К удивлению коллег, Артюхину удалось удержаться на плаву. Несмотря на то, что, по сложившейся практике, убийство Маркина и уход от ответственности Нецветова грозили ему как минимум увольнением за служебное несоответствие, Владимир Иванович отделался незначительным дисциплинарным взысканием, в очередной раз подтверждая ярким примером русскую поговорку об известной субстанции, плотность которой не превышает плотности воды.
Но теперь посадка Нецветова перестала быть для Артюхина только вопросом карьеры, став делом чести, можно даже сказать — пятном на репутации мундира, смыть которое следовало безотлагательно.
Автор даже не особенно перегнёт палку, если выскажет предположение, что Виталик Нецветов стал для Владимира Ивановича личным врагом.
Мало того, должно же это было случиться ещё и в предвыборный год, когда возрастал общественный интерес к политике вообще и к его подопечным в частности — в конце года в России ожидались парламентские выборы, а следующей весной и президентские.
Вечерами, отложив прочие дела, подполковник напряжённо размышлял о том, как должен был повести себя Нецветов. По неподтверждённой пока оперативной информации, преступник мог скрыться на Украине. Это было, по крайней мере, логично. Братья-славяне всегда выдавали подозреваемых неохотно, одно время казалось, что при Януковиче дело сдвинулось с мёртвой точки, но сейчас коллеги из СБУ что-то не торопились отвечать на запросы Артюхина, которыми он их бомбардировал параллельно с МВД. Ставя себя на место беглеца — не дай бог, конечно, ему когда-нибудь на нём оказаться — подполковник думал о том, какой выход счёл бы наиболее безопасным он сам, если бы на нём висело резонансное убийство, и если бы он, конечно, не обладал теми возможностями и связями, которые открывала служба в ФСБ. Да, в этом случае, пожалуй, Украина была бы одним из самых подходящих вариантов, чтобы надолго залечь на дно и не высовываться…
И в этом заключалась главная ошибка подполковника Артюхина.
В том, что он мерил людей по себе.
…Со стоном и лязгом власти незалежной Украины всё-таки дали ход полученным из России бумагам, сочтя доказательства вины Нецветова достаточными для того, чтобы российская сторона разбиралась со своим гражданином самостоятельно.
Определённую роль сыграло и то, что фамилия Нецветова Виталия Георгиевича отсутствовала в реестре россиян, въехавших на Украину законным путём в 2010–2011 годах.
А значит, и у украинских властей к нему могли появиться вопросы.
Но случилось это уже после того, как Виталик Нецветов вслед за Женькой перешагнул жирную жёлтую черту на полу аэровокзала, отделявшую украинскую территорию от нейтральной, и занял кресло у окна в ожидании рейса на Тунис.
Виталика беспокоило отсутствие у него миграционной карты, которую вручают гражданам России при въезде на Украину, но Женька махнул рукой.
— Скажешь, что потерял. Кошелёк украли, а в нём лежала карточка. Так часто бывает. Обычно им наплевать. С российским загранпаспортом им нет резона тебя не выпускать или проверять как-то особенно. Если ты, конечно, у нас не в розыске. Здесь может быть определённый риск… Смотри сам, ещё не поздно тебе остаться…
Положа руку на сердце, Женька хотел бы взять с собой не свалившегося как снег на голову со своими проблемами Виталика, а более опытного Михаила Овсянникова.
Но Миша, которому он настойчиво звонил несколько раз, прежде вольный казак, теперь стал тяжёл на подъём и прочно осел в Феодосии, под тёплым крылышком своей гражданской жены Ольги, с которой они уже растили трёхлетнюю дочь.
«Ну и прячься у бабы под юбкой», — раздосадованно подумал Черных, но в последний момент прикусил язык и не стал ничего говорить старому товарищу вслух. Кто знает, сведёт ли ещё судьба, и не стоит напоследок огорчать друга словом.
Он не удивился, когда Оля приехала без звонка, чтобы помочь ему уладить дела и, как она выразилась, подготовить квартиру к неожиданному отъезду хозяина. Гостья хлопотала по хозяйству, ожидая встречных шагов со стороны Жени, но он, непривыкший к хитроумным уловкам, не понимал, что к чему, пока она прямым текстом не попросила его не возвращаться домой до утра после очередного похода в турагентство, где ему удалось выяснить, что тунисскую визу гражданину России, прибывшему с целью отдыха, могут поставить прямо в аэропорту.
Женя хмыкнул, передёрнул плечами и ушёл до утра — благо уж в родном-то городе ему было где преклонить голову до утра.
Когда он вернулся, Виталик и Люба ещё спали сладким сном, укрывшись одним одеялом на двоих.
Женька вышел на кухню и зажёг сигарету.
…Черных не хотел женских слёз, но Люба всё же увязалась за ними в аэропорт. Единственное, на чём он настоял — чтобы она не шла с ними дальше первых рамок-металлоискателей на входе в здание аэровокзала. Для конспирации. В конце концов, официально, для пограничников и таможни, они были туристами, ехавшими на золотистые пляжи в составе группы.
Он отошёл покурить в сторону, чтобы супруги могли проститься.
Люба ещё раз прильнула к Виталику.
— Пиши на электронную почту… Обязательно пиши, ладно? При любой возможности…
Он кивнул.
— И ещё я тебе хочу сказать… Если… Если будет у нас сын, назови его в честь Димки Серёгина, ладно?
— Хорошо…
…Дмитрий Витальевич Нецветов появится на свет в ноябре 2011 года. Но она этого ещё не знает.
А впрочем, до ноября 2011 года нужно ещё дожить…
* * *
…Тридцатилетний доброволец Хасан Зарруки, выполнявший приказ своего командира — встретить Евгения Черных из Туниса — не только никогда не служил в армии.
До войны Хасан ещё и ни разу в жизни не работал.
В этом не было необходимости — пособия по безработице вполне хватало на безбедную жизнь, особенно в условиях отсутствия необходимости платить квартплату и коммунальные платежи — жильё, как и электричество, в Ливийской Джамахирии было бесплатным — и оно было достаточным, даже когда Хасан женился, и появились дети.
Навстречу, в сторону Туниса, воскрешая в памяти Виталика забытые картины детства, тянулись унылые колонны беженцев с детьми и тюками, с удивлением оборачивавшихся на автомобиль, уверенно державший путь на восток.
Песчинки летели из-под колёс, руки Хасана крепко держали руль, и Женька изредка перекидывался с ним двумя-тремя словами.
Автомобиль выехал на знакомый и одновременно незнакомый Женьке проспект Омара Мухтара, и он скорее почувствовал, чем увидел, как изменился город, где он несколько лет проработал таксистом.
Количество разрушенных бомбёжками домов ещё было незначительным. Виталик оказался в дальнем зарубежье впервые, но Женьке, смотревшему на улицы Триполи из окна машины и пытавшемуся уловить выражения лиц прохожих, казалось, что даже привычные пальмы ощетинились своими жёсткими узкими листьями во враждебное небо, навстречу невидимому противнику.
На перекрёстке Хасан притормозил, пропуская колонну из десятка могучих военных «Уралов», соотечественников Виталика и, наверное, почти ровесников.
Виталик проводил взглядом красивые грозные машины, с гордостью поблёскивающие металлическими русскими буквами над радиаторными решётками.
— Давно воюешь? — спросил Женька.
— Почти месяц, — ответил Хасан, с гордостью демонстрируя зелёную ленту на рукаве новенького камуфляжа.
Аз-Зарруки Хасан бен Мустафа. Тридцать лет. Житель Триполи, района Сук-аль-Джума. Безработный. Женат, имеет сына шести лет и дочь двух лет.
…Заметно повзрослевший и возмужавший Ахмад крепко обнял Женьку за плечи, как родного. Он смотрел в Женькины глаза, не скрывая радостного удивления, что его товарищ всё же приехал, оставив родную Украину, где бомбы не падают с небес на зеленеющие города.
Женька приехал не один. Спутник его был немногословен, но Ахмад списал это на то, что он недостаточно владел арабским языком, который учил урывками, по разговорнику, при случайных встречах — Виталик не стал уточнять, где именно сводила его жизнь с гражданином Египта. Зато, как выяснилось с первых же дней, в стрельбе новенькому практически не было равных — по тому, как он точно, чётко и хладнокровно поражал мишени, Ахмад увидел в Женином товарище прирождённого снайпера.
Короткие острые выстрелы прорезали воздух, новичок целился быстро, не нуждаясь в дополнительных секундах, и лейтенант понимающе кивал головой, ценя спокойное искусство русского новенького.
Непослушные чёрные кудри Ахмада выбивались из-под небрежно, залихватски оттянутой набок зелёной повязки.
Друзья познаются в беде, как гласит русская поговорка, объяснял Ахмаду Женька, когда они курили вдвоём, прислонившись к перилам на крыльце.
— Я знаю, ты хочешь спросить про моего товарища, — объяснялся Черных, — ты ему можешь полностью доверять. А кроме того, у него свои счёты с натовцами. Личные. Ты особо не расспрашивай, захочет — сам расскажет. Но я кого попало с собой бы не привёз…
— Я всё понял, — кивнул Ахмад, прерывая речь Женьки. — Ты всё сказал, и мне хватает твоих слов. Твой друг — мой друг.
Эту фразу Ахмад произнёс серьёзно и твёрдо, по-восточному цветасто и буднично одновременно, и Черных в очередной раз подумал, насколько же его друг стал старше всего за несколько месяцев. Он даже выглядел старше, хотя носил всё ту же камуфляжную форму.
— Хотел тебя спросить, а что сейчас в нашем аэропорту? — поинтересовался он.
Ахмад приподнял бровь, как будто удивился вопросу.
— Как это что? Закрыт аэропорт. Бесполётная зона же… Но самолётов стало меньше ещё в феврале. Как начался крысиный мятеж, так все страны, одна за другой, пошли отменять пассажирские рейсы. И иностранцы побежали, как испуганные тушканчики. С чемоданами, с мешками. Знаешь, я же записался добровольцем в конце февраля, когда никто не думал, что может быть серьёзная война… В первые дни всё так же и сидел в будке, проверял паспорта отъезжающих. Забавно даже — они идут сплошным потоком, бегут, торопятся, быстрее, быстрее, штамп о выезде. Как будто за нарисованной чертой на полу их авиабомба уже не достанет… Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, что я в этой будке последние деньки, а потом — по собственному желанию? И так стало хорошо и спокойно на душе, как бывает, когда уверен, что прав во всём. Ну а потом уже отозвали…
У Женьки вертелся на языке их первый телефонный разговор в первые дни после семнадцатого февраля, но он предпочёл промолчать.
В первую же ночь в Триполи Виталик вскочил от грохота разорвавшейся бомбы.
— Ты спи, спи пока, — успокоил его Хасан, и в такт ему кивнул проснувшийся Женька, — это далеко. Очень далеко. За несколько кварталов отсюда. Вы как пойдёте патрулировать — быстро научитесь определять, далеко рвануло или близко…
«Zdravstvuy, dorogaya moya Luba!
U menya vse horosho, ya dobralsya normalno, i zdes u nas s Zheney vse putem. Tolko net komputera s russkoy klaviaturoy, tak chto, izvini, pisat budu translitom. Edinstvennoe — trudno privykat k mestnomu klimatu. Ochen zharko, i akklimatizirovatsa tyazhelo. Ostalnoe normalno, pishi, tseluyu».
Виталик, никогда не бывавший за пределами бывшего Советского Союза, но уверенно полагавший, что после двух столкновений с российской правоохранительной системой он уже прошёл огонь, воду и медные трубы, действительно очень тяжело приспосабливался к непривычному климату, хотя изо всех сил пытался это скрывать, чтобы его слабость не бросалась в глаза товарищам по оружию.
На следующую ночь их в паре с Женькой послали патрулировать улицы.
— Что-то ты, брат, неважно выглядишь, — сказал Женька, нахмурившись. — Ты скажи, если хреново с непривычки. По первому разу в Африке такое бывает. Лучше отваляешься пару дней на койке…
— Не, всё в порядке, — уверял Виталик.
— Ну, как знаешь, — отвечал друг.
Перед тем, как послать Женю и Виталика на первое задание, Ахмад вызвал их в подсобку, служившую ему кабинетов. Здесь, среди завалов разнообразных предметов, стоял на стуле раскрытый ноутбук, и, встав на одно колено, командир деловито записывал в таблицу личные данные своих подчинённых.
Черных толкнул плечом слегка замешкавшегося Виталика.
— Давай, брат, координаты. Кому писать, если что, и адрес электронной почты, — сказал он по-будничному просто.
Оторвавшись от клавиатуры, Ахмад поднял глаза на Виталика, и тот чётко, набрав воздуха в лёгкие, продиктовал по буквам адрес электронной почты с редким окончанием mail.ru.
— Жена. Нецветова Любовь Никитична. Ладно, запиши коротко. Не-цве-то-ва Лю-ба. Писать по-английски, — добавил он уточняющую фразу, и Ахмад понимающе кивнул, аккуратно выстукивая на клавиатуре буквы незнакомых имён.
Их первое ночное дежурство прошло на удивление спокойно, а в следующую смену Ахмад поменял бойцов местами, и напарником Виталика оказался смуглый паренёк, почти мулат, откуда-то из южных районов Ливии, и Виталик с трудом понимал его акцент, за исключением коротких команд, которые успел хорошо выучить — прямо, налево, направо…
Виталик не расставался с разговорником, одновременно пытаясь улавливать речь на слух — и получалось у него это неплохо, напоминая о модном одно время в России методе «погружения» — ведь на родном языке он мог говорить только с Женькой, а тот далеко не всегда быть рядом. Что же касалось текущих занятий, он мог дать фору многим из местных ополченцев, державших в руках оружие впервые в жизни…
Люба аккуратно писала каждый день, иногда и несколько раз в день, и он так же аккуратно отвечал, навострившись писать транслитом — латинским алфавитом на русском языке.
Самочувствие не улучшалось, и, проклиная самого себя и свой неприспособленный к экстремальным африканским условиям организм, Виталик сжимал зубы и не выдавал себя, чётко выполняя обязанности.
«Так и продержат всю войну на вторых ролях, и победят без нас», — подумалось как-то Виталику.
Но сложившаяся ситуация продлилась недолго.
Вскоре, в связи с ухудшением обстановки на фронте, Ахмад Гарьяни получил приказ на выдвижение ополченцев в сторону Мисураты.
Так что Женькина мечта насчёт Адждабии не сбылась — их не направляли на восточный фронт, к тому времени стабилизировавшийся на долготе никому доселе неизвестного портового городка Марса-эль-Брега, на старых картах — эль-Бурейка.
«Luba, rodnaya, pozhelay mne udachi. Zavtra nakonets vydvigaemsya na front. Zhdu vestochek ot tebya».
Хасан уселся за руль пикапа, оснащённого пулемётом в кузове, и ровно запел мотор, откликаясь усиленным стуком крови в горячие виски.
Накануне Виталика скрутила неизвестная местная лихорадка. Утром у него была температура тридцать девять, она продолжала повышаться, стремясь к сорока. Но он, собрав волю в кулак, держался на ногах и, стиснув зубы, встал в общий строй.
Фыркая, машина взбиралась на песчаный пригорок. На заднем сиденье Виталик уронил голову на плечо Женьки.
Небо у горизонта сливалось с песком, сквозь который струилась тонкая змейка шоссе. Зеленовато-перламутровое Средиземное море лениво плескалось вдалеке с левой стороны от дороги, пока колонна не повернула на юго-восток.
Солнце неторопливо поднималось над пустыней, стреляя огнём своих лучей в лобовое стекло, и линия горизонта расплывалась, переставала быть чёткой, и Виталик прекратил бесплодные попытки сфокусировать зрение, и грань между реальностью и горячечным бредом пропала, окончательно смешав сознание…
«Завидую, ты едешь на фронт», — сказал над ухом знакомый голос, много лет принадлежавший его лучшему другу.
«Димка?» — удивился Виталик. — «Ты же погиб? Тебя же убили менты? Я знаю, Люба была на похоронах…»
«Менты», — усмехнулся в ответ Дмитрий Серёгин, — «Да, для них я мёртвый. Лежу в могиле, и надо мною тает крайний подмосковный снег. Но для тебя же — живой? Ты же веришь? Нас не догонят!»
Виталику нужно было бы протереть глаза, но ни рук своих, ни глаз он не чувствовал во плоти.
«Конечно», — продолжал Димка, — «это неважно, но я остался там, а ты уехал на войну. Туда, где зимы не бывает…»
«Но кто-то же должен подняться за справедливость!» — возмутился Виталик. — «Кто-то должен защитить маленькую страну от всесильного мирового зла! Кто-то должен встать на пути коллективного Стивенса, убившего мою мать! Если не я, то кто, Дим?»
«Узнаю», — Серёгин улыбнулся, но Виталик не увидел, а лишь ощутил свет, исходивший от улыбки друга, — «Ты прав. Во всём. Мне очень жаль, что я не с тобой».
«Так ты всё-таки умер? Как же мы разговариваем?» — не понял Виталик и окончательно провалился в темноту.
…Он очнулся от того, что где-то очень близко звучала песня Александра Харчикова.
Это был точно он — Виталик не мог ни с кем спутать любимого с юности певца.
Откуда-то лилась знакомая мелодия, и, разлепив ресницы одного глаза, Виталик подумал, что это уж точно должна быть реальность.
Он лежал под белоснежным одеялом и, не размыкая век, протянул руки в стороны, напряг пальцы, но не нащупал знакомого оружейного металла.
— Пить… — прошептал Виталик по-русски, с трудом шевеля иссушенными губами и с усилием поднимая тяжёлые веки.
Глаза наконец раскрылись, и он увидел, что лежит в комнате на кровати. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он понял, что находится в помещении не один.
Спиной к Виталику, возле распахнутой двери, через которую из коридора доносился приглушённый звук телевизора, стояла стройная девушка в светлом платке и такого же цвета юбке до пят.
Обернувшись на голос Виталика, как ему казалось, средней громкости, но на самом деле чуть слышный, она подошла и, присев на корточки, поднесла к его губам бутыль с водой, как будто понимая русский язык.
Он сделал несколько жадных глотков. Вода была холодная, удивительно вкусная, почти сладкая, похожая на родниковую, какую приходилось пить когда-то под Москвой из леденящих зубы ключей.
Девушка начала что-то быстро лопотать, но он ничего не понял, и она сообразила, стала говорить медленнее.
— Не бойся, ты у своих. По телевизору сказали, что в твоей стране сегодня большой праздник, — улыбаясь, сказала она Виталику.
Он попытался пошевелить ослабевшими конечностями.
— Какое… сегодня число?
— Девятое мая, — ответила она, хлопая густыми чёрными ресницами.
— Как тебя зовут?
— Фатима. А тебя Виталик, я знаю.
— Какой это город?
— Таверга.