! — крикнул Филипп убийцам, отвлекая их от добычи, — Неужели вам мало того, что вы уже натворили? Сколько ещё крови должно быть пролито, чтобы вы напились ею досыта?

Обычно его властный голос и богатая одежда производили впечатление на простолюдинов, но не в этот раз. Завязалась драка. Филипп успел крикнуть обезумевшей женщине, чтобы спасалась в графском доме, но та только дрожала, не в силах двинуться с места.

— А ну, пшли вон! — громом среди ясного неба прозвучал чей-то надменный голос, разом перекрывший звон и лязг железа и проклятья, заполнившие улицу.

Этот голос Филипп узнал бы из тысячи: так самоуверенно и нагло вёл себя в подобных ситуациях только один человек в Париже — Луи де Клермон сеньор д'Амбуаз граф де Бюсси, его лучший друг. Бюсси вообще любил эффектно появляться на публике. Не изменил он своим привычкам и на этот раз: его изысканный чёрный с серебряным шитьём камзол, короткий белый бархатный плащ и такой же берет с роскошным чёрным пером смотрелись, словно картина из какой-то другой, совершенно иной реальности, не имеющей никакого отношения к охватившему город кровавому помешательству. Паписты, увидев это необыкновенное создание, на мгновение окаменели. Чем Бюсси и воспользовался: не особо церемонясь, он влепил пару затрещин противникам Филиппа, кому-то достался пинок, кому-то хватило разгневанного взгляда. Луи де Бюсси не нужно было доставать шпагу — его и так знал весь город. Знал и любил, называя Королём Парижа. Ошеломлённые его появлением, "белые шарфы" побросали оружие и скрылись в узких ночных переулках.

Филипп опустил шпагу и устало качнул головой:

— Знаешь, ты, наверное, единственный человек во Франции, который ещё может остановить это безумие.

Луи приподнял тонкую бровь:

— А ты, мой друг, уж точно единственный человек в Париже, который бросается защищать гугенотов, открыто выступая против Гизов.

— Не хочешь же ты сказать, что ты сегодня на их стороне?

— Я всегда только на своей стороне. Но и останавливать "это безумие", как ты выразился, не собираюсь. Меня это не касается. Как и тебя, впрочем. Но скажи на милость, что тебе не сиделось дома? Я понимаю, ты у нас любишь примерять образ Ланселота, но не нужно было делать этого сегодня. Парижу время от времени необходимо упиваться не вином, но кровью. Сегодня это кровь гугенотов, завтра, возможно, будет наша. Ты не сможешь спасти всех, Филипп. Так что забирай эту девку вместе с ребёнком и сматываемся, пока не нагрянули очередные "истинно верующие".

Филипп подхватил на руки напуганного малыша, Луи довольно бесцеремонно перебросил потерявшую сознание женщину через плечо и понёс её, словно рулон дешёвой ткани, к его дому.

Ругая друга на чём свет стоит и не меняя надменного выражения лица, Бюсси помог Филиппу отстоять ещё несколько человек от кровавой расправы, так что к утру дом де Лоржа превратился в один большой приют для уцелевших гугенотов. "Ноев ковчег: всякой твари по паре", — цедил сквозь зубы раздражённый сверх всякой меры Луи. Закрывшись в кабинете Филиппа, друзья допивали вторую бутылку шамбертена, ломая голову над тем, как, а главное — куда вывозить из Парижа овдовевших женщин и осиротевших детей. У кого-то за пределами Парижа родственников не было, кто-то до сих пор не мог отойти от потрясения и вразумительно ответить на вопросы, а несколько маленьких детей и говорить-то толком ещё не умели.

Судя по всему, самаритянские наклонности Филиппа оказались вещью заразной, поскольку избалованный всеобщей любовью циник Луи тоже всерьёз озаботился дальнейшей судьбой несчастных. Правда, его хватило ненадолго. Кончилось всё тем, что Луи с грохотом опустил на стол кубок и фыркнул:

— В конце концов, это единоверцы Генриха Наваррского. Вот пусть он о них и заботится. Если, конечно, останется в живых. В общем, ты волен делать, что тебе заблагорассудится, а мне уже пора во дворец, пред светлые очи герцога Анжуйского. В Лувре сегодня будет весьма интересно.

Филипп пристально посмотрел на Луи: что-то в выражении его лица ему не нравилось.

— Луи, а что ты делал ночью возле Турнельских дворцов? Насколько я помню, ты не собирался участвовать в этой затее Гизов?

— Ну, как тебе сказать, — усмехнулся Бюсси, — в их затеях я никогда не участвовал. Если только они не отвечали моим интересам. Вообще-то я ночью спешил к тебе, чтобы оплакать безвременную кончину своего кузена.

— Антуан Клермон? — Филипп начал догадываться, какая нелёгкая понесла Бюсси в охваченный безумием ночной город.

Весь Париж был в курсе этой семейной распри, вылившейся в судебную тяжбу. Два этих кровных родственника были настолько разными, насколько это вообще может быть среди людей. С одной стороны, католик, поэт, дамский угодник, законодатель мод, виртуозный фехтовальщик, неисправимый дуэлянт, идеальный образец парижского дворянства красавец Луи де Бюсси, чьим манерам и нарядам не подражал только ленивый. С другой — гугенот Антуан де Клермон, воплощение провинциальной безвкусицы и мужланства, не имеющий ни малейшего представления о приличиях, но! — столь же виртуозный боец на судейском поприще, сколь и его кузен на поле брани. И, пожалуй, единственным его талантом было знание всей судебной софистики и красноречие в судах. Поговаривали, что он пустил по миру не меньше своих недругов, чем Бюсси — заколол на дуэли.

В течение последних трёх лет кузены судились, оспаривая друг у друга права на маркизат Ренель, довольно лакомый кусочек богатых земель. В отличие от хитроумного кузена, Луи был совершенно некомпетентен в дебрях крючкотворства и сутяжничества, а посему шансов переиграть Антуана на его территории у Бюсси не было, и Антуан уже примерял к своему родовому имени титул маркиза де Ренеля. И совершенно напрасно.

Никто не мог упрекнуть Бюсси в жадности, да и дело было не столько в наследстве, сколько в природном упрямстве графа. Он не терпел, когда кто-либо переходил ему дорогу. А уж когда хамоватый, неотёсанный родственничек начал повсюду кичиться своим громким именем и к месту и не к месту упоминать о своём близком родстве со знаменитым Бюсси, Луи взбесился окончательно и поклялся любой ценой убрать с дороги несносного кузена.

События Варфоломеевской ночи оказались для него как нельзя кстати. Луи соображал быстро, особенно, если дело касалось его личных интересов, и умел ловить нужный момент. К тому же, Антуан, на счастье Луи, был гугенотом, подданным Генриха Наваррского. Удача сама шла в руки, просто просилась в них! Так что граф всего лишь воспользовался случаем.

И теперь с невинным видом опустил ресницы, пряча дьявольский блеск глаз за непроницаемым длинным занавесом.

— Ты его убил?

Луи пожал плечами:

— Я бы не стал этого утверждать. Мало ли кого сегодня ночью убили. Вот и мой несчастный родственник погиб, геройски сражаясь за свою веру.

— Антуан? Геройски сражаясь?

— Ну, нельзя сказать, что он проявил чудеса героизма, но какое-никакое сопротивление попытался оказать…

— А у тебя откуда такие сведения? Ты же, вроде как, непричастен к его смерти? Он погиб в стычке с папистами, верно ведь?

— Вот что меня всегда в тебе восхищало, друг мой, так это твоя проницательность! Да, бедный маркиз де Ренель убит папистами. Он до конца отстаивал свои ложные убеждения. Мир его праху и давай выпьем за помин его души!

— Охотно. Только одно ты упускаешь из вида — все знали о вашей тяжбе и уже завтра ни у кого не останется даже тени сомнения в том, кто убрал с дороги беднягу Антуана, воспользовавшись всеобщей резнёй гугенотов.

— Плевать! — беспечно отмахнулся Луи, — Никто ничего не докажет. Кому сейчас интересен очередной дохлый гугенот, сам посуди?

— И всё же королева-мать не упустит такой козырь. Луи, ты играешь с огнём!

Он призадумался. Несколько минут он озадаченно завязывал и развязывал золотые шнуры, украшавшие его колет, потом резко дёрнул один из них и вскинул на Филиппа торжествующе сверкнувшие глаза.

— Эврика! Я откажусь от наследства кузена в пользу своей сестры.

— Какой сестры? У тебя разве есть сестра? — удивлению Филиппа не было предела.

Бюсси всеми воспринимался как единственный в своём роде наследник гордого имени Клермон-Амбуазов и никто даже не подозревал о существовании приложения в виде сестры.

— У меня есть младшая сестра, Регина де Клермон. Ей сейчас лет тринадцать, она воспитывается в монастыре.

— В монастыре? Но… Если ты не намерен забирать её оттуда, то всё её имущество рано или поздно станет собственностью Церкви.

— Ты рехнулся? — Луи скептически скривил губы, — Когда это Клермоны отписывали свои земли монастырям? К тому же, кто тебе сказал, что она станет невестой Господней? Я выпишу её в Париж и выгодно отдам замуж. Если она хорошенькая и не очень глупая, может, мы с тобой породнимся?

— И ты отдашь маркизат в приданое? — недоверчиво протянул Филипп.

Луи снова опустил глаза долу, так что совершенно невозможно было угадать, что у него на уме.

— Ну, ты же не станешь избавляться от неё, как от первого претендента на земли Ренель?

— Что-то у тебя сегодня шутки неудачные. Сам-то сейчас понял, что сказал? — в голосе Луи дрогнула обида, — Я за меньшее убивал на дуэли. Неужели ты всерьёз мог подумать, что жалкий клочок земли для меня дороже родной сестры?!

— Ничего себе жалкий клочок! Однако ради него ты легко избавился от кузена и не спешишь замаливать грех, — хмыкнул Филипп и тут же смолк под негодующим взглядом Бюсси.

— Далась тебе эта земля! Как будто в ней дело! Да я бы этого остолопа Антуана не тронул, если бы он не бесил меня своими деревенскими замашками и хамством. Меня раздражало то, что подобный ублюдок назывался повсюду моим родственником.

— А какая она, твоя сестра? — дипломатично сменил темы Филипп.

Луи затих, посопел, опять потеребил шнуры и рассмеялся:

— Чёрт тебя дери, Филипп, с твоей манерой вечно ставить меня в тупик! Я не помню её совсем. В последний раз, когда я её видел, она была трёхлетней пигалицей, отчаянно рыжей, с капризным голосом и вечно испуганными круглыми глазами. Она таскалась хвостом за кормилицей, хлюпала сопливым носом и просила есть. Я её не особенно любил. И знаешь почему? Мой любимый конь и два охотничьих пса, как и вся остальная живность в доме, ползали перед ней на пузе от умиления. Кони, собаки, кошки, соколы — все поголовно её обожали, словно она имела над ними необъяснимую власть. Надеюсь, с возрастом эта маленькая ведьма утратила свои способности, иначе весь королевский двор, весь этот позолоченный бестиарий потеряет последний рассудок, когда Регина там появится.

— Боишься, что в её присутствии померкнет твоя слава? — проницательные синие глаза графа откровенно смеялись.

— Чёрт возьми, Филипп! В этот раз ты не угадал. Я боюсь, что ко всем моим неприятностям и хлопотам добавится самая большая проблема по имени Регина де Клермон, маркиза де Ренель.

— Так ты её лет семь не видел уже?

— Ну да. С тех пор, как покойный отец отдал её в монастырь урсулинок. Он и так-то её не любил никогда, а после смерти матери и вовсе видеть её не мог.

— Почему?

Луи пожал плечами:

— Да кто его знает. Я сам ещё сопляком был в то время, что я понимал? Слышал, что отец часто ссорился с матерью, ревновал её. А тут ещё дочь уродилась рыжей — ни в мать, ни в него. Он вообще долго не признавал её, потом уже бабка кое-как уладила всё это, мол, сама по молодости согрешила, да и скандала побоялись. Ну, а мать у нас слабенькая была, чувствительная… Болеть начала, после родов долго не могла оправиться, отец тут со своими ревностями. Она умерла, ты знаешь, совсем молодой. Отец озверел, начал во всём Регину обвинять. Хотя, если разобраться, она-то при чём? В общем, убрал он её от глаз подальше, у него не то сестра, не то тётка в этом монастыре настоятельницей была, вот Регину к ней и отослали.

— А ты?

— А что я? Говорю же, я тогда совсем мальчишкой был. Ну, а потом не до неё как-то стало. Письма, правда, из монастыря приходят. Настоятельница жалуется. Говорит, в этой девчонке сидит легион бесов и нет-де никакой управы на неё. Я так и не понял, что она там натворила в последний раз, не то монастырь чуть не сожгла, не то какую-то ведьму привела. Франсуаза меня до сих пор поедом ест, что я девочку не забрал. А куда я её заберу? Сам видишь, в Париже чёрт знает что творится: то мы с гугенотами дружим, то мы их режем, Гизы то со старухой Медичи лобызаются, то глотку перегрызть готовы друг другу. Куда я ребёнка привезу? И что я с ней делать буду?

Филипп сокрушенно покачал головой:

— Ты не прав, Луи. Это всё отговорки. Похоже, эта девочка не нужна тебе, как не нужна была твоему отцу.

— Хватит нравоучений, ты утомляешь меня, Филипп! Вот исполнится ей шестнадцать, вызову её из монастыря и вручу тебе. Хочешь, женись на ней, хочешь, становись её опекуном. Думаю, у тебя лучше получится о ней заботиться. Нам сейчас с твоими гугенотами надо что-то делать. Есть у меня одна идея…

Гугеноты, спасённые Филиппом и Бюсси, были благополучно переправлены в Англию под охраной людей графа де Лоржа. Разговор о маленькой Регине де Клермон был постепенно забыт друзьями, правда, маркизат Ренель всё же перешёл в её собственность. А потом Луи и вовсе стало не до неё: в 1573 году герцог Анжуйский был избран королём Польши и Бюсси, как один из самых блестящих дворян Франции, сопровождал его в этой поездке. Год спустя, после скоропостижной смерти Карла IX, герцог вернулся в Париж, буквально перехватив корону у своего невезучего братца Франсуа-Аннибала Алансонского. А потом Францию потрясли две подряд религиозные заварушки, спровоцированные Генрихом Наваррским и неугомонными Гизами. В перерыве между этими разборками Бюсси успел смертельно влюбиться в жену Генриха Наваррского Марго, с которой познакомился на коронации Генриха III. Две столь яркие звезды на небосклоне Лувра не могли не встретиться. Завязался бурный, красивый роман, доставивший много неприятных минут и Беарнцу, и Екатерине Медичи, возненавидевшей дерзкого Бюсси. Королева-мать не преминула настроить против него своего любимца Генриха, и Бюсси, в пику им обоим, перешёл в лагерь Франсуа-Аннибала, ставшего герцогом Анжуйским. Юный герцог восторгался умом и красотой своей сестры Марго и готов был исполнить любой её каприз, а потому Бюсси безнаказанно творил и говорил всё, что ему приходило на ум.

В стране творилась полная неразбериха. Два Генриха — король и Гиз — делили власть в стране, третий Генрих — Наваррский — спасал свою жизнь и своих единоверцев. И на фоне непрекращающихся междоусобиц и противостояния Католической Лиги и гугенотов пока что выигрывал один Бюсси: увлечённые взаимной грызнёй, король и Гизы смотрели сквозь пальцы на дерзкие выходки нового губернатора Анжу, который беззастенчиво обирал свою провинцию. В те годы Бюсси по праву считался одним из богатейших людей Франции и самым завидным женихом в Европе. В Париже молодые дворяне сделали его своим идолом, горожане буквально носили его на руках, Марго Валуа совершала из-за него одно безумство за другим, его катрены и сонеты знали наизусть, его шпаги и острого языка боялись недруги, герцог Анжуйский полностью попал под влияние его страстной, гордой натуры. Звезда сеньора де Бюсси сияла всё ярче.

Стоило ли удивляться, что бурная личная жизнь и придворная карьера отодвинули на задний план всё, что было связано с именем Регины?