Огнём и дымом пришло в Россию лето десятого года.

Горели леса, горели торфяники, трещала иссохшаяся земля. Бежали по телеэкрану строки сводок о том, на сколько миллионов гектаров увеличилась площадь пожаров за сутки. Горели деревни под Нижним Новгородом и посёлки под Коломной. Горели заросшие за двадцать лет травой и кустарником бывшие каналы обводнения Шатурских торфяников с намертво заржавевшими шлюзами. Горела молодая двадцатилетняя поросль деревьев на бывших защитных просеках. Огонь угрожал выстроенным на месте бывших пожарных прудов коттеджам, и власти бросали на их спасение и без того не справляющиеся с нагрузкой бригады, бросая на произвол стихии дачные товарищества и целые населённые пункты.

Едкий волок стелился над городами и дорогами. Гарь окутала Москву, просачивалась в метро сквозь изношенные фильтры, проникала в квартиры, и не было от неё спасения за разом исчезнувшими из аптек и немедленно всплывшими у спекулянтов голубыми медицинскими масками, и не было ни глотка свежего воздуха на десятки километров вокруг, и задыхались от дыма звери и птицы, и задыхались люди, и каждое утро отчитывались сухими строчками всё возрастающей статистики морги московских больниц. Лишь в кабинетах чиновников, в следственных отделах да в залах судов бесперебойно работали японские кондиционеры, снабжая живительным кислородом драгоценные организмы государственных служащих.

Казалось, сама земля, доселе бессловесная, восстала и обрушила на людей свою огненную кару.

И в сотнях древних храмов, и в десятках выстроенных заново, возносили люди молитвы о дожде. Но молчали пустые небеса, ни капли воды не пролили они на измученную землю, и глух и нем оставался бог к людским страданиям. Ибо от рук человеческих были построены шлюзы и каналы обводнения, пожарные просеки и пруды, были созданы машины, самолёты и вертолёты для борьбы со стихией… И от рук же человеческих были засыпаны пруды и возведены на их месте элитные коттеджи, распродана и растащена на металлолом спецтехника и пущены по ветру плоды труда предыдущих поколений.

…Вот уже четвёртые сутки Люба жила в затянутой дымом Потьме, в привокзальной гостинице.

Ей не полагалось по графику ни свиданий, ни передач, но оставаться в Москве, когда лесные пожары подступали к колонии, где находился её любимый, она не могла.

С тревогой смотрела Люба вслед отправлявшимся со станции утренним автобусам.

Эвакуацию то объявляли, то снова отменяли, и Люба металась по городку, и снова возвращалась в гостиницу.

Виталик устало и спокойно смотрел в небо над бараками, где дым застилал солнце.

До освобождения ему оставалось меньше трёх месяцев, и предчувствие свободы уже маняще покалывало грудь.

По мере приближения этого дня он всё чаще вспоминал о Стивенсе.

Где он, его враг? Суждено ли им ещё раз встретиться в этой жизни?…

А по ту сторону колючей проволоки горели леса, и никто не верил заявлениям начальства, что они в безопасности.

Сосед Виталика по отряду, хлипкий и низкорослый запуганный таджик, осуждённый за кражу мобильного телефона, просыпался среди ночи и начинал торопливо бормотать молитву.

Другой сосед, парень лет девятнадцати из рязанской деревни с пятью классами образования, в пьяной ссоре ударивший ножом односельчанина и даже сам не помнивший, как это произошло, трясся и сеял панику.

Сжав зубы, Виталик день за днём мысленно повторял про себя, что не имеет права умереть.

И стихия отступила, оставляя за собой тысячи квадратных километров выжженной земли и миллионы обгорелых пней.

Как чудо, к людям вернулся воздух. И с протяжным гудком, тяжело трогаясь с места, вздрогнул тепловоз, и качнулся на рельсах плацкартный вагон, в котором Люба возвращалась домой.

Где-то за периметром откликнулась в мордовской ночи кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?…»

Долгие годы жизни равномерно отсчитывала осуждённому Нецветову лесная птица…

Пролетят ещё два месяца, и Люба с Димкой отправятся в Мордовию в долгожданный последний рейс.

Бессчётное количество раз Люба представляла себе, как это случится, но, когда утонувшим в сыром тумане утром под низким пасмурным небом Виталик появился из дверей контрольно-пропускного пункта с документами в одной руке и сумкой в другой, и она выбежала к нему навстречу из машины под дождь, шлёпая кроссовками по лужам — всё было ново, как в первый раз, и всё было не так, как в мыслях и снах…

Капли дождя звонко ударялись в лобовое стекло и скатывались вниз.

Димка стоял в пяти метрах от них и улыбался.

* * *

За три года утекло много воды, и изменилось многое.

Люба закончила всё-таки институт и, несмотря на все интриги, работала ассистентом на кафедре.

Димка тоже защитил диплом и работал в какой-то компьютерной фирме программистом, большую часть свободного времени посвящая автомобилю.

Андрей перешёл на четвёртый курс своей химической академии, и, хотя они дружили и общались по-прежнему, Виталик не мог не почувствовать малую толику отчуждённости на словно прошедшей между ними невидимой меже.

Он не догадывался, с чем это может быть связано.

Андрей, в свою очередь, не знал, как найти слова, чтобы рассказать старым друзьям, что он тайно восстановился в рядах Молодёжного Альянса.

Он полагал, что, когда Виталик узнает, зачем он это сделал, то всё поймёт. Виталик не может не понять… Но это потом, когда узнает…

Кузнецов снова и снова восстанавливал в памяти тот день, когда устоял под тяжёлым взглядом Артюхина, но растерянно промолчал на вопрос о том, не хочет ли он вернуться в организацию. Подполковнику удалось тогда застать его врасплох, но он не стал развивать эту тему, да и Маркин-то позвонил ему с предложением о встрече недели через три после того разговора, и Андрею, не общавшемуся с Маркиным несколько лет, его приветливость показалась искренней… «Кто старое помянет, тому глаз вон», — так, кажется, сказал тогда Сергей, и Андрей мог многократно проклинать тот единственный неуловимый миг, когда ответил ему «да» — и оказался во власти Пустоты, не ведая, что, единожды поддавшись ей, будет неимоверно трудно сделать шаг назад, неизмеримо труднее, чем устоять единожды…

Если бы он смог выговориться друзьям, пусть даже по пьяни, возможно, они нашли бы выход из этих терзаний. Но он молчал.

Если бы рядом была Люба, она бы, наверное, вспомнила фразу из старого советского фильма о том, что главная линия фронта — не та, что прочерчена на карте, а та, что проходит у тебя внутри. Об этом она писала Виталику, когда ей становилось тяжело.

Но это всего лишь предположение автора, которое предположением и останется, потому что Любе Андрей тоже ничего не сказал.

И Пустота объяла его, и целовала его в губы, и, ещё не отдавая себе в этом отчёта, он уже принадлежал Пустоте.

* * *

В Москве шёл первый снег.

В последние дни перед его появлением дождей не было, асфальт подсох, и редкие лужицы покрылись от утренних заморозков хрустящей ледяной корочкой, которая надламывалась, когда на неё наступали люди, но под ней уже не было воды.

Предзимняя свежесть приятно дохнула в лицо человеку, поднявшемуся на поверхность из метро «Первомайская».

Он остановился покурить у выхода из метро, не спеша вытащил сигареты и зажигалку из кармана чёрной кожаной куртки. Его движения были легки и неторопливы. Ему и в самом деле было некуда спешить. Он собирался навестить живущих в этом районе знакомых, которых не видел уже несколько лет, и знал, что весь субботний день они проведут дома.

Пока сигарета тлела в правой руке, он подставил левую ладонь и, как ребёнок, внимательно рассматривал падающие на неё снежинки, как микроскопические шестиугольники попадают на тёплую кожу и медленно, теряя форму, превращаются в капли талой воды… Казалось, он так давно не видел первого снега, что успел соскучиться.

Он действительно давно не был в Москве, и более того, уже несколько лет не был на Родине — Родиной своей подлинной, с большой буквы, а не формально-юридически прописанной в испещрённом многочисленными пограничными штемпелями потрёпанном паспорте с трезубцем на обложке, Евгений считал, конечно, Советский Союз.

Бросив окурок в урну, он пружинящим шагом пошёл по бульвару в сторону дома Измайловых.

…Женя не мог не отметить, как похорошела Люба за те четыре с лишним года, что он её не видел. Она радушно встретила его, протягивая руку, повесила на крючок его кожанку, подала тапочки и пригласила в комнату, и странная, ничем не проявившаяся старая влюблённость, в которой вряд ли он до конца признавался даже самому себе, но которая далёкой звёздочкой грела его душу в скитаниях по Африке, нахлынула светлым щемящим воспоминанием…

Но было поздно. Девочка, которую он когда-то водил по Феодосии, была замужем. Волнующую историю её замужества Женя и раньше, но только теперь — из первых уст. Да было бы и странно, если бы после двухнедельного знакомства, расставшись даже не друзьями, а добрыми товарищами по антинатовскому лагерю, он рассчитывал бы на что-то большее. К тому же Люба оказалась не из тех, кто поворачивался спиной при малейшей опасности — она дождалась любимого из тюрьмы, причём дважды, что особенная редкость в наше время, когда женская верность считается пережитком минувших эпох, — уж он-то, повидавший множество людей и стран, знал это наверняка и не мог не проникнуться уважением…

Люба разливала чай через ситечко, придерживая пальцами крышку заварного чайника.

— Вы лучше про Ливию расскажите, — попросила девушка.

Евгений пожал плечами.

— Не умею я рассказывать, Люба… Тепло там всегда, пальмы, светло и мухи не кусают… И цены как при социализме, и бензин стоит дешевле воды, — наморщив лоб, Женя полез в карман.

— Про бензин надо Димке рассказать, — воспользовавшись короткой паузой, вставил Любин муж, — есть у нас такой товарищ, фанат автомобилей.

Евгений тем временем достал распечатанную на цветном лазерном принтере фотографию, на которой он стоял на площади вдвоём с улыбающимся смуглым парнем в камуфляже.

— Это мой друг, лейтенант Ахмад Гарьяни, — пояснил он. — Служит пограничником в аэропорту. Мы с ним снимались на фоне памятника. Памятник у них в центре города есть интересный — рука ломает американский самолёт. В память об американских бомбардировках восемьдесят шестого года… А так — я даже не знаю, что рассказывать. Не умею…

* * *

Ветер гнал по тёмному небу снежные тучи. В пустом ночном трамвае Виталик и Люба ехали домой вдвоём. Больше случайных пассажиров в этот поздний час не было.

— Я собираюсь искать его везде, — рассуждал он вслух, жена слушала его молча, и не было необходимости спрашивать, о ком речь, — например, на демократических митингах, так что не удивляйся, если буду на них ходить. И если… если возникнет какой-нибудь очаг напряжённости у нас или по всему СНГ, я имею в виду, с оранжевым оттенком, сама понимаешь — мне кажется, что я смогу его там встретить…

— Ты только не садись больше, — попросила Люба, — пожалуйста… Я без тебя не я, я без тебя как будто не целое существо. Как рыба, выброшенная на берег… — ей показалось, что она наконец нашла нужное сравнение. — Не садись больше, ладно?

— Я постараюсь. Очень постараюсь, — пообещал Виталик.

…Ждать возникновения очага напряжённости пришлось недолго.

Девятнадцатого декабря прошли президентские выборы в Белоруссии. В тот же вечер, после объявления результатов голосования, демократическая оппозиция попыталась устроить беспорядки в центре Минска. Однако шумиха в СМИ оказалась намного шире самих событий, локализованных в течение нескольких часов и окончательно завершившихся на следующий день.

Виталик сидел у компьютера вместе с женой и листал хронику новостей.

— Слушай, а поехали в Минск? — предложил он. — Прямо завтра? Ты сможешь договориться на работе?

— Я так и знала, что тебя туда потянет, — усмехнулась она. — Поехали, если хочешь. Только тогда останемся на Новый год. Чтобы никого больше не было. Только ты и я. Хочешь в Минске — значит в Минске. Деньги я найду, но я хочу наконец встретить с тобой Новый год… За столько лет… Понимаешь, я об этом мечтала и первый твой срок, и второй…

Она ждала возражений, но Виталик на удивление легко согласился, и меньше чем через сутки скорый поезд уже нёс их на запад.

Они сняли на десять дней двухместный номер в дешёвой гостинице на окраине Минска.

В первый же день с утра Виталик отправился бродить по центру.

День был рабочий, и на улицах было малолюдно. Мало что напоминало о разыгравшейся три дня назад драме, о попытке штурма толпой Дома правительства. Только милиции на улицах было побольше, чем всегда, но это Виталик мог только предполагать, поскольку не знал, как выглядит Минск в обычные дни. И ещё дворники усердно сметали обрывки листовок — Нецветов обратил внимание, что на уборке улиц в Белоруссии работают сплошь славяне, и усмехнулся, вспомнив своё первое уголовное дело.

Вечерами темнело, зажигались огни большого города, и люди шли с работы в кафе и клубы. Сотни лиц мелькали перед Виталиком. Но того, кого он искал, не было нигде.

Перед самым Новым годом, выйдя в город вдвоём, недалеко от вокзала они случайно встретили знакомого.

Они шли по тротуару, взявшись за руки, когда кто-то окликнул их.

Виталик обернулся. Возле магазина стоял небритый человек с озлобленным взглядом, кутавшийся в серую куртку.

— Маркинцы-то какого чёрта здесь делают! — почти выкрикнул он.

Люба вздрогнула.

Виталик обернулся к человеку, не узнавая его.

— Ты кто? — спросил он. — Я тебя не помню. И какие мы тебе маркинцы?…

— Один чёрт, коммунисты! — ответил неизвестный, лишь слегка смягчая тон, и добавил, — а я помню, вы от Молодёжного Альянса представлялись несколько лет назад…

— Это было давно и неправда, — оборвала его Люба, — так где мы с Вами встречались?

— Мы вместе сидели в обезьяннике, — ответил незнакомец уже спокойно, — несколько лет назад, в Москве, после акции «Россия без Путина». Не ошибся? Паша я, из «Обороны»…

Теперь Виталик вспомнил этого парня. Когда-то, когда они ещё состояли у Маркина, приходилось вместе сидеть в милиции после несанкционированных акций. Но как же это было давно…

— Вы-то что тут делаете, сталинисты? — продолжал Павел. — Неужто приехали поддержать демократическую оппозицию?

— Не надейся, — отрезал Виталик, — мы тут по своим делам. Можно сказать, отдыхаем. Зато по тебе видно — заправский оппозиционер…

— Тебе хорошо говорить, — заныл «оборонец», — а я тут десять суток отсидел административного ареста… За участие в митинге оппозиции. Теперь денег не хватает на дорогу домой. Знал бы ты…

— Да, недорого ценят демократы свою пехоту, — усмехнулся Нецветов и, порывшись в кармане куртки, протянул старому знакомому две сотни российских рублей, — Держи, что ли, по старой памяти. И не тебе пенять. Я четыре с лишним года отмотал по двум делам, пока вы тут за демократию боролись — и ничего, живой. Держи, держи. Удачи тебе, счастливо добраться, и подумай о жизни на досуге…

Ближе к вечеру возвращались они в номер, и Люба стелила пахнущую крахмалом свежую постель, и казалось, все страдания были не напрасны, и стоили того, чтобы прожить десять дней вдали от московских проблем и дышать воздухом свободы…

Но Стивенса по-прежнему нигде не было…

* * *

За несколько дней до Нового года в Москве произошло редкое природное явление — ледяной дождь.

Дождь лил из туч и превращался в лёд, не долетая до земли.

Наутро деревья и провода покрылись слоем прозрачного льда в два-три сантиметра толщиной.

Кусочки льда со звоном откалывались вместе с тонкими веточками, оказавшимися их сердцевиной, и мощные многолетние ветви падали на дороги, гулко отламываясь от переживших это страшное лето деревьев, и коммунальные службы сгружали в кузовы обломки не выдержавших тяжести льда крон.

Москва стояла, сказочно красивая в своём хрустальном одеянии. Только неживая это была красота.

Стоя с соседками возле подъезда, заметно постаревшая Татьяна Фёдоровна судачила о том, что близок конец света, что бог решил покарать людей за грехи, а потому послал сперва летние пожары, а потом ледяной дождь. С темы конца света она плавно и последовательно переходила на осуждение на примере Виталика Нецветова образа жизни современной молодёжи, которая не учится и не работает, а только пьёт, курит, хулиганит и употребляет наркотики.

Последнее к Виталику не относилось никак, но для подъездных сплетниц это не имело ни малейшего значения. Тем более что в одном из соседних домов в двадцатых числах декабря милиция накрыла притон и задержала наркоторговцев. Случилось это днём, когда работающих людей во дворе не было, зато пенсионерки получили обильную пищу для обсуждения.

В суете предновогодних распродаж и кричащих реклам закованная в ледовый панцирь столица провожала ещё один странный год. В новогоднюю ночь президент Медведев выступил по телевидению с повергшим многих в шок обращением, начинавшимся с утверждения, что Россия как государство существует всего около двадцати лет.

В Минске же царило праздничное настроение, почти ничто не напоминало о прошедших громких событиях, и даже аномальные природные явления обошли Белоруссию стороной.

Глядя из окна на уютные нарядные улицы, Виталик думал о том, что он упустил шанс найти своего врага, и, насвистывая под нос привязавшуюся фразу из песенки о том, что «Остров невезения в океане есть», ходил по гостиничному номеру взад-вперёд от стены до стены, как по камере, в уверенности, что Стивенс был в эти дни в Минске, просто ему не повезло и он его не встретил. А может быть, опоздал.

Ну не могло же его во время попытки оранжевой революции в Белоруссии не быть…

На этот раз Виталик ошибался.

В дни, когда декабрь две тысячи десятого года плавно перетекал в январь две тысячи одиннадцатого, Уильям Моррисон как мыслями, так и физически находился в иных краях земной поверхности, очень далеко как от России, Белоруссии, так и от самого Виталика и любых проблем на пространстве СНГ.

Более того, в этом году он впервые изменил своему неписаному правилу и не полетел в Англию на рождественские каникулы, хотя давно не был дома, но в эти дни он был слишком занят, чтобы выкроить в своём плотном графике несколько дней на поездку домой.

В дни, когда Виталик и Люба впервые за много лет встречали Новый год вместе, австралийский коммерсант Фрэнсис Конрад вёл переговоры с партнёрами по бизнесу…

Напечатав последнее словосочетание, автор задумался — не взять ли его в кавычки?

Но, прикинув, решил оставить как есть.

Потому что кто-то торгует семечками, кто-то наркотиками, кто-то просроченными йогуртами, а кто-то Родиной.

И это тоже бизнес. Ничего личного.

Итак, в дни, когда декабрь две тысячи десятого года плавно перетекал в январь две тысячи одиннадцатого, а Виталик и Люба впервые за много лет встречали Новый год вместе, австралийский коммерсант Фрэнсис Конрад, он же Уильям Моррисон, вёл переговоры с партнёрами по бизнесу в городе Мисурата.

Виталик Нецветов ни разу не слышал о таком городе.