Вернувшись ближе к обеду с обыска в квартире Нецветовых, майор Артюхин не вошёл, а ворвался с холода в отдел внутренних дел по району Люблино.
Результаты обыска повергли его в замешательство.
В отличие от милицейских оперативников, изымавших из квартиры испуганной Ларисы Викторовны туристические ножи и пневматический пистолет, Артюхин искал там совсем другое.
И не нашёл.
Подозреваемый Нецветов сидел, закованный в наручники, на табурете у стола. Вид у него был потрёпанный и взъерошенный, но взгляд — это Артюхин приметил сразу — не потерянный и ищущий поддержки, как вчера поздно вечером, а спокойный и слегка нахальный, как при их первой встрече.
— Зачем ты убил таджика? — с порога спросил Артюхин.
— Я его не убивал. И не таджика, а узбека, — поправил Виталик почти автоматически. — Я уже давал показания, в протоколе всё есть. Я там случайно оказался рядом.
— Таджик, узбек, какая разница… Слушай, Нецветов, ты же левый? Тебя же две недели назад за провокацию на Русском марше задерживали? Или ты уже за сутки к фашистам переметнулся? Не понимаю.
— Я никуда не переметнулся. Я никого не убивал, — упрямо отвечал Виталик.
— Ну хорошо, — Артюхин придвинул свой стул ближе к нему, — давай рассуждать логически. Помимо национальной розни, следователь выдвигает версию ограбления. Я её отбрасываю сразу — я-то знаю, Нецветов, что ты мог уже в понедельник стать долларовым миллионером. Зачем тебе резать человека за сотовый, которому красная цена пятьсот рублей на Царицынском рынке. Так ведь?
Виталик кивнул.
— Концы не сходятся, Нецветов. Допустим, я соглашусь поверить, что ты случайно там оказался. И что ты делал в пять утра в трёх кварталах от своего дома?
— Просто по своим делам.
— Нелогично, Нецветов, нелогично. Я же с тобой без протокола беседую. Мне, что ли, нужно твою невиновность доказывать? — Артюхин старался казаться доброжелательным.
— Мать знает? — вдруг спросил Виталик.
— Знает, — кивнул Артюхин, — я только что от неё. С обыска. Так что ты делал ночью на улице?
— Хорошо, допустим я шёл от девушки.
— Кто она? Она сможет это подтвердить?
— Я не буду её называть.
— Почему?
— Не хочу, чтобы её имя светилось в данном контексте.
— Ладно. Значит, нет никакой девушки. Слушай, Нецветов, я всё понимаю. Ты идеалист, чёрт с тобой. Но чтобы человек, пусть даже идеалист, вешал на себя пожизненную статью — на это должна быть очень веская причина. Пускай даже идейного характера, но очень веская. Я у тебя такой причины не вижу, — Артюхин пытался вникнуть в ситуацию, которая была в самом деле ему неясна. — И где, чёрт возьми, диссертация? — он резко изменил тон.
— А нету её больше, — вдруг неожиданно весело произнёс Виталик.
— То есть как нету? — не понял Артюхин.
— Нету, и всё. Я её уничтожил.
— Врёшь, сволочь! — закричал, брызгая слюной, вышедший из себя Артюхин, он схватил и резко тряханул Виталика за плечи, и так же внезапно отпустил, словно хотел ударить, но передумал. — Диссертация где?
На поясе у него зазвонил мобильный телефон.
— Я Вас слушаю, — сказал Артюхин в трубку спокойно, но с каким-то скрытым подобострастием, и Виталик подумал, что звонит начальство.
Отвечал Артюхин нервно и односложно, а завершив разговор по телефону, зло бросил Виталику:
— С тобой тут… хотят встретиться.
Да, случившееся повергло в недоумение не только Артюхина.
Но теперь Виталика можно было на ближайшие годы списывать со счетов и больше не разыгрывать перед ним комедию. В противном случае Моррисон никогда не позволил бы себе приехать прямо в отделение, фактически раскрывая себя перед юным Нецветовым.
Уильям пожелал говорить с Виталиком наедине, и Артюхин покинул кабинет, оставшись в коридоре и следя, чтобы никто не приближался к его дверям. Волшебное удостоверение офицера ФСБ позволяло делать и не такое. Однако для страховки Нецветова приковали за правое запястье к трубе отопления, приставив к подоконнику табурет.
— Здравствуйте, Виталий Георгиевич, — Моррисон был подчёркнуто вежлив, протянул Виталику влажную салфетку, и тот взял её свободной рукой и вытер с лица кровь.
— Здравствуйте, господин Стивенс, — ответил он, — вот уж не думал, что представителей коммерческих компаний допускают общаться с арестованными по особо тяжким статьям.
«Теперь я хотя бы точно знаю, что не ошибся. Я был прав. Я всё успел».
Моррисон сделал вид, что не заметил ни злой иронии в словах Виталика, ни его насмешливого тона.
— Что предлагать будете, мистер Стивенс или как Вас там?
— Буду предлагать реальную помощь, — ответил Моррисон, — Ваше положение не так безнадёжно, как Вам кажется. Мне искренне жаль, что приходится возвращаться к нашему разговору при таких обстоятельствах, однако… — он на секунду замялся.
— Лучше бы сигарету предложили, — воспользовался паузой Виталик.
— Прошу прощения, Виталий Георгиевич, — Уильям торопливо извлёк из кармана брюк пачку «Парламента», протянул Нецветову, чиркнул зажигалкой, прикуривая, и наблюдал, как Виталик жадно затягивается сизым дымом. — Мне правда жаль. Но Вы знаете не хуже меня российскую действительность и знаете, как много в этой жизни решается деньгами. Возвращаясь к моему предложению, я хотел бы отметить, что довольно крупные суммы, о которых идёт речь, могли бы помочь Вам и в решении возникших проблем с законом… Увы, российское законодательство несовершенно и лишает нас с Вами возможности ждать до понедельника. Поэтому я хотел бы вопрос о покупке диссертации Вашего отца решить прямо сейчас.
— Нет больше никакой диссертации, — ответил Виталик.
— То есть как нет? — не понял Моррисон.
— Нет, и всё. Я её сжёг.
Моррисон опешил. Ему впервые не удалось сохранить непроницаемое выражение лица. Внешний лоск слетел мгновенно.
— К…как сжёг? — переспросил он, не веря своим ушам.
— Обыкновенно. На костре. Могу показать место. Здесь недалеко, рядом с Кузьминским парком. Сжёг, разворошил пепел и смешал со снегом. Ничего не осталось, — Виталик торжествующе улыбался, что в его положении выглядело особенно дико.
— Этого… этого не может быть, — к Моррисону постепенно возвращалось самообладание, — Не верю… Это же миллионы… десятки миллионов долларов! Хорошо, — ухватился он за возникшую мысль, — Вы сожгли оригинал, а копия?
— Нету копии и не было никогда, — на Уильяма смотрели весёлые и злые глаза счастливого человека, — всё сгорело. Ничего Вашей Америке не достанется.
— Ты… ты… — Моррисон почти задыхался от ярости, — ты хоть раз в жизни видел, как выглядит один миллион долларов?
— Да катитесь Вы к чёрту с Вашими миллионами и миллиардами!..
Он произнёс эту фразу громко и выразительно, как на митинге.
Честно говоря, автору кажется, что, вытирая кровь влажной салфеткой, её герой ответил Моррисону в менее политкорректных выражениях, но ввиду отсутствия свидетелей этой сцены, а также из уважения к читателям, мы остановимся на приведённом выше варианте.
Моррисон закурил, чтобы собраться с мыслями.
— Мне тебя характеризовали как идеалиста. Правду ищешь, что ли? — спросил он, недобро глядя в глаза Виталика.
— Ищу.
— И как, нашёл?
— Пока нет.
…Садясь в машину, Моррисон с закипающим гневом думал о том, как он поквитался бы с Нецветовым, попадись ему тот в прошлом году где-нибудь в Эль-Фаллудже. Но за окном была Москва ноября две тысячи пятого года, столица формально независимого государства, и обстановка требовала соблюдения минимальных приличий.
За рулём он включил радиоприёмник, настроенный на волну «Русского радио», и из динамика заиграла песня в исполнении Аллы Пугачёвой:
* * *
Дальнейшее происходило как в тумане. Ларису Викторовну внутрь отделения не пустили, и она рыдала на лавочке у входа. Виталик увидел её, когда его выводили наружу.
— Мама, не плачь! — успел он крикнуть прежде, чем за ним закрылась металлическая дверь кузова милицейской «Газели».
На Виталика были злы все, кто занимался его делом и кто не смог поэтому отгулять выходные — преступление было совершено в ночь с пятницы на субботу, а закон требовал соблюдения всех формальностей в течение сорока восьми часов, то есть практически до конца воскресенья.
Обвинение было предъявлено быстро, быстро был оформлен и отказ Нецветова признавать свою вину.
Потом был короткий суд по мере пресечения. Здание районного суда в выходной день было пустым, в зале — дежурная судья в чёрной мантии с золотистой застёжкой на шее, женщина неопределённого возраста с мешками под глазами, прокурор — блондинка в синей форме, государственный адвокат, мужчина лет пятидесяти, отставной офицер милиции, отеческим тоном советовавший Виталику покаяться и признать вину, секретарь-практикантка, скучающие конвоиры в серой форме и обвиняемый Нецветов в металлической клетке.
Прокурор подчеркнула, что обвинение предъявлено по особо тяжкой статье и есть основания полагать, что, находясь на свободе, Нецветов скроется от следствия и суда, совершит новое преступление или попытается уничтожить доказательства по делу. «Какие доказательства?» — недоумённо соображал Виталик. Он ещё не знал, что это стандартный набор фраз, кочующих из дела в дело и произносимых многократно каждый день.
Адвокат вяло возразил, что сторона защиты таких оснований не усматривает.
Затем слово предоставили Виталику. Он, как ему самому показалось, убедительно рассказал, как шёл ночью через дворы, как увидел четверых фашистов, кричавших «Хайль Гитлер!», как спрятался за гаражами и как пытался помочь раненому, вызвать скорую помощь. Умолчал он только о том, зачем оказался на улице в столь ранний час.
Судья удалилась на совещание, совещалась сама с собой около десяти минут и невнятной скороговоркой огласила решение.
«…Избрать меру пресечения в виде заключения под стражу сроком на два месяца, до девятнадцатого января две тысячи шестого года…»
* * *
Довольное лицо Сергея Маркина светилось на экране в новостном репортаже одного из центральных телеканалов.
Маркин был практически счастлив. Вчера в штабе его организации был обыск, а сегодня он сидел за столом в зале, где обычно проходили собрания, на него были нацелены фото- и видеокамеры крупнейших средств массовой информации, и это было то, что было ему нужно для счастья.
— Мы считаем, что речь идёт о крупной провокации путинского режима совместно с фашистами против набирающей силу леворадикальной организации, каковой является Молодёжный Альянс революционных коммунистов… Мы являемся строгими и последовательными антифашистами, в наших рядах нет и не может быть скинхедов, нацистов и прочей мрази… Не далее как в этом месяце мы проводили акцию по срыву так называемого Русского марша, четверо наших товарищей были задержаны милицией, действовавшей заодно с его организаторами. Сегодня мы сильны, как никогда. В наших рядах никогда не было человека по фамилии Нецветов. Мы глубоко возмущены сообщениями ряда электронных СМИ, приписавших к нашей организации подонка и убийцу, и будем требовать решительного опровержения…
С тупым безразличием смотрел Виталик немигающим взглядом в экран телевизора.
«Я убью его», — подумал он, — «Я выйду из тюрьмы и убью его».
Услышав металлический лязг, он повернул голову к двери камеры.
— Нецветов!.. Передача!.. От двоюродной сестры…
Сигареты с фильтром, сигареты без фильтра, спички, чай, сахар, печенье, яблоки, туалетная бумага, мыло, конверты… Виталик осторожно брал в руки свою первую передачу из тюремного магазина.
— Быстрее, быстрее…
У него никогда не было двоюродных сестёр.
Расписываясь в получении, он не мог оторвать глаз от мелких острых букв, которыми был тщательно исписан желтоватый бланк.
Получатель заказа — Нецветов Виталий Георгиевич.
От кого — Измайлова Любовь Никитична.
Адрес… Телефон…
Кем приходится заключённому — двоюродная сестра…
Ещё через две с половиной недели Виталику принесли телеграмму, отправленную с почты, находящейся в двух троллейбусных остановках от тюрьмы, в тот же день, что и первая передача через магазин.
«127055 Москва Новослободская 45 ИЗ-77/2 Нецветову Виталию Георгиевичу.
Пусть будет лёгким твой путь зпт и да хранит тебя любовь моя вскл Люба Измайлова».
* * *
У Моррисона была своя версия случившегося.
Он не верил в случайные совпадения и, как и следователь Люблинской прокуратуры, был убеждён в виновности Виталика Нецветова.
Но Моррисон знал больше, чем следователь, о событиях, которые привели Виталика в заснеженный двор в пять часов утра. Поставив во главу угла тот факт, что и Виталик, и потерпевший были родом из одной и той же бывшей республики Союза, Моррисон твёрдо и однозначно связал убийство в Люблино с исчезнувшей диссертацией Георгия Нецветова. Впрочем, этой версией он не делился со следственными органами, рассудив, что ему они могут только помешать.
Оставалось только выяснить, когда и как в советском прошлом могли пересекаться пути Георгия Нецветова и Ахмеда Абдулкеримова.
Прямая связь между ними не прослеживалась, но Моррисон был уверен, что её не может не быть, надо только хорошенько искать — в России, в Узбекистане, везде.
Он будет долго, упорно и безрезультатно идти по этому ложному следу, и так до конца никогда и не убедится в том, что был неправ…
В какую бы точку земной поверхности ни заносили Моррисона зигзаги его судьбы и интересы Североатлантического Альянса, была традиция, которую он соблюдал свято и, если бы однажды её пришлось нарушить, отнёсся бы к этому нарушению с почти суеверным страхом. Хотя вера в подобное не была в целом присуща прагматику Моррисону, но имелась единственная примета, приносившая ему удачу.
Рождество он должен был встречать с семьёй, в своём двухэтажном коттедже в пригороде Лондона.
Это было обязательно, независимо от того, сколько предстояло важных дел, Уильям делал всё от него зависящее, чтобы освободить последнюю неделю декабря и не позже двадцать четвёртого числа прилететь на родные берега туманного Альбиона.
В этом году дел тоже планировалось немало. Впереди были долгие дни в поисках крупиц информации в уцелевших узбекских архивах, установление круга общения Абдулкеримова на Родине (круг общения Нецветова-старшего в Средней Азии Моррисон себе представлял), розыск десятков людей, которых разбросали по стране и миру проклятые девяностые годы…
А пока Уильям Моррисон летел домой.
Рейс «Бритиш Эйрвэйс» вылетал рано утром. В международный аэропорт Шереметьево Моррисон приехал заранее и до начала регистрации дремал в удобном кресле в VIP-зале ожидания.
…Ему снился странный и страшный сон.
Ему снилась война, и на этой войне он убивал Виталика Нецветова.
Во сне Виталик выглядел старше своего возраста. Он стоял босиком на фоне разрушенных кварталов, за которыми плескалось море (откуда, чёрт побери, в Фаллудже взялось море? Там до него больше пятисот километров), в руках он сжимал бессмысленную уже винтовку — Уильям почему-то знал точно, что у сторонников свергнутого диктатора (ТМ) больше не осталось патронов. Но Виталик по непонятной причине не бросал оружие, а шёл прямо на Уильяма, произнося, почти выдыхая слова написанной сотню лет назад русской песни, и люди, шедшие за ним, трое или четверо, повторяли с жутким акцентом, отчаянно резавшим слух утончённого лингвиста Моррисона: Posledniy parad nastupaet… Уильям снова и снова стрелял в Нецветова из пистолета, он уже перезаряжал вторую обойму, но пули проходили сквозь него, не причиняя ни малейшего вреда, как будто он не был человеком из плоти и крови, и его нельзя было убить из огнестрельного оружия. Уильям стрелял, а Нецветов всё шёл и шёл, и обугленные бетонные скелеты стен за его спиной страшно смеялись в лицо Уильяму пустыми глазницами окон…
Моррисон вздрогнул и проснулся.
Объявляли регистрацию на его рейс.
За окнами здания аэровокзала падал последний снег две тысячи пятого года, а враг его находился в следственном изоляторе ИЗ-77/2 Управления Федеральной службы исполнения наказаний по городу Москве, в народе более известном как Бутырская тюрьма.
И только из радиоточки в одном из кафе аэропорта, провожая Уильяма Моррисона домой, доносился голос звезды российской эстрады, певшей о том, что жизнь кончается не завтра.