За столом в кабинете Любу ждал заместитель декана Павел Семёнович Плотников.
Плотников был членом КПСС с середины семидесятых, преподаватели постарше хорошо помнили его пламенные выступления на партийных собраниях. Потом, во времена перестройки, он, первым безошибочно чуявший любые колебания политической конъюнктуры, стал демократом «первой волны», яростным сторонником Ельцина и неутомимым борцом с окопавшимися в стенах института красно-коричневыми. Свой партбилет он публично сжёг в августе девяносто первого, на следующий день после поражения ГКЧП. Правда, злые языки поговаривали, что уничтожил Плотников пустую корочку, а партийный билет хранил всё-таки в укромном месте на всякий случай. Так ли это, никто не знал определённо, но подчинённым, не пожелавшим менять своих убеждений под новые веяния, Плотников попил немало крови в последнее десятилетие двадцатого века, заработав себе презрительную кличку Флюгер.
С наступлением двухтысячных Павел Семёнович вступил в партию «Единая Россия», повесил над столом портрет Путина и больше в институте не появлялся без металлического значка с партийным символом — белым медведем на фоне российского триколора — на лацкане пиджака.
Он был подчёркнуто официален и фальшив насквозь, как вся российская демократия.
Из нескольких сотен студентов Люба Нецветова была одной из немногих, кого Плотников знал по имени и фамилии, и знал не с лучшей стороны. Этим девушка была обязана своей политической позиции — перед выборами она, несмотря на обещанные ей проблемы со сдачей экзаменов, категорически отказалась ходить на предвыборные митинги «Единой России», куда организованно сгоняли студентов московских вузов.
Она поднялась по ступеням на крыльцо и шла по коридору, гадая, с чем может быть связан внезапный вызов.
— Павел Семёнович занят, подождите в коридоре, — не поднимая глаз от компьютера, ответила Любе секретарь-референт, женщина неопределённого возраста под густым слоем косметики. В ушах её сверкали огромные золотые серьги, а на груди переливалась перламутровая брошь.
Девушка вышла из приёмной, но ожидание её длилось недолго.
Внутренняя дверь, соединявшая приёмную с кабинетом, громко хлопнула, как будто её не закрыли, а толкнули со всей силы. Через несколько секунд из дверей появился научный руководитель её курсовой работы.
— Люба, Вас-то мне и надо, — быстро сказал он, — на минутку.
— Алексей Андреевич, меня Плотников ждёт… — начала она. — Может быть, я на кафедру зайду…
— Знаю, — энергично кивнул он, — именно поэтому сейчас. Вы уже знаете, зачем понадобились этому мерзавцу?
Нехорошее предчувствие кольнуло Любу изнутри.
— Нет. А что случилось?
— Люба, Вам знакомо такое имя — Нецветов Георгий Иванович?
— Да. Это покойный отец моего мужа.
— Я надеялся, что речь идёт об однофамильцах, — вздохнул Алексей Андреевич, — но раз так… Люба, Вы не знаете, он занимался научной работой в Узбекистане?
— Да, их семья жила там ещё в советское время…
Из кабинета сквозь неплотно закрытую дверь приёмной донёсся приглушённый сигнал внутреннего телефона. Плотников звонил помощнице.
— Люба, очень коротко, — Алексей Андреевич перешёл почти на шёпот, — разработками Вашего свёкра заинтересовались какие-то натовцы. Я не имею права Вам указывать, но очень рассчитываю на Вашу личную порядочность…
Секретарь-референт тяжело и шумно поднялась из-за стола и выглянула в коридор.
— Вы Нецветова? Павел Семёнович Вас ждёт.
— Уже иду, — отозвалась Люба, успев только обернуться к Алексею Андреевичу и сказать:
— Спасибо. Я зайду на кафедру.
Войдя в кабинет, Люба не сразу заметила, что декорации изменились. Вместо немигающего Путина со стены на неё смотрел безвыразительный Медведев. На долю секунды девушке даже показалось, что на портрете изображён не Президент Российской Федерации, а подполковник ФСБ Артюхин. К ним обоим, успела промелькнуть мысль, очень точно подошла бы любимая фраза Виталика про плоских людей эпохи плоских мониторов.
…Каждый раз, видя в новостях лицо вновь избранного президента, Люба не могла отделаться от забавной мысли, что он ненастоящий. Нарисованный. Из мультфильма. Вот Путин — да, враг, да, чужой, но реальный человек, а Медведев — картинка с экрана. Двумерное изображение. Плоское, несмотря на все технические ухищрения. Неслучайно он по-детски радуется мобильным или компьютерным новинкам, но не способен понять живые чувства. Эпоха плоских людей.
Кроме того, по непонятной ей самой причине именно Медведев вызывал у девушки странную ассоциацию со сценой, которой она не помнила — в девяносто первом она была ещё слишком мала — но которую не раз видела в Интернете.
Со сценой сноса памятника Дзержинскому на Лубянской площади опьяневшей от безнаказанности толпой демократов в августе девяносто первого года.
…Важно восседавший под портретом квадратный, похожий на бульдога Плотников был на удивление доброжелателен, чего прежде за ним не водилось.
Скрипучим голосом он предложил девушке присесть и запоздало поздравил её с состоявшейся свадьбой.
Люба поблагодарила вежливо и ровно, соблюдая дистанцию.
«Мягко стелешь, Флюгер», — подумала она. — «Не к добру».
— У меня к Вам, Любовь Никитична, строго кон-фи-ден-ци-аль-ный разговор имеется, — по складам произнёс Плотников, доверительно понижая голос и обращаясь к ней по имени-отчеству, что, видимо, по его замыслу, должно было быть признано и оценено.
— Я Вас слушаю, — Люба изобразила улыбку одними уголками губ, наклонив голову и слегка, едва-едва тряхнув непокорными волосами, чуть коснувшись верхними ресницами нижних, и нужно было быть тонким психологом, чтобы уловить иной смысл за лёгким жестом хлопавшей глазами девушки…
Ей это удалось.
Плотников пожевал широкой бульдожьей челюстью.
— Любовь Никитична, сейчас и именно сейчас у Вас есть уникальный шанс сделать свой личный вклад в блестящее будущее российской науки…
«Так я и поверила. Так тебя и беспокоит будущее отечественной науки, как же, как же».
— Когда Вы вышли замуж и поменяли фамилию, — продолжал Плотников, — не только я, но и многие заметили, что она совпала с фамилией неординарного учёного… Любовь Никитична, я не знаю, известно Вам или нет, что Ваш родственник занимался разработками, которые могли бы иметь большое значение…
— Я об этом слыхала, — ответила Люба, изо всех сил пытаясь сохранять совершенно нейтральный тон, — но вроде это было больше двадцати лет назад… Разве сейчас это может иметь какое-то значение?
— Безусловно. Более того — скажу без обиняков — по имеющимся у меня данным, оригинал диссертации Нецветова Георгия Ивановича был в своё время уничтожен, но сохранилась копия. Тот, кто сможет раздобыть эту копию, образно выражаясь, извлечь её из тайников для современной науки и раскрыть кладовую знаний для человечества…
«Значит, о благе человечества заботишься, сволочь…»
— Павел Семёнович! Я очень была бы очень рада Вам помочь, но, к сожалению, вряд ли смогу быть полезна в этом важном деле… Я, конечно, слыхала об этой истории, но, как говорил мне муж, когда мы ещё не были женаты, ни одного экземпляра этой диссертации не сохранилось… Я, конечно, могу у него ещё раз переспросить, но, к сожалению, шансов на успех очень мало…
— А Вы всё-таки поинтересуйтесь у родственников, — со слащавой улыбкой на устах настаивал Флюгер. — Сможете зайти ко мне завтра или в ближайшие дни?
— Как только что-то выясню, сразу зайду, — пообещала Люба.
Выйдя от Плотникова, она почувствовала неимоверное облегчение и желание рвануть подальше от института, домой или в парк… Но уйти было нельзя, она обещала Алексею Андреевичу зайти на кафедру и поговорить с ним.
* * *
Из отчёта оперативного сотрудника ФСБ, осуществлявшего наружное наблюдение за Нецветовой (Измайловой) Л.Н.
«В 16 часов 30 минут Нецветова вышла из здания института, доехала на троллейбусе до станции метро „Сокол“, далее по Замоскворецкой линии метрополитена до станции „Театральная“, перешла на „Площадь Революции“ и доехала до станции „Измайловская“… („Зачем мне такие подробности?“ — подумал Артюхин, скользя по экрану курсором мыши, и продолжил чтение). „С 17 часов 40 минут до 19 часов 15 минут Нецветова перемещалась без определённого направления движения по пешеходным аллеям Измайловского парка, ни лично, ни по телефону ни с кем в контакт не вступала…“»
После разговора с Плотниковым Любу не отпускала настойчивая мысль о ненадёжности её схрона, о необходимости откопать и перепрятать драгоценные диски.
Её тянуло в Измайловский парк. Она долго бродила по дорожкам, внешне бесцельно, и размышляла. То, что тема исчезнувшей диссертации возникла вновь, тревожило её, она пыталась найти логическое объяснение, почему это случилось именно сейчас, и не находила его. Она чувствовала острую необходимость посоветоваться с Виталиком, но до ближайшего свидания по графику было ещё довольно далеко, и Люба так и не решилась приблизиться к заветному месту.
Она, конечно, не могла знать, что, собираясь в долгосрочную командировку в Ливию и не представляя, на сколько времени она может затянуться, Моррисон разбирал незавершённые дела и написал Артюхину короткое электронное письмо с напоминанием о судьбе диссертации Нецветова.
Написал, ни на что особенно не рассчитывая. На всякий случай.
На следующий день Люба сама пришла к Плотникову и сообщила, что ни одного экземпляра диссертации Георгия Ивановича не сохранилось.
* * *
Говорят, что первое длительное свидание запоминается, как вспышка, как одно из самых ярких в жизни событий.
Три дня.
Целых три дня, вырванных у жизни, украденных у судьбы.
Люба осторожно коснулась руки Виталика — словно не веря, что это действительно он — и прижалась к его груди.
— Это ты?
— Я, — ответил он, усмехаясь — разрешите представиться — осуждённый Нецветов Виталий Георгиевич, десятый отряд, статья двести двадцать вторая, часть первая, начало срока — двадцать второе октября две тысячи седьмого, окончание срока — двадцать второе октября две тысячи десятого…
Она бы, может быть, расплакалась, но в другом случае. Не сейчас.
— Виталик, я прежде всего хочу тебе сказать о чём-то очень важном. Почти что из прошлого. Это касается… — Люба на мгновение запнулась, — это касается диссертации твоего отца.
— Конечно, я тебя очень внимательно слушаю, — он держал её руки в своих руках, и слова его были очень серьёзными и не казёнными, но искренними.
— Говорить как есть? — засомневалась Люба.
— Однозначно, — Виталик, в отличие от жены, не сомневался.
— Диссертацией, — она непроизвольно сглотнула комок, пытаясь остановить уже струящиеся из глаз слёзы, — заинтересовались у нас в институте. Заинтересовались люди, которым я откровенно не верю. Сейчас долго рассказывать, но замдекана, который говорил со мной — мерзавец и демократическая сволочь. Такое ощущение, что кто-то давит снаружи… Что делать, Виталик? Может…
— Ничего не делать, — ответил он уверенно. — Не менять местоположения и даже не появляться в тех краях. Ни в коем случае. Ждать. Но лично я бы настаивал — до моего освобождения не предпринимать ничего вообще. Ждать, — повторил он, — нам торопиться некуда, а враги будут торопиться. Поэтому я тебя очень прошу, Люба, не делай никаких резких движений и уж точно, не прикасайся к тому, что зарыто, можешь мне обещать?
— Конечно, — кивнула она, стараясь не размазывать слёзы по лицу.
…А впереди ещё много-много месяцев, недель, дней и часов.
Три года.
Одна тысяча девяносто шесть дней.
Потому что две тысячи восьмой год — високосный. Не попади в срок високосный год — было бы одна тысяча девяносто пять.
Люба улыбнулась — снова одними уголками — но на этот раз ещё и глазами под пушистыми ресницами.
«Пиши…»
«Обязательно…»
Она вскинет голову, выпрямится и пройдёт по гулкому коридору до выхода с каменным лицом.
Равнодушная женщина в камуфляжной форме вернёт ей паспорт, и у выхода её будет ждать верный Димка Серёгин со своей верной машиной, и часов через шесть-семь они будут в Москве.
А потом снова побежит шариковая ручка по белоснежному листу, и письмо, выведенное тонким женским почерком, полетит в конверте на Главпочтамт, на сортировку, на Казанский вокзал, в почтовый вагон и в Мордовию, в руки безличной цензуры, а потом, когда она смилостивится, наконец, в загрубевшие от тяжёлой физической работы пальцы Виталика, и вечером, вернувшись с промзоны, когда наступит недолгое личное время, он будет вчитываться в полные нежности строки, в которые она вложит всю себя… Как поётся в песне — «спрячем слёзы от посторонних», не так ли? Так напишет Люба в ясной и всё ещё тёплой, хотя наплывающая на город осень уже даёт о себе знать пробирающим от сырости утренним холодком и шуршанием сухих листьев под скрежещущими мётлами чернявых приезжих дворников, московской ночи, прежде чем опустить конверт в ящик с утра перед уходом в институт, и наверное, она права, наверное…
«И пускай тебе приснится, как тёмно-красное солнце медленно, словно нехотя, опускается в зеленоватое море…»
Умела Люба писать красивые письма, ничего не скажешь.
Но Виталику не снились умиротворяющие пейзажи. Ему приснился враг.
Надо сказать, в колонии Стивенс редко являлся ему во снах. Но сегодня был именно тот случай.
Враг был одет с ног до головы в оранжевое, светился оранжевым светом и смеялся Виталику в лицо, выкрикивая что-то оскорбительное. Виталику хотелось врезать ему по морде кулаком, и с ноги ещё добавить, но он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вообще не ощущал своего тела, как будто оно было нематериально, и больше всего раздражало то, что он не мог ударить смеющегося над ним врага… А потом картина словно расслоилась, и хохочущий враг не исчезал, но где-то параллельно горел, горел зелёный материал обложки рыжим пламенем на белом листе свежевыпавшего снега, а ещё где-то шла Люба по усыпанным гравием парковым дорожкам, и он рвался к ней, но враг не пускал его… Сон был отвратительным, и Виталик даже обрадовался, когда его прервал подъём и построение на утреннюю поверку.
* * *
Прослушав аудиозапись длительного свидания супругов Нецветовых, Артюхин пришёл к выводу, что копия диссертации Георгия Ивановича всё-таки существует, и его сыну известно, где она находится.
Однако он не спешил делиться этой информацией со своим уважаемым лондонским другом. Мало ли как повернутся события в будущем, а козырь в рукаве никогда не бывает лишним.
Кто-то действовал в понятых по-своему интересах России, кто-то — во вполне осязаемых интересах Североатлантического блока… Но ему были чужды любые абстракции. Подполковник Артюхин руководствовался исключительно собственными интересами Владимира Ивановича Артюхина.
* * *
Получив багаж, он вышел из здания аэровокзала На улице у стоянки такси курили несколько иностранных рабочих.
Моррисон подозвал таксиста, загорелого мужика лет тридцати пяти, указал ему на чемоданы.
— Поехали, с ветерком, — сказал сам себе тот на своём языке, захлопывая крышку багажника.
Некоторое время Моррисон внимательно изучал водителя. Машины кругом гудели по поводу и без повода, и он отметил, что за последние годы успел отвыкнуть от арабского стиля езды.
— Сам откуда будешь? — спросил он по-русски.
— Из Одессы, — не отвлекаясь от дороги, отвечал таксист с меньшим удивлением, чем ожидал Уильям. — Не бывали у нас?
— Слыхал, но бывать не приходилось. И как жизнь в Украине?
— На Украине, — автоматически поправил водитель, — Вы из этих, что ли?
— Из кого? — не понял Моррисон. — Я из Австралии.
— Тогда ладно. Я уж подумал, Вы из наших, доморощенных… — он махнул рукой и не стал объяснять, кого имеет в виду. — А жизнь на Украине хреновая. Денег нет, работы нет. Эх, Одесса, жемчужина у моря… Брат мой в Москву подался на заработки. Пашет на стройке за копейки по двенадцать часов в сутки. А что делать? У него семья, это я вольный казак, помыкался по Украине, а тут и предложили добрые люди поехать за тридевять земель. Поехал на год, а сейчас и на второй остался. А что? Тепло круглый год, социалка почти как в СССР, светлая ему память, мухи не кусают, цены тоже, живи — не хочу… — таксист болтал, радуясь, что нашёл понимающего по-русски слушателя. — Вы где ж так по-нашему-то говорить научились в Вашей Австралии?
— Я в Москве часто бывал, — ответил Моррисон.
— Я тоже бывал в Москве, — кивнул водитель. — Приходилось. Знакомые там живут. Девчонка там есть одна симпатичная… Люба зовут. Да вот мы и приехали, — он резко затормозил возле отеля.
Моррисон расплатился новенькими динарами и вышел из машины.
Солнце щедро дарило тепло и свет своих лучей улицам и площадям мирного города Триполи.
Солнце отражалось в стёклах такси, и на горячий асфальт ложилась тень от росшей поблизости высокой пальмы.
Убийца не торопясь поднимался по мраморным ступеням, и вслед ему с водительского места смотрел родившийся в Одессе и заброшенный ветром странствий в чужие края гражданин Украины, участник Октябрьского восстания 1993 года на Красной Пресне, казак Женька Черных.