«Дорогой Мартен!
Вчера мы все едва не переругались. Но я привязываюсь к этому фильму все больше и больше. Я вижу тебя в Эбере, но — ты был прав — себя я в нем тоже узнаю.
Итак, Эбер прибыл в Париж в январе 1781 года, с небольшим чемоданчиком. Он провел в пути два дня и был весь покрыт дорожной пылью. Он вошел в дом номер пять по улице Кордельеров — это не соответствует исторической правде, но мы снимаем художественный фильм, а не документальный. На самом деле он сменил около десяти адресов. Но остальная компания: Дантон, Марат, Лежандр, семья Демулен — все они жили именно на улице Кордельеров.
Дом стоял в глубине мощенного булыжником двора, усыпанного конскими яблоками, которые местный уборщик-дегенерат сгребал своей лопатой. В доме сдавались дешевые меблированные комнаты. Приезжие сновали в разные стороны, под их ногами чавкали сырые опилки, все галдели, толкались, переругивались.
Эбер слегка растерялся.
— Чего тебе надо? — окликнула его Мари-Жанна, консьержка.
— Комнату.
Мари-Жанна смерила его взглядом и сделала знак следовать за собой. По темной шаткой лестнице они поднялись на последний этаж.
Эбер осмотрел комнату, которую ему предлагали: кровать, стол, стул и деревянный жбан в качестве уборной. Все было ужасающе старым и грязным. На мгновение Эбер застыл на пороге со своим чемоданом в руке. Наконец шагнул вперед, словно в преисподнюю.
— Ливр в неделю, — заявила консьержка, она же квартирная хозяйка. — Плата вперед. И не советую тебе ее задерживать даже на день, иначе сюда явится парочка громил и выкинет твое барахло прямо на улицу. Вот так.
— Годится.
— Я тоже так думаю. Ты вряд ли нашел бы что-то лучшее.
Эбер дал Мари-Жанне один ливр, и та ушла, закрыв за собой дверь.
Эбер обошел все тридцать квадратных метров своего нового жилища и остановился у окна. Стекла покрывал толстый слой пыли, которую он стер комком бумаги, подобранной с пола.
Он в восхищении смотрел на крыши Парижа, на башни Нотр-Дам.
Четыре года спустя он стоит возле этого же окна с чашкой горячего кофе в руке. Комната полностью изменилась. Повсюду книги и газеты, на стенах — гравюры, чаще всего сатирического содержания. Здесь же — большой письменный стол, заваленный бумагами, добротное кресло, на которое накинуто расшитое покрывало, и большая кровать, в которой спит какая-то девица.
Эбер смотрит на часы: пора идти. Подходит к зеркалу, чтобы в последний раз убедиться в безупречности своего наряда. Эбер тоже изменился. Теперь он сама элегантность. Он пудрится, надевает парик, набрасывает на плечи плащ. Приподнимается на цыпочки, чтобы казаться выше. В следующий раз он попросит башмачника Симона сделать каблуки еще выше. Выбирает из трех своих тростей самую легкую трость. Девица в постели приоткрывает один глаз, потом поворачивается к стене и снова засыпает. Эбер выходит.
Лиса выбралась из норы в поисках пропитания и оказалась на ферме королевы. Разумеется, эта ферма была скорее игрушечной, чем настоящей. Лиса растерянно огляделась. Все было красиво и ухоженно, как на картинке: ровно подстриженная трава, маргаритки на соломенных крышах, маленькая речка, вращающая мельничное колесо, куры, утки, овечки, украшенные ленточками… Лиса не верила своим глазам.
Она осторожно двинулась вперед, но тут одна фермерша заметила ее и подняла крик. Фермер оставил свою работу на винограднике и поспешил на помощь. Лиса бросилась бежать.
Чета фермеров вбежала следом за ней в небольшую увитую цветами беседку, где располагался маленький театр королевы.
Мария-Антуанетта была на сцене. Шла репетиция „Женитьбы Фигаро“, королева играла Сюзанну.
— Что такое?
— Лиса, ваше величество!
Королева небрежно отмахнулась.
— Продолжаем!
Ферзен играл Керубино, и в этот момент спорил с Сюзанной из-за ленты.
В первом ряду зрителей сидели дети королевы — шестилетняя Мария-Тереза и трехлетний дофин (его держала на коленях мадам де Полиньяк). Если Мария-Тереза была в восторге, буквально влюбленная в свою мать-королеву, то ее младший брат был настроен куда более скептично — он ничего не понимал в происходящем, ему не нравился театр, и он считал, что так кривляться недостойно королевы.
Последняя как раз в этот момент выхватила ленту из рук Керубино. Мария-Тереза вскрикнула от восторга и зааплодировала. Дофин спросил у мадам де Полиньяк, скоро ли все кончится. Ему не нравился Бомарше.
Эберу тоже не нравился Бомарше. Он смотрел „Женитьбу Фигаро“ в Итальянском театре, сидя в ложе рядом с дамой почтенного возраста, баронессой де Бушардон, умиравшей от смеха, как и все остальные зрители. Наконец Эбер почувствовал, что больше не может выносить этой вульгарности, встал и направился к выходу.
— Куда это вы? — воскликнула баронесса. — Я заплатила десять ливров за эту ложу не для того, чтобы сидеть в ней в одиночестве!
— Мне нужно идти.
— Ах, вот как! Решили заставить меня страдать?
Эбер вышел, пересек фойе и направился в кабинет директора. Он распахнул дверь, не постучав, и прямо с порога выкрикнул:
— Как вы можете ставить такое дерьмо?
— Садитесь.
— Нет уж.
— Успокойтесь, мальчик мой. Люди смеются, они счастливы — значит, придут снова. Вот такая несложная штука театр.
— Но кто смеется? Все эти надутые индюки с фальшивыми приставками „де“, эти маркизы де Карабасы!
— Все, кто может заплатить за билет.
— Ну да, рентабельный, выгодный смех.
— Просто смех, вот и все.
— Никакой дерзости, никаких сюрпризов, ничего, что вызвало бы отвращение!
— Ну, не все пишут как вы, Эбер. Я прочел вашу пьесу…
— И?..
— Там не ощущается истории. Там не хватает интриги. Там слишком много болтают. Вы хотите все объяснить. Почему бы вам не предложить эту пьесу месье Гайяру, в Театр варьете?
— Варьете?!
— Да, там более утонченная публика. А здесь у нас просто театр, какой нравится всем.
Эбер не в силах был слушать дальше. Он вышел, разъяренный, снова прошел через фойе и вернулся в ложу баронессы.
— Вы пропустили самое смешное! Бомарше просто гений! Куда вы ходили?
— На встречу с судьбой.
— Вот как? Я-то думала, что это я ваша судьба.
— Меня представили месье Буалилю.
— Это книгопечатник?
— Книгоиздатель, мадам. Очень солидный книгоиздатель! Он недавно прочел мою пьесу и пришел в восторг!
— Значит, он ее издаст?
— Именно так.
— Но это же настоящая удача!
— Да. Точнее, я в двух шагах от нее.
— И чего вам недостает, чтобы сделать эти два шага?
— Наличности.
— То есть денег?
— Да, вот такое стечение обстоятельств.
— Вы можете обойтись без всей этой тарабарщины?
— Он просит пятьсот ливров.
— Всего-то.
— Зато он абсолютно уверен!
— В чем?
— В успехе моей пьесы. Он даже не сказал „пьеса“, а…
— Что?
— Он употребил другое слово…
— Какое?
— Моя скромность не позволяет, чтобы я его повторил.
— „Шедевр“? Он сказал „шедевр“?
— Да, что-то в этом роде.
— Такой молодой автор, и уже сочиняете шедевры!
— И такая малость: всего-то пятьсот ливров!
— Ну, их ведь не так сложно найти. Пятьсот ливров за шедевр — это совсем немного.
— Поэтому я и заговорил об этом с вами.
— А, так вы рассчитывали на меня?
— Напрасно?
— Ну, все-таки пятьсот ливров…
— Они принесут вам десятикратную прибыль! Или даже стократную! Взгляните на этот полный зал. За один сегодняшний вечер он уже принес театру больше пятисот ливров!
— Но ваша пьеса будет запрещена? Ведь в этом состоит главный ключ к успеху! Вы же знаете, как получилось с Бомарше. Автор, который не проведет несколько дней в Бастилии, как он, никогда не станет любимцем публики!
— Да в моей пьесе найдется сотня предлогов, чтобы ее запретили!
— Какое трогательное воодушевление! Ах, молодость!.. Хорошо, вы выиграли, я дам вам пятьсот ливров. Садитесь поближе ко мне.
— Ах, если бы вы сейчас видели свою улыбку, баронесса! Ваша щедрость вас украшает и молодит!
— Вы написали комедию?
— О нет, уверяю вас!
— Но вы же не хотите сказать, что сочинили драму?
— Отнюдь. На самом деле это, конечно, скорее комедия.
— И о чем она?
— Ну… она примерно как у Бомарше, но еще увлекательнее.
— А я смогу узнать себя в ней?
— О!..
— Мне уже не терпится ее прочитать! Когда вы мне ее покажете?
— Я принесу вам самый первый отпечатанный экземпляр, клянусь! Я уже думаю о посвящении: „Госпоже баронессе Бушардон, которая…“
— Нет, не говорите ничего! Скажите только название.
— „Мадам Полишинель, или Загадка вечера“.
— Это я мадам Полишинель?
— Нет, мадам, вы — загадка вечера…
Вернемся в театр королевы. Мария-Антуанетта сходит со сцены и, пройдя под сводом из живых цветов, направляется в Малый Трианон. Ее сопровождает Ферзен.
С тех пор как он вернулся из своего путешествия по Америке, она не отпускает его от себя ни на шаг. Они говорят по-немецки, ее восхищает и его легкий шведский акцент, и его застенчивость в сочетании с галантностью. Он хрупок, изнежен, у него взгляд лани, заметившей ружье охотника.
Вот уже около года Ферзен любовник королевы. Людовик XVI спокойно принял эту связь и даже, со своей стороны, ее легализовал, назначив Ферзена командиром Шведского полка. Это позволило Ферзену проводить все время в Версале и вообще вести себя как шведский посланник — коим он, по сути, и был.
Ферзен оказал королю добрую услугу: теперь королева и слышать не хотела о графе д’Артуа.
Артуа слишком многое себе позволял с королевой: дважды ее обрюхатил, да еще и во всеуслышание хвалился этим.
И, как будто этого было недостаточно, он платил бульварным писакам, чтобы те сочиняли оскорбительные памфлеты об его брате-короле. Коварство Артуа, благодаря которому он некогда стал любовником королевы, в конце концов его сгубило: он превратился в грязного типа. Напрасно он расхаживал по дворцу, гордый как павлин, — теперь королева его ненавидела и не позволяла ему приближаться к своим детям, чье расположение он всеми силами пытался завоевать.
Артуа умирал от ревности, ему хотелось уничтожить Ферзена. Но Людовик XVI был начеку и не позволял ему это сделать. Он наслаждался унижением младшего брата, открыв для себя неизведанную ранее сладость мести.
В глубине души он был растроган, наблюдая за счастливой парой. Ферзен был красив, и Людовик XVI как бы проецировал себя на него. Король хотел сделать его своим другом, самым лучшим, какой только мог у него быть, и самым верным: Ферзен не мог предать его без того, чтобы не погибнуть самому.
Все вместе они составляли все более сплоченное трио заговорщиков. Позже, в Тюильри, они вместе организуют бегство в Варенн. Но до этого еще далеко. В данный момент королева счастлива. Ферзен обнимает ее, целует, раздевает… Да, все это будет в фильме.
Эбер нашел работу в Театре варьете. Он писал пьесы, которые никто не ставил и не публиковал, и помогал известным авторам в работе над их пьесами: исправлял, дописывал, переделывал.
Жизнь была прекрасна, и даже если Эбер хотел большего, это не мешало ему развлекаться вовсю. От одной дамы-меценатки он устремлялся к другой. Пятьсот ливров баронессы де Бушарден перешли в руки шлюх. Эбер тратил за день все, что зарабатывал за месяц, а в оставшееся время занимал у друзей и торговал своим телом и своим пером с одинаковой легкостью.
По сравнению с его компаньонами, Дантоном, Маратом, Демуленом, он был самым элегантным. Он каждый месяц покупал новый парик, у него было множество шляп и целая коллекция тростей. Эбер прогуливался по Пале-Рояль, всегда готовый завлечь какую-нибудь актрису, очаровать пожилую герцогиню и вытрясти из нее денег или даже взять в оборот сразу двоих, мать и дочь, — любое приключение его возбуждало. Он часто бывал и в Лувре, который мы сейчас называем Старым Лувром. Квадратный двор представлял собой площадь, где толпились художники вместе с потомками старинных семейств, разорившимися или промотавшими свои состояния, — они собирались здесь уже больше ста лет. Все вокруг было потрепанным и обветшалым, и это вызывало восхищение: здесь царил Гюбер Робер, гений разрушения, автор многочисленных картин, изображавших руины. Эберу они тоже безумно нравились, и наверняка он хотел стать тем же на писательском поприще, кем Робер был в живописи: хроникером, коему суждено описать крушение старого мира.
В литературных салонах тех времен Эбер бывал редко — он презирал их, предпочитая кафе „Корацца“ в Пале-Рояль. Он проводил там целые часы: пил, курил, болтал о Моцарте, о событиях в Америке, об „этих мерзавцах-англичанах“.
Однажды, оставшись в очередной раз без денег, он написал матери, что уже почти дошел до ручки и что, если так будет продолжаться, ему придется уехать в Китай.
Мадам Эбер пришла в ужас и послала сыну денег, на которые можно было бы прожить месяц.
Эберу хватило их на два часа: ровно столько времени ему потребовалось, чтобы дойти до „Великого могола“, посмотреть на шейные платки и вдоволь подышать ароматами тканей и продавщиц. Там же он услышал очередные новости о королеве: она, кажется, решила разорить всю кружевную отрасль своими обманчиво простыми вкусами. Говорили, что в Алансоне сотни мастериц вернулись в деревни, чтобы обрабатывать поля. Эбер никогда не уходил из этого магазина без покупки; вот и сейчас он купил шелковый шейный платок модного цвета „кака-дофин“, с белой вышивкой.
Эбер был в Версале много раз, даже присутствовал однажды при королевском отходе ко сну. Он видел вблизи этого вялого толстяка с рассеянной улыбкой и скучающим взглядом. Королеву он тоже мог бы увидеть — ему не составляло труда получить входной жетончик в Малый Трианон, — но отчего-то не решался. Как будто ему было стыдно за свое шутовство в алансонском кабачке, когда он изображал Марию-Антуанетту, засунув под платье куклу-марионетку. Эбер даже не поехал в Версаль, чтобы приветствовать рождение дофина».