Глава 9

Сев и высадка рассады изначально относились к мужским обязанностям, но большинство женщин сопровождало своих мужей, отцов и братьев, когда те отправлялись поутру на огороды. Составляя им компанию, женщины помогали в прополке либо пользовались возможностью собрать топливо для очагов, если бывали срублены новые деревья.

Несколько недель я ходила с Этевой, Ритими и Тутеми на их участки. Долгие утомительные часы прополки, казалось, уходили впустую, поскольку не видно было никакого улучшения. Солнце и дожди одинаково способствовали росту всяких растений, без учета человеческих интересов.

У каждой семьи был свой участок земли, отгороженный поваленными стволами деревьев. Огород Этевы соседствовал с огородом Арасуве, который возделывал самый обширный участок из всех Итикотери, ибо в дни праздников гости кормились именно с участка вождя.

Сначала я умела распознавать только несколько видов бананов и различные пальмы, здесь и там растущие на огородах. Плодоносящие пальмы также высаживались целенаправленно, каждое дерево принадлежало тому, кто его посадил. Позднее я к своему удивлению обнаружила в зарослях сорняков великое разнообразие съедобных корнеплодов, таких как маниока, батат, разные тыквенные лианы, хлопчатник, табак и колдовские травы. На огородах и вокруг шабоно выращивались также деревья с розовыми цветами и красными стручками, из которых приготовлялась красная паста оното.

Пучки красных остроконечных стручков срезались, очищались, а ярко-алые семена с окружающей их мясистой мякотью помещались в большой калабаш, наполненный водой. Тщательно измельченная и перемешанная оното затем полдня кипятилась на медленном огне. Остыв за ночь, наполовину затвердевшая масса заворачивалась в продырявленные банановые листья и подвешивалась для просушки к стропилам хижины. Несколько дней спустя готовая к употреблению красная паста раскладывалась в маленькие калабаши.

В огороде Этевы Ритими, Тутеми и Этева имели свои собственные грядки с табаком и волшебными травами. Так же, как табачные грядки каждого жителя деревни, они были огорожены от непрошеных гостей частоколом из палок и острых костей. Табак не позволялось брать без разрешения, при каждом таком случае вспыхивали ссоры.

Ритими показала мне несколько своих волшебных трав.

Одни применялись для возбуждения любовной страсти и защиты; другие использовались в недобрых целях. Этева никогда не рассказывал о своих волшебных травах, а Ритими и Тутеми делали вид, что ничего о них не знают.

Однажды я увидела, как Этева выкапывает какой-то клубневидный корень. На другой день, уходя на охоту, он натер стопы и ноги этим измельченным в кашицу корнем.

В тот день на ужин у нас было мясо броненосца. — Какое могущественное растение, — заметила я. Он долго смотрел на меня в недоумении, потом с усмешкой сказал: — Корни адома оберегают от змеиных укусов.

В другой раз, когда я сидела на огороде с малышом Сисиве, слушая его подробные пояснения насчет съедобных муравьев, мы увидели, как его отец выкапывает другой корень. Этева раздробил его, смешал сок с оното и натер этой смесью все тело. — На тропе моего отца появится пекари, — прошептал Сисиве. — Я это знаю по тому, какой он взял корень. На каждого зверя есть своя волшебная трава.

— Даже на обезьян? — спросила я.

— Обезьяны пугаются громких криков, — тоном знатока ответил Сисиве. От страха обезьяны замирают на месте, и тогда стреляй в них сколько хочешь.

Однажды утром, почти скрытая в густом сплетении тыквенных лиан и сорняков, я заметила Ритими. За твердыми стеблями, остроконечными листьями и гроздьями белых, похожих на колокольчики цветов маниоки я видела только ее голову. Казалось, она разговаривает сама с собой; слов я не слышала, но губы ее все время шевелились, словно бормоча заклинания. Я было подумала, что она колдует над своими посевами табака, чтобы те быстрее росли, либо собирается угоститься табаком с грядки Этевы, расположенной по соседству.

Однако Ритими крадучись прошла к середине свой табачной делянки. Торопливыми движениями она принялась обрывать веточки и листья, затем воровато оглянувшись, затолкала их в корзину и прикрыла банановыми листьями.

Потом с улыбкой поднялась и, немного поколебавшись, направилась ко мне.

Почувствовав над собой ее тень, я с деланным удивлением подняла глаза.

Ритими поставила корзину на землю и села рядом со мной. Меня распирало любопытство, но я знала, что спрашивать о том, что она делала, бесполезно.

— Не трогай этого пучка в моей корзине, — сказала она немного погодя, не удержавшись от смеха. — Я знаю, что ты за мной подсматривала.

Я почувствовала, что краснею, и улыбнулась. — Ты стащила табак у Этевы? — Нет, — сказала она в притворном ужасе. — Он так хорошо знает все свои листочки, что сразу заметил бы пропажу.

— А мне показалось, что я видела тебя на его грядке, — заметила я небрежно.

Приподняв банановые листья в своей корзине, Ритими сказала: — Я была на своем участке. Видишь, я взяла несколько веточек волшебной травы око-шики, — прошептала она. — Я приготовлю очень сильное зелье.

— Ты собираешься кого-то лечить? — Лечить! Ты что, не знаешь, что лечит только шапори? — Чуть склонив голову набок, она немного подумала и продолжила: — Я собираюсь околдовать ту женщину, которая переспала с Этевой во время праздника, — заявила она с улыбкой.

— А может быть, тебе надо бы приготовить зелье и для Этевы, — спросила я, заглянув ей в лицо. Его изменившееся выражение застало меня врасплох. Рот ее сжался в ниточку, глаза сузились. — В конце концов, он виноват не меньше, чем та женщина, — пробормотала я извиняющимся тоном, чувствуя себя неуютно под ее жестким взглядом.

— Ты разве не видела, как эта баба бесстыдно с ним заигрывала? — с упреком сказала Ритими. — Ты разве не видела, как непристойно вели себя все эти женщины, пришедшие в гости? — Ритими довольно комично вздохнула и добавила с нескрываемым разочарованием: — Иногда ты бываешь такой дурехой.

Я не знала, что сказать. По моему убеждению, Этева был виноват не меньше той женщины. Не придумав ничего лучше, я улыбнулась. Впервые я застала Этеву в компрометирующей ситуации совершенно случайно. Каждое утро на заре я, как и все, выходила из хижины облегчиться. Я всегда заходила подальше в лес, за место, отведенное для отправления естественных нужд. Однажды утром я, вздрогнув от неожиданности, услышала тихий стон. Решив, что это какой-нибудь раненый зверь, я как можно тише поползла на звук, и в полном изумлении, вытаращив глаза, увидела Этеву, лежащего на самой младшей жене Ирамамове. Он, глупо улыбаясь, глянул мне в лицо, но не слезая с женщины, продолжал делать свое дело.

В тот же день немного позже Этева угостил меня найденным в лесу медом. Мед был редкостным лакомством, и им делились далеко не так охотно, как всякой другой едой.

Напротив, мед, как правило, поедался на том же месте, где был найден. Я поблагодарила Этеву за угощение, полагая, что получила взятку.

Сладкого мне постоянно не хватало. Я уже не брезговала есть мед с сотами, пчелами, личинками, куколками и пыльцой, как это делали Итикотери. Стоило Этеве принести в дом мед, как я садилась рядом с ним и до тех пор жадно смотрела на вязкое месиво, напиханное пчелами в различных стадиях развития, пока он не угощал меня кусочком. Мне даже не приходило в голову, что по его мнению, я наконец усвоила, что жадно смотреть на желаемый предмет или открыто попросить его как раз и считается хорошим тоном. Однажды, желая напомнить ему, что знаю о его любовных похождениях, я спросила, не боится ли он, что его снова огреет по голове чей-нибудь разъяренный муж.

Этева уставился на меня в полном недоумении. — Это все потому, что ты ничего толком не знаешь, иначе ты бы таких вещей не говорила. — В его тоне послышалась отчужденность, и он высокомерно отвернулся к группе подростков, заострявших бамбуковые щепки для наконечников к стрелам.

Бывали и другие ситуации, причем не всегда случайные, когда я заставала Этеву в момент прелюбодеяния.

Вскоре стало очевидно, что раннее утро — это не только время для удовлетворения низменных телесных нужд, но и самая удобная пора для внебрачных связей. Мне стало ужасно интересно, кто кому наставляет рога. Сговариваясь накануне вечером, парочки на рассвете скрывались в густых зарослях. Спустя несколько часов они как ни в чем не бывало возвращались по разным тропинкам, зачастую неся орехи, плоды, мед, а иногда даже топливо для очагов. Некоторые мужья, узнав о проделках жен, реагировали довольно бурно, даже колотили их, как это на моих глазах сделал Ирамамове. Другие, отлупив жен, требовали еще и дуэли с виновником, что временами приводило к крупной драке, в которую ввязывались и другие.

Мои раздумья были прерваны словами Ритими: — Ты почему смеешься? — Потому что ты права, — ответила я. — Иногда я действительно бываю дурехой. — До меня внезапно дошло, что Ритими знает о похождениях Этевы. Даже может быть, всем и каждому в шабоно известно, что происходит. И разумеется, в первый раз Этева угостил меня медом по чистому совпадению. И только я одна отнеслась к этому с подозрением, считая себя соучастницей.

Ритими обняла меня за шею, влепила в щеку смачный поцелуй и заверила, что никакая я не дуреха, а просто очень многого не знаю. Она пояснила, что до тех пор, пока знает, с кем у Этевы связь, ее не особенно тревожат его любовные похождения. Само собой, радости это ей не доставляло, но она считала, что пока это кто-нибудь из их шабоно, она в определенной степени владеет ситуацией.

Выводила ее из себя вероятность того, что Этева может взять себе третью жену из другой деревни.

— А как ты собираешься околдовать эту женщину? — спросила я. — Ты сама приготовишь снадобье? Поднимаясь на ноги, Ритими самодовольно улыбнулась. — Если я тебе сейчас расскажу, колдовство не подействует. — Она помолчала, в глазах ее светилось лукавство. — Я расскажу тебе, когда уже околдую эту бабу. Вдруг тебе тоже когда-нибудь понадобится кого-то околдовать.

— Ты собираешься ее убить? — Нет. У меня на это духу не хватит, — ответила она. -У этой бабы будет болеть поясница, пока не сделается выкидыш. — Ритими забросила корзину за плечи и направилась к одному из немногих деревьев, оставленных нетронутыми у ее табачного участка. — Идем, перед тем, как идти на реку купаться, мне надо передохнуть.

Я немного постояла, пока отошли затекшие мышцы, и двинулась за ней. Ритими села на землю, прислонившись к мощному стволу дерева. Его листья раскрытыми ладонями заслоняли нас от солнца, давая прохладную тень.

Покрытая толстым слоем листвы земля была мягка. Положив голову на бедро Ритими, я стала смотреть в небо, казавшееся прозрачным в своей чуть выгоревшей голубизне. За нашими спинами ветерок тихо шелестел в тростнике, словно не желая будоражить предполуденный покой.

— Шишка уже прошла, — сказала Ритими, пройдясь пальцами по моим волосам. — Да и на ногах никаких шрамов не осталось, — добавила она насмешливо.

Я сонно ей поддакнула. Ритими посмеивалась над моими опасениями серьезно заболеть от того, что сама она считала незначительным повреждением. Одного того, что Пуривариве выволок меня в безопасное место, уверяла она, вполне достаточно, чтобы гарантировать выздоровление.

Тем не менее я опасалась, что порезы на ногах могут загноиться, и настояла на том, чтобы она ежедневно обмывала их кипяченой водой. В качестве дополнительной предосторожности старая Хайяма втерла в ранки порошок из сгоревшего муравейника, объявив, что это природное дезинфицирующее средство. Никаких осложнений от этого жгучего порошка у меня не было, а порезы быстро зажили.

Сквозь полуприкрытые веки я смотрела на залитую светом и воздухом ширь раскинувшихся перед нами огородов. Потревоженная криками, доносившимися с дальнего конца огородов, я открыла глаза. Из-под огромных банановых листьев, казалось, возник из ничего Ирамамове, прокладывая дорогу в небо. Я зачарованно стала смотреть, как он карабкается по усеянному колючками стволу пальмы раша. Чтобы не пораниться о шипы, он действовал с помощью двух пар крестообразно связанных шестов, поочередно переставляя их по стволу. Без всяких усилий, плавными движениями он, становясь попеременно на одну пару шестов, поднимал другую все выше и выше, пока не добрался до желтых гроздьев раша самое меньшее в шестидесяти футах над землей. На мгновение он исчез в перистых листьях, серебристой аркой реющих в небе. Срезав плоды, Ирамамове привязал тяжелые гроздья к длинной лиане и спустил их на землю. Затем, неторопливо спустившись по стволу, он исчез в зелени бананов.

— Я люблю эти плоды, если их сварить; по вкусу они похожи на… — сказала я и только теперь сообразила, что не знаю перевода слова «картошка». Я села. Склонив набок голову и чуть приоткрыв рот, Ритими крепко спала. — Идем купаться, — позвала я, пощекотав ей нос травинкой.

Ритими уставилась на меня невидящим взглядом; у нее был немного растерянный вид, как у человека, только что видевшего сон. Она лениво поднялась, зевая и потягиваясь, как кошка. — Да, идем, — сказала она, вешая корзину за плечи. — Вода унесет прочь мой сон.

— Тебе приснилось что-то плохое? Она задумчиво на меня посмотрела и отвела волосы со лба. — Ты стояла одна на вершине горы, — сказала она неуверенно, словно припоминая. — Тебе не было страшно, но ты плакала. — Взглянув пристальнее, Ритими добавила: — А потом ты меня разбудила.

Как только мы свернули на тропу к реке, нас догнал Этева. — Достань-ка листьев пишаанси, — велел он Ритими и повернулся ко мне: — Идем со мной.

Я пошла следом за ним через вновь расчищенный участок леса, где уже была высажена банановая рассада и среди щепок от срубленных деревьев уже проглядывали первые ростки. Расстояние между ними выдерживалось от десяти до двенадцати футов, что позволяло взрослым растениям не затенять в будущем друг друга, а лишь касаться листьями.

Всего несколько дней назад Этева, Ирамамове и прочие близкие родственники Арасуве помогали ему отделять боковые побеги от огромного материнского бананового корня.

С помощью сплетенной из лиан и толстых листьев и снабженной лямками волокуши они притащили тяжелые отростки к месту новой посадки.

— Ты что, нашел мед? — спросила я с надеждой в голосе.

— Не мед, — ответил Этева, — а кое-что ничуть не хуже. — Он указал туда, где стояли Арасуве и двое старших его сыновей. Они по очереди пинали ногами старое банановое дерево. Из многослойного зеленого ствола сотнями выпадали личинки.

Как только Ритими вернулась из леса с листьями пишаанси, мальчики стали подбирать извивающихся червей и складывать на грубые широкие листья. Арасуве развел маленький костер. Один из его сыновей, крепко упершись ногами в землю, держал овальную по форме деревяшку, в то время как Арасуве с поразительной скоростью вращал между ладонями зажигательную палочку. Воспламенившаяся древесная труха подожгла термитник, поверх которого уже был набросан сухой хворост.

Ритими обжаривала личинок не больше минуты, пока листья пишаанси не чернели и не становились ломкими.

Раскрыв один сверток, Этева послюнил указательный палец, обкатал его в жареных личинках и преложил все это мне. — Это вкусно, — настаивал он, видя, как я отворачиваюсь. Пожав плечами, он дочиста облизал палец.

Ритими с набитым ртом тоже взялась меня уговаривать снять пробу. — Как ты можешь говорить, что они тебе не нравятся, если ты их даже не пробовала? Взяв двумя пальчиками сероватую, еще теплую личинку, я положила ее в рот. Они ничем не отличаются от улиток, говорила я себе, или от жареных устриц. Но когда я попыталась проглотить личинку, она прилипла к языку.

Вынув ее изо рта, я подождала, пока наберется достаточно слюны и проглотила личинку, словно пилюлю. — По утрам я не ем ничего, кроме бананов, — заявила я Этеве, подсунувшему мне сверток с личинками.

— Ты же работала на огороде, — сказал он. — Тебе надо поесть. Когда нет мяса, вполне сойдет и такое. — И он напомнил, что мне нравились муравьи и сороконожки, которыми он меня иногда угощал.

При виде его полного надежды лица у меня не хватило духу сказать, что они мне нисколечко не нравились, хотя сороконожки и напоминали по вкусу хорошо прожаренные кусочки овощей. С трудом пересилив себя, я проглотила еще несколько жареных личинок.

Следом за мужчинами мы с Ритими двинулись через лес к реке. Плескаясь в воде, ребятишки пели песню про тапира, который упал в глубокий омут и утонул. Мужчины и женщины растирались листьями; их тела гладко и золотисто блестели на солнце. Сверкающие капли на кончиках темных волос играли в его лучах, как алмазные бусины.

Старая Хайяма жестом велела мне сесть рядом с ней на большом валуне у края воды. Подозреваю, что я стала предметом особых забот бабки Ритими, и та сочла делом своей чести во что бы то ни стало меня откормить. Хайяма пеклась о том, что бы мне всегда было чем перекусить в любое время дня, впрочем, как и всем детям в шабоно, которых хорошо кормили, чтобы они росли крепкими и здоровыми.

Она всячески потакала моей неутолимой страсти к сладостям. Стоило кому-нибудь найти сладкий густой светлый мед нежалящих пчел, — а только такой и давали детям, — как старая Хайяма заботилась о том, чтобы мне дали хотя бы попробовать. Если в шабоно приносился мед от черных жалящих пчел, Хайяма тоже добывала для меня кусочек.

Таким медом лакомились только взрослые, так как, по мнению Итикотери, у детей он может вызвать тошноту и даже смерть. В то же время Итикотери считали, что не будет никакой беды, если я буду есть оба вида, поскольку они никак не могли для себя решить, взрослая я или ребенок.

— Съешь вот это, — предложила мне Хайяма несколько плодов сопаа. Эти зеленовато-желтые плоды были величиной с лимон. Я разбила их камнем (пытаясь на манер Итикотери разгрызать плоды и орехи, я уже сломала зуб) и высосала сладкую белую мякоть, выплюнув коричневые семечки. Липкий сок склеил мне пальцы и рот.

Маленькая Тешома забралась ко мне на спину, а на голову водрузила ручную обезьянку-капуцина, с которой не расставалась ни днем, ни ночью. Зверек обвил мне шею длинным хвостом так крепко, что я чуть не задохнулась.

Одна мохнатая лапка вцепилась в мои волосы, а другая замельтешила перед лицом, стараясь выхватить у меня плод. Боясь проглотить обезьяньи шерстинки и вместе с ними вшей, я попыталась стряхнуть зверька. Но Тешома и ее любимица радостно завопили, решив, что я с ними играю. Тогда, опустив ноги в воду, я попробовала стащить через голову майку. От неожиданности девочка и обезьянка отскочили в сторону.

Ребятишки повалили меня на песок и сами плюхнулись рядом. Хихикая, они один за другим стали прохаживаться у меня по спине, а я полностью предалась благостному ощущению маленьких прохладных ступней на моих наболевших мышцах. Напрасно я пыталась уговорить женщин помассировать мне шею, плечи и спину после многочасовой работы на огородах. Как бы я ни старалась показать им, что это хорошо для тела, они давали мне понять, что хотя им и нравятся эти прикосновения, но массажем занимается только шапори, когда человек болен или околдован. К счастью, они ничего не имели против того, чтобы дети топтались у меня по спине. Для Итикотери было совершенно непостижимо, чтобы кто-то мог получать удовольствие от такого варварского обращения.

Рядом со мной села на песок Тутеми и стала разворачивать сверток пишаанси, который дала ей Ритими. Ее огромный живот и набухшие груди, казалось, удерживались на месте только туго натянутой кожей. Она никогда не жаловалась на боли или тошноту; не бывало у нее и никаких причуд с едой. Напротив, для беременной женщины существовало столько табу по части еды, что я часто недоумевала, как они при этом умудряются рожать здоровых младенцев. Им не разрешалось есть крупную дичь. Единственным источником белка для них были насекомые, орехи, личинки, рыба и определенные виды мелких птиц.

— Когда у тебя будет ребенок? — спросила я, погладив ее живот.

Сосредоточенно сдвинув брови, Тутеми на какое-то время задумалась. — Эта луна придет и уйдет; другая придет и уйдет; потом придет еще одна, и до того, как она исчезнет, я рожу здорового сына.

Я усомнилась. По ее подсчетам оставалось еще три месяца. А по моему, она готова была вот-вот родить.

— Выше по реке есть рыба, такая, как ты любишь, — сказала, улыбаясь, Тутеми.

— Я сейчас быстренько поплаваю, а потом пойду с тобой ловить рыбу.

— Возьми меня с собой плавать, — стала упрашивать меня Тешома.

— Тогда оставь обезьянку на берегу, — сказала Тутеми.

Тешома усадила обезьянку на голову Тутеми и рысью пустилась за мной. Визжа от удовольствия, она устроилась в воде на моей спине, ухватившись руками за плечи. При каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки и ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.

— Хочешь нырнуть на дно? — спросила я.

— Хочу, хочу! — закричала она, возя мокрым носиком по моей щеке. — Я буду держать глаза открытыми, я не буду дышать, я буду крепко держаться, но не так, чтобы ты задохнулась.

Вода была не слишком глубока. Смутно различимые сероватые, красные и белые камешки ярко светились в янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь деревья.

Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы, я быстро всплыла.

— Выходи! — прокричала Тутеми, едва завидев наши головы. — Мы тебя ждем. — Она указала на стоящих рядом с ней женщин.

— Я сейчас ухожу обратно в шабоно, — сказала Ритими. — Если увидишь Камосиве, отдай ему вот это. — Она протянула мне последний оставшийся сверток с личинками.

Я пошла следом за женщинами и несколькими мужчинами по хорошо протоптанной тропе. Вскоре мы встретили стоявшего на дороге Камосиве. Опершись на лук, он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.

Старик открыл свой единственный глаз; яркое солнце заставило его сощуриться, превращая в гримасу покрытое морщинами лицо. Он поднял личинки и медленно начал есть, переступая с ноги на ногу.

Взбираясь вслед за Камосиве на невысокий, густо заросший холм, я удивлялась непринужденной ловкости его движений. Никогда не глядя под ноги, он, однако, ни разу не наткнулся на колючки и корни.

Тщедушный, весь какой-то иссохший, он казался мне самым глубоким стариком, которого я когда-либо видела.

Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни совсем седыми; это была неопределенного цвета свалявшаяся копна, которую явно не расчесывали годами. Волосы, однако, были короткими, словно их время от времени стригли.

Может быть, они просто перестали расти, решила я, как и щетина у него на подбородке, всегда бывшая одной и той же длины. Шрамы на сморщенном лице были от удара палицы, лишившего его глаза. Говорил он тихим бормочущим голосом, так что о содержании его речей приходилось лишь догадываться.

По ночам он часто стоял в центре деревенской поляны и целыми часами беспрерывно что-то говорил. У его ног сидели на корточках дети, которые поддерживали разведенный для него огонь. В его сиплом голосе таились сила и нежность, казалось, несовместимые с его внешностью. В его словах, разлетавшихся в ночь, всегда было ощущение чего-то насущно важного, предупреждения о чем-то, чувство волшебства. — В памяти этого старика хранятся слова знания, слова традиции, — пояснил как-то Милагрос.

Только после праздника он вскользь упомянул, что Камосиве был отцом Анхелики.

— То есть это твой дед? — недоверчиво переспросила я тогда.

Милагрос, кивнув, добавил: Когда я родился, Камосиве был вождем Итикотери.

Камосиве жил один в хижине, стоящей недалеко от входа в шабоно. Он уже не охотился и не работал на огородах; но он никогда не оставался без еды и топлива. Он сопровождал женщин на огороды или в лес, когда те ходили собирать орехи, ягоды и дрова. Пока женщины работали, Камосиве стоял на часах, опершись на лук и прикрыв от солнца лицо надетым на кончик стрелы банановым листом.

Иногда он взмахивал рукой — может, птице, а может, облаку, в котором, как он полагал, жила душа Итикотери.

Иногда он посмеивался про себя. Но обычно он стоял неподвижно и молча, то задремывая, то прислушиваясь к шелесту ветра в листве.

Хотя он никогда не признавал моего присутствия среди его народа, я часто ловила на себе взгляд его единственного глаза. Временами я явственно ощущала, что он стремится оказаться поближе ко мне, потому что он всегда сопровождал ту группу женщин, в которой была и я. И в сумерках, когда я уходила посидеть одна у реки, он был тут как тут, сидя на корточках где-нибудь поблизости.

Мы остановились в том месте, где река заметно расширялась. Темные камни, кое-где видневшиеся на желтом песке, были словно нарочно разложены кем-то в симметричном порядке. Спокойная, укрытая тенью вода темным зеркалом отражала воздушные корни гигантского matapalos. Свесившись с девяностофутовой высоты, они задушили дерево в смертельных объятиях. А зародились эти гибельные корни из маленького семени, случайно занесенного птицей на ветку. Я не могла сказать, какое это было дерево; скорее всего, сейба (ceiba), поскольку исполненные трагического величия ветви были усеяны шипами.

Вооружившись ветками дерева арапури, росшего неподалеку, несколько женщин забрели на мелководье. С громкими пронзительными криками, взорвавшими тишину, они стали бить ветками по воде. Испуганная рыба бросилась удирать под гниющую листву у другого берега, где остальные женщины хватали ее голыми руками.

Откусив рыбам головы, они швыряли трепещущие тушки в плоские корзины на песке.

— Идем со мной, — сказала одна из жен вождя. Взяв за руку, она повела меня вверх по течению. — Попытаем удачи с мужской снастью.

Сопровождавших нас мужчин и подростков окружили несколько женщин и крикливо потребовали, чтобы те одолжили им на время свои луки и стрелы. Рыболовство считалось женским занятием. Мужчины приходили лишь ради того, чтобы посмеяться и пошутить над ними. И все же это была единственная ситуация, в которой они разрешали женщинам пользоваться своими луками и стрелами.

Некоторые мужчины отдали женщинам оружие, а сами резво убежали подальше на берег, боясь, что их могут случайно поранить. К их удовольствию, ни одной женщине не удалось подстрелить рыбу.

— Попробуй, — сказал Арасуве, протягивая мне лук.

Еще в школе я занималась стрельбой из лука и не сомневалась в своем навыке. Однако взяв в руки его лук, я поняла, что ничего не получится. Я с трудом могла натянуть тетиву, а выпуская короткую стрелу, чувствовала в руке неуправляемую дрожь. Я сделала несколько попыток, но в рыбу так и не попала.

— Смело стреляешь, — заметил Камосиве, подавая мне лук поменьше, принадлежащий одному из сыновей Ирамамове.

Парнишка отдал его безропотно, но с очень мрачным видом. В его возрасте ни один мужчина не отдаст женщине свое оружие добровольно.

— Попробуй еще раз, — настаивал Камосиве. В его единственном глазу горел странный огонек.

Без тени сомнения я снова натянула лук, целясь в блестящее серебристое тело, на мгновение замершее в воде. Я почувствовала, как лук резко ослабел; стрела легко ушла в цель. Я отчетливо услышала ее жесткий удар о воду и увидела кровавый след. С восторженными криками женщины достали из воды подстреленную рыбу. Она была не больше средней форели. Я вернула оружие мальчику, глазевшему на меня с восхищенным удивлением.

Я оглянулась на старого Камосиве, но того и след простыл.

— Я сделаю тебе маленький лук, — сказал Арасуве, — и тонкие стрелы специально для рыбной ловли.

Вокруг меня столпились мужчины и женщины. — Ты в самом деле подстрелила рыбу? — спросил кто-то из мужчин. Попробуй еще раз. Я не видел.

— Подстрелила, подстрелила, — заверила его жена Арасуве, показывая добычу.

— Ахахахаха, — воскликнул мужчина.

— Где ты научилась стрелять из лука? — спросил Арасуве.

Я, как могла, постаралась объяснить, что такое школа.

Видя недоумевающие глаза Арасуве, я пожалела, что не сказала, что этому меня научил отец. Попытка что-либо объяснить более чем в нескольких фразах, бывало, оказывалась безрезультатной не только для меня, но и для моих слушателей. И далеко не всегда причина крылась в незнании нужных слов. Трудность была скорее в том, что некоторых слов в их языке просто не существовало. Чем больше я говорила, тем растеряннее становилось лицо Арасуве.

Хмурясь в недоумении, он потребовал, чтобы я еще раз объяснила, откуда знаю, как управляться с луком и стрелами. Я пожалела, что Милагрос ушел в гости в другую деревню.

— Я знаю, что среди белых есть меткие стрелки из ружья, — сказал Арасуве. — Но я никогда не видел, чтобы белый хорошо стрелял из лука.

Я сочла за благо принизить значение моего меткого выстрела, предположив, что это была чистая случайность, тем более, что так оно и было. Арасуве, однако, упорно настаивал, что я умею пользоваться индейским оружием. Даже Камосиве заметил, как я держу лук, громко заявил он.

Думаю, мне все же как-то удалось растолковать им, что такое школа, потому что они стали расспрашивать, чему еще меня там учили. Мои слова о том, что выводить узоры, которыми я разукрашиваю свой блокнот, меня тоже научили в школе, мужчины встретили оглушительным хохотом. — Плохо тебя учили, — убежденно сказал Арасуве. — Твои узоры никуда не годятся.

— А ты знаешь, как делать мачете? — спросил какойто мужчина.

— Для этого нужны сотни людей, — ответила я. — Мачете делают на заводе. — Чем усерднее я старалась им объяснить, тем более косноязычной становилась. — Мачете делают только мужчины, — наконец заявила я, довольная тем, что нашла понятное им объяснение.

— А чему ты еще научилась? — спросил Арасуве.

Я пожалела, что у меня с собой нет какого-нибудь прибора, скажем, магнитофона или карманного фонаря, или чего-то в этом роде, чтобы произвести на них впечатление. И тут я вспомнила о том, что несколько лет занималась гимнастикой. — Я умею высоко прыгать, — выпалила я. Расчистив на песчаном берегу квадратную площадку, я расставила по ее углам корзины с рыбой. — Пусть сюда никто не заходит. — Встав в центре моей арены, я обвела глазами окружавшие меня любопытные лица. После нескольких упражнений на гибкость они взорвались одобрительными криками. Хотя песок не пружинил так, как ковер для вольных упражнений, я утешила себя тем, что хотя бы не покалечусь, если ошибусь при приземлении.

Я сделала пару стоек на руках, перевороты боком вперед и назад и наконец сальто вперед и назад. Моему приземлению было далеко до изящества опытного гимнаста, но меня вознаградили восторженные лица зрителей.

— Каким странным тебя учили вещам, — сказал Арасуве.

— Сделай-ка еще раз.

— Такое можно делать только один раз. — Я села на песок перевести дух. Такого представления я не смогла бы повторить, даже если бы очень захотела.

Мужчины и женщины подошли поближе, не сводя с меня внимательных глаз. — А что ты еще умеешь? — спросил кто-то.

Я на секунду растерялась; я-то думала, что сделала вполне достаточно. Чуть поразмыслив, я заявила: — Я умею сидеть на голове.

Их тела затряслись от смеха, пока по щекам не покатились слезы. — Сидеть на голове, — все твердили они между новыми приступами хохота.

Поставив предплечья на землю, я уперлась лбом в сплетенные пальцами ладони и медленно подняла тело вверх.

Убедившись, что держу равновесие, я скрестила поднятые ноги. Смех умолк. Арасуве лег ничком на землю, приблизив ко мне лицо. Улыбка собрала морщинки вокруг его глаз. — Белая Девушка, я не знаю, что о тебе думать, зато я знаю, что если пойду с тобой по лесу, обезьяны замрут на месте, чтобы посмотреть на тебя. И пока они будут так сидеть, я настреляю их целую кучу. — Он тронул мое лицо большой мозолистой ладонью. — А теперь садись-ка обратно на задок. Лицо у тебя красное, словно разрисованное пастой оното. Как бы у тебя глаза не вылезли на лоб.

Когда мы вернулись в шабоно, Тутеми положила передо мной на землю рыбу, запеченную в листьях пишаанси. Рыба была моей любимой едой. Ко всеобщему удивлению, я предпочитала ее мясу броненосца, пекари или обезьяны.

Листья пишаанси и соленый раствор из золы дерева курори придавали рыбе приятный пряный привкус.

— Твой отец хотел, чтобы ты научилась стрелять из лука? — спросил Арасуве, подсев ко мне. И не дав мне ответить, продолжил: — Может, он хотел мальчика, когда родилась ты? — Вряд ли. Он был очень рад, когда я родилась. К тому времени у него уже было двое сыновей.

Арасуве раскрыл свой сверток и неторопливо подвинул рыбу к середине листа, словно глубоко размышлял над загадкой, которой не находил объяснения. Он жестом предложил мне угоститься из его порции. Тремя пальцами я отщипнула порядочный кусок рыбы и отправила в рот. Как того требовали правила хорошего тона, я слизала сок, потекший у меня по руке, а наткнувшись на косточку, выплюнула ее на землю, оставив все мясо во рту.

— Зачем ты научилась стрелять из лука? — требовательно спросил Арасуве.

И я, не задумываясь, ответила: — Может быть, во мне что-то знало, что однажды я приду сюда.

— Тогда тебе надо бы знать, что девушки не стреляют из лука. — И коротко усмехнувшись, он принялся за еду.

 

Глава 10

Тихое лопотание дождя и голоса поющих у хижины мужчин пробудили меня от послеполуденной дремоты.

Тени стали длиннее, а ветер играл в верхушках склонившихся над хижинами пальм. Как-то разом хижины наполнились звуками и образами. Повсюду растапливались очаги. Вскоре все пропахло дымом, сыростью, стряпней и мокрыми собаками. Мужчины пели под дождем, не чувствуя капель, стучащих по их спинам, по похожим на маски лицам. Их остекленевшие от эпены глаза, широко раскрытые навстречу лесным духам, неотрывно глядели на далекие облака.

Я вышла под дождь и направилась к реке. Барабанная дробь тяжелых капель по листьям сейбы разбудила крошечных лягушек в высокой траве вдоль берега. Я села у края воды. Не думая о времени, я смотрела, как расходятся по речной глади круги от дождевых капель, как проплывают мимо розовые цветы, словно сны, где-то канувшие в забвение. Небо потемнело; очертания облаков сливались, становясь все более размытыми. Деревья превратились в безликую массу. Листья утратили свои характерные формы и стали неотличимыми от вечернего неба.

За спиной у меня послышался тихий скулящий звук; я обернулась, но увидела лишь чуть заметный отблеск дождя на листве. Охваченная необъяснимой тревогой, я стала подниматься по тропе в шабоно. По ночам вся моя уверенность улетучивалась; я лишь ощущала присутствие реки и леса, но никогда их не понимала. Поскользнувшись на раскисшей тропе, я больно ударилась пальцем о торчащий корень и снова услышала тихий скулеж. Он напомнил мне исполненный боли плач охотничьего пса Ирамамове, которого разъяренный хозяин подстрелил отравленной стрелой за то, что тот не вовремя залаял. Раненый пес вернулся в деревню, спрятался за деревянным частоколом и скулил там несколько часов, пока Арасуве не прекратил его мучений второй стрелой.

Я тихонько позвала. Плач прекратился, и я явственно услышала болезненный стон. Может быть, это правда, что существуют лесные духи, подумала я, поднимаясь во весь рост. Итикотери утверждают, что есть существа, преступившие тонкую грань, которая отделяет животное от человека. Эти существа зовут по ночам индейцев, заманивая их в смертельные ловушки. Я с трудом подавила крик, — во мраке мне привиделся смутный образ, какая-то полускрытая фигура, шевелящаяся в лесной чаще в каком-нибудь шаге от меня. Я снова присела, сама пытаясь спрятаться, и услышала еле уловимое дыхание с хриплыми всхлипами.

В голове у меня мигом пронеслись истории о мести и кровавых набегах, о которых мужчины так любят рассказывать по вечерам. Особенно мне запомнилась история брата Анхелики, старого шамана Пуривариве, который был вроде бы убит, и все же не умер.

— Стрела сначала попала ему в живот, туда, где прячется смерть, — рассказывал однажды вечером Арасуве.

— Но он не лег в свой гамак, а остался стоять в центре деревенской поляны, опираясь о лук. Он шатался, но не падал.

— Нападавшие словно к месту приросли, не решаясь выпустить еще одну стелу в старика, заклинавшего духов.

Со стрелой, торчащей в месте, где гнездится смерть, он скрылся в лесу. Его не было много дней и ночей. Он жил в сумраке лесов без еды и питья. Он пел заклинания хекурам зверей и деревьев, существам, безобидным при ясном свете дня, но в ночном мраке наводящим ужас на тех, кто не умеет ими повелевать. Из своего укрытия старый шапори заманил врагов и одного за другим перебил волшебными стрелами.

Я опять услышала хрипящие всхлипы и поползла, старательно избегая колючек. Наткнувшись на чью-то руку, я охнула от ужаса; ее пальцы крепко сжимали сломанный лук. Я не узнавала распростертое тело, пока не коснулась покрытого шрамами лица Камосиве. — Дедуля, — окликнула я, опасаясь, что он уже умер.

Он повернулся на бок и подогнул ноги, как ребенок, ищущий тепла и покоя. Беспомощно взглянув, он попытался сосредоточить на мне взгляд своего единственного глубоко запавшего глаза. Он словно возвращался из страшного далека, из иного мира. Опираясь о сломанный лук, он попытался встать на ноги, однако вцепившись в мою руку, с истошным криком рухнул на землю. Удержать его я не смогла. Я встряхнула его, но он даже не шевельнулся.

Я пощупала пульс, чтобы убедиться, что он еще жив.

Камосиве открыл глаз; в его взгляде была немая мольба.

Расширенный зрачок не отражал света; словно глубокий мрачный туннель, он, казалось, вытягивал все силы из моего тела. Опасаясь сделать что-нибудь не так, я тихо, как с ребенком, заговорила с ним по-испански в надежде, что он закроет свой жуткий глаз и уснет.

Подхватив под мышки, я поволокла его к шабоно. Хотя в нем были лишь кожа да кости, его тело, казалось, весило целую тонну. Спустя несколько минут я была вынуждена сесть и передохнуть, не зная, жив он или мертв. Губы его задрожали, и он выплюнул табачную жвачку. Темная слюна тонкой струйкой потекла у меня по ноге. Его глаз налился слезами. Я воткнула жвачку ему в рот, но он ее не принял. Тогда я взяла его ладони и стала тереть о свое тело, чтобы передать ему немного тепла. Он попытался что-то сказать, но я услышала лишь невнятное бормотание.

Какой-то подросток, спавший недалеко от входа рядом с хижиной старика, помог мне взгромоздить Камосиве в гамак. — Подбрось дров в очаг, — велела я одному из глазевших на все это мальчишек. — И позови Арасуве, Этеву или кого-нибудь, кто может помочь старику.

Камосиве открыл рот, чтобы легче дышалось. Неверный свет маленького костра подчеркивал его мертвенную бледность. Лицо скривилось в жалкой улыбке; это убедило меня, что я все сделала правильно.

Хижина заполнилась людьми. В их глазах блестели слезы, и по всему шабоно разнеслись горестные вопли.

— Смерть не похожа на ночную темень, — еле слышно прошептал Камосиве. Слова его пали в тишину, ибо столпившиеся вокруг гамака люди мгновенно смолкли.

— Не оставляй нас одних, — застонали, громко рыдая, мужчины. Они заговорили о былой отваге старика, об убитых им врагах, о его детях, о временах, когда он был вождем Итикотери, и том процветании и благоденствии, в каком пребывала при нем деревня.

— Я пока еще не умру. — Слова старика снова заставили их умолкнуть. — Ваши рыдания очень меня огорчают. — Он открыл глаз и обвел им лица окружающих. — Хекуры еще живут у меня в груди. Заклинайте их, ибо только они удерживают меня при жизни.

Арасуве, Ирамамове и еще четверо мужчин вдули друг другу в ноздри эпену. С помутневшими глазами они завели песнопения духам, обитающим под землей и над нею.

— Что у тебя болит? — спросил немного погодя Арасуве, наклонившись над стариком. Его сильные руки стали массировать хилую сморщенную грудь; его губы вдували тепло в бездвижную плоть.

— Я только опечален, — прошептал Камосиве. — Скоро уже хекуры покинут мою грудь. Это моя печаль делает меня таким слабым.

Вместе с Ритими я вернулась в нашу хижину. — Он не умрет, — сказала она, утирая слезы. — Не знаю, почему он хочет так долго жить. Он такой старый, он уже не мужчина.

— А кто же он? — Его лицо так съежилось, так осунулось… — Ритими взглянула на меня, словно ища подходящие слова. Она сделала неопределенный жест рукой, будто пытаясь ухватить нечто такое, чему не находила выражения, и пожав плечами, улыбнулась: — Мужчины будут петь заклинания всю ночь, и хекуры оставят старика в живых.

Монотонный дождь, теплый и неустанный, сливался с песнями мужчин. Всякий раз, просыпаясь и садясь в гамаке, я видела их, сидящих на корточках у очага в хижине Камосиве. Они пели мощно и требовательно в убеждении, что их заклинания могут сохранить жизнь человеку, пока остальные Итикотери спят.

Голоса стихли с розовой грустью зари. Я поднялась и перешла поляну. Воздух был зябкий, земля отсырела после дождя. Огонь угас, но в хижине держалось тепло от густого дыма. Мужчины все еще сидели тесной кучкой вокруг Камосиве. Их лица осунулись, под глазами появились темные круги.

Когда я снова забралась в гамак, Ритими встала, чтобы раздуть огонь в очаге. — Похоже, Камосиве пошел на поправку, — сказала я, укладываясь спать.

Как-то раз, поднявшись из-за куста, я увидела самую младшую жену Арасуве и ее мать, медленно пробиравшихся сквозь заросли к реке. Я потихоньку пошла следом за женщинами. У них с собой не было корзин — один лишь заостренный кусочек бамбука. Беременная женщина обхватила руками живот, будто держа его на весу. Они остановились под деревом арапури, где был расчищен подлесок, а земля устелена широкими банановыми листьями. Беременная встала на колени на подстилку и обеими руками надавила на живот. Из губ ее вырвался тихий стон, и она родила младенца.

Я прикрыла рот рукой, чтобы подавить смешок. Я и представить себе не могла, что роды могут быть такими скорыми и легкими. Обе женщины переговаривались шепотом, но ни одна не взглянула и не подобрала лежащего на листьях мокрого блестящего младенца.

Старуха перерезала бамбуковым ножом пуповину, потом, оглядевшись, отыскала прямую ветку. У меня на глазах она положила ветку поперек шеи ребенка и наступила ногами на оба ее конца. Раздался легкий треск — не то ветки, не то шейки новорожденного.

Из банановых листьев они сделали два свертка, в одном — послед, в другом — безжизненное тельце. Обвязав свертки лианами, они сложили их под деревом.

Когда женщины собрались уходить, я попыталась забраться поглубже в кусты, но ноги меня не слушались. Все мои чувства пересохли, словно мне привиделся какой-то чудовищный кошмар. Женщины встретились со мной глазами. По их лицам промелькнуло легкое удивление, но не было в них ни боли, ни сожаления.

Как только они ушли, я развязала лианы. В листьях лежало, будто спало мертвое тельце девочки. Длинные черные волосы шелковыми ниточками прилипли к скользкой головке. Припухшие веки без ресниц прикрывали глаза.

Струйка крови из носа и рта уже подсохла и стала похожа на жуткий узор оното на тонкой багрового оттенка коже. Я разжала крошечные кулачки, убедилась что есть все пальцы на ножках, — не было никаких явных дефектов.

Долго тянувшийся к вечеру день наконец выдохся. Сухая листва уже не шуршала у меня под ногами; на нее упала ночная сырость. Ветер гнул широколистые ветви сейб. На меня, казалось, смотрели тысячи глаз, равнодушных, подернутых зеленоватой дымкой. Я спустилась к реке и села на упавшее, но все еще живое дерево. Потрогала молодые побеги, отчаянно рвущиеся к свету. Крик сверчка будто насмехался над моими слезами.

Запах дыма тянулся ко мне из хижин, и я вдруг возненавидела эти очаги, горящие днем и ночью, пожирающие время и события. Черные тучи закрыли луну и окутали реку траурным покрывалом. Я стада прислушиваться к лесным обитателям, просыпающимся от дневного сна, чтобы скитаться ночами по лесу. Страха не было. Вокруг меня мягкой звездной пылью осыпалась тишина. Я хотела заснуть и проснуться, зная, что все это был лишь сон.

В просвете чистого неба я заметила падающую звезду и невольно улыбнулась. Я всегда успевала загадать желание, но сейчас мне ни одно не пришло в голову.

Я почувствовала руку Ритими, обнявшую меня за шею. Беззвучно, как лесной дух, она присела рядом. Светлые палочки в уголках ее рта светились в темноте, как золотые. Я была рада, что она со мной, и что не говорит ни слова.

Ветер унес тучи, закрывавшие луну; ее свет залил нас прозрачной голубизной. Только теперь я заметила старого Камосиве, на корточках сидевшего у поваленного дерева и не сводившего с меня глаза. Он медленно заговорил, тщательно выговаривая каждое слово. Но я не слушала. Тяжело опираясь о лук, он встал и велел нам идти за ним в шабоно.

У своей хижины он остановился, а мы с Ритими пошли дальше в свою.

— Всего неделю назад плакали и мужчины, и женщины, — сказала я, садясь в гамак. — Они плакали, думая, что Камосиве умрет. А сегодня я видела, как жена Арасуве убила свое новорожденное дитя.

Ритими дала мне воды. — Как может женщина кормить нового младенца, имея ребенка, который еще сосет грудь? — резко спросила она. — Ребенка, который уже так долго прожил.

Рассудком я поняла слова Ритими. Мне было известно, что детоубийство — это не столь уж необычное дело у индейцев бассейна Амазонки. Детей как правило рожают с интервалами в два-три года. Все это время у матери есть молоко, и она воздерживается от рождения в этот период очередного ребенка, чтобы сохранить достаточный его запас. Если же в это время появляется на свет младенец с дефектами или девочка, такое дитя убивается, чтобы у сосущего грудь ребенка было больше шансов выжить.

Но сердцем я не могла с этим смириться. Ритими взяла в руки мое лицо и заставила посмотреть на нее. Глаза ее блестели, губы взволнованно дрожали. — Тот, кто еще не успел увидеть небо, должен вернуться туда, откуда пришел. — Она вытянула руку в огромную черную тьму, которая начиналась у наших ног и уходила в небо. — В дом грома.

 

Глава 11

Однажды утром вместо негромкой женской болтовни меня разбудили крики Ирамамове, возглашавшего, что сегодня он будет готовить кураре.

Я села в гамаке. Ирамамове стоял посреди поляны.

Широко расставив ноги, со скрещенными на груди руками он придирчиво осматривал собравшихся вокруг него молодых мужчин. Он громогласно предупредил их, что если они намереваются помогать ему сегодня в приготовлении яда, то не должны спать в эту ночь с женами. Продолжая ворчать так, словно мужчины уже провинились, Ирамамове напомнил, что непременно, узнает об их ослушании, ибо испытает яд на обезьяне. Если только зверек выживет, он никогда больше не попросит этих мужчин помогать ему.

Еще он сказал, что если они хотят идти с ним в лес за различными лианами, необходимыми для приготовления мамукори, они должны воздерживаться от еды и питья, пока наконечники их стрел не будут смазаны ядом.

С уходом мужчин в шабоно снова воцарилось спокойствие. Тутеми, разведя огонь в очагах, свернула из табачных листьев жвачку для себя, Ритими и Этевы и снова улеглась в гамак. Я тоже подумала, что есть еще время вздремнуть, пока пекутся зарытые в горячую золу бананы, и повернулась на другой бок. Зябкий воздух прогревался дымом. Как было у нас заведено по утрам, сбегав по своим делам, Тешома, Сисиве и двое младших ребятишек Арасуве забрались ко мне в гамак и уютно облепили меня со всех сторон.

Все эти утренние события прошли мимо Ритими. Она все еще крепко спала на земляном полу. Но даже во сне Ритими заботилась о своей внешности. Голова ее покоилась на руке в положении, позволявшем демонстрировать полный набор украшений. Тонкие отполированные палочки были продеты в носовую перегородку и уголки рта. На щеке красовались две волнистые линии, недвусмысленно указывающие каждому обитателю шабоно, что у Ритими месячные. Две последние ночи Ритими не спала в гамаке, не ела мяса, не занималась стряпней и не прикасалась ни к Этеве, ни к его вещам.

Мужчины побаивались менструирующих женщин.

Ритими как-то рассказывала, что хотя у женщин, как известно, не обитают в груди хекуры, зато они связаны с жизненной сущностью выдры, прародительницы первой женщины на земле. Считалось, что во время месячных на женщин нисходили сверхъестественные способности выдры. Она вроде бы не знала, в чем заключаются эти способности, но сказала, что увидев выдру в реке, мужчина никогда не убивает ее из опасения, что в деревне немедленно умрет какая-нибудь женщина.

Первое время женщины Итикотери недоумевали, почему с того дня, как я у них появилась, у меня ни разу не было месячных. Мои объяснения — потеря веса, полная смена рациона, новая обстановка — не воспринимались всерьез. Вместо этого они считали, что поскольку я не индеанка, — я и не то чтобы вполне человек. У меня не было связи с жизненной сущностью ни животного, ни растения, ни духа.

Одна лишь Ритими хотела верить и доказать остальным женщинам, что я все-таки человек. — Ты сразу должна мне сказать, когда будешь руу, все равно как матери, — говорила мне Ритими всякий раз, когда у нее самой бывали месячные. — А я сделаю все необходимые приготовления, чтобы маленькие существа, которые живут под землей, не обратили тебя в камень.

Настойчивость Ритими была, по-видимому, дополнительной причиной, по которой мой организм не желал соблюдать свои обычные циклы. Поскольку время от времени я страдаю приступами клаустрофобии, меня периодически донимали вспышки тревоги, что я могу быть подвергнута таким же суровым ограничениям, как девочка Итикотери в дни своих первых месячных.

Всего неделю назад Шотоми, одна из дочерей вождя, вышла из трехнедельного заточения. Ее мать, узнав, что у Шотоми начались первые месячные, соорудила в углу хижины чуланчик из палок, лиан и пальмовых листьев.

Открытым оставался лишь узенький проход, едва позволявший матери дважды в день войти внутрь, чтобы поддержать чуть теплившийся огонек (которому никогда не давали погаснуть) и убрать валявшиеся на земле грязные банановые листья. Мужчины, боясь умереть в молодом возрасте или заболеть, даже не смотрели в этот угол хижины.

Первые три дня менструации Шотоми получала только воду и спала на земляном полу. Впоследствии ей давали три небольших банана в день и разрешили спать в маленьком лубяном гамаке, висевшем в том же чуланчике. Во время заточения ей нельзя было ни разговаривать, ни плакать.

Из-за пальмовой загородки доносилось лишь тихое царапанье, когда Шотоми почесывалась палочкой, потому что касаться своего тела ей тоже не полагалось.

К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их, и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.

— Не поднимай от земли глаз, — сказала мать, помогая двенадцати или тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми к очагу. — Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, — увещевала она девочку, — если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда им придется лазать по деревьям.

Согрели воду. Ритими любовно обмыла сводную сестру с головы до ног, потом натерла ее тело пастой оното, пока оно не загорелось сплошной краснотой. В огонь подбросили свежих банановых листьев, и Ритими обвела девочку вокруг очага. Только после того, как кожа Шотоми запахла одними лишь горелыми листьями, ей разрешили поднять на нас глаза и заговорить.

Закусив нижнюю губу, она медленно подняла голову.

— Мама, я не хочу уходить из хижины отца, — сказала она наконец и расплакалась.

— Ого-о, глупенькая девочка, — воскликнула ее мать, беря лицо Шотоми в ладони. Вытирая ей слезы, мать напомнила, как девочке повезло, что она станет женой Матуве, младшего сына Хайямы, и что, к счастью, ее братья будут рядом и вступятся, если тот будет плохо с ней обращаться. В темных глазах матери блестели слезы. — Вот мне было отчего входить в это шабоно с тяжелым сердцем. Я ведь разлучилась с матерью и братьями. Вступаться за меня было некому.

Тутеми обняла эту совсем еще юную девушку. — Посмотри на меня. Я тоже пришла издалека, а теперь я счастлива. Скоро у меня будет ребенок.

— А я не хочу ребенка, — рыдала Шотоми. — Я хочу только мою обезьянку.

Чисто автоматически я сняла обезьянку с банановой грозди, где та сидела, и отдала ее Шотоми. Женщины рассмеялись. — Если ты станешь обращаться с мужем как надо, он у тебя и будет, как обезьянка, — хохоча, сказала одна из них.

— Не говорите девочке таких вещей, — упрекнула их старая Хайяма и с улыбкой повернулась к Шотоми: — Мой сын хороший человек, — утешила она девочку. — Тебе нечего будет бояться. — И Хайяма стала расточать похвалы своему сыну, особо подчеркивая достоинства Матуве как охотника и добытчика.

В день свадьбы Шотоми тихо плакала. Хайяма придвинулась к ней поближе. — Не надо больше плакать.

Мы тебя украсим. Ты сегодня будешь такой красавицей, что все рты разинут от восхищения. — Она взяла Шотоми за руку и жестом позвала остальных женщин последовать за ними в лес через боковой выход.

Сев на пенек, Шотоми вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она взглянула Хайяме в лицо, и на губах ее появилась лукавая улыбка, после чего она с готовностью позволила женщинам хлопотать над собой. Ей коротко обрезали волосы и выбрили тонзуру. В мочки ушей были вдеты пучки пышных белых перьев. Они резко контрастировали с ее черными волосами, придавая неземную красоту тонкому лицу. Дырочки в уголках рта и нижней губе были украшены красными перьями попугая. В перегородку между ноздрями Ритими вставила очень тоненькую, почти белую отполированную палочку.

— Какая же ты красавица! — воскликнули мы, когда Шотоми поднялась перед нами во весь рост.

— Мама, я готова идти, — торжественно сказала она.

Ее темные раскосые глаза блестели, кожа, казалось, горела от пасты оното. Она коротко улыбнулась, показав крепкие, ровные белые зубы, и направилась обратно в шабоно. И всего на мгновение, перед самым выходом на поляну в глазах ее, устремленных на мать, промелькнула немая мольба.

С высоко поднятой головой, ни на кого не глядя, Шотоми медленно обошла деревенскую площадь, выказывая полное безразличие к восхищенным словам и взглядам мужчин. Она вошла в хижину отца и села перед корытом, полным бананового пюре. Первым она угостила супом Арасуве, потом своих дядьев, братьев и, наконец, всех мужчин шабоно. Угостив женщин, она отправилась в хижину Хайямы, села в гамак и принялась есть дичь, приготовленную мужем, которому была обещана еще до своего появления на свет.

Мои воспоминания были прерваны словами Тутеми: — Ты будешь есть бананы здесь или у Хайямы? — Лучше там, — ответила я, улыбнувшись бабке Ритими, уже поджидавшей меня в соседней хижине.

Когда я вошла, меня встретила улыбкой Шотоми. Она очень изменилась. И дело вовсе не в том, что она прибавила в весе, выйдя из заточения. Скорее стало взрослым ее поведение, ее брошенный на меня взгляд, то, как она угощала меня бананами. И я подумала, не связано ли это с тем, что девочки, в отличие от мальчиков, детство которых далеко заходит в отрочество, уже с шести-восьми лет привлекаются матерями к выполнению домашних работ — сбору топлива для очагов, прополке огородов, присмотру за младшими детьми. К тому времени, как мальчик начинает считаться взрослым, девочка того же возраста нередко уже замужем и имеет одного двух детей.

После еды мы с Тутеми и Шотоми несколько часов проработали на огородах, а потом, освежившись купанием в реке, вернулись в шабоно. На площади тесной кучкой сидело несколько мужчин с раскрашенными черной краской лицами и телами. Кое-кто сдирал кору с толстых веток.

— Кто эти люди? — спросила я.

— Ты их разве не узнаешь? — рассмеялась Тутеми. — Это же Ирамамове и мужчины, которые уходили с ним вчера в лес.

— А почему они такие черные? — Ирамамове! — крикнула Тутеми. — Белая Девушка хочет знать, почему у вас черные лица? — спросила она и убежала в хижину.

— Хорошо, что ты убегаешь, — сказал, поднимаясь, Ирамамове. — Ребенок в твоем чреве мог бы добавить воды в мамукори. и ослабить его. — И он, нахмурившись, повернулся к нам с Шотоми. Не дав ему ничего сказать, Шотоми втащила меня за руку в хижину Этевы.

То и дело прыская от смеха, Шотоми пояснила, что никому, кто побывал в этот день в воде, не полагается даже подходить к мужчинам, занятым приготовлением кураре.

Считалось, что вода ослабляет яд. — Если мамукори не подействует как надо, он обвинит в этом тебя.

— А я так хотела посмотреть, как они будут готовить мамукори, — разочарованно протянула я.

— Очень надо смотреть на такое! — сказала, садясь, Ритими. — Я тебе и так расскажу, что они будут делать. — Она зевнула, потянулась, собрала в кучку банановые листья, на которых спала, и постелила на земле свежие. — Мужчины раскрашены в черное, потому что мамукори годится не только для охоты, но и для войны, — сказала Ритими, приглашая меня сесть рядом. Очистив банан, она с полным ртом рассказала, как мужчины кипятят лиану мамукори, пока та не превратится в темное варево. Потом для густоты добавляется высушенная лиана ашукамаки.

Когда смесь в достаточной степени уваривается, ею можно смазывать наконечники стрел.

Махнув на все рукой, я стала помогать Тутеми готовить табачные листья для просушки. Следуя ее подробным наставлениям, я разрывала каждый лист вдоль жилки снизу вверх, так что он слегка закручивался, а потом целыми связками подвешивала их к стропилам. С того места, где я сидела, мне не было видно, что происходит перед хижиной Ирамамове. Вокруг работающих мужчин столпились ребятишки в надежде, что их попросят помочь. Нечего и удивляться, что никто из детей не купался сегодня в реке.

— Принеси-ка воды из ручья, — велел Ирамамове малышу Сисиве. — Да смотри не замочи ноги. Ступай по стволам, корням или камням. Если промокнешь, придется мне послать кого-нибудь другого.

День уже клонился к вечеру, когда Ирамамове заканчивал смешивание и уваривание кураре. — Вот теперь мамукори набирает силу. Я чувствую, как у меня засыпают руки. — Монотонным голосом он медленно запел заклинания духам яда, продолжая помешивать кураре.

На другой день, незадолго до полудня Ирамамове влетел в шабоно. — От мамукори никакого проку! Я подстрелил обезьяну, а она не умерла. Она убежала с торчащей в лапе бесполезной стрелой. — Ирамамове носился от хижины к хижине, ругая мужчин, помогавших ему готовить кураре. — Говорил же я вам, что нельзя было спать с женщинами. А теперь мамукори не действует. Если бы на нас сейчас напали враги, вы не смогли бы даже защитить своих женщин. Вы думаете, что вы храбрые воины. А толку от вас не больше, чем от ваших стрел. Корзины вам таскать, а не оружие! На мгновение, когда Ирамамове уселся на землю посреди деревенской площади, мне показалось, что он заплачет. — Я сам буду готовить яд. А вы все бестолочь, — бубнил он до тех пор, пока злость не выкипела и сам он совершенно не выдохся.

Несколько дней спустя на заре, незадолго до того, как изжарилась обезьяна, подстреленная стрелой со свежим ядом, в шабоно явился пришелец с большим свертком. Его волосы были еще мокрые после купания в реке; лицо и тело броско раскрашены пастой оното. Положив сверток, лук и стрелы на землю, он несколько минут молча постоял в центре деревенской площади и лишь после этого подошел к хижине Арасуве.

— Я пришел пригласить вас на праздник моего народа, — громко и нараспев произнес пришелец. — Вождь Мокототери прислал меня сказать вам, что у нас поспело много бананов.

Не вылезая из гамака, Арасуве сказал посланцу, что не может пойти на праздник. — Я не могу бросить свои огороды. Я посадил новые саженцы бананов, за ними нужен уход. — Арасуве обвел рукой хижину: — Смотри, сколько плодов висит на стропилах. Я не хочу, чтобы они пропали.

Пришелец подошел к нашей хижине и обратился к Этеве: — Твой тесть не хочет к нам идти. Надеюсь, ты сможешь прийти в гости к моему народу, который прислал меня с приглашением.

Этева от радости хлопнул себя по бедрам. — Да, я приду. Мне не жаль оставлять свои бананы. Я разрешу их съесть остальным.

По мере того, как пришелец переходил от хижины к хижине, приглашая Итикотери в свою деревню, его темные живые глаза все больше светились радостью. Его пригласили передохнуть в хижине старого Камосиве, угостили банановым супом и мясом обезьяны. Позже вечером он распаковал сверток, оставленный посреди деревенской площади. — Гамак, — разочарованно пробормотали столпившиеся вокруг него мужчины. Хотя Итикотери и признавали удобство и теплоту хлопчатобумажных гамаков, но такие были только у немногих женщин. Мужчины предпочитали лубяные либо сплетенные из лиан гамаки, которые время от времени заменялись новыми. Гость желал обменять хлопчатобумажный гамак на отравленные наконечники для стрел и порошок эпена, приготовленный из семян. За разговорами и обсуждением новостей несколько мужчин Итикотери просидели с гостем всю ночь.

Арасуве был категорически против того, чтобы вместе с группой жителей деревни пошла на праздник Мокототери и я. — Милагрос доверил тебя мне, — напомнил вождь. — Как я смогу тебя оберегать, если ты будешь далеко? — А зачем меня оберегать? — спросила я. — Разве Мокототери — это опасный народ? — Мокототери доверять нельзя, — сказал после долгого молчания Арасуве. — Костями чувствую, что не следует тебе туда идти.

— Когда я впервые встретилась с Анхеликой, она сказала, что женщине не опасно ходить по лесу.

Глядя сквозь меня, Арасуве не счел нужным ответить или как-то прокомментировать мое замечание. Он явно считал вопрос решенным и не собирался опускаться до препирательств с невежественной девчонкой.

— Может, там будет и Милагрос, — сказала я.

Арасуве улыбнулся. — Милагроса там не будет. Будь он там, мне не о чем было бы беспокоиться.

— А почему Мокототери нельзя доверять? — настаивала я.

— Ты задаешь слишком много вопросов, — сказал Арасуве и нехотя добавил: — У нас с ними не очень-то дружеские отношения.

Я недоверчиво уставилась на него: — Тогда почему же они приглашают вас на праздник? — Ничего ты не понимаешь, — сказал Арасуве и вышел из хижины.

Решение Арасуве разочаровало не меня одну. Ритими так расстроилась из-за того, что не сможет продемонстрировать меня Мокототери, что призвала к себе в союзники Этеву, Ирамамове и старого Камосиве, чтобы те помогли уговорить ее отца дать такое разрешение. Хотя советы стариков всегда высоко ценились и уважались, но только известный своей храбростью Ирамамове смог уговорить и заверить брата, что в деревне Мокототери со мной не случится ничего плохого.

— Возьми с собой лук и стрелы, которые я для тебя сделал, — сказал мне Арасуве в тот вечер и громко расхохотался. — То-то Мокототери удивятся. Ради того, чтобы это увидеть, и мне стоило бы пойти. — Но увидев, как я проверяю стрелы, Арасуве уже серьезно сказал: — Нельзя их тебе брать. Негоже женщине идти по лесу с мужским оружием.

— Я возьму ее под свою опеку, — пообещала отцу Ритими. — Уж я-то позабочусь, чтобы она ни на шаг от меня не отходила — даже когда захочет в кусты.

— Я уверена, что Милагрос хотел бы, чтобы я пошла, — сказала я, рассчитывая немного успокоить Арасуве.

Мрачно взглянув на меня, он пожал плечами: — Надеюсь, ты вернешься благополучно.

Настороженное ожидание всю ночь не давало мне спать. Знакомое потрескивание поленьев в очаге наполняло меня дурными предчувствиями. Перед тем, как лечь спать, Этева пошевелил угли в очаге. Сквозь дым и туман кроны деревьев вдали походили на призраки. Просветы в листве пустыми глазницами обвиняли меня в чем-то, чего я не понимала. Я совсем было решила последовать совету Арасуве, но дневной свет рассеял мои опасения.

 

Глава 12

Едва солнце успело прогреть зябкий утренний воздух, как мы тронулись в путь с корзинами, полными бананов, калабашей, гамаков, принадлежностей для украшения собственных персон и предметов меновой торговли: толстых мотков неокрашенной хлопковой пряжи, новых наконечников для стрел, бамбуковых емкостей с эпеной и оното.

Старшие дети шли рядом с матерями и несли свои гамаки переброшенными через шею. Мужчины, замыкавшие поход каждой семьи, несли только луки и стрелы.

Нас было двадцать три человека. Четыре дня мы молча шагали по лесу неспешным темпом, который задавали старики и дети. Стоило из зарослей донестись малейшему звуку или движению, как женщины замирали на месте, лишь повернув голову в сторону шума. Мужчины мгновенно исчезали в том направлении. Как правило, они возвращались, неся агути — похожего на кролика грызуна — или пекари, или птицу. В тот же вечер на привале добыча готовилась на кострах. Дети постоянно были заняты поисками диких плодов. Зоркими глазенками они следили за полетом пчел, пока не отыскивали ульи в дуплах деревьев. Они по их полету могли точно определить, относятся пчелы к числу жалящих или нет.

Хайяма, Камосиве и еще несколько стариков обернули вокруг груди и живота полосы лыка какого-то дерева. Они уверяли, что это восстанавливает их силы и облегчает ходьбу. Я тоже попробовала так сделать, но плотно обернутое вокруг тела лыко лишь вызвало сильный зуд.

Взбираясь и спускаясь по холмам, я задавалась вопросом, неужели это тот самый маршрут, по которому я шла с Милагросом. Не было ни дерева, ни камня, ни участка реки, который показался бы мне знакомым. Да и полчищ москитов и прочих насекомых, висящих над болотами, я как-то не припоминала. Привлеченные нашими потными телами, они звенели над нами с доводящей до безумия назойливостью. И я, никогда прежде не страдавшая от их укусов, не знала, где мне первым делом чесаться. Рваная майка не давала от них никакой защиты. Даже Ирамамове, не обращавший поначалу внимания на их безжалостные укусы, время от времени признавал, что они его беспокоят, шлепая себя по шее, по руке, либо почесывая коленку пальцами другой ноги.

На пятый день около полудня мы сделали привал на окраине огородов Мокототери. На расчищенном от подлеска участке гигантские сейбы выглядели еще монументальнее, чем в лесу. Столбы солнечного света, пробившиеся сквозь листву, создавали на черной земле затейливую игру светотеней.

Мы искупались в протекавшей неподалеку речке, где с чувственным изяществом колыхались на ветерке красные цветы, свисающие с лиан над водой. Ирамамове и еще трое молодых мужчин первыми облачились в праздничный наряд и раскрасились пастой оното, прежде чем направиться в шабоно наших хозяев. Вскоре Ирамамове вернулся, неся корзину с жареным мясом и печеными бананами.

— Ого-о, у Мокототери еще очень много всего, — приговаривал он, раздавая нам еду.

Прежде чем украсить себя, женщины помогли своим мужчинам прилепить к волосам белые пушистые перья, а на руки и головы надеть повязки из обезьяньего меха и перьев. Мне было поручено разрисовать детские тела и мордашки точно предписанными узорами оното.

Наш смех и болтовня были прерваны выкриками подошедшего Мокототери.

— Он похож на обезьяну, — шепнула Ритими.

Я согласно кивнула и с трудом подавила смешок. Его короткие кривые ноги и непропорционально длинные руки оказались еще забавнее, когда он встал рядом с Ирамамове и Этевой, очень импозантно выглядевшими в своих пуховых головных уборах, наручных повязках с длинными разноцветными перьями попугаев и ярко-красных поясах.

— Наш вождь хочет начинать праздник. Он хочет, чтобы вы поскорее пришли, — сказал Мокототери таким же высоким официальным голосом, каким говорил человек приходивший к нам в шабоно с приглашением на праздник. — Если вы слишком долго будете готовиться не останется времени для разговоров.

С высоко поднятыми головами, чуть вздернув подбородки, Этева, Ирамамове и еще трое молодых мужчин, все должным образом разрисованные и украшенные отправились вслед за Мокототери. Шествуя в шабоно, мужчины чувствовали на себе наши восхищенные взгляды, хотя и притворялись равнодушными.

А женщины принялись с лихорадочной поспешностью вносить последние дополнения в свой праздничный туалет, — где цветок или перышко, где мазок пасты оното. Причем об их внешности могли судить только окружающие, потому что о зеркалах не было и речи.

Ритими повязала у меня на талии пояс, стараясь, чтобы широкая бахрома оказалась посередине. — Ты все еще такая худенькая, — сказала она, коснувшись моих грудей, — хотя и много ешь. Ты сегодня не ешь так, как делаешь это у нас в шабоно, а то Мокототери подумают, что мы тебя плохо кормим.

Я пообещала, что буду есть очень скромно, и расхохоталась, припомнив, что как раз то же самое советовала мне в детстве мать, когда меня приглашали на выходные к друзьям. Она тоже приходила в смущение от моего зверского аппетита и опасалась, что люди подумают, будто дома меня плохо кормят, либо еще хуже, что у меня солитер.

Перед самым выходом в шабоно Мокототери старая Хайяма принялась увещевать своих правнуков Сисиве и Тешому хорошо себя вести. Громким голосом, так чтобы услышали остальные пришедшие с нами дети, она подчеркнула, как важно не дать никакого повода женщинам Мокототери позлословить на их счет, когда они уйдут домой. Хайяма настояла на том, чтобы дети напоследок еще раз сделали все свои делишки за кустами, потому что в шабоно никто не станет за ними ни убирать, ни выводить в случае нужды из деревни.

На подходе к деревенской площади Мокототери мужчины выстроились в ряд, высоко подняв головы и держа оружие вертикально. Мы с детьми встали за их спиной.

Завидев меня, из хижин с криками выбежало несколько женщин. Без страха и отвращения я терпеливо ждала, пока они трогали, целовали и лизали мое лицо и тело. Зато Ритими, похоже, забыла, как в первый раз встретили меня Итикотери, потому что все время тихонько ворчала, что теперь ей придется возобновлять раскраску на моем теле.

Крепко ухватив меня за руку, одна из женщин Мокототери оттолкнула Ритими в сторону:

— Идем со мной, Белая Девушка.

— Нет, — крикнула Ритими, притянув меня поближе к себе. Ее улыбка нисколько не смягчала резкого, злого тона. — Я привела Белую Девушку, чтобы ты на нее посмотрела. Никто ее у меня не отнимет. Мы все равно что тени друг дружки. Куда она, туда и я. Куда я, туда и она. — И Ритими вперила взгляд в соперницу — пусть только осмелится оспорить ее слова.

Расхохотавшись, женщина широко разинула набитый табаком рот. — Если ты привела Белую Девушку в гости, ты должна позволить ей зайти в мою хижину.

Кто-то подошел к нам из-за столпившихся женщин.

Скрестив руки на груди и самодовольно выпятив губы, он остановился рядом со мной. — Я вождь Мокототери, — сказал он. Когда он улыбался, глаза превращались в две блестящие щелочки в красном узоре его изборожденного глубокими морщинами лица. — Эта Белая Девушка — твоя сестра, что ты так ее защищаешь? — спросил он Ритими.

— Да, — с силой ответила она. — Она моя сестра.

Недоверчиво покачивая головой, вождь Мокототери тщательно меня осмотрел и внешне остался совершенно невозмутимым. — Я вижу, что она белая, но на настоящую белую женщину она непохожа, — сказал он наконец. — У нее босые ноги, как у нас, она не носит на теле этой их странной одежды, разве что вот это. — Тут он потянул за мои рваные старые трусики. — Зачем она носит это под индейским поясом? — Пэнтииз, — важным тоном произнесла Ритими; ей больше нравилось их английское название, чем испанское, которое она тоже выучила. — Так их называют белые люди.

У нее есть еще две пары таких. А носит она пэнтииз потому, что боится, как бы какие-нибудь пауки или сороконожки не заползли ночью внутрь ее тела.

Кивнув так, словно понимает мои опасения, вождь коснулся моих коротких волос и провел мясистой ладонью по выбритой тонзуре. — Они цвета волокон пальмы ассаи. — Он придвинул свое лицо к моему, пока мы не коснулись друг друга носами. — Какие странные глаза — цвета дождя. — Его грозный взгляд растворился в радостной улыбке. — Да, она, должно быть, белая; и если ты называешь ее своей сестрой, никто ее у тебя не отнимет, — сказал он Ритими.

— Как ты можешь называть ее сестрой? — спросила женщина, все еще державшая меня за руку. На ее раскрашенном лице было написано явное замешательство.

— Я называю ее сестрой, потому что она такая, как мы, — сказала Ритими, обнимая меня за талию.

— Я хочу, чтобы она побыла в моей хижине, — сказала женщина. — Хочу, чтобы она прикоснулась к моим детям.

Мы последовали за женщиной в хижину. У покатой крыши стояли луки и стрелы. Со стропил свисали бананы, калабаши и завернутые в листья куски мяса. По углам были свалены мачете, топоры и дубинки. Пол был усеян хворостом, сучьями, банановой кожурой и черепками глиняной посуды.

Ритими села со мной в один гамак. Как только я допила сок из пальмовых плодов, которым угостила меня хозяйка, она положила мне на колени младенца. — Приласкай его.

Крутясь и извиваясь у меня в руках, младенец чуть не выпал на землю. А посмотрев мне в лицо, он вообще заревел.

— Ты его лучше забери, — сказала я, отдавая женщине ребенка. — Маленькие дети меня боятся. Я не могу их трогать, пока они ко мне не привыкнут.

— В самом деле? — спросила женщина, подозрительно глядя, как Ритими укачивает ребенка.

— Наши младенцы так не орут. — Ритими бросила на ребенка презрительный взгляд. — Мои дети и дети моего отца даже спят с ней в одном гамаке.

— Я позову старших детей, — сказала женщина, знаками подзывая девочек и мальчиков, выглядывавших изза банановых связок у покатой крыши.

— Не надо, — сказала я. — Я знала, что они тоже испугаются. — Если ты заставишь их подойти, они тоже будут плакать.

— Да, — сказала одна из женщин, зашедших с нами в хижину. — Дети усядутся вместе с Белой Девушкой, как только увидят, что их матери не боятся трогать ее волосы цвета пальмовых волокон и бледное тело.

Вокруг нас собралось несколько женщин. Сначала осторожно, потом все смелее их руки ощупывали мое лицо, затем шею, руки, груди, живот, бедра, колени, икры, пальцы ног; ни одна частица моего тела не осталась необследованной. Наткнувшись на след от укуса москита или царапину, они плевали на нее и растирали это место большим пальцем. Если укус оказывался свежим, они высасывали яд.

Хотя я уже привыкла к бурным и скоротечным проявлениям нежности со стороны Ритими, Тутеми и детей Итикотери, мне все же стало довольно неуютно под ощупывающими прикосновениями многих рук. — Что они делают? — спросила я, указав на группу мужчин, сидящих на корточках перед соседней хижиной.

— Они приготавливают листья ассаи для танца, — ответила женщина, положившая мне на колени ребенка. — Ты хочешь на это посмотреть? — Да, — живо сказала я, желая отвлечь от себя их внимание.

— А Ритими должна сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла? — спросила женщина, когда Ритими вслед за мной поднялась из гамака.

— Да, — сказала я. — Если бы не она, я не пришла бы в гости к вам в шабоно. Ритими заботится обо мне с тех пор, как я пришла в лес.

Ритими одарила меня лучезарным взглядом, а я пожалела, что не сказала ей чего-нибудь в этом роде раньше. До самого нашего ухода ни одна из женщин Мокототери больше не оспаривала право собственности Ритими на меня.

А возле хижины мужчины расщепляли острыми палочками еще не развернувшиеся бледно-желтые листья молодой пальмы ассаи. Завидев нас, один из мужчин поднялся во весь рост. Вынув изо рта жвачку, он утер ладонью капающую с подбородка слюну и приложил пальмовый лист к моей голове. Улыбаясь, он показал на тонкие золотистые прожилки, едва заметные в свете заходящего солнца. Он потрогал мои волосы, сунул жвачку обратно в рот и, ни слова не говоря, продолжил свое занятие.

С наступлением темноты на деревенской площади разожгли костры. Выстроившиеся с оружием в руках вокруг костров, мужчины Итикотери были встречены хозяевами бурей приветственных криков. Пара за парой Итикотери протанцевали вокруг поляны, замедляя темп перед каждой хижиной, чтобы все могли налюбоваться их праздничным облачением и танцевальными па.

В последней паре танцевали Этева и Ирамамове. При виде их идеально согласованных движений зрители взревели от восторга. Они не танцевали по кругу вдоль хижин, а оставались вблизи костров, кружа и вращаясь с нарастающей скоростью в ритме вспышек пламени. Резко остановившись, Этева и Ирамамове взяли наизготовку луки и нацелили стрелы на мужчин Мокототери, стоящих перед хижинами. Затем, громко расхохотавшись, оба возобновили танец под неистовые восхищенные вопли зрителей.

Хозяева пригласили мужчин Итикотери отдохнуть в своих гамаках. Пока подавалось угощение, на поляну ворвалась группа мужчин Мокототери. — Хаии, хаиии, хаииии, — выкрикивали они, ритмично двигаясь под стук луков о стрелы и со свистом размахивая пальмовыми листьями.

Я с трудом различала фигуры танцоров. Временами они, казалось, сливались в единое целое, временами распадались. Из колыхания пальмовых листьев выныривали в пляске то руки, то ноги. Черные, похожие вдали от света костров на огромных крылатых птиц силуэты превращались в горящие медью фигуры не то людей, не то птиц, когда их блестящие тела высвечивались в пламени.

— Мы хотим танцевать с вашими женщинами, — потребовали Мокототери. И не услышав ответа от Итикотери, стали над ними насмехаться: — Да вы их просто ревнуете.

Почему бы не позволить потанцевать вашим бедным женщинам? Вы что, забыли, что у вас на празднике мы разрешали вам танцевать с нашими женщинами? — Кто хочет танцевать с Мокототери, пусть танцует! — прокричал Ирамамове и предупредил мужчин: — Но вы не станете заставлять наших женщин танцевать, если они не захотят.

— Хаии, хаиии, хаииии. - исступленно завопили мужчины, приглашая в пляску и своих женщин, и женщин Итикотери.

— А ты разве не хочешь потанцевать? — спросила я Ритими. -И я с тобой пойду.

— Нет уж. Я не хочу потерять тебя в толпе, — ответила она. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь ударил тебя по голове.

— Но это же было случайно. К тому же Мокототери не пляшут с горящими головнями, — сказала я. — Что плохого они могут сделать пальмовыми листьями? Ритими пожала плечами. — Мой отец сказал, что Мокототери верить нельзя.

— Я думала, что к себе на праздник приглашают только друзей.

— Врагов тоже, — посмеиваясь, заметила Ритими. — Праздники — это удобный случай выведать, что у людей на уме.

— А Мокототери очень радушны, — сказала я. — Они нас так хорошо накормили.

— Они хорошо нас накормили, потому что не хотят, чтобы их называли жадюгами, — сказала Ритими. — Но, как мой отец тебе уже говорил, ты еще ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их радушными людьми. — Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и продолжала: — Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках хозяев, а стояли у хижин.

Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась есть поданное угощение. — У этого мяса горьковатый привкус, — заметила я, опасаясь, не отравлено ли оно.

— Оно горькое из-за мамукори, — небрежно сказала Ритими. — То место обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.

Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной. При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.

Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка калабаша. — Съешь, — велела она. — Оно не опасно, даже если горькое. Твое тело привыкнет к яду.

Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут, потому что их тела уже привыкли к мамукори.

— А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня попадет отравленная стрела.

— Нет. Никто не умирает, съев мамукори. — Оно должно попасть через кожу. — Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась со мной тарелками. — Я не хочу, чтобы ты подавилась, — заявила она, доедая обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.

Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами, с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.

— Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, — сказала Ритими. — Я ее уже околдовала.

— Когда же ты это сделала? — Сегодня днем, — тихонько сказала Ритими и, хихикнув, удовлетворенно добавила: — Я выдула око-шики, которую сорвала у себя в огороде, на ее гамак.

— А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? — Это неважно. Колдовство нанесет вред только ей одной, — заверила меня Ритими.

Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по хижинам поесть и передохнуть.

Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание тела пастой оното — она сохраняла молодость и радость жизни.

Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: — Я хочу послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу, чтобы наши женщины выучили их песни.

Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. — Иди ты, Ритими, — сказала одна из жен Ирамамове.

— У тебя такой красивый голос.

Ритими не заставила просить себя дважды. — Давайте все вместе, — сказала она, поднимаясь.

Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым, мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.

Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный шелест вместе с умолкшими лягушками.

Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:-А теперь ты спой нам что-нибудь.

— Но я никаких песен не знаю, — сказала я, не в силах подавить смешок.

— Должна же ты знать хоть какие-нибудь, — настаивал вождь. — Мне рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.

Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем не менее профессор Ханс — он требовал, чтобы мы его так называли — не остался безучастным к моему страстному желанию петь.

Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла.

Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к огню, прокашлялась и запела, не обращая внимания на то, что безбожно перевираю мелодию. В какой-то момент я почувствовала, что очень точно воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго. Я прижала руки к груди и закрыла глаза, словно захваченная трагической тоской каждой строчки.

Мои слушатели были потрясены. Мокототери и Итикотери вышли из хижин, чтобы лучше видеть каждый мой жест.

Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: — Наши женщины не смогут научиться петь в такой странной манере.

Потом стали петь мужчины. Каждый певец выходил на середину поляны и стоял там, обеими руками опираясь о лук. Иногда исполнителя сопровождал друг, и тогда певец опирался рукой о плечо товарища. Особым успехом в тот вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери.

Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а беседовали и пели с хозяевами всю ночь. Мы с женщинами и детьми спали в пустых хижинах у главного входа шабоно.

Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с отцовских огородов девушка Мокототери. Мы с Ритими обнаружили их еще раньше, когда ходили в кусты. Она посоветовала мне не просить этих плодов — не потому что так не принято, а потому, что они еще не созрели. Меня, однако, вполне устраивал их кисловатый вкус, несмотря даже на легкую боль в животе. Многие месяцы я не ела привычных фруктов. Бананы и пальмовые плоды были для меня все равно что овощи.

— У тебя был очень противный голос, когда ты пела, — сказал, подсев ко мне, молодой мужчина. — Ого-о, песни твоей я не понял, но она, должно быть, ужасная.

Онемев, я свирепо на него уставилась. Я не знала, то ли мне смеяться, то ли обругать его в ответ.

Обняв меня руками за шею, Ритими расхохоталась, посмотрела искоса и прошептала на ухо: — Когда ты пела, я подумала, что от обезьяньего мяса у тебя разболелся живот.

Усевшись на корточки в том же месте поляны, что и вчера вечером, мужчины Итикотери и Мокототери продолжили беседу в той же официальной, освященной ритуалом манере, которая полагалась для вайямоу. Меновая торговля была долгим и сложным делом, во время которого равное значение придавалось как предметам торговли, так и обмену информацией и сплетнями.

Ближе к полудню кое-кто из женщин Мокототери принялся ругать мужей за приобретенные предметы, заявляя, что мачете, алюминиевые котелки и хлопковые гамаки нужны им самим. — Отравленные наконечники для стрел! — сердито кричала какая-то женщина. — Ты и сам мог бы их сделать, если бы не был таким лентяем! — Но мужчины продолжали торговаться, не обращая ни малейшего внимания на упреки женщин.

 

Глава 13

После полудня мы покинули деревню Мокототери с корзинами, полными привычных бананов, пальмовых плодов и мяса, врученного хозяевами гостям на дорогу.

Незадолго до темноты нас догнали трое мужчин Мокототери. Один из них, подняв лук, заговорил: — Наш вождь хочет, чтобы Белая Девушка осталась у нас. -И он уставился на меня, глядя вдоль древка нацеленной стрелы.

— Только трус целится стрелой в женщину, — сказал Ирамамове, становясь впереди меня. — Что же ты не стреляешь, ты, бестолковый Мокототери? — Мы пришли не сражаться, — ответил мужчина, воз вращая лук со стрелой в исходное положение. — Мы давно могли бы устроить на вас засаду. Мы хотим только напугать Белую Девушку, чтобы она пошла с нами.

— Она не может остаться у вас, — сказал Ирамамове. — Милагрос привел ее в наше шабоно. Если бы он хотел, чтобы она оставалась у вас, он и привел бы ее к вам в деревню.

— Мы хотим, чтобы она пошла с нами, — настаивал мужчина. — Мы приведем ее обратно еще до начала дождей.

— Если ты меня разозлишь, я убью тебя на месте. — Ирамамове ударил себя в грудь. — Запомни, трусливый Мокототери, что я свирепый воин. Хекуры у меня в груди подчиняются любому моему приказу даже без эпены. Ирамамове подошел к троице поближе. — Вы разве не знаете, что Белая Девушка принадлежит Итикотери? — Почему ты ее сам не спросишь, где она хочет жить? — сказал мужчина. — Ей понравился наш народ. Может, она хочет жить с нами.

Ирамамове разразился раскатистым смехом, по которому нельзя было судить, веселится он или разъярен. Внезапно он оборвал смех. — Белой Девушке не нравится внешность Мокототери. Она сказала, что все вы похожи на обезьян. — Ирамамове обернулся ко мне. В глазах его было такое просящее выражение, что я чуть не захихикала.

При виде недоуменных лиц троих Мокототери, мне стало немного совестно. На минуту у меня появилось искушение опровергнуть слова Ирамамове. Но я не могла не считаться с его гневом и не забывала встревоженности Арасуве по поводу моего похода на праздник. Скрестив руки на груди, я вздернула подбородок и, ни на кого не глядя, заявила: — Я. не хочу идти к вам в деревню. Я не хочу есть и спать с обезьянами.

Итикотери разразились громким насмешливым хохотом. Трое мужчин резко развернулись и скрылись на тропе, уводящей в заросли.

Мы сделали привал на расчищенном участке леса в небольшом отдалении от реки, где еще сохранились остатки временных жилищ. Накрывать их новыми листьями не стали, поскольку старый Камосиве заверил нас, что ночью дождя не будет.

Ирамамове ничего не ел и сидел у огня в мрачной задумчивости. Весь он был напряжен, словно каждую минуту ожидал появления той же троицы.

— Есть опасность, что Мокототери могут вернуться? — спросила я.

Прежде чем ответить, Ирамамове довольно долго молчал. — Они трусливы. Они знают, что мои стрелы пригвоздят их на месте. — Плотно сжав губы, он упорно смотрел в землю. — Я думаю, как нам лучше возвращаться в наше шабоно.

— Нам надо разделиться, — предложил старый Камосиве, не сводя с меня единственного глаза. — Этой ночью луны не будет; Мокототери не вернутся. А завтра они, может быть, снова потребуют Белую Девушку. Тогда мы им сможем сказать, что они ее так напугали, что она попросила отвести ее обратно в миссию.

— Ты отсылаешь ее обратно? — полный тревоги голос Ритими повис в темноте.

— Нет, — живо ответил старик. Седая щетина на подбородке, единственный, не упускавший ни малейшей мелочи глаз и тщедушное сморщенное тело придавали ему сходство с плутоватым эльфом. — Этева должен будет вернуться в шабоно вместе с Ритими и Белой Девушкой через горы. Путь неблизкий, зато за ними не будут тащиться дети и старики. До деревни они дойдут всего на день-два позже нас. Это хороший путь, по нему редко ходят. — Старый Камосиве поднялся и втянул в себя воздух. — Завтра будет дождь. Сделаешь на ночь укрытие, — сказал он Этеве, потом сел на корточки, улыбаясь и не сводя с меня своего запавшего глаза. — Ты не боишься возвращаться в шабоно через горы? Усмехнувшись, я покачала головой. Я как-то не могла представить, что мне может грозить опасность.

— Тебе не было страшно, когда Мокототери нацелил на тебя стрелу? — спросил Камосиве.

— Нет. Я знала, что Итикотери меня защитят. — Я заставила себя умолчать о том, что весь этот инцидент показался мне скорее забавным, чем опасным. В тот момент я не вполне осознавала, что несмотря на явную попытку запугать нас, типичную для всякой критической ситуации, Мокототери и Итикотери были совершенно серьезны в своих требованиях и угрозах.

Старого Камосиве порадовал мой ответ. Мне показалось, что доволен он был не столько тем, что я не испугалась, сколько тем, как я доверяю его народу. До глубокой ночи он проговорил с Этевой. Ритими уснула, держа меня за руку, со счастливой улыбкой на губах. Глядя на спящую, я понимала причину ее радости. Несколько дней она будет иметь Этеву практически только для себя.

В шабоно мужчины крайне редко выказывали к женам нежные чувства. Это считалось проявлением слабости.

Только с детьми мужчины были откровенно нежны и ласковы; они баловали их, целовали и не скупились на ласки.

Я не раз видела, как Этева и даже свирепый Ирамамове несли тяжелые вязанки дров вместо своих женщин только затем, чтобы бросить их на землю при подходе к шабоно.

Когда поблизости не было мужчин, Этева приберегал лакомый кусочек мяса или плод для Ритими или Тутеми. Я видела, как под покровом темноты он прижимает ухо к животу Тутеми послушать, как шевелится нерожденное дитя. А на людях он никогда даже не упоминал, что вскоре должен стать отцом.

Этева разбудил нас с Ритими за несколько часов до рассвета. Мы тихо вышли из лагеря и отправились вдоль песчаного берега реки. За исключением гамаков, нескольких бананов и трех ананасов, которыми угостила меня девушка Мокототери, в наших корзинах ничего не было. Старый Камосиве заверил Этеву, что по дороге у нас будет много дичи. Луны не было, но река черно поблескивала, отражая слабое свечение неба. С небольшими промежутками тишину пронизывал слабый крик ночной птицы, возвещавший наступление рассвета. Звезды одна за другой гасли; очертания деревьев становились все резче по мере того как розовый свет зари опускался все ниже к сумеркам у наших ног. Меня поразила речная ширь, тишина вод, текущих настолько плавно, что они казались неподвижными. Три попугая ара треугольником пронеслись в небе, расцветив повисшие в безветрии облака красными, синими и желтыми перьями, а над кронами деревьев пылающим апельсином поднялось солнце.

Широко раскрыв рот, Этева зевнул во всю глубину легких и сощурился — солнечный свет был слишком ярок для невыспавшихся глаз.

Мы отвязали корзины. Ритими и я сели на поваленное дерево и стали смотреть, как Этева натягивает лук. Он медленно поднял руки и изогнул спину, нацеливая стрелу ввысь. Бесконечно долго он стоял не двигаясь, словно каменное изваяние с тщательно прорисованными мускулами, и пристально следя за пролетающими птицами. Я не осмеливалась спросить, почему он так долго выжидал, прежде чем выстрелить.

Я не услышала, как стрела прорезала воздух — только отчаянный вскрик, растворившийся в трепете крыльев. На мгновение попугай комком перьев, скрепленных окрасившейся кровью стрелой, завис в небе, а потом рухнул вниз недалеко от того места, где стоял Этева.

Этева развел огонь, на котором мы зажарили ощипанную птицу и запекли несколько бананов. Сам он съел немного и настоял, чтобы все остальное съели мы, поскольку нам понадобятся силы для утомительного подъема в горы.

Свернув в заросли, мы не стали жалеть о ярком солнечном свете на прибрежной тропе. Тень от лиан и деревьев давала отдых нашим уставшим глазам. Увядающие листья на фоне зелени походили на лоскутки цветов. Этева срезал ветки с дикорастущего какао. — Из этого дерева получаются самые лучшие палочки для добывания огня, — сказал он, счищая кору с веток острым ножом, сделанным из нижнего резца агути. Потом он нарезал зеленых, желтых и фиолетовых стручков, короткими, лишенными листьев ножками прикрепленных к низкорослым стволам какао.

Он разрезал стручки, и мы высосали сладкую желеобразную мякоть, а бобы завернули в листья. — Если их поджарить, — пояснила Ритими, — бобы похоро очень вкусные. — Интересно, подумала я, не напоминают ли они по вкусу шоколад.

— Поблизости должны быть обезьяны и ласки, — заметил Этева, показывая мне валявшиеся на земле обгрызанные стручки. — Они не меньше нашего любят плоды похоро.

Немного дальше Этева остановился перед извилистой лианой и сделал ножом зарубку. — Мамукори, — сказал он. — Я сюда вернусь, когда мне понадобится сделать свежий яд.

— Ашукамаки! — воскликнула я, когда мы остановились под деревом, чей ствол покрывали блестящие, словно восковые листья. Но это не была лиана, применявшаяся для сгущения кураре. Этева заметил, что те листья были длинными и зазубренными. А остановился он, потому что увидел на земле кости разных животных.

— Гарпия, — сказал он, показывая гнездо на верхушке дерева.

— Не убивай птицу, — стала просить Ритими. — А вдруг это дух умершего Итикотери.

Не обращая внимания на жену, Этева вскарабкался на дерево. Добравшись до гнезда, он вытащил белого пушистого птенца и под громкие крики матери сбросил его на землю. Затем, крепко опершись о ствол и ветви дерева, он прицелился в кружащую над ним птицу.

— Я рад, что подстрелил эту птицу, — сказал Этева, подгоняя нас к тому месту, куда сквозь ветки рухнула убитая гарпия. — Она ест только мясо. — И повернувшись к Ритими, он тихо добавил: — Я слушал ее крик, перед тем как выпустить стрелу — это не был голос духа. — Он выщипал мягкие белые перья из грудки птицы и длинные серые из ее крыльев, затем завернул их в листья.

Сквозивший сквозь листву полуденный жар нагнал на меня такую дремоту, что мне отчаянно захотелось спать. У Ритими под глазами были темные круги, словно она мазнула по нежной коже углем. Этева замедлил шаг и, ни слова не говоря, направился к реке. Мы долго стояли в широком мелководье, отупев от зноя и слепящего света. Мы смотрели на отражения деревьев и облаков, потом улеглись на ярко-желтой песчаной отмели посреди реки. От танина затопленных корней синева выцвела в зелень и красноту.

Все замерло — каждый листик, каждое облачко. Даже висящие над водой стрекозы казались неподвижными в прозрачном трепете крыльев. Перевернувшись на живот, я опустила руки на водную гладь, словно могла удержать полную истомы гармонию между речным отражением и сиянием небес. Я скользнула на животе, пока мои губы не коснулись воды, и стала пить отраженные облака.

Две цапли, взлетевшие было при нашем появлении, вернулись на прежнее место. Стоя на своих длинных ногах, с шеями, спрятанными в пышных плюмажах, они наблюдали за нами из-под полуприкрытых век. Я увидела, как, поблескивая над водой, взбрасывались ошалевшие от зноя серебристые тела. — Рыба! — воскликнула я, и всю мою сонливость как ветром сдуло.

Посмеиваясь, Этева указал стрелой на пролетавшую мимо стайку крикливых попугаев. — Птицы! — крикнул он и потянулся за висящим у него за спиной бамбуковым колчаном. Достав наконечник, он лизнул его, чтобы проверить, хорош ли еще яд. Удовлетворившись его горьким вкусом, он прикрепил наконечник к древку, затем проверил лук, натянув и спустив тетиву. — Плохо натянута, — заметил он, отвязывая один ее конец. Несколько раз скрутив тетиву в ладонях, он привязал ее на место. — Переночуем здесь, — сказал он и побрел по мелководью. Поднявшись на противоположный берег, он скрылся за деревьями.

Мы с Ритими остались на песчаном берегу. Она вынула перья из свертка и разложила их на камне, чтобы солнце уничтожило насекомых. Внезапно оживившись, она указала на стоящее у берега дерево, с которого подобно плодам свисали гроздья белых цветов. Срезав несколько веток, она предложила мне полакомиться этими цветами. — Они же сладкие, — заметила она, увидев, что я не проявляю к ним особого интереса.

Пытаясь объяснить, что по вкусу эти цветы напоминают мне сильно пахнущее туалетное мыло, я уснула. Разбудили меня звуки сумерек, сметающих с неба дневной свет, — прохладный шелест ветерка в листве, голоса птиц, устраивающихся на ночлег.

Этева вернулся с двумя индейками гокко и связкой пальмовых листьев. Я помогла Ритими собрать на берегу топливо для костра. А пока она ощипывала птиц, помогла и Этеве построить временное укрытие.

— Ты уверен, что будет дождь? — спросила я, поглядывая в чистое безоблачное небо.

— Если старый Камосиве сказал, что будет дождь, значит, будет, — ответил Этева. — У него такой же нюх на дождь, как у других на еду.

Получилась маленькая уютная хижина. Передний шест был выше двух задних, но не настолько высок, чтобы позволить встать во весь рост. Шесты соединялись длинными палками, что придавало всему сооружению треугольную форму. Крыша и задняя стенка были накрыты пальмовыми листьями. На землю мы постелили банановые листья, поскольку тонкие шесты не удержали бы трех гамаков.

Собственно говоря, Этева построил убежище не столько ради удобства моего и Ритими, сколько для себя. Промокнув под дождем, он мог бы стать виновником того, что ребенок у Тутеми родится мертвым или увечным.

На костре, который развел в хижине Этева, Ритими приготовила птиц, несколько бананов и бобы какао. Я размяла один из наших ананасов. Смешение ароматов и блюд напомнило мне ужин в День Благодарения.

— Это должно быть похоже на орехи момо, — сказала Ритими после того, как я рассказала ей про крыжовенный соус. — Момо тоже красный, его тоже надо долго варить, пока он не размякнет. Его тоже надо вымачивать в воде, чтобы растворился весь яд.

— Не думаю, чтобы мне понравились орехи момо.

— Понравятся, — заверила меня Ритими. — Видишь, тебе же понравились бобы похоро. А орехи момо еще лучше.

Я с улыбкой кивнула. Хотя жареные бобы какао не были похожи на шоколад, на вкус они были не хуже орехов кешью.

Улегшись на подстилку из банановых листьев, Этева и Ритими моментально заснули. Я вытянулась во весь рост рядом с Ритими. Во сне она потянулась и прижала меня к себе. Тепло ее тела наполнило меня благодатной истомой; ритмичное дыхание навевало сладкую дремоту. В мозгу один за другим проплывали похожие на сон образы, то медленно, то быстрее, словно кто-то показывал мне кино: перехватывая руками ветки деревьев, крича, как обезьяныревуны, мимо меня пронеслись мужчины Мокототери. Крокодилы со светящимися глазами, едва высунувшись над поверхностью воды, сонно мигали и вдруг разевали гигантские пасти, готовые меня проглотить. Муравьеды с их узенькими липкими языками пускали слюной пузыри, в которых я видела себя захваченной вместе с сотнями муравьев.

Меня разбудил внезапный порыв ветра; он принес с собой запах дождя. Я села и начала слушать как тяжелые дождевые капли шлепаются на пальмовую крышу. Привычные голоса сверчков и лягушек создавали непрерывный пульсирующий фон жалобным крикам ночных обезьян, похожим на флейту голосам лесных куропаток. Совершенно явственно я услышала шаги, а потом треск веток.

— Там кто-то есть, — сказала я, растормошив Этеву.

Он подвинулся к переднему шесту хижины. — Это ягуар ищет лягушек на болотах. — Этева чуть повернул мою голову налево. — Вот его запах.

Я несколько раз потянула носом воздух. — Не чувствую я никакого запаха.

— Это дыхание ягуара так воняет. Вонь такая сильная, потому что он ест все сырое. — Этева снова повернул мою голову, на этот раз направо. — Послушай, вот он возвращается в лес.

Я снова легла. Проснулась Ритими, протерла глаза и улыбнулась. — Мне приснилось, что я поднялась в горы и видела водопады.

— Завтра мы туда и пойдем, — сказал Этева, снимая висевший на шее мешочек с эпеной. Он отсыпал немного порошка на ладонь и одним глубоким вдохом втянул его в ноздри.

— Ты сейчас будешь петь заклинания хекурам? — спросила я.

— Я буду просить лесных духов, чтобы они нас оберегали, — ответил Этева и тихо запел. Его песня, уносимая ночным ветерком, казалось, проникала сквозь тьму. Я не сомневалась, что она дошла до ушей духов, обитающих в четырех углах земли. В угасающем костре тускло светились уголья. Голоса Этевы я уже не слышала, но губы его все еще шевелились, когда я уплывала в глубокий сон.

Вскоре я проснулась от тихих стонов Ритими и тронула ее за плечо, решив, что ей привиделся какой-то кошмар.

— Ты тоже хочешь попробовать? — промурлыкала она.

Я удивленно открыла глаза и увидела улыбающееся лицо Этевы; он занимался с ней любовью. Какое-то время я смотрела на них. Движения тел были настолько согласованными, что казалось, они не двигаются вовсе.

Без малейшего смущения Этева оставил Ритими и встал передо мной на колени. Подняв мои ноги, он их слегка распрямил, прижался щеками к икрам; его прикосновение было как игривая ласка ребенка. Не было объятий, не было слов. Но меня переполняла нежность.

Этева снова перебрался к Ритими, положив голову между ее и моим плечами.

— Теперь мы и в самом деле сестры, — тихо сказала Ритими. — Внешне мы непохожи, зато внутри мы теперь одинаковые.

Я прижалась к ней покрепче. Ветерок с реки, пробежавший под нашей крышей, был как ласка.

Розовый свет зари осторожно спустился на кроны деревьев. Ритими и Этева направились к реке. Я вышла из хижины и вдохнула воздух нового дня. На заре лесная темень уже не черная, а голубовато-зеленая, как в подземной пещере, куда свет проникает сквозь скрытую расщелину.

Брызги росы ласковым дождем омывали мое лицо, когда я отводила в сторону листья и лианы. Красные паучки с волосатыми лапками поспешно латали свои серебристые паутины.

В дупле трухлявого дерева Этева нашел соты с медом.

Выжав последние капли в наши рты, он бросил соты в наполненный водой калабаш, и позже мы пили сладкую воду.

Мы взбирались по заросшим тропам вдоль маленьких водопадов и стремительных речных потоков, ветер от которых развевал наши волосы и раскачивал бамбуковые заросли на берегу.

— Вот это я и видела во сне, — сказала Ритими, распахнув руки, словно желая обнять все огромное пространство воды, летящей перед нами в глубокий и широкий водоем.

Я осторожно пробралась на темные базальтовые камни, выступающие среди водопадов и долго стояла под струями, подняв руки, чтобы смягчить оглушительную силу воды, ниспадающей с прогретых солнцем высот.

— Белая Девушка, выходи! — крикнул Этева. — Не то духи быстрой воды нашлют на тебя болезнь.

Ближе к вечеру мы сделали привал у рощицы диких банановых деревьев. Среди них я обнаружила авокадо. На нем был только один плод, причем не грушевидной формы, а круглый и большой, как мускусная дыня, блестящий, словно восковой. Этева подсадил меня до первой ветки, и я медленно поползла за плодом, висящим на самой вершине.

Я так жаждала добраться до этого зеленого шарика, что не обратила внимания на предательский треск хрупких веток под ногами. И как только я схватила плод, ветка, на которой я стояла, обломилась.

Этева хохотал, пока по щекам у него не потекли слезы.

Ритими, тоже смеясь, соскребала раздавленное авокадо с моего живота и бедер.

— Я чуть не покалечилась, — сказала я, задетая их беззаботным весельем. — Может, я ногу сломала.

— Не сломала, — заверил Этева. — Земля тут покрыта сухими листьями и мягкая. — Он собрал в ладонь немного раздавленной мякоти и заставил меня съесть. — Говорил я тебе не стоять под водопадом, — серьезно добавил он. — Духи быстрой воды сделали так, что ты не обратила внимания на опасность от сухих веток.

Пока Этева соорудил хижину, день растаял без следа.

В лесу стоял беловатый туман. Дождя не было, но роса при малейшем прикосновении крупными каплями стекала с листвы.

Мы снова спали на банановых листьях, согревая друг друга телами и впитывая тепло небольшого костра, который Этева поддерживал всю ночь, время от времени подталкивая ногой ближе к огню горящие поленья.

Еще до зари мы тронулись дальше. Густой туман все еще окутывал деревья, и кваканье лягушек доносилось до нас словно издалека. Чем выше мы взбирались, тем беднее становилась растительность, пока, наконец, не остались лишь трава да камни.

Мы выбрались на вершину изъеденного ветрами и водой плато, этого реликта иной эпохи. Лес внизу еще спал под одеялом тумана. Загадочный, непроходимый мир, всю огромность которого невозможно постичь извне. Сев на землю, мы молча стали дожидаться восхода солнца.

Как только небо на востоке заиграло багрянцем и пурпуром, я в благоговейном порыве вскочила на ноги. Послушные ветру облака разошлись, дав место поднимающемуся солнечному диску. Розовый туман волнами катился над деревьями, подсвечивая сумерки глубокой синевой, разливая по всему небу зеленые и желтые тона, пока оно наконец не стало прозрачно-голубым.

Я оглянулась на запад, где облака меняли очертания, уступая потокам света. На юге небо было подернуто огненными полосами и громоздились подгоняемые ветром светящиеся изнутри тучи.

— Вон там наше шабоно, — сказал Этева, показывая куда-то вдаль. Схватив за руку, он развернул меня на север. — А там течет большая река, где проходят пути белого человека.

Солнце подняло одеяло тумана. Река золотой змейкой блеснула сквозь море зелени, и я совершенно затерялась в этом необъятном пространстве, казавшемся частью иного мира.

Я хотела говорить, крикнуть во весь голос, но не было таких слов, чтобы выразить мои чувства. Взглянув на Ритими и Этеву, я увидела в их глазах глубокое понимание того, что со мной творится. Я распахнула руки, словно желая обнять эту волшебную границу между лесом и небом. Я чувствовала, что нахожусь на краю пространства и времени. Я слышала, как трепещет свет, как шепчутся деревья, ветер доносил до меня далекие голоса птиц.

Внезапно я поняла, что вовсе не из-за отсутствия интереса, а вполне сознательно Итикотери никогда не расспрашивали меня о прошлом. В их глазах я не имела личного прошлого. Только так они могли воспринимать меня не как некую диковинку. События и связи из прошлого начали стираться у меня в памяти. Не то чтобы я стала их забывать, — я просто перестала о них думать, ибо в лесу они теряли всякое значение. Подобно Итикотери, я научилась жить настоящим. Время было вне меня. Оно стало чем-то, пригодным только на короткий момент. Попользуешься им, и оно снова погружалось в себя и становилось неощутимой частицей моей внутренней сущности.

— Ты так долго молчишь, — сказала сидящая на земле Ритими. Подтянув колени, она обхватила их руками, уперлась подбородком и пристально посмотрела на меня.

— Я думала о том, как я здесь счастлива, — сказала я.

Улыбнувшись, Ритими немного покачалась вперед и назад. — Однажды когда-нибудь я пойду собирать дрова, а тебя со мной рядом не будет. Но я не стану печалиться, потому что сегодня, перед тем как войти в шабоно, мы раскрасим наши тела оното и будем радоваться, глядя, как летят попугаи вдогонку за уходящим солнцем.