— Ах ты, мелкий поганец! Совсем стыд потерял?
— Кто тебя этому научил?
— Чему?
— Сейчас ты у меня узнаешь, чему!
— Оставь его в покое, Антуан, не надо его бить! Он сейчас скажет… ну-ка, маленький мой, скажи, кто тебя этому научил?
— Это твоя мать? Или старая мартышка Элизабет?
— Перестань, Антуан!
— Или обе?
— Ну, скажи ему!
— Что ты киваешь? Это означает да? Обе?
— Ну, ответь же!
— Обе?
— Вот шлюхи!
— Они тебя укладывали с собой в постель?
— Ответь, если да.
— Да.
— Что да?
— В постель.
— Что в постель? Они были голые в постели? И там они тебя научили теребить твои причиндалы? Так?
— Ну, скажи ему, малыш! Тебя не накажут, потому что это их вина.
— Ты понимаешь, про что тебя спрашивают? Ну, говори! Они его брали в рот?
— Симон!
— А что? Надо точно знать. Думаешь, мне так нравится все это выпытывать?
Мари-Жанна обняла ребенка, прижала к себе и зашептала на ухо: не надо бояться, это все для его же пользы, нужно все честно рассказать, и с этим будет покончено. Нужно это сделать ради нее, ради мамаши Симон, которую он любит. Он ведь ее любит, правда?
— Да.
Осталось лишь написать Эберу:
«Приходи побыстрее, мой друг, мне есть что тебе рассказать, и к тому же я буду очень рад тебя видеть».
Медленно водя пальцем по строчкам, Симон перечитал записку, написанную под его диктовку одним из стражников. Да, все так. Как здорово видеть слова, которые ты только что произнес, написанными на бумаге. При виде такого чуда башмачник не смог устоять перед литературным соблазном и решил дописать несколько слов собственной рукой:
«Пиридавай превед от миня и жыны сваей дарагой супруги, дочке и систре. Прашу низабыть маей прозьбы и притти миня навистить паскарей. Навечно твой друх Симон».
Эбер прибыл в Тампль лишь на следующий день. Без сомнения, ему понадобилось время, чтобы расшифровать послание Симона.
— Ну, так что, Капет, это правда, то, что ты сказал вчера своим родителям?
— Моим родителям?
— Антуан и Мари-Жанна — твои родители. Гражданские родители. Ты ведь им не лжешь?
— Нет.
— Значит, это правда?
— Да.
— Насчет обеих?
— Да.
— Ты это случайно не выдумал, просто чтобы вызвать интерес?
— Нет, это правда.
— Чистая революционная правда?
— Да. Чистая революционная правда. Клянусь в этом!
— Да нет, я тебе верю, мальчик мой, можешь не клясться… Бедное дитя! Ну и воспитание ты получил!
С этими словами Эбер впервые погладил Людовика XVII по голове, и тот не воспротивился — он улыбнулся заместителю прокурора, как приговоренный к смерти улыбается палачу, помогающему ему взойти на эшафот.
— Гражданин Симон, поздравляю тебя. Тебе удалось приручить волчонка.
— Это ты еще не слышал, как он поет! Он знает всю «Марсельезу» наизусть!
— Настоящий санкюлот! Ну что ж, теперь тебе нужно уговорить его повторить все сказанное еще раз — для прокурора.
Шометт прибыл в Тампль неделю спустя, во главе делегации, в составе которой были министр военных дел, три комиссара и два секретаря суда. Эбер, который подкинул Шометту идею этого допроса, позаботился о том, чтобы явиться позже.
Нормандец рассказал о нескольких попытках к бегству, предпринятых королевой и ее невесткой, о доброте стражников, о маленьких тайниках, антиреспубликанских разговорах и тайно передаваемых во внешний мир посланиях. Затем он сознался, что «много раз был застигнут Симоном и его женой за недостойным занятием, вредным для здоровья, и рассказал им, что эту отвратительную привычку он приобрел благодаря матери и тетке — много раз они забавлялись, глядя, как он совершает свой порочный ритуал, а также часто клали его с собой в постель, где заставляли проделывать то же самое. <…>
Из того, что ребенок смог объяснить, следует, что однажды мать принудила его к совокуплению, в результате которого у него возникла опухоль яичка, о которой известно гражданке Симон, и до сих пор он вынужден носить повязку… Мать советовала ему никому об этом не рассказывать. С тех пор она совершала с ним аналогичные действия множество раз. <…>
Гражданин и гражданка Симон нам сообщили, что об этих фактах они узнали от самого ребенка, который много раз об этом говорил и побуждал их доставить его к нам, чтобы сделать об этом заявление».
Показания были подписаны рукой Людовика Капета. Также на бумаге стояли подписи Шометта, Паша, Эбера, трех комиссаров и Симона.
На следующий день новая делегация явилась допрашивать Марию-Терезу. Эбер при этом не присутствовал — его заменил художник Давид. Но вел допрос по-прежнему Шометт. На протяжении допроса Людовик XVII часто прерывал сестру, чтобы объявить, что она лжет, что все было не так или не тогда. Ребенок знал по именам всех стражников и точно помнил, с которыми из них его мать и тетка вели «антиреспубликанские разговоры».
Мария-Тереза признала, что ее брат «более наблюдателен и обладает лучшей памятью».
Нормандец и раньше поправлял Марию-Терезу, когда та делала грамматические ошибки, и теперь был рад, что наконец-то может посрамить эту дурочку и лгунью перед взрослыми.
Затем перешли к более серьезным вещам.
Мария-Тереза рассказывает в своих мемуарах, как Шометт расспрашивал ее о «гнусностях», в которых обвиняли ее мать и тетку. «Я была так поражена и возмущена одновременно, что, несмотря на весь свой страх, не смогла сдержаться и заявила, что это низкая клевета. Несмотря на мои слезы, они продолжали меня допрашивать».
Но Мария-Тереза умолчала, что всякий раз, когда она отрицала обвинения, Шометт поворачивался к ребенку, чтобы спросить его, и всякий раз Людовик XVII повторял свои прежние показания, глядя сестре прямо в глаза.
Когда ей задали тот же самый вопрос во второй, потом в третий раз, Мария-Тереза наконец сказала, что, возможно, ее брат и впрямь видел нечто, чего она сама не видела, будучи занята какими-то своими делами в другом месте.
Этого было вполне достаточно. Перешли к очередной свидетельнице — Элизабет. Ее заставили выслушать показания племянника об инцестуальной связи, в которую вовлекала его мать.
— Это обвинение — настолько запредельная гнусность, что я отказываюсь на него отвечать. Привычка к этому «недостойному занятию» у Нормандца была очень давно, и он наверняка помнит, что его мать и я как раз очень часто его за это ругали.
Ребенка попросили повторить, на этот раз в присутствии тетки, рассказ о том, как именно она и его мать вовлекали его в «порочные занятия».
— Кто из них это начал?
— Они обе, вместе.
— Это происходило ночью или днем?
— Не помню. Кажется, по утрам.
Он начал рассказывать детали, повторяя вымысел, сочиненный Симоном.
— Чудовище! — воскликнула Элизабет, вся в слезах. Нормандец лишь смеялся над поражением своей тетки.
Наконец-то он наслаждался могуществом и безнаказанностью — он был королем. Конечно, сказалось воздействие водки, регулярно подливаемой в суп, но главную роль сыграли разочарование и память о прошлых обидах, копившихся годами и наконец получивших возможность выхода.