Трубят рога "Скорей! Скорей!"

И копошится свита.

Душа у ловчих без затей

Из жил воловьих свита.

В. Высоцкий

Всадники молча пролетели по улицам города, мимо Гробницы Невинно убиенных и башни Сен-Жак-де-ла-Бушри, через мост в Мельниках и через полчаса уже мчались по лесной дороге. Бешеная скачка в полном молчании подействовала на Регину лучше всяких лекарств — глаза её загорелись озорным огнем, в пламени которого плясали бесенята, на щеках вспыхнул румянец, губ коснулась прежняя, дерзкая улыбка де Бюсси. Филипп не мог оторвать от неё глаз, а Екатерина-Мария продолжала лететь с довольным видом во главе кавалькады.

Наконец, через два часа, когда Регина от усталости готова была уже самым неприличным образом вывалиться из седла и взмолиться об отдыхе, когда все суицидные, как выразились бы сейчас, настроения напрочь вылетели из её головы, а все мысли вращались вокруг чашки горячего молока и мягкой постели, впереди показались мрачные каменные стены монастыря. Филипп первым заметил, как побледнела юная графиня при виде этого пейзажа, и успел удержать её от падения. Регина мёртвой хваткой вцепилась ему в руку и испуганная стая вопросов, детских страхов и разбившихся надежд выпорхнула из её глаз навстречу его успокаивающему рукопожатию. Герцогиня верно рассчитала, что растревоженные воспоминания детства и растворённая в крови тоска встряхнут подругу и заставят уцепиться за жизнь.

— Посмотри, Регина, — пальцы герцогини впились в плечо подруги, сжав его до боли, — посмотри на своё прошлое. Ты хочешь, чтобы оно вернулось и стало твоим будущим? Тебе было лучше, когда ты жила в монастыре? В детстве обитель урсулинок была для тебя столь невыносимой пыткой, что даже теперь ты избегаешь ходить к мессе и шарахаешься от священников, как одержимая, тебя гугеноты принимают за сестру по вере. Но ты просто отказалась от одного бога, создав себе другого. Но пока ты не поймёшь, что твой брат — помимо того, что является родным тебе человеком, ещё и свободный человек, придворный, военный, мужчина, в конце концов, пока ты не примешь все его недостатки и слабости, его обязанности и интересы, ты будешь сидеть в сотворенной тобою же тюрьме. Так не лучше ли, не честнее ли тебе вернуться в монастырь, если эта жизнь так пугает и ранит тебя? Ты струсила, графиня де Ренель! Ты сдалась, не начав битвы. Твой брат и я — мы так гордились тобой, весь Лувр замирал в восторге, восхищаясь твоей независимостью и страстью, кипевшей в твоих глазах. А теперь взгляни на себя — никчемная, беспомощная монашенка. Что же ты стоишь? Иди в монастырь, там тебя ждут с распростёртыми объятьями. Иди, только помни: никто не придёт забрать тебя оттуда — ни твой брат, ни я, ни Филипп. Мы приняли тебя за сестру графа де Бюсси, а ты — всего лишь провинциальная дурочка, боящаяся собственных страстей и не желающая открыть глаза и посмотреть в лицо жизни. Едем, Филипп, нас все равно никто не слышит!

Екатерина-Мария повернула коня и де Лорж последовал её примеру, но тихий, исполненный тоскливой боли вскрик Регины догнал и ударил его в спину. Филипп едва успел вернуться и подхватить падавшую графиню. Она была в сознании, но смертельно бледна и вся дрожала, как в лихорадке.

— Регина, что с вами? — встревожился Филипп, удерживая ослабевшую девушку в руках.

Она не могла говорить, только крупные слёзы катились по её щекам и терялись на бархатном колете Филиппа. Но он понял её без слов: детские страхи, ужас перед холодными, тёмными коридорами монастыря, выговоры настоятельницы, непрекращающиеся нарекания монахинь, внушавших ей на каждом шагу, какая она никчёмная, неисправимая, злая девчонка, и безысходное одиночество — все это, так тщательно прятавшееся в её душе, пока она жила в родном доме, под крылом брата, теперь с новой силой захлестнуло её так, что невозможно было вздохнуть. Регина прижалась, вся дрожа, к Филиппу, спряталась в его руках, лишь бы не видеть эти унылые каменные стены, до основания пропитанные покорностью судьбе и нечеловеческой тоской. Монастырь для графини был той же могилой, только в нём хоронили заживо. Она вновь почувствовала каменные плиты под ногами, грубую ткань форменного платья на теле и горячие капли воска, обжигавшие её детские пальцы, до слуха доносились слова молитвы, без устали повторяемые монахинями, и запах ладана окутал её, словно туманом. И словно наяву услышала она слова молитвы. Молитвы о душе безвременно убитого воина — графа де Бюсси. Регина сошла бы с ума, если бы сухие и горячие губы Филиппа не прижались к её лицу, осушая слёзы, а его руки не сжали до боли её тело.

— Я не хочу туда, — еле слышно прошептала Регина, и ответ де Лоржа вернул её к жизни.

— Вас никто туда не отпустит. Я скорее умру, чем отдам вам кому бы то ни было. Я с вами и всё будет хорошо. Я здесь, я рядом, бедная моя девочка. И я вас люблю.

Регина вздохнула и, закрыв глаза, притихла у его груди, слушая, как громко бьется сердце, живущее только ею одной. Луи был на войне. Ему грозила смертельная опасность и вся её любовь не могла сейчас защитить его ни от стального клинка, ни от вражеской пули, ни от болезни, ни от холода и дождя. Но почему-то рядом с Филиппом все страхи исчезали, оставалось только тихое счастье и сознание своей красоты и молодости, и желание жить. И не было тоски и боли, одиночества и отчаяния. Словно в его объятиях она каждый раз рождалась заново и это была другая Регина: юная, беззаботная, не знающая одиночества и отчаяния, чистая и невинная, нежная и мягкая.

Им всё же пришлось вернуться в город: графиня была слишком слаба для конных прогулок. Де Лорж, счастливый, как младенец, настоял на том, чтобы домой отвез её он, поскольку не был уверен, что она выдержит обратную дорогу. Герцогиня откровенно веселилась, глядя на то, как сияющий Филипп везёт в своём седле котёнком льнувшую к нему Регину.

На улице Монторгей они встретили Майенна, который разыскивал по всему Парижу сестру, чтобы сообщить ей об очередной эскападе короля. Генрих III носился в холщовом рубище по коридорам Лувра, кричал о смертных грехах рода людского, грозил придворным Страшным судом и прочее, и прочее. Такое с ним приключалось с завидной регулярностью и все без исключения обитатели Лувра, особенно наиболее приближенные к его величеству, вынуждены были поддерживать эту блажь, подвергать себя самобичеванию, простаивать на мессах многие часы, и оставлять в церкви перстни и браслеты, набитые золотыми монетами кошельки и фамильные драгоценности. Те, кого Генрих не находил в рядах кающихся, рисковали попасть в немилость, а то и быть изгнанными в провинцию. Насколько было известно Регине, граф де Бюсси любил во время шествия по улицам присоединиться к королевскому шуту г-ну Шико и охаживать плетками всех, кто подворачивался под руку, причём по весьма интересному стечению обстоятельств под рукой оказывались именно те, кого обоим ловкачам давно не терпелось погладить плеткой.

Поскольку Регина недавно появилась при дворе, ей ещё не приходилось участвовать в подобных шествиях. Она бы и сейчас с удовольствием отсиделась дома, но Филипп с Екатериной-Марией встали насмерть.

— Будьте благоразумны, — безуспешно взывал к её рассудку де Лорж, — вы и так уже скоро навлечёте на себя гнев короля тем, что ведёте себя, как неисправимая еретичка. Вы думаете, святая инквизиция с подачи королевы-матери до вас не дотянется? Разложить костёр и поднести к нему факел — дело нехитрое. Не дразните гусей, графиня. Неужели так сложно хотя бы два раза в неделю проснуться пораньше и пойти к мессе?

— Ангел мой, граф на этот раз говорит разумные слова. Вам стоит быть осторожнее. Есть вещи, существование которых нужно принимать безоговорочно. Не всегда вас будет защищать ваша красота и громкое имя брата — может так случиться, что всё это обернётся против вас, — поддержал Филиппа Шарль Майенн.

Регина демонстративно зажала ладонями уши, но не тут то было — герцогиня хлестко ударила сложенными перчатками её по рукам и зашипела на всю улицу:

— Ничего не случится с твоей бархатной кожей, если её пару раз оцарапает плётка, и с твоими нежными ножками не произойдёт ничего страшного, если ты пройдешь босиком две-три улицы. А завтра утром ты как миленькая встанешь, оденешься поскромнее и пойдёшь в церковь вместе со мной. С тебя не убудет, если ты исповедуешься, и духовник тебя не съест. Ну, разве что соблазнит, так тем лучше для тебя. Я могу обеспечить тебе весьма искусного в амурных делах аббата. Что бы там не вбила ты себе в голову, незачем понапрасну злить короля, а святую церковь и подавно. Ты меня поняла?

Графиня тяжёло вздохнула, но возражать не решилась. Екатерина-Мария была права, впрочем, как всегда. Регине оставалось только смириться с неизбежным и примерить маску истовой католички.

Юная графиня вернулась домой в полном изнеможении и прескверном расположении духа только на утро следующего дня в сопровождении бледных де Лоржа и Майенна, когда вся прислуга была поставлена на уши встревоженной Франсуазой, а юные пажи сбились с ног, разыскивая по всему городу свою госпожу.

— О, госпожа Беназет, — уверяли её вернувшиеся с площади Николетта и Марианна, — мы собственными глазами видели госпожу графиню. Король устроил покаянное шествие по главным улицам. Там столько много знатных дам в красивых нарядах и молодых кавалеров. Они бьют себя плётками, поют молитвы, падают на колени и молят Господа о спасении.

— Две безмозглых курицы! Вместо того, чтобы искать хозяйку, вы пялили зенки на молодых дворян, а эту историю сочинили уже по дороге. Так я вам и поверила! Чтобы моя беспутная голубка приняла участие в этом балагане!

— Вот святой истинный крест, госпожа Беназет! Их сиятельство тоже там были!

— И охаживала себя плёткой, и ползла в новом платье на коленях по грязной площади? Да я скорее поверю в то, что бесплодная блудница Наваррская родила наследника своему мужу, чем в то, что моя девочка молится рядом с королём. Уж чего-чего, а благочестия в ней, увы, меньше, чем у тебя, Марианна, ума.

— Но весь двор там был! Я столько знати в жизни не видела! Дамы своими подолами всю улицу вымели, и наша госпожа среди них была, — стояла на своём упрямая Марианна.

— Как она могла там оказаться, если с утра уехала верхом вместе с герцогиней де Монпасье и графом де Лоржем?

— Вот-вот, и они там тоже были!

— А Деву Марию ты среди них, случаем, не видела?

— Их сиятельство вернулись! — прервал их спор старый дворецкий.

Франсуаза выбежала к дверям и опешила: к её величайшему изумлению чертыхавшуюся Регину буквально вытаскивал из портшеза герцог Майенн, а Филипп тем временем рассказывал подъехавшему Бертрану о том, как им пришлось участвовать в новой безумной затее короля. Мало того, что они почти полгорода обошли пешком, усердно бичуя себя, так ещё и пришлось на коленях ползти едва не через весь Ситэ, в результате чего от роскошного нового наряда Регины остались пыльные, грязные лохмотья. А потом все они три часа кряду отстояли молебне, заказанном кающимся королем. Дальше началось что-то уж совсем невразумительное: Генрих собрал всех в Лувре и понеслось. Припадки благочестия сменялись требованием зажечь все свечи, играть музыку, танцевать и пить вино, потом ни с того ни с сего король вновь звал своего духовника и клеймил всех закоренелыми грешниками и вавилонскими блудницами. Регина окончательно укрепилась в своем мнении о том, что династия Валуа увенчалась безумным выродком-содомитом.

— Ну, всё. После такого благочестивого дня можно грешить неделю, не боясь потом гореть в геене. Как вы смотрите на то, чтобы согрешить сегодня в полночь, прекрасная мадонна улицы Гренель? — игриво шепнул на ухо Регине Майенн, но вместо ответа получил лишь бешеный взгляд де Лоржа.

— О, господа, я слишком устала, чтобы кокетничать с вами и вмешиваться в ваши вечные ссоры. Можете сто раз поубивать друг друга на дуэли, только оставьте меня сегодня в покое — я хочу спать! — капризным голосом затребовала графиня, едва лишь оба ее поклонника притронулись к шпагам.

Филипп и Шарль тут же рассыпались в извинениях, но госпожа Беназет взашей вытолкала их за дверь, велев не забивать голову своими глупостями юной графине. У Регины хватило сил только на то, чтобы подняться в свою комнату и провалиться в глубокий сон. Она проспала до вечера, а открыв глаза, обнаружила у своей постели две корзины цветов: белые лилии — от Филиппа и кроваво-красные розы — от Майенна, и скромный букет маргариток от неизвестного воздыхателя. Цветы были оставлены у дверей дома, и Франсуаза с гордым видом покрасовалась с ними на крыльце (пусть соседки умрут от зависти, глядя, какие букеты получает её любимица) и принесла их в спальню графини. К цветам прилагались и более красноречивые подарки. Филипп, любящий сюрпризы, преподнес ей сделанное на заказ в Венеции, у самого Джунты, издание Вийона — ин-фолио, в переплёте из серебристого бархата, инкрустированном жемчугом и маленькими бриллиантами. Наверное, это было самое роскошное издание лучшего поэта Парижа, которое только можно было себе представить. Маро, пожалуй, был бы доволен, увидев его. Регина замерла от восторга и несколько минут заворожено гладила пальцами дивный переплёт и только потом осмелилась наугад раскрыть книгу. В глаза ей сразу бросились строки:

— Кто это? — Я. — Не понимаю, кто ты?

— Твоя душа. Я не могла стерпеть.

Подумай над собою. — Неохота.

— Взгляни — подобно псу, — где хлеб, где плеть,

Не можешь ты ни жить, ни умереть.

— А отчего? — Тебя безумье охватило.

— Что хочешь ты? — Найди былые силы.

Опомнись, изменись. — Я изменюсь.

— Когда? — Когда-нибудь. — Коль так, мой милый,

Я промолчу. — А я, я обойдусь.

Она долго вглядывалась в горькие строки, словно пытаясь что-то прочесть между ними, какой-то ответ, потом устало вздохнула и вернулась к подарку Майенна. Нескромный Шарль не мог уступить своему сопернику и преподнёс нить чёрного жемчуга редкостной величины ценой в небольшое состояние. Из-за этих-то подарков и пострадали две личных белошвейки Регины, которым пришлось трудиться всю ночь, отделывая жемчужно-серое бархатное платье графини чёрным кружевом и вышивкой чёрным шелком, чтобы на следующий день графиня смогла покрасоваться с жемчужной нитью в волосах.

Увлечённые поисками приключений, заговорами и собственными страстями, ни Регина, ни Екатерина-Мария, ни граф де Бюсси знать не знали, что вся их бурная деятельность привлекла внимание ещё одной, стремительно набирающей силу стороны — тайного ордена иезуитов, становящимся всё более могущественным в Европе. Взбудораженная религиозными войнами страна словно магнитом притягивала к себе чёрные сутаны иезуитов. Орден был обеспокоен как распространением протестантства, так и интригами Гизов и Испании. Мир в Европе и процветание католической церкви были наилучшими условиями для усиления власти ордена и привлечения в него новых братьев. Но угроза государственного переворота обещала превратить мелкие гражданские войнушки в одну крупномасштабную войну двух государств за господство в Европе, и эта война могла смести с лица земли многое и многих. Политическая обстановка во Франции становилась слишком нестабильной, чтобы орден мог равнодушно за этим наблюдать. Руководство французского отделения ордена поддерживало политику короля, ибо Генрих III, при всех своих человеческих недостатках, был рождён великим королём, вот только проявить своё величие в условиях дворянской грызни, постоянных интриг и междоусобиц ему было сложно. Легенда о проклятии Жака де Моле до сих пор ходила в народе, а скоропостижные смерти Генриха II и двух его сыновей, не оставивших наследников, и становившееся явным бесплодие Генриха III (или его супруги) лишь подпитывали подобные слухи. Гизы, объединившись с Испанией, плели паутину интриг в опасной близости от трона, а не знающая пределов дворянская спесь и давние отношения вассал-сюзерен расшатывали трон, словно утлую лодчонку во время шторма.

По случайному стечению обстоятельств, письмо от папского легата Антонио Поссевино пришло в Париж в тот же день, когда на улицу Гренель ступила маленькая ножка графини де Ренель. Этот умнейший человек, сумевший добиться положения секретаря при папе Григории XIII, настоятельно рекомендовал своим французским собратьям уделить особое внимание клану Гизов и постараться держать в руках все нити заговора, тянущиеся от улицы Де Шом через пол-Европы в Мадрид, во дворец Алькасар. А вскоре после получения этого письма у кардинала Лотарингского самым естественным образом появился новый секретарь, талантливый молодой иезуит Этьен Виара.

Было ему двадцать два года, происходил он из семьи мелкого галантерейщика, который по причине многочисленности семейства пристроил детей, как мог, и лишь Этьену, по мнению всей семьи, несказанно повезло: настоятель монастыря, где он учился, заметил рассудительного, умного и проницательного мальчика и написал рекомендательное письмо своему другу аббату дю Шатле. Молчаливый Виара вскоре вступил в орден иезуитов и за несколько лет сделал стремительную карьеру, проявив все свои таланты и способности, которыми его щедро наделил Создатель. Заметив, что его иконописная красота гипнотически действует на всех без исключения женщин, руководство ордена устроило его к кардиналу Лотарингскому, известному светскому льву и ценителю всего прекрасного и изящного, славящемуся, помимо всего прочего, ещё и своими любовными похождениями. Этьен столь сильно напоминал кардиналу его в юности, что вскоре он уже не мог без него обходиться. О том, какие сведения через этого юношу попадали к ордену иезуитов, кардинал, конечно, не мог даже догадываться, но в работе Лиги и в личных делах этого великого Гиза (а его личные дела почему-то всё время оказывались делами государства) Виара был незаменим. А уж во времена, когда судьбы государств зависели от женской улыбки, молодость, обаятельная внешность и хорошие манеры мужчины играли не последнюю роль.

Вот и сейчас кардинал заметил, что даже его сестра проявляет живейший интерес к персоне молодого секретаря. Екатерина-Мария разговаривала с кардиналом Лотарингским, время от времени поглядывая на сопровождавшего его юношу. Тонкие черты и строгая красота его лица произвели на герцогиню приятное впечатление, а загадочный огонь, едва тлевший в глубине серых глаз, завораживал и пугал. Чем-то этот мальчик цеплял её, и сколько бы она ни всматривалась в его отрешённое лицо, она никак не могла понять его загадку.

— Твоё высокопреосвященство, — наконец, не удержалась Екатерина-Мария, — а что это твой секретарь всё время молчит? Или он немой?

— Нет, мадам, — подал голос юноша, — я просто не осмеливаюсь мешать вашей беседе.

И голос у него был изумителен, отметила про себя герцогиня.

— Кардинал, а могу я попросить твоего секретаря для своей подруги?

— В качестве кого? — кардинал сразу догадался, что речь идёт о непутёвой графине де Ренель, дурно влиявшей, по его мнению, на Екатерину-Марию и Шарля, и без того отличавшихся неуправляемым характером.

— Духовника, — язвительным тоном ответила герцогиня.

— У неё до сих пор нет духовника? — брови кардинала взлетели вверх.

— Ну, нет. И что с того? Завтра будет. Вы не возражаете, святой отец?

Этьен улыбнулся и пожал плечом, вопросительно взглянул на кардинала.

Гиз-старший махнул рукой и утомлённо обронил:

— Дело Церкви — спасение заблудших душ. А Регины де Ренель как никто другой нуждается в духовном наставнике. Ей это просто жизненно необходимо. Помолитесь, брат мой, и вступайте на этот тернистый и неблагодарный путь возвращения в лоно католической церкви этой отбившейся от стада овечки. Вам воздастся.

Екатерина-Мария выразительно посмотрела на брата, но никак не стала комментировать его проповедь. Ради такого случая можно было и потерпеть занудство кардинала. Зато теперь Регина не отвертится. Тем более молоденький иезуит должен ей понравиться.

Всегда отличавшиеся своей проницательностью, в этот раз два представителя могущественного клана Гизов не заметили, как блеснули серые глаза секретаря. Юноша был прекрасно осведомлён о том, что очень часто кардинал Лотарингский бывает не в курсе всех интриг, которые искусно плетут нежные руки его сестры. А вот её ближайшая подруга может о них не только кое-что знать, но и принимать участие. Юная и пылкая графиня де Ренель могла стать тем бесценным источником информации, который был так необходим ордену в Париже. Ну а слухи о сказочной красоте этого "источника" делали миссию Этьена только приятнее.

На следующее утро Регина проснулась с твёрдой уверенностью на предстоящей охоте выбрать время и намекнуть Филиппу на то, что пора бы перейти и к более решительным мерам. Она ещё не знала, что стук дверного молотка, раздавшийся в ту же минуту, и шаги дворецкого, направлявшегося к дверям, уже толкнули её на тот шаткий мостик над бездной, в которую ей суждено было сорваться. В спальню с платьем в руках вошла горничная графини, строптивая Николетта:

— Госпожа, — звонкий голос девушки заставил Регину вынырнуть из объятий одеяла, — госпожа, к вам пришел священник.

— Что ты мелешь? Какой священник? Я ещё не собираюсь принимать последнее причастие. По крайней мере, никто из вас моей смерти не дождется.

— Госпожа, он говорит, что пришёл по протекции герцогини де Монпасье.

Брови Регины удивлённо взлетели вверх: Екатерина-Мария обеспокоена спасением её души!

— Вот как! Что стоишь? Помоги мне одеться, надо же хоть посмотреть, кого мне отправила дражайшая Катрин. Дай-ка мне из шкатулки серебряное ожерелье с бирюзой и корсет затяни потуже.

Через полчаса, заставив юного иезуита прождать как можно дольше, но не выходя при этом за рамки общепринятых правил, Регина спустилась по лестнице в гостиную. На фоне светлого дерева и золотисто-коричневых оттенков тканей гостиной чёрная сутана иезуита маячила мрачным нелепым пятном. Уловив шелест шелков и кружев, монах отвлекся от созерцания портретов предков де Бюсси и, почти бесшумно скользнув к лестнице, подал руку спускавшейся со ступенек графине. Но опасную и увлекательную игру суждено было начать не ему: ювелирно отточенным движением Регина наступила носком туфельки на кружева юбок и с возгласом неподдельного изумления упала в объятия иезуита. Жар его тела она почувствовала даже сквозь жёсткий корсет, щёки юноши заполыхали румянцем, а в серых глазах промелькнул испуг. "Ну, теперь-то ты у меня на поводке ходить будешь! — мысленно возликовала сия бессовестная кокетка, — Ай да герцогиня, уж не из своей ли коллекции ты выбрала мне этого красавчика!".

Стыдливо опустив ресницы, чтобы скрыть шаловливые искры, брызжущие из глаз, она поблагодарила юношу за расторопность, не спеша, однако, высвободиться из удерживавших её рук. Минутное замешательство прошло, и он в сдержанных выражениях извинился, разжав объятья. Регина выложила главный козырь, вскинув на него свои бездонные глаза — ловушку, из которой ещё никто не выбирался. И едва их взгляды встретились, у неё в душе шевельнулось тревожное подозрение, что на этот раз она приручила явно не того зверя: огонь, сверкнувший ей на встречу, был холоднее льда и безжалостней смерти. Это длилось всего одно короткое мгновение, но за это мгновение Регина увидела отблеск костра инквизиции и пламя самого дна ада. Лёгкий взмах ресниц — и вот уже огня как не бывало, безмятежные серые звёзды сияли с юношеского лица. Но Регина уже приняла вызов, как принимают брошенную перчатку, и согласилась на дуэль. Шпаги скрестились, пути назад не было.

А как невинно выглядело всё это со стороны! Юный духовник, чей образ был скопирован с витражей готических соборов, само воплощение Архангела Михаила, исповедовал грешную Лилит. Вот только изворотливость и проницательность иезуитов, вошедшие в поговорки, оказались, как это часто случается, бессильны против женского коварства.

Её Сиятельство предложила Этьену остаться на обед. Приглашение было сделано с такой обезоруживающей улыбкой, с таким трепетом ресниц, что отказать было невозможно. Первый шаг на раскачивающийся из стороны в сторону мост был сделан, дощечки неслышно посыпались вниз — пути назад не существовало. Высоко-высоко в небе, за слоем облаков, догорая, отчаянно пульсировала маленькая звездочка. И когда за обеденным столом две одинаково гибких тонких руки — прозрачно-белоснежная и оливковая — взялись за один кусок хлеба, а потом встретились на одном куске оленины, на семью де Бюсси легла тень крыльев Ангела Смерти. Регина с аппетитом, не соответствующим её хрупкому сложению, уплетала всё подряд: от капусты до сдобных булочек, а Этьен с любопытством наблюдал за ней, весело удивляясь, как такое количество пищи может поместиться в теле королевы эльфов. "Не иначе, ведьма" — добродушно подумал он, еще не придавая значения своим мыслям.

— Её Светлость герцогиня Монпасье упомянула, что Ваше Сиятельство без должного уважения относится к католической церкви, — приступил к щекотливому разговору иезуит.

— О! Ну почему сразу к католической церкви? Уверяю вас, святой отец, что я не являюсь тайной протестанткой.

— Вы не ходите к мессе?

— Это вопрос? А то звучит как обвинение. Я хожу к мессе. Ну, может, не так часто, как принято. Но виной всему не моя ересь, а обычная рассеянность, — Регина мило улыбалась и виновато хлопала ресницами.

— Лишь бы молитвы, которые вы произносите, шли от чистого сердца. Одно искреннее обращение к Богу, я думаю, значит гораздо больше, чем посещения церкви ради того, чтобы передать записку над чашей со святой водой…

-..или придти на исповедь с целью соблазнения священника, — продолжила графиня, — вы ведь это хотели сказать? Я вижу, святой отец, что вы тоже впадаете в ересь. Не для того ли, чтобы обвинить потом меня?

— Ваше Сиятельство по какой-то неведомой мне причине не питает доверия к духовным лицам.

— Есть такое. Ничего не могу с этим поделать.

— Но вы исповедуете католическую веру?

— Да. Можете быть спокойны.

— Мне стало известно, что у вас нет духовника.

— По приезде в Париж я действительно осталась без духовного наставника, — печальный вздох, — но не могла же я лишить обитель урсулинок их священника. А в Париже меня закружила новая, совершенно незнакомая мне жизнь, новые друзья, новые впечатления и…

— …и для исповеди и мессы не осталось времени.

— Возможно, просто я не нашла ещё человека, через которого я хотела бы обратиться к Богу и которому могла бы открыть свою душу. Или вы не согласны с тем, что в подобных вопросах нужно прислушаться в первую очередь к своему сердцу? Что, как не моя избирательность и серьёзность в выборе своего духовного наставника, подтверждает искренность и чистоту моей веры? Ибо я верую не потому, что так делают все, а потому, что это нужно моей душе?

— Ваше Сиятельство сейчас говорит об очень серьёзных вещах. О том, о чём большинство людей старается даже не думать. Что может помешать мне признать вас еретичкой и довести своё мнение до высшего духовенства?

— Моё доверие к вам. И то, что вы не считаете меня законченной еретичкой, заслуживающей костёр.

— То есть мне Ваше Сиятельство доверяет?

— Мы ведь сейчас говорим о моей вере и я открываю перед вами свою душу. Разве не налагает это на вас определённых обязанностей?

— Ваше Сиятельство имеет в виду обязанности духовника?

— А разве не для этого вы пришли? Видите ли, святой отец, до вас герцогиня де Монпасье никогда не присылала ко мне священников с утра пораньше. Да и в полдень тоже. Вообще не присылала. Видимо, вы сумели произвести на неё впечатление и она решила доверить вашему попечению мою бессмертную душу.

— Я не знаю, как относиться к вашим словам, Ваше Сиятельство. Ваш голос полон кокетства, ваша улыбка лукава, но ваши глаза чище ангельских крыльев. И я не могу понять, смеётесь ли вы сейчас надо мной и моей верой, или прячете за легкомысленным кокетством страх и боль.

Слова, произнесённые мягким и вкрадчивым голосом, тем не менее заставили Регину резко вздёрнуть подбородок:

— Поосторожнее в своих суждениях, святой отец. В доме графа де Бюсси не стоит произносить слово "страх". И, кроме того, не нужно приписывать мне того, что я смеюсь над чьей-либо верой. Иначе я могу подумать, что вы всё же решили поставить на мне клеймо еретички!

— Прошу простить меня, если чем-то обидел Ваше Сиятельство, — Этьен смиренно опустил глаза, — у меня и в мыслях такого не было. Просто я хочу, чтобы вы были столь же откровенны со мной, сколь и я с вами. Если, конечно, вы желаете, чтобы я был вашим духовным отцом.

— Ну, для моего отца вы слишком молоды, — усмехнулась Регина, — а вот для духовника в самый раз. Что касается откровенности… думаю, вы можете на неё рассчитывать.

Самое смешное заключалось в том, что Регина и в самом деле была в равной степени откровенна с Этьеном, как и он с ней. То есть ровно наполовину. И даже меньше. Этьен преследовал свои цели, пытаясь добиться расположения задушевной подруги главной интриганки двора, Регина же просто решила прикрыться от недовольства церкви духовником, которым в дальнейшем собиралась вертеть по своему усмотрению. Священник проверял на графине свои таланты иезуита, она же оттачивала на нём мастерство обольстительницы.

"Этот орешек будет покрепче любвеобильного Анрио и недалёкого Франсуа Анжуйского. Что ж, тем забавнее будет игра", — думала Регина, глядя сквозь полуопущенные ресницы на Этьена.

"А она гораздо умнее и интереснее большинства титулованных шлюх. И действительно невероятно красива. И что самое удивительное — ранима и чиста. Как ни странно", — думал в свою очередь Этьен, незаметно для себя погружаясь в призрачно-серую глубину сияющих женских глаз.

Говорят, ничто так не сближает людей, как совместные трапезы на домашней кухне. Ворвавшиеся в дом Майенн и де Лорж, которые опять умудрились столкнуться у самых дверей, притом, что на улицу Гренель они въехали с разных сторон, застали увлекательное зрелище: разрумянившаяся Регина, хохоча, что-то рассказывала молоденькому ясноглазому священнику, а тот грыз яблоко, давясь от смеха.

— Графиня! — в один голос ахнули соперники.

Регина смолкла на полуслове, обернувшись к двери. Этьен судорожно проглотил непрожеванное яблоко, но успел придать себе невозмутимый вид. Испепеляющие взгляды дворян, казалось, нисколько его не затронули.

— Что такое? — поинтересовалась девушка, поднимаясь из-за стола. — Вы почему врываетесь на кухню, как будто это дом Колиньи?

Шарль, прекрасно знавший мнение Регины по поводу Варфоломеевской ночи, ретировался за спину друга, предоставляя тому отдуваться за двоих.

— Графиня, — тихая улыбка Филиппа мгновенно разогнала мрачные тучи на лице девушки, — мы просто очень торопились, чтобы сообщить вам о королевской охоте.

— Я надеюсь, король не передумает в последний момент, как было в прошлый раз, и охота не превратиться в уличное богослужение? — иронично осведомилась Регина, мысленно уже выбирая наряд для охоты.

— Двор едет в Блуа. Вы ведь ещё не видели эту прелестную игрушку нашего короля? О, графиня, вы должны непременно увидеть это Орлеанское гнёздышко! — высунулся из-за плеча Филиппа младший Гиз.

Регина в восторге захлопала в ладоши:

— Ну наконец-то! Хочу в Блуа! Луи говорил, что там очень красиво! Надеюсь, вы двое не откажетесь сопровождать меня? О! Мне нужно надеть что-то особое!

Этьен осторожно кашлянул в сторонке. Регина перевела на него рассеянный взгляд: новость о поездке двора в Блуа совершенно затмила собой недавний разговор с новоявленным духовником.

— О-о! Я прошу прощения, святой отец, но давайте продолжим наш разговор в другой раз? Как только я вернусь в Париж, я сразу же извещу вас об этом, — ясные глаза её сияли такой неподдельной детской радостью, что Этьен не смог сдержать ответную улыбку.

Эта девушка, в своей непосредственности так отличавшаяся ото всех знатных особ, которых он успел немало повидать, нравилась ему всё сильнее. Он с трудом мог представить себе, что за этой ускользающей улыбкой могут скрываться дурные помыслы и страшные грехи. Знаменитая придворная красавица оказалась прелестным и немного кокетливым дитя, которое по причине неопытности, отсутствию мудрого наставника и столь свойственного красавицам легкомыслия оказалось втянуто в интриги коварных Гизов. И Этьен уже готов был возложить на себя миссию спасения этого цветка невиданной красоты от всех соблазнов и опасностей грешного света.

Он снова улыбнулся и, прощаясь с графиней, благословил её в дорогу. И удалился, продолжая благословлять её царственное имя, пропустив тот миг, когда новое божество, рыжеволосое и белокожее, слегка потеснило в его душе прежнего Бога. Откуда было знать отцам-иезуитам об этой особенности графини де Ренель — становиться божеством в глазах всех, кто однажды был ослеплён её красотой.

— Герцог, — Регина перевела потеплевший взгляд на Майенна, — через час я буду ждать вас у конюшни.

Филипп не успел возмутиться столь явным пренебрежением его обществом, как рука графини доверительно легла ему на колет:

— А вы, граф, можете остаться и помочь мне выбрать наряд.

Следующие полчаса Регина в панике металась по комнате, швыряясь чем попало в нерасторопных горничных: извечный женский вопрос "Что надеть?" стоял ребром. Любимое тёмно-зелёное платье было безнадежно испорчено по вине бестолковой Марианны. Графиня готова была растерзать эту растяпу, если бы это помогло. Наконец, Регина вылетела к Филиппу в одном корсаже и нижней юбке:

— Филипп, я не еду. Мне совершенно нечего надеть. Красное платье вышло из моды, его не успели отделать по новой, в сером я не смогу усидеть на лошади, остальные либо не подходят для охоты, либо меня в них уже видели. О! Как же я умудрилась так запустить свой гардероб?

Де Лорж, ни слова не понявший из её криков по причине полного невежества в женских тряпках, молчком взял её под локоть, подтащил к зеркалу:

— Взгляни на себя. Женщины, обладающие такой красотой, могут не заботиться о нарядах. Ты будешь ослепительна даже в ливрее дворецкого, так что никто не обратит внимания на красное платье.

Наивный Филипп, рассуждавший с точки зрения влюбленного рыцаря, совершенно не брал в расчет придворные нравы и мстительность луврских хищниц. Послушай его Регина и появись на королевской охоте не в том наряде, и завтра о полном отсутствии вкуса и пустом гардеробе графини знала бы вся Европа. Иметь менее 30 туалетов не могла себе позволить не одна уважающая себя придворная красавица. Даже среди мужчин это считалось первым признаком провинциального воспитания и пустого кошелька. А уж сестре такого блестящего кавалера, как де Бюсси, да ещё обладающей столь неординарной внешностью, появиться два раза в одном и том же платье было смерти подобно. Так что заверения Филиппа нисколько не могли утешить Регину.

Но в его словах она уловила то единственное, что было здравой мыслью. И достаточно оригинальной. На графиню нашёл творческий стих. Испустив какой-то немыслимо-дикий победный визг, она расцеловала опешившего Филиппа и бросилась в комнату Луи. Перед её глазами стояло восхищённое лицо Генриха Наваррского, когда он впервые увидел её в наряде пажа. Горничные перепуганной стайкой метнулись следом, оставив Филиппа среди вороха шелков и кружев.

Когда графиня вернулась, де Лорж едва устоял на ногах: она была в мужском костюме. Безошибочно выбрав лучший из охотничьих туалетов своего брата, она сейчас стояла в позе Артемиды Эфесской и гордо улыбалась. Филипп не мог не согласиться, что мужская одежда изумительно ей шла. Бархатный колет глубокого тёмно-фиолетового цвета, искусно украшенный серебряным шнуром и пуговицами с аметистом, соблазнительно обрисовывал тело, и так непривычно было видеть его свободные изгибы, не скованные вечным корсажем. Чёрные, тоже бархатные штаны плотно облегали её длинные ноги, и когда Регина шагнула к де Лоржу, слегка качнув бедрами, у того перехватило дыхание. Филипп успел трижды проклясть того умника, который изобрел корсажи и кринолины: освободившееся от ненужных оборок, пластин и крючков тело женщины было невероятно гибким и желанным, а тёмный бархат и особый покрой одежды не скрывал, а ещё сильнее это подчёркивал.

— Сапоги, правда, мне велики, — пожаловалась Регина, — придётся опять разувать Мишеля.

— Опять? — переспросил Филипп, которому графиня в мужском платье кого-то сильно напоминала.

Она стрельнула глазами в сторону, потупилась и закусила губу. Все признаки всплывавшей наружу шалости были налицо. И тут де Лоржа осенило.

— "Белый конь"? — не то спросил, не то констатировал он и укоризненно покачал головой.

Регина помолчала, посопела, потом совсем по-детски буркнула:

— Догадался, да? Ну и ладно. Я была в "Белом коне". Это меня Бертран схватил за шиворот. Это я сиганула у тебя под ногами из трактира, — сознаваться, так уж до конца.

— Луи знает?

Она вскинула на него совсем уж перепуганные глаза:

— Только попробуй ему сказать!

— И что ты там делала с Генрихом Наваррским?

— Там ещё, если ты не заметил, Катрин была, — по наивному мнению Регины, присутствие подруги должно было опровергать все подозрения в любовной интрижке с Генрихом.

Филипп был прямо противоположного мнения на этот счет:

— В этом я и не сомневаюсь. Куда ж вы друг без друга. Потому и спрашиваю, что ты делала в компании Генриха Наваррского?

— Господи, ну что такого я могла сделать в трактире?! — возмутилась она, — мы просто весело проводили время. И всё!

— Действительно, веселее некуда. Напились, как подмастерья, спровоцировали драку и позорно сбежали, выставив благородных дворян дураками.

Всем своим видом Регина выражала сейчас, что этих дворян вовсе не составляло труда выставить дураками, гораздо сложнее представить их умными. Но деликатно промолчала. Высказывать такое Филиппу у неё как-то язык не поворачивался. К тому же она прекрасно понимала причины этого допроса.

— Я не изменяла тебе с Генрихом Наваррским. Я невинна. И если уж для тебя это так важно, то могу заверить тебя, что я осталась девственницей, даже поужинав в трактире с Генрихом Наваррским. И, кстати, ты легко можешь при желании в этом убедиться.

И неизвестно, чего больше было в её голосе: оскорблённой невинности, вызова или предложения послать ко всем чертям королевские забавы и остаться здесь, в Париже. В объятиях любимой женщины.

Де Лорж густо покраснел и опустил глаза:

— Прости. Я вовсе не это хотел сказать. Просто я не понимаю, почему ты мне этого сразу не сказала. Ведь всё могло обернуться по-другому. Луи мог даже ударить тебя, если бы не узнал. Ты представляешь, что бы с ним и со мной потом было? Кто бы кого вызывал на дуэль? А Генрих и тот мальчишка-гугенот? И куда сунулась со своей хромотой сама герцогиня Монпасье? Вы вели себя, как ветреные и безответственные мальчишки-пажи. Никогда больше так не поступай ни со мной, ни со своим братом.

Впервые в жизни Регина умирала от стыда. Если бы на неё сейчас гневно обрушился взбешённый Луи или Шарль Майенн устроил сцену ревности, она бы, конечно, возмущалась и скандалила и, в конце концов, обвинила бы во всём их самих. Поступать так с Филиппом она не могла. Слишком сильная любовь и слишком тихая грусть жили в его голосе. Он не злился на неё и почти не ревновал — он за неё тревожился, он печалился из-за неё. В его глубоких синих глазах не отражалось ничего, кроме её лица. И в такие минуты Регина ненавидела себя за то, что не может ответить ему таким же сильным чувством, что всю свою любовь до последней капельки выплёскивала под ноги брата. Выплёскивала в никуда, в бездонную гулкую пропасть, куда сама не падала только потому, что Филипп держал её каждым своим вздохом. Яркий, шумный, непредсказуемый и могучий Майенн тоже ей нравился, и порой искры и брызги его страстей будили в ней тягу окунуться с головой в бурное море Гиза. Но эта волна накатывала и отступала, а нежность к Филиппу и тайное желание его полюбить церковной свечой теплились в её сердце.

Она бесшабашно тряхнула головой:

— Совсем забыла про пажа. Я пойду выкраду у него сапоги, ладно?

Виновато улыбнувшись, она мимолётно коснулась губами подбородка Филиппа, выбежала из комнаты и вернулась через несколько минут уже обутая в новые дорожные сапожки Мишеля, одной рукой нахлобучивая на голову парчовый берет, украшенный тремя золотыми шнурами с жемчужинами на концах, а второй неумело пытаясь застегнуть точно такой же плащ, немногим более короткий, чем требовала мода, но зато удобнее скроенный. Филипп шумно выдохнул и потряс головой. Даже в берете набекрень и криво надетом плаще выглядела она эффектно. Словно читая его мысли, Регина приблизилась к нему, закинула руки ему за шею и её тёплое дыхание коснулось его лица.

Стоило Регине оказаться к Филиппу ближе, чем на пять шагов, как он совершенно переставал соображать. Вот и сейчас его руки сами сомкнулись на ее спине, выгнувшейся навстречу ему так, что он почувствовал упругость девичьих грудей. От такого кто угодно мог потерять голову, а в случае с ним это было последней каплей. Он уже тянулся губами к манящей своей открытостью шее графини, и Регина запрокинула голову в ожидании поцелуя так, что берет свалился на пол, и они оба вот-вот готовы были последовать за ним, как их вспугнул свистящий шепот госпожи Беназет:

— А ну, кыш, голуби! Вы уж ни времени, ни места не знаете! По лестнице Их Светлость поднимаются. Нам только дуэлей посреди спальни не хватало!

Мудрая кормилица тихо радовалась, когда заставала свою любимицу рядом с графом де Лоржем. Он единственный, по её строгому мнению, был не просто достоин внимания Регины — он заслуживал её любви. Рядом с ним её подопечная из одинокой, переломавшей крылья дикой птицы превращалась в умиротворённую, тихую и нежную женщину. Словно Филипп был уютным тёплым огоньком, освещающим и согревающим тёмные глубины её души.

Раздосадованный возглас, повторенный на два голоса, к счастью, не был услышан Майенном, и когда герцог вошел в комнату, Регина вертелась у зеркала, а Филипп с видом знатока поправлял плащ на её плечах. Шарль по достоинству оценил оригинальный наряд графини, но при этом выражение его лица было настолько загадочным, что Регина заранее приготовилась к подвоху.

Когда вся троица вышла на крыльцо, девушка ахнула: разгадка стояла во дворе. Майенн преподнес графине по случаю первой в её жизни королевской охоты воистину роскошный подарок — сверкающе-вороного, без единого белого волоска, тонконогого андалузского жеребца. Де Лорж побледнел от бешенства, зато герцог сиял, как стекло в канаве.

Но Регина уже забыла про них обоих: её вниманием всецело завладел конь. В немом восторге она ходила вокруг него, время от времени дотрагиваясь кончиками пальцев до лоснящегося крупа, потом, осмелев, обняла его за шею и прижалась щекой к лошадиной морде, блаженно зажмурив глаза. Жеребец, минуту назад покусавший и разогнавший половину слуг, сейчас стоял, присмирев и тихо всхрапывая, словно понимая, для кого был предназначен. Регина шумно вздохнула, запечатлела звонкий поцелуй на бархатистом лошадином носу и объявила:

— Я буду звать его… Шарбон!

— Но, дорогая графиня, его зовут Чёрная Гроза… — попытался возразить Майенн, за что едва не попал в опалу.

— Я так понимаю, что он теперь мой? Следовательно, я могу звать его как мне заблагорассудиться. Хочу, чтоб был Шарбон!

Конец этому спору положил сам скакун. Он положил тяжёлую голову на плечо хозяйки, всем видом подтверждая её абсолютную власть над собой. Майенн пожал плечами и сдался.

Генрих III готовился к охоте и пребывал в добродушном расположении духа, когда его любимец шут г-н Шико в своей обычной манере заявил о том, что к Его Величеству с безотлагательным делом пожаловал канцлер королевы. Генрих скривился:

— И почему матушка, уезжая к своему дражайшему зятю Анрио, не могла прихватить с собой и этого паука?

— Потому что в Лувре всегда должен быть паук, который охотиться за мухами, — вкрадчиво шепнул шут.

— И кто же у нас тут в последнее время так разлетался, что понадобилась паутина с печатью короля?

— Большая жирная муха по имени Генрих Гиз, ещё одна тощая муха в кардинальской мантии, чёрная бабочка-могильщица с улицы Де Шом. И прелестный глупенький мотылёк, заигравшийся слишком близко от паутины.

Король изумлённо приподнял бровь и с интересом посмотрел на своего шута:

— Этак ты, мой дорогой дурак, скоро переплюнешь Ронсара. И как я раньше не заметил сходства герцогини Монпасье с этим мерзким насекомым! А вот наша ослепительная графиня не такая уж и глупенькая. Я так понимаю, ты ей симпатизируешь?

Шико дурашливо поклонился:

— В последнее время при дворе стало модным восхищаться графиней де Ренель.

— Что, настолько модным, что это коснулось даже моего дурака?

— О, мой король, что уж говорить про меня, дурака, если эта мода задела даже герцога Анжуйского!

— Что-то меня начинает раздражать эта слабость нашей семьи по отношению к семье Клермонов, — король в раздражении даже пнул свою любимую собаку, вертевшуюся под ногами в предвкушении охоты.

— Ты, король, будешь удивлён, но канцлера это тоже не радует.

— Ха! Что ж, раз мнение канцлера совпадает с мнением дурака, думаю, его будет интересно послушать, — фыркнул Генрих, — ладно, пусть войдёт. Только предупреди его, что у меня мало времени, так что пусть говорит коротко и по делу, а не растекается мыслью по древу, как любит королева-мать.

Когда вошёл Рене де Бираг, Генрих уже догадывался, о чём пойдёт речь:

— Полагаю, канцлер, вы хотите поговорить со мной о королевских аппетитах отродья Уго Амбуаза? Пока старший брат кувыркается в постели королевы Наваррской, младшая сестрица протаптывает дорожку к постели нашего Франсуа. Ну что ж, сколько я помню, вокруг нашего вертопраха всегда крутились женщины, — и ядовито добавил — И гугеноты.

— Но раньше эти женщины не относились к окружению Гизов. А Ваше Величество не настораживает тот факт, что эта добродетельная красавица очень быстро сменила сферу своих интересов? Из трепетной лани — невесты графа де Лоржа — она сначала превращается в подругу короля Наваррского, а затем освобождает для себя место фаворитки герцога.

— А что именно в этой ситуации настораживает вас, канцлер? Девица повзрослела, похотливая порода Бюсси дала о себе знать, так что же удивительного в том, что графиня пустилась во все тяжкие, пошла, так сказать, по рукам?

— Настораживает то, что эти самые руки очень тщательно подобраны. И подобраны не без участия герцогини де Монпасье.

— У нашего брата она будет далеко не первой и не последней фавориткой.

— Да, но кем были прежние? Вряд ли среди них были потомки Уго Амбуаза и Робера де Клермона. И не забывайте о Гизах, стоящих за её спиной.

— Ну и что вы мне предлагаете? Обвинить графиню в государственной измене и отрубить голову на Монфоконе? Или назвать её ведьмой и отдать в руки Церкви? Чтобы окончательно настроить против себя всех этих спесивых герцогов и графов? И стать посмешищем для всей Европы — король, испугавшийся восемнадцатилетней девчонки!

— Голову рубить не надо. По крайней мере, графине. Ведь её внезапное увлечение Его Светлостью герцогом Анжуйским нам на руку.

— Это что-то новенькое!

— За графиней легче следить, нежели за Гизами. И, в отличие от них, у неё есть слабое место — Бюсси. Страх за него сильнее всех её дружеских чувств к герцогине Монпасье. Стоит только намекнуть на арест графа, и она сдаст с потрохами все секреты и интриги кардинала Лотарингского. Гизы могут плести свои заговоры хоть до скончания века, но в случае явной опасности вы сможете взять в оборот юную графиню. И она будет у вас на коротком поводке.

Король задумчиво молчал.

— Пусть пока это осиное гнездо чувствует себя в полной безопасности. Им совершенно ни к чему знать, кто в конце концов продиктует свои условия.

— Всё не так просто, господин канцлер, как думает моя мать. Потому что эта юная бестия, которую вы любите представлять наивной дурочкой, декоративным украшением особняка Гизов, на самом деле гораздо умнее своего брата. И, возможно, даже вас. Младший Гиз ползает у её ног. А теперь, по вашим же словам, к нему готов присоединиться и наш брат. И пока Бюсси в отъезде, у Франсуа есть все шансы заполучить себе графиню. К тому же, насколько я знаю великолепного Бюсси, он наделает ради прекрасных женских глаз — и не суть важно, если это будут глаза его родной сестры — таких глупостей, что мы будем их разгребать долго и упорно. Бюсси надо было убирать, когда я об этом только заговорил, но королева-мать, Марго и герцог Анжуйский встали на его защиту. И что теперь? Вы не боитесь, канцлер, что ваше оружие может повернуться против вас? С Бюсси станется вызвать на дуэль из-за графини де Ренель кого угодно. Давать Гизам такой шанс — непростительная глупость! Я не хочу, чтобы тех, кого не убьёт шпагой Бюсси, отравила герцогиня Монпасье. Мне не нужны распри ещё и в Париже.

— Но Ваше Величество, это нельзя пускать на самотёк! Герцог Анжуйский ради власти вступал в союз даже с гугенотами, что удержит его от объединения с Гизами? Тем более если эту идею ему нашепчут звёздной ночью нежные губы графини де Ренель?

Генрих внимательно посмотрел на канцлера и загадочно улыбнулся. И от этой улыбки канцлеру стало не по себе.

— Графиня де Ренель и удержит.

Это была её первая королевская охота. Это было нечто большее, чем первое появление в Лувре: тогда она была испуганной и растерянной девчонкой, теперь — уверенная в своей красоте и могуществе, гордая, честолюбивая графиня де Ренель. Из Парижа она выехала, как всякая уважающая себя светская львица (несомненное влияние Екатерины-Марии), в окружении собственной свиты, состоящей, не много ни мало, из герцога Майенна, Филиппа де Лоржа, нескольких дворян помельче. И даже королевский шут г-н Шико присоединился к этой сверкающей щегольскими нарядами кавалькаде и развлекал прекрасную графиню своими остротами и пародиями сразу на всех поэтов Плеяды, а заодно и на творения Маргариты Наваррской. На беду Регины, герцогиня Монпасье не поехала в Блуа, отговорившись плохим самочувствием, а иначе от её внимательного взгляда не ускользнуло бы подозрительное желание шута находиться среди окружения графини де Ренель. Но сама Регина, поглощённая очарованием солнечного майского дня, суматохой города, заранее готовящегося к празднику Тела Господня, и полностью увлечённая шумным выездом двора в любимую королевскую резиденцию, не придала значения поведению шута.

Охота, едва выехав за пределы Парижа, разбилась на три группы: Регина и её небольшое, но ослепительное окружение, причем почти исключительно мужское; Генрих III со своими миньонами и несколькими дамами и злобно шипящий "летучий эскадрон" со шлейфом поклонников и любовников. Вся эта нарядная, смеющаяся, сверкающая драгоценностями и разноцветьем тканей процессия растянулась по дороге так, что добраться от авангарда до хвоста можно было не меньше, чем за два часа. Регина, до этого дня не принимавшая участия ни в чём подобном, была ошеломлена. Они ехали от одного замка к другому и юная графиня едва успевала запоминать всё, что ей наперебой рассказывали Филипп и Шарль, а Шико сопровождал их рассказы уморительными комментариями. Когда процессия остановилась на ночлег в Мён-сюр-Луар, Регина не удержалась и посетила церковь Сен-Лифар, в башне которой сто лет назад сидел опальный Вийон, обожаемый ею. А приём, оказанный королю и его свите Лонгевиллями в Шатодюне! Лувр был ослепителен, Париж был её божеством, но красота этого замка поразила воображение Регины, о чём она и собиралась сказать его владельцам, но Майенн вовремя остановил её:

— Графиня, вы ещё не видели Блуа. Только когда вы увидите эту жемчужину королевской короны, вы сможете объективно оценить Шатодюн. Нет, он конечно, прелестен, но… Я предпочту умолкнуть до того момента, когда вы увидите Блуа. И ещё, моя дорогая, не стоит так непосредственно выражать свой восторг, иначе вы дадите хороший повод Летучему эскадрону называть вас наивной провинциалкой.

И Майенн оказался прав. Регина, которая действительно кроме обители урсулинок и Парижа ничего не видела, восхищалась окрестностями Луары и не могла себе представить что-то более великолепное, чем Шатодюн.

А на другой день, едва рассеялись клубы пыли, поднятые сотнями лошадиных копыт, она увидела бело-красные фасады и серые крыши Блуа. И обмерла от восторга, ибо он был великолепен. Едва отдохнув с дороги, она растормошила де Лоржа и Майенна и потащила их осматривать Блуа. Это дивное творение Колена Бьяра и Жака Сурдо и мастеров Франциска Ангулемского было сказкой, воплощённой на берегах Луары. Поистине, такая красота стоила того, чтобы ради неё терпеть ухаживания герцога Анжуйского и недобрые взгляды короля.

Блуа представлял собой не старинный укреплённый замок с брустверами, рвами, подъёмными мостами, мрачноватый и грозный. Напротив, это была лёгкая и нарядная королевская резиденция, созданная исключительно для праздников и увеселений. Все постройки комплекса — флигели, капелла, галереи — сочетали в себе черты поздней готики, ренессанса и композиции лучших итальянских архитекторов. Главный флигель замка выходил в первый двор, окружённый стенами. Открытые лоджии и просторные подъезды дышали простотой и безмятежностью. Со стороны главного двора флигель был фланкирован двумя прелестными башенками с винтовыми лестницами (Майенн страшным шёпотом поведал графине, что в левой башне некая красавица, имя которой исчезло под пылью веков, спеша на свидание к любовнику, споткнулась и свернула себе шею, падая с лестницы, и теперь её безутешный призрак пугает впечатлительных девиц). С одной стороны к Главному флигелю прилегал Государственный зал, с другой — флигель Шарля Орлеанского. Но Регине более всего понравилась галерея над алтарной часть капеллы Сен-Кале, открытая винтовая лестница в восьмигранной башне и прелестный "Бретонский насест" рядом с флигелем Гастона Орлеанского.

— Почему насест? — удивлённо спросила она у Филиппа.

— При Людовике XII здесь жила королева Анна Бретонская со своим двором. То ли королева умом не отличалась, то ли её придворные дамы слишком громко кудахтали, однако, забавное прозвище сохранилось до сих пор, — встрял со своими обширными познаниями Майенн, так что графу оставалось лишь улыбнуться и утвердительно кивнуть.

— А вот эти лоджии и украшения фасада почти в точности такие же, как в Урбино, только вместо аркад здесь устроены имитирующие их проёмы в стенах, но получилось в результате довольно мило и совершенно по-французски, — продолжал удивлять своей осведомлённостью Шарль.

Дальше он пустился с рассуждения об отличии итальянской архитектуры от работы французских мастеров, потом, размахивая руками, долго объяснял, где и что в зданиях осталось от первоначальной резиденции Людовика XII, а что уже было переделано при Франциске Ангулемском, подкинул пару пикантных анекдотов о королеве Клавдии и, конечно же, продекламировал два варианта баллады "От жажды умираю над ручьём" Вийона и герцога Шарля Орлеанского.

— Только бы он не начал творить свой вариант баллады, — тихо шепнул на ухо Регины Филипп, на что девушка ответила едва слышным смешком, но Майенн был настолько увлечён своей речью, что, как глухарь на токовище, ничего не заметил.

Но сердиться на герцога было совершенно невозможно уже хотя бы потому, что он, со своей обычной щедростью, предоставил не только Регине с её служанками, но и своему сопернику и по совместительству другу Филиппу де Лоржу флигель, всегда занимаемый в Блуа Гизами. Не смотря на роскошь и поистине королевские размеры, в резиденции не могли с комфортом разместиться все приехавшие. Из Парижа выехал почти весь двор и, конечно же, все взяли с собой камеристок, лакеев, пажей, а некоторые ещё и личных докторов, поваров и даже астрологов. В результате здесь яблоку негде было упасть. Так что благодаря Майенну Регина и Филипп жили практически с королевскими удобствами.

И не подозревали о том, что младший Гиз спутал королю все карты, поскольку графиня теперь круглосуточно в обществе своих поклонников и под их защитой, и Генрих пока не знал, каким образом можно было их нейтрализовать.

Но удобный случай вскоре представился сам.

Охота вынеслась далеко за пределы замка. Гиканье всадников, лай собак, гулкое гуденье охотничьего рога, свист егерей — всё как-то странно-гармонично слилось и заполнило собой безмолвное доселе пространство леса. Вот мелькнул пятнистый бок оленя, где-то в стороне вепрь яростно ломал ветки, уходя от стаи гончих. Король, наученный горьким опытом своего почившего в бозе брата Карла IX, поднял своих псов на оленя, предоставив вепря другим, более азартным охотникам. Майенн, конечно же, тут же забыл о графине и ринулся загонять зверя. Женщины посмелее не отставали от кавалеров, зачастую не уступая им ни в охотничьем азарте, ни в умении мчаться сломя голову по лесу. Менее искусные в этом деле мило щебетали на поляне, ожидая возвращения героев с трофеями. Регина, в своём мужском наряде и лихом берете так похожая на своего брата, произвела настоящий фурор в самом начале охоты, очень скоро оторвалась на своем вороном демоне от основной группы и, коротко взглянув на графа де Лоржа, исчезла в самой чаще леса. И свистящий шёпот короля "До чего же она похожа в этом камзоле на грациозного мальчика, на Бюсси в юности!" не долетел до её слуха…

Филипп нашёл её в тихой, укрытой от посторонних глаз лощине. Разрумянившаяся от скачки, с выбившимися из-под берета локонами, она больше всего походила в тот момент на озорного лесного духа. А этот наряд пажа, так подчёркивающий её тонкую талию и длинные ноги… Сердце Филиппа сорвалось в бешеный галоп. Шелест листвы, беспорядочный щебет растревоженных птиц, далёкое гудение егерских рожков слились в какой-то дурманящий гул. Запах пряной, разогретой на солнце травы и отсыревшего в тени деревьев мха сводил с ума. Ни одну женщину Филипп ещё не желал так остро и так непреодолимо. Охотничий азарт заразил их обоих, только вылился он не в страстную погоню за трофеями и добычей, а в дикую любовную лихорадку.

Филипп спрыгнул с лошади и, шатаясь, подошёл к Регине. Она к тому времени уже с трудом понимала, что с ней творится, но священный образ Луи, душеспасительные проповеди матери-настоятельницы и великие планы Екатерины-Марии забылись в то же мгновение, когда она увидела пляшущие в синих глазах де Лоржа всполохи страсти, а в следующий миг они уже упоённо целовались. И как тогда, в портшезе, её тело отказывалось подчиняться разуму, а требовало и жаждало только губ и рук Филиппа. Было забыто всё: охота, кони, король, Блуа, — остался только ослепительно-солнечный день, высокое небо и чарующий запах весенней травы, на которую упал Филипп, увлекая за собой Регину.

Но история с портшезом повторилась со всей своей злой иронией. Только Орильи и д'Эпернона заменил несущийся напролом матерый вепрь. Как удачно пошутил позже де Лорж, замена была равноценной и вполне логичной. Но в тот момент, как только Регина увидела пару маленьких красных глаз и несущиеся на неё клыки, всё, кроме древнейшего инстинкта выживания, начисто исчезло из её головы. Филипп запоздало метнулся к лошади за оружием, но та уже сорвалась с привязи и неслась неведомо куда.

Всё, что случилось потом, уместилось буквально в несколько секунд. Истошный визг графини, яростный рев де Лоржа, бросившегося на кабана с одним коротким охотничьим мечом, грозное ржание Шарбона, загородившего собой хозяйку, выстрелы появившихся из-за деревьев короля со свитой, отчаянный поединок Филиппа со зверем, предобморочные возгласы некоторых случившихся тут же охотниц из свиты и звенящий от страха голос Регины, требующей не стрелять из-за опасности попасть не в кабана, а в графа. Когда через несколько минут Филипп, залитый своей и звериной кровью, вышел из схватки победителем и под восторженные крики собравшихся охотников бросил к ногам девушки меч, внимание короля и свиты, до этого момента захваченное зрелищным единоборством, обратилось в сторону графини.

Полуодетая, с растрепавшейся прической Регина явно была захвачена врасплох при весьма пикантных обстоятельствах, а внешний вид Филиппа не оставлял никаких сомнений в том, что компанию ей составил именно он. Графиня была безнадёжно скомпрометирована и среди придворных уже пошли шепотки, можно было даже расслышать каламбур, связанный с вепрем и изображением этого животного на гербе де Лоржа. Как нарочно, под этот каламбур выехал откуда-то из самой непролазной чащобы Шарль и встревожено спросил, что случилось с графиней. Пару минут придворные были свидетелями немого поединка взглядов вечных соперников за сердце Регины.

— Однако, удачная сегодня охота получилась, господа, — как всегда без спросу брякнул д'Эпернон.

— Особенно для графа де Лоржа, — ядовито усмехнулась Габриэль д'Астрэ.

Её слова стали последней каплей в чаше терпения Филиппа.

— Её сиятельству графине де Ренель стало дурно и она весьма неудачно упала. Не мог же я оставить свою невесту без помощи! Если же у кого-то вдруг возникли сомнения по поводу безупречной репутации графини де Ренель, то в таком случае я готов к услугам любого, кто захочет несколько разнообразить сегодняшнюю охоту.

Ответить Филиппу никто не успел, даже если желающие и имелись. Спешившийся Генрих III, не сводя откровенного взгляда с чертовски соблазнительной в остатках своего наряда графини, насмешливым голосом сказал:

— Граф, мне почему-то кажется, что вы ведёте себя по меньшей мере недостойно. Сначала вы публично губите репутацию добродетельной и знатной девушки, находящейся во время отсутствия её опекуна и брата под моим покровительством. Вы соблазняете это невинное, неопытное создание и тем наносите несмываемое пятно на её имя и на честь её семьи. А потом, не спросив согласия своего короля, объявляете чуть ли не о своей свадьбе. С каких это пор король последним узнает имя невесты дворянина, приближенного ко двору?

Кровь бросилась в лицо Филиппу и он едва сдержался от резкого ответа. Что бы он сейчас не сказал, это могло только навредить не только ему, но и Регине, сейчас ошеломлённо застывшей за его спиной.

Она смотрела мимо него, в глаза короля. И его наглый взгляд и довольное выражение лица вселяли в неё животный ужас. Слишком много страстей было сейчас в невыразительных глазах короля: издёвка, ненависть, желание и страх. И полная уверенность в своей победе и в своей правоте. Он ненавидел её, потому что она была заодно с Гизами, и желал безумно, потому что в мужском платье она была очень похожа на своего брата. Он боялся её, потому что считал опасной, и был одержим мыслью унизить и сломать её. Регина поняла это сразу, словно читала каждую его мысль, и ледяная волна ужаса захлестнула её с головой. Она почти физически ощутила опасность, исходящую от этого человека, и успела подумать, а не лучше ли ей было погибнуть от клыков вепря. Или вообще остаться навсегда в обители урсулинок.

— Ваше Величество, — сквозь зубы процедил Филипп, но король повелительным жестом оборвал его.

— Граф де Лорж, лучшим выходом из создавшегося положения будет ваш отъезд к себе в имение. Ни я, ни мой двор больше не нуждаемся в ваших услугах.

Это была не просто опала — это было изгнание. После такого было только два выхода — погибнуть на дуэли или навсегда покинуть Париж.

— Я оставляю вашу вину на вашей совести, граф, и пусть вас наказывает тот, чью честь вы сегодня затронули и чью дружбу предали. Я же не желаю более видеть в своём окружении таких порочных людей.

Неприкрытое лицемерие, с которым были предъявлены эти нелепые обвинения, делало их ещё более оскорбительными. Филипп непроизвольно дёрнул рукой, по привычке хватаясь за шпагу. По счастью, в тот момент шпага лежала в нескольких шагах, иначе граф сгоряча вполне мог вызвать на дуэль самого короля, что само по себе было невозможным. Увидев это, Регина мгновенно пришла в себя и звонко воскликнула:

— Ваше Величество, вы несправедливы!

Возмущение, поднявшееся в ней, когда она осознала, что Филиппа — её Филиппа! — сейчас публично унизили самым чудовищным, самым абсурдным образом, стряхнуло без остатка весь страх с её души. Когда нужно было защищать близких людей, Регина превращалась в тигрицу.

— То, что Вы сейчас говорите, просто нелепо! — голос её дрожал от гнева, глаза метали молнии, способные выжечь всё на десятки лье окрест, — Весь Париж знает, что благороднее человека, чем граф де Лорж, при дворе нет!

— Даже так? — Генрих улыбнулся и улыбка его ничего хорошего не предвещала, — Графиня де Ренель обвиняет короля Франции в несправедливости, глупости и отсутствии благородства?

Воцарилась испуганная тишина и все уже готовы были услышать от своевольной графини опрометчивые слова. Громоотводом решил выступить герцог Майенн. Конечно, известие о том, что Регина предпочла ему графа де Лоржа хотя и не стало для него неожиданным, но всё же задело его. Гораздо сильнее, чем он сам мог предположить, но всё же не настолько, чтобы отказаться от дружбы Филиппа или отомстить неверной красавице. И потому он, не раздумывая, бросился на их защиту.

— Ваше величество, графиня просто не в себе. Она не понимает, что говорит. Ну, что вы хотите от перепуганной женщины, которая чудом избежала гибели? Её сиятельство впечатлительна, как и все красавицы. Могу поклясться, что она сейчас на грани обморока и несёт совершенный бред.

Но упрямая Регина даже для вида не собиралась изображать обморок. И неизвестно, что бы ответил на слова Шарля взбешенный король и что бы ещё натворил загнанный в угол граф де Лорж и его безрассудная возлюбленная, если бы не герцог Анжуйский.

Едва заподозрив, что король просто нашёл удобный повод, чтобы отлучить от двора графиню де Ренель, герцог закусил удила. Не иначе, коронованный братец что-то пронюхал о видах герцога на первую красавицу Парижа и решил в самый последний момент увести её у него из-под носа, как когда-то увёл корону. Это уже было делом принципа. Если разобраться, в тот момент Франсуа Анжуйский не столько рвался спасать Регину и её незадачливого любовника, сколько хотел насолить брату. Именно их извечное соперничество и спасло де Лоржа от расправы. И чуть не погубило впоследствии графиню…

— Ваше Величество, позволю себе присоединиться к Его Светлости, — вмешался в разговор Франсуа.

По выражению лица короля было видно, что именно этого он и ожидал.

— Прошу прощения, Ваше Величество, но смею напомнить, что, как Вы сами сказали, граф де Лорж нанёс оскорбление опекуну и брату графини де Ренель. А Бюсси состоит в моей свите, следовательно, ответственность за судьбу графини лежит на мне. Равно как и право судить её. И поскольку в поведении графини я не вижу ничего столь ужасного из того, что увидели Ваше Величество, я позволяю ей и дальше оставаться в Блуа. Тем более, что апартаменты ей предоставил герцог Майенн. По возвращении графа де Бюсси я сам буду иметь с ним беседу. А пока что я не считаю это забавное недоразумение серьёзной проблемой.

Король многозначительно улыбнулся:

— Что ж, герцог, я не стану оспаривать Ваше право самому разбираться со своими вассалами. Эти "семейные дела" меня уже не волнуют. Однако граф де Лорж в Вашу свиту не входит, а потому в отношении его моё решение остаётся в силе. Вы, граф, можете прямо сейчас готовиться к отъезду.

Генрих дал знак подать ему коня и через минуту охота продолжалась. Как будто ничего не произошло на этой безмятежной весенней поляне.

Регина метнулась было к Филиппу, но герцог Анжуйский решительно увлёк её за собой, зло процедив сквозь зубы:

— Графиня, что же вы себя так позорите! Не устраивайте здесь душераздирающих сцен.

И Регина позволила увести себя, унося с собой горький взгляд синих глаз Филиппа.

Она ещё не знала, что король только что избавился от одного из её ангелов-хранителей.