"Он видел её всего мгновение, но такого мгновения ещё не было в его жизни. Он даже не понял, что с ним случилось, только знал, что это что-то небывалое, странное и этого нельзя объяснить. А она ушла, её уже не было.

И он прикрыл глаза ладонью, чтобы не забыть увиденного, чтоб ни на что другое не смотреть".

Пер Лагерквист "Мариамна"

Граф де Бюсси со своим любимцем-пажом юным розовощёким Мишелем обогнали многочисленную и оттого медлительную свиту герцога Анжуйского на полдня пути. Луи гнало вперёд томительное предчувствие Встречи. Он не представлял, что такого может ждать его в Париже (кроме, разумеется, свалившейся на голову благодаря причудам Марго младшей сестры), но был почти уверен в том, что там, за воротами Парижа — его Судьба и потому спешил.

Тёплый летний ветер развевал тёмно-каштановые кудри графа, белые перья на берете пажа и гривы лошадей и доносил тяжёлый, неприятный запах города. Луи въехал в город через ворота Сен-Марсель и на площади Мобера столкнулся со своими закадычными друзьями: виконтом Бертраном де Рошфором и графом Робером де Шарантоном.

Друзья приветственно помахали ему рукой:

— Ну, как там в Наварре? Не умер от скуки? Насколько я слышал, гугенотки все сплошь добродетельны и пугливы, — умело изобразив безгрешное неведение, спросил Робер.

— Погода мерзкая, развлечений никаких, настоящих сражений тоже нет, да и женщины не так красивы, как в Париже, — как можно легкомысленней ответил Луи.

— Говорят, Маргарита Валуа зачастила к своему мужу. Неужели решила стать протестанткой? — Робер уже вовсю хихикал.

— Да ну тебя к чертям! — вспылил Луи, — мне что, по-твоему, нечего больше делать было, как только разбираться в семейных делах Генриха Наваррского или проверять вероисповедание его жены? Я же не спрашиваю тебя, что за нечистая сила носит вас в это время в нескольких кварталах от дома!

— А мог бы и поинтересоваться, — подал голос виконт.

— Видишь ли, дружище де Бюсси, — пустился в объяснения Робер, — после того, как ты отбыл в Анжу, развлекать парижских красавиц стало некому и мы, как истинные твои друзья, решили заменить тебя на поле битвы.

Луи по очереди окинул критическим взглядом обоих дворян и обречённо махнул рукой, мол, что с вас взять, вы всё никак не можете повзрослеть.

— Слово дворянина, мы почти справились, — не умолкал Робер, — но в Париже расцвела новая роза, и тут без твоего участия мы не можем даже посмотреть на неё.

— Какая роза? — мгновенно оживился Луи, — Почему я ничего не знаю об этом цветке и что же это за прелестница, если такие отчаянные храбрецы и знаменитые сердцееды не могут даже взглянуть на неё?

И тут же умолк под недоуменными взглядами друзей.

— Ты что, издеваешься над нами или действительно до сих пор не сообразил, почему мы с самого утра толчёмся на площади, ожидая тебя? — в голосе Робера прорезалось сдерживаемое раздражение.

Бюсси перевел взгляд на простоватое лицо Бертрана.

— Луи, в самом деле, что с тобой? — спросил де Рошфор — Весь Париж только и говорит о невозможной красоте твоей сестры, а ты за столько лет нам даже словом не обмолвился о графине де Ренель.

Бюсси с такой силой шлёпнул себя по лбу, что его бархатный берет упал на мостовую.

— Тысяча чертей! Мне это и в голову не приходило!

— Так ты нам что-нибудь можешь сказать о своей сестре? — не выдержал Робер.

— Друзья, клянусь, я о ней сам ничего не знаю, кроме того, что её зовут Регина, ей восемнадцать лет и Маргарита Валуа протежирует ей. Судя по всему, вы теперь знаете о ней больше, нежели я сам. Но обещаю, что я представлю вас ей при первой же возможности. Кстати, а какой сегодня день?

— Среда, — подал голос Мишель.

— Час от часу не легче! — граф воздел руки к небу. — Её же сегодня представляют ко двору и если я не успею…

Луи пустил лошадь в галоп, оставив друзей недоуменно переглядываться посреди площади.

— Сумасшедший, — скорбно констатировал Робер. — Тем не менее, то, что хотели, мы узнали. Графиня де Ренель ни с кем пока не помолвлена.

— ???

— Бертран, ну сам подумай: если Луи начисто забыл о существовании сестры, то когда бы он успел пообещать кому бы то ни было её руку! Так что едем домой, к вечеру нам нужно быть в Лувре во всеоружии.

Но для графа де Бюсси потрясения не закончились. Не успел он прийти в себя после встречи с друзьями и привыкнуть к мысли, что слава о красоте его сестры уже гремела в Париже, как нарвался на разгневанную кормилицу. Мадам Беназет, заменившая ему мать, всю жизнь только и делала, что баловала и ласкала его. Но сегодня она стояла в дверях, наблюдая за тем, как слуги устанавливают натёртый до блеска поставец. Был канун праздника тела Господня и возле большинства домов уже стояли такие поставцы с самой лучшей золотой и серебряной и стеклянной посудой. Бюсси почти никогда не занимался подобной ерундой и не вникал в такие домашние тонкости. Видимо, с появлением Регины порядки в доме несколько поменялись. Служанки гремели подносами и в дверном проёме Луи видел яркие вспышки, когда солнечные падали на стенки золотых чаш или дорогих кубков из венецианского стекла.

Кормилица стояла, подбоченившись и с выражением лица, обещавшим, что на бедовую голову графа должны вот-вот обрушиться все грозы и бури мира.

Луи не успел издать ни звука в своё оправдание, как Франсуаза разразилась гневной тирадой:

— Ну, наконец-то, пожаловал хозяин! Долгонько ж вы отсутствовали, господин граф. И как же следует понимать мне всё это? Вы хоть помните, что у вас сестра должна была вернуться домой? Мало того, что сами вечно в разъездах, вечно то на войне, то у любовниц, так вместо родного брата бедное дитя увидела в своём доме пьяную компанию каких-то прощелыг! Девочку едва не прогнали из собственного дома! Почему вы хотя бы меня не известили, чтобы я к её приезду всё устроила? Почему не послушали меня, не уволили этого мерзавца и вора Себастьяна, который в ваше отсутствие превратил дом семьи де Клермон в дешёвый трактир?

— Франсуаза, клянусь, я ничего не знал! В конце концов, да что я такого сделал? Это ты меня теперь всегда так встречать будешь? — Луи попытался смягчить нрав кормилицы одной из самых своих неотразимых улыбок.

Номер не прошел. Суровая госпожа Беназет хмуро покачала головой:

— Всё вы знали, Ваше сиятельство. Девочка сама говорила мне, что молодая королева Наваррская лично писала к вам о своём решении взять её из монастыря. Вы знали, что ваша сестра со дня на день должна была приехать домой. Но вас же никогда не интересовала эта бедная сиротка! Нет в вас ни капли жалости.

— Франсуаза, ну что ты несёшь? Какие прощелыги в моём доме? Что здесь вообще происходит? В конце-то концов, меня кто-нибудь впустит в собственный дом!

— Конечно, где же вам знать, что происходит в доме! Вы сами уже скоро забудете, где этот самый дом находится. Видано ли, так распустить слуг, чтобы те сдавали дом в наём, как какой-нибудь придорожный трактир. И кто ещё может похвастаться, что не видел единственную сестру пятнадцать лет? Да выйди она сейчас к дверям, вы ведь её даже не узнаете. Господи, вы даже не удосужились не то что навестить дитя в монастыре — вы забыли о ней.

— Ничего себе! Я подарил ей целый маркизат!

Взгляд Франсуазы явственно говорил о том, что ей всё прекрасно известно об этой скандальной истории с наследством убиенного Антуана Клермона.

— Стыдно, господин граф. Где же это видано, чтобы Регину де Клермон забирала из монастыря любовница её брата, эта развратница, о похождениях которой только ленивый не знает. И вы позволяете женщине с такой репутацией опекать невинную девочку!

— Франсуаза!

— Я знаю, как меня зовут, Ваше сиятельство. Вы можете прямо сейчас уволить меня. Вы можете тысячу раз напоминать мне, что я не хозяйка этого дома и иву здесь с вашего разрешения. Но я всё равно скажу: вы поступаете сейчас недостойно. Вы ведёте себя, как избалованный, самовлюблённый мальчишка. Если вам нет никакого дела до родной сестры, сказали бы мне и я сама забрала бы сиротку из обители. Или попросили бы графа де Лоржа. Этот достойный дворянин менее скомпрометировал бы доброе имя девушки, нежели компания распутной королевы Наваррской и её наперсниц.

— Всё! Довольно. Я всё понял и осознал свою вину. Завтра же поженю Регину с Филиппом де Лоржем и пусть этот твой любимчик нянчится с ней всю оставшуюся жизнь и слушает твои нравоучения, открыв рот, только, Бога ради, оставьте вы меня все в покое! — сорвался граф и проскочил мимо загораживавшей вход монументальной Франсуазы.

С горящими щеками, под возмущенные возгласы кормилицы Луи пулей влетел в дом. Так стыдно ему в жизни не было. Конечно, Франсуаза вела себя в высшей степени непочтительно по отношению к хозяину, только какой же он ей господин, если она его с пеленок вынянчила и никого роднее и ближе у него в жизни не было! К тому же, сегодня она была абсолютно права. Вина за графом действительно была немалая. Конечно, у него была масса неотложных дел, но всё же Регина была всей его семьей и в ней тоже текла кровь Клермонов. И ответственность за неё целиком и полностью лежала на Луи с того дня, когда они оба осиротели. Но именно эта ответственность его и пугала. Одно дело — тащить на себе воз государственных дел, балансировать на грани войны и мира, плахи и трона, играть судьбами народов и государств, ввязываться в интриги и с легкостью пресекать заговоры, манипулировать неглупым, но трусливым и нерешительным герцогом. И совсем другое — отвечать за судьбу беспомощного ребёнка, девочки, наследницы гордого имени Бюсси. Кроме того, его, баловня судьбы и любимца женщин, гораздо больше интересовала собственная персона, чем смутные воспоминания о маленькой девочке.

Пожалуй, не напиши ему Маргарита о своей заинтересованности в судьбе юной графини, Бюсси ещё бы лет десять не задумывался о своих обязательствах. Но, что ни говори, а подобное отношение королевы Наваррской к Регине ему льстило. Это было и очередным доказательством её любви, и подтверждением того, что позиция Клермонов при дворе усилится.

Луи бросил мимолетный взгляд на часы: времени оставалось катастрофически мало. Маргарита, судя по всему, уже утащила Регину в Лувр. Никогда в жизни Луи не собирался на бал так небрежно, нарушая все общепринятые правила и махнув рукой на моду. Кое-как переодевшись и наскоро приведя себя в порядок под непрекращающееся ворчание кормилицы, чертыхаясь от того, что слуги до сих пор тянулись неизвестно по какой дороге, а тех, кто оставался в Париже, Регина в его отсутствие уволила, граф помчался в Лувр в сопровождении перепуганного всей этой суматохой Мишеля.

Он спешил, очень спешил. Впервые в жизни торопился на очередное "сборище", как он сам называл все приёмы, балы, празднества и аудиенции. "Одно хорошо: сестра у меня, как оказалось, редкая красавица. И что я, действительно, так переживаю? Отдам девицу замуж за Филиппа. Он же у нас вечно с кем-нибудь носится, то с проигравшимся пажом, то с больной проституткой, то с захромавшим конем. Он-то точно никогда не забудет и не обидит свою жену. Он ей даже изменять не станет, ангел наш. И вообще, самая подходящая партия для графини де Ренель из рода Клермон: богат, знатен, с хорошей репутацией, состояние в карты не проматывает, и в отличие от меня, в придворных интригах не участвует, ревнивых любовниц не заводит. Пожалуй, ему можно доверить младшую сестру с закрытыми глазами. И Франсуаза будет довольна", — думал он, входя в раскрытые двери Большого зала, не дожидаясь, пока объявят его имя, слишком громкое и известное, чтобы его могли не узнать. Бал был в самом разгаре. Только что начали очередную модную новинку — целый танцевальный роман "Жестокая участь", манерный, медлительный, полный завуалированных намёков. Бюсси презрительно скривил губы: "Чёрт, как жаль, что в Лувре до сих пор не решаются танцевать вольту, как при дворе рыжей англичанки! Стройные щиколотки, мелькающие из-под взвивающихся вверх юбок, мужская рука, смело обнимающая тонкую талию, женская рука, смело опирающаяся на мужское плечо! Вот это танец! Помнится, года два назад меня чуть от церкви не отлучили за то, что я осмелился станцевать вольту с Дианой де Грамон. Не то что эти бесконечные романы с музыкальным сопровождением, где в лучшем случае можно коснуться пальцами запястья партнёрши. При том, что все прекрасно знают, что происходит после окончания очередной пляски в тёмных галереях и узких коридорах Лувра…".

В соседнем зале шла увлечённая игра в карты, в кости, в бирюльки. Машинально Луи кивнул знакомым, отвесил несколько дежурных поклонов и комплиментов дамам, перебросился парой фраз с немногими друзьями, не переставая искать глазами сестру, точнее, Маргариту, поскольку сестру он всё равно не узнал бы, даже столкнись он с ней нос к носу. Он знал только, что если рядом с его возлюбленной окажется незнакомая девушка лет восемнадцати, значит, это и есть его сестра.

Шум голосов, свистящий змеиный шепот "летучего эскадрона" Екатерины Медичи — этого вечного осиного гнезда, единственное достоинство которого было в незаурядной красоте, тихий звон шпаг придворных хлыщей, мерцание свечей, и душный запах смеси духов и пота немытых тел. Знакомые лица-маски, пустые глаза без какого-либо намека на душу и ум, приветственные улыбки, скрывающие зависть, похоть, ненависть — что угодно, но только не радость. Откровенные, манящие взгляды женщин и миньонов, казалось, оставляют на коже липкие следы и тошнота порой подкатывает к горлу. О, Господи милосердный, как он устал от всего этого! Скорее бы уж найти Маргариту, отбыть положенное для приличия время, сдать Регину с рук на руки Филиппу и закатиться вместе с Бертраном и Робером в какой-нибудь шумный и легкомысленный кабак, где мужчины откровенны, а девушки доступны и непосредственны, а если уж совсем повезёт, незаметно шепнуть Марго о маленькой уютной квартирке на улице Медников — их тайном приюте. В этом позолоченном аду, куда ни глянь, везде — только лицемерие, ложь и зависть. Здесь все — рабы своих пороков и своих господ. Он легко мог предсказать, чьей любовницей станет хорошенькая блондинка, стоящая рядом с Гизом, кому перешёл дорогу дерзкий капитан Комиланд, потому что всю эту придворную возню он в совершенстве познал и изучил ещё в ранней юности. Но где же, черт побери, эта Марго!

Яркая, ослепительная вспышка огня и мрака, позолоченного солнцем снега и сверкающей стали ударила по глазам. Я не могу дышать, не могу думать, я забыл даже своё имя. Безликая масса придворных, каменные стены дворца, гобелены, свечи — всё плывёт утренним туманом и исчезает, растворяется. Всю жизнь ждать и бояться этого мгновения — мгновения встречи с той, ради которой можно не задумываясь пожертвовать спасением души, гордым именем и богатством, властью и жизнью — всем, что когда-то имело для меня значение. Но я никогда не верил, что в этих пропитанных кровью и ненавистью, подлостью и грязью стенах, среди этих продажных великосветских львиц и блудливых кошек можешь однажды появиться Ты.

От сияния Твоей красоты больно глазам. Дурманящий, невероятно свежий и чистый запах Твоего тела я вдохнул вместо воздуха и эта сладкая отрава сейчас растворяется в моих лёгких, в моей крови и стало отчетливо понятно, что ничем иным я никогда уже не смогу дышать. Я готов поклясться, что никогда раньше не видел Тебя, но почему-то в моих руках, в моих пальцах просыпается воспоминание о том, что эти огненные волосы легче и мягче самого дорогого шёлка, что с Твоей кожей цвета горных снегов на рассвете не сравнится драгоценный фландрский бархат. Мои губы пылают огнём от желания припасть к Твоим губам и выпить их ярко-алую кровь с привкусом дикого меда (почему я так уверен, что у Твоих губ именно такой вкус?). Но эти глаза… Они сводят меня с ума. Драгоценные камни Твоего ожерелья меркнут в блеске Твоих глаз. Два осколка горного хрусталя, в которых отражается грозовое небо; два смертельно острых стальных клинка, которые пронзают моё сердце; два серебристых озера, в которых с восторгом безумия тонет моя душа…

Смятенно стоял молодой граф, в изумлении глядя на юную красавицу в платье тёмно-зелёного шёлка, отделанном узкими полосками безумно дорогого кружева. Красота её лица и изысканная простота наряда резко выделялись на фоне роскошных до рези в глазах платьев и одинаково кукольных лиц придворных модниц. Так различаются творение гения и старательные работы-подделки его учеников. Кое-кто уже обратил внимание на странно восторженное выражение лица графа де Бюсси и посмеивался, зная, кто так поразил его, но ещё не зная, какие страсти бушевали сейчас в его сердце. А между тем многие прославленные красавицы отдали бы полжизни и собственную душу в придачу только за один такой его взгляд. И никто не обратил внимания, как побледнело его лицо, когда к девушке подошла королева Наваррская и, что-то шепнув ей, поманила Луи рукой.

Регина, ослеплённая, ошеломлённая окружившими её роскошью и величием, чувствовала себя ребёнком, которому снился невероятный яркий сон, утром ставший явью. Золотая лепнина на стенах, венецианские зеркала с тысячами отражённых в них свечей, искусная роспись потолков, статуи итальянских мастеров, картины ценой в целое состояние, красивейшие женщины Франции, похожие в своих нарядах на ярких тропических птиц, дерзкие кавалеры с улыбками и взглядами опытных соблазнителей. Голова шла кругом и Регина никак не могла запомнить ни одного имени из тех, которые называли ей фрейлины Маргариты, лица мужчин и женщин сливались в одну загадочную и пугающую маску. Всего того, что Регине так не хватало в тихой обители урсулинок, здесь было с избытком; в ней проснулось совершенно детское любопытство — так хотелось всё потрогать, узнать на ощупь, на вкус, провести пальцем по алебастру статуэток, постучать ногтём по огромной китайской вазе, покачать её, проверяя, упадёт или нет. И самое удивительное — что всё это было настоящим, реальным, всё это было для неё навсегда. И вот уже стайка прелестных созданий в невообразимом ореоле кружева, шёлка и духов обступили её и что-то защебетали наперебой и Регина, ни слова не узнавая, несла что-то в ответ, кивала и улыбалась. Чей-то вкрадчивый голос шептал ей на ухо нежную чушь, чья-то горячая рука влекла её к танцующим парам, и, захваченная красочной каруселью, Регина уже приготовилась окунуться в этот обманчивый водоворот, не замечая ни рифов, ни подводных камней, ни акул и ядовитых рыб, но остановилась, внезапно оробев при виде подчёркнуто надменного лица.

Высокий, статный красавец, вошедший в зал, чем-то зацепил её внимание и она сначала с удивлением, а потом замирая от восхищения и непривычного страха смотрела на него, не в силах отвести взгляд. Чувство собственного превосходства и лёгкое презрение ко всему, что его окружало, сразу бросалось в глаза. Он был одет по последней моде и держался с вызывающей независимостью, он явно задавал тон среди молодых дворян, потому что вокруг него сразу образовался людской водоворот, словно все непременно желали к нему прикоснуться или хотя бы оказаться поблизости. Но к его безупречно красивому лицу словно намертво была припаяна маска. Он играл привычно и лениво пресыщенного жизнью баловня судьбы, дамского угодника и легкомысленного сердцееда, и больше всего в этот миг Регине захотелось заглянуть под эту маску и увидеть истинное лицо этого незнакомца, продвигавшегося по зале с завораживающей грацией хищного животного. Все, кого она до сих пор видела при дворе, носили похожие маски. Но у большинства за ними была пустота, глухая и серая. У кого-то — о! у многих, — под маской скрывалась чудовищная, лживая и жестокая личина, у кого-то наивная, пугливая сущность, больше всего боящаяся выделиться из общей толпы и нарушить раз и навсегда установленные правила. Изредка она видела отсвет острого ума и своеобразного характера, но даже такие люди прятали свою непохожесть, открываясь, быть может, только самым близким. Искренность и естественность были не в моде, это Регина уже начала понимать. Но лицо этого незнакомца, слишком красивое и неуловимо знакомое было для неё terra incognito, она никак не могла понять источник той загадочной силы, которая притягивала её. Точно так же было, когда она увидела Рамиреса, но только намного слабее и незначительней. А сейчас что-то неподвластное рассудку неудержимо заставляло Регину бесконечно долго всматриваться в это лицо, в каждый жест, в каждое движение сильных рук незнакомца.

Но вот его бархатные чёрные глаза остановили на ней своё ленивое скольжение и вспыхнувшее в них удивление стремительно разгоралось лесным пожаром, выжигая постылую маску, превращая её в живое, точёное лицо, каждая черта которого начала дышать радостью. Именно радость засияла в глубоких, длинных глазах незнакомца, словно всё это время он искал именно её, Регину, искал долгие годы, устал от бесплодных этих поисков и закрылся, как щитом, репутацией повесы и дерзкого гордеца. У неё на глазах разбивался вдребезги, словно старое мутное зеркало, его бездушный, фальшивый мир, в который вольным ветром врывалась Она. Впервые в жизни Регина чувствовала себя целым миром, созданным для одного-единственного человека. И она подумала, что вся её жизнь, всё, что происходило с ней с самого первого вздоха, было дорогой к этому человеку, к его опустевшему сердцу, к его разуверившейся душе.

Что это со мной? Куда исчез весь воздух из зала, какой ветер погасил все свечи в один миг? Боль тысячью мелких острых осколков стекла вонзилась в моё сердце, мучительно-сладкий огонь пробежал по жилам и в одно мгновение прожила я сотню жизней и все их бросила к ногам архангела с бархатно-чёрными глазами, обратившего на меня свой взгляд. Душа моя встрепенулась и птицей, вырвавшейся из тесной клетки тела, летит к Тебе, задевая крылом надменные розовые губы, прижимаясь к матово-белой коже, и растворяется в южном ночном небе Твоих глаз. Тело моё превратилось в натянутую до предела струну и ждет только одного — прикосновения этих длинных пальцев, этих сухих губ, — чтобы замурованная в нем заживо музыка ожила и заглушила холодный голос разума. Я вся сейчас — лишь гулко бьющееся кровоточащее сердце, в котором нет ничего: ни воспоминаний, ни боли, ни радости, — только ощущение полёта, головокружительного падения в бездну. И рвётся из меня отчаянный крик: "Я здесь! Забери меня, убей или подари жизнь, но только услышь меня, мой Бог и мой вечный раб".

Счастье искрящейся радугой освещает этот зал ярче всех свечей мира. И слёзы восторга дрожат на ресницах моих, готовые вот-вот пролиться. О, как понимаю я сейчас Марию-Магдалину у ног Иисуса! Самые безумные мои мечты, самые сладчайшие сны и грёзы, всю глубь моей тоски и безысходность одиночества держат сейчас руки Твои. И самая жизнь моя сейчас — лишь сосуд из хрупкого стекла, готового разбиться вдребезги от одного сурового движения Твоих ресниц.

Не смотри на меня ТАК! Не смотри, ведь знаешь сам, что за такой взгляд дьяволу отдают душу безо всяких раздумий…

Нет! Смотри, ибо стоит Тебе отвести взгляд — и душа моя сама расстанется с плотью, чтобы вечно жить в Твоих глазах…

Но почему же сердце мое сжимает такая тоска от голоса Маргариты? Что она говорит мне так возбужденно? Что?!..

Нет! Нет. Нет…

Смертельный ужас и боль предсмертной агонии отразились в его глазах и только многолетняя выучка заставила Луи справиться с собой и загнать боль в самые потаённые глубины души, надеть спасительное радостное лицо и подойти к своей сестре.

Детское счастье светилось в её улыбке. И нечеловеческая мука выла загнанным зверем в её взгляде. Два отчаяния, две безнадежные тоски коснулись друг друга в нежном объятье родной крови.

— Бог мой! Так вот ты какая, моя сестра! Теперь мне понятно, почему первое, что я услышал, приехав в Париж, были слухи о твоей невероятной красоте!

— Милый брат, наконец-то мы встретились! Я столько лет мечтала об этой встрече, я так скучала по тебе!

…Любовь моя! Гибель моя и моё спасение, почему Ты приняла имя моей сестры?!

…Любовь моя! Моё проклятие и моё благословение, какой злой рок влил в мои вены Твою кровь?!

— Регина! Милая моя девочка, мне нет прощения: я совсем не заботился о тебе. Франсуаза так долго выговаривала мне мои прегрешения, что не знаю, простишь ли ты своего безответственного брата.

— Брат мой, мой единственный брат, разве могу я сейчас вспоминать детские обиды, если я так долго ждала этого дня и вот я вижу тебя, самого родного и близкого человека.

…Бред! Такого не бывает! Ты само совершенство, Ты создана для любви, для сладкого греха и дикой страсти. Какой огонь горит в Тебе и отсветы его обжигают мне душу! И какие банальные, глупые слова говорю я сейчас Тебе вместо того, чтобы открыть Тебе всё, чем живёт сейчас моё сердце и моё тело. Вот держу я сейчас руку Твою и не знаю, с чем сравнить её теплоту и нежность, но стена крепче каменной встала между нами и я не могу ни коснуться Твоих волос, ни прижаться к Твоим губам. Танталовы муки…

…Любимый мой, я не знаю, как мои губы произносят этот приговор, называя Тебя братом, и не карает их вечная немота. Я не знаю, как руки мои по-сестрински гладят Твою щеку и не застывают вечным льдом. И что за бред я, смеясь, болтаю сейчас, когда только одно кричит всё моё существо — Я люблю тебя! Федра, по сравнению со мной, счастливейшая из смертных…

— Я вижу, Её высочество оказали нашей семье большую честь, взяв на себя обязанность метрессы при юной неопытной особе. И я рад, что моя сестра оправдала ожидания и надежды королевы Наваррской и мои. Идём, я хочу познакомить тебя со своими немногочисленными, но истинными друзьями. Идём же, дитя моё.

— О, для меня эта честь более, чем представление его величеству и королеве-матери. Я пока мало знаю о высшем обществе, но почему-то мне кажется, что наиболее достойных людей сейчас представишь мне ты, Луи.

Мысли, словно зазубренные лезвия ножей, проносились одна за другой в её мозгу, полосуя до крови её сердце, её душу, её разум, и Регина долгое время спустя поражалась, как тогда у неё хватило сил не закричать от боли, удержать крик отчания и смириться с той катастрофой, которая в один миг зачеркнула и прошлое, и будущее. Все чувства её сейчас обострились до предела: она слышала, как потрескивает огонёк свечи в дальнем углу зала, чувствовала еле уловимый запах крови на кружевном платке угасающей от чахотки графини де Шарни, видела капельки пота на лице отчаянно блефующего офицера за карточным столиком, едва заметный, почти неуловимый взмах веера в руках Прекрасной Коризанды, Дианы д'Андуэн. Все силы, всю стойкость, веками взращиваемые в роду де Клермон, заставила она в эту минуту восстать из глубин сознания и не дать сорваться в пропасть безумия. Эта роль восторженной, обрадованной младшей сестры будет потом стоить ей десяти лет жизни, и только каменные стены дворца знали, что это был лишь один из тысячи спектаклей, замешанных на страданиях и пепле сожжённых сердец, которые разыгрывались здесь едва ли не через день. Вот только Регине, даже знай она это, легче бы не стало. Бескрайнее отчаяние и сила внезапно вспыхнувшей любви загнали муку в самые отдалённые тайники, не позволяя даже капли её выплеснуться слезами, и Регина об руку с братом прошла через весь зал (вот она, ее Via Dolorosa) и оказалась в окружении смущённо улыбающихся молодых людей.

— Граф Робер де Шарантон, непревзойденный острослов и балагур, самый весёлый и добрый из моих друзей, — оплетая стальною сетью измученное сердце Регины зазвучал голос Луи, и склонился к её руке тонкий и изящный, как тростник, смуглый юноша с тёплыми карими глазами.

— Бертран де Рошфор, виконт де Вальмон, молчаливый, добродушный и очень

доверчивый, — и навстречу Регине успокаивающе просияли светлые глаза невысокого,

коренастого бретонца.

— Филипп Монтгомери, граф де Лорж, воплощение благородства и ума, — Луи встал плечом к плечу, словно ища поддержки, с высоким улыбчивым брюнетом.

Регина исподволь задержала на нем свой взгляд и поняла, что на сегодняшний вечер спасение ей обещано: на тонких губах Филиппа жила улыбка, полная понимания и тихой грусти, и вот за эту-то улыбку и ухватилась Регина, как утопающий за соломинку. Соломинка не подвела. Филипп был, пожалуй, единственным, кто не терял рассудок при взгляде на восхитительное лицо графини, и потому он смог увидеть, что девушка держится из последних сил. Не догадываясь о причинах её горя, он почувствовал щемящую жалость к этому беззащитному и искреннему созданию и неожиданно позавидовал её выдержке и стойкости. "Достойная сестра своего брата", — подумал он. Слишком хорошо зная своих друзей, и в особенности Луи, он сразу понял, что почётная роль проводника при юной графине по этим опасным лабиринтам, называемым Лувром, отводится ему. Сам Луи мог с успехом быть кем угодно: воином, философом, поэтом, дипломатом, покорителем женских сердец, — но когда дело касалось вопросов воспитания и опеки сестры, он сдавался без боя. Бертран уже смотрел на Регину глазами влюблённого подростка и теперь в её присутствии будет молчать и краснеть, производя впечатление умственно отсталого деревенского увальня. Юный Робер слишком легкомыслен для того, чтобы ему можно было со спокойной душой доверить такую красавицу. Так что, как всегда в подобных ситуациях, спасать лицо всей компании придется ему, Филиппу де Лоржу.

И как-то незаметно, может быть, мгновение спустя, а может, в самом разгаре бала, Филипп совершенно неожиданно для себя понял, что несказанно счастлив своей ролью опекуна. Под беспомощным взглядом огромных глаз сердце его начало таять и плавиться, как воск. Ему стало тепло, и в воздухе явственно разлился аромат молодого вина. "Я пропал, о Господи!" — подумал Филипп и улыбнулся от этой мысли. Нежность и любовь затопили волной его сердце без остатка. С этой минуты и на всю жизнь.

Благодаря стараниям Филиппа, Регина сразу же оказалась вовлечена в искромётную, непринужденную беседу, ни к чему не обязывающую, но дающую возможность блеснуть умом и эрудицией. Филипп сплетал нить разговора столь искусно, что даже Регина и Луи отвлеклись на те необходимые, спасительные мгновения от своей беды, которая так неотвратимо падала на них. Регина, к удивлению брата, первая подхватила разговор, словно шла игра в бильбоке, и полные остроумия реплики Филиппа не давали ей замкнуться в себе, оглянуться и увидеть всю безнадёжность своего отчаяния. И пока она смеялась вместе с Филиппом и Робером, Луи пытался прогнать наваждение и принять стоявшую рядом с ним богиню как свою младшую сестру. Маргарита со своей фрейлиной Франциской де Монморанси-Фоссе, обе безоговорочно уверенные в том, что компания будет неполной без них, тут же присоединились к ним, не замечая недовольной гримасы Луи и вспыхнувших яростью глаз Регины. Впрочем, уже через пять минут Регина была благодарна и им, так непосредственно флиртовавшим с молодыми мужчинами и втянувшим в эту игру свою неопытную протеже. Ослепительная улыбка Регины и ровный голос Луи искусно скрыли ото всех трагедию, которая разрушила в этот вечер всё их будущее.

И никто из их компании не замечал, что они начали привлекать к себе слишком много лестного, но нежелательного внимания. Король пожирал глазами красавца и гордеца Бюсси, и чем недоступнее и высокомернее вёл себя граф, тем сильнее желал и ненавидел его Генрих III, а теперь он включил в свой "чёрный список" и его сестру, посмевшую быть так похожей на Луи, да к тому же ещё и женщину. Миньоны короля, обезоруженные сиянием красоты Регины, тихо перешёптывались, начисто забыв о своей вражде с Бюсси на весь вечер. Нервно кусал губы "летучий эскадрон" Екатерины Медичи — уж они-то сразу увидели в графине самую страшную свою соперницу. Генрих Наваррский уже слушал в пол-уха свою новую любовницу, поглощённый созерцанием грациозной фигуры графини де Ренель. И тяжёлым, немигающим взглядом маслянисто-чёрных глаз смотрела на Регину сама королева-мать, для которой появление младшей представительницы клана Клермон стало не самым приятным событием. Герцогини де Монпасье, Генриха Наваррского, принца Конде и Луи де Бюсси ей хватало с лихвой для бессонницы и несварения желудка. А тут ещё одна змея с лицом ангела и глазами демоницы! Не женщина, а воплощение греха.

Регина кожей почувствовала, как на неё льётся весь этот поток взглядов и мыслей, холодный от ненависти, липкий от похоти, колючий от зависти. Не удержавшись, она провела ладонью по плечам, словно пыталась стереть следы этих взглядов со своего тела. Ощущение того, что на ней ставят сейчас клеймо, не проходило. Она оглянулась на брата, на Марго, но они, выросшие в этой атмосфере, ничего не замечали, а если и замечали, то делали вид, что ничего не происходит. Чуткая и нервная Регина начинала изнемогать от окружившего её кольца взглядов и эмоций. И второй раз за этот вечер на помощь пришел Филипп.

— Граф, — обратился он к Бюсси, — я думаю, вашей сестре хотелось бы посмотреть Лувр во всем его великолепии, к тому же здесь слишком душно и шумно. Может, вы покажите ей галерею и сад?

Луи вздрогнул и с выражением какого-то смертельного отчаяния на лице повернулся к другу, словно желая о чём-то его попросить. Но потом ласково улыбнулся и взял под руку сестру:

— Ну, что ж, идём, дитя мое?

В первый же вечер избавляться от единственной сестры, сдав её на попечение друзей и любовницы, выглядело бы, по крайней мере, нелепо, а единственное, чего боялся бесстрашный граф, — это показаться смешным. И к тому же, чем раньше он сможет привыкнуть к ней как к сестре, тем легче сможет смириться с тем, что никогда она не будет принадлежать ему как женщина.

Они шли по залу под конвоем десятков восхищённых и завистливых, влюблённых и ненавидящих взглядов. Луи чувствовал сквозь прохладу шёлка тепло её руки; чистый, ни с чем не сравнимый аромат её тела обволакивал его невесомым покрывалом. Бюсси знал, что сейчас на них смотрит весь Лувр, и даже не пытался скрыть своей гордости за сестру. А она, летящей походкой шедшая рядом с ним, только изредка взглядывала таинственно, чуть подрагивая длинными ресницами. И никто не знал, что каждый шаг отдавался леденящей болью в её сердце, каждый взгляд горячим песком оседал на глазах. И единственное, что могло избавить её от этих мук — руки Луи и его губы — были для неё более недосягаемы, чем св. Грааль. Но роль нужно было доигрывать, и от того, как она сейчас с этим справится, зависела её жизнь.

— Ну, как тебе Лувр? Надеюсь, ты не разочарована? — мягко и до обидного по-братски спросил Луи, как только они оказались в относительно безлюдной галерее.

— По-твоему, после обители урсулинок можно быть разочарованной в Лувре?

Бюсси смущенно улыбнулся:

— Да, пожалуй, я задал глупый вопрос.

— Все важные разговоры имеют обыкновение начинаться с глупых вопросов, — снисходительно пожала плечом Регина.

И Луи с облегчением рассмеялся: в голосе Регины отчетливо звучал тот же тон, те же ноты, что и в его словах, когда он разговаривал с друзьями. Она была его сестрой, его отражением в этом мире — и это не так уж плохо. Это даже замечательно. Наконец-то, хоть один человек сможет его понимать, будет так же думать и чувствовать. И, в отличие от любовниц и друзей, она навсегда останется его сестрой, чтобы ни случилось. А любовь… Можно подумать, он впервые влюбляется с первого взгляда в красивую женщину. Будут и другие, не менее очаровательные. Вот только что-то внутри него, что-то, живущее помимо разума и души, упрямо твердило: Регина — единственная, будут другие, но они и будут другими, и никогда ты уже не остановишься и не перестанешь дышать, как это было с тобой при встрече с нею. Оставался только один выход: не задумываться об этом. Регина — его сестра и больше ни о чём думать не следует.

— Луи, давай где-нибудь присядем, я очень устала и у меня голова кружится, — слабеющим голосом попросила его Регина, у неё уже действительно не оставалось сил и на место несмолкающей боли пришла просто тихая радость от того, что любимый рядом с ней и у неё есть возможность слышать его голос, видеть его лицо.

Бюсси, не долго думая, подхватил сестру на руки — на мгновение у обоих замерло сердце от близости их тел — и усадил на широкий подоконник. Регина как могла справилась с неудобным кринолином и, совсем как в бытность свою при монастыре, подобрала под себя ноги и выглянула в окно: там, во внутреннем дворике, смеялись слуги, звенели шпагами юные пажи, изредка проходили влюблённые пары.

— Тебе понравились мои друзья?

— Да, очень. Особенно граф де Лорж. Он брат Жака Монтгомери?

— Да, его младший брат. Они очень похожи, но Филипп мягче и мудрее. Он невероятно тактичен и совершенно не умеет притворяться. Думаю, что во всем Париже больше нет таких, как он. Ему трудно было в Лувре, но, в конце концов, не он приспособился к Лувру, а Лувр принял его таким, каков он есть. Кстати, Регина, он считается одним из самых знатных и богатых женихов Франции.

— А кто же тогда считается самым-самым женихом Франции?

Луи шутливо раскланялся перед ней:

— Самый-самый — это ваш любимый брат.

— Что, даже лучше принцев крови? Ну, и самомнение у тебя!

— Я сам себе самый лучший принц, и кровь Клермонов благороднее и чище крови каких-то итальянских лавочников. Запомни это навсегда, Регина, ибо в наших жилах бежит кровь самих Капетингов.

— Я всегда это знала, брат. А что касается Филиппа, то моя судьба в твоих руках и тебе виднее, что для меня будет наилучшим решением, — она склонила голову в знак полного подчинения воле брата.

— Нет, дитя моё, никто, кроме тебя, не имеет права решать твою судьбу. Всё будет так, как захочешь ты сама, и я никогда не стану неволить тебя ни в чем. Хотя, не скрою, мне спокойнее и приятнее всего было бы видеть рядом с тобой Филиппа, потому что только ему я доверяю полностью и безоговорочно.

— Хорошо, сеньор де Бюсси, я приму это к сведению.

— А что ты скажешь о Робере и Бертране?

— Ты имеешь в виду, что я думаю о них как о возможных женихах? — Луи, растерянный от её неожиданной красоты и собственной боли, не замечал горькой иронии в её голосе.

— И это тоже.

— Робер самый обыкновенный бабник, он слишком влюбчив и недостаточно серьёзен. Лёгкий флирт — это да, а вот насчет надежного супруга… тут я сомневаюсь и очень сильно. Впрочем, он еще очень молод, может быть, лет через пять он дозреет до семейных отношений.

— Ого! А ты у меня дама серьезная и глубокомысленная!

— Наследница имени де Клермон должна более чем ответственно относиться к выбору мужа. Что касается Бертрана, то, извини меня за откровенность, он слишком прост для меня. Он меня не удержит. Ему нужен кто-то более домашний и непритязательный, чем я. Этакая мать семейства, провинциальная наседка, серая мышка. А теперь посмотри на меня внимательно и скажи — похожа я на такую?

Луи с нескрываемым восхищением окинул ее взглядом:

— Да, ты очень проницательна. Видишь людей насквозь, угадывая не только их прошлое, но и будущее. Просто Мелюзина какая-то. Ты совсем не похожа на придворных легкомысленных девиц с фарфоровыми позолоченными вазами вместо головы. Умная не по годам женщина, абсолютно уверенная в своей правоте. И я догадываюсь, как тебя будут звать за глаза.

— ???

— Бюсси в юбке.

— Это комплимент?

— Несомненно!

Их звонкий искренний смех заставил обернуться проходившего мимо канцлера Екатерины Рене де Бирага. Увидев, кто так заразительно смеётся, властный кардинал нахмурился: несносный Бюсси явно не числился в его любимчиках, а появление ещё и его сестры ничего хорошего не сулило. Это семейство всегда доставляло массу хлопот, влезая во все интриги и непомерно кичась своим происхождением. Только последний провинциал не знал, что Бюсси не без оснований считался незаконнорожденным сыном Генриха II, в свое время оценившего красоту юной и безропотной Селены де Бове. Луи объявлял себя чуть ли не принцем крови, полностью управлял герцогом Анжуйским, выставляя короля дураком при каждом удобном случае. В Лангедоке он считался едва ли не полновластным хозяином и Монморанси, в пику королю, ему особо не препятствовал. А уж о его популярности во всей Франции и говорить было нечего, особенно после того, как Маргарита, эта коронованная блудница, на весь Париж прославилась тем, что бегала за Луи, как собачонка и писала в его честь целые поэмы. "Доблестный Бюсси", "непобедимый Бюсси д'Амбуаз", "блистательный Луи де Клермон"…тьфу! Чтоб ему пропасть! Вот теперь ещё и дождались этого второго пришествия — Регину де Клермон, в которой разве что слепой не увидит женский вариант все того же Бюсси. А то, что она женщина — и какая! — делает её ещё опасней. Свои размышления Бираг вынужден был прервать и счёл за лучшее покинуть галерею, поскольку прозрачно-серые глаза графини уже остановились на нём и ничего хорошего они не обещали. Это были глаза одержимой легионом бесов.

— Кто этот человек? — настороженно спросила Регина, когда канцлер ушел.

— Рене де Бираг, личный канцлер королевы-матери и кардинал.

— Он твой враг?

— Тебя Маргарита просветила?

— Нет, я и сама вижу. То, каким взглядом он тебя одарил, никаких сомнений не оставляет в его чувствах.

— А ты быстро начала разбираться в придворной жизни. Подобный талант весьма пригодится тебе в этом осином гнезде.

— Я этому ещё в обители научилась: присматриваться к людям и предугадывать их поступки по одному лишь выражению лица. Или видеть истинное отношение к тебе человека по его жестам, по голосу, даже по дыханию. Я была самой маленькой в обители, когда мадам де Гот привезла меня туда, если ты помнишь. И меня не особенно там любили, так что мне нужно было многому научиться, чтобы не оказаться ещё и самой слабой и беззащитной.

Луи молча опустил голову, что должно было пониматься как раскаяние и просьба о прощении. Он не знал, что можно было сказать этой девочке, так мало видевшей в жизни, но так много уже в ней понимавшей. Иначе как злой насмешкой судьбы нельзя было назвать всё происходящее сейчас с Луи. Слишком равнодушно он отнёсся когда-то к младшей сестре — и вот теперь платит за это болью своего влюблённого сердца. За то, что так редко вспоминал он маленькую девочку, теперь суждено ему всю жизнь нести в душе миг, когда впервые увидел её в зале, и мучиться без неё, и томиться рядом с ней. И платить за былое безразличие страшную цену невыносимой любви и запретной страсти.

— Не думай об этом, — тихо прервала его невесёлые мысли Регина, — и, ради Бога, ни в чём себя не вини. Это ведь было не твоё решение отправить меня в монастырь. Так захотел отец. Мы не были близки с тобой в детстве, ты меня почти не помнил и откуда ты мог знать, каково мне живётся у тётки? Всё позади уже, я здесь, рядом с тобой и у нас впереди целая жизнь, чтобы узнать друг друга и исправить былые ошибки.

— За какие благодеяния послали мне небеса такую мудрую сестру? Я совершенно не заслуживаю твоей доброты, тем паче, твоего детского восторга. Но я клянусь тебе, что с этого дня положу жизнь свою на то, чтобы ты была счастлива!

Регина почувствовала, как сердце на мгновение остановилось, а потом, сбившись с ритма, застучало вразнобой, словно колокола, раскачиваемые рукой сумасшедшего. Луи давал сейчас невыполнимую клятву, потому что Регина могла быть счастлива только с ним.

Бюсси, думавший о том же самом, счёл за лучшее перевести разговор с этой опасной темы:

— Что касается Рене де Бирага, то здесь ты можешь не беспокоиться, канцлер, конечно, мой враг, но всего лишь один из многих. Как видишь, до сих пор никто мне особого вреда не нанёс. Боюсь только, что к тебе он тоже не будет испытывать особой нежности. Семья де Клермон всегда была для него костью в горле. А кто ещё тебя заинтересовал?

— Король любит тебя, — на мгновение задумавшись, сказала Регина.

— ?! — Луи от удивления потерял дар речи.

— Ты этого не знал?

— Регина, король меня ненавидит. Мало того, он спит и видит, как бы от меня избавиться.

— Король спит и видит во сне тебя. В своей постели. Я думаю, нездоровая склонность короля к молодым и красивым мужчинам не является ни для кого тайной?

— Ну что ты, это знают все, как знают и имена его миньонов. Не думаю, что Маргарита и её болтливые фрейлины не рассказали тебе все дворцовые сплетни за последние пять лет и не просветили тебя, кто чьим любовником является. Но с чего ты взяла, что Генрих питает ко мне нежные чувства?

— О! только не говори мне, что король не предлагал тебе стать своим соратником и верным слугой! Ну, было такое?

— Было…

— И ты, естественно, отказался, при этом не особо выбирая тон и слова. Не так ли?

— Разумеется, отказался. Генрих, конечно, как король всегда вызывал у меня уважение. По сравнению со слабовольным Карлом он настоящая находка для Франции, особенно сейчас, когда у нас что ни год то война. Королева-мать не зря мечтала увидеть его на троне. Сама посуди, этот человек умудряется управлять страной, находящейся в состоянии непрекращающихся религиозных войн, противостоять одновременно Англии и союзу Гизов и испанского короля и при этом проводить весьма разумные реформы и новые законы. Генрих прирождённый король, что не говори. Просто удивительно для такой ничтожной династии, как Валуа.

— Тогда почему ты не с ним? Почему предпочёл герцога? Ведь в Польше ты был в свите Генриха.

— Причин две. Во-первых, мы с Генрихом — два тигра в одной клетке. Я никогда не умел ему уступать, а он не терпел моей гордости. Он король, и значит, что я должен быть только подданным. Но ты же сама понимаешь, что для Клермонов это невозможно.

— А вторая причина?

— Марго. Герцог Анжуйский с самого начала был на нашей стороне, помогал нам тайно встречаться, прикрывал и предупреждал. Он с детства обожает Маргариту, а с Генрихом у неё довольно натянутые отношения. Ну и был ещё эпизод с этой юношеской любовью Генриха к принцессе Клевской. Ах, это давняя история…

— Но король не забыл её. И он многого не забыл. И, поверь мне, его не столько оскорбило то, что именно и при каких обстоятельствах ты ему сказал, сколько то, что ему не удалось покорить тебя, подчинить своей воле. В том числе и в постели.

— Регина!

— Я всего лишь называю вещи своими именами. Не будь, пожалуйста, таким же ханжой, как наша тётушка Женевьева! Неужели ты не догадывался, что король до сих пор пылает к тебе страстью, вот только теперь его неудовлетворенное желание выливается в жгучую ненависть? Да если бы он хотел от тебя раз и навсегда избавиться, он бы уже нашел для этого и верный способ и людей, которые осуществили бы его желание. Насколько мне известно, мадам Екатерина весьма недурственно разбирается в ядах, как и всякая уважающая себя флорентийка, и плетёт интриги так ловко, что позавидует старая паучиха. Тебе не может бесконечно везти и, насколько я поняла, твоя Маргарита не имеет столь безграничной власти, чтобы твоей жизни ничего не угрожало. Нет, ты нужен королю живым и, по возможности, невредимым. Кстати, как зовут того уродливого мужчину с двумя носами?

— О! А я и не заметил появления своего сюзерена. Надо же, не думал, что он так быстро приедет. Это сам Франсуа Валуа, герцог Анжуйский. Его лицо непоправимо обезобразила оспа, вот и кажется теперь, что у него два носа.

— Значит, это в его свите ты имеешь честь состоять?

— Можно сказать и так. Кого ещё ты успела заметить?

— Королеву-мать. Вот она-то нас с тобой точно ненавидит. Знаешь, мне пару раз показалось, что если бы ей представилась возможность, она бы медленно-медленно разрезала тебя ножом по частям, а меня бы просто зашвырнула в костёр и потом пепел по ветру развеяла. Чем ты умудрился ей так насолить?

— Поверь на слово, у неё много причин желать моей смерти. Так что будь с ней поосторожнее. Твоя красота здесь вызывает не только восхищение, но и чёрную зависть, и желание обладать тобой любой ценой.

— Что ж, мне к этому не привыкать. Я не так беззащитна и неопытна, как ты думаешь. Я твоя сестра и меня не так-то просто напугать. А знаешь, кто мне понравился здесь, кроме Филиппа?

— Кто? Только не говори, что кто-то из Гизов!

— Тогда я промолчу лучше.

— Значит, Гиз? Генрих или этот шалопай Майенн?

— Майенн. Он такой… забавный.

— Гиз — забавный? Хорошо, что кроме меня, тебя никто больше не слышит. Над тобой бы весь Лувр смеялся. Забавный Гиз. Это что-то новенькое. Самовлюблённое, властолюбивое, хитрое и жадное племя. Даже Шарль при всём своём легкомыслии способен провернуть такую интригу, до которой и я вряд ли додумаюсь. Этому семейству веры нет, так что не вздумай с ними связываться.

— А мне он понравился. Не знаю, почему. Но, думаю, я смогу с ним подружиться. Когда он сегодня смотрел на меня, в его глазах не было коварства или похоти, только радость, совершенно детская радость ребёнка, увидевшего красивую бабочку.

— Ха! Мечтательница. Всё-таки ты ещё очень и очень неопытна. Боюсь, нам с Филиппом придётся ещё долго опекать тебя.

— Я не стану возражать. Знаешь, я никогда не думала, что это так приятно, когда о тебе кто-то заботится, волнуется, кто-то думает о тебе. Спасибо тебе.

Луи молчал и не сводил глаз с её взволнованного лица. Так умна и проницательна и в то же время так чиста и доверчива. Рядом с ней казалась заурядной даже Маргарита Валуа. Со стороны Господа Бога было просто издевательством создать эту необыкновенную во всех отношениях женщину, которая могла бы с полным правом носить имя Регины де Клермон, и дать ей это имя от рождения. А ведь они могли бы стать самой блестящей парой Франции! И как бы он её любил! Ни на час не покидал бы её, положил бы всё королевство Французское к её стопам, если бы… Если бы она была ему чужой женщиной… Честолюбивые несбыточные мечты слились в его душе с такой же несбыточной и страстной любовью. Мысли бродили по заколдованному кругу: Луи не мог любить свою собственную сестру — и не мог не любить это живое воплощение своей мечты, он должен был бежать прочь от этого немыслимого соблазна — и не имел права оставлять младшую сестру.

А Регина…Регина просто жила в эти минуты, боялась, что он вот-вот растворится в полумраке галереи, как удивительный сон, как призрачный мираж счастья, и торопилась надышаться его надменной красотой. Она молча любовалась его лицом и как никто понимала бедную Маргариту Валуа: тонкие, лёгкие, словно летящие черты; тёмные миндалевидные глаза с загадочной поволокой, взгляд которых завораживал, гипнотизировал каждого, кто осмеливался в них заглянуть, — и старалась не думать о том, что её любовь — грех, преступление против божеских и человеческих законов. Она любила и жила сейчас только своей любовью. Любовь давала ей силы говорить, как ни в чем не бывало, называть Луи братом. Любовь подсказывала сейчас нужные слова, любовь озаряла улыбкой её лицо.

Их блаженное молчание нарушил звонкий голос Робера, который разыскивал де Бюсси по приказу герцога Анжуйского. Младший Валуа жаждал поближе познакомиться с сестрой своего верного Бюсси. Луи и Регина переглянулись, шумно вздохнув, вернулись в зал.

— Сударыня, вы прелестны. Вы очаровали всех мужчин Лувра и подпортили настроение большинству женщин, — рассыпался в любезностях Франсуа Анжуйский, — Друзья мои, взгляните на это божественное создание! Этот вызывающе скромный наряд, этот серебристый жемчуг так подчеркивают необычный цвет ваших волос и восхитительную кожу. Робер, ты обратил внимание: ни капли белил, румян и прочих притираний, а цвет лица просто безупречен. Бюсси, как ты мог так долго скрывать это бесценное сокровище и молчать?

— Вот потому и скрывал, что бесценное, — процедил сквозь зубы граф.

— Графиня, ваш брат бессердечный эгоист. Никто из нас даже не догадывался о том, что он собирается преподнести королю такой сюрприз. Ваше появление произвело самый настоящий фурор, теперь весь Париж не будет говорить ни о ком другом, по меньшей мере, месяц. Первый раз я становлюсь свидетелем того, что за весь вечер никто не произнес ни слова о политике, гугенотах и католиках, английских пиратах и испанском короле — у всех на устах исключительно ваше имя.

Луи начинал беспокоиться, его совсем не устраивало такое нескрываемое внимание герцога к юной Регине — он слишком хорошо знал характер и склонности Анжуйского. С другой стороны, впечатление, которое произвела Регина на принца, весьма ему льстило.

— О, монсеньор, не стоит так поспешно обвинять моего брата. Мой приезд для него самого стал сюрпризом. Луи увидел меня в первый раз за пятнадцать лет только сегодня вечером, в Лувре. К сожалению, брат не из тех мужчин, которые сидят дома и интересуются только воспитанием своих сестёр и любовниками своих жен. Он принадлежит Франции, а не мне.

Луи так и не разгадал, что именно хотела сказать этим Регина, в её голосе звучало слишком много: и тщательно скрываемая обида, и тихая грусть, и явная гордость за него. Каждый услышал то, что хотел услышать.

В течение всего вечера герцог не отпускал от себя Регину ни на шаг. Бюсси и де Лорж старались не оставлять графиню наедине с ним, Марго напрасно пыталась привлечь внимание любовника и уже тихо ненавидела свою протеже. Все остальные занимались тем, что бурно обсуждали семейство Бюсси, снова поставившее себя в центр внимания, и строили планы касаемо дальнейшего будущего Регины.

К полуночи Регина была до такой степени утомлена всеми этими разговорами, знакомствами, комплиментами и расспросами, что валилась с ног в буквальном смысле слова. Она устала до отупения, но именно это спасло её, отвлекло от мыслей о брате, и сейчас она мечтала только о тёплой воде с травами Франсуазы и мягкой постели. Когда очередной влюбленный с первого взгляда пригласил её на паванну, Регина бессильно повисла на руке у брата.

— Всё, больше не могу, — прошептала она, — отвези меня домой.

Она устала до такой степени, что, глядя на её утомлённое лицо, Луи буквально на руках вынес её из дворца и до самого дома вёз в своём седле. Регина спала, укачанная плавным шагом коня и согретая объятиями брата, и потому их маленькая кавалькада ехала в полной тишине, только изредка перешёптывались мальчики-пажи да вполголоса разговаривали Робер и Филипп, то и дело предлагавшие Луи переложить почётную и весьма приятную обязанность заботиться о Регине на их надежные плечи. Они уже поняли, что с этого вечера малейший каприз юной графини будет приравнен для Бюсси к королевскому указу. Луи отмалчивался; закрыв глаза, он наслаждался счастьем держать в своих руках самую восхитительную из когда-либо виденных им женщин и старался не думать о том, что навсегда разделило их безнадёжнее самой глубокой пропасти и, в то же время, связало прочнее любой цепи.

Так на руках он принес спящую Регину в её спальню и перепоручил заботам Франсуазы.

Регину разбудила далеко за полночь выбравшаяся из-за облаков луна. Огромная, круглая и тревожная, она пристально смотрела в её окно. Серебристый вязкий свет её растекался по ковру, гобеленам, шёлку простыней; вот он просочился сквозь тончайшую вышивку балдахина и остановился на лице девушки. Регина поморщилась, недовольно вздохнула и открыла глаза: лунный свет наполнил их колдовским живым серебром. Хрустальной чистоты звуки вновь позвали мятежную душу её, отогнали прочь тихий сон, и вновь задрожало измученное сердце от знакомой тоски и звенящей боли. Слёзы, мерцая в свете луны, плескались в глазах, не смея сорваться с ресниц. Регина выскользнула из-под одеял, накинула на плечи кашемировый палантин и метнулась к окну: луна гнала её прочь из постели, прочь из комнаты, сводила её с ума. Но теперь она была не в каменном мешке монастыря — теперь она была дома, в надёжных и родных стенах. И она знала, где можно найти спасение от лунного безумия,

Босая, с рассыпавшимися по спине волосами она выбежала в коридор, осторожно отворила тяжёлую дубовую дверь напротив своей спальни и бесшумно проскользнула в просторную комнату — спальню Луи. Ночь была светлая, в камине ещё догорал огонь, и Регина остановилась на минуту, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам. До приезда Луи комната был закрыта и она в ней ни разу не была — это было своего рода протестом, выражением обиды на брата. Кто мог знать, что эта комната станет для неё храмом святее Реймсского собора? В неверном, дрожащем свете углей она рассмотрела два больших окна напротив двери, тяжёлые, небрежно отдернутые портьеры тёмно-красного бархата, гобелены со сценами охоты на стенах, развешанные тут же шпаги, кинжалы, мечи; на бюро из красного дерева — раскрытые книги, листы бумаги, перья, чернила, тут же недопитый бокал вина и остывшая еда на золотом блюде. Одежда в беспорядке свалена на кресло. На каминной полке — вино, книги, флакон духов, на туалетном столике — вынутая из ножен тяжёлая шпага. У восточной стены стояла широкая кровать резного дерева с золотыми инкрустациями и балдахином из мерцающей густо-винным оттенком парчи. На ней, среди сбившихся простыней и разбросанных подушек, разметался во сне Луи.

Регина шагнула к кровати, споткнулась о валявшиеся сапоги брата, ушибла ногу и шёпотом выругалась. Тихо-тихо, чтобы не потревожить его сон, она подошла к его постели и села на краешек, залюбовавшись этим спящим полубогом.

Ты спишь, а я оберегаю Твой сон, безмятежность Твоей красоты, робкий румянец Твоего бледного лица. Лунный свет омывает серебряной водой Твой ясный лоб, и тонкие веки, и подбородок с трогательной, так любимой мною ямочкой, и плечи. Стрельчатые тени Твоих густых ресниц, изгибу которых так завидовала Марго Наваррская, дрожат на матовой, почти прозрачной коже. Мой ветреный бог, даже Песнь Песней Соломона не в силах передать и сотой доли этой невероятной красоты. И нет на земле таких слов, которыми я могла бы сказать о том, как я Тебя люблю.

Моё дыхание несмело касается Твоих губ, тёмной родинки в углу рта. Тёплый шёлк Твоих каштановых кудрей струится сквозь мои пальцы, заставляя их замирать от нежности. Ты тихо спишь, утомлённый шумом и суетой дня, и разве кто-то узнает сейчас в Тебе неисправимого дуэлянта, грозу королевских миньонов и неверного луврского любовника? Сейчас Ты само воплощение спящей мечты, и только гордый рисунок упрямого рта, изгиб бровей и суровая морщинка на переносице напоминают о том, каким опасным и надменным Ты можешь быть. Но каким бы Ты ни был и каким бы Ты не стремился быть — я люблю Тебя любого.

Твоё тело лесного хищника — моя вечная казнь, смертный приговор моей душе; оно несёт на себе следы тех, кто хотел истребить тебя, заставить покориться боли и железу и вспомнить о своей смертной сути. Ты победил их, завоевав право называться первой шпагой Франции. Сколько шрамов оставили на этом божественном теле те, кто Тебя ненавидел, и сколько поцелуев дарили ему те, кто Тебя любил. Блондинки и брюнетки, принцессы и белошвейки, полячки и испанки — кто считал их, осчастливленных до конца дней своих Твоей мимолетной любовью? Скольких женщин ласкали Твои холёные руки с узкими запястьями и гибкими пальцами нашей матери и скольким мужчинам принесли они смерть? И только мне не принесут они ни смерти, ни наслаждения. И всё, что дозволено мне отныне и навсегда — бессонными лунными ночами оберегать Твой сон, прислушиваться к Твоему дыханию и робко касаться пальцами Твоей кожи, вбирая в себя малую толику Твоего тепла, Твоего запаха…

Три ночи полнолуния подряд Регина просидела рядом со спящим братом, исчезая в своей спальне с первым лучом рассвета, терзаемая мучительной борьбой,

рвавшей пополам её сердце, и никак не могла сделать выбор.

Днём ей проще было воспринимать Луи как брата, говорить с ним, как тогда в галерее, и радоваться, видя, что мысли и вкусы их во многом сходятся, чувствовать трогательную заботу Бюсси, ловить на себе его восхищённые нежные взгляды и расцветать от его комплиментов. День спасал её от глухой ночной тоски. Она до изнеможения бродила по улицам Парижа, открывая для себя новые ежедневные чудеса: узенькие улицы Латинского квартала и шумные компании студентов, Тюильри и набережные, торговые лавки и трактиры, из которых долетали умопомрачительные ароматы.

Спасала легковесная болтовня фрейлин Маргариты, окружавших Регину, как только она появлялась в Лувре или встречала их на набережной или у ювелира. Сама Маргарита после приезда Бюсси стала гораздо меньше уделять внимания своей протеже, впрочем, это вполне устраивало Регину, начинавшую тихо ненавидеть свою соперницу. Если всё же они сходились и начиналась беседа, о чём бы ни шла речь, как обе сразу вступали в спор. Поэзия — Маргарита, давно уже попавшая под влияние Бюсси, воспевала мечтателя и романтика Ронсара, Регина же была увлечена язвительными сонетами дю Вентре и циничными строками Вийона, если заходил разговор о философии, Марго сыпала цитатами жизнерадостного Мирандолы, Регина же предпочитала безбожника Монтеня. Им нравились разные цветы и запахи, разные картины и музыка. Своенравная Регина отказывалась признавать в королеве Наваррской законодательницу вкусов и владычицу умов. Это были две разные стихии. Маргарита с её мудрыми речами и невинной улыбкой имела дурную славу едва ли не самой распутной и порочной женщины Франции, Регина же, не смотря на свою внешность (воплощённая сладость греха, как в одном из сонетов написал о ней Ронсар), приобрела в Лувре репутацию недотроги и гордячки. Хитрая и изворотливая, как все потомки Медичи, Марго не могла понять прямоту и отчаянную дерзость женщины из рода вечных мятежников. Регина же откровенно высмеивала "Гептамерон" Маргариты, называя его неумелым подражанием Боккаччо. Со временем отношения двух молодых женщин вылились в "дуэль на булавках", этакую войну Елизаветы Английской и Марии Шотландской в миниатюре; но истинная причина их взаимного неприятия — сердце Луи де Бюсси, — была известна только им двоим, ибо Маргарита, будучи женщиной умной, легко распознала в юной графине опасную соперницу, более того — соперницу, любившую Бюсси гораздо сильнее, чем она, и явно не сестринской любовью. Она чувствовала, что Луи начинает отдаляться от неё. Конечно, при желании это можно было объяснить тем, что он навёрстывает упущенные годы, пытаясь получше узнать свою сестру и дать ей всю свою заботу и внимание, которых она была лишена долгие годы. Всё так. Но Маргарита была не настолько слепа, чтобы не видеть, как Луи смотрел на свою сестру, как менялся его голос, когда он говорил о ней. И когда стареющий Ронсар, впервые увидев юную красавицу, посвятил ей сонет, в Луи заговорила не гордость брата, которому льстит всеобщее восхищение сестрой, но ревность безнадёжно влюблённого. И как бы ни старались оба скрывать свои чувства, их взаимное притяжение не могло долго оставаться тайной для проницательной дочери Екатерины Медичи.

Из всех, с кем ей приходилось общаться, ближе всех стал для Регины Филипп де Лорж. Он не утомлял её своими признаниями и клятвами в вечной любви, не декламировал свои очередные вирши, на которые его вдохновила её красота, не рассказывал свежие придворные сплетни, не хвастался своими ратными подвигами и богатым наследством. Но в каждом его жесте, в каждом слове так легко читалась нежная и трепетная забота о ней, что не оставалось никаких сомнений в том, что это — Любовь. Та самая, истинная, ничего не требующая взамен и способная всё простить, та, о которой говорят, что "такой не бывает". Любовь, почти сразу ставшая для всех настолько естественной и не вызывающей ни вопросов, ни удивления, так, словно Филипп был рождён с ней. И только сама Регина, измученная своей сокрушительной страстью к Луи, совершенно не привыкшая к тихой нежности и поклонению, пребывала в растерянности, не зная, что ей делать ни со своей бедой, ни с любовью Филиппа и только смущённо улыбалась и прятала глаза, когда кто-либо заводил разговор об их отношениях с де Лоржем. Все были уверены в том, что рано или поздно граф де Бюсси отдаст свою сестру в жёны лучшему другу. Все, кроме самих Луи и Филиппа.

Регина же ни о чём не в состоянии была думать — все силы уходили на бесплодную борьбу с собственным сердцем. Оставаясь одна в доме, она изматывала слуг, заставляя их приводить в порядок старинный родовой дворец, который Луи, совершенно не интересующийся подобными мелочами, запустил дальше некуда, несмотря на все усилия мадам Беназет. За то короткое время, что Регина жила в Париже, она успела полностью прибрать к рукам всех слуг до единого, начиная с дворецкого и заканчивая последним поварёнком. После того, как половина слуг была безоговорочно выставлена за порог в наказание за ту памятную оргию, которую Регина застала, вернувшись из монастыря, оставшиеся, а с ними и новопришедшие, поняли, что подчиняться Регине следует безропотно и моментально. Луи не сразу заметил, что в доме ничего не происходит без ведома его сестры. Сверкающая чистота лестниц и окон, свежесрезанные цветы в вазах, выбитые до последней пылинки ковры, начищенное серебро подсвечников и статуэток, вовремя поданный обед (завтрак и ужин), накрахмаленное бельё и чудесное исчезновение клопов и тараканов, — везде чувствовалось присутствие Регины.

Слуги ходили тише воды, ниже травы и только Франсуаза, суровый главный конюх Гоше и старый слуга графа Симон пользовались неограниченными привилегиями, поскольку числились доверенными лицами молодой хозяйки. Болтливым горничным и разленившимся поварам доставалось больше всех, и Франсуаза с Симоном одобрительно качали головой: наконец-то жизнь в доме стала походить на жизнь приличного городского особняка.

Вся эта повседневная суета отвлекала Регину, но по ночам, растревоженная лунным светом, она сходила с ума от тоски и отчаяния; непереносимая боль мучительной, преступной любви её рвала в клочья сердце и разум уже не контролировал сжигаемое в огне неутолённого, неосознанного ещё до конца желания молодое тело. Регина змеёй извивалась на холодной постели, комкала шёлк простыней, рвала кружева ночной рубашки, и застывшие колючим снегом слёзы слепили глаза, и она задыхалась в этой звенящей пустоте комнаты. Только одно цепко держало её скользящую по краю бездны душу — ночи напролёт сидела она у изголовья спящего Луи и вбирала в себя, словно целебный бальзам, безмятежную прелесть любимого лица. В эти ночи она не могла себе даже представить, как сможет уступить его чужой женщине, как сама сможет принять ласки другого мужчины. Так металась она, не зная, где искать ответ, и нигде не видя выхода.