ЭНН МАРИ

Папа у нас с приветом. Просто без башни. Смеха ради чего только не отчебучит. Однажды в магазин пошел с трусами на голове; соседке наплел, что мы выиграли в лотерею и переселяемся на Барбадос. Но все это цветочки по сравнению с тем, что он учудил теперь. Он стал буддистом.

Мама сначала подумала, что это очередной розыгрыш.

— Пойду, загляну в буддийский центр. На пару часиков, Лиз, я скоро вернусь.

— Там что, пиво бесплатное?

— Нет, малыш, я серьезно. Решил, пойду чуток помедитирую – то есть, попробую.

Мама перестала мыть посуду и так на него посмотрела … «Ну, и что опять он удумал?» - вот такой был взгляд, я его видела миллион раз.

— Джимми, будет лапшу-то мне на уши вешать. Ты же безбожник. В церкви был последний раз, когда хоронили отца. А предпоследний – я тебя еле затащила на Первое причастие Энн Мари. А теперь ты собрался в буддийский центр - медитировать? И еще во вторник, когда все ваши гудят в «Хайлендере»? Не мели ерунды.

Папа, когда смущается, становится похож на тощего парня из фильмов про Лореля и Харди и теребит ухо левой рукой. Тогда-то я и подумала: может, он говорит правду.

— Ладно, понимаю, что это смешно, и, наверно, надо было сказать раньше, но я туда уже ходил. Помнишь, мы в городе как-то работали, в магазине? Ну вот, я вышел купить рогаликов и познакомился с одним парнем, буддистом. Мы разговорились, и я пошел с ним посмотреть их Центр. Дождь лил, делать особенно было нечего. Думаю, схожу, потехи ради – у них же там все одеты по-чудному, бубнят чего-то.

Мама стояла у раковины – мыльные пузыри текли по розовым резиновым перчаткам.

— И?..

— И оказалось, все не так. Люди как люди, ужасно душевные, угостили меня чаем, показали комнату для медитаций. И главное, малыш – атмосфера. Не знаю, как объяснить, но там было так спокойно.

Таким я папу раньше не видела: взгляд – будто он где-то на луне. Вот-вот, мне казалось, он признается, что шутит, - но он все глядел в окно.

— В общем, знаю, что это глупо, но просто хочу попробовать. К ним любой на занятия может придти, так что…

— Ладно, как тебе угодно. Только смотри, чтобы мозги тебе не промыли.

Папа обернулся и увидел меня – я рядом сидела, готовила уроки, но, похоже, он меня только заметил. Он подмигнул мне:

— Этого мы не допустим – верно, доча?

— Еще надо найти, что промывать.

Поначалу не было заметно, чтобы на папу буддизм как-то влиял. Раньше он по вторникам ходил в паб, теперь стал ходить на медитацию в буддийский центр, вот и все. Разницы никакой. Он об этом никогда не говорил, был все тем же папой - ходил на работу, возвращался домой. В спальне на шкафу прикрепил фотку статуи Будды и время от времени, вместо того, чтобы смотреть телек, уходил и запирался там наверху – чтобы, как он это называл, помедитировать. Я думала, ему это надоест. Мой папа не из тех, кто увлекается чем-нибудь всерьез и надолго. Бывает, он загорается и затевает какой-нибудь «проектик». Как-то, например, он строил навес в саду, или однажды ремонтировал старый буфет, который нам достался от бабушки. Папа берется за работу, потом остывает и все бросает. Мама от этого на стенку лезет.

— Джимми, мне уже тошно смотреть на инструменты, они валяются по всей прихожей! Когда это кончится?

— Спокойно, малыш, все идет по плану.

— Неужели?

— Пришлось малость прерваться. Надо новый лак раздобыть, у этого оттенок не тот. Завтра закончу. Спокойно.

Но и две недели спустя инструменты валяются по прихожей, так что мама слетает с катушек и отправляет все хозяйство на помойку.

Я думала, что с буддизмом будет так же. Но шли недели, а папа продолжал ходить в этот Центр, да еще дома начал медитировать, полчаса каждый вечер.

Я решила его расспросить.

— Пап?

— Что, доча?

— А медитация – это что такое?

Он нахмурился.

— Даже не знаю, с чего начать. Сложно объяснить.

— Ну вот, что ты делаешь?

— Ну, сижу в тишине и стараюсь освободиться от мыслей… ну, не то, чтобы освободиться. Вот мысли жужжат у тебя в голове, а их надо замедлить, чтобы они перестали тебя беспокоить.

— А зачем?

— Этого я, доча, и сам не знаю.

— Тебе это нравится?

Он улыбнулся.

— Так точно, доча, нравится.

— Ты, может, поэтому и медитируешь?

— Может быть. Зришь в корень. Может, ты и сама буддистка, только этого не сознаешь.

— Нет, пап, мне что-то буддисткой быть не хочется.

— А почему?

— Если с тобой медитировать, то придется пропускать «Кто хочет стать миллионером» .

Трудно вспомнить, когда я поняла, что у папы это всерьез. Ничего особенного вроде и не происходило. Я заканчивала начальную школу, приближалось лето; а после каникул мы должны были идти уже во «взрослую школу», как называла ее бабушка. Так что надо было заглянуть в новую школу, к выпускному подготовить спектакль, да еще миссис Шелдс перед экзаменами выжимала из нас все соки. Мама тоже была страшно занята, искала мне новую форму и прочее, и еще бабушка неважно себя чувствовала. Словом, то одно, то другое, и думать было некогда про папино увлечение. А он ходил в Центр все чаще. По вторникам и четвергам, иногда даже по субботам, когда шли матчи его любимой команды. А потом однажды мы вместе мыли посуду, и, когда он ставил тарелку на верхнюю полку, что-то выпало у него из кармана.

Я подняла эту штуку – какие-то бусы. Крупные коричневые бусины на толстой веревке. Похожие на розарий , но гораздо крупнее и без делений на десятки.

Я протянула бусы папе, и он сунул их в карман.

— Что это, пап?

— Доча, это четки, – ответил он, аккуратно перекладывая тарелки на полку.

— Розарий?

— Вроде того. Наверно, буддийский вариант.

— А я думала, ты только медитируешь. А ты еще и молитвы читаешь?

— Ну, вроде того.

Это меня сильно смутило. Он же в церковь с нами никогда не ходит, говорит, что в Бога не верит.

— Пап, а кому ты молишься?

— Никому он не молится. «Пусть победит моя лошадка при ставках пятьдесят к одному!» - вот и вся его молитва. — Мама вошла в кухню прямо в пальто. — Я к бабушке, вернусь через часок.

— Ладно, малыш.

Я вытерла миску и подала ее папе.

— А кому ты молишься?

Он посмотрел на меня как-то странно.

— Знаешь, доча, не так все просто – я и сам не очень понимаю, что происходит, но…

— Ладно, пап, я так просто спросила. Не парься.

Он улыбнулся – мой прежний папа.

— «Не парься» - ну и словечки. Ты где живешь, в Нью-Йорке, что ли?

Я кинула в него полотенцем.

— По крайней мере, я на земле живу, а не летаю где-то там, будто йог.

Я расставила руки, загудела и, как самолет, закружила по кухне.

Папа схватил меня и стал щекотать, пока я от смеха не повалилась на пол.

Когда в нашу дверь позвонили, мы с мамой только вернулись с фермерского рынка. Странная это была картина - ламы в Мэрихилле. Кришнаиты у нас появляются нередко - поют на улице, позвякивая бубенцами, и по субботам на Байерс-Роуд мимо библиотеки так просто не пройдешь – непременно к тебе пристанет какая-нибудь дама в розовом и будет внушать, что надо быть счастливым. Но теперь к нам пожаловали настоящие тибетские ламы, бритоголовые, в оранжевых одеждах. В субботу среди бела дня трое лам возникли у нас на пороге, а соседи так пялились на них, словно это были не люди, а животные о четырех ногах. Но ламы переполоха будто не замечали. Может, они просто привыкли. Или медитация так на людей влияет, что все им становится трын-трава.

Они поклонились, и стоявший посередине сказал:

— Здравствуйте. Здесь живет Джимми Маккенна?

Он говорил без ошибок, но акцент был незнакомый.

— Папы нет дома.

Человечек, улыбаясь, покивал головой.

— Он скоро придет, — объяснила я. — В магазин вышел.

Они и не думали уходить.

— Мы его подождем, — сказал средний.

— Тогда, может, зайдете в дом?

— Спасибо.

Они прошли за мной в гостиную.

— Присаживайтесь, — сказала я, указав на диван.

Мама была на кухне.

— Мама, там к папе пришли трое лам. Я им велела подождать в гостиной.

— Ламы? — Она чуть не уронила тарелку.

— Да, ламы – ну, как священники, только буддийские.

— Мы же тебе говорили не вступать в беседы с незнакомыми.

— Но ты сама учила, что надо быть гостеприимной. И это папины друзья.

— Где его носит… — Она выглянула в окно, потом опять обратилась ко мне. — Пойди, предложи им чаю.

Ламы сидели в гостиной на полу, скрестив ноги, закрыв глаза. Их предводитель открыл глаза и улыбнулся.

— Мама спрашивает, будете ли вы чай.

— Вы очень добры. Спасибо.

Стало слышно, как открылась входная дверь.

— Пап, иди сюда, — позвала я.

— Что случилось, доча? Ой…

Увидев лам, он вдруг изменился в лице – просиял, будто внутри у него лампочка зажглась. Затем опустился на колени и трижды поклонился каждому ламе по очереди. Что он говорил при этом, я не очень поняла – кажется, «Сэмми ринпоче», «Хэмми ринпоче» и «Элли ринпоче». Чудно. Сэмми, Хэмми, Элли - с такими именами только за сборную Шотландии играть. Потом я узнала, что «ринпоче» значит «святой», и это обращение такое, вроде как «отец» - обращение к священнику.

— Пойду, папуль, приготовлю чай, — сказала я и ушла.

Когда я вернулась, они о чем-то увлеченно беседовали. Папа меня даже не заметил, пока я не поставила поднос на столик прямо возле него.

— Энн Мари, спасибо. Послушай, доча, что творится! Не поверишь - они нашли нового ламу.

— Да ну! — Я понятия не имела, о чем шла речь.

— То есть преемника главного Ринпоче! Они его всему научат, когда Ринпоче уйдет в лучший мир.

— А, здорово.

— Его нашли в Кармунноке.

— Как это, Джимми - в Кармунноке?

В дверях появилась мама. Она стояла, скрестив руки, и голос у нее был такой чеканный, словно она училась на оратора. Она так общается с папой нечасто, и этот тон, как правило, действует на него безотказно. Но теперь он даже не заметил маминого ехидства.

— Да, малыш. Поразительно, правда?

— Да ну! Это ж просто невероятно.

— Они хотят, - продолжал папа, - чтобы я с ними поехал. Надо поговорить с его родными, сообщить им новость. Объяснить, что его заберут в ученье, когда он чуть подрастет. Научат песнопениям разным, молитвам. Ну, они хотят, чтобы кто-нибудь местный им все это объяснил.

— Джимми, вернись на землю с луны.

Опешив, папа взглянул на нее.

— Слушай, медитировать – изволь, я не против, и ламы твои, может, люди очень хорошие…

Она улыбнулась трем человечкам, и те просияли в ответ. Потом повернулась к папе – улыбка с лица исчезла.

— … Но если ты думаешь, что я буду молча смотреть, как шутом себя выставляешь – ты глубоко ошибаешься.

— Но, малыш…

— Джимми, опомнись, я тебя умоляю. Что люди-то подумают, когда ты явишься к ним в Кармуннок и сообщишь, что их мальчик - это новый Далай Лама? Скажи спасибо, если они только в полицию позвонят! А могут и бока намять.

— Да нет, понимаешь, это не Далай Лама, это преемник…

— Я понимаю только одно: ни в какой Кармуннок, Джимми, ты с ними не поедешь.

— Но, малыш…

Она вышла из комнаты.

А через пять секунд открыла дверь, ухватила меня за руку и потащила в прихожую.

— Энн Мари, езжай с ними.

— Что?

— Не спускай с него глаз.

— Думаешь, он поедет в Кармуннок?

— Конечно! Когда ему хватало ума не творить глупостей?

— А может, ты с ним поедешь?

— Как же — после всего, что я наболтала. Но не отпускать его одного с этой компанией. Его там убьют.

И в итоге я очутилась в кузове фургона на ворохе старых одеял возле Хэмми и Элли. Они сидели, скрестив ноги, и, будто спицами, щелкали бусами на четках. На каждом повороте или ухабе мы все сбивались в кучу, а потом ламы, извиняясь, кланялись мне и хихикали. Сэмми сидел впереди и по карте Глазго пытался подсказать папе маршрут.

В Кармуннок ведет столько дорог, словно это Мекка Западной Шотландии. Туда можно добраться через Каслмилк, Каткин, Кларкстон или Крофтфут. Или же, как мой папа, колесить вокруг да около, все время пропуская нужный поворот.

— Вот кретин! Простите, ринпоче.

— Ничего, Джимми. А это не наш поворот?

— Нет, это снова на Кларкстон. Здесь у них все названия на «К», у южан этих чертовых, - простите, ринпоче.

При том, как талантливо папа вел машину, а ринпоче разбирался в картах, просто чудо, что мы добрались до цели. Впрочем, для лам чудо – это, наверно, почти обычное дело. Хотя, по-моему, игра свеч не стоила: помотавшись битый час по разным дорогам, разбирая знаки и выясняя маршрут, мы въехали в Кармуннок – маленькое селение, в котором всего четыре улицы. В тупике одной из них стоял нужный нам дом – самый обычный сельский дом, только в окнах были занавески из тюли – старомодные такие, перехваченные ленточками. И розового цвета – ярко-розового. Не знаю почему, но мне стало спокойнее. Вряд ли тем, кому по душе занавески из ярко-розовой тюли, захочется сделать из моего папы котлету.

— Ну вот, ринпоче, приехали. Энн Мари, оставайся в машине.

— Пап, я с тобой. Мама велела…

— Послушай, доча, от греха подальше. Мало ли, вдруг что не заладится.

— Джимми, пусть идет, — сказал Сэмми, – Я думаю, так будет лучше. Родители малыша увидят, что ты тоже отец, и охотнее тебя выслушают.

Папа кивнул.

— Понятно, Лама. Только, доча, рот на замке.

— Ладно, пап.

Дверь открыла какая-то женщина.

— Мы хотели бы увидеть новорожденного, - сказал папа.

— Да, конечно, проходите. Наша деточка спит. Я мама Шэрон, она в магазин ушла. Скоро вернется. Прости, сынок, мы вроде не знакомы. Ты будешь?

— Джимми Маккенна.

Она двинулась в гостиную, и мы за ней. На лам не обратила никакого внимания, просто дальше тараторила:

— Вы, наверно, приятель Томми? Не могу уже уследить, кто чей знакомый. У нас всю неделю как на вокзале – жуть, сколько народу пришло посмотреть на наше чудо. Я уж и забыла, что творится, когда родишь первенца. Вчера были подружки Шэрон с работы — все пришли, тринадцать человек! А какие подарки принесли. Совсем ребенка избалуют. Пока второго не родят, по крайней мере. Ох, Шэрон тогда нахлебается. Она думает, что сейчас ей тяжело. А вот будет у нее четверо или пятеро — так муж и носу домой не покажет.

Мама Шэрон открыла дверь гостиной, и мы всей толпой вошли за ней. На полу посреди комнаты стояла колыбелька, вся в розовых кружевах и оборках.

— Как ребеночка назвали? — спросил папа.

— Оливия, — ответила женщина.

— Оливия… красивое имя.

— Да, ничего, только могли бы назвать в честь кого-нибудь из родных. Уж не знаю почему, молодежь теперь все делает по-своему.

— А сколько ребенку?

— Сегодня вот неделя.

Мы все уставились на малыша – точнее, на то немногое, что виднелось из-под оборок и чепчика. Я думала, когда же папа начнет свою речь о том, что это маленький лама. А он переступал с ноги на ногу и смотрел на лам, а те улыбались младенцу в колыбели.

Тут девочка открыла глаза и взглянула на нас. Я никогда раньше не видела новорожденных и думала, что они взгляд не фокусируют, но ее глаза смотрели прямо на нас – казалось, она все понимала, будто смотрела прямо в душу.

— Очень смышленая, правда? — спросила бабушка.

— Она в этом мире не впервые, — торжественно произнес папа.

— Да, - подхватил низенький лама, - это двадцать девятая реинкарнация ламы из династии Гьятсо Лукхе.

Женщина покосилась на него.

— Что-что?

— Объяснить не так просто. Понимаете, это ламы, из Тибета. И маленькая Оливия была ими выбрана… В общем, она особенная.

— Что верно, то верно, — согласилась бабушка. — Конечно, она просто красавица. Золотая девочка. Никогда не плачет.

— Его нрав подобен ясному солнцу. Это одно из знамений, — сказал Элли.

— Ну, а куда ее выбрали? Шэрон хотела написать в «Ивнинг Таймс» на конкурс «Очаровательный малыш», но заявки там вроде еще неделю будут принимать.

— Да нет, тут не о конкурсе красоты идет речь. Тут речь, скорей… о красоте духовной.

— Духовной? — Женщина взглянула на лам, прищурившись.

— Его дух подобен чистому потоку, — сказал Хэмми, и остальные закивали.

— Погодите, это что тут творится? Кто это?

— Это ламы, святые люди.

— А вас не мормоны ли подослали?

— Джимми, расскажи ей, пожалуйста, откуда пришел сей дивный младенец, чьи глаза подобны звездам, что подарят миру свет.

Я начинала терять терпение.

— Пап, объясни им, пожалуйста, что в этой колыбельке с розовыми оборочками вовсе не мальчик.

— Это не мальчик?

— Нет, ринпоче, это девочка, Оливия… Я думал, вы… Разницы ведь нет?

Элли покачал головой.

— Очень жаль, Джимми, но тот, кого мы ищем – это мальчик. — Он повернулся к женщине и поклонился. - Очень жаль, но ваше дитя - не тот ребенок. Пожалуйста, примите наше благословение.

Он помахал своими четками над головой девочки, бормоча какие-то непонятные слова, после чего ламы развернулись и направились к двери. Тут Оливия решила, что натерпелась достаточно, и подняла рев.

— Постойте-ка, что вы творите? Чего машете розарием? Вот, ребенка напугали!

Потом она повернулась к папе.

— А насчет вас – ни черта не знаю, что вы задумали, но это вам не шутки. Если Томми вас найдет, он вам шею свернет – так и знайте, он благоверный протестант.

— Пап, идем, — я стала подталкивать его к выходу. — Простите, миссис, он плохого ничего не хотел.

* * *

Весь обратный путь папа вел себя ужасно тихо. Я думала, что ламы будут страшно переживать. Но узнав, что младенец – не новый лама, они вовсе не огорчились, так и продолжали молиться, будто ничего не случилось. Я начала понимать, что папа в них нашел: они такие радостные, улыбчивые – и правда, невольно к ним тянешься. Меня только одно беспокоило.

— Ринпоче, можно спросить вас кое о чем?

Сэмми перестал молиться и повернулся ко мне.

— Конечно.

— А откуда вы узнали, что малыш не тот? Вы просто знаете, что сейчас это мальчик, или новый лама – всегда мальчик?

— Лама - всегда мужчина.

— Это разве честно?

Тут папа наконец заговорил:

— Тише, доча. У них так принято.

— Как это принято?

— Ты просто не понимаешь.

— А как же понять, если не спрашивать? — Я повернулась к Сэмми. — Вот вы так хотели попасть в Кармуннок, были уверены, что ребенок именно там, что он и есть лама, но узнали, что это девочка – и все, до свидания. А вдруг Оливия и есть новый лама?

— Преемником может быть только мальчик. Так учит наша традиция.

— Ну и что. У нас в школе девочкам тоже не разрешали играть в футбол, но мама Элисон пожаловалась в кому-то в городском совете, и нам разрешили. И знаете что? С тех пор, как в девчонок взяли в команду, мы побеждаем чаще.

— Доча, здесь другое дело. Давай не будем…

— Но, пап…

— Энн Мари, говорю, перестань.

Мне хотелось поспорить, но голос у папы был страшно усталый, и я замолчала. Все равно, с ламами спорить без толку – они знай себе улыбаются да щелкают четками.

Но от мыслей отделаться я никак не могла. Что-то в этом было не так, и может, в глубине души папа тоже так думал, и от этого сник и притих. В истории с футбольной командой папа был за девчонок. Он-то и научил меня играть. Я решила, что поговорю с ним потом, когда мы будем одни.

 

ЛИЗ

Сад у нас – настоящая кладовая солнца. С утра до вечера ни ветерка, и скамейка все время на солнце. Уже много лет мы приезжаем сюда в начале июля, и с погодой нам ужасно везет. Мы с Джимми и Энн Мари отдыхаем еще за границей, но мама не любит летать, и наш домик у моря – это возможность устроить ей отдых.

C подносом в руках она спускается по ступенькам – я смотрю, как осторожно она совершает каждый шаг. Руки дрожат, или мне мерещится? Маме всего шестьдесят три, и еще пару месяцев назад она была как огурчик, но в апреле приболела, и с тех пор никак не оправится.

Она села рядом со мной на скамейку и поставила поднос на белый пластмассовый стол.

— Жара-то какая - расплавишься.

— Шоколад на бисквитах точно расплавится. — Я кивком указала на тарелку с горкой печенья. — Ты сколько хотела съесть?

— Я думала, Энн Мари и Джимми скушают.

— Они еще на пляже.

Я взяла тарелку и отнесла ее в прохладную кухню. Шоколад уже подтаял. Я оставила три печенья, а остальное сложила в коробку. Потом вернулась в сад. Мама листала какой-то журнал.

— Ты посмотри, какая цена за свитер, — она указала на фото манекенщицы в пестрой, вязаной крючком хламиде. — Четыреста восемьдесят пять фунтов! А она валяется в нем на пляже, по уши в песке. Тетя Бетти в таком стиле вязала чехлы для подушек. Будь она жива, я бы ее попросила связать мне такой же свитер, и была бы на пляже как модница. — Тетя Бетти — мамина старшая сестра. Она умерла три года назад. — Да, Бетти прекрасно вязала.

— Конечно, мам, только цвета не различала.

Тетя Бетти вязала квадраты разных цветов, и, соединяя их в жутких сочетаниях, мастерила покрывала и чехлы для диванных подушек – мамин дом был завален этим добром.

— Ладно, тот, кто вязал этот свитер, он тоже цвета не различал, а ты посмотри, сколько за него просит.

— Да, немало. Только все достанется дизайнеру, а бедняга, который над ним корпел, наверно, получит гроши.

Мама положила журнал на скамейку и поднесла к губам кружку. Я тоже глотнула чаю, но было так жарко – чай будто лип к языку. Я взяла журнал и нашла статью о мобильных телефонах.

Мама заглянула через плечо:

— Ты же только недавно купила себе телефон.

— Да я вот думаю, что подарить Энн Мари. У нее день рождения всего через месяц.

— Телефон? В двенадцать лет?

— А что делать? Она меня просила, но я сперва сказала «нет». А потом решила, что идея-то неплохая. Осенью она пойдет в среднюю школу, и если при ней будет мобильный, мне, по крайней мере, будет спокойно.

— А Джимми что думает?

— Он считает, что все это глупости, но ты же знаешь – Энн Мари выпросит у него что угодно.

— Верно, дочки вертят папами как хотят.

— Честно сказать, Энн Мари много и не просит – особенно по сравнению с некоторыми детьми…

— Да, она умница.

— А тариф можно выбрать самый дешевый, и больше денег, чем лежит на счету, не потратишь. Только ты ей не рассказывай.

— Не буду. Подумать только - ей уже почти двенадцать. Надо же, как время летит.

— И не говори.

Мама осталась дома, а я отправилась на пляж. Джимми построил из песка большущий замок с башенками и рвом, а Энн Мари украшала его ракушками.

— Да, времени вы даром не теряли.

Я стала выбирать из песка ракушки, бледно-розовые и лиловые.

— Глянь, такие подойдут?

— Спасибо, мам. Облеплю башенки.

— Вы заканчивайте, и пойдем. Не забудьте, у нас сегодня ужин в ресторане.

— Еще куча времени. — Джимми стянул с себя футболку. — Ну что, айда купаться?

— Я не надела купальник.

— И что? Догоняйте!

Он пустился бегом по пляжу, а мы с Энн Мари – вслед за ним, куда медленней: бежать по песку тяжело, и надо смотреть под ноги – кругом осколки ракушек и колючие водоросли. Я остановилась у самой воды и коснулась ее кончиками пальцев, и тут Джимми начал плескать на меня водой, а я плескать на него, и вмиг промокла до нитки. Я двинулась дальше. Вода была ледяная, намокшие шорты и футболка прилипли к телу, но солнце пекло голову; я слышала крики чаек. Вдруг дно круто ушло вниз, и я оказалась по пояс в воде. Джимми схватил меня, поднял из воды и бросил обратно, и на миг я перестала дышать и зажмурилась – от холодной воды, и жаркого солнца, и от того, что Джимми рядом так близко. Он снова поднял меня и бросил в воду, я поднялась, и так мы стояли и просто глядели друг на друга. Вот он, его силуэт на солнце, лицо загорелое, волосы блестят и светятся, и он смеется.

Я стянула с себя мокрую одежду, сунула ее в корзину и прыгнула в душ. Вода обжигала, но я повернула ручку и сделала еще горячей, и стояла, закрыв глаза, погруженная в этот жар. Где-то – наверно, за стенкой – звучала музыка, - еле слышно, будто вдалеке. Я с трудом разобрала, что это за песня. «Material Girl» - Энн Мари помешалась на Мадонне.

Я вытерлась, укуталась в халат и открыла шкафчик. Оттуда выпала упаковка с тампонами. Я подняла ее с пола и положила на место. Месячные закончились два дня назад, сегодня уже надо будет принять таблетку. Я присела на крышку унитаза, открыла баночку с кремом и начала растирать его по ногам.

— Один пирожок с рыбой, одна камбала, один «Рыбный обед» , креветки с чесночным соусом и картофель фри. Все правильно?

— Да, спасибо.

Официантка была девчушка лет семнадцати, светловолосая, с тугим хвостиком. Она оглядела нас, кивнула и устремилась на кухню.

— Тепло тут, правда?

— Ага. Бабуль, не хочешь снять кофту?

— Нет, мне не жарко.

Народу, как обычно, было полно. В пабе, возле которого находился ресторан, еще многие коротали время в ожидании столика.

Девочка принесла напитки.

— Чай принести сейчас или потом? — обратилась она к маме.

— Сейчас, дочка.

Энн Мари повертела соломинкой.

— Умираю, как есть хочу.

— Скоро принесут. Здесь всегда очень быстро обслуживают.

За соседним столиком сидела семья с двумя детьми. Старший, лет шести, раскрашивал картинку очень сосредоточенно. Другой, сидевший на высоком стуле, ел картошку и поливал кетчупом себя и все вокруг. Встретив мой взгляд, он просиял.

— А вы уж и не помните, наверно, - сказала я, - что малыши вытворяют.

— Какие малыши? — Джимми оглянулся. — А! — Он ткнул Энн Мари в бок. — Я-то помню: тогда вся еда почти на тебе оставалась, в рот мало что попадало.

Энн Мари состроила рожицу.

— Зато я теперь ем нормально, а вот как ты ешь томатный суп – это картина маслом.

Мы вернулись домой как раз к началу «Жителей Ист-Энда» - если мама пропустит серию, у нее, наверно, конец света наступит. Мама приникла к телевизору, а мы с Энн Мари сели собирать пазл. На отдыхе у нас это уже традиция. Дома как-то дико тратить время на это занятие, но перед каждой поездкой на море я иду в магазин и покупаю новый пазл. Мы ставим коробку на стол в гостиной и вместе его собираем. Бывает, увлечешься – не оторваться: сидишь, выпучив глаза, чтобы до отъезда закончить. В этом году мы собирали картинку, на которой был дом с соломенной крышей и розы у крыльца. А на переднем плане - прудик с утками, и вот это был ужас: уток мы расставили, и а дальше зеркальная гладь воды – все детальки на вид одинаковые.

Когда сериал закончился, мама выключила телевизор и пришла к нам. Она села за стол и принялась выбирать фрагменты темно-зеленого оттенка.

— Наверно, это изгородь.

— Или трава на переднем плане.

— Нет, она посветлее. А кстати, где Джимми?

— В спальне, — ответила я.

— Медитирует, — пояснила Энн Мари.

— Он же вчера медитировал. — Мама приставила фрагмент к изгороди и отложила его в сторону. — Не подходит.

— Бабуль, он каждый вечер медитирует.

— Да ну? А зачем?

— Ему нравится, — сообщила Энн Мари.

— Какой-то он чудной.

— Каждый по-своему развлекается, — сказала я.

— Точно, — поддержала Энн Мари, — одному подавай медитацию, другому - «Жителей Ист-Энда».

Все уже легли спать, а я еще билась над этой несчастной головоломкой. Передо мной лежали пятнадцать совершенно одинаковых фрагментов пруда. Я брала две детальки и совмещала, потом приставляла другими сторонами. Но как ни вертела, совместить ни один из фрагментов с другим не удавалось. Я взглянула на часы. Полночь. Наверно, я с ума схожу — ну какая разница, закончу сегодня или нет?

Я откинулась на спинку стула и потянулась. Джимми поднялся в спальню час назад, но я не была уверена, что он уже спит. Я понимала, что нам нужно с ним поговорить, но разговор все время откладывала. Эта его медитация… Легко было сказать маме, что он просто развлекается, что это вроде футбола, но на самом деле я так не думала. Я не понимала, зачем ему это и какой в этом смысл. Побыть с собой наедине – это вообще ему не свойственно. Напротив, это мне подавай тишину и покой, а он болтает без умолку.

Я отправилась в ванную, достала из шкафчика лосьон, смочила ватку и протерла лицо. Потом взяла упаковку пилюль - и задумалась. Перед глазами встал тот малыш на высоком стуле, чумазый, улыбавшийся мне – и другой, тихоня, поглощенный рисованием.

И так почти каждый месяц: я смотрела на таблетки и думала, может, стоит поговорить с Джимми? Может, не принимать, просто выбросить в урну, и будь что будет?

Минуту я так стояла и смотрела на упаковку. Под каждой из пилюль был указан день недели. Понедельник, вторник, среда. Среда. Я надавила на пластиковый пузырек, вынула таблетку и положила ее в рот.

 

ДЖИММИ

К тому времени, как я добрался, уже стемнело, и я замучился петлять по этим узеньким извилистым дорогам. Я припарковал фургон и направился к дому. Здание огромное – раньше тут, вроде, была гостиница – еще до того, как сюда перебрались ламы. Захожу, а в холле - высокий тощий парень, одетый во все голубое и бритый наголо. Не из тибетских, но страшно важничает.

— Простите, — говорит, — снимите обувь, если вас не затруднит.

— Нет проблем, — говорю. Оборачиваюсь и вижу: вот я дал маху! У входа рядочком стоят ботинки и туфли, а сверху выведено крупными буквами: «Пожалуйста, при входе снимайте уличную обувь. У нас можно ходить только в тапочках».

Тапочек, разумеется, я не взял. Придется остаться в носках, а на правом у меня здоровая дырка, из которой торчит большой палец. Даже к лучшему, что Лиз нету, — она сгорела бы со стыда. А парень все стоит и ждет, когда я сниму ботинки.

— Надеюсь, — говорю, — у вас тут есть освежитель воздуха.

А он ничего, лицо каменное.

— Меня зовут Вишанаданашонта.

(Или что-то в этом роде — неловко было просить, чтобы он повторил.)

Я говорю:

— Джимми Маккенна, — и протягиваю руку. Но он только кланяется.

— Теперь все, кажется, собрались. Мы садимся ужинать.

— Вот и славно. Я бы сейчас навернул мясца с картошечкой!

Я пошутил — знал ведь, что вся еда вегетарианская, - но он так посмотрел на меня, будто я совсем тупой.

— Да я шучу, ринпоче.

— Я не ринпоче, - говорит, - на самом деле, я послушник. Обеты еще не принес.

— Вроде как в школе?

— Можно и так сказать.

Он открыл дверь. Комната большая, в дальнем конце горит камин, на полу груда подушек, а посередине три деревянных стола, за которыми сидят человек тридцать. Свечки горят, трещат поленья в камине, все так вроде уютно, но мне как-то не по себе.

— Вот свободный стул, — говорит Вишана-как-бишь-его-там.

Я сажусь рядом с каким-то бритоголовым коротышкой — в ухе колец двадцать пять, не меньше. Вишана ставит передо мной миску с супом, мой сосед передает тарелку с ломтями хлеба. Принимаюсь за суп. Надо же, вкусно - ядреный, наваристый, и куча разных овощей.

— Приятель, — говорю коротышке, - передай-ка масло.

А он:

— Это соевый маргарин. Тут все почти веганы .

— Ах, ну да, — говорю. — С инопланетянами веселее, верно?

Молчит. Пробую снова.

— Честно, не знал, что на Веге буддисты. Я-то думал, там все больше мормоны.

Коротышка кивнул и налег на суп, а старик напротив так посмотрел на меня, будто я сам с луны свалился. Чувствую, начинаю малость нервничать. Я на этот семинар так надеялся, но что-то пока дело туго. Смотрю, на том конце стола садятся две женщины — одна из них улыбается мне и, не уверен, может, померещилось, но вроде даже подмигивает.

В общем, тут снова подходит Вишана и спрашивает, хочет ли кто-нибудь еще супа. Я говорю:

— Спасибо, но, пожалуй, оставлю место для второго.

А он:

— На второе будут фрукты.

Меня выручает та женщина.

— Съешьте еще супа, — предлагает она. Судя по говору, дамочка не из простых, но вряд ли англичанка - может, из Эдинбурга, из тех краев. — Вы только приехали, да? Наверно, проголодались.

— Ага, — говорю, и Вишана наливает мне еще половник.

— Спасибо, отменный суп.

— Спасибо, — говорит, — это я готовил.

После ужина мы разобрали чашки с чаем и сели у огня, а Вишана стал рассказывать, как будет проходить семинар. Медитация три раза в день и занятия по утрам, а днем ты свободен. Каждому, кроме того, полагается отдежурить: кто-то готовит еду, кто-то моет посуду и так далее. Я лично завтра к обеду крошу овощи. И все как в лагере у бойскаутов: пить нельзя, курить нельзя, мальчики в одном корпусе, девочки в другом. Я догадывался, что на семинаре у буддистов вряд ли разгуляешься, но тут есть муж и жена, законный брак и все такое — и даже они не спят в одной комнате. По-моему, это как-то чересчур.

— Еще вопросы? — говорит Вишана. Все молчат. Он улыбается. — Главное, о чем мы вас просим: сосредоточенность. Проживите осознанно эти два дня.

Пожалуй, это несложно. Тем более – каких-то два дня.

В девять вечера была первая медитация. Комната для медитаций располагалась в пристройке. Огромные окна, а на полу, как и у нас в Центре, одеяла и подушки. В дальнем углу комнаты - статуя: Будда в позе лотоса, глаза закрыты.

Мы по очереди сняли обувь в прихожей, зашли в комнату и заняли свои места. Мне казалось, я уже малость научился сидеть, скрестив ноги, но в Центре нас так держали не больше двадцати минут кряду. И не знаю, в чем уж тут дело: то ли я вымотался за день, то ли устал с дороги, то ли что еще, но спокойно сидеть я не мог. Вишана велел нам сосредоточиться на вдохах и выдохах, но я все ерзал на месте. И мне казалось, что все это слышат, потому что было жутко тихо — только один парень где-то справа от меня так сопел, будто был подключен к аппарату искусственного дыхания.

И голова моя, голова. Осознаю все и сразу — но не так, как просил Вишана. Мыслей в ней битком, и они носятся, как болиды на гоночной трассе, — жжж, жжж, одна за другой. И одна, самая настырная, возникает снова и снова: какого черта ты тут делаешь? Я не мог забыть глаза Лиз – как она смотрела на меня сегодня утром, когда я уходил.

— Ну, значит, до воскресенья.

— Ты все-таки едешь?

— Я ведь говорил…

— Да, помню. Ладно, желаю хорошо провести время.

Я подошел к ней, чтобы чмокнуть на прощание, но она отвернулась — и вот об этом я вспоминал все время, вместо того, чтобы думать о вдохах и выдохах. Вот она стоит на кухне ко мне спиной, мажет масло на хлеб, и этот изгиб шеи — такое в нем напряжение, словно затаилось что-то. Если б она устроила скандал, запустила в меня этим бутербродом, было бы куда лучше — дело-то житейское: поскандалим да успокоимся. Но так, чтобы все молча — это просто невыносимо.

И тут вдруг медитация закончилась. Мы вернулись в большую комнату. Я думал, мы сядем у огня, познакомимся друг с другом получше, но Вишана всего-навсего объявил нам, что пора идти спать.

— Завтра подъем рано, медитация в шесть утра в комнате для молитв. Спокойной ночи.

Коротышка с серьгами в ушах оказался моим соседом по комнате. И с ним еще другой, высокий, тощий тип с длинными седыми волосами, стянутыми в хвост. Наверно, бывший хиппи. На полу лежали три матраса - я бросил свой спальник и рюкзак на тот, что под окном.

— Джимми Маккенна, — говорю, и протягиваю руку. Высокий пожимает ее.

— А я Джед. Приятно познакомиться. — По говору, похоже, американец.

— Гари, — ответил молодой, отвернулся и стал вынимать вещи из рюкзака.

— Стало быть, вы сюда раньше приезжали?

— Несколько раз, — ответил Джед. — Но я и на других семинарах бываю, не только у буддистов. Думаю, все надо попробовать.

— Верно, и то дело: человек не обязан болеть всего за одну команду. А ты, приятель?

Гари водружал статуэтку Будды на полочку над матрасом. Он ответил, не оборачиваясь.

— Я уже третий год приезжаю.

— Да теперь ты, должно быть, корифей медитации. Боже, до чего мне это дело сегодня туго давалось: мысли так и скакали, так и прыгали.

— Бывает, — сказал Джед. — Лучше просто принять это.

— Похоже на то. Мне поначалу медитация вообще не давалась, я даже думал, что ничего не выйдет. И понимаешь, на тебе — только вроде стало получаться…

Джед рассмеялся:

— Ну все, старик, это конец света.

Я вынул из рюкзака недопитую бутылку «Бэллз» .

— Хочешь глотнуть?

Джед поднял ладонь.

— Ого, это же отрава. Теперь ясно, почему тебе так трудно сосредоточиться.

— Да перед медитацией я и не пил. Это так, перед сном.

— Дело твое, но ты без этого не можешь успокоиться. Почти зависимость.

— Послушай, приятель, я ведь не пьяница какой-нибудь. Просто люблю пропустить рюмочку, понимаешь?

Джед поднял обе руки.

— Пожалуйста, дело твое. Я только хотел сказать, что в мыслях от этого яснее не будет. А мы сюда для того и приехали, верно?

Я забрался в спальный мешок и пару раз приложился к бутылке. Обжигающее виски полилось по горлу. Стало теплее, и усталость придавила меня. Зачем я сюда приехал? Черт разберет.

Утром, когда я проснулся, в голове была та же муть. Без четверти шесть меня разбудил колокольчик — он трезвонил, казалось, над самым ухом. Сперва я решил, что это какая-нибудь учебная пожарная тревога, а потом вспомнил: как же медитация. А шли бы они. Я повернулся на другой бок и снова уснул. И вдруг — открываю глаза, вижу Джеда, и солнечный свет льется в окно.

— Господи, который час?

— Без четверти девять. Через пятнадцать минут занятие. Я вот подумал, ты, может, хотел бы придти.

— Спасибо, старик.

Я выбрался из спальника, напялил одежду, побрызгал на лицо холодной водой и спустился вниз — как раз успел до начала занятий перехватить тарелку кукурузных хлопьев и чашку чая. Все уже были в большой комнате: кто сидел на стульях, расставленных полукругом, кто на полу, скрестив ноги. Напротив нас в позе лотоса сидел Вишана. За спиной у него стояла большая ваза с лилиями.

Я схватил подстилку и уселся позади всех. Изо рта несло, как из птичьей клетки: не то чтобы вчера я хлебнул лишку, просто мне утром, чтобы очухаться, нужно выпить чашки три чая, а я тут я выпил только одну. И зубы не успел почистить, а в них застряли кусочки хлопьев - я все пытался вытолкнуть их языком. Задница совсем затекла, и я почти полностью отключился и стал глядеть в окно – а там деревья качались на ветру. Деревья - они просто чудесные, и листья — золотые, желтые, багряные. До чего люблю осень, люблю эти цвета. Я даже хотел выкрасить в эти тона одну из комнат в нашем доме — по-моему, в спальне было бы в самый раз. Но Лиз идея не понравилась. Вот такая она, судьба маляра: красишь стены в домах у разных людей, но никто не позволяет тебе выбрать цвета. Да мне и начхать в общем-то - работа такая. И все равно это удовольствие - видеть, как грязная стена постепенно становится чистой и аккуратной. Просто следить за кистью, водить ею по стене, оставляя одну за другой полосы краски, — это уже радость. Я двадцать лет крашу стены, но по-прежнему считаю, что это здорово.

Вдруг понимаю, что в комнате тихо: Вишана молчит, и все смотрят на меня.

— Джимми?

— Простите, ринпоче, я задумался. Что вы сказали?

— Я спросил, как вы медитировали вчера и сегодня, как успехи?

— Говоря по правде, пока трудновато.

— Почему?

— Мысли так и скачут. Не могу сосредоточиться. А я уж было решил, что у меня стало получаться…

— Такое бывает. Просто нужно высидеть. Я заметил вчера, что вам было не совсем удобно. Садиться на пол вовсе не обязательно. Возьмите стул, может, будет легче.

— Я думал, так правильнее. В Центре нам велят сидеть на полу, чтобы мы не теряли связь с землей.

Вишана улыбнулся. Все равно, не нравился мне он чем-то. Может, английский этот его акцент, или что он разоделся, как тибетский, хотя сам не из Тибета, — не знаю, в чем тут дело, но только меня от него уже воротило.

— Верно, это идеальная поза. Но не забывайте: на востоке привыкают к ней с детства. Там в домах нет стульев.

— Слыхал об этом.

— Нельзя рассчитывать, что за короткое время вы научитесь сидеть правильно. Иногда лучше на время забыть про позу лотоса. Главное, чтоб было удобно, так легче сосредоточиться.

— Ладно, я попробую.

— И я тоже, если можно.

Это сказала та женщина, которая обратилась ко мне вчера за ужином. Когда мы медитировали, она сидела по-восточному.

— Если так долго сидеть, у меня начинает болеть спина. Может, я слишком зациклилась на том, чтобы сидеть правильно.

— Вам решать, — говорит Вишана.

Потом, в перерыве на кофе, эта женщина подошла ко мне и села рядом. Высокая, коротко стриженная, с огромными серьгами. Я не мог бы сказать, сколько ей лет — тридцать пять, сорок пять или около того. Одета во все черное, только на плечах цветастый платок.

— Я Барбара, — говорит.

— Джимми Маккенна.

— Из Глазго?

— Точно так, я и мой говор.

— Я жила в Глазго три года. Мне город очень понравился. Прекрасная архитектура.

— А где сейчас живешь?

— В Эдинбурге. Я там родилась и выросла.

— Эдинбург тоже ничего. Энн Мари нравится ваш замок, а когда она была маленькая, мы ездили в Музей детства. Теперь-то она уже подросла.

— Энн Мари твоя дочь?

— Ну да.

— А сколько ей лет?

— Двенадцать. В этом году пошла в среднюю школу. А выглядит она даже старше. Высокая слишком для своих лет. А у тебя дети есть?

— Нет. — Берет чашку. — Пойду отнесу. Похоже, сейчас начнут. Потом еще побеседуем.

— Ладно.

На следующем занятии Вишана рассказывал про реинкарнацию. Вот чего я никак не мог толком усвоить. По-моему, раз уж ты помер, так помер. Мне казалось, что сказки про ад и рай и воскресение из мертвых, на которых я вырос, — это чушь та еще, но по сравнению с реинкарнацией там полно здравого смысла. То есть, по крайней мере, ты — это ты, сначала живешь тут на земле, потом где-то еще. Все просто. Но если твоя душа все время переселяется, почему же ты не помнишь, кем был в прошлой жизни? Или ты каждый раз другой человек?

Почему-то раньше, когда я приходил к ламам, меня это не волновало. Я знал, что они во все это верят, но ни о чем не расспрашивал. Приходил себе, медитировал, пил чай и шел домой — и мне этого хватало. Мне с ними было уютно - они такие чудные, и от их взгляда делается хорошо на душе. Но этот парень, Вишана… Он, конечно, не виноват, только с ним все не так. В общем, сидел я, смотрел на деревья в окне, в животе у меня урчало, и я все думал, скорее бы обед.

Опять нам дали суп — тот самый, что не доели вчера за ужином, только едва разогретый. Терпеть не могу, когда суп чуть теплый, но остальным было все равно: одни молча уплетали свою порцию, другие обсуждали реинкарнацию.

— Как ты думаешь, Элис, кем ты была в прошлой жизни? — говорит одна полная дама, крашеная брюнетка с растрепанными, как у ведьмы, волосами.

— Клеопатрой, — отвечает ее приятельница, убирая свои пряди, чтобы в суп не попали. Странно, почему-то у всех тут волосы либо длинные и непослушные, либо стрижены почти под ноль.

— Ну-ну, — говорит брюнетка. — Все считают, что были Клеопатрами. Никто не хочет быть как все.

— Могу я помечтать? Ну, а ты как? — спросила Клеопатра, кивая в мою сторону. — Что делал в прошлой жизни?

— А черт его знает. Если честно, я вообще не понимаю, что это за зверь такой, реинкарнация.

Тут они расхохотались.

— Чего захотел, — говорит Элис. — Если б ты все понимал, тебе бы тут нечего было делать!

Я не мог понять, надо мной они смеются или нет, но тут меня выручил Джед. Он сказал медленно и серьезно:

— Дело вовсе не в том, откуда мы пришли. Дело в том, куда мы идем.

Гари оживился.

— Верно. Неважно, кем ты был в прошлой жизни, — главное, кем станешь в следующей.

— А я-то думала, надо жить настоящим, — сказала Барбара.

Приятельница Элис перестала есть и подняла ложку, как бы всех благословляя.

— Воистину, настоящее включает в себя и прошлое, и будущее. Нужно связать их воедино.

— Аминь, о мудрейшая, — сказала Элис. — Неужто на тебя просветление снизошло? Поздравляю, Ширли.

— Зови меня Клеопатрой, — ответила та и снова принялась за суп.

До дежурства оставался еще целый час, и, чтобы как-то убить время, я решил прогуляться. Кругом было жутко тихо и красиво: холмы, невозделанные поля, на которых пасутся овцы, деревья в осенней листве. Не часто мне доводится так вот гулять. Иногда выпадает работа за городом, но то другое дело: ведешь машину, следишь за дорогой, да еще ребята галдят, музыка на полную катушку - тут не до пейзажа.

После того разговора за обедом мне полегчало. Элис и ее подруга меня рассмешили. И они, похоже, не понимают что к чему. Может, не такой уж я тупица. Вообще, меня это всегда волновало, я бы даже сказал «возбуждало», если бы слово не намекало на интим; здорово слушать, как люди обсуждают разные идеи, интересуются тем, что непонятно. На работе ребята засмеяли бы меня с потрохами, если б я только заикнулся о чем-то серьезном. С Джоном говоришь про футбол, с Лиз - про Энн Мари, домашние дела и все такое. А о том, что в это не умещается, поговорить и не с кем.

Все, попадись мне еще хоть одна чертова морковка - не знаю, что с ней сделаю. Видеть эту морковь больше не могу. А в углу кухни, в корзине, ее целая гора — да меня самого в этой корзине вынесут вперед ногами. Не то чтоб меня ломало нарезать пару-тройку овощей, дело не в этом. Просто разве нельзя было поручить людям то, с чем они лучше справятся? Вот, скажем, тощая девчонка (и у этой по сто колец в каждом ухе) таскает поленья для камина. Я предложил ей: давай, помогу, - а она так на меня посмотрела, будто я под юбку ей полез. Но поленья тяжелые, так что ей приходится таскать по одному, а я бы управился махом, в пять минут. Мне нравится рубить дрова, и я знаю толк в этом деле: я как-то целое лето работал на лесоповале в одном местечке к северу от Глазго.

А вот шинковать морковку — это уж точно не мой талант. Господи, да в каждую морковину просто вцепиться надо, чтоб она не скатилась с доски. Только заносишь нож, как она выскальзывает из-под пальцев. Да и кружочки получаются у меня, прямо скажем, не самые ровные. И от ножа толку ноль, тупой как задница. И вот, пожалуйста: через минуту я уже похож на какого-нибудь героя из «Бешеных псов» .

Барбара обернула мою руку чистым полотенцем, но вскоре на нем проступила кровь.

— Сильно порезался. Зажми-ка рану, держи крепче. Тут где-то должна быть аптечка.

Появился Вишана и повел меня в комнатку за кухней, где достал зеленую коробку, битком набитую пластырями и бинтами. Он занялся раной, а я отвернулся - не могу на такое смотреть.

— Плохо дело. Надави покрепче и держи так пару минут, надо замедлить кровотечение. Потом я все промою и обработаю рану. Держи как следует.

— Держу.

— Как это тебя угораздило?

— Резал морковку. Надеюсь, никто не обнаружит чей-то пальчик у себя в тарелке. Вегетарианцы все-таки.

— Нам не привыкать, — он слегка улыбнулся. — Похоже, ты не мастер шинковать морковку. Или мясного захотелось?

— Вообще-то, я лучше бы дров наколол. Почему людям не поручают то, что они делать умеют?

Вишана медленно размотал полотенце. Кровь еще текла, но уже не так сильно.

— Так-то лучше. — Он промокнул рану ватой. — Немного будет жечь.

Не шутил.

— Значит, Джимми, ты считаешь, что все должны выбирать, где им дежурить?

— Так бы, может, толку было больше. Вон та девчонка, к примеру, рубит дрова…

— Думаешь, она должна была резать морковь?

— Не обязательно резать, она могла бы делать что-то еще, с чем лучше справляется.

Вишана распечатал пакет и вынул бинт.

— Скажем, чистить туалеты?

— Бросьте, я этого не говорил…

— Ты же предлагаешь: пусть каждый выполняет ту работу, к которой привык. А женщины, как правило, моют туалеты.

— Я вовсе не хотел унизить женщин. Просто иной раз нужна сила.

— А иной раз нужно что-то еще.

Он туго затянул бинт.

— Джимми, я тебя понимаю, но мы распределяем задания случайным образом. И не справедливости ради. Просто появляется шанс чему-то научиться, когда выполняешь трудную работу, а не ту, с которой легко справиться. — Он улыбнулся. — Подумай над этим. Пока будешь крошить то, что осталось.

Но, вернувшись на кухню, я обнаружил, что Барбара почти управилась без меня.

— Спасибо, — говорю. — Что еще надо делать?

— Да все уже готово, — отвечает она, пересыпая остатки морковки с доски в большую миску. — Отнеси-ка Саймону, пусть варит.

— Слушаюсь.

Она нарезала морковку так меленько, аккуратно — не то, что я, тяп-ляп.

— Как ты здорово все нарезала-то. Да еще таким тупым ножом — как ты это сумела?

Барбара вытирала тряпочкой доску и стол. Она обернулась.

— А я наточила. — И она указала на большую электроточилку на дальнем конце стола.

— Надо же, эту штуку я и не приметил.

Как можно было ее не увидеть? Но, разумеется, поискать точило мне и в голову не пришло. Вишана, конечно, говорил красиво, но вот в этом все дело, разве нет? Женщина догадается поточить нож, а мужик так и будет строгать тупым, пока сам не порежется.

Тем вечером в комнате для молитв я просто сидел и слушал дождь. Я устал, и все, что случилось за два дня, так и кипело внутри меня: новые люди, непонятные идеи, Вишана и эта долбанная морковка — я смертельно устал от всего этого. Я решил не садиться по-восточному и устроился поудобнее на стуле, как советовал Вишана; вскоре поймал себя на том, что пальцами барабаню по ноге в ритме дождя. Тогда я положил руки на колени, расслабился и стал слушать. В комнате для молитв крыша была стеклянной, и слышна была каждая капля: одни стучали — «кап-кап», другие — «тук-тук», третьи — «дум-дум» — будто вот-вот пробьют стекло. И почему-то я стал слушать шум дождя, стук капель по крыше — не то чтобы вслушивался, я ничего не делал, просто сидел. Порой дождь принимался лить сильнее, порой поднимался ветер, и капли тихо шуршали по крыше, будто на ней возился какой-то зверек.

И мне казалось, что дождь живой и все в комнате словно исчезло, я никого не видел, ничего не слышал. Остались только мы двое — я и дождь.

Холодная. Просто ледяная — моя Лиз. Энн Мари, похоже, не заботило, где я был: на семинаре, на футболе — все едино.

— Пап, привет.

— Привет, доча. Скучала?

— А ты уезжал? То-то я думала, почему тебя не видно. Как успехи? Уже летаешь?

— Очень смешно. Продолжай в том же духе, и тебя позовут в «Фаст шоу» . А где мама?

— Ванную чистит.

Запах хлорки означал только одно: дела плохи. Чудно — когда Лиз выходит из себя, она все заливает хлоркой. Из ванной так и несет. Идешь на запах — а там она, в резиновых перчатках по самые уши, скоблит отверстие в раковине старой зубной щеткой. Когда мы только поженились, я думал, она просто жуткая чистюля. Но потом смекнул, что за хлоркой наступает затишье, а после затишья — буря.

Скрепя сердце, я приоткрыл дверь и заглянул в ванную.

— А вот и я.

Тишина. Только щеткой елозит. Господи, от эмали-то ничего не останется.

— Хотел чайку заварить. Ты будешь?

Молчание.

Слава богу, к вечеру она малость оттаяла. И все-таки странно было вернуться. После того места, где я пробыл два дня, дом вдруг показался мне невозможно тесным, и я смотрел на него другими глазами - стал замечать то, на что прежде и внимания не обращал. К примеру, настенный календарь в кухне: на нем фотографии животных, и на сентябрь — полярный медведь. Ну почему полярный медведь, в сентябре-то? Хотя раньше об этом я и не думал.

Сели обедать.

— Вкуснятина, — сказал я, уплетая за обе щеки.

— Обычные макароны с курицей.

— Спасибо, что не с овощами.

— А что, пап, кормили там плохо?

— Нет, доча, все было съедобно. Но мама у нас куда лучше готовит.

— A y них есть повар?

— Нет, мы сами стряпали. Вишана давал всем задания. Мне пришлось крошить морковь — просто горы моркови.

— А кто там был, пап?

— Разные люди. Со мной в комнате жили два парня, Гари и Джед. Джед ничего себе. Гари немного замороченный, но тоже ничего.

— И чем вы занимались целых два дня? Медитировали? — Впервые Лиз о чем-то спросила.

— Еще морковку шинковали. Ну, ходили на занятия. И прогуляться, подышать свежим воздухом тоже время было. Там, кстати, очень красиво, и тишина кругом. Съезди в следующий раз. Через месяц, кажется, будет еще семинар.

— Это вряд ли. Довольно и того, что один из нас витает в облаках.

— Пап, а можно я поеду?

Я хотел сказать «конечно», но Лиз сверкнула глазами.

— Доча, посмотрим. Поговорим ближе к делу, ладно? Давай-ка мы с тобой расправимся с посудой, а потом посмотрим видик. Идет?

Пока мы с Энн Мари мыли посуду, внутри меня все просто кипело. Снова и снова я вспоминал этот тихий голос. Ну почему нельзя дать мне шанс? Неужели надо вести себя так, будто ей виднее? Лиз всегда была для меня авторитетом — это не значит, конечно, что я во всем ее слушаюсь, но из нас двоих она самая разумная. И как-то так повелось — мы столько лет уже вместе, и если речь идет о чем-то важном, я всегда ей доверяю. К примеру, именно ей захотелось купить квартиру. Я был бы не прочь просто снимать - зачем лишний раз морочиться? Но ей хотелось иметь собственный угол. И вот она выяснила, что почем, и отправилась в строительную фирму. И была права. Когда-то мы ютились в однокомнатной клетушке, а теперь у нас отличная просторная четырехкомнатная квартира, и выплаты по ссуде куда меньше тех денег, которые моя сестра отдает за муниципальное жилье, притом не самое шикарное.

Так повелось уже давно, и она до того привыкла все решать, что теперь думает, будто права абсолютно во всем. Хотя вот в этом она ни черта не смыслит, ей плевать на медитацию, и вообще на всех в этом Центре. Впрочем, согласен, она и не обязана интересоваться, это ее дело — но почему нельзя просто смириться с тем, что меня это волнует? Почему надо вести себя так, будто ей виднее?

Ради Энн Мари, однако, я старался держать себя в руках. Вечер прошел тихо, посмотрели видик, потом, как обычно, пили чай. Но когда мы с Лиз остались одни, стало ясно, что все трещит по швам. Как-то мне стало не по себе. Не так уж часто я уезжал на выходные — если только на футбол с ребятами, но всякий раз возвращался домой с радостью, мог поделиться чем угодно и, разумеется, ждал, когда мы, наконец, ляжем в постель. А теперь я почему-то долго сидел в ванной: принял душ, потом сто лет чистил зубы, топтался на месте, - словно надеялся, что, пока выйду, она уснет. Но она, конечно же, еще не спала.

Когда я лег рядом с ней, мороз стал еще крепче. Мне на самом деле особенно и не хотелось, но я решил, что надо сделать над собой усилие. Только прикоснулся к ней – она откатилась на самый край. Тогда я повернулся на другой бок и сказал: «Спокойной ночи». И она мне: «Спокойной ночи».

На следующей неделе на нас свалилось много работы. Дом оказался большой, и чтобы успеть к сроку, мы вкалывали допоздна. Хозяином дома был один парень, поп-звезда - их группа была пару лет назад страшно популярна. Всем, однако, заправляла его подружка — ему-то было наплевать с высокого дерева, он просто подкидывал деньжат. С другой стороны, почему бы нет - все равно у них добра этого, похоже, куда больше, чем надо.

Чудная это штука — работа. Все твердят, что мечтают выиграть в лотерею и бросить работу, но мне часто кажется, что я по-настоящему счастлив, когда работаю. Здорово, что можно делать что-то полезное и при этом не особенно напрягать мозги. А тот семинар на выходных — все бы ничего, но мозги совсем спеклись. Такая толпища народу. И эта чертова медитация. Или скорее мои потуги медитировать. Единственное, что меня порадовало, — когда в последний вечер я слушал шум дождя. Просто сидел и слушал.

Оно и к лучшему, что мы с Лиз на неделе почти не виделись: домой я приходил уставший как собака, успевал только поужинать и развалиться на часок перед телеком, а там уже пора было спать. За это время как раз все успокоилось. Мы обо всем как будто забыли: некогда было скандалить. Вечером в пятницу мы с Полом и его женой договорились пойти куда-нибудь поужинать. В тот день мы закончили красить около двух, и я освободился раньше обычного, так что пришел домой первым. Поставил в вазу на кухне букетик фрезий – купил его по дороге. Это любимые цветы Лиз — ей нравится запах. Заскочил в душ, а потом решил прилечь. На меня вдруг навалилась страшная усталость… А когда я открыл глаза, увидел Энн Мари.

— Что такое?

— Уже пять часов, пап. Мама через полчаса будет дома.

— Пять часов! Я, похоже, проспал полдня.

— Ты храпел на весь дом. Вы идете в ресторан или нет?

— Идем, доча. Погоди, дай приду в себя. Терпеть не могу спать днем.

— Хочешь чаю? Я заварю. Потом я к бабушке, с ночевкой.

— Спасибо, доча.

Энн Мари принесла чашку чая, поставила ее на журнальный столик и ушла. Я попивал чай, приходя помаленьку в чувство, когда дверь открылась и в комнату заглянула Лиз.

— Посмотрите-ка: спящий красавец.

— Ты чего-то рано.

— Мистер Андерсон сегодня добрый, отпустил в полпятого, к тому же завтра выходной. А с тобой что стряслось?

— Да я вообще был никакой. Прилег на десять минут, а проснулся — и дочь говорит, что уже шестой час.

— Она ушла к бабушке?

— Ага. Когда надо за ними заехать?

— Энджи мне звонила на работу. Шован приболел, так что они сегодня никуда не пойдут.

— Сильно заболел?

— Нет, наверное. Температура чуть поднялась, может, в садике что подхватил. Ты ведь знаешь Энджи: ребенок раз чихнет — и она уже к врачу.

— Хочешь, сходим вдвоем?

— Пожалуй.

Лиз села на постель спиной ко мне. Подол юбки съехал вверх, обнажив колени. И снова я видел этот изгиб шеи, эту линию плеч сквозь пряди волос. Уже больше недели прошло. Я потянулся к ней, коснулся шеи. И придвинулся ближе.

— А хочешь, останемся дома. Закажем что-нибудь в китайском ресторане. В холодильнике бутылка вина.

— Ну…

— В конце концов, мы до завтра одни…

Она повернулась ко мне, и я по глазам понял, что можно.

Потом мы сидели в кровати и пили вино. Я обнимал ее свободной рукой.

— Так почему ты всю неделю торчал на работе допоздна? Вроде говорил, что надо покрасить всего пару комнат.

— Говорил, а потом эта девица начала крутить - то ей надо одно, то другое, то так покрасьте, то эдак. А стены в гостиной велела выкрасить в бледно-желтый, чтоб сочетались с ее новыми штанами от Версаче.

— Шутишь.

— Вовсе не шучу. Штаны кожаные, в обтяжку — видела бы ты, как пялился на них малыш Бобби — я думал, пора вызывать неотложку.

— Сколько же у людей денег! Ума только нет.

— Ну да, а нос везде надо сунуть. С другой стороны, и нам чего-то перепадает. Но канитель-то была по другому поводу.

— По какому?

— Выбрали подходящий колер, покрасили, все отлично, начинаем класть второй слой — и тут ее высочество передумали. Ей, видите ли, надоели те штаны, она купила новые, так что извольте перекрасить стены в лиловый цвет.

— Врешь!

— Честное слово. Нам так сказал ее парень. Он самолично принес штаны, чтобы мы подобрали цвет, — ей самой было некогда. В субботу у них вечеринка, так что все нужно было закончить. Он говорит: «Женщины, что с них возьмешь». А Бобби ему: «Точно, моя такая же. Купит себе новый топ в "Уот Эврис" и тут же ремонт на кухне затевает».

— Все ты врешь, Джимми.

— А ты видела, во что у них превратилась кухня, когда Айрин купила пятнистые лосины? Бобби неделю маялся, пока все пятна нарисовал.

Она захихикала и ткнула меня в бок.

— Эй, больно.

— Прости. Нет, чтоб гостиную — в лиловый цвет…

— Хочешь сказать, если б я такой же был богач, ты не велела бы красить стены в цвета твоих нарядов?

— Джимми, если б ты такой же был богач, ты женился бы не на мне, а на ком-нибудь из «Спайс Герлз».

— Вот славно было бы.

— Ты о деньгах или о женитьбе?

— Для меня и ты хороша. Но все равно, «Спайс Герлз» — это вчерашний день. Надо жениться на Бритни Спирс.

— Уж скорей Бритт Экланд тебе пара. Хотя, вообще, если у меня куча денег, зачем мне дом. Я тогда жила бы на природе, где-нибудь на необитаемом острове. Никакой одежды — носила бы только платья из шелка, типа сари…

— Ох, ну хватит, хватит. — Я поерзал. — Черт! Вино пролил!.. Чтоб меня!..

— Как — опять?

Я до того был рад, что мы с Лиз помирились, что про семинар и думать забыл, - но во вторник, когда пришел в Центр, пришлось о нем вспомнить. В начале занятий ринпоче говорил несколько слов и проводил медитацию, а потом мы усаживались кружком, пили чай и болтали о том, о сем. Можно было спросить о чем угодно, обсудить любые трудности, а если ты не хотел привлекать к себе внимание, то мог поговорить по-тихому.

В общем, пока мы медитировали, я подумал: до чего тут все иначе, не так, как было на семинаре. Едва я услышал голос ринпоче, как сразу успокоился и сосредоточился на вдохах и выдохах. Это просто. Я здесь как дома. Потом все хотел поговорить с ним об этом, только не при всех. А он будто знал — повернулся ко мне и спросил:

— Джимми, как прошел семинар?

— Со скрипом, ринпоче, — ответил я. — Многовато морковки.

Все рассмеялись.

— Значит, ты выбрал оранжевый путь к просветлению — тебя ждет светлое будущее.

— Похоже на то.

Он ничего больше не сказал, просто посмотрел на меня и улыбнулся. Все ждали, что я отвечу. Я поглядел на них и снова обратился к ринпоче:

— Я про медитацию. Мало что получалось. Я вот хотел узнать…

Он все смотрел на меня.

— Я вот думаю, почему здесь я могу медитировать — не хочу сказать, что совсем без труда, но хотя бы чувствую, что дело движется, — а там все без толку. Я всю дорогу ерзал на месте, не мог успокоиться, мысли так и скакали. В конце концов, просто стал слушать, как дождь стучит по крыше.

— Скажи, Джимми, что ты делал, когда слушал шум дождя?

— Говорю вам, ринпоче, ничего не делал, просто сидел, слушал, как по крыше стучат капли, — в голове было совсем пусто.

— Чудесно!

— Но я думал, надо следить за вдохами там и выдохами, осознавать дыхание.

— Джимми, может, ты вместо этого осознавал стук капель.

Он потянулся ко мне и слегка коснулся руки — всего на мгновение. Но у меня к горлу вдруг подкатил ком - я боялся, что разревусь. А он смотрел на меня и улыбался так тихо, волшебно, словно во всем мире только мы вдвоем остались.

По дороге домой я разглядывал капли дождя. Странно, тут через день льет дождь, не мудрено привыкнуть, но мне теперь казалось, что я раньше этих капель и не видел. Но где ж мне было увидеть. Разве станешь слоняться по городу, разглядывать капли — народ решит, что ты в уме повредился. Но вот теперь я стою у живой изгороди и разглядываю капельку на листе. Вижу на нем прожилки — маленькие такие прожилочки. Откуда они взялись? Понятия не имею. Не знаток я по части листьев и растений — просто не волновало меня все это. Но ринпоче был прав: это и впрямь чудесно.

Когда я вернулся, Лиз смотрела телевизор — какую-то передачу про дизайн помещений. Я чмокнул ее в макушку и обогнул диван, проходя в кухню.

— Будешь чай?

— Только что пила. Тебе звонили - какая-то Барбара, с семинара.

Она повернулась и посмотрела мне в глаза.

— А что хотела?

— Не сказала — она номер оставила, просила перезвонить. Судя по номеру, в Эдинбург.

— Ладно.

— Не знала, что ты кому-то давал свой телефон.

— Я не давал. Может, она по справочнику нашла. Или узнала у секретаря на семинаре.

Я вышел в прихожую и набрал номер.

— Это Барбара?

— Да. Джимми?

— Точно так.

— Как твоя рука?

— Порядок — все оказалось не так страшно.

— Прости, что побеспокоила. Я просто хотела узнать: вы работаете в Эдинбурге?

— Мы? Работаем?

— Да. Вы, кажется, делаете ремонт?

— А, вот ты о чем. Нет, мы в основном работаем здесь, заказов больше чем достаточно. Пару раз ездили в Стерлинг, но чтоб в Эдинбург – такого не помню.

— Я ищу мастера: у меня в квартире давно пора сделать ремонт. Я все откладывала, потому что работаю в основном дома, а тут надо впускать к себе каких-то чужих людей… В общем, было бы здорово, если б ты взялся за эту работу. Разумеется, я заплачу побольше, чтобы возместить расходы на дорогу.

— Пока даже не знаю, что ответить. А когда планируешь начать?

— Сами решайте, как вам удобнее. В любое время в течение ближайших двух-трех месяцев. Было бы здорово, если бы вы успели что-то сделать к Рождеству, но спешки никакой нет. Вы сейчас очень заняты?

— Есть пара заказов на эту неделю, и потом будет еще одна денежная работенка.

— Ты не мог бы подъехать, скажем, в конце недели? Осмотреть все на месте, оценить стоимость работ. Разумеется, я возмещу расходы.

— Ладно. Думаю, в пятницу мы освободимся до полудня… наверное, смог бы приехать в пятницу в середине дня.

— Отлично.

Я не очень хорошо знаю Эдинбург, но без труда нашел ее дом в переулке неподалеку от Мэдоуз. С виду обычный многоквартирный дом, каких полно и в Глазго. В подъезде темно, входная дверь выкрашена в мутно-зеленый цвет. На двери табличка с тартанами, на которой написано: «Твиди», ниже — лист картона, на нем напечатано: «Б. Меллис». Звонок старинный, с веревочкой, и звук у него приятный. Я слышал, как Барбара шла к двери: ступала она тяжело, хотя весит вроде немного, и при каждом ее шаге что-то позвякивало.

Она открыла дверь - на ней были малиновые лосины, длинный мешковатый свитер и на руках много тонких металлических браслетов.

— Привет, Джимми. Рада тебя видеть.

Я переступил через порог, и она поцеловала меня в щеку.

— Проходи, соображу нам по чашечке кофе.

Она провела меня в гостиную — просторную комнату с красивым карнизом под потолком. Диван с бархатным покрывалом и пара больших круглых подушек — вот и вся обстановка. И еще в нише - внушительных размеров статуя Будды, окруженная свечками.

— Боже мой, зачем тебе семинары - ты сама тут можешь устроить собственный центр.

— Пожалуй. Славный, правда? Приятель из Индии привез для себя, а потом оказалось, что его некуда ставить. А меня он как-то успокаивает.

— Понятно.

— Ты не голоден?

— Я перекусил, прежде чем выехать. Но чаю охотно выпил бы, чашечки эдак две.

— У меня есть только «Эрл Грей» и травяной.

— Нету карамельного? Или «Шотландского»?

— Увы.

— Ладно, тогда «Эрл Грей». С молоком, без сахара.

Когда она вышла, я осмотрел стены. Покрашены в основном на совесть, хотя цвета тусклые, мрачные, а карниз грязно-бежевый. Если нужно все просто немного подновить, в гостиной хватит и двух слоев краски. Но прихожая - просто жуть: стены темно-зеленые, да еще этот красный ковер. Никогда не понимал, почему люди красят прихожие в мрачные цвета, там и так света мало.

— Мастер задумался?

Барбара поставила поднос на столик с толстыми ножками, который вытащила из-за спинки дивана. На подносе стояли две чашки и блюдце с печеньем.

— Что нужно покрасить?

— Для начала эту комнату, спальню и прихожую. В кухне и ванной недавно сделали ремонт, там все в порядке. Есть еще мой рабочий кабинет, но это не срочно.

— А кем ты работаешь?

— Я занимаюсь научными исследованиями. То есть сама ничего не исследую, просто составляю отчеты. Проверяю данные, нахожу статистику и все такое. Ты что-нибудь слышал о гомеопатии?

— Если честно, нет. Но Лиз что-то покупает в «Бутс» — лекарства от простуды или что-то в этом роде.

— Вот-вот, их многие покупают.

— Похоже на то. Насчет покраски — ты уже выбрала цвета?

— Пока думаю. Здесь, наверное, подойдет что-нибудь нейтральное - главное, чтобы светлое. В спальне, может, голубое с сиреневым оттенком. А прихожую хорошо бы выкрасить в оранжевый: этот цвет меня просто лечит, и мне кажется, он создает уют.

— Наверно, ты хотела еще ковер поменять.

Она посмотрела на меня с недоумением, а потом расплылась в улыбке.

— Да-да. Здесь красный цвет не особенно к месту. Да, пожалуй, я его выкину. Куплю совсем маленький коврик. Тут лакированный паркет — не понимаю, зачем они положили ковровую дорожку.

— «Они» — это кто?

— Бывшие хозяева, Твиди — их табличка висит на двери, вдруг для них будут письма. Кстати, и входную дверь тоже надо бы покрасить. В ярко-красный, чтобы все по фэн-шуй. Я поэтому еще не повесила медную табличку — хотела сперва дверь перекрасить.

— Ты давно тут живешь?

— Три месяца. Ну что, берешься?

— Ну, стены подновить - это дело несложное. Пару раз пройтись тут и в спальне, и три раза в прихожей, чтобы закрасить темную краску. Но я должен с братом посоветоваться — мы ведь еще не работали так далеко от дома.

— Значит, ты работаешь вместе с братом?

— Точно так. Раньше работали на других, а девять лет назад начали свое дело, и ни разу не пожалели. Заказов хоть отбавляй, и почти все через знакомых. Один парень у нас на ставке, а если много работы, зовем еще кого-нибудь.

— Выходит, вы преуспеваете.

— Грех жаловаться. Давай так: на этой неделе я пришлю смету с учетом расходов на дорогу и поговорю с Джоном. Если он будет согласен и если тебя все устроит, мы могли бы начать через понедельник.

— Отлично. Спасибо, Джимми. Я с удовольствием заплачу, сколько будет нужно. Я просто не могла смириться с тем, что какие-то непонятные люди будут шастать у меня по дому.

— Извини, Барбара, значит, придется отказаться.

— То есть как?

— Если не хочешь, чтобы непонятные люди шастали по дому, не стоит звать меня и братца моего Джона — непонятнее нас вряд ли кто сыщется.

Странное это место - Эдинбург. Всего час на машине от Глазго, а будто другая страна. Или даже другая планета. То есть там чувствуешь себя иначе — то ли воздух чище, свежее, то ли что еще. И погода иная: дождь льет не так часто. Там холоднее — и при этом больше солнца. Когда я начал там работать, у меня и самочувствие улучшилось. Думал, буду страшно уставать в дороге, но мне это, напротив, даже начало нравиться. Как правило, я был сам по себе — так получилось. Пару дней мы работали вместе с Джоном и Бобби, сделали основное, покрасили потолки и стены, а потом они взялись выполнять срочный заказ в Джорданхилле: у одного парня, которому мы делали ремонт, на чердаке лопнул бак с горячей водой, и весь дом залило так, что мама не горюй.

Вот и вышло, что к Барбаре стал приезжать только я. Хотя много над чем надо было потрудиться — к примеру, она хотела выкрасить карниз в разные цвета. Мне на самом деле такая работа по душе, хотя Джона она просто с ума свела бы.

— Ничего, что ты один мотаешься в Эдинбург?

— Ничего, даже рад сменить обстановку.

— Но устаешь, наверное, за рулем сидеть-то.

— Может, стоит уезжать оттуда попозже, тогда дело пойдет быстрее.

— Не сомневаюсь, что эта Барбара заварит тебе чайку.

— Мне бы лучше рыбки на ужин.

— А если правильно разыграть карты, может, еще что-то заварится.

— Да иди ты, она не в моем вкусе.

— Она все-таки женщина, верно? Может, помедитируете тет-а-тет.

— Хватит, говорю тебе.

Сначала я думал, а что если, и, правда, я малость ей приглянулся. В конце концов, как-то чудно приглашать мастера в Эдинбург из самого Глазго. Но даже когда я остался один, никаких намеков на это дело не было и в помине. По утрам, когда я появлялся, Барбара приносила мне чаю, а потом оставляла работать. Она всегда предлагала мне что-нибудь на ланч, но я все равно выходил подышать свежим воздухом – не люблю торчать весь день в четырех стенах, - и покупал себе рогалик или жареной картошки. Сама она почти все время сидела за компьютером у себя в комнатке. Иногда я слышал, как она говорит по телефону. Иногда она заглядывала ко мне и сообщала, что выйдет ненадолго. Я привык, что она где-то в доме — вроде рядом, но не на виду.

Как я говорил уже, кое над чем пришлось потрудиться, особенно с карнизом была морока: его понадобилось красить в разные цвета. Я обычно, когда работаю, слушаю музыку, но тут не хотелось шуметь и отвлекать Барбару, так что я просто водил кистью по стенам в полной тишине. В доме было совсем тихо — она верно сказала, от этой статуи Будды и правда веяло спокойствием…

Барбара вошла в комнату, и я чуть не свалился со стремянки — забыл, что в доме еще кто-то есть.

— Господи, ну ты меня напугала — даже не знаю, где я витал.

— Извини. Хочешь чаю? Уже полчетвертого, я готова сделать перерыв.

— Пожалуй. Спасибо. — Я спустился с лестницы, поднял руки и потянулся. — Спина затекает. Когда увлекаешься, весь перекособочишься и даже не замечаешь. А потом спускаешься на пол, и начинается… Один парень, Микеланджело, расписывал капеллу Сикстинскую и вот так, говорят, повредил позвоночник.

— Тебе надо заняться йогой.

— Ага, в трико я буду просто неотразим.

— Немало мужчин занимаются йогой — между прочим, в шортах. Я серьезно. Для здоровья это очень полезно. Растяжка укрепляет мышцы спины, а если после работы сделать несколько упражнений, ничего болеть не будет. Вот основные позы — смотри.

Она наклонилась и оперлась руками об пол, выставив задницу - все-таки хорошо, что Бобби не видит.

— Представляю, что будет, если мы с ребятами на работе займемся йогой. Для них медитация - и то уже малость слишком, а если я еще и йогой займусь, решат, что у меня совсем крыша поехала.

Я пошел за ней на кухню, она поставила чайник, а я вымыл руки под краном. Кухня была отличная. Сразу видно, что шкафы дорогие, с новомодной полировкой и резными уголками. Я подумал: интересно, как она зарабатывает? Неужто эти исследования так хорошо оплачиваются?

Мы сели за стол и принялись пить чай.

— Джимми, похоже, тебе работа в радость.

— Верно, так и есть. Я, правда, с удовольствием тут карниз крашу. Здорово получается.

— Да, думаю, будет очень хорошо. Обычно карнизы красят одним цветом, но мне кажется, немного фантазии тут не повредит.

— Многим приходит в голову такая мысль, но когда говоришь, сколько это стоит и сколько времени займет, все отказываются. Так сильно дороже выходит.

— А ты как считаешь, сколько тебе времени потребуется?

— Я один работаю, поэтому чуть больше. Ну, с мулькой мы разделались, остался только сверкач.

— То есть?

— Это наши малярские словечки. Мулька — это эмульсионная краска, а сверкач — глянцевая.

Она рассмеялась.

— Здорово. А какие у вас еще есть словечки?

— Не знаю, стоит ли выдавать тебе наши тайны…

— Пожалуйста, я никому не скажу.

— Ладно. Если приглашаешь мастера, чтобы оценить объем работ, и он говорит своему приятелю: «Это наша марка», - гони их в три шеи, потому что они хотят нанести всего один слой краски. «Наша марка — одинарка», сечешь?

— Боже мой! — Она просто покатывалась со смеху, глаза блестели — я такой ее даже не видел.

— Мы с Джоном потому и начали свое дело. Раньше, давно, работали на одного парня, а он был мухлевщик тот еще. Покрасишь стену один раз, а время уже четыре часа, так он заходит и говорит: «Хватит, ребята, закругляемся». На первый-то взгляд кажется, что все в порядке, но если приглядеться, видно, где не прокрашено — это брак, так быть не должно. Мы пытались спорить, но он-то был главный. Заказов хватало, но по второму разу никто нас не звал - люди-то не слепые, все замечают. И тогда мы с Джоном решили начать свое дело, чтобы выполнять работу как следует.

— Хорошая история, мне нравится. Значит, у вас есть совесть.

— Кому охота обманывать людей? А когда все честно — другой разговор, так и работать приятнее. И главное, со временем это приносит прибыль. Когда мы только начинали, мы понятия не имели, что из этого выйдет, а теперь мы уже девять лет сами по себе и работы хоть отбавляй. Почти все заказы идут от знакомых - от людей, у которых мы работали, или от тех, кому нас порекомендовали. И мы неплохо зарабатываем.

— Очень правильный образ жизни — как раз в духе буддизма.

— Как это?

— Многие думают, что буддизм — это всего лишь медитация, но на самом деле это образ жизни. И он подразумевает, что зарабатывать надо честно, не вредя никому и не обманывая людей.

— Надо же. Выходит, все эти годы я был буддистом. Зря только мучаюсь с медитацией.

— Может, и так. То есть я не хочу сказать, что не стоит медитировать, но… не знаю, как объяснить. Мы всегда будто стремимся куда-то, хотим добиться чего-то, добиваемся — а это опять не то. А надо просто проживать осознанно каждый день, полностью погружаться в то, что делаешь. Может быть, для тебя такое дело — твоя работа. Когда ты водишь кистью по стенам, ты полностью находишься здесь и сейчас.

Я сидел, зажав чашку в руке. Чай был уже холодный, но я не хотел ставить чашку на стол, не хотел, чтобы разговор окончился. Барбара смотрела мне в глаза серьезно и при этом словно затаив улыбку — впервые кто-то еще кроме ламы смотрел на меня вот так. На какое-то мгновение, всего на долю секунды, мне показалось, что все вокруг исчезло, остались лишь мы вдвоем — только мы, держим чашки в руках и глядим друг на друга. Я хотел, чтобы мы говорили еще, хотел спросить у нее что-нибудь, но не мог почему-то вымолвить ни слова. Так и сидел. А потом встал.

— Ну, пора, пойду помедитирую.

Барбара улыбнулась.

— И я тоже. — Она взяла чашки и отнесла их в раковину.

Я остановился у двери.

— Барбара, помнишь, ты спрашивала, когда мы закончим ремонт?

Она обернулась.

— Да. Можешь сказать хотя бы примерно? Это, в общем-то, неважно, просто если ты будешь работать в выходные, мне придется поменять кое-какие планы.

— Я хотел предложить, если ты не против: я мог бы задерживаться подольше, работать до самого вечера - и тогда управлюсь быстрее.

— Замечательно. Но тебя это устроит? Получится длинный рабочий день.

— Я и так, если в пять выезжаю, попадаю в час пик. Все равно сижу в пробке и время теряю.

— Ну что же, и правда, почему бы тебе не задерживаться — но при одном условии.

— При каком?

— Я буду кормить тебя ужином, ведь нельзя работать допоздна с пустым желудком.

— Согласен.

В следующие несколько дней так и повелось. Я стал даже втягиваться в распорядок: утром приезжал в Эдинбург, в магазинчике у дома Барбары покупал газету и рогалик. Потом она приносила мне чашку чая, и я принимался за дело, работал до самого вечера, с одним только перерывом на ланч. Днем я был сам по себе, но часам к пяти Барбара готовила что-нибудь поесть, макароны или рис с овощами — легкое что-нибудь, в самый раз, чтобы подкрепиться и продолжить работу. У нее в кухне очень уютно. Каждый вечер она зажигала свечи, и мы так сидели за столом, слушали какую-то классическую музыку. О себе она много не рассказывала, ничего личного, говорили только о медитации и о работе. Странно все-таки — ужинать при свечах с женщиной, о которой ничего толком не знаешь… Потом я снова принимался за дело, работал еще пару часов и уезжал домой. Возвращался к девяти, а в полседьмого уже надо было вставать, так что по идее я должен был страшно выматываться, но - ничего подобного. Напротив, я ощущал прилив сил — не то, чтобы мне хотелось скакать, прыгать, вытворять что-нибудь эдакое, - просто я был подтянутый, спокойный, собранный.

В четверг я докрасил карниз, и дверь и рамы в гостиной. Комната выглядела бесподобно. Мы вдвоем стояли у входа и любовались.

— Джимми, это чудесно. Я так довольна.

— Верно, я сам доволен. Жаль, что Джон не видит… надо будет снять на фото.

— Джимми, могу я кое о чем тебя попросить?

— О чем?

— Завтра я хотела бы привести эту комнату в порядок. Помоги мне, пожалуйста, повесить шторы: они бархатные и очень тяжелые.

— Помогу, это запросто. На завтра осталось не так много дел: деревянные панели в прихожей и второй слой краски на входной двери.

— Сверкач?

— Смотри, возьмем тебя в ученицы.

На следующий день я помог повесить шторы, а потом она расставила по местам разные свои безделушки. Мне так нравилось красить карниз, а теперь, выкрашивая деревянные панели в прихожей, я даже заскучал. Хотя получалось здорово - Барбара выбрала очень удачный оттенок оранжевого. Вообще, у нее хорошее чувство цвета. Иные заказчики выбирают такие цвета, что получается тихий ужас, а она из тех, кто может предложить что-нибудь совсем дикое на первый-то взгляд, но когда все готово, понимаешь, что идея была хорошая.

Я докрасил входную дверь, и она вышла на площадку посмотреть.

— Чудесно. Как раз то, что надо. Красный цвет — это к удаче. Теперь чайку?

— Хорошо бы, только сперва умоюсь.

Я сидел на кухне напротив нее и думал, что теперь делать. Времени было только полчетвертого, и чай нельзя пить слишком долго, но как-то странно было просто взять и уехать домой. Мне не хотелось уходить. Я знаю, что сказал бы Джон, но дело вовсе не в этом. Ничего такого между нами не было: мне совсем не хотелось замутить с этой женщиной, и с ее стороны не было ни намека. Просто нас что-то связывало. И после всего, что было, мне хотелось, чтобы мы просто сели и вместе пообедали. Я не мог уехать вот так.

И тут она сказала:

— Джимми, можно тебя еще кое о чем попросить? Тебя это, может, немного удивит.

— Пожалуйста, проси.

— Дело в том, что благодаря тебе, благодаря твоему труду, я чувствую, что это мой дом, мне теперь в нем уютно, особенно в гостиной. И я хотела бы там помедитировать, чтобы энергетика в ней очистилась, чтобы там стало по-настоящему хорошо. Мне бы хотелось, чтобы ты помедитировал вместе со мной, там ведь столько сделано твоими руками. Потом, если у тебя есть время, мы можем вместе поужинать. Надеюсь, я не очень тебя задержу.

— Барбара, я только рад буду, честное слово.

И хотя я ни за что не догадался бы, о чем она хотела меня попросить, ничего лучше и придумать было нельзя.

Мы сели в гостиной лицом к Будде. Она достала сидения из поролона, как в Центре, и маленькие, похожие на детские, цветастые одеяльца, чтобы укрыть ноги. Потом зажгла свечи и какое-то благовоние из трав. Я тогда не знал, что это за трава, но теперь знаю: это шалфей, он был в чести еще у коренных жителей Америки - они верили, что шалфей прогоняет злых духов. И вот, мы сели в чистой, свежевыкрашенной комнате, а за окном опускались сумерки.

Барбара начала говорить:

— Я призываю Будду, бодхисатв и все благие силы быть свидетелями нашей благодарности за дары, которые мы получаем от жизни. Я хочу поблагодарить Джимми за его труд, за то, что мой дом стал чистым и уютным. Я благодарю его за усердие, с которым он работал, и за его дружелюбие. Я благодарю жизнь за то, что она свела нас. Пусть под крышей этого дома будет хорошо каждому, кто придет сюда.

Она остановилась.

— Джимми, ты хотел бы что-то сказать?

Я ничего не мог придумать и ответил:

— Нет.

Она позвонила в колокольчик, и мы закрыли глаза. Я сосредоточился на вдохах и выдохах, считая про себя, как учил лама. И на этот раз медитировать было очень легко, все было так естественно. Казалось, прошло совсем немного времени, и колокольчик прозвонил снова. Я открыл глаза. За окном теперь совсем стемнело, и несколько минут я смотрел на освещенные окна напротив, на деревья в жутковатом голубом свете уличных фонарей.

Потом мы пошли на кухню. Барбара занялась ужином, а я бездельничал, опершись на стойку. Мне было легко и спокойно.

— Я мог бы сгонять за бутылочкой вина, если хочешь. Чтоб по-праздничному все.

— Если ты сам будешь, Джимми. Если для меня, то не стоит.

— Ты уверена?

— Я не пью.

— Ах да.

— Но ты не обращай на меня внимания.

— Нет, все в порядке. Я ведь за рулем, больше одного бокала не выпью. Можно, я помогу накрыть на стол?

— Конечно. Салфетки и подставки в выдвижном ящике.

Я открыл ящик и стал вынимать ложки, ножи и прочее. Но мне очень хотелось расспросить ее, почему она не пьет. Я знаю непьющих ребят, но то алкоголики, которые решили завязать.

— Ты просто не любишь спиртное или…

Она помешала что-то в кастрюле, накрыла крышкой и села за стол.

— Я отказалась от спиртного несколько лет назад, когда втянулась в медитацию. Странно это: стремишься к просветлению, с одной стороны, а потом пьешь, и в голове снова мутно. Я много-то не пила - так, пару бокалов вина за едой, - но это сказывалось определенно, туман какой-то появлялся.

— Бросать тяжело?

— Не так чтобы очень. Поначалу я еще пила немножко, на вечеринках или если очень уставала за день, но потом научилась расслабляться по-другому… например, занялась йогой.

— Понятно. Я-то сам ничего никогда не бросал. Лиз, давно еще, бросала курить, и это был тихий ужас. Мы все мучились — вид у нее такой был несчастный. Но я не курил никогда, так что не знаю, что чувствуешь, когда бросаешь.

— Я бросила курить десять лет назад. Это потруднее, чем бросить пить. От курения зависимость куда сильнее.

— То есть, выходит, буддизм помог тебе бросить… Это все часть образа жизни, да? Наверно, ты и мясо есть перестала?

— Я бы не сказала, что бросать - это главное. Просто начинаешь стремиться к чему-то еще. Когда не употребляешь алкоголь, сознание становится более ясным, а когда ешь овощи вместо мяса, просто чувствуешь себя бодрее, вот и все. И это всего лишь мой личный выбор… То есть я не стала бы его никому навязывать.

— Значит, ты не хочешь, чтобы твой парень был вегетарианцем?

— Мой парень?

— Ну, если бы у тебя был парень… или муж там, в этом смысле?

— Нет, мне все равно. Хотя не думаю, что он у меня появится.

— Извини, это не мое дело.

— Ничего. Я просто хотела сказать, что в настоящий момент мне не хочется завязывать подобные отношения.

— Рассталась с кем-то? Переживаешь?

— Нет, это как отказ от спиртного. Просто мое сознание более ясное, если я… воздерживаюсь от этого.

— Понятно.

— Прости. Наверно, я жуткая зануда. Просто… мне кажется, что сейчас так для меня лучше.

— Я понял. Прости, Барбара, не хотел совать нос в твою личную жизнь. Не мое это дело. Просто мы вот тут общаемся, и медитировали, и все такое, и мне кажется… может, мы и не друзья, но я полагаю, что друзья.

— Я надеюсь, ты считаешь меня другом, Джимми. Мне бы очень этого хотелось.

— Вот и славно.

— Ну, а твои как успехи?

— Мои успехи?

— Я про медитацию. Как она влияет на твою обычную жизнь?

Я так и замер, не донеся вилку до рта.

— Знаешь, я просто медитирую. И слабо понимаю, как и на что это влияет. Разве что доводит всех до ручки.

— Твоя жена и родные не одобряют?

— Энн Мари любопытно, она не прочь узнать, в чем тут соль. Джон думает, что я псих какой-то - но он же мой брат, и, вообще, он всегда так считал. А Лиз… Лиз, думаю, все это очень не нравится.

— Не нравится буддизм? Или не нравится, что ты меняешься?

— Знаешь, Барбара, на самом деле я понятия не имею, что она там себе думает.

* * *

Домой я летел как на крыльях: до чего все вокруг было здорово. Даже в темноте ощущалась прозрачность ночи, а потом, уже на подъезде к Глазго, стал накрапывать дождь, и я включил дворники. Домой под дождем. Я улыбался сам себе. Домой под дождем. Размытые огни фар неслись по встречной полосе. Слева проплыла большая стальная лошадь. Затем газовый завод и синие буквы на стене: «Глазго, вперед!» . Я чуть не расхохотался. Эдинбург — славный город, там хорошо провести выходной, просто развеяться, но дом — это Глазго.

У калитки меня поджидал Джон.

— Вот, хотел узнать, не желаешь ли пропустить кружечку в честь именинника.

— Погоди, у тебя день рождения завтра.

— Верно, но в жизни раз бывает сорок лет — я хочу оттянуться по полной программе. Мы с Тришей собирались в ресторан, но она себя неважно чувствует.

— Что стряслось?

— Да ничего, простудилась малость. Решила поберечься до завтрашней вечеринки.

Мы зашли в дом. Энн Мари в гостиной играла на приставке.

— Пап, привет. Здрасьте, дядя Джон.

— Привет, доча. А мама дома?

— Да, она в спальне — выбирает наряд на завтра.

Лиз вошла в гостиную.

— Привет, Джон. Как ты?

— Ничего, спасибо. Вот пытаюсь уломать твоего мужика пройтись со мной до паба. Отпустишь его?

— Ты ведь знаешь, Джимми сам себе хозяин. — Она села на подлокотник дивана. — Все, Джимми, дело сделано?

— Порядок. Вот они, денежки, — я похлопал по карману.

— Наличными рассчиталась, глянь-ка. А я думала, такие дамочки чеками платят.

— Я и сам так думал, а она взяла и выдала мне пачку денег.

— Должно быть, ей понравилось, как ты работал.

— Еще бы: он столько времени потратил. Всю неделю раньше девяти не появлялся. Надеюсь, оно того стоило. — Лиз говорила как-то натянуто.

Джон посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Я твой старший брат, я все понимаю».

— Дел там хватало, это верно, — подтвердил он. — Один карниз у нее пришлось красить в три цвета, золотые там листочки и прочее. К тому же она тетка, ух, железная. Я б такой всю получку отдавал, да еще приплачивал. Ладно, старик, мы идем выпить или как?

— Идем. Но имей в виду, одну-две кружки, не больше. Я устал как собака и завтра хочу быть в форме.

— Может, Джимми, сперва что-нибудь перекусишь?

— Нет, милая, спасибо, я уже поел.

— Барбара опять угощала?

— Ага.

— Должно быть, она, и правда, тобой довольна.

— Еще бы, Лиз, этот парень просто Дэвид Бэкхем золотых листьев! Мы ненадолго, Лиз, честное слово. Вы завтра придете?

— Конечно. До скорого, Джон.

— Энн Мари, спокойной ночи. Лиз, я мигом. - Я подошел к ней и чмокнул в щеку. Она не отвернулась, но меня не поцеловала.

Как только мы вышли из дома, Джон спросил:

— Джимми, я ошибаюсь или между вами кошка пробежала?

— Ты о чем?

— Ну, Лиз, похоже, думает, что между тобой и Барбарой что-то было.

— Ты ведь знаешь, Джон, все это чушь собачья.

— Я-то знаю, но Лиз, похоже, считает иначе.

Я не ответил.

— Можешь довериться старшему брату.

— Слушай, Джон, Бог свидетель, ничего у нас с Барбарой не было.

— Тогда зачем ты сидел у нее допоздна? И с какой стати она кормила тебя обедом?

— Господи, я думал, что так разумней всего. Если бы я не задерживался, пришлось бы мотаться туда еще пол следующей недели, а нам пора начинать у Макинтошей. К тому же я пережидал час пик и ехал домой, когда на дорогах посвободнее. Она по доброте душевной предлагала мне поесть. Помнишь ту бабусю в Келвиндейле — мы у нее работали прошлой весной? Так она нам носила сосиски и рогалики и даже печенье пекла, и я не припомню, чтоб ты возражал.

— Было дело, но, Джимми, ей девяносто три! Даже Бобби на нее не позарился бы.

— Да меня Барбара вовсе не привлекает. Человек она хороший, вот и все. Ты сам ее видел… И не из тех она, с кем хочется крутить шашни. Она ничего, наверное, но слишком уж… не из наших.

— Хочешь сказать, тебя только местные привлекают? На самом деле я тебя понимаю. Я даже подумал, что она розоватая.

— Да ну?

— Не знаю, может быть… А кому какое дело? Все равно, речь о том, что Лиз ее не видела. И вполне может вбить себе в голову, что Барбара — эдакая шикарная красотка, которая запала на тебя, и неизвестно еще, чем вы там занимаетесь с этим валиком и кисточкой. Поставь себя на ее место: ты едешь к этой даме на весь день, до девяти вечера тебя нет. Что она должна думать? Представь, что Лиз допоздна сидит на работе вдвоем с каким-нибудь парнем. Ты сам не ревновал бы?

— Нет. Хотя понимаю, куда ты клонишь. Но я ей верю.

— И я верю Трише, только все равно не хотел бы, чтоб она оставалась в ночную смену тет-а-тет с новым доктором.

— С тем, который похож на Джорджа Клуни в «Скорой помощи»? С иностранцем?

— Вот-вот. Так что мой тебе совет: уделяй Лиз больше времени. Хуже-то не будет. Своди ее в хороший ресторан, в кино. Цветов купи.

— Тогда она точно решит, что дело нечисто.

— Ничего она не решит. Ладно, все равно в Эдинбурге ты работу закончил. Так что вы с Барбарой не увидитесь больше, верно?

— Я обещал, что через пару месяцев, может, после Рождества, отремонтируем ее кабинет.

— Тогда я с тобой поеду — Лиз вряд ли придет в голову, что мы там втроем кувыркаемся.

Я смотрю, как Лиз танцует, и у меня просто дух захватывает. Рядом с ней скачет Алекс, мой шурин, — чувства ритма никакого, зато энергии хоть отбавляй. Он пригласил ее, когда поставили «Brown Sugar», а эта песня еще в годы моей молодости считалась древней. Лиз классно танцует; стройная, в юбке из кружева и коротком топе, который едва прикрывает живот. Волосы у нее вообще-то прямые, до плеч, но сегодня она их начесала, к тому же накрасилась и наложила румяна с блестками. Решила нарядиться в стиле ранней Мадонны: черные перчатки, чулки в сеточку. И теперь вот, глядя на Лиз, я вспомнил, какой она была, когда мы только начали встречаться. Я тогда впервые зашел к Полу домой. Мы все еще пытались быть панк-рокерами, хотя на дворе стоял уже восемьдесят первый; и вот Лиз с подружкой вошли в гостиную, где мы сидели, — она вся разодетая, лицо напудренное, аж белое, глаза подведены, рубаха «жеваная», с плечиками, брюки в обтяжку и стильные такие полусапожки. Она выглядела куда старше своих лет, совсем по-взрослому. Приятели потом меня засмеяли как последнего дурака, когда выяснилось, что ей только четырнадцать, - но на вид ни за что не скажешь, а по уму она всегда была старше меня. Хотя, как говорил мой отец, чтобы быть умнее меня, много мозгов не надо. Но странно все-таки: с годами, мне кажется, она только молодеет.

На вечеринку я решил вырядиться панком, хотя всю ту одежду давно повыбрасывал. Да она и так на меня не налезла бы. Не то чтобы я растолстел. Вот Джон стал эдаким бычком, когда ему стукнул тридцатник. Триша медсестра, так все пилит его: мол, худей, не то сердечный приступ заработаешь. Мне в этом смысле везет, весь жир где-то сгорает, но раньше-то я был тощий как палка.

В общем, взял я старые черные штаны и футболку, маленечко порезал их лезвием и повтыкал английских булавок. На шею повесил цепь, которую накануне купил в «Би-энд-Кью» . Энн Мари наблюдала, как я мочил гелем волосы и ставил их торчком.

— Пап, ты в молодости так и ходил? В таком виде?

— Почти, доча. Еще я волосы красил — у меня одно время были фиолетовые прядки.

— Прямо так появлялся на людях?

— Ну да, в этом же вся соль. Какой смысл сидеть дома, где тебя никто не видит?

— Ты выглядишь как полный псих.

Я начал скакать по комнате.

— Я антихрист, анархист!..

— Пап, хватит уже. Надеюсь, сегодня ты ничего не вытворишь — там, между прочим, будут мои друзья.

Триша предложила ей пригласить кого-нибудь из подруг, чтобы не скучать в одиночестве. Все дети у наших родных либо старше, либо сильно младше ее.

— А что, я, может, позову их танцевать.

— Пап, ну пож-ж-жалуйста. Пойду переоденусь.

Я повернулся к Лиз.

— Только послушайте — и это наша дочь. Какой-то персонаж из «Друзей»…

— Что поделать, она растет.

— Еще в прошлом году она была маленькой, все в куклы играла.

— Совсем не в прошлом году, Джимми.

— Два года назад она еще верила в Санта-Клауса.

— Не верила, — донесся из коридора голос Энн Мари. — Я просто подыгрывала, чтоб вы не огорчались.

— Тебе подслушивать не полагается. Мы с мамой беседуем о своем.

— Тогда не орите на весь дом!

Энн Мари появилась в дверях — сначала я ее даже не узнал. Она была в коротком облегающем платье, черных чулках и серебристых туфлях на платформе.

— Потрясно выглядишь. Ну что, Золушка, подать карету?

Сперва затею Джона с маскарадом я не одобрил. Пару раз я бывал на подобных вечеринках, но ничего путного не получалось. Многие все равно приходили без костюма, а остальные наряжались без особой фантазии. Скажем, напялил шляпу, взял в руки швабру, и вот тебе ведьма, а если ты в смокинге – можешь всем втирать, что ты Брайан Ферри, даже если ты лысый и рост у тебя метр с кепкой. Но, то ли потому, что Триша всем уши прожужжала про этот маскарад, то ли потому, что народ хотел порадовать Джона — уж не знаю, в чем тут дело, но подобных костюмов я в жизни не видел.

Все правда постарались. Одна гостья нарядилась Кармен Мирандой и сделала прическу с настоящими фруктами — такую тяжелую, что двигаться могла. Другой парень взял напрокат костюм медведя – не знаю до сих пор, кто это был, потому что за весь вечер он ни разу не снял головной убор — наверно, спекся от жары. Энджи и Пол нарядились Барби и Кеном, а еще были Дракула, Красная Шапочка — да кого только не было. И народ сразу расслабился, начал танцевать — никто не сидел у стенки полвечера, все общались и запросто знакомились. Джон снял банкетный зал в «Хайлендере». Похоже, они с Тришей позвали всех, кого только знали: соседей, приятелей со времен прежней квартиры, школьных друзей, всех с работы Триши, не говоря уж про родню. Даже мама приехала на пару часов, хотя в десять вечера Джон вызвал ей такси: она сильно сдала с тех пор, как папы не стало. Короче, народ оттягивался и отплясывал, что было сил.

И я тоже отплясывал. Лиз выглядела просто бесподобно, а ди-джей заводил музыку тех времен, когда мы были молодые и только начали встречаться. Я не могу сидеть спокойно, когда слышу «New Rose»: «Is he really going out with her?» - и этот безбашенный рифф, - и все, я, слетаю с катушек. Понятное дело, эту вещь в самом начале Джон заказал — «для родного брательника». Мы принялись с ним, обнявшись, прыгать по залу. Наконец мне удалось вырвать Лиз из лап этого психа Алекса, и я попросил ди-джея поставить для нас «Shake Some Action». Когда общаешься с людьми так и хочется промочить горло, так что я хлестал пиво кружку за кружкой. Потом - «Vicious», Лу Рид — самый любимый музыкант Джона. По мне, он малость старомоден, но Джон обожает эту вещь — мы подростками под эту пластинку сходили с ума, носились по всей комнате. И вот он схватил меня и вытащил в центр зала — мы, кажется, заняли столько места, что всех разогнали. Мы горланили вовсю, Джон тряс своим тучным задом, будто какая поп-звезда из Нью-Йорка, а народ хохотал, подбадривал нас и хлопал; в конце концов, мы врезались друг в друга, так что чуть не грохнулись, а потом Джон стоял, опершись на меня, и повторял без конца: «Видите этого парня? Это мой брательник, и я люблю его, черт меня дери. Слышите? Брательник, я, на хрен, тебя люблю».

— И я тебя, на хрен.

А потом все закружилось, и я очутился на полу.

На следующий день я не мог подняться до двух часов дня. Проснулся часов в одиннадцать и чувствую: все болит, будто меня избили. В голове шумит, как на стадионе, руки-ноги ломит, в горле пустыня какая-то — сухо и жарко. Лиз рядом не было, но, видно, она услышала мои стоны: через минуту дверь приоткрылась, и показалась ее голова.

— Ты живой?

— Не знаю. Господи, сколько же я вчера выпил?

— Я почем знаю, не считала.

— Как же мне плохо. Последний раз так было… даже не помню когда…

— Хочешь чаю?

— Нет, милая, не сейчас… Может, потом.

— Как насчет «Айрн Брю» с «Резолвом» ?

— О, вот это ближе к делу.

Через пару минут она вернулась со стаканом и бутылкой в руках. Я залпом опрокинул «Резолв» и глотнул лимонаду. Во рту стало прохладнее.

— Спасибо, Лиз. Ты сама как?

— Представь себе, нормально. Когда мы пришли домой, выпила пару таблеток парацетамола — видно, подействовало.

— Даже не помню, как мы домой добрались.

— Неудивительно.

— Господи, все так плохо?

— Не переживай. Ты не один такой, никто теперь ничего не помнит.

Она встала и направилась к двери.

— Мы с Энн Мари на мессу. Маму с собой прихватим, потом попьем у нее чайку. Ты как?

— Уже почти чувствую себя человеком — эта шипучка просто волшебная штука. Может, к вашему приходу высплюсь и совсем оклемаюсь.

— Отлично. Тогда до вечера.

Около пяти позвонил Джон.

— Ну и как ты там? Пришел в себя после вчерашнего?

— А то как же.

— Обедал уже?

— Съел пару бутербродов. Но охотно смолотил бы порцию карри.

— Я так и думал. Хочешь, мы с Тришей возьмем еды в ресторанчике и заявимся к вам?

— Давайте. Пойду спрошу у Лиз, что ей заказать.

— Я захвачу кассету. Мы сами еще не смотрели.

— Какую кассету?

— Вчера, помнишь, снимали на видео.

А я и забыл, что вечеринку снимали. Кто-то из приятелей Джона купил себе маленькую видеокамеру и весь вечер носился с ней, тыкал нам в лицо и просил сказать пару слов об имениннике.

— Уже готово?

— Эту штуку просто к телевизору подключаешь - и смотришь.

— А, надо же.

— А как думал? Или Мартин Скорсезе это все должен монтировать?

— Нет, но я не думал, что все так просто.

— Ну так, сынок, на дворе почти двадцать первый век.

Все оказалось куда хуже, чем я мог себе представить. Все сидели в гостиной перед телевизором и смотрели, как мы с Джоном строим из себя полных идиотов. Я помнил, как мы танцевали под Лу Рида, как брат говорил, что любит меня, и как мы упали. Но дальше, должно быть, я совершенно вырубился, потому что вообще ничего не помню. Оказывается, ди-джей поставил «Brass in Pocket», вещь Pretenders, и мы с Джоном заплясали под нее, при этом кривлялись и скакали, как последние недоумки. Когда дошло до слов «ты меня заметишь, я пущу в ход пальчики» и там прочее, мы все это обыграли, а потом я заорал: «Я пущу в ход задницу!», спустил штаны и выставился в объектив. И вот он, пожалуйста, крупным планом — мой зад, с двумя прыщами на левой половине. Джон жмет на «стоп», и все умирают со смеху.

— Поздравляю, Джимми, ты стал звездой экрана! И показал себя с лучшей стороны.

— Да уж, это на века…

— Джон, давай дальше. А то я зад его не видела! Еще по телеку смотреть не хватало.

— Ты разве ничего не помнишь?

Я помотал головой.

— Слава богу, детей отправили по домам. Да, задница Джимми – это страшней любого фильма ужасов…

Энн Мари… Я забыл про Энн Мари. Ее в тот момент не было, но теперь вот есть эта запись — как быть? Ей ни в коем случае нельзя это видеть. Она вспомнит, что вечеринку снимали, и что я скажу? «Нет, тебе нельзя»? Тогда она точно что-то заподозрит. И дело-то не в том, что я выставил зад — над этим она просто посмеется. Дело вообще во всем. Такая пошлость. Напился как свинья, ползал на карачках, едва ворочал языком — и все это снято на пленку. На вечеринках-то это обычное дело: надираешься в стельку, потом все забываешь — а если и вспоминается чего, то словно в тумане, так что особо не мучаешься, - да и чего мучиться, ведь все были такие.

Но когда тебе двенадцать, а твой отец ведет себя как полный кретин… Я не мог на это смотреть. А всем, похоже, было очень весело. Даже Лиз.

— Что стряслось, Джимми? Чего такой мрачный?

— Он думает, жаль, гример не напудрил попку, а то эти прыщики…

— Не смешно.

— Да брось ты, капля клерасила — их как ветром сдует.

— Не смешно.

— Где ты посеял чувство юмора? Парень, ты упился в дым. Все упились.

— Отвратительно все это.

— Ладно тебе, мы все пьем и ведем себя как придурки. С тобой бывало и не такое. И со мной, кстати, тоже.

— Но на пленке - это другое дело.

— Слушай, по каналу «Скай» эту пленку никто не крутит.

— Если бы Энн Мари осталась дома, она бы это увидела.

— Она могла увидеть весь этот номер еще вчера, если бы ушла чуть позже.

— Не напоминай. Меня уже тошнит.

— Это желудок отходит после вчерашнего. Завтра будешь как огурчик.

Я встал с дивана.

— Не могу поверить. Вы так себя ведете, будто ничего не случилось.

Я нажал на кнопку и вынул кассету. Подержал ее в руке.

— Кассета одна?

— Пока одна. Питер сделает еще парочку, но он отдал мне исходник, чтоб мы посмотрели прямо сегодня.

На каминной полке лежали ножницы. Я вскрыл кассету, вытащил пленку — длинная черная лента с шуршанием упала на пол, - взял ножницы и начал ее резать.

Джон вскочил и попытался выхватить у меня пленку, но было поздно. Я поднял пленку над головой, и он стал выкручивать мне руку.

— Джон, осторожнее: ножницы!

Триша пыталась его оттащить. Лиз, опешив, смотрела на нас.

— Ты что, черт возьми, делаешь? Это моя пленка, моя.

— Не хочу, чтобы моя девочка меня видела таким. Пусть никто никогда больше это не видит.

Я оттолкнул его и снова стал резать, вытягивать пленку и резать, пока не искромсал на кусочки.

Джон сидел на полу. Триша обнимала его одной рукой.

— Идем, Джон, идем.

— Джон, прости ради бога. Триша, я не знаю, какая муха его укусила.

— Ничего. Потом поговорим.

Лиз проводила их до двери, а я побрел в кухню и выкинул остатки пленки в мусорное ведро. Потом пришла Лиз.

— Что все это значит?

Она не сердилась, просто недоумевала, но говорить я не мог.

— Пойду подышу свежим воздухом.

— Джимми, осторожнее…

— Я в порядке. Просто пойду прогуляюсь. Скоро вернусь. Пока.

Сперва я шел куда глаза глядят. Как в тумане. Опустив голову, смотрел на серый, мокрый асфальт под ногами, на размытые огни машин, проносившихся мимо. Шагал по Мэрихилл-Роуд мимо пабов, из которых доносились голоса и смех, — они словно затягивали, приглашали войти. Но как раз спиртное виной тому, что я натворил. Пленку-то я уничтожил, больше никто ее не увидит, но из собственной головы ничего не выкинешь. Все возникало в моей памяти снова и снова, и, наконец, я остановился и обхватил голову руками, словно хотел выдавить эти мысли оттуда. Так и стоял, прислонившись к стене. Какая-то старушка подошла ко мне и тронула за руку.

— Тебе плохо, сынок?

— Нет, все нормально.

— Точно? Тебе лучше бы домой.

— И то верно.

Домой. Но я не могу вернуться домой, к Лиз – не знаю, что ей сказать. Она, конечно, спросит про видео, спросит, в чем дело, может, станет на сторону Джона. Чего я никак не пойму — почему все ведут себя так, будто ничего не случилось, будто это обычное дело? Нет, вернуться не могу. Я зашагал по дороге в город. И где-то в глубине души я, наверное, знал, что приду в Центр.

По вечерам в воскресенье Центр был закрыт, но мне хотелось повидать ринпоче, побыть с ним в тишине, подальше от суеты. Я позвонил, и он открыл дверь.

— Проходи, Джимми.

На душе у меня было тяжко, но, поднявшись по лестнице в прихожую, я почувствовал, что мне полегчало: до того там было тихо и уютно. Я развязал шнурки и снял ботинки.

— Простите, что беспокою вас, ринпоче, но я не знал, куда пойти.

— Хорошо, что зашел. Хочешь чаю?

— Спасибо, я бы не прочь.

Я прошел с ним на кухню. Он налил в чайник воды, потом принялся расставлять чашки. Я сидел и наблюдал за ним. Каждое его движение было основательным, размеренным: вот он поставил на поднос чашки, на блюдечке выложил веером печенье — и все так спокойно, неторопливо. Когда чай заварился, он взглянул на меня и улыбнулся.

— Может, пойдем в другую комнату? Там поговорим.

В Центре есть место, где можно пообщаться с ринпоче один на один. Там только чайный столик и пара подушек. Он поставил на столик поднос, сел на пол, скрестив ноги, и указал на подушки:

— Прошу, Джимми, устраивайся поудобнее.

Я сел на корточки и взял чашку с подноса. Ринпоче сделал пару глотков и улыбнулся. А я сидел и молчал, не зная, что сказать. Как-то неуместно было вспоминать, как я вскипел и угробил пленку.

Поэтому я просто молчал, прихлебывал чай и радовался, что ринпоче рядом. Наконец он спросил:

— Джимми, тебя что-то тревожит?

— Ну да. Только не знаю, с чего начать. Просто я сделал большую глупость, вел себя, как последний кретин… и дело даже не в этом — главное, все считают, что ничего особенного не случилось, и я вообще перестал их понимать.

— Своих родных?

— Ага. Лиз, и Джона, моего брата, и всех, на самом-то деле. Что тут скажешь, вчера мы веселились, все было здорово, настоящий праздник, а теперь… не знаю, куда деваться.

— Джимми, тебе не станет легче, если мы вместе помедитируем?

— Не знаю, ринпоче. Мне кажется, будто я всю дорогу себя обманывал. Занимаюсь этой медитацией, стараюсь, как могу, а ни черта не меняется. Понимаете, я напился как свинья — и я просто… не пойму: как же так, уже столько занимаюсь медитацией, а жизнь вообще не меняется? Только хуже стало, и все.

— Что именно стало хуже?

— Ну, если б не медитация, наверное, я напился бы, а на следующий день мы бы все просто посмеялись над этим. А теперь вот рассорился с братом. И угробил пленку.

— Почему?

— Чтобы никто ее больше не видел — чтобы Энн Мари не увидела, до чего дошел ее папа.

— Ясно. Джимми, скажи, когда вы делаете ремонт у кого-нибудь в доме, то как вы готовите комнаты?

Я удивился.

— Готовим комнаты?

— Расскажи, что вы делаете, шаг за шагом.

— Ну, сперва сдираем старые обои.

— А после того комната выглядит лучше или хуже?

— Хуже, конечно, — как же иначе, с ободранными-то обоями?

— Так. А потом, когда стены покрашены и ремонт закончен, комната снова выглядит лучше, верно?

— Верно.

— Душа человека как дом, в котором много комнат. У одних там очень чисто, убрано, светло, а у других много мусора. Но иногда мы идем на хитрость: все комнаты держим в чистоте, а в какой-нибудь одной копим мусор. Медитация помогает очистить твой дом, очистить душу. Нужно убрать мусор из комнат, в которых мы не живем, достать его, посмотреть на него. На какое-то время может возникнуть беспорядок. Но иначе нельзя и очиститься. Мне кажется, Джимми, в твоем доме уборка только началась.

Я молчал и раздумывал над тем, что он сказал. Так похоже на правду. Я все так ясно представил, даже вспомнил картинку в журнале комиксов, который читал в детстве, — «Тупицы», кажется. Там была нарисована голова в разрезе — художник изобразил ее в виде домика, разделенного на части, и в каждом отсеке был человечек, управлявший каким-то действием. Например, когда ты спишь, человечек возле глаз отдыхает, когда ты ешь, человек во рту трудится вовсю.

— Джимми, пойдем в комнату для медитаций.

Мы сели напротив статуи Будды Я никогда еще не медитировал наедине с ринпоче — первый раз вот так, только мы вдвоем.

— Дыхательную медитацию, к которой ты привык, мы сейчас проводить не будем. Вот о чем я тебя попрошу: посмотри внутрь себя. Обрати внимание на свое дыхание, на свое тело. Внимательно прислушайся к каждой части тела, пойми, что она чувствует; не исправляй, не суди - просто чувствуй. Потом обратись мыслями к тем, кто больше всего для тебя значит: к дочери, жене, брату. Постарайся понять их и пойми, что именно чувствуешь, когда думаешь о них. Не старайся придумывать чувства, не старайся полюбить, если не любишь, просто позволь чувствам приходить и уходить, как им вздумается, и ни о чем не суди.

Я так и сделал. Пока он объяснял, я думал, у меня ничего не получится, но ринпоче помогал мне, говорил нужные слова. Мне вдруг показалось, что я впервые почувствовал свое тело, ощутил, как напряжены руки и ноги, как уязвима грудная клетка, какая дрожь пробегает по телу, — раньше-то я ничего такого не замечал. Потом стал дышать медленней, расслабился окончательно, и он попросил меня подумать о каждом из моих близких. Это было сложнее всего, потому что, когда накатывали разные чувства, он велел не судить их. Перед Энн Мари мне просто было стыдно - стыдно, что я подвел ее, пусть она и не видела ничего. Ведь она уже почти взрослая, а отец у нее ведет себя как полный придурок, и при этом учится медитации. Потом Лиз. Думать о ней тоже было тяжко, потому что я люблю ее, всегда любил, но почему-то не могу ей объяснить, как это все для меня важно. Между нами словно трещина прошла. Я чувствую это, и мне страшно. Я не хочу, чтобы так было, но не знаю, что делать. И Джон, мой брат. Напиваемся как свиньи и объясняемся друг другу в любви, а на трезвую голову сказать об этом не можем.

Слезы лились у меня по щекам, меня трясло, я не плакал так с тех пор, как был еще мальчишкой. Я сидел на подушках, весь дрожал и хлюпал носом. Ринпоче протянул мне большой белый носовой платок: я сморкнулся — в тихой комнате для медитаций будто клаксон просигналил. Мне стало смешно, и я разулыбался, продолжая при этом хлюпать. Ринпоче положил мне руку на плечо и сказал очень тихо:

— Хорошо, Джимми. В твоем доме теперь гораздо чище.

 

ЭНН МАРИ

В тот день мне дали роль в спектакле. Мистер Хендерсон объявил по школьному радио, что на доске объявлений вывешен список участников. На переменке я ринулась туда, и, протолкнувшись к доске, нашла свое имя. Шарлин в списке не было, и это ее задело. Впрочем, когда я подсела к ней в буфете, она не обмолвилась об этом ни словом. Она болтала с Розан, тощей каланчой, которая носит дико короткие юбки и гэповскую майку поверх школьного джемпера, пока ей не велят ее снять, - она теперь хвостом за нами ходит.

Мне страшно хотелось поговорить о спектакле, но было неловко при Шарлин, поэтому я молча сидела, хрустела чипсами и слушала, как они болтают про Кэйра Симпсона, парня из второго класса - Шарлин в него по уши втрескалась.

— Он тискал девчонку из третьего, — сообщила Розан.

— Из третьего? Не может быть.

— Правда.

— Девчонка из третьего не станет гулять с парнем из второго.

— Серьезно тебе говорю. Элисон Маккени. Моя сестра с ней учится. У них весь класс ее дразнит за совращение малолетних.

После уроков мы пошли к остановке на Байерс-Роуд. Нам с Шарлин на один и тот же автобус, а Розан собралась в гости к Шарлин.

— Ты с нами, Энн Мари?

— Нет, мне надо к маме зайти.

На самом деле никуда мне было не надо, просто не хотелось глядеть, как они завязывают друг дружке хвосты и болтают о Кэйре Симпсоне, и к тому же меня распирало рассказать кому-нибудь про спектакль.

Адвокатская контора, где работает моя мама, в двух шагах от Байерс-Роуд. Я открыла дверь – на мамином месте, за столом у телефона, сидела какая-то девушка, блондинка.

— Вам кого? — насторожившись, спросила она.

— Мне Лиз Маккенну.

Она улыбнулась:

— Ты, наверное, Энн Мари. А я Никки.

Я вспомнила: мама говорила, что у них на работе новенькая.

— Она у мистера Андерсона. Подождешь?

— А она там надолго?

— Скорей всего – у них там целая стопка документов. Но если дело важное, могу ей позвонить.

— Нет, спасибо. Дома с ней увижусь.

— А может позвонить?

— Не надо, спасибо.

Я решила пойти к бабушке — она живет от нас в двух шагах, в крохотной квартирке для пенсионеров. У нее со здоровьем не очень, и мама ходит к ней каждый вечер, покупки приносит и убирается.

Бабуля сидела у окна и, заметив меня, заулыбалась и помахала мне рукой. Я зашла в квартиру и села на стул напротив нее.

— Привет, моя дорогая. Как день прошел в школе?

— Нормально. Бабуль, мне дали роль в школьном спектакле.

— Замечательно. Будешь петь?

— Да, и играть, и, может, еще танцевать.

— Солнышко, у тебя прекрасный голос. В начальной школе ты пела лучше всех.

— Но теперь-то другое дело – отбирали знаешь как строго. И меня не просто взяли в хор, а дали целую отдельную роль.

— А что за постановка?

— «Иосиф и его разноцветное платье» .

— Мы с Роуз ее смотрели в Королевском театре пару лет назад. Чудесный был спектакль.

— Я буду одним из братьев Иосифа.

— Уже не терпится увидеть.

— Но это ближе к Рождеству.

— Надеюсь, к тому времени поправлюсь — было бы жаль пропустить.

— Конечно, ты поправишься.

— Родители будут тобой гордиться.

— Надеюсь. — Я встала. — Чаю, бабуль?

— Спасибо, дорогая. Там в шкафу шоколадное печенье.

Я пошла на кухню и поставила чайник. Я не сомневалась, что маму с папой обрадует новость про спектакль, но в последнее время им как-то не до меня. Почему-то мама с папой не разговаривает. И дядя Джон с папой не разговаривает. Со мной все общаются, но никто ничего не рассказывает. Счастливая семейка.

Папу я почти не вижу – днем он работает, а потом кучу времени проводит в Центре. Я знаю, что они с дядей Джоном страшно поссорились, но не знаю из-за чего. И маму раньше жутко волновало, что там у меня в школе, дотошно про все уроки расспрашивала — иногда доставала ужасно. Но в последнее время она будто замкнулась в своей скорлупе. Мне хотелось рассказать ей про Шарлин, но как-то все не складывалось.

Я налила бабушке чаю, себе – соку, поставила чашку, стакан и тарелку печенья на поднос и отнесла в комнату.

— Спасибо, дорогая моя. Ты такая помощница. — Бабушка отхлебнула из чашки. — Ну, что там у тебя в школе? Как подруга твоя, Шарлин?

— Ничего, — я взяла шоколадное печенье – и положила его обратно.

— Ты чего? Пропал аппетит?

— Ага, бабуль, как-то не хочется. Подожду лучше ужина.

По дороге домой я все думала: что же произошло на вечеринке у дяди Джона? Явно что-то серьезное, если уже две недели они не разговаривают – а дядя Джон с папой вместе работают, не знаю, как у них получается. Наверно, это из-за папиного увлечения буддизмом. Он стал другим. То есть, сначала он вроде и не менялся — просто занимался медитацией, и все. Одно про папу можно сказать: никогда он не ходил с кислым лицом, всегда с ним было весело. А теперь он изменился. Стал жутко серьезным. Заявил, что стал вегетарианцем. Маме теперь приходится готовить по два ужина — один ему, другой нам. И пить он перестал. Не то чтобы раньше он сильно пил - но в пабе мог выпить кружку пива, или бокал вина за обедом. А сейчас говорит, что не хочет пить совсем. Пару месяцев назад я просто спросила бы прямо: «Папа, в чем дело? Что с тобой происходит?» Но почему-то не получалось. Каждый раз, когда я хотела спросить, понимала, что не могу. Мама с папой всегда меня учили, что надо с ними делиться. Всегда повторяли: если что-то тебя волнует, скажи нам. Не держи в себе. Не то, чтобы раньше у меня были какие-то горести – только в начальных классах, когда учительница ко мне придиралась, и потом еще когда мы с Шарлин поссорились. И в прошлом году, когда дедушка умер, - но тогда все переживали. Но вот сейчас меня что-то и правда волнует, а этого, похоже, никто не замечает.

Я думала спросить у бабушки, но она болеет - не хотелось ее волновать. И уж совсем нет смысла спрашивать у подруг - они решат, что у папы крыша едет. И вообще, обсуждать это с ними не очень хотелось. А потом меня осенило. На религиоведении нам зачитали темы на следующий семестр, и оказалось, что после Рождества мы будем изучать буддизм. Я решила, что долго так ждать не смогу, и после занятий сама подошла к учителю. Шарлин я наплела, что забыла в классе листок с домашним заданием. Преподаватель сидел за столом и разбирался в бумагах.

— Энн Мари, ты что-то хотела?

— Вы сказали, что у нас после Рождества по программе буддизм.

— Точно так.

— А если у вас есть какие-нибудь распечатки с материалом… можно почитать?

— Уже сейчас? Энн Мари, я удивлен. Только я не делал ксерокс - надо посмотреть, нет ли у меня копии… Может, зайдешь попозже?

— Ладно, не стоит, простите за беспокойство.

Я повернулась и хотела уйти, но он меня окликнул - наверно, вид у меня был огорченный.

— Может, тебя что-то конкретное интересует… если что-то определенное – я мог бы, наверно, подсказать.

Я вернулась к столу. Если бы я знала, что спросить – но в том и беда, что я понятия не имела, с чего начать.

— Ничего нет конкретного, просто вообще интересно, что такое буддизм. Ладно, неважно. Подожду до Рождества

— А откуда у тебя такой интерес? Ты что-то читала, или видела по телевизору? Нечасто меня просят выдать материал раньше срока! — Он улыбнулся.

— Понимаете, у меня папа буддист… ну, увлекается буддизмом.

— Правда? Очень интересно. И ты думаешь последовать его примеру?

— Нет, это не мое.

— Ты хотела бы лучше понять его, в этом дело?

— Да.

— Рад это слышать. Ладно, может, я найду книгу, в которой изложены основы. И если будут какие-то трудности – спрашивай. Я всегда рад помочь.

— Спасибо, сэр.

— Но, может, тебе стоит спросить у папы? Попроси, чтобы он тебе объяснил – тогда ты поймешь его точку зрения.

Я понимала, что это разумно, - но просто не знала, что спрашивать. И все же решила начать разговор.

Вечером, когда мы пили чай, я сказала:

— Пап, а почему, если ты буддист, ты должен быть вегетарианцем?

— Ну, идея в том, что надо уважать все живое – и людей, и животных.

— Получается, есть мясо — это плохо?

— Я этого не говорю, просто сейчас для меня это так.

— А почему тогда пиво не пьешь? Оно же, вроде, не животного происхождения.

— С пивом дело другое. Это чтобы чуток прояснить сознание.

— Пап, это как?

— Ну, от выпивки мутится в голове. А если ты буддист, тебе надо, чтобы сознание было ясным.

— Для этого и медитация, да?

— Точно так.

— А у нас по религиоведению будет буддизм в следующем семестре.

— Серьезно?

— Да, после Рождества.

— Тебе надо сходить со мной в Центр.

— Да нет, это так, для общего развития. Мы разные религии проходим — индуизм там и прочее. Я пока не хочу становиться буддистом.

— Боже упаси. Хватит и одного в нашем доме.

Мама сложила стопкой тарелки и унесла их на кухню.

— Буддистам нельзя рулетики из бекона.

— Зато можно вегетарианский бекон.

— Нет уж, сам это ешь. А католикам чего-то нельзя всего шесть недель в году.

Первая репетиция была в среду после занятий в кабинете мисс О'Хара. Она и мистер Уилсон, учитель по актерскому мастерству, стояли у рояля, их окружала целая толпа ребят из разных классов. По-настоящему большие роли дали кому-то из старших, вроде Мэгги Хана и Пола Элана. Там было человек двадцать из параллельных классов, но я не знала никого, кроме Ниши - с ней мы пересекались на химии. Мы толком знакомы не были, просто однажды мы проводили опыты, и она оказалась в нашей группе, потому что ее напарник заболел. И я помню, как уверенно и точно она все делала, как держала колбу над огнем горелки – пальцы такие длинные, тонкие. Ниша улыбнулась мне, и я подсела к ней.

— Привет.

— Привет.

— У тебя роль или ты в хоре?

— Я брат Иосифа.

— И я тоже.

— Итак, начнем. — Мисс О'Хара вышла вперед. — Все сядьте, будьте любезны. Итак. Слушаем внимательно. Общие репетиции будут по средам после уроков. Те, у кого большие роли – например, Иосиф, или Фараон, - дополнительно репетируют по вторникам на большой перемене. А братья Иосифа приходят по четвергам в перерыве на обед. — Послышалось тихое ворчание, и она оглядела собрание. — А теперь внимание: если кто репетиции, каждую репетицию, посещать не может или не хочет, тот должен уйти сейчас.

Опять поднялось шушуканье, но никто не двинулся с места.

— Хорошо. Только помните: приходим на каждую репетицию, с этого самого дня и до генеральной. Претендентов на роли достаточно, так что решайте. — Она оглядела нас. — До сих пор все ясно? Есть вопросы?

— Мисс, - в заднем ряду поднялся долговязый парень, - а у меня по четвергам баскетбол на большой перемене. – Это был Кэйр Симпсон. Шарлин, наверное, в обморок упадет, когда узнает, что он играет в спектакле.

Ему ответил мистер Уилсон:

— Значит, тебе придется выбирать. Извини, но какой бы мы день ни назначили, кому-то будет неудобно.

— Еще вопросы? — Мисс О'Хара обвела взглядом всех нас. — Нет? Отлично. Тогда начнем.

После репетиции мы с Нишей встретились у ворот школы.

— Здорово было, правда? — спросила она.

— Ага.

Мы вместе пропели: «Joseph», - как мисс О'Хара, продирижировали два такта паузы и допели: «He was Jacob's favourite son» . Тут мы обе прыснули со смеху.

— Ну, мне туда, — сказала Ниша, махнув в сторону улицы, идущей вниз.

— А мне на Байерс-Роуд.

Ниша вынула из кармана розовые перчатки и стала их надевать.

— Хочешь, давай сами порепетируем? Можно у меня как-нибудь.

— Было бы классно. Или можно у меня. Ты где живешь?

— Недалеко от Грэйт Вестерн-Роуд. Ладно, мне пора… Ну, завтра в школе увидимся.

— Ладно. Пока.

Мы договорились с мамой, что после репетиции я зайду за ней на работу. Когда я заглянула к ней в контору, она уже надевала куртку.

— Привет, доча. Как репетиция?

— Классно. Пока учим вокальные партии, а движения потом разучим.

— Значит, у вас репетиции будут по средам?

— Да, и по четвергам на большой перемене.

— Когда придем домой, напомни, чтобы я пометила в календаре.

У мамы на кухне висит календарь, в котором она все записывает. Разумеется, наш папа вечно обо всем забывает, и когда он говорит, что куда-то идет или задержится на работе, мама отвечает, что знать ничего не знает. «Но я же предупреждал», — возмущается он, а она ему: «В календаре ничего не записано». Будто телеведущие, которые давно работают в паре. Однажды после очередного такого разговора он написал большими красными буквами через весь календарь: «Подышать, поесть, сходить в туалет».

Когда мы дошли до конца улицы, начался дождь.

— Черт, а я утром белье повесила сушиться, думала, дождя не будет. Вон папина машина – значит, он уже дома. Может, он все уже снял.

Но в доме его нигде не было. Мама ринулась на задний двор снимать белье, а я принялась мыть посуду, оставшуюся с утра. Она вернулась, открыла холодильник и принялась доставать еду.

— Папа тебе ничего не… А, вот и он. Ты где был?

— Наверху.

— Наверху?

— Пап, а у нас была репетиция.

— Здорово, доча.

— Ты что, не мог снять белье? На улице дождь!

— «Иосиф и его разноцветное платье».

— Я не заметил.

— А посуду вымыть?

— Прости, я медитировал. 

— Будь любезен, впредь не медитируй, пока не помоешь посуду, ладно? У Энн Мари теперь еще репетиции раз в неделю, и уроки ей надо делать. Раз пришел первым, мог бы капельку прибраться.

— Это мюзикл.

— А у меня и так забот полон рот, я к маме хожу каждый вечер.

— Мам, телефон.

— Прости.

— Легко сказать.

— Я подойду.

Звонила Шарлин.

— Как репетиция прошла?

— Нормально. Разучили пару песен.

— Кто там был-то вообще?

— Да кого только не было. Все из разных классов.

— А Кэйр Симпсон?

— Тоже был. А голос у него хороший.

— Правда?

— Ну да. И не стесняется громко петь. Большинство ребят соло петь не хотят.

— А эта девчонка из третьего тоже была?

— Из третьего там полно было девчонок.

— Ну, ты знаешь — та, которую он тискал, — Элисон Макени.

— Какая она? — Голос в трубке стал тише. — Как выглядит, говорю?

— Да страшная — уродина просто.

— Розан, это ты?

— Да, я.

— Не знаю, была она или нет, — ни с какой девчонкой лично я его не видела. Ладно, мне пора, чай стынет.

— Ну, давай. А хочешь, приходи к нам?

— Сегодня никак. Надо роль учить.

— Тогда завтра увидимся.

— Ага, пока.

Я вернулась на кухню: там висели клубы пара - кипела вода для макарон. Папа накрывал на стол.

— Энн Мари, кто звонил?

— Шарлин.

— Ей тоже дали роль в спектакле?

— Не-а.

— Бедняжка.

— По-моему, она не очень переживает.

Почти весь ужин мы провели молча, и я все думала про Шарлин. Я злилась на нее ужасно. Она мне звонила только потому, что хотела выведать, был ли там этот Кэйр. Мы были лучшими подругами всю начальную школу, если не считать той истории, когда в пятом классе она стала дружить с Сюзан Галахер, а со мной поссорилась. Тогда я рассказала маме, и она все уладила. И сейчас я хотела бы поделиться, но как? Теперь все иначе. Так странно.

Мама нарушила молчание:

— Энн Мари, тебе назавтра надо делать уроки?

— Надо, математику. И еще французский. И читать кое-что по английскому.

— Тогда марш за стол, если хочешь посмотреть передачу про Мадонну.

— Про Мадонну? — удивился папа. — А она еще не на пенсии? Ты еще не родилась, когда у нее были хиты.

— Пап, — сказала я. — Мадонна лучше всех.

На следующий день я сидела на переменке с Шарлин и Розан и увидела, что в буфет зашла Ниша.

— Девчонки, пока. Мне надо кое-что спросить у Ниши.

Я подошла и легонько шлепнула ее по плечу:

— Привет!

— А, привет. Прости, я отключилась — только вышла с контрольной по математике.

— А кто у вас?

— Харкинс. Она ничего, только немного зануда. Слушай, Энн Мари, как тебе Мадонна?

— Она просто супер! Обожаю Мадонну.

— Я тоже. Мне ее ранние вещи больше нравятся.

— И мне.

— Смотрела вчера передачу?

— Ага, просто класс.

— Я ее записала. Хочешь, вместе пересмотрим, когда придешь ко мне в гости.

— Давай. Вот здорово. Я хотела записать, но папа уже что-то записывал по другому каналу.

— Давай, например, в субботу?

— Годится.

— Ой, звонок. Побежала. Завтра на химии решим, во сколько.

— Ладно. Пока.

Ниша ушла, а я вернулась к Шарлин и Розан. Они так и сидели друг напротив друга – Шарлин, нагнувшись над столом, рассматривала цепочку на ладони Розан. Цепочка у нее была толстая, золотая, и на ней буквы, из которых составлялось ее имя. Звонок уже прозвенел, но они, похоже, и не думали двигаться с места. Я развернулась и пошла на урок.

В субботу я пришла к Нише. Дома у нее никого не было, и мы посмотрели передачу про Мадонну в гостиной, а потом перебрались в комнату Ниши и порепетировали песни из «Иосифа». Чуть не умерли со смеху. Я раньше думала, что Ниша – страшная тихоня, она такая на людях почти всегда, но когда ты с ней один на один – это просто смех.

После того, как мы перепели все песни из «Иосифа», Ниша сказала:

— А может, попробуем что-нибудь из Мадонны?

— Давай «Into the Groove»? Моя любимая.

— Хочешь, споем под караоке?

— У вас есть караоке?

— В комнате у брата — он так подрабатывает, пока в колледже учится. Его все время приглашают на индийские свадьбы. И в клубы ди-джеем – вот это дело он любит. Камальджит зовет его Сикх Бой Слим .

— Обожаю караоке, но я пела только на вечеринках.

— Он нас убьет, если узнает, что мы трогали его технику. Но он домой через сто лет еще вернется.

В комнате ее брата было полно всяких электрических устройств – тут и там стояли колонки, валялись провода и диски, а на стенах - сплошь плакаты с полуголыми девицами.

— Закрой глаза. Я ему все время говорю, что он озабоченный. Мама даже сюда не заходит, чтобы прибраться - меня заставляет.

— А он что, сам не может?

— Я тебя умоляю, он же мужчина — даже не знает, как выглядит тряпка. Разобраться с какой-нибудь техникой навороченной для звукозаписи – это пожалуйста, но пылесос — это что-то для него запредельное.

— Точь-в-точь как мой папа.

Ниша включила караоке, и прогремело вступление.

— Лучше сделать потише, а то соседи начнут скандалить, и мама с горя полысеет. Ужас – лысая мама-сикх!

Она нашла песню, протянула мне микрофон, и я едва успела вступить - проговорила «You can dance», старательно изображая американский акцент. Потом мы обе запели, сначала не очень уверенно и не то, чтобы вместе, но потом разошлись, стали горланить вовсю и танцевать по комнате как две Мадонны. Умора чистейшей воды.

После той субботы, проведенной у Ниши дома, мы стали встречаться на переменках и везде ходить вместе. Иногда – в компании Шарлин и Розан, или с девчонками, которых Ниша знала с начальной школы. С Шарлин и Розан мне всегда было не по себе. Если мы заговаривали о спектакле, то Шарлин волновал только Кэйр Симпсон. И Ниша при них вела себя ужасно тихо — так же, как на уроках. А с ее друзьями я тоже не знала, о чем говорить. Они знакомы уже давно. А некоторые еще видятся в храме, поэтому они говорят либо о тех, кого я не знаю, либо о том, чего я не понимаю. Ниша, конечно, могла бы мне все объяснить, но при них расспрашивать не хотелось.

Когда мы со всеми прощались и оставались одни, мы обе выдыхали с облегчением. Мы никогда об этом не говорили, но, думаю, обе чувствовали одно и то же. В обеденный перерыв большинство ребят шли в буфет, кто-то - в закусочную на Грэйт Вестерн-Роуд, а мы уходили в парк, садились на скамейку и ели свои припасы. Идея была Нишина. Там было здорово, тихо, никаких тебе толп.

Осень выдалась очень теплой, но в ноябре порядком похолодало.

— Надо придумать, куда еще можно пойти. Так на улице мы долго не просидим, — сказала я. — Мои бутеры как ледышки.

— Послушай, Энн Мари, а давай ходить ко мне? Тут близко. Я всегда ходила, когда училась в начальной школе. Мама до сих пор меня пилит: мол, надо питаться горячим.

— А она будет не против того, что ты меня притащишь?

— Да я могу весь класс притащить – она только рада будет, что можно меня по-домашнему покормить. К тому же она все время жалуется, что готовить больше не для кого. Гарприта вечно нет дома, а Камальджит вообще уехала. Не, все будет нормально.

И, правда, у Ниши меня приняли тепло. Впрочем, «тепло» - не то слово: у них дома жарко, как в печке. С меня ручьями лился пот, а ее мама все спрашивала как я, не мерзну ли.

— У нас так всегда, — сказала Ниша. — Слыхала о глобальном потеплении? Оно у нас и началось. Наша мама потребляет до половины мировых запасов топлива за одно только утро.

И еда была отличная. Острая, но вовсе не такая, как в индийских ресторанах. Всегда прямо с плиты или из духовки. Так бывало здорово выбраться из школы в дождливый день, прийти к Нише, сесть вместе с ней на кухне за стол; ее мама кормила нас обедом, а из магнитофона или радио доносилась индийская музыка. Вот так же мы с Шарлин когда-то в детстве ходили обедать к моей бабушке – было так уютно, только на календарях у нее не храмы сикхов, а виды Донегала .

— Ниша, а маме твоей не трудно столько готовить?

— Не парься, это ей в радость. Ей лишь бы накормить кого-нибудь.

— Да, но столько готовить… Когда ты говорила про обед, я думала, ну, тарелка супа и чашечка чая.

— Тебе еда не нравится?

— Шутишь? Такая вкуснятина! Просто у мамы твоей из-за нас столько хлопот.

— Энн Мари, честное слово, ей это в радость. А если бы я приходила одна, она бы готовила ничуть не меньше, да еще в меня пыталась бы все запихнуть. Так что ты меня даже спасаешь.

— Ну, ладно.

Мы завернули за угол и направились к школьным воротам.

— Энн Мари, а что ты делаешь в пятницу?

В ту пятницу мы не учились - был семинар у преподавателей.

— Да вроде ничего. Мама с папой работают. А ты?

— Ничего. Потому и спросила. Гарприт будет в колледже – не хочешь прийти ко мне попеть под караоке?

— Класс, конечно хочу.

В гостиной у Ниши было полно семейных фотографий: свадьбы, дни рождения, выпускной ее сестры.

— Мама даже в магазин без фотика не ходит, — сказала Ниша.

— А у нас папа фотограф-любитель.

Тут я умолкла - было неловко ужасно. Об отце Ниша никогда не говорила. Посередине полки стояла большая фотография в рамке: мама Ниши — наверно, лет на пять моложе, — бородатый мужчина в тюрбане, какая-то девушка, худощавый мальчик и маленькая девочка. Приглядевшись, я поняла, что это Ниша: те же большие карие глаза, то же выражение лица - будто она еле держится, чтобы не прыснуть со смеху. Ниша взяла фотографию и передала мне.

— Это всего недели за две до его смерти. Сердце было больное.

Я не знала, что сказать.

— Мне очень жаль.

— Ладно, ничего. То есть, чего, конечно, но я уже пережила.

— Я даже не могу себе представить, что папы моего вдруг не станет. В прошлом году у нас умер дедушка, я ужасно переживала, но он был старенький, папин отец.

— Твои родители наверняка моложе моих.

— Маме тридцать три, а папе тридцать семь недавно исполнилось.

— Моему папе было пятьдесят пять, когда он умер. А когда я родилась, ему было сорок восемь, а маме сорок три – представляешь?

Она поставила фотографию на место.

— Ладно, айда петь караоке.

В комнате Гарприта, с которым я даже не была знакома, мне было как-то не по себе. Бардак был страшный, на кровати в одной куче валялись одежда и компакт-диски, по углам разбросано какое-то барахло. Одну стену полностью занимали полки, уставленные пластинками.

— Я думала, пластинки слушает только мой папа — у него куча альбомов любимых его панк-рокеров.

— Только Гарприту не говори – он тут же к вам прибежит и будет канючить пластинки.

— Зачем?

— Он любит микшировать музыку – берет отрывки из разных записей, соединят их. Говорю же, он мнит себя Фэт Бой Слимом.

— Но у папы только панк-рок - я думала, ему танцевальное нужно.

— Гарприт из всего понадергает кусочки – у него там и народная музыка, и песни из индийского кино, и бхангра , поп, хип-хоп — все как-то соединяет.

— И что, слушать можно?

— Не знаю – не слышала ни разу, мама с ним ходить не разрешает. Но кому-то нравится. Он жаждет славы. Сидит в этой комнате почти безвылазно. Караоке ему нужно только для того, чтобы заработать на технику. А вот его микшерный пульт.

На столе под окном стояла большая черная коробка с кучей кнопок и переключателей; в нее были воткнуты провода, которые валялись по всей комнате.

— Но теперь, кажется, он все делает на компьютере… Ой-ей.

Ниша замерла. Где-то внизу хлопнула дверь, и не успели мы шевельнуться, как вошел Гарприт — тощий, высокий парень в бандане и в армейских штанах с кучей карманов.

— Какого черта? - Он глядел на нас с Нишей. Повисла тишина. Спустя миг, Ниша ответила:

— Мы не трогали ничего — я только показала Энн Мари твои примочки.

Гарприт мне кивнул, прошел мимо и встал почти вплотную к Нише. Он был явно зол, но говорил очень тихо:

— Сколько раз тебе велели сюда не заходить?

— Да говорю же: извини.

Я попятилась к двери. Мне тоже как-то надо было извиниться, но вмешиваться было неловко. Тут он еще понизил голос и заговорил на непонятном языке, я только изредка различала английские слова – и Ниша отвечала ему так же. Я постояла в коридоре; потом Ниша вышла и закрыла дверь. Она ни слова не сказала, только скорчила рожу – свела глаза и показала мне язык. Пока мы шли, я как-то крепилась, но в комнате Ниши мы обе рухнули на кровать и прыснули со смеху.

— Надо же – в это время его дома вообще не бывает. Вот невезуха.

— Он сильно разозлился? А что он тебе сказал? Вы всегда между собой говорите на пенджаби?

— Нет, на самом деле. Когда папа был жив – говорили. Он хотел, чтобы мы знали родной язык. Но мы с Камальджит общаемся как-то больше на английском. Даже мама почти не говорит с нами на пенджаби. Но Гарприт любит словечки разные вставлять, особенно когда ди-джействует. Он считает, что это его выделяет.

Ниша посмотрела в окно.

— Дождь. Льет как из ведра. На улицу как-то не тянет.

— Ага.

— Давай видик посмотрим?

Остальные два дня выходных мы с Нишей все время виделись – сначала я пришла к ней в гости, потом она ко мне. Мы даже вдвоем навестили бабушку. Было здорово. Я даже не заметила, что Шарлин не звонит. И отвлеклась от того, что происходило между мамой и папой.

 

ЛИЗ

Сначала я ушам своим не поверила.

— Джимми, как это «воздержимся»?

— Ну, понимаешь… ну, чтобы вот без этого какое-то время.

— Да смысл мне ясен, умишко-то есть еще, я просто не понимаю. Что с тобой? У тебя кто-то есть?

— Нет, разумеется.

— Та Барбара, да?

— Лиз, тебе же прекрасно известно, что у меня кроме тебя никого нет, и не было никогда.

— Не знаю, мы как-то странно живем в последнее время.

Джимми сидел на большом стуле под лампой, свет падал ему на лицо – черты его казались резкими.

— Ну, после той вечеринки у Джона я подумал – надо что-то менять. Стыдно было ужасно. — Он говорил медленно, будто ждал, пока слова придут, и глядел куда-то вдаль. — С тех пор я решил. Отказаться от мяса, от выпивки. Ну и так, еще от чего-то – много есть мелочей, каждый день что-нибудь да находишь. Скажем, пью чай, захотел шоколадку – и не ем. Или вот мне намекнули, что лошадь придет первой, а я на нее нарочно не ставлю. И знаешь, кажется, у меня получается.

— Получается? Ты о чем?

— Ну, сдерживать свои желания.

— А как же мои желания, Джимми?

Он промолчал – так и сидел с глупым видом. Внутри меня закипала ярость. Я старалась быть спокойной, старалась его выслушать, но он как уставился в точку – и давай гундеть о своем, а остальных будто и нет. И можно подумать, он открытие совершил, и сам лично все придумал. А на кой тогда Великий пост?

— А как же я, Джимми? А может, я свои желания не хочу сдерживать? Что тогда?

Он взглянул на меня так, будто я говорила на китайском.

— Прости, Лиз, для меня это правда очень важно. Я поговорил с ринпоче, и он сказал…

— Джимми, да шел бы он к чертям, твой ринпоче.

— Лиз… — Он положил руку мне на плечо. Не знаю, что больше его изумило — бранные слова или весть о том, что кому-то ламы не указ.

— Что-то курить захотелось. — Я открыла ящик стола, где лежала пачка сигарет – для мамы, на всякий случай.

— Но ты же много лет не курила.

— Ну да. Если забыть про сигарету на свадьбе Дениз три года назад.

— Но ты ведь не хочешь начать по новой?

Я взяла сигарету в рот, чиркнула спичкой и прикурила.

— Нет, Джимми, не хочу, это точно. Но начну. И если ты желаешь, как ты это именуешь, отрешиться от желаний – валяй, отрешайся. — Я затянулась. — Только сперва хорошенько подумай о последствиях. Потому что я вовсе не намерена следовать твоему примеру.

Громкие слова. Намерена ты или нет - если муж не хочет, едва ли у тебя есть выбор. Не заставлять же его.

Тогда, конечно, я не верила, что это надолго. Думала, дурацкий розыгрыш. Если тринадцать лет семейной жизни и чему-то меня и научили, так лишь тому, что увлечения Джимми долго не длятся. Вот он как угорелый носится с какой-нибудь идеей, а через минуту начисто о ней забывает. И все эти замыслы его безумные – полетать на дельтаплане или ринуться с моста на резиновом канате – мы проходили уже миллион раз. Целыми днями он чем-то бредит, а потом раз – и переключился на что-то еще. Я вообще была изумлена, что этот его буддизм продлился больше двух недель. Но воздержание — исключено. Я думала, пройдет меньше недели. В первый же вечер, когда он придет домой слегка в настроении — а я-то замечу, — прижмусь к нему, как ляжем спать, обниму, приласкаю, где надо, и все будет в порядке.

Но шла неделя, другая – и ничего не случалось. Для нас это было совсем не нормально. Не знаю, что тут норма – об этом не очень-то поговоришь (а разным журнальным статьям я не верю), - но нам всегда хорошо было вместе, нас друг к другу тянуло. И не было такого, чтобы шли недели – и ничего.

Странно, я не задумывалась об этом раньше – но с чего бы? Ведь, скажем, не думаешь, открывая кран, почему вода течет. Если вдруг не потечет – тогда начнешь думать. Мне и в голову не приходило размышлять, как бы я без этого обошлась. Я стала раздражительной, колючей.

И вот, однажды в пятницу я отправила Энн Мари на ночь к бабушке. Джимми задерживался – они работали в Пейсли и хотели все закончить к выходным, так что у меня было время подготовиться. Я накрыл стол, зажгла свечи, поставила вазу с букетиком фрезий – обожаю, как они пахнут. Делала все это не спеша, с удовольствием, предвкушая вечер. Набрала ванну с душистой пеной и пролежала в ней целую вечность. Потом побрила ноги и смазала кремом – кожа стала нежной и блестящей. Достала со дна комода самое соблазнительное белье. Я не часто такое ношу, но добавить остренького в отношения порой не мешает - надо видеть лицо Джимми. В общем, когда он пришел домой – и если еще учесть, что несколько недель уже не было ничего, - я была совершенно готова.

Я думала, он сразу поймет, что к чему: короткая юбка, боевая раскраска – я же не часто так наряжаюсь, чтобы просто вечерком выпить с ним чаю. Но он только взглянул на цветы и на свечи и сказал:

— Красиво, малыш. У меня есть время принять душ? Я весь липкий — в машине жара была, как в печке.

— Конечно, ступай.

После душа он вернулся в кухню и сел за стол.

— Тебе налить чего-нибудь?

— Соку апельсинового.

— Может, пива или чего покрепче? Я буду джин с тоником.

— Нет, малыш, спасибо.

Он взглянул на меня, потом на свечи и цветы.

— Я что-то забыл? Годовщина у нас не сегодня, это я помню.

— Не сегодня, — сказала я.

— Слава Богу.

— Просто я подумала, может, мы посидим с тобой, поговорим, устроим себе маленький праздник. Как-то не удавалось в последнее время побыть вот так, вместе.

— И не говори, как-то все завертелось: и заказ этот в Пейсли, и в Центре куча дел – к нам же лама приедет.

Я решила взять быка за рога, пока он про лам своих не заладил, — подошла к нему и уселась на колено. Потом обняла его, лизнула мочку уха и поцеловала в шею. Обычно этого было достаточно, чтобы он завелся, но теперь, похоже, не подействовало.

— Джимми, — выдохнула я ему в ухо, — пойдем, я ужасно хочу. — Он любит крепкое словцо, но мне было так неловко, что и эти слова я из себя еле выжала. Я взяла его руку и положила себе под юбку.

Ноль эмоций. Не полный, конечно, ноль - что-то в нем шевельнулось, но он железно был намерен хода этому не давать.

Очень спокойно он убрал мою руку и сказал:

— Лиз, не надо.

— Что не так, Джимми?

— Все так, малыш, просто - я же говорил тебе, что хочу воздержаться на какое-то время.

Я поднялась. Ноги едва держали. Я подошла к столу, достала сигарету и сунула ее в рот.

— И на какое не время?

— Не знаю. Я еще в пути, и не знаю, куда этот путь приведет.

Я затянулась и выдохнула дым через нос – для большего эффекта.

— Да ты чо?

Но Джимми сарказма не заметил.

— Мне нужно увидеть все ясно - иначе, яснее, чем теперь. А потом, наверное, мы могли бы …

— Только я ласты склею раньше, чем оно с тобой случится, это прояснение.

— Лиз, не надо.

— Конечно, и это не беда – вы же верите переселение душ – так у вас, у буддистов? Может, еще дождусь – как-нибудь, в другой жизни.

Я едва не велела ему уйти. Такое унижение – расфуфырилась, стоишь перед ним, чуть не умоляешь, а он не изволит. Но тяжело решиться на разрыв, когда вместе прожито столько лет. И потом, у всех семейных пар жизнь полосами – то белая, то черная; и я думала, у нас просто полоса такая, и не сегодня – завтра он придет в чувство.

А тут еще столько дел навалилось, что забот и без того хватало. На работе аврал, телефон трезвонил почти беспрерывно. К нам пришла новая сотрудница, Никки – девочка милая, старательная, но я должна была ввести ее в курс дела, показать ей, где и что, и это отнимало время. И маме стало хуже. Она после весенней своей болезни так и не оправилась. Доктора не находят причину, но она сильно сдала, и я очень волнуюсь – она не ест как следует. Захожу к ней почти каждый вечер, либо до, либо после ужина. Пока мы выпьем чаю, пока я приберусь, на часах уже половина восьмого, и я совершенно без сил – хочется только свернуться калачиком на диване, посмотреть чушь какую-нибудь по телеку и пойти спать.

И перед Энн Мари чувствую себя виноватой. Надо уделять ей больше времени – она теперь так быстро взрослеет. А Джимми либо на работе, либо в этом своем Центре - тоже почти ее не видит. И по магазинам пора пройтись, разобраться с подарками к Рождеству - всего месяц остался. У меня обычно в это время половина подарков уже припасена. Но я так измотана, что даже думать об этом нет сил.

У Триши был выходной, и мы договорились встретиться и пообедать. Раньше мы вместе закупались к Рождеству, посвящали этому какой-то день, но в этом году я так и не выбрала времени. Наверно, можно было взять отгул, но просто не было сил целый день таскаться по магазинам. Закрываются они поздно, и можно закупиться после работы или в субботу – и взять с собой Энн Мари. Но я опасалась, что Триша подумает, будто после той размолвки между Джимми и Джоном я ее избегаю. Они между собой через пару недель помирились - трудно все-таки не общаться, когда вместе работаешь, - но Триша по-прежнему как-то не отошла. И мне кажется, она обиделась даже сильнее, чем Джон. Понятно, что ко мне эта обида едва ли относилась, но твердой уверенности в этом не было.

Мы встретились в греческом кафе неподалеку от нашей конторы. Триша пришла минут через пять после меня с целой охапкой пакетов.

— Народу – тьма просто, но зато с подарками я разделалась.

— А я еще даже не начинала.

— Осталось еще ребятам купить мешочки для подарков, но с главным покончено. Еще по каталогу заказала кое-что.

— А мы, может, в субботу с Энн Мари соберемся. Если выйти пораньше, народу должно быть немного. А может, съездим в «Брэхэд» . Машину возьмем.

— Мы в ту субботу там были – это ужас просто. Парковаться негде — никогда такого не видела. Джону пришлось высадить меня у «Маркса» и оставить машину где-то вообще в другом месте. Если вы туда соберетесь, берите Джимми, иначе сами все понесете, а там прилично идти пешком.

Официантка подошла к нашему столику.

— Пить что-нибудь?

— Минеральную воду, пожалуйста.

— А мне «Эплтайз», будьте любезны.

— Триша, ты уже выбрала?

— Да. Будьте добры, мне суп и мусаку .

— А мне сначала креветки, и потом тоже мусаку. Спасибо.

— Уютно здесь, правда?

— Да. Народу только многовато. Хорошо, что мы столик заказали.

— Мы с Джоном тут были в прошлую субботу. Надо здесь как-нибудь вчетвером пообедать.

— Да, как-нибудь.

— В последнее время мы так редко видимся.

— А мы почти никуда и не выбирались.

— Тогда давайте в праздники сходим куда-нибудь.

— Давайте, а то потом опять работа затянет.

— Мне хочется отдохнуть как следует, пока можно побездельничать. — Она заулыбалась. — Лиз, не могу больше секретничать — я опять в положении.

— Триша, поздравляю!

Меня будто ударил в живот - стало трудно дышать. На лице я держала улыбку, но внутри была страшная горечь.

— А когда срок?

— Седьмого июня.

— Ну, удивили. Не знала, что вы хотели еще детей. Или это Джону подарок на сорокалетие? — Старшему их сыну исполнилось четырнадцать, младшему десять. Я думала, на этом они успокоились.

— Мне всегда хотелось еще одного. Когда родился Дрю, я решила чуток отдохнуть, а потом на работу вышла, и… ну, сама знаешь – все время некогда.

Официантка принесла напитки. Триша отпила воду, взглянула на меня и продолжила, понизив голос, хотя рядом никого не было:

— На самом деле, мы пару лет назад решились. Мне исполнилось тридцать пять, и я подумала, что лучше не затягивать. Но у нас не получалось и не получалось, и если честно, я уже перестала надеяться. Решила, что поезд ушел.

Я кивала. Триша говорила, прерываясь иногда, чтобы глотнуть воды.

— Я даже как-то не ожидала – раньше-то я беременела моментально. А потом я познакомилась с одной женщиной, врачом из консультации, она тоже в положении, и вот она рассказала про тест на овуляцию. Ну, когда определяешь, в какой день наибольшая вероятность зачатия. Я купила коробочку, в нужный момент велела Джону собраться с силами — и вот вам результат.

— Представляю, какое было у Джона лицо, когда ты ему велела: ну-ка, давай, быстренько собирайся с силами.

— Ладно, футбола по телеку не было, так что никто не ворчал.

— И какой уже срок?

— Тринадцать недель. Была на УЗИ, все в порядке.

Своих я потеряла на сроке восемь и девять недель. Интересно, помнит ли Триша.

— Мне предлагали сделать анализы - если матери за тридцать пять, есть риск, что родится даун. Но я отказалась.

— Правильно, ты же все равно будешь рожать.

— Именно. Скоро опять пойду на УЗИ – надеюсь, нам уже скажут, кто у нас – мальчик или девочка.

— А тебе надо знать заранее?

— Да. Очень хочу девочку. Конечно, я люблю своих мальчишек, но мне всегда хотелось девочку. И будь я уверена, что это девочка, я бы с таким удовольствием подбирала ей одежку. Даже сегодня кое-что купила – смотри.

Она потянулась к пакету и вынула маленькое платьице, розовое с белыми оборками, и белые ажурные колготы.

— Конечно, это все глупости, но если мальчик родится, я обменяю. Просто я всегда мечтала наряжать девочку. Для девочек столько всего миленького. А мальчишки вечно возятся где-нибудь, в футбол играют, по земле валяются – им бестолку что-то приличное покупать.

— Энн Мари тоже играет в футбол.

— Это я помню.

— Девочки разные бывают. Купи ей платье с оборками – и она такое устроит…

— Да, но ты и не развивала в ней женственность.

Я ушам своим не поверила.

— Это как?

— Что ты, я тебя не критикую. Просто говорю, как есть.

Подошла официантка.

— Суп?

— Это мне.

— Креветки?

— Спасибо.

Только потом, на работе, я поняла, как разозлилась на Тришу. Энн Мари, видите ли, женственности не хватает. А сама-то она как своих ребят воспитывает – я уже молчу. Шон и Джерри такие оболтусы, ни стыда, ни совести. А она говорит: мальчишки – что с них взять. А когда Дрю, самому младшему, было два года, ему приглянулась одна из кукол Энн Мари, и он утащил ее домой, а Триша отобрала – «мальчики в куклы не играют». Ребенок все глаза выплакал, и у Санта-Клауса потом просил себе куклу на Рождество, а она купила ему футбольную форму «Селтик».

Я выглянула в окно. Очередной серый день, дождь моросит, и тоска пробирает до костей. Кого я хочу обмануть? Какое мне дело до того, как Триша воспитывает своих детей? Сознание того, что в ней растет новая жизнь – вот что не давало мне покоя. И при том, что у нас было с Джимми, могла ли я надеяться, что у нас еще будет ребенок?

Пятница, 17 декабря. Наконец, наступил этот день. Энн Мари чудесно поет, и всегда любила петь - она так радовалась, что ей дали роль в этом спектакле. Каждый день на большой перемене ходила на репетиции, повторяла партии в ванной, в своей комнате… если честно, меня тошнило уже от этих песен. Она ушла, с друзьями договорилась встретиться пораньше, а я ждала, когда Джимми придет с работы, чтобы вместе пойти в школу на концерт. Маме ужасно хотелось пойти с нами, но сил у нее совсем нет.

Мы с Энн Мари перекусили пораньше, а Джимми я оставила вегетарианскую лазанью, только в микроволновке разогреть – пока он примет душ, как раз будет готова. И на кровати разложила одежду. Если вам нужно, чтобы Джимми собрался вовремя, надо все продумать заранее.

Он появился в четверть седьмого – вошел, неспеша, бросил в прихожей сумку.

— Джимми, бегом в душ. Ужин на столе, одежда на кровати. Давай, шевелись.

— Времени полно, малыш, чего суетиться. — Он нагнулся и начал развязывать шнурки своих больших, черных, заляпанных краской ботинок.

— Джимми, начало в половине седьмого, и я не хочу опаздывать.

— Ты иди, малыш, не волнуйся, я разберусь. Мне к восьми, не раньше.

— Что ты мелешь? Концерт в половине восьмого.

Он выпрямился.

— Я на концерт не иду.

— То есть?

— Сегодня в Центре выступает лама Тонден, ну, один из самых главных. Он только прилетел из Америки.

— Джимми, я ушам своим не верю.

— Но я же тебе давно рассказывал. Такой величины лама ни разу к нам не приезжал. Он бежал из Тибета в Калифорнию и основал там крупный центр для буддистов – это, считай, приятель самого Далай Ламы.

Я стояла с тарелкой лазаньи в руке. Едва удержалась, чтобы не швырнуть ею в Джимми.

— Малыш, он просветленный.

Что-то внутри меня оборвалось и похолодело - я вдруг ощутила, что ужасно устала.

— А Энн Мари — твоя дочь.

Он подошел ко мне, попытался обнять.

— Не…

— Малыш…

— … прикасайся ко мне. — Я шагнула назад. — И я тебе не малыш!

Не помню, чтобы хоть раз я была настолько вне себя. Злая, как черт, я сидела в первом ряду и не видела никого. В первом отделении выступал оркестр, и родители вокруг меня улыбались и слегка толкали друг друга локтями, когда их ребенок вставал и исполнял соло. А я просидела с каменным лицом. В антракте осталась на месте. Опасалась, что если выйду выпить чая, то встречу кого-нибудь из знакомых, - и я просто не знала бы, что им сказать.

Нет, каков гусь. Вот эгоист, и до чего самовлюбленный – просто не верится. И этот чертов его буддизм. Изо дня в день сидит, уставившись на свой пупок, и ничего вокруг не видит. Ясность ему подавайте. Ясность! Открыл бы глаза – может, кое-что и увидел бы ясно. Порвал пленку брата с юбилейной вечеринкой, потому что ему, видите ли, не понравилось, что он там ведет себя по-идиотски. Решил стать вегетарианцем. А кто теперь ищет рецепты и готовит по два ужина каждый вечер? Потом решает не спать со мной – и я соглашаюсь поневоле. Но ради Энн Мари я могла со всем этим смириться: он ее папа, и она его обожает – это самое главное. И он всегда был хорошим отцом. Но как мне сказать Энн Мари, что папочка не пришел, потому что у него эта чертова встреча с каким-то несчастным ламой?

После антракта все вернулись на свои места. Во втором отделении был спектакль - «Иосиф и его разноцветное платье». Подняли занавес, и на сцену выбежала вереница ребят в черных брюках и футболках разных цветов - они как бы составляли платье Иосифа. Энн Мари в красной футболке была крайней слева, рядом в желтой майке была ее подруга Ниша. Учительница музыки, молодая рыжеволосая женщина, села за пианино, кивнула – и дети хором запели. Эту песню я дома слышала уже, наверное, тысячу раз, но теперь она будто ожила, зазвучала по-новому. В той части, где перечисляются цвета, каждый ребенок по очереди делал шаг вперед. Энн Мари была первой — она шагнула вперед точно на слове «red».

Спектакль был изумительный. Без особенных каких-то декораций, и не сказать, что каждый ребенок блистал – вообще-то, у мальчика в роли Иосифа голос не самый выдающийся, - но как они старались! В середине спектакля был номер Энн Мари - «Any Dream Will Do». Это, на самом деле, соло Иосифа, но вторым голосом пела Энн Мари. Мальчик стоял в центре, а она чуть в стороне, в розовом луче прожектора. Конечно, это моя дочь, и не мне судить, но пели они чудесно. И меня изумил не только ее голос. Все-таки, не одно и то же - петь в ванной и на сцене, в одиночестве перед публикой. Она держалась до того уверенно, и пела так прекрасно, так искренне – всю душу вложила, - что у меня на глаза навернулись слезы. Ее папа должен был это слышать. Похожи как две капли воды – тот же взгляд. И как она держится – я вспомнила, как он выступал вместе с группой, когда мы были молодые. Песни, конечно, были не те – но он так же выкладывался, и неважно, сколько было народу: пять человек или зал битком. Папина дочка. Это, наверно, естественно. Только жаль, что у нас нет мальчика – может, он был бы похож на меня.

И все время я думала, что ей скажу. Сперва я была до того зла, что хотела сказать: папочке на тебя наплевать, так что он не пришел. Но поняла, что не смогу. Когда спектакль закончился, дети, радостные, восторженные, выбежали из-за кулис. Я хотела обнять ее, но побоялась, что перед друзьями ей будет неловко.

— Блестяще, доча, просто великолепно.

— Как я выступила, ничего?

— Ты выступила чудесно.

Рядом стояла учительница Энн Мари.

— Вы мама Энн Мари?

— Да.

— Она очень талантлива. И как трудилась над ролью!

— Она и дома репетировала.

— Она у нас просто звезда.

Учительница заговорила с кем-то еще, и Энн Мари спросила:

— А папа где?

— Ему пришлось уйти пораньше – у него была встреча назначена, ушел почти перед самым концом. Просил передать тебе, что ты молодец, он потом тебе лично все скажет.

* * *

Он вернулся только ночью, в первом часу. Я уже отчаялась его дождаться, собиралась лечь спать, когда услышала щелчок дверного замка. Он вошел в гостиную – лицо его сияло.

— Потрясающе, просто невероятно. Жаль, что ты не пришла.

— Н-да?

— Лама… он совершил обряд, потом особые молитвы… и вот.

Он протянул мне ладонь. Там лежала белая, завязанная узлом ленточка, в ней что-то было - но я не могла разглядеть.

— Что это?

— Ну, он ее благословил, и надо хранить ее в особом месте, потом вынимать каждый день и читать молитвы, особые, кажется, по двести в день – у меня все записано. И это путь к просветлению.

— А там в узелке - это что?

— Горошина. Он сказал, что…

— Погоди, так это горошина?

— Да.

— Обыкновенная горошина?

— Не обыкновенная, ее освятил сам…

— Джимми, ты совсем двинулся? У тебя нет времени, чтобы пойти на школьный спектакль, где выступает твоя дочь – такое важное для нее событие…

— Лиз, это…

— … зато у тебя есть время на этого дивного ламу, который весь из себя просветленный, и раскрывает тайны мироздания всем вам, особо избранным, пока вы сидите, закрыв глаза, и зад не отрываете, а мы, непросветленные, заботимся о мелочах – бельишко там постирать, ужин приготовить, одежку вам погладить…

— Лиз…

— Нет, Джимми, ты выслушай. Ты, значит, приходишь домой с этой чудесной встречи и сообщаешь мне тайну просветления. Вот она, у тебя на ладони — горошина. Какая-то чертова горошина, боже ты мой.

— Нет, пойми, это символ – ну, чтобы напомнить…

— Напомнить о чем, Джимми? О том, что у тебя есть долг перед семьей? О том, что и у нас в жизни что-то происходит, не только у тебя?… Джимми, эта горошина… знаешь, что такое? Точь-в-точь твои мозги!

— Не знаю, что тебе сказать.

— Что бы ты ни сказал, я слышать этого не желаю.

В ту ночь Джимми первый раз спал в свободной комнате, хотя, если он переживал так же, то спал немного. Я все время просыпалась, а сон был один и тот же. Подробностей почти не помню, но вокруг были толпы людей, и все выше меня, и я боялась, что меня вот-вот задавят. Я просыпалась, лежала, открыв глаза, и снова проваливалась в сон – и опять: толпа теснит, и нечем дышать. Рано утром я поднялась, но Джимми уже был на кухне и пил чай. Он взглянул на меня, словно ждал, как я себя поведу, - но я уже не злилась, только чувствовала страшную усталость.

— Чаю будешь?

— Буду.

Он встал и включил чайник, я села за стол и закурила. Многовато курю в последнее время. Когда опять начала, курила, может, одну сигарету за чашкой кофе или с бокалом спиртного. Но сейчас утро субботы, без четверти семь. И удовольствия никакого. Тошнота подступает к горлу - даже чай горчит.

— В Новом году брошу.

— Миллениум.

— Вот-вот.

— А я про постановления даже не думал. — Он повертел в руках пустую чашку.

— А что тебе бросать. Мяса не ешь, не пьешь, с женой не спишь.

Он взглянул на меня:

— Лиз, прости.

Я затянулась:

— Джимми, давай потом, ладно? Голова вообще не варит. Только не выдавай, пожалуйста, Энн Мари, что тебя вчера не было. Я сказала, что ты ее видел, но тебе пришлось уйти перед самым концом - у тебя была встреча назначена.

— Спасибо. Я ей скажу, что она молодец.

— Она и правда молодец. Ты бы слышал, как ей аплодировали.

— «Any Dream Will Do».

— Да, это был ее номер. То есть, она подпевала - солировал один мальчик, но ее голос все оживлял. Она пела просто чудесно.

— Мне очень жаль, что меня там не было. Правда.

— Давай потом, ладно?

— Ладно.

— Дел еще полно – уже почти Рождество, а я с подарками не разделалась, - когда такое было. И еще этот Вирус-2000 . На работе копируем всю базу на дискеты, уйма времени уходит. Надо бы и с нашего компьютера скопировать.

— А может, шумиха на пустом месте?

— Может быть. Но если проснешься первого января, а у тебя все чисто – ни отчетов для налоговой, ни счетов, и неясно, кому что должен…

— Тогда лучше перестраховаться.

— Ну, раз уж я так рано встала, этим и займусь.

Я села в свободной комнате и начала копировать файлы на дискеты. Дело до того механическое, что могла бы и не просыпаться. Да, наверняка это шумиха на пустом месте, но скопировать надо. И в любом случае, все эти праздники – шумиха на пустом месте: разные дельцы пытаются вытянуть побольше денег из не шибко умных покупателей, согласных выложить за поездку на отдых раз в десять больше, чем это обычно стоит. Хорошо, что Иисус воскрес, иначе вертелся бы в могиле. Но Новый год — это праздник, так у нас повелось. Особый момент, когда часы пробьют двенадцать - мама всегда готовилась, вычищала весь дом. Кстати, еще и это. Она болеет, и придется мне убираться и у нас, и у нее. От одной только мысли об этом наваливалась страшная усталость. Купить подарки, накрыть стол … а после Рождества еще Новый год - слава Богу, в этом году гостей принимает Триша. Мы каждый Новый год по очереди собираем у себя родных, - а теперь я бы с этим точно не справилась.

Я сделала перерыв и окинула взглядом комнату. Постель, где спал Джимми, была неубрана: простыни смяты, одеяло сбито в кучу. Нужно заправить, пока Энн Мари не узнала, что Джимми ночевал не в нашей спальне. Я взялась за край одеяла, но вместо того, чтобы расправить его, забралась в постель и свернулась калачиком – в ней было мягко, уютно и тепло.

Меня растолкала Энн Мари.

— Я думала, тебя дома нет - не могла понять, куда ты пропала. А почему ты здесь спала?

— Я встала рано, копировала файлы, а потом устала и легла ненадолго. Который час?

— Десять.

— Боже, пора шевелиться. Поставь-ка чайник, а я бегом в душ.

— Ладно. Тосты поджарить?

— Пожалуй. Ты ела?

— Хлопья.

— Энн Мари, поехали в «Брэхэд»? К Рождеству надо столько всего купить.

— А когда? Просто я Нише обещала, что мы с ней встретимся.

— Знаешь, доча, мне помощь не помешает. Может, позвонишь ей и пригласишь пойти с нами? Вы там погуляете вдвоем, а мы бы вместе потом пообедали.

— Хорошо.

День был тоскливый, серый и промозглый, но в торговом центре сверкали гирлянды, и народу было битком. У пещеры Санта-Клауса, окруженной эльфами и оленями, очередями выстраивалась ребятня – всем хотелось туда попасть. Увидев, какие кругом толпы, я приуныла, но к четырем часам я уже отдыхала в кафе, обложившись пакетами. Девочки ушли заглянуть в «Эйч-Эм-Ви» . Я устала ужасно, зато почти все подарки были закуплены, и даже частично продукты. Всего через пару минут они вернулись – Энн Мари размахивала пакетом.

— Угадай, что тут! Вот, мам, гляди — подарю папе.

Она вынула из пакета диск и протянула мне.

— Тибетские песнопения?

— Перебирала диски на полках и вот, нашла. Как ты думаешь, ему понравится?

— Понятия не имею, что это за музыка, но я уверена, что ему понравится. — Я повернулась к Нише: — А у тебя как успехи?

— Брату купила диск, а сестре - подарочный сертификат, в книжном «Уотерстоун». — Ниша села за стол. — Гарприту не угодишь, но он может обменять, если захочет. А Камальджит обожает читать.

— Сколько им лет?

— Гарприту двадцать, Камальджит двадцать семь – она в Лондоне, юристом работает. Я младшенькая. — Ниша состроила рожицу и повернулась к Энн Мари: — Чуть не забыла: Гарприт оценил твое выступление.

— Гарприт?

— Он, конечно, прямо так не сказал. «А ничего голос у твоей подруги, нормально выступила», — так он выразился, но это значит, он потрясен. А мне сказал: «Ты, Ниша, тоже ничего», - значит, я для него почти как Мадонна.

— А твои родные были на спектакле?

— Мама была, Гарприт и тетя Нихал. А Камальджит вернется только через неделю.

— Как жаль, что я с ними не познакомилась.

Я почувствовала, что заливаюсь краской. Вчера я схватила Энн Мари и унеслась домой, не сказав ни слова Нише, не уделив ее родным никакого внимания. Как-то придется наверстывать. Я так зациклилась на том, что происходит между мной и Джимми, что ничего вокруг не вижу. Энн Мари с Нишей теперь не разлей вода. А я вчера ни с ней, ни с мамой Ниши даже не поздоровалась. Наверно, обидела их ужасно. Боже, только бы не подумали, что все из-за цвета кожи.

Девочки ушли за напитками, а я принялась разглядывать обложку диска. Небо ясно-голубое, горные вершины такой белизны, что озноб пробирает.

Для Джимми я купила только спортивную рубашку и несколько пар носков – почти дежурный подарок, сошел бы для мужа сестры, например, - не такое, что даришь близкому человеку, чтобы лично ему понравилось. Но я теперь даже не знаю, что бы ему понравилось. И что я могу подарить? Поездку на выходные в Тибет? Трусы с орнаментом из цветков лотоса? Или снежный шар с Буддой вместо Санта-Клауса?

Но Джимми до Рождества не было дела, так что я напрасно ломала голову. У них с Джоном всегда в конце года дел невпроворот – все хотят к Рождеству что-то подновить, а тут еще миллениум. Так что они решили после праздников пару недель отдохнуть. Мне тоже причиталось еще несколько выходных, и я надеялась, что мы станем чаще бывать вместе, и отношения между нами наладятся. В конце концов, Новый год – самое время начать с чистого листа.

В канун Рождества мы с Энн Мари пошли на полуночную мессу. На Рождество в церкви всегда очень красиво – вертеп, и свечи. И новый молоденький священник – не то, что прежний, отец О'Рурк. Тот все твердил про чистилище, а у этого легкий ирландский акцент, и все проповеди - о прощении, о милосердии. Его слушаешь - и начинаешь лучше к себе относиться.

Как правило, на мессе я просто исполняю обряд. Во что я верю – не знаю. Думаю, Бог есть, а Иисус был хороший человек – вот, пожалуй, и все. Но мне всегда казалось, что Энн Мари не должна расти в пустоте, нужно дать ей что-то. Мне хотелось, чтобы в детстве у нее была какая-то опора.

На самом деле, я почти никогда не чувствую, что говорю с кем-то во время молитвы, или что меня кто-то слышит. Но в ту ночь после причастия, когда священник в наступившей тишине убирал утварь с алтаря, – тогда я это ощутила. Из глубины моей души поднялось что-то настолько сильное, что вся моя обида на Джимми куда-то испарилась. Я люблю его, он любит меня, и потом, не он один виноват. В последнее время я так вымоталась и скисла, что даже не пыталась понять, каково ему.

Неподалеку от нас, на соседней лавке сидела женщина с малышом на руках. Он спал, укутанный в конверт, белая шапочка из пушистой шерсти почти закрывала личико. И женщина сидела так тихо, была так поглощена ребенком, что они казались единым целым. Я ощутила, как у меня раздирается что-то внутри. Если бы мы с Джимми сошлись, я могла бы забеременеть. В конце концов, Триша вот ждет ребенка – а мне неужели не суждено? После второго выкидыша я сдалась, но то было пять лет назад – может, теперь это лечат. Я закрыла глаза и помолилась. Не словами – во мне было лишь глубокое, сильное чувство. Ребенок. Хочу ребенка. И он соединит нашу семью.

Джимми уже спал, когда мы вернулись. Должно быть, вымотался – сколько они с Джоном трудятся сверхурочно. Я тихонечко устроилась рядом, хотя вряд ли что-то могло сейчас его разбудить – он и сам, как дитя, крепко спал, грудь его медленно поднималась и опускалась. Я лежала рядом, слушала его дыхание, думала о том, что говорил священник. Милосердие. Надо к людям добрее быть, мягче. А я с Джимми вела себя не очень-то мягко. Надо поговорить с ним спокойно, не злиться, выслушать его, понять, что с ним происходит.

Рождество прошло прекрасно. Утром я сводила маму на мессу, ближе к обеду привезла ее к нам, а во второй половине дня, когда она чуток устала, Джимми забросил ее домой. Потом к нам заглянули Джон и Триша с детьми, и все было почти как прежде - только Джимми не пил спиртного. Вечером, когда гости ушли, а Энн Мари поднялась к себе послушать новый диск, я присела на диван возле Джимми.

— Может, сходим куда-нибудь завтра вдвоем, только ты и я? В кино, например, а потом где-нибудь поужинаем?

— Давай, дело хорошее. А во сколько?

— Сейчас гляну в газету. «Титаник» начинается в три, а потом можно в китайский ресторан, или в индийский, или еще куда-нибудь.

— Давай чуток попозже? Я в Центре обещал, что завтра начну.

— В Центре? Ты же говорил, что там закрыто будет на праздники.

— Ну да, я потому и могу поработать. На праздники все уедут, но ринпоче даст мне ключи.

— Вы же собирались отдыхать две недели.

— И отдохнем, как раз у меня будет время там поработать.

— Значит, это не заказ.

— Нет, это я добровольно.

Я поднялась, подошла к столу и включила лампу. Я старалась держать себя в руках, не рубить с плеча, помнить о том, что решила вчера: надо быть мягче, постараться понять его точку зрения.

— Джимми, я надеялась, что в праздники мы побудем вместе. Не так часто у нас получается – вот так собраться всей семьей.

— Мы соберемся. Я же в Центре буду не каждый день.

Я снова села к нему.

— И мне бы хотелось, чтобы мы побыли с тобой вдвоем. Только ты и я.

— Конечно, все устроим. Вот завтра вечерком давай куда-нибудь выберемся, только с утра я хочу поработать, чтобы при свете дня. Сейчас рано темнеет – лучше начать пораньше.

Но мы никуда не выбрались. Днем я зашла к маме, заметила, что дышит она как-то тяжело, и вид ее мне не понравился, и я вызвала врача. К ней обычно приходит молодая женщина-врач, которая ей нравится, но в тот вечер пришел незнакомый мужчина – наверно, ее не было, а он ее замещал. Врач быстро измерил маме давление и послушал легкие.

— Она сейчас принимает лекарства? — Спросил у меня, будто ее тут не было.

— Да, вот эти таблетки. — Я протянула ему пузырек, и он прочитал этикетку.

— И как долго?

— С прошлой недели, до этого пила другие. У нее брали какие-то анализы, а теперь надо еще другие сдавать.

— Возможно, это побочный эффект. Причин для беспокойства, наверное, нет, но лучше позвоните в больницу и запишитесь на прием к своему врачу, сразу после праздников. — Он повернулся к маме и сказал чуть громче: — Теперь только отдых, и все. И с застольями в Новый год поосторожней!

— Слушаюсь, доктор.

Когда он ушел, мама сказала:

— Я же тебе говорила, что со мной все хорошо. Не надо было его вызывать.

— Лучше перестраховаться. Ты слышала, что он сказал? Давай-ка, ложись в постель.

— Если сейчас лягу, то ночью не усну. Лучше я тут на диванчике отдохну.

— Ладно, только обязательно полежи. Я ужин пока приготовлю.

— Вы же хотели пойти в ресторан.

— В другой день пойдем.

— Со мной все хорошо. Ты иди.

— Мама, ты же слышала, что сказал врач. Тебе велено отдыхать. И в любом случае, к Новому году тебе надо поправиться.

— Да, было бы жаль не пойти к Трише.

Энн Мари распахнула дверь.

— Мам, представляешь, Гарприт хочет, чтобы мы с Нишей выступали на его вечеринке.

— Что за вечеринка такая?

— Караоке-дискотека в честь миллениума, в огромном зале на Джорджс-Кросс. Он уже кучу билетов продал.

— А когда это все?

— Под Новый год, вечеринка на всю ночь. Он будет на ней ди-джеем, а желающие будут петь под караоке. Он хочет, чтобы мы спели прямо в полночь, после боя часов. Вот будет здорово!

— Энн Мари, мы же идем к тете Трише.

— Мам, я знаю, но я очень-очень-очень хочу. Гарприт считает, что нас примут на ура. Разреши, ну пожалуйста.

— Нужно с папой поговорить. А кто там будет? Я не могу тебя одну отпустить в такой час.

— Нишина сестра отвезет нас на машине. Она уже дома, приехала на праздники. Мам, пожалуйста, это просто сказка — выступать перед такой толпой.

— Хорошо, я поговорю с папой.

— Спасибо, мамуль.

Конечно, мы ей разрешили. Ведь она растет, и я всегда знала, что однажды она пойдет своим путем. Только не думала, что наступит так скоро.

Не ожидала я и очередного сюрприза от Джимми.

 

ЭНН МАРИ

— Сколько сейчас?

— Почти без десяти.

— Живот свело.

— Ага.

Мы с Нишей стояли возле сцены за кулисами. Народу в зале было битком, не протолкнуться. Уже в девять, когда мы приехали, у входа стояла очередь. А теперь все ходило ходуном.

Публика собралась разношерстная. Гарприт приглашал двух-трех человек, желавших спеть под караоке, потом минут двадцать ди-джействовал и снова приглашал кого-то петь. Музыку он заводил самую разную. Несколько взрослых парней и толпа девчонок на высоких каблуках и в коротких блестящих платьях отплясывали под диско семидесятых. Компания стильно одетых ребят вскочила танцевать при первых звуках вещи в стиле «хаус» . Высокий худощавый парень в первом ряду то и дело открывал рот, демонстрируя проколотый язык, а у одной девчонки с синими волосами во рту была соска. Ничего такого я в жизни не видела.

— Боже, у Гарприта, похоже, дела идут в гору. — Сестра Ниши выглядела потрясно - густой макияж, золотой лак на ногтях. Она всего несколько лет провела в Англии, но уже, в отличие от Ниши, говорила на правильном английском. — А я думала, он в подвале каком-нибудь выступает перед кучкой ботаников.

— Он уже почти звезда, — сказала Ниша. — На той неделе ко мне подходил парень из четвертого класса и спрашивал, правда ли, что Гарприт — мой брат. Говорит, он круче всех.

— Кто бы мог подумать. А может, настоящий гвоздь программы – это «Millenium Babes»?

Это мы взяли себе такое название. Вчера мы ходили по магазинам, искали, в чем выступать, и Ниша нашла топы со стразами и с надписью «Millenium Babe». Они были разных цветов, Ниша купила розовый, а я - голубой. Странно, до чего одежда все меняет – вдруг понимаешь, что ты и правда выходишь на сцену. Так же и со школьным спектаклем: всю дорогу мы просто репетировали, но как надели костюмы – все стало всерьез.

Гарприт дал нам знак подняться к сцене. Он предупредил, чтобы мы готовились выйти, когда народ поутихнет после боя курантов. Он все продумал заранее.

— Как он шаманит, правда? — сказала Камальджит.

Мы стояли за кулисами и видели Гарприта совсем близко. Одной рукой он прижимал к голове наушники, другой крутил пластинку – вращал ее взад-вперед, приплясывал в такт. Потом наушники съехали на плечи – он уже двумя руками вращал пластинки, крутил их то в одну, то в другую сторону, меняя при этом громкость: звук бился, пульсировал - то нарастал, то делался тише. Полузакрыв глаза, он будто нащупывал звуки, словно его пальцы – длинные и тонкие, как у Ниши – сами знали, что делать. А публика заводилась все больше – воздух почти искрил от напряжения.

Вдруг музыка прекратилась.

— Итак, друзья – начинаем отсчет. Встречайте - не просто Новый год – новое тысячелетие! Десять, девять, восемь… — Он включил радио – бой курантов Биг-Бена разнесся по всему залу. Все как с ума посходили – начали скакать и целоваться. Камальджит обняла меня и поцеловала.

— Ну, малыш, удачи! — прошептала она мне на ухо. Гарприт подождал, когда шум утихнет, и взял микрофон:

— Итак, друзья, на улице кто-то устроил салют, но мы здесь устроим нечто покруче любого салюта… Встречайте - потрясающие, сногсшибательные, бесподобные «Millenium Babes»!…

И вышли мы. На какой-то миг, увидев толпу, которая вздымалась перед нами, я ощутила, что живот свело и меня вот-вот стошнит, - а потом зазвучала песня. Ниша проговорила: «You can dance», - я глубоко вдохнула – и понеслось: мы запели, что было мочи, двигаясь и держа микрофоны в точности так, как репетировали перед зеркалом.

Когда песня закончилась, все будто с ума посходили – нам хлопали так, будто на сцене была сама Мадонна. Гарприт прошептал: «Ну, давайте!» - переключил что-то на пульте, и мы начали «Holiday». Движения мы разучили по видео, так и протанцевали всю песню – легко, просто и весело. А потом «Like a Prayer» - полный отрыв, мы выложились окончательно.

Мы сошли со сцены. К нам подбежала Камальджит и обняла нас:

— Молодцы! Девчонки, вы звезды!

— Похоже, мы правда понравились, — удивленно сказала Ниша.

— Народ в восторге, серьезно. Я наблюдала за публикой, когда от вас могла оторваться – все в полном восторге.

К нам подошел довольно взрослый парень с лохматой гривой, в кожаном пиджаке.

— Барышни, есть ли у вас импресарио?

— Импресарио?

— Именно. Я продвигаю целый ряд местных групп, и юным талантам всегда рад помочь.

Камальджит смерила его презрительным взглядом и сказала:

— У девочек уже есть директор.

— Понял. Но визитку возьмите, на всякий случай - вдруг пригодится.

Он развернулся и исчез в толпе.

— Чего он хотел?

— Ну его, козел какой-то. Идем танцевать.

Камальджит прочитала визитку и порвала – клочки осыпались на пол.

 

ЛИЗ

Все как обычно. Забираю маму, едем к Трише и Джону. Бокал вина. Болтаю с Тришиной сестрой. Помогаю готовить рулеты, пирожки и бутерброды. Еще бокал вина. Потанцевали. Спели под караоке – это устраивал Брайан, друг Джона. Потом куранты. «Auld Lang Syne» . Все целуются.

Может быть, все-таки Джимми прав, и надо как-то иначе встречать Новый год. А может, оттого, что ни его, ни Энн Мари рядом не было, я и настроения праздничного не ощущала. Я словно сидела в какой-то колбе, ничего толком не видела, все было как в тумане, и никто туда ко мне проникнуть не мог.

— Я думала, Джимми к двенадцати будет. — Триша открыла духовку, достала противень с рулетиками из бекона и сыра и поставила на стол. — У меня еще пирожки с овощами. Оставить ему? А то мясоеды все не слопают.

— Не надо, Триш - наверно, он вообще не придет. Кажется, он там на всю ночь.

Она перестала раскладывать еду и уставилась на меня:

— Лиз, он что, совсем того из-за этого буддизма? Это же традиция – встречать Новый год всей семьей. Не помню, чтобы мы хоть раз не собрались.

Отвечать мне не пришлось - на кухню вошел Джон:

— Триш, а нет у нас еще бутылочки виски?

Я ушла в ванную и встала у раковины, оперевшись на край. Неужели она не помнит, что один раз меня все-таки не было? Не помнит, что случилось шесть лет назад? Или забыла, что это было под Новый год? Похоже, никто не помнит. Даже мама. Сидит на диване со стаканчиком виски и сигаретой в руках, болтает с Розой, наслаждается обществом. Она забыла. И Джимми, где бы он ни был.

О таком говорить не принято. Такое в календаре не отмечают. День рождения Энн Мари, мамин прием у врача, новогодняя вечеринка, выкидыш.

Я плеснула в лицо холодной водой. Под глазами — темные круги.

Ванная у Триши персикового цвета. В прошлом году сделали ремонт. Плитка бледно-оранжевая, по бордюру цветочный орнамент, остальное выкрашено в бежевый цвет. Полотенца оранжевые. Всё в тон. И освежитель воздуха пахнет апельсином. На туалетном бачке аэрозоль - «Мандарин».

Я помню больничный туалет: зеленовато-серый пол с блестящими песчинками, отдает дезинфицирующим средством. Что-то хвойное - тошнотворный запах. И кровь, ярко-красная кровь – я хотела помыться, а она полилась на пол, сквозь белье и толстенную прокладку. Помню, как, опираясь о край раковины, увидела в зеркале свои глаза, и темные круги, — и поняла, что это все.

Когда я вышла из ванной, все толпились у окон и смотрели, как падает снег – в небе кружились хороводы снежинок.

— В Рождество не было, зато под Новый год выпал. Здорово, правда?

Снег едва припорошил мостовые и дороги. По дороге медленно проехала лиловая машина и остановилась у входа. Из нее выскочила Энн Мари, помахала нам и кинулась к двери.

— С Новым годом… а я первый гость ?

— Нет, солнышко - дядя Пол уже заходил, сразу после курантов.

Она подошла и чмокнула меня:

— Мам, с Новым годом!

— Доча, с Новым годом. Как вы там встретили? Хорошо?

— Отлично, просто здорово. А папы нет?

— Еще не пришел. А кто тебя подвез - Ниша с сестрой?

— Ага.

— Надо было их пригласить.

— Я приглашала, но они торопились домой, сказали, что мама будет волноваться.

— Понимаю, тут еще и снег пошел. Наверно, скоро бабушку домой придется увести.

— Не знаю, мам. Мне кажется, ей тут очень даже неплохо.

Мама сидела на диване со стаканчиком в руке, как царица в кругу придворных.

— А если снега еще больше выпадет, и потом подморозит? Не хочу, чтобы она поскользнулась. За руль я не сяду, вина выпила. И вряд ли здесь есть кто-то трезвый.

— А папу не хочешь подождать? Он-то наверняка не пил.

— Не знаю, доча. Вроде он там допоздна, а может, и вовсе до завтра.

 

ДЖИММИ

Новый год.

Миллениум.

Все спрашивают, как я буду его встречать.

И я не знаю, что ответить.

До сих пор, сколько помню, всегда было одно и то же: вечерком пораньше идем с братом в паб пропустить пару кружек, а к десяти подтягиваются гости, в основном родичи; спиртное рекой, всем весело. В прошлом году принесли караоке, и вообще было чудесно. Звездой была Энн Мари — у нее очень сильный, удивительный голос. А когда мы дуэтом запели «You'll Never Walk Alone» , у меня просто дух перехватило. Раньше под Новый год мы навещали маму, но с тех пор как умер отец, праздники ей уже не в радость. «Сынок, я лучше пойду спать», — и весь разговор.

Лиз не могла понять, почему я так решил. «Без тебя будет совсем не то».

Я не знал, что ответить. Только представлю: опять шум, толпа народу — тошно становится. Но разве ей объяснишь? К тому же я теперь не пью, а слыханное ли дело встречать Новый год без рюмки?

Я решил посоветоваться с ринпоче. Говорю, мол, не знаю, что и делать.

— В таком случае не делай ничего. Освободись от мыслей.

— Это как? Просто дома сидеть и смотреть телевизор? Как-то мне это не улыбается.

— Телевидение не дает освободиться от мыслей.

— Вы просто не видели «Колесо Фортуны» .

Он рассмеялся так чудно, тоненько, почти по-девчачьи.

— Ты стремишься к осознанной остановке ума. А когда смотришь телевизор, пьешь спиртное и так далее, происходит неосознанная остановка ума.

— Ну, от выпивки точно мозги отключаются. Мы это называем «напиться в хлам».

— Прости, я не понял?

— Это вы, ринпоче, меня простите. Так о чем вы говорили?

— Новый год в твоей культуре имеет важное символическое значение. А наступающий Новый год в этом смысле особенно важен. Поэтому нужно встретить его правильно. И медитация могла бы оказаться полезной.

— Вы думаете, можно медитировать под Новый год?

Он улыбнулся — и будто солнце выглянуло из-за туч.

— А ты сам как думаешь, Джимми?

Казалось бы, это проще простого, но попробуй заявить, что проведешь Новый год в одиночестве. Это все равно что сказать: «Надоело на море отдыхать, посижу-ка в тюрьме для разнообразия».

— Ну что, я зайду за тобой в субботу?

Джон осушил наконец свою кружку пива. Я уже минут двадцать сидел с пустым стаканом, еще апельсинового сока мне пока не хотелось.

— Я вот что… наверно, в субботу я дома останусь.

— И делать что будешь? Смотреть «Веселенькую жизнь» ?

— Не знаю. Просто… Не тянет меня тусоваться.

— Но не дома же сидеть в полном одиночестве. Бога ради, Джимми, — это Новый год!

— Да, но это особый Новый год.

— Разумеется — миллениум все-таки! Ладно. Слушай, мы с тобой выпьем по кружечке, вернемся домой как раз к бою курантов и отметимся на полчасика.

— Не могу я так, Джон. Не могу.

Стоило ринпоче подать мысль, и я уже не мог выкинуть ее из головы. Все думал: и, правда, как здорово просто побыть наедине с самим собой, пока все напиваются, отплясывают конгу, братаются с какими-то людьми, с которыми знакомы пять минут. В мыслях ясность, никакого тебе тумана, никакого помутнения. В одной книжке я читал, что просветление может озарить тебя нежданно-негаданно, как вспышка молнии, необязательно медитировать сто лет, и подумал: а вдруг именно в этот день мне повезет? Все-таки миллениум. Может, такого шанса больше не будет. И уж точно, едва ли тебя осенит, если горланить «Agadoo» под караоке.

И вот в десять вечера, когда Лиз и Энн Мари ушли, я отправился в Центр. Расположился в комнате для медитаций, начал готовиться. Сперва поставил фотографию ринпоче возле статуи Будды и зажег рядом свечу. Я специально купил желтую свечку — подумал, хороший цвет, как раз для встречи Нового года. Сложил подушки горкой и устроился на них.

Ринпоче намекнул, что было бы неплохо приготовиться к медитации.

— Как это?

— Если ты приглашаешь друга к себе домой, ты убираешься дома, верно? Думаешь, где он сможет расположиться.

— Ну да. — Я все не мог взять в толк, к чему он клонит.

— Когда ты медитируешь, ты приглашаешь свет к себе в дом. Нужно очистить сознание. Прибраться.

— То есть…

— Освободить местечко для света.

И вот я сел, закрыл глаза, и мне стало ясно, что хотел сказать ринпоче. В голове у меня была жуткая каша, все кипело: и мысли, и чувства. Сначала нужно вымести весь этот мусор, иначе я не смогу медитировать. И я сидел, не следил за дыханием и не представлял никаких картин, а просто наблюдал за тем, что во мне происходит. И это было тяжко. Потому что пришлось осознать свои поступки, и мне совсем не понравилось, что я увидел.

Лиз. Лиз и я. Между нами все плохо. Мы будто все дальше и дальше друг от друга. И я не знаю, что делать. Она не понимает, что со мной творится, — я это вижу, - да я и сам не понимаю. Она была бы рада, если б я стал таким, как прежде, и бросил все эти буддийские штучки. Но я знал, что не могу сейчас повернуть назад, я должен разобраться в самом себе. Это главное. Нужно продолжать в том же духе, тогда я узнаю, к чему меня это приведет, и надеюсь, в конце концов нам всем будет лучше.

Меня не отпускало чувство, что во мне словно возникает трещина, что она идет из центра тела все выше, через живот и голову, и становится шире и шире; а в голове такое напряжение, будто перед грозой, когда в небе вот-вот засверкают молнии. Мне стало невыносимо больно, я положил руки на лоб, и вдруг — гроза разразилась. Глаза жгло. Хотелось рычать, кричать, орать — но я не смел, не мог. Просто сидел и ждал, пока все пройдет, и под конец совсем обессилел.

Я посмотрел на часы: было без десяти двенадцать. Тогда я вытащил плейер и поставил кассету. Там была музыка с компакт-диска, который мне подарила Энн Мари, и я подумал, что можно слушать ее в наушниках, чтобы не отвлекаться на шум фейерверков, песни и прочие звуки с улицы. Я зажег свечку и стал смотреть, как пламя пляшет в темноте, а монахи пели что-то по-тибетски чистыми, глубокими голосами. И мне вдруг стало так спокойно, хорошо. И я все сидел, слушал.

На следующее утро, когда я проснулся, ослепительно яркое солнце сияло в безоблачном голубом небе. Невероятно: должно быть, впервые с тех пор как мне было четырнадцать, я просыпаюсь после новогодней ночи с ясной головой, и в ней никто не долбит молоточком. Все в комнате словно сотворено заново. Цвета на пуховом одеяле, рисунок из оранжевых и желтых цветов — четкий, будто на кинопленке. Я лежал и смотрел на них… Так вот в чем все дело. Нужно просто видеть. Видеть ясно. Вот свет льется в окно. Просветление. Это когда видишь свет. И я вижу.

Я выбрался из спальника и пошел на кухню заварить чай. Не торопясь. Наблюдаю, как закипает чайник, как поднимаются пузырьки, как пар вырывается из носика. Смотрю, как постепенно окрашивается вода, когда опускаешь в чашку пакетик. Как молочная воронка вмешивается в чайный цвет, осветляя его. Помешиваю чай ложечкой, на которой много пятен от чашек и пакетиков, что ей довелось повидать на своем веку. И вот я стою на кухне в полном одиночестве и улыбаюсь до ушей.

Выпив чаю, я пошел в Ботанический сад. Ночью выпал снег — не то чтобы снегопад, а так, слегка припорошило, и все было словно присыпано сахарной пудрой. Красота. На дорожке лежал лист, прожилки на нем были выделены белым — я подумал, что в жизни не видел ничего чудеснее.

Оттого что выпал снег, казалось, стало еще тише. Кругом почти никого не было. Несколько человек шли домой после праздника — вид у них был тот еще. Какой-то старичок выгуливал собаку непонятной породы — смешную такую, маленькую, похожую скорее на крысу. Он взглянул на меня — я улыбнулся ему, и он свернул в сторону. Я шел по парку, переполненный всем, что случилось: медитация, свет, снег. Все пакости улетучились. Все будет хорошо. Пойду домой, позову Энн Мари и Лиз и приведу их сюда в это снежное царство.

Я вспомнил, как пару лет назад на Рождество был настоящий снегопад, и мы с Энн Мари вылепили на заднем дворе большого снеговика. А на закате небо стало розово-синим — просто сказка. Но сегодня снеговика не вылепишь. Я присел и потрогал снег рукой. На мгновение он показался мягким - и тут же пальцы свело от холода.

Я принес белочкам орехов — нашел пакетик в Центре на кухне, когда заваривал чай. Они такие ручные, подходят к людям совсем близко, даже на руку садятся и берут орешки крошечными лапками. Прелестные они, честное слово - глазенки такие маленькие, и хвостики пушистые в белую крапинку.

И вот я достаю орешки, как этакий святой Франциск Мэрихилла, убежденный, что теперь я просветленное существо. И какая-то белочка бежит по дорожке, взбирается по штанине ко мне на руку, и, прежде чем я успел бы сказать «ринпоче», эта бестия, глядя мне прямо в глаза, цап меня за палец — и удирает. Кровь так и хлещет, и у меня такое чувство, будто на меня напал дикий волк, а не чертова белка. Как же так? И главное, как она посмотрела на меня, как посмотрела - будто хотела сказать: «На тебе, выкуси».

Минуту я стоял в оцепенении, и вдруг до меня дошло: надо ведь что-то делать. Вроде прививки от столбняка. И как это, интересно, — в полвосьмого, новогодним утром? Боже мой. Придется идти в «Вестерн» .

Травматологическое отделение — это вам не сериал «Скорая помощь», и женщина в регистратуре — не медсестра Хэтуэй . И я ее понимаю — должно быть, мало радости дежурить под Новый год, а судя по виду большинства посетителей, ночка была бурная. Шутника ей только не хватало.

— Простите, пожалуйста, — говорю.

— Будьте добры, назовите имя и фамилию. — Перед ней формуляр, и она собирается его заполнить.

— Я просто хотел попросить совета.

Поднимает голову и сквозь очки пристально смотрит на меня.

— Понимаете, я не знаю, нужно ли меня лечить. Дело в том…

— Мы сегодня загружены. Если срочная помощь вам не нужна, обратитесь после праздников к участковому врачу.

— Помощь, может, и нужна - я не знаю. У меня тут, вроде, травма.

Она отложила ручку.

— Каков характер травмы?

— Белка укусила. — Я протягиваю руку, и она видит, что все в крови. — Надо делать прививку от столбняка?

Ни тени улыбки.

— Если в последние десять лет не делали, надо.

— И что, прямо сейчас? У вас много народу, я мог бы прийти в другой раз.

— Даже не думайте. Я заполню карту, и вас примут в срочном порядке.

Мне не терпелось рассказать обо всем ринпоче, но он был в отъезде. По дороге домой я все думал: как же так? Я пережил нечто невероятное, такое просветление — все как описано в книжках; а потом какой-то пустяк, какая-то чертова белка меня цапнула — и все пропало, будто ничего и не было. Смысла ни на грош.

 

ЛИЗ

Когда днем первого января зазвонил телефон, я решила, что это Джимми. Но голос был женский, довольно манерный, и незнакомый.

— Здравствуйте, это Лиз?

— Да.

— Меня зовут Барбара Меллиз. Мы с вами как-то говорили. Я знакомая Джимми, с семинара.

— Да, конечно.

— И он делал у меня ремонт.

— Да, я помню. Джимми сейчас нет дома. Ему что-то передать?

— Пожалуйста, попросите перезвонить, когда у него будет время. Это не срочно, я просто хотела узнать, не возьмется ли он за одну работу. Это не к спеху.

— Я передам.

— А как ваши дела, Лиз? Как встретили Новый год?

— Неплохо. Тихо, в кругу семьи.

— Тоже дело. Ну, рада была вас услышать.

— Спасибо, всего хорошего.

Джимми вернулся в третьем часу дня. Энн Мари была у себя, я сидела в гостиной. Он обошел диван и поцеловал меня в щеку.

— С Новым годом!

— Ну, привет.

— Угадай, где я был, - он помахал рукой – на большом пальце был налеплен пластырь. Я молча взглянула на него.

— В «Вестерне». В парке белка укусила.

— Молодец.

— Пришлось делать прививку от столбняка.

— Завязывал бы ты с этой медитацией, а то скоро без пальцев останешься.

— Это как?

— Да никак. Тебе Барбара звонила. Просила перезвонить.

— А, наверно, в дальней комнате ремонт затевает?

— Не знаю, что она там затевает. — Он сел на стул напротив меня. — Или что ты с ней уже затеял.

Он наклонился и протянул ко мне руку. Из-под пластыря выбивалась вата, палец выглядел как-то глупо и трогательно.

— Погоди, Лиз, ты ведь так не думаешь на самом деле?

— Как не думаю?

— Что у меня с этой Барбарой что-то есть.

— А разве нет? Сначала торчишь у нее целыми днями, потом это твое воздержание…

— Ну, это же значит, что я вообще…

— Ни с кем не спишь? Да неужели? А может, ты просто двух не тянешь?

— Лиз, не мели ерунды. Я и не видел ее с… октября.

— Когда ты и завел шарманку про воздержание.

— И что?

— А может, у тебя выхода не было.

— Это как?

— Джимми, я тебе не дурочка с переулочка. А может, ты с ней спал, а потом узнал, что тебе достался некий подарочек? И теперь ты боишься меня заразить?

Сама не знаю, как это вышло. Я этого вовсе не думала и не верила, что Джимми спал с этой Барбарой. Просто хотела его уколоть. И вдруг эти слова слетели с языка.

Джимми сидел на стуле и смотрел на меня.

— Лиз, я ушам своим не верю. Ты… как будто не ты говоришь. А совсем чужой человек.

— Могу сказать тебе то же самое.

Эту ночь он провел в другой комнате, а на следующий день сложил кое-какие вещи в рюкзак и ушел в Центр. На самом деле, мы даже не говорили об этом. Полагаю, оба думали, что это временно. Впрочем, я, если честно, даже не думала – просто ощутила облегчение от того, что он ушел, и одной заботой у меня стало меньше. Странно – ведь мы женаты больше тринадцати лет; конечно, иногда я страшно злилась на него, и не все между нами было гладко, но было бы естественно, если бы я начала скучать по нему, или хотя бы по его обществу. Но я всего лишь испытала облегчение. И хотя поначалу он почти ничего из вещей не забрал, в доме стало будто просторнее - мне стало как-то легче дышать.

Энн Мари, похоже, отнеслась к его уходу спокойно. На самом деле, это единственное, что меня тревожило – как она это воспримет. Спустя пару недель я убедилась, что она не переживает, и успокоилась окончательно. Все-таки, Джимми почти каждый вечер ее навещал, даже ужинал с нами – то есть, на самом деле он был рядом. Энн Мари повзрослела, стала больше времени проводить у себя или с Нишей общаться по телефону. Так что я решила, вряд ли ей так уж плохо. К тому же я не думала, что это надолго – мне казалось, однажды он вернется и наша жизнь наладится.

Объяснить другим, что случилось – вот это было непросто; но впрочем, много говорить не пришлось: один человек узнал – и новость разнеслась. Сначала все звонили и спрашивали, не хочу ли я пойти куда-нибудь, или может меня навестить, и прочее в том же духе, но, честно говоря, у меня просто не было сил. Ни с кем не хотелось ничего обсуждать - да я и не знала, что говорить. То, что случилось, касалось только меня и Джимми, и пусть порой мне хотелось его задушить, я ощущала, что у меня есть некий долг перед ним. Слишком это личное, о таком не болтают вот так, за чашечкой кофе.

Помню, что Никки, когда расходилась с Мэттом, всем и каждому, кто готов был слушать, излагала мельчайшие подробности. Он спал с какой-то женщиной, коллегой по работе, о чем она узнала, найдя в постели лобковый волос рыжего цвета — а Никки и Мэтт брюнеты. Понимаю, что ее душила обида, но, по-моему, нельзя себя так вести. И теперь мне ужасно неловко: Мэтт работает в банке, и всякий раз, как я его вижу, вспоминаю ту историю. Но они, по крайней мере, не завели детей. Энн Мари я втягивать ни во что не хотела, она-то не виновата ни в чем – и мы оба ее родители. Так что я держала свои мысли при себе.

А недели через две после того, как Джимми ушел, я осознала, что мне это даже нравится. Понимаю, это странно, но я стала как-то свободнее без него.

 

ЭНН МАРИ

Половина седьмого. Лежу, будильник звонил десять минут назад.

Стук в дверь.

— Энн Мари, ты как там?

— Встаю.

Первый день после каникул. И впервые с тех пор, как я в средней школе, мне вовсе не хочется идти. Конечно, вслух я об этом не говорю. Надо ныть, что много задают, что учителя зануды и все тебе надоело, но мне - нет. Учиться мне всегда нравилось, а в старших классах стало еще интереснее. Не сидишь целый день в одном классе, учителя все время меняются. Кто-то лучше, конечно, кто-то хуже, но, в конце концов, урок всего пятьдесят минут.

Но все будто считают, что школа — это тюрьма. Скажи я, что мне нравится учиться - обзовут ботаником. Ну, разве только музыка – отдельная статья. Все знают, что я люблю петь - можно и вслух сказать. Но география — «жуть, занудство, просто фу!» А по-моему нет. Я географию люблю. Мне нравится рассматривать карты. Узнавать, какие страны есть на свете. В том году мы проходили климат и погоду, и было так интересно – и так здорово ощущать, что мир вокруг такой большой. По-моему, лучше раскрашивать контурную карту или читать про торнадо, чем смотреть какой-нибудь дурацкий сериал. Но потом ты идешь в школу, а там Шарлин болтает про «Жителей Ист-Энда», а если заговорит про уроки - значит, ей надо у тебя списать.

Но теперь меня волнуют не учителя и не уроки. А как я посмотрю в глаза ребятам. Первый день после каникул. Ну, ты как, хорошо отдохнула? Чем занималась? На Рождество что подарили? Как отметили Новый год, тот самый миллениум?

Да, спасибо, отдохнула прекрасно. Надарили кучу вещей и дисков, мы с Нишей выступали в Новый год на караоке-дискотеке, и у тети Триши на вечеринке здорово погуляли, и… да, кстати, мой папа ушел из дома. Ага, поселился в буддийском Центре. Ладно, как вам вчерашние «Жители Ист-Энда»?..

Ниша уже была в курсе. Я сказала ей неделю назад – после того, как у нас с мамой и папой состоялся «небольшой разговор». Мол, в жизни такое случается. Конечно, мы оба тебя по-прежнему любим. Будем рядом, как и раньше. И это не навсегда — нам просто нужно капельку времени, чтобы кое в чем разобраться.

Кое в чем.

— Я схожу к Нише, ладно?

— Ладно, доча.

Я еле решилась войти, все ходила вокруг дома, думала, что скажу. Казалось бы, мы лучшие друзья, все делаем вместе, но почему-то я не знала, что сказать. Хотя, на самом деле, что случилось? Почти у всех, кого я знаю, родители вместе не живут, или в разводе, или женаты и вовсе не были. Конечно, не у всех. Тетя Триша и дядя Джон до сих пор вместе. Но у Шарлин отец живет в южной части города, вместе со своей подругой и двумя ее детьми, а у матери тоже есть приятель, только с ними не живет. Шарлин навещает отца по выходным. И таких в нашем классе полным-полно. Я ничем не лучше.

Наверное, в этом загвоздка. Я-то думала, что лучше - что мы не такие, как все. Казалось, что мама и папа - такая счастливая пара. Нам втроем хорошо было вместе. До недавних пор. До тех пор, пока папа не повстречал этих лам. Да, еще это. Мало того, что родители разошлись - папа живет в буддийском Центре. Как вам такой номер?

Но Ниша не сочла, что все так ужасно. Не настолько, во всяком случае.

— Бывает и хуже. Не хочу сказать, что все здорово, вовсе нет, но…

— А что тут хорошего?

Мы сидели у нее на кровати. Прямо перед нами был письменный стол с компьютером. На экране резвились котята, бегали за мячиком, загоняли его в правый верхний угол, и он опять возникал внизу.

— Пойми меня правильно. Конечно, это ужасно, что они разошлись, но, по крайней мере, никто никому не изменил.

— Ну да.

— Кажется, я тебя не утешила.

— Просто ужасно обидно от мысли, что папу теперь засмеют.

— Никто не засмеет.

— Засмеют. А мой папа … он же всегда всем нравился.

Ниша кивнула:

— Он правда хороший. И веселый.

— Вот именно, в том-то и дело. В начальной школе мне всегда говорили: как тебе повезло, у тебя папа такой прикольный, все шутки да розыгрыши. И когда ко мне приходили гости, он с нами играл в «Монополию» или в карты, или на улице гонял в футбол… А теперь вот ушел. К каким-то бритоголовым пенькам в балахонах.

Я сама даже не понимала, как мне плохо, пока не высказала Нише, – и тут слезы навернулись на глаза и потекли по щекам. Я захлюпала и полезла в карман за платком. Ниша обняла меня одной рукой. Ни слова не произнесла, просто обняла. И мы сидели так целую вечность.

— «Буддизм», — написал мистер Хендерсон на доске. — Обратите внимание: два «д».

Не поднимая головы, я старательно вывела слово в тетрадке. Как обычно. Вот мы начали буддизм. Ну что, пригодится. Можно будет с папой обсудить. Когда увидимся.

— «Будда» означает «просветленный». И главное отличие от тех религий, с которыми мы уже познакомились, состоит в том, что в буддизме бога нет.

— А так бывает – религия, и без бога? — Питер Маккроун вечно лезет с вопросами. Только учитель начнет объяснять – он тут же рот открывает. Бывают и вопросы по делу, но все-таки он ужасный зануда. Обычно учителя ему просто велят умолкнуть, но мистер Хендерсон не такой, как все. И Питер не дурачится, ему правда интересно.

— Это верно, в большинстве религий есть бог, один или несколько, но в буддизме бога нет.

— А я думал, что религия – это когда чему-то поклоняются.

Мистер Хендерсон улыбнулся:

— В таком случае, болельщики «Келтик» или «Рейнджере», или даже, — он взглянул на верзилу Дэйви Маккормака, — «Партик Тистл» относились бы к категории верующих.

— Ну и что, пусть болеет за «Партик Тистл», — вскипела Анджела Хьюз на заднем ряду. — Чего над ним потешаетесь. Его отец так воспитал.

Раздался взрыв хохота. Мистер Хендерсон тоже смеялся.

— В таком случае, футбол – это точно религия. Надеюсь, вы не подумали, что я над Дэвидом смеюсь. Видите ли, мне известно, что он болеет за «Партик Тистл», только лишь потому, что раз в неделю я вижу его на трибунах.

— Значит, вы за «Патрик Тистл»? — спросил Кевин Андерсон – он как раз выводил буквы «RFC» на внутренней стороне тетрадной обложки.

— Именно, — ответил мистер Хендерсон. Кевин продолжил рисовать.

— Ладно, ребята, вернемся к теме. Что-то мы отвлеклись. Впрочем, интересно поразмышлять, что вообще мы понимаем под религией. Кто-то скажет, что буддизм, на самом деле, и не религия, потому что никакому богу тут не поклоняются.

— Тогда зачем это учить?

— Если позволите продолжить урок, то, надеюсь, скоро поймете.

Остальные полчаса мистер Хендерсон рассказывал о жизни Будды и в конце выдал нам распечатки с изображением лотоса. Но из урока я так и не поняла, почему папа ушел из дому.

А на перемене, когда я увидела Шарлин и Розан, мне рассказывать ничего и не пришлось - они уже знали. Плохие вести разносятся быстро.

Но все оказалось не так сложно. Мои дела, на самом деле, никого особенно не волновали. А через пару недель все будто стало по-прежнему. Почти каждый вечер папа ужинал вместе с нами, потом уходил в Центр. Иногда оставался, и мы, как раньше, смотрели вместе видик или играли в карты. И что странно, мама будто стала счастливее, спокойнее. И мы с ней стали больше общаться, вместе в город за покупками выбирались или сидели в кафе.

Пожалуй, только бабушка по-настоящему переживала из-за того, что родители разошлись. Если я заходила к ней одна, она все время спрашивала: «Ну что, папу видела на неделе?» И если я отвечала: да, вчера, или - скоро с ним увижусь, она качала головой и вздыхала: «Времена меняются, увы».

Через несколько недель после того, как папа ушел в буддийский Центр, он спросил, не хочу ли я зайти к нему в гости.

— Просто посидим, попьем чайку. Посмотришь, как там у нас.

Возле звонка у дверей кто-то налепил картинку с цветком лотоса. За воротами обычный двор, на первом этаже - китайский ресторан.

— Если надо перекусить - пожалуйста, все рядом, — сказал папа.

Центр располагался на третьем этаже. Папа открыл ярко-желтую дверь, и мы вошли в коридор – довольно темный, хотя стены там белые. Напротив двери на стене висел плакат с Буддой - рука поднята, как бы в жесте благословения.

Папа подвел меня к нише в стене – там были крючки для одежды и стойка для обуви, почти как в спортивных залах. Он расшнуровал мартинсы и поставил их на стойку. Забавно, он только мартинсы носит – даже купил себе пару зеленого цвета. У всех наших папы носят кроссовки, но мой папа терпеть их не может. Будто так и остался жить в том времени, когда был панк-рокером.

Он посмотрел на меня.

— Доча, обувь надо снять. В уличной тут нельзя.

Я поставила ботинки на стойку возле папиных, и мы прошли по коридору на кухню. У одной стены была раковина и шкаф со столешницей, на нем помещались только чайник и микроволновка; в углу ютился столик, под ним – две табуретки. Все было чистенькое, но капельку убогое, и когда папа открыл дверцы шкафа, я увидела кучу тарелок и чашек самых разных мастей.

Он включил чайник и поставил на стол две чашки: одну с ободочком из розовых цветов, другую с красно-черными полосками и картинкой из комикса «Dennis The Menace». Он опустил пакетик чая в чашку с цветочками и повернулся ко мне:

— Одного на двоих нам хватит?

Потом вышел в прихожую и вернулся с пакетом молока.

— Холодильник за дверью, сюда не помещается.

— Да, тесновато у вас. Как вы умудряетесь тут готовить?

— А здесь почти не готовят. Разве только чай. И я вот, если не ужинаю с тобой и с мамой, разогреваю что-нибудь в микроволновке.

— А как же ламы? Я понимаю, они просветленные и все такое, но вряд ли они воздухом питаются.

Папа налил кипяток в чашку и надавил на пакетик ложкой.

— Кроме ринпоче никто тут не ночует. Они живут рядом, минут десять пешком. Они дома едят, и ринпоче к ним уходит.

— То есть, вы с ним одни тут живете?

— Тут обычно полно народу. Ламы тут молятся и проводят занятия по медитации. И еще разный народ медитирует или просто в гости заходит. Мы одни остаемся только ближе к ночи. Он из комнаты почти не выходит.

Он приготовил чай и протянул мне пачку диетического печенья.

— Пап, спасибо.

— Попьем чайку, и покажу тебе комнату для молитв.

Оказалось, это просто большое помещение. В одном конце - невысокий помост с огромной статуей Будды, а перед ним – фонарики и подставка для благовоний. Белые стены, гладкий деревянный пол. В церкви столько всего, а здесь как-то пусто. Я не знала, как себя вести. Надо перекреститься? Я глядела вокруг и пыталась понять, что папа здесь нашел, что его так увлекло, когда он пришел сюда в первый раз – но так и не поняла.

Папа указал на груду подушек и пенок в углу.

— Когда медитируешь, на них можно сесть. Ламам это не нужно, но на Западе мало кто может сидеть, скрестив ноги, подолгу и безо всяких подушек.

— Понятно.

— Я тут стену буду расписывать. По ночам все лежал и думал, что стена какая-то голая, и капельку цвета не помешает. Решил скопировать что-нибудь - ну, разобью на квадраты, потом нарисую. Конечно, времени уйдет порядочно, но будет здорово. Ринпоче идею одобрил.

— Папа, ты тут спишь?

— Ну да. Вон там в углу, в спальнике. Сперва я ночевал в другой комнате, но после занятий приходилось все время стулья передвигать, чтобы где-то устроиться, поэтому я спросил у ринпоче, можно ли перебраться сюда. Тут здорово, будто впитываешь всю эту атмосферу.

— А я и не знала. — Я думала, у папы в Центре своя комната, а он тут, оказывается, почти как бродяга.

Мы снова вышли в прихожую.

— В конце коридора комната ламы, рядом с ней ванная. А здесь проходят беседы разные, встречи, занятия йогой – все, что угодно.

Он толкнул дверь, и мы вошли в большую комнату, где было много стульев: часть расставлена по кругу, остальные – стопками у стены. Возле окна - письменный стол, на нем статуя Будды. На стенах - плакаты, большинство с Буддой, а один с хитроумными круговыми узорами.

— Мандала?

— Точно. А ты откуда знаешь?

— В школе учили. У нас же сейчас буддизм по религиоведению.

— Надо же, доча. Выходит, мы с тобой учим одно и то же! Наверно, это карма.

— А что это - «карма»?

— Думаю… ну, когда делаешь что-то, а тут раз – и что-то еще случается, как будто… это судьба. Как моя бабушка говорила: «Чему бывать, того не миновать». Наверное, это карма.

— А как же свобода воли? Мы же сами выбираем себе судьбу?

— Ну, да.

— А если мы сами выбираем, что тогда предопределено?

— Честно сказать, не знаю.

— Но я думала, ты буддист и во все это веришь.

— Не знаю, на самом деле. То есть, конечно, я всему учусь, но часто я не… ну, это слова просто, и все.

— Это как?

— Ну, слова для меня – не главное. Не слова, не какие-то мысли, а вот это все. Вот этот воздух, медитация, ламы - понимаешь?

Я посмотрела на стену за папиной спиной, на стойки убогих пластмассовых стульев и плакаты, прилепленные скотчем.

— Нет, пап, если честно - не понимаю.

 

ДЖИММИ

Я закрыл за Энн Мари дверь и вернулся в комнату для медитаций. Увидел в окне, как она переходит дорогу и идет к автобусной остановке. Я надеялся, что она обернется и помашет мне рукой, но она все брела, опустив низко голову, надвинув капюшон, чтобы дождь не бил по лицу.

Когда она ушла, я не знал, куда себя девать. Чувствовал себя как выжатый лимон. Я так надеялся, что она придет, увидит Центр, может, откроет для себя что-то, тем более что они проходят буддизм. Но мне показалось, что ей было скучно.

Сегодня у нас страшно тихо. Обычно по субботам народу побольше, кто медитирует, кто роется в книгах; иногда ламы проводят занятия или беседы. Но сегодня все уехали на какую-то особую молитвенную церемонию за городом, и в Центре полная тишина.

Я побрел в кухню и снова поставил чайник. Вообще-то я не хотел больше чаю, но чем еще заняться? Телевизора нет, поговорить не с кем. Есть плейер, но уютного кресла, где можно расслабиться, нету — только спальник в комнате для медитаций, но туда почему-то меня совсем не тянуло.

Я взял чашку с чаем, прошел в другую комнату и сел за стол напротив мандалы на стене. Круги, в них еще круги, и в тех еще круги. Все по кругу. Символично. Я глотнул чаю — он казался кисловатым. То ли молоко прокисло, то ли во рту у меня была какая-то горечь. Поставил чашку на стол и подошел к окну. Тоска. Серые тучи надвигались с запада, закрывая все небо, и лишь у горизонта виднелся узкий просвет.

Не надо было отпускать Энн Мари вот так. Она сказала, что идет к Нише, — может, стоило позвонить ей, предложить девочкам сходить в кино или еще куда-нибудь. Или зайти к Джону, посмотреть футбол по телеку. Но Триша сейчас дома, вряд ли она мне обрадуется. Хотя все равно, зачем бежать от самого себя.

Ламы всегда советуют смотреть правде в глаза. Может, когда тебе скучно, когда все надоело, как раз самое время для медитации. Загляни внутрь себя, посмотри, что происходит, не пытайся уйти от проблем, отвлекаясь на другие дела. Но медитировать как раз мне ничуть не хотелось.

Я подошел к полке, взял книгу с красочными иллюстрациями и начал ее листать. Я хотел изобразить что-нибудь на стене, перерисовать из книжки, но не мог решить, что именно. Мандалы слишком хитроумные, хотя геометрические фигуры скопировать легко: я мог бы нарисовать мандалу попроще. Но больше всего мне хотелось нарисовать Будду, а это гораздо сложнее. Я вглядывался в иллюстрацию и старался представить, как это будет смотреться в увеличенном виде на стене. Может, с моей стороны глупо даже надеяться, что у меня получится, ведь я не художник. Я маляр и штукатур, и в школьные годы делал успехи в черчении, вот и все.

В магазинчике неподалеку от Центра продаются товары для художников; там я купил линованную кальку, пару хороших карандашей и ластик. Я развернул оберточную бумагу, вынул кальку и наложил на изображение Будды. Едва я начал вычерчивать контуры рисунка, как снова почувствовал себя хорошо. Я посмотрел в окно. В небе за пеленой серых туч проступало идеально круглое солнце.

Когда ринпоче вернулся, был поздний вечер, но я по-прежнему трудился над основой фрески. Я умудрился скопировать уже весь рисунок и даже расчертил пол-листа на квадраты, чтобы потом увеличить изображение.

— Хорошо получается, Джимми. На стене будет того же размера?

— Нет, гораздо больше, просто мне легче увеличивать постепенно.

Я хотел работать понемногу каждый день, но на следующей неделе в Центр приезжал лама, и уйма времени ушла на то, чтобы навести по этому случаю порядок. Тут, конечно, и так страшно чисто, но мы еще раз все пропылесосили, протерли, начистили до блеска, и ламы освятили все комнаты, обкурив благовониями.

В субботу вечером наши ламы принимали гостя у себя, а в воскресенье он проводил церемонию в Центре. Тем же вечером он опять улетал в Париж. Кажется, у него там во Франции свой центр, и он жутко знаменит.

Вот это дело я никак не возьму в толк. Когда перед Рождеством я ходил на встречу с ламой Тонденом, то думал, он единственный в своем роде, поэтому гостит у всех и проводит свою особую церемонию. А на самом деле, похоже, в мире целые толпы этих монахов и лам, которые гастролируют повсюду как поп-звезды. А новый лама и впрямь будто был знаменитость – столько за ним таскалось народу. Большинство его спутников общались меж собой по-французски, а один парень в кожаном пиджаке и темных очках все время говорил по мобильному телефону. Лама был низенький, и каждому, кто с ним беседовал, приходилось нагибаться, так что казалось, будто все ему кланяются.

В Центре яблоку было негде упасть; собрались не только те, кто обычно приходит, но и те, кого я раньше не видел: многие приехали издалека, потому что это единственный визит ламы в Шотландию. Я пришел рано и сел в первом ряду, а когда обернулся, увидел Барбару. Я помахал ей рукой, и она улыбнулась в ответ.

Если честно, визит ламы меня малость разочаровал. Он сидел на возвышении в компании ринпоче и еще двух парней из своей команды. Поулыбался нам. Качаясь из стороны в сторону, глубоким голосом пропел свои тибетские молитвы. В комнату набилось столько народу, что была страшная духота и у меня слипались глаза. Я стал клевать носом и встряхивался каждый раз, когда он умолкал. После молитв лама чуток побеседовал с нами — он говорил по-французски, а переводил тот парень с мобильником. То ли в этом дело, то ли еще в чем-то, только было все как-то не так. Он говорил, что мы все просветленные, просто часто сами этого не понимаем, и надо, видите ли, только очнуться и осознать это. Чушь какая-то. Зачем тогда медитировать и пускаться во все тяжкие, если ты и так просветленное существо? Когда лама закончил речь, все встали в очередь, чтобы он ударил нас по плечу чем-то вроде палочки. Рядом со мной дымилось благовоние, и я чувствовал, что глаза щиплет и в горле першит. Пока стоял в очереди и ждал благословения, я старался вызвать в себе восторг по этому поводу и наполниться сознанием того, что я просветленный. Я закрыл глаза, глубоко вздохнул и попытался внушить себе, что сейчас случится нечто такое… И тут я оказался перед ламой: вот он бормочет надо мной какие-то слова, чем-то шлепает по плечу, тотчас меня хватают за руку и тянут вперед — и я уже в общем зале. Все так быстро закончилось, что я ничего не успел понять.

Потом ламу проводили в комнату ринпоче, а простой народ собрался на чаепитие в зале для медитаций. Барбара подошла ко мне. Мы обнялись. Когда она грудью уперлась в меня, мне стало жутко не по себе. Разумеется, она вообще меня не интересует, но я так давно не касался женщины, и потом я не мог забыть, что сказала Лиз. Я покраснел и прикусил губу.

— Рада тебя видеть, — сказала она. — Как ты?

— Ничего. А ты?

— Я что-то заскучала — в январе такое бывает. Но теперь вот получила заряд бодрости. – С легкой улыбкой она отпила чай и кивнула, глядя куда-то вдаль.

— Э-э, пожалуй.

— А тебе понравилось? — Она посмотрела мне в глаза, и я не смог выдержать ее взгляд.

— Не знаю, правда, я просто… На самом деле я ничего не понял.

— Ты о речи или о церемонии?

— Не знаю. — Я начинал терять терпение. Разве непонятно, что я не горю желанием что-либо обсуждать?

Она коснулась моей руки.

— Не хочешь говорить, и ладно.

Я разозлился еще больше.

— Как твои дела? Как Лиз?

— Мы расстались.

— Джимми, как жаль…

Я пожал плечами:

— Дело житейское, верно?

— Верно. Но все-таки.

Мы постояли минуту молча, не говоря ни слова, потом она вновь тронула меня за руку.

— Тебе не будет легче, если ты поделишься? — Я помотал головой. — Если надумаешь, просто позвони, хорошо?

Когда я пришел домой, Энн Мари сидела в гостиной.

— Мама уже ушла?

— Минуту назад. Она еще должна зайти за Никки. — Энн Мари помахала видеокассетой. — Вот, пап, взяла специально для тебя.

Я прочитал название. Обычно она берет для меня что-нибудь с Лесли Нильсеном .

— «Кундун»?

— Это история Далай Ламы — мистер Хендерсон сказал, что фильм хороший.

— Отлично, доча. Где попкорн? — Я был страшно тронут, что она подумала обо мне, и в любой другой день посмотрел бы фильм с удовольствием, но сегодня после церемонии и встречи с Барбарой мне почему-то совсем не хотелось смотреть что-то про буддизм.

Я уселся на диван. Энн Мари достала кассету из коробки и вставила в магнитофон.

— Но, пап, если фильм фиговый, я еще вот что взяла — «Голый пистолет 3 1/3». — Она принялась проматывать рекламу.

 

ЛИЗ

— Лиз, потрясно выглядишь.

— Спасибо.

— Проходи скорей, а то просквозит.

Я вошла в прихожую. Никки дотянулась рукой до моего уха.

— Классные серьги. Первый раз тебя такой вижу.

— Ну, мы же видимся только на работе. Мне кажется, подобный прикид наш старик Андерсон вряд ли одобрит.

— Не знаю - а может, зарплату повысит?

— Да уж, когда рак на горе свистнет.

Мы прошли в гостиную, и Никки села на диван.

— Что будешь пить?

— Джин с тоником, если можно.

Я села на диван, а Никки приготовила напитки. У нее дома я была в первый раз, и я удивлялась, до чего тут все по-девчачьи. Вот не знала, что ей нравятся вышитые подушечки и обои в цветочек.

Она протянула мне пачку «Бэнсон-энд-Хэджес».

— Будешь?

Какой-то миг я помедлила в нерешительности — я не курила с Нового года. Но ладно, черт с ним – первый раз выхожу в свет одна.

— Спасибо. — Я затянулась. — Ну что, рассказывай, куда мы идем.

— Рассказывать особенно нечего. Идем к другу моего брата. Я его толком не знаю. Мне кажется, Дерек просто меня пожалел – он знает, что я порвала с Мэттом.

— Мы с ними сначала встречаемся или сразу на вечеринку?

— Как хочешь. Они встречаются в кафе «Джинтис», но меня туда не тянет. Может, сначала двинем в «Кюль-де-Сак», а оттуда – в гости? Ты как?

— Я непротив. Давно не ходила по барам – мы с Тришей и Джоном, или с Энжи и Полом, все как-то ходим туда, где кормят.

— Значит, гуляем!

— Гуляем. Если честно, я даже жду этого вечера.

— Ну, бзынь.

— Итак, мы пьем …

— За сильных женщин!

Он даже не в моем вкусе. Невысокий, худой, темноволосый. Не знаю, как так вышло, но мы оказались рядом на одном диване и принялись болтать. Как обычно – кто чей знакомый, у кого какие дела, и, в конце концов, я рассказала ему про Джимми и Энн Мари.

— Боже, ты, наверно, лет в десять ее родила.

— Ну уж нет.

— Не могу поверить, что у тебя уже дочь двенадцати лет.

— И тем не менее. А ты чем занимаешься?

— Учусь. Пишу диссертацию.

— Ну, для студента ты староват – не обижайся только.

— Мне двадцать шесть… и я намерен пробыть студентом как можно дольше.

— Ну, почему бы не пожить за чужой счет. Мы тут горбатимся, платим налоги, зато вам есть на что пить и колоться.

— Именно. Хотя я тоже горбачусь. В «Исландии» работаю.

— Далековато – не разорительно туда-сюда мотаться?

— Да я на оленях.

— И как тебе, нравится?

— В «Исландии»? Шутишь?

— Нет, я про учебу.

— Временами. Бывает, страшно увлекаюсь, а бывает, вообще не понимаю, зачем мне это нужно. Думаю: учу бред какой-то.

— Если долго думать, многое бредом покажется.

— Ты никогда не хотела пойти на философский?

Он слегка придвинулся ко мне, чтобы еще кто-то сел на диван, и я уловила запах его лосьона. Сладкий, с ноткой ванили.

— А тебе как, Лиз? Работа нравится?

— Да, пожалуй. Я в этой конторе уже давно, и многое делаю просто на автомате – а там, на самом деле, ума и не нужно. Вот утром пришел, и навел на рабочем столе порядок; или составляешь список дел, а потом галочкой отмечаешь то, что выполнил. Отвечаешь на звонки. Почти роль играешь. Я другой человек на работе, на самом деле. Как бы в образе надежной деловой секретарши. Даже говорю по-другому.

— Алло, Мадам Стограмм у аппарата, чем вас порадовать, ребята? — произнес он забавным, писклявым голосом, и осекся. — Прости, не хотел…

— Да ладно.

— Нет, ты же всерьез говорила. Плохая привычка – глумиться над всем подряд… Словом, ты говоришь, что на работе ты как бы в образе. Но, похоже, тебе это нравится.

— Да. А это легко. Дома я как на войне, на мне столько всего висит. Джимми, Энн Мари, по дому куча дел, и маме нездоровится – я каждый вечер ее навещаю. Хорошо быть там, где знаешь, что надо делать и не нужно думать обо всем сразу.

— Значит, ты не переживаешь оттого, что на работе на себя не похожа? А меня как раз поэтому тошнит от «Исландии»: ходишь в униформе, а на кассе тебя даже никто не видит, все несутся куда-то. Родная бабуля не узнает. Хотя это так, подработка - ерунда, в общем. Но я с ума бы сошел, если бы сидел там полный рабочий день.

— Наверно, я об этом в таком ключе и не думала. Быть собой. Быть собой можно очень по-разному… я одна на работе, другая дома, или в магазине, или где угодно.

— Говорю тебе, ты философ. — Тут у него зазвонил телефон. — Извини, тут ничего не слышно, — сказал он и вышел из комнаты.

Через несколько дней я столкнулась с ним на Байерс-Роуд в обеденный перерыв. Еле его узнала: он был в смешной шапочке, натянутой по самые уши – такие теперь носит молодежь.

— Привет! Какими судьбами?

— У меня перерыв — в банк заходила.

— Выпить кофе успеешь?

Я посмотрела на часы:

— Давай, только быстро.

Мы зашли в небольшое кафе в двух шагах от моей работы. Он сел напротив и снял шапочку. Только теперь я могла его толком увидеть - на вечеринке было слишком темно. Волосы кудрявые, довольно длинные – в наши дни молодых людей с такой прической не часто встретишь, все почему-то стригутся страшно коротко. Черты лица тонкие, почти женские. При свете дня он казался моложе.

— Я тут в первый раз, — сказал он, оглядываясь. — А думал, что знаю все кафе от Мэрихилла до Торнвуда.

— Я тут иногда обедаю. В это время в других местах народу битком, столика свободного не найдешь. Сегодня работаешь?

— Сидел в библиотеке. Посижу потом еще пару часиков, а в четыре у меня смена в «Исландии».

Принесли напитки, и я глотнула кофе из чашки – мне было немного не по себе. На вечеринке мы болтали, как старые знакомые, но почему-то теперь, в этом строгом костюме, я ощущала себя неловко.

Он сделал большой глоток из своей чашки с горячим шоколадом.

— Как тебе вечеринка?

— Ничего. Никки потом ушла с каким-то парнем, и мне стало капельку скучно, я почти никого толком не знала, так что в полпервого вызвала такси и поехала домой.

— А я раньше ушел - сразу, как мы поговорили. Никки твоя подруга?

— Наверно. Она у нас работает уже несколько месяцев, но мы как-то стали общаться совсем недавно. Она незадолго до Рождества рассталась со своим парнем, и я тоже сама по себе, так что…

— Встретились два одиночества.

— Да, хорошо, когда есть компания. Мы с Джимми уже столько вместе, что…

— К этому привыкаешь.

— Вот-вот.

— Значит, теперь ты на вечеринки ходок?

— Честно сказать, не знаю. Раньше я очень все это любила – нарядиться, пойти куда-нибудь. Обожала танцевать. Но я так давно уже не бывала одна, что даже не знаю. Понимаешь? Мы вот об этом говорили тогда – о том, кто ты есть. Я знаю, кто я на работе, с Энн Мари, и с мамой… Но Джимми ушел, и…

Я осеклась. Поняла, что разоткровенничалась – с человеком, которого толком не знала.

— Думаешь, вы помиритесь?

— Кто его знает? Я больше об этом не думаю. Меньше, чем год назад, мне казалось, что у меня вся жизнь расписана, что я знаю, куда иду. А теперь может случиться что угодно.

— Ух ты.

— Ужас.

— Как раз от этого дух захватывает.

Я глянула на часы:

— Убегаю… уже опоздала. — Я положила на стол два фунта. — И опять спасибо за разговор.

Он взял монетки со стола и положил мне на ладонь:

— Я же пригласил.

— Спасибо.

— В другой раз угостишь меня.

— Да, если как-нибудь снова увидимся.

— Давай на следующей неделе в это же время? Здесь же?

— Хорошо, давай.

— Значит, до четверга.

— Ладно, пока.

Полчаса спустя я сидела за рабочим столом, листала документы, и вдруг расплылась в улыбке. Он пригласил меня на кофе. Не сказать, что на свидание - но должно быть, ему захотелось со мной пообщаться. Должно быть, я ему понравилась - такому молоденькому студенту-философу.

Вечером Энн Мари хотела пройтись со мной по магазинам. Мы с ней встретились после работы, сели на метро и поехали в центр. Ей очень понравилась одна кофточка из «Гэпа», но она не могла выбрать цвет. И вот мы стоим перед зеркалом - она в розовой, я натянула голубую, и мы обе глядим на себя: дочь почти с меня ростом, и так похожа на Джимми, волосы такие же светлые, и глаза точь-в-точь, как у отца. И не знаю, то ли от того, что она так выросла, или потому что моего в ней ничего я не увидела, я вдруг ощутила, что вот-вот разревусь. Я отвернулась и начала стягивать кофточку, но Энн Мари заметила, что я плачу.

— Мам, ты чего?

— Ничего, доча.

— Ты из-за папы?

— Нет, нет, я так.

— Вот свинья.

— Энн Мари, не смей так говорить.

— А если это правда.

— Нет, не правда. Он просто… запутался.

— Ну и что? Мог бы путаться дома. Незачем уходить в этот Центр.

— Мне казалось, ты не переживаешь.

— Я и не переживаю.

— Он же любит тебя. И он по-прежнему твой папа.

— Ну да.

Она улыбнулась.

— Мам, а знаешь что?

— Что?

— Давай ты возьмешь розовую, а я голубую?

— Думаешь, мне этот цвет идет?

— Нет, но если ты возьмешь розовую, я буду брать ее у тебя поносить.

На другой день с работы я сразу отправилась к маме, потому что не заходила к ней во вторник. Конечно, я всего день у нее не была, но мне за нее неспокойно. Она так похудела. И сил у нее нет совсем. Врачи ничего не находят. Она все сдает анализы, но толку никакого. А она сама не своя. Сидит, вечерами телевизор только смотрит. А раньше гуляла с тетей Розой, в клуб ходила или в кино.

— Ты эту кофточку себе купила?

— Да.

— Цвет хороший. Тебе идет.

— А Энн Мари идет голубой.

— Вся в папу, и цвета ей те же идут.

Я смочила тряпочку полиролью и протерла верх телевизора, приподняв птичку из фарфора со сколотым крылом – давным-давно Энн Мари привезла ее из поездки куда-то с классом.

— А Джимми как поживает?

— Ничего.

— Вы с ним общаетесь?

Не оборачиваясь, я подняла с кофейного столика программу передач и журнал «Woman» и протерла его.

— Мы общаться не переставали.

— А что же вы разошлись? Он по-прежнему в Центре ночует?

— Да. Почти каждый вечер у нас бывает, видится с Энн Мари. Иногда она к нему ходит.

— Не пора ли вам помириться?

— Может, стоит спросить у Джимми?

— Я спрашиваю у тебя. Что между вами творится?

— Ничего. Я же сказала. Он сам ушел.

— Но не просто так.

— То есть?

— Ты же знаешь, Джимми на руках тебя готов носить. Он души в тебе не чает. Мы только потому и разрешили тебе с ним гулять. Тебе было всего четырнадцать. Я считала, что тебе еще рано с кем-то встречаться.

— Может, ты была права.

— И мы думали, что Джимми тебе не очень-то пара, простоват он для тебя. Мы с твоим отцом поговорили, и он сказал: запрещать не надо, иначе ты на нем зациклишься. И мы разрешили вам встречаться, но при условии, что одни вы гулять не будете, и что он будет к нам за тобой заходить, а потом провожать обратно.

Я улыбнулась:

— Помню. Джимми говорил: «Будто с принцессой Дианой встречаешься».

— А потом, через несколько недель, когда вы ушли, твой отец повернулся ко мне и сказал: «Пэт, за дочку нам нечего беспокоиться». А я спрашиваю: «Почему?» А он говорит: «Патрисия, этот парень боготворит нашу Элизабет. Он ее ни за что не обидит».

— Так и сказал?

— Он правду сказал.

Я подошла к дивану и принялась взбивать подушки и расправлять их.

— Так что пора вам помириться.

— Тогда сообщи об этом Джимми. Или его несчастным ламам – ему же никто другой не указ.

— К черту лам.

— Вряд ли они в черта верят.

— Ламы тут ни при чем. Если попросишь его вернуться, он вернется. Я знаю Джимми.

— Да ну? Только меня ты не очень-то знаешь, если думаешь, что я встану перед ним на коленочки – извините, он сам ушел.

— Тебя я знаю очень хорошо. Упрямая ты с детства. А он, добрая душа, всегда тебе уступал. Попроси – и все. Тебе только гордость мешает. Кому-то нужно сделать первый шаг.

— От меня не дождетесь, это точно.

Уходя, я едва не хлопнула дверью. Меня трясло. Я не могла поверить, что мама против меня, на его стороне. Она же не знает, что происходит – даже понятия не имеет, что значит жить вместе с Джимми.

Мамин дом от нашего в двух шагах, но я не могла в таком состоянии идти домой к Энн Мари, мне надо было успокоиться, и я зашла в ближайшее кафе. Села за столик и заказала чашку кофе – тут подают старое доброе итальянское кофе с пенкой, без изощрений, как на Байерс-Роуд. Я зажгла спичку, прикурила. Правда, надо бросать. Глупо так получилось - я столько лет не курила, пока с этими нашими дрязгами опять не втянулась. Пепел мерцал на кончике сигареты, и дым, дразня, щекотал ноздри. Беда только в том, что бросать не хочется. Может, ограничиться одной сигаретой в день, или даже меньше – и вреда большого не будет. И тут я поняла, почему так сердита на маму. Она сказала, что я упрямая, не желаю сделать первый шаг. Что Джимми вернется, если я его попрошу. И, может, она права. Но, положа руку на сердце, я вовсе не хочу, чтобы он вернулся.

На самом деле я не хочу, чтобы он вернулся. Будто земля ушла из-под ног. Хорошо, что я сидела, иначе пришлось бы сесть. В кафе уже почти не осталось посетителей, только две старушки пили чай, и еще молодые ребята — две девушки и два парня – что-то между собой обсуждали. Если представить, что на них не вот эта одежда спортивного стиля, а нечто неоромантическое, – это вылитые мы с Джимми, с Полом и с той девочкой, с которой он встречался – Шелли, – почти двадцать лет назад. Мы тут сидели часами за чашкой кофе, а потом, как стемнеет, шли в переулочек с другой стороны кафе, чтобы тайно пообниматься. Молодые. Зеленые.

Слишком рано. Мама права. Когда мы с Джимми стали встречаться, мне было всего на два года больше, чем теперь Энн Мари. Если бы сейчас кто-нибудь всерьез стал ухаживать за Энн Мари, я бы его убила. Откуда тебе знать в четырнадцать лет, что тебе нужно? Или даже в двадцать?

Или, если на то пошло, в тридцать три. Откуда мне знать, что это не временно? Мы с Джимми столько прожили вместе — как я могу быть уверена, что не хочу, чтобы он вернулся? Сама мысль приводила меня в ужас – никак не думала, что однажды скажу такое. В конце концов, он папа Энн Мари – если он захочет вернуться, я соглашусь ради нее; но в глубине души я знала, что мне нравится быть одной. Пока я могла всем рассказывать, как он меня бросил, увлекся этими ламами, захотел найти себя, изведать просторы новой религии, и так далее, я могла спокойно жить, ничего не меняя, и не признавая тот факт, что мне хорошо и без него. Если забыть, конечно, про одно обстоятельство. Но оно, может, и не изменится, даже если он вернется.

Я купила стаканчик мороженого и направилась домой; шла медленно, не торопясь - в надежде, что Джимми к моему приходу уже не будет. Сегодня видеть его просто не было сил. Дом без него казался просторнее. Все те мелочи, которые мне действовали на нервы, когда мы жили вместе, теперь, как ни странно, раздражали меня еще сильнее. Казалось бы, должно было стать легче - но нет. Когда он моет посуду, он воду никогда не спускает и раковину не чистит – а ты потом заходишь на кухню и видишь жирную каемку грязи с остатками моющего средства. Жутко смотреть, особенно если уже все застыло. А потом спускаешь воду и видишь остатки пищи вокруг сливного отверстия, раздутые макаронины, кусочки овощей. Омерзительно. Разве так трудно спустить воду и протереть мойку? Когда я мою посуду, всегда чищу раковину, и тряпочку вешаю на краю, чтобы высыхала, а не бросаю в жирной холодной воде, на которую тошно смотреть.

Но вслух я об этом не говорила. Просто терпела - что поделать, это Джимми, он такой, и я его люблю, и наверняка что-то в моих поступках его раздражает не меньше. Ты уступаешь, тебе уступают.

Но теперь. Захожу на эту чертову кухню после него – и готова его удушить. Иногда ухожу тут же в другую комнату, чтобы удержать язык за зубами. И когда его нет, мы с Энн Мари лучше ладим. Не то что бы мы с ней ссорились – такого не было никогда; нам с Энн Мари очень повезло, лучше дочери просто быть не может. Но она всегда была папиной дочкой – с ним всегда было интереснее, веселее, чем со мной, занудой-мамой. Помню, в самом раннем детстве ей была нужна только я - до года или полутора лет. А потом однажды – до сих пор я помню тот день, – она упала, ударилась головой, расплакалась и протянула ручки, чтобы ее обняли и пожалели; я подошла, чтобы поднять ее, а она так ясно проговорила: «Хочу к папе». А мне не позволила. У меня внутри будто что-то оборвалось. Он ее взял на руки, а я ушла в другую комнату, сто лет просидела там, не могла выйти. Хотелось расплакаться, но даже слез не было. С тех пор во мне что-то умерло. Нет, я не стала ее меньше любить — даже не представляю, что можно любить кого-то сильнее, она до того близкий мне человек, и нам обоим близкий – она ведь единственная у нас; но у меня будто что-то отняли. Я хотела, чтобы мне вернули мою девочку. Будь у нас другой ребенок – я не так бы переживала, тогда было бы естественно, что Энн Мари больше тянется к папе. Вслух я об этом не говорила, но, хотя мы решили со вторым ребенком повременить, еще денег поднакопить, я хотела родить как можно скорее – только Джимми повторял, что пока не время и еще успеется. Да я сама и так считала, но может, если бы мы решились… может быть. Вся жизнь – это сплошные «может быть».

— Бабушка только что звонила, — донесся из гостиной голос Энн Мари, когда я ступила на порог. — Ты ей позвони.

— Хорошо. — Я протянула ей мороженое. — Вот, положи в морозилку.

— А сейчас можно капельку?

— Нет, подожди, когда поужинаем.

Не знаю, ужинала она в тот день или нет. В тот вечер, когда умерла мама.

Я даже не думала, что это может случиться. Меня что-то смутно беспокоило – я видела, с ней что-то не так, она сама была не своя, но что она умирает… даже мысли такой не было. Наверно, если озвучить мои самые большие страхи, я боялась, что у нее рак или нечто подобное. Иногда посреди ночи я представляла себе, как она лежит в больнице, ей становится все хуже, и врачи нам говорят, что медицина бессильна. Но в таком случае, по крайней мере, есть время подготовиться. Ужасно, когда вот так.

Я позвонила, но трубку она не взяла, и я встревожилась, сказала Энн Мари, что опять пойду к ней.

— Мам, что случилось?

— Не знаю, доча, она трубку не берет. Может, в туалете просто сидит, но я на всякий случай схожу, проверю, как она.

— Давай я с тобой.

— Не надо, я одна. Ты пока ужин приготовь. Через час вернусь. Свари макароны и сделай чайку. Папа сегодня придет?

— Нет. Я завтра к нему иду в Центр.

— Ладно. Я быстро.

Казалось, она просто уснула на диване. Но я поняла. Иначе она не сидела бы так тихо, услышав, что я пришла. Мама спала очень чутко, просыпалась от малейшего шороха. Я застыла на пороге - не знала, что делать. В кино люди до человека дотрагиваются или щупают пульс, а потом кричат или падают в обморок. А я просто оцепенела. Понимала, что нужно позвать врача или священника, но молча стояла перед ней, словно ждала, что она что-то скажет, подскажет мне, что надо делать, как это было всегда. Я села к ней. Смотрю на нее. Не дышит. Час назад, меньше часа, она говорила, что мне надо с Джимми помириться, и вот. Все из-за меня. Мы с ней поссорились, и сердце у нее не выдержало, или не знаю, что случилось, но это ее убило. И последнее, что я маме сказала – «От меня не дождетесь!» Со злостью, и хлопнула дверью.

— Мамочка, прости меня. Мамочка, слышишь? Я не хотела.

Она молчала. Мне хотелось плакать, но слез не было.

Я пошла в прихожую. Телефон у нее по-прежнему там, хотя Джимми установил еще одну розетку в гостиной, где потеплее. Сказала, что будет болтать слишком много, если телефон окажется под рукой. И я поняла, что не знаю, кому звонить в первую очередь. Наверно, надо было сообщить врачу, но мне хотелось, чтобы рядом был кто-то еще, и я набрала номер Триши. Она медсестра и подскажет, что делать.

Она приехала сразу, даже раньше врача.

— Лиз, как ты? Такой удар…

— Не могу поверить. Я знала, что она нездорова, но даже в голову не приходило…

— Врачу позвонила?

— Скоро приедет. И священник.

— А Энн Мари?

— По телефону сообщать не хочу. Она дома.

— А Джимми где?

— Не знаю, где он сегодня. Я сама должна ей сказать.

— Приготовлю чайку, хорошо?

— Спасибо, Триша.

Женщина-врач была совсем молоденькая. Мама ее очень полюбила. Смешно так, раньше она все ходила к старенькому мистеру Маккилопу — ему почти девяносто три, и он всем прописывает аспирин, неважно, что разбито – коленка или сердце. Я думала, она так и будет ему верна. Но год назад, когда у нее начались нелады со здоровьем, она познакомилась с этой женщиной, и с тех пор записывалась на прием только к ней. Считает, что она — прекрасный врач. Считала…

— Фэй Харрисон, — произнесла она, пожимая мне руку. Даже не назвала себя «доктор».

— Я дочь миссис О'Салливан.

— Соболезную. Так внезапно – представляю, как вам тяжело.

Я не хотела видеть, что она будет делать с мамой – что врачу положено сделать, чтобы установить смерть.

— Доктор, вы будете чай?

— Спасибо. С молоком, без сахара.

— Вы не знаете, от чего она?… Что вызвало?…

— Скорее всего, сердечный приступ. Ваша мама давно болела, а мы так и не нашли причину. Но мы никак не предполагали, что она умирает и что все случится вот так, внезапно. Когда вы с ней виделись в последний раз? То есть, до того, как…

— Час назад. Я зашла к ней после работы, а потом вернулась домой, а она звонила, и… — Тогда-то и подступили слезы.

— Понимаю. — Она коснулась моей руки.

— Но дело не только в этом… Понимаете, уходя, я сказала… Могло так быть, что сердце у нее не выдержало из-за переживаний?

— Из-за того, что вы ей сказали?

Я кивнула. Она снова коснулась моей руки.

— Пожалуйста, не казните себя. Родственники все время себя винят. Думают, что виноваты. Никакие ваши слова или поступки не могли вызвать сердечный приступ – если был приступ. Он мог случиться когда угодно.

— Спасибо, доктор.

— Не хочу вас огорчать, но придется сделать вскрытие.

— Но вы же говорили про сердечный приступ.

— Это вероятней всего. Но у нее не было никаких симптомов сердечной недостаточности… и боюсь, это необходимо - иначе мы не имеем права выдать свидетельство о смерти.

— Ясно.

— Пожалуйста, не переживайте. Это займет всего день, или около того. Будет время свыкнуться с тем, что случилось.

В дверях появилась Триша с подносом в руках. Мамин цветочный сервиз. Тонкий фарфор, на каждой чашке весенний цветок — крокус, нарцисс, подснежник. Последняя – чашка с гиацинтом, из которой пила мама.

Следующие два дня прошли как в тумане. Я либо говорила по телефону, – всем надо было сообщить, все организовать, - либо на кухне готовила чай и бутерброды.

— В нашем доме за эти два дня выпито больше чаю, чем, наверно, за весь прошлый год.

Энн Мари разливала чай для двух наших соседей – они зашли сообщить, что заказали мессы за упокой. Триша нарезала фруктовый хлеб и намазывала масло на ломтики. Живот уже заметно округлился и был виден под мешковатой футболкой.

— Вот, держи. — Она выложила ломти на тарелку и поставила на поднос. Энн Мари понесла хлеб и чай в гостиную.

— Такая помощница. — Триша развернула очередной батон и смяла упаковку. — И, похоже, держится молодцом. Они с бабушкой такие были подруги.

— Боюсь, ее потом накроет.

— Да, теперь некогда переживать. Столько дел.

— И столько гостей.

— С тех пор, как ее привезли, все время кто-то заходит.

Ее привезли в воскресенье. Она умерла в пятницу, и поэтому все делалось как-то медленно – и в больнице, и в похоронном бюро. Похороны назначили только на среду.

Если бы не Триша и Энн Мари, не знаю, как бы я справилась. Я думала, что Пол все возьмет на себя, ведь он старший из нас и мужчина, но он просто ни на что не был способен. Первый раз его видела в таком состоянии. Как только уехала врач, я позвонила ему на мобильный. Домой не хотела - знаю Энджи: потеряется пара перчаток – она и то спектакль устроит; и в любом случае, я хотела сказать ему сама. Он приехал почти одновременно со священником, и лицо у него было серое. Пол всего на четыре года старше меня и всегда выглядел молодцом, но в тот вечер он сидел на диване, как старик. Когда священник читал молитвы, мямлил слова вслед за ним еле-еле. Я пыталась рассказать ему, как все произошло, что думает врач, но он повторял только: «Мамы больше нет». Казалось, он вот-вот расплачется.

Наконец Триша сказала:

— Пол, мы пока тут не особо нужны. И тебе надо бы домой, Энжи еще не знает. Хочешь, поеду с тобой? Помогу детей уложить спать.

— Верно, Энжи с ума сойдет.

Триша схватила меня под локоть и вытащила в прихожую.

— Лиз, прости, я хотела пойти с тобой, но не знаю, как он машину поведет в таком состоянии.

— Ничего. Я лучше сама сообщу Энн Мари.

— Понимаю. — Она поглядела в сторону комнаты, где сидел Пол, обхватив голову руками. — Энжи и так не подарок, а сейчас она точно с ума сойдет. Ладно, что с нее взять. Одному Богу ведомо, что он в ней нашел.

— Не думала, что его так скрутит – ты погляди на него.

— Такой удар. Все по-разному переживают. Ладно, я потом позвоню. Если нужно у вас переночевать…

— Ничего, Триш, продержимся. Спасибо. Позвоню тебе утром.

— Хорошо.

Первое, что я увидела, придя домой – часы на каминной полке. Восемь тридцать. Всего лишь. Будто вечность прошла с тех пор, как я вышла из дому. Из кухни показалась Энн Мари – она мылась, и на голове у нее было зеленое полотенце.

— Как она там?

— Энн Мари, доча, иди сюда. — Я протянула к ней руки и обняла ее. — Беда у нас. Бабушка умерла.

— Что с ней было?

— Сердце. Вдруг остановилось. Врач сказала, что больно ей вовсе не было.

— Мама…

И мы так и стояли, обнявшись.

Джимми появился утром. Мы с Энн Мари так тихо вели себя, ходили почти на цыпочках, будто мама была у нас дома, а тут – будто к нам ворвался большой бестолковый пес.

— Лиз, такое горе…

Он хотел обнять меня, но я жестом отстранила его, и он только поцеловал меня в щеку. А Энн Мари заключил в широкие медвежьи объятия.

— Что надо сделать?

— Я составлю список, а вы с Энн Мари сходите за покупками. Хорошо? И потом надо будет отнести продукты на мамину квартиру. Туда привезут гроб.

— А когда привезут?

— Скорей всего, завтра. И народу будет толпа, так что придется запастись чаем, печеньем и разной всячиной для бутербродов. И виски.

— Да, помню, когда отца хоронили, уговорили не одну бутылку.

— Было дело.

— Всего два года прошло – даже не верится. Ладно, доча, мама список напишет, а ты пока одевайся. Или сперва чайку?

Остаток утра я проговорила по телефону, а когда Джимми с Энн Мари вернулись, мы отправились на мамину квартиру. Я хотела, чтобы там, когда ее привезут, все было готово. Джимми взялся двигать мебель, чтобы освободить в спальне место для гроба. Энн Мари унесла на кухню продукты. Я вытерла пыль в гостиной, хотя вытирала только накануне. Взяла пульт с подлокотника кресла и положила на телевизор, подняла со стола телепрограмму и журнал «Woman» и переложила их на журнальную полку у камина. Мама покупала «Woman», еще когда я была маленькой, с тех пор журнал сильно изменился. Раньше там были рецепты и схемы для вязания, а теперь сплошь статьи про героев мыльных опер и пластическую хирургию. Почему она это читала – по привычке, или ей правда нравилось? Я у нее не спрашивала, и теперь уже не спрошу…

В комнату вошел Джимми:

— Не посмотришь – как там теперь, все как надо?

Он передвинул в другую комнату комод и мамину кровать поставил у стены.

— Думаю, места хватит, ее сюда спокойно внесут. Или кровать вынести из комнаты?

— Наверно, Джимми, лучше вынести. Люди придут на розарий, будут стоять на коленях - нужно места побольше. Я тебе помогу.

Энн Мари показалась в прихожей:

— Мам, по-моему, тут чашек маловато. Только те четыре с цветами и две желтых.

— Потом из дома принесем, — отозвался Джимми.

— Погодите. Кажется, я знаю, где есть еще. — Я пошла в соседнюю комнату и вынула из шкафа картонную коробку, перевязанную бечевкой. Открыла ее, развернула газету и вынула чашку из тонкого фарфора, белую с золотым ободком. — Праздничный сервиз. Она его редко доставала. Папины похороны, крестины Энн Мари, ее первое причастие, конфирмация… вот и все, пожалуй – больше случаев не помню. Что же, пусть послужит на ее поминках. Энн Мари, сполосни и поставь в буфет.

Наконец, мы передвинули мебель, помыли посуду, навели чистоту и втроем собрались в прихожей.

— Ну что, мы все? — сказал Джимми.

— Ступайте к машине, я приду через минуту.

Не спеша, я обошла квартиру и опустила все жалюзи. В спальне они капельку заели и закрывались со скрипом. В доме стало темно, только на полу лежали тонкие полоски света, проникавшего между пластинками жалюзи. Я закрыла дверь и заперла ее на ключ.

В ту ночь я еле добрела до постели, но уснуть не могла. Голова гудела. Весь день кто-то приходил, уходил. Триша, Джон и ребята. Хелен и Алекс. Энджи. И телефон постоянно звонил.

Джимми все время был с нами. Днем это странным не казалось, но теперь было время подумать, и вот что меня поразило: как только случилась беда – мы будто вовсе не расходились. Казалось естественным, что он пришел, помог покупки сделать, убраться. Разумеется, я была ему благодарна, но я думала – может, было бы правильней обходиться своими силами. Конечно, об этом могла бы идти речь, если бы Пол взял себя в руки. Но он и с похоронным бюро не договорился, и к нам сегодня не пришел. Была только Энжи, сказала, что он так подавлен, что видеть никого не в состоянии. Хорошо, не все так себя повели, иначе бы воз и поныне был там. Даже представить себе не могла, что нужно столько всего переделать, когда человек умирает. Мне было не так много лет, когда хоронили папу, и я ничем таким не занималась; просто старалась помогать, готовила чай, мыла посуду. Без дела старалась не сидеть.

Только все равно я не верила, что все это происходит по-настоящему. Я знала, что ее увезли из больницы в похоронное бюро, а завтра доставят обратно домой. По вечерам вплоть до дня похорон будут читать розарий. Тогда, наверно, я и пойму, что это не сон.

Фургон остановился у дома; из окна гостиной я видела, как из кузова достали гроб и осторожно понесли к подъезду. Я пошла в коридор и открыла входную дверь.

— Вот сюда, будьте добры, — сказала я, указывая на спальню. Установили деревянные треноги, и маму осторожно опустили на них.

— Крышку снимать?

— Да, пожалуйста.

Я вышла в прихожую; крышку подняли и поставили в углу комнаты.

— Всего доброго, миссис Маккенна. Сообщайте, если что-то потребуется.

— Спасибо. — Закрыв дверь, я повернулась к Энн Мари. — Хочешь ее увидеть?

— Да, мам.

— Уверена? Это необязательно.

— Нет, я хочу.

На маму надели белую блузку с вышитым образом Девы Марии — я об этом просила особо. Работу сделали хорошо - не хотелось думать, что обычно делают с телом, - знаю, что лицо покрывают каким-то составом, чтобы оно казалось живым. Но у нее на лице грима будто и не было, она выглядела умиротворенной – такой, как всегда.

— Мам, она будто уснула.

— Правда. Кажется, вот-вот проснется.

Когда мой папа лежал в гробу, он выглядел ужасно. Я была рада, что Энн Мари увидела смерть в первый раз вот такой.

— Доча, давай прочитаем коротенькую молитву? Ей бы это понравилось.

Мы опустились на колени. Я не знала, что сказать. Вечером, когда все соберутся, будет розарий, но теперь хотелось чего-то личного, а розарий – это когда вокруг народ. И «Радуйся, Мария» - что-то слишком обыденное. Я даже думала помолиться своими словами, но понимала, что это не то – не то, что понравилось бы маме. И вдруг, пока я стояла на коленях и думала, зазвучал тихий, но такой чудесный, чистый голос Энн Мари:

— Salve Regina, mater misericordie…

«Славься, Царица, Матерь милосердия…»

Я стояла на коленях и слушала, как звенит ее голос, в словах на латыни смысла было еще больше, оттого что я половину не понимала. Когда она допела, я обняла ее.

— Чудесно, Энн Мари. Чудесней быть не может.

— Бабушка научила. Мы эту молитву в школе проходили, а она разучила ее со мной на латыни, и мне так больше нравится, чем по-английски.

— А ты могла бы спеть ее на похоронах? Или слишком трудно?

— Ладно, мам, я попробую.

— Спасибо, Энн Мари. Бабушке это бы очень понравилось.

 

ЭНН МАРИ

До понедельника все шло очень тихо. В воскресенье все собрались на розарий, и отец Михан выбрал вместе с мамой псалмы и чтения . Только с дядей Полом была беда. Вид потерянный, глаза стеклянные – он весь вечер просидел на диване. Когда мама спрашивала, как насчет такой-то молитвы, он говорил: «Ей бы это понравилось». И повторял, глядя в пустоту: «Не может быть, этого просто не может быть…» В конце концов, они что-то выбрали, и священник ушел. Мама решила, что до похорон поживет в квартире бабушки, и папа отвез меня к тете Трише и дяде Джону.

— Мама держится молодцом. Только зря она одна там ночует.

— Вот-вот. Я хотела с ней, и тетя Триша тоже, но она сказала: нет, и все. Места, мол, не хватит, и все равно ей надо побыть одной, а потом не получится.

— Тоже верно. С пятницы на ногах. От нее одна тень останется, когда все закончится.

— Точно.

— Но ты, Энн Мари, у нее такая помощница.

— Ты, пап, тоже помощник.

Я поцеловала его в щеку и выскочила из фургона. Эти слова я сказала искренне. Даже мама так считала – он и в магазин ходил, и чай готовил, и просто был рядом. Но я могла бы догадаться, что сюрпризы еще впереди.

Вечером в понедельник в половине шестого пришел старичок из Общества святого Викентия де Поля, который должен был вести розарий, и я принесла ему чай. Потом приехал дядя Пол. Он явно был навеселе.

— Энн Мари, - шепнула мама, - следи, чтобы виски на глаза ему не попадалось.

Вместе с тетей Тришей приехали тетя Агнес и тетя Мария, которую я сто лет не видела – она младшая сестра моего папы и работает в Лондоне, в какой-то очень крутой адвокатской конторе; папа зовет ее Элли-Белли Макбил .

— Мария, спасибо тебе, что приехала. — Мама поцеловала ее в щеку.

— Ужасно, Лиз, просто не верится.

— Мы готовы начать? Уже восьмой час. — Старичок посмотрел на часы и кивнул на дядю Пола: мол, чем раньше начнем, тем меньше он нагрузится.

— Еще Джимми не пришел, — сказала мама. — Где же его носит?

— Он сказал, что придет, — ответила я.

— Да этот и на собственные похороны опоздает, — сказала тетя Агнес.

— Подождем еще пару минут.

— Как раз пропустим по маленькой, — сказал дядя Пол.

Тут в дверь позвонили, и я пошла открывать.

— Пап, ты еле успел.

И тут у него за спиной я увидела Хэмми, Элли и Сэмми.

— Ой, здрасьте. Спасибо, что пришли на панихиду.

Папа пропустил лам вперед. Из гостиной как раз вышли старичок и мама, и в прихожей вдруг стало не протолкнуться.

— А, Лиз, привет.

Мама зашипела, как газировка:

— Какого черта ты их притащил?

Она сказала негромко, и ламы вряд ли услышали - они кланялись и улыбались, протягивая ей белые шарфы .

— Я же говорил, что они придут, — помнишь тот наш разговор про разные обряды и про тибетский путь мертвых?

— О чем ты?

— Разве не помнишь? Когда будет лучше — сейчас, или после розария?

— Что будет лучше?

— Им помолиться заупокой.

— Джимми, моя мама лежит в гробу вон там за дверью.

— Ну, ламы-то потому и пришли.

— И если бы не она, и не будь здесь столько народу, я бы тебя самого в этот гроб уложила.

— Лиз…

— Джимми, это полный финиш. Предел всему. Будь любезен, уведи своих ребят, и катитесь из маминого дома ко всем чертям.

— Лиз…

— Что такое? Он тебя обижает?

Дядя Пол протиснулся в прихожую.

— Пол…

— На хрена ты их припер? Это че за Харе Кришны?

— Это ламы, святые отцы.

— Слушай, Джимми, у меня мать умерла. Умерла – ты это понимаешь?

Дядя Пол стоял прямо перед папой.

— Пол, я тебя понимаю. - Папа положил руку на плечо дяди Пола.

— Убери свои чертовы руки, — дядя Пол сбросил руку.

— Прости, дружище, я только… — Папа повернулся к маме. — Лиз, я хотел как лучше. Просто у них в Тибете есть особые обряды, чтобы душа перешла из одной жизни в другую… И я подумал, твоей маме это поможет. Я думал, мы все обсудили… я так подумал.

— Ты подумал. Ты подумал! Ты никогда не думаешь, Джимми, вот в чем беда. Мозгами не шевелишь, языком только мелешь!

Тетя Триша положила одну руку маме на плечо, другую - папе.

— Эй, сейчас не время и не место. Думаю, Джимми, тебе лучше уйти.

— Да, катись ко всем чертям. — Дядя Пол стоял, качаясь, в дверях гостиной. — Проваливай, иначе… ты… у меня…

Он подошел к папе, который почти на шесть дюймов его выше, потом наклонился, и его стошнило прямо папе на ботинки. Выпрямившись, он продолжил, как ни в чем не бывало:

— … свалишь у меня.

Пока все это творилось, о ламах будто забыли. Я решила, что они ушли, но потом заметила, что дверь в комнату бабушки закрыта, а оттуда доносятся странные звуки. Я проскользнула в спальню. Они сидели, скрестив ноги, у гроба на полу - и пели. Наверно, так можно сказать, но звуки были чудные, гортанные. Ничего подобного я не слыхала - может, капельку что-то похожее было по телеку на фестивале «Мод» . Глаза у них были закрыты, они словно перенеслись куда-то в иной мир. Я хотела сказать им, чтоб они ушли, пока все окончательно не перессорились, но просто не смогла. Все стояла и слушала. Не знаю, о чем они пели, но меня это совершенно захватило.

Я обожаю петь, и, как правило, не задумываюсь, просто пою и все, но иногда мне кажется, что мой голос будто приходит откуда-то, и это не я пою. Помню одну репетицию - в классе кроме меня и учительницы музыки никого не было. Я закрыла глаза, и ощутила, что звучит все тело – будто я была музыкальным инструментом, и на нем кто-то играл. Свой голос я слышала будто издалека. Когда я допела, в классе повисла тишина. Учительница ничего не сказала, так молча и сидела. И вот теперь, слушая, как поют ламы, я ощутила то же. Они были как инструменты, и музыка текла через них. И эти звуки, которые сначала показались мне резкими и нестройными, стали самыми прекрасными звуками на свете. Я села и закрыла глаза.

Не знаю, сколько мы так сидели. Казалось, несколько часов, хотя на самом деле всего несколько минут, потому что все закончилось, когда вошла тетя Триша и сказала:

— Извините, но вам, наверно, придется уйти. Сейчас будет розарий.

Ламы поклонились и ушли.

 

ЛИЗ

Утро в день похорон выдалось холодным и ясным, иней побелил ветровые стекла машин, и кругом – чистота, свет, словно Господь Бог устроил это все ради мамы. Ей бы это понравилось.

Ночью, после той истории с ламами, Джимми и Полом, спала я неважно. Мне снилась какая-то муть – за мной гонялись ламы в пурпурных облачениях, а я пыталась попасть к себе домой, но заблудилась и не могла найти дорогу. Утром я подошла к зеркалу и увидела глубокие морщины и темные круги под глазами – я постарела лет на десять.

Наверно, ничего нет ужаснее той минуты, когда входишь в церковь и видишь: вот, гроб, а в нем – твоя мама. Когда умер папа, я думала, ничего страшней быть не может. Может. Мне было всего пятнадцать, и тогда я поняла: так, как прежде было, никогда уже не будет. В детстве я была больше папиной дочкой, но когда выросла и обзавелась семьей, мы с мамой стали ближе друг другу. А когда она заболела, виделись почти каждый день. И вот, настал день ее похорон.

В церкви народу было битком. Вся семья собралась, все родственники – и мои, и Джимми, - и соседи, и прихожане. Половину гостей я видела впервые, но у мамы в «Клубе Глазго» было много друзей, и все приехали. Пришел и мистер Андерсон вместе с сыном, а накануне он прислал очень красивый венок. И Ниша была вместе мамой, и Шарлин – хотя они с Энн Мари в последнее время почти не общаются, все равно хорошо, что она пришла. Месса была прекрасная. Маме понравилось бы. Наверно, и понравилось, ведь каким-то образом она была вместе с нами.

По правде говоря, я не знаю, во что верю. В церковь я ходила из-за Энн Мари. Хотела, чтобы она верила во что-то - пусть я сама не уверена, что все это правда. Думаю, это лучше, чем ничего. За годы брака мы с Джимми пару раз на эту тему повздорили — он перестал ходить в церковь, когда был еще подростком, - но, в конце концов, он мне уступил. Он был не против, чтобы Энн Мари покрестили, но вовсе не горел желанием отдать ее в католическую школу. Однако, я хотела, чтобы у нее было миропомазание, первое причастие и все, что положено; а когда она пошла в обычную среднюю школу, не в католическую, я вовсе не возражала: она уже достаточно взрослая, может решить сама, что ей ближе. Я просто хотела, чтобы, если понадобится, она знала, где найти утешение.

А служба, и правда, утешает. Особенно музыка. Эти старые гимны. «Иисус Милосердный». «Salve Regina» - ее пела Энн Мари. Все молча слушали, только тетя Роза у меня за спиной сморкалась в платок. И в конце, когда священник окропил гроб святой водой, произнес последние слова и в процессии все направились к выходу, зазвучала «Звезда над морем» .

И тут меня накрыло. Горло перехватило, подступили слезы. Энн Мари взяла меня под руку, и мы пошли вслед за гробом. Его несли Пол, трезвый как стеклышко, Джимми, Джон, Алекс и два служащих из похоронного бюро. Когда умер папа, я завидовала Полу – ему разрешили нести гроб. Как-то несправедливо, что женщинам нельзя вот так провожать родных в последний путь.

Сквозь слезы я видела собравшихся в церкви – лица знакомые, незнакомые – и все пели. Вдруг на заднем ряду я увидела лам. Они будто с Марса свалились – бритоголовые, в пурпурных облачениях, - и тоже пели, глядя в листочки с текстами гимнов. На мгновение во мне шевельнулась злость, я ощутила какую-то горечь – по какому праву они пришли? Они с мамой даже не были знакомы. Но через миг я успокоилась. Они просто выражали сочувствие.

Казалось бы, похоронил человека – и все закончилось, а на самом деле, все только начинается. Мама умерла так внезапно, что мне казалось, с того вечера в пятницу до похорон в среду прошли годы. Похороны были той чертой, к которой все устремлялось: переговоры, подготовка, прием гостей; и когда все закончилось, я вымоталась окончательно. В среду я упала в постель в семь часов вечера и проспала до девяти утра следующего дня. Сама не поверила, что проспала так долго. Энн Мари без меня собралась и ушла в школу, я осталась дома одна.

Жаль, что она ушла. Я ей предлагала еще денек отдохнуть – мы бы выбрались куда-нибудь в город, пообедали вместе, постарались бы как-то вернуться в колею, - но она хотела в школу.

— Сегодня контрольная по математике.

— Для меня в твоем возрасте это был хороший повод прогулять. Но ты права, надо браться за ум, чем быстрей – тем лучше.

На работу я собиралась выйти на следующий день. Мистер Андерсон страшно меня выручил, сказал, что если нужно, могу не выходить всю неделю, но я подумала, что начинать с понедельника труднее. И потом, мне, наверно, придется взять отпуск еще на несколько дней, чтобы разобраться у мамы в квартире, так что дел на работе лучше не запускать.

Я совсем не знала, чем заняться. Дом за неделю зарос пылью, поэтому я убралась, постирала, развесила белье. Думала пойти на мамину квартиру и начать разбираться, но поняла, что на это просто нет сил. Выбираться в центр без Энн Мари как-то не было смысла, а одной слоняться по магазинам, разглядывать витрины – это было бы совсем бестолково. Так что я решила пойти на Байерс-Роуд, пообедать и купить кое-что в «Сэйфвэй» - в том числе открытки, чтобы поблагодарить всех, кто прислал цветы. А на Байерс-Роуд я наткнулась на Дэвида. Чуть мимо не прошла, настолько была погружена в себя, - и вдруг осознала, что вот он стоит передо мной, машет рукой у меня перед носом.

— Э-эй…. есть кто живой?

— Ой, привет… Прости, я задумалась.

— Бывает. Рад, что тебя отловил. Я боялся, что опоздаю.

— Опоздаешь? Куда-то на лекцию?

Он посмотрел на меня озадаченно.

— Вообще-то я шел на встречу с тобой. За чашечкой кофе. Сегодня вроде четверг?

— Да, конечно… а мы на это время договаривались?

Я напрочь забыла, что мы должны были встретиться.

— Так как насчет кофе, идем?

— Идем, но я вообще-то навернула бы тарелочку супа.

— Хорошо. Тогда в «Гросвенор»?

— Давай, там вкусный суп.

В кафе «Гросвенор» всегда полно народу, но его недавно расширили за счет пристройки в задней части, где нам и удалось найти столик.

— Как неделя прошла, хорошо?

Я не знала, что ответить. Неужели прошла всего неделя, с тех пор как мы виделись?

— Честно сказать, не очень… Не знаю даже, с чего начать.

Он отложил меню.

— Прости. Мне можешь сказать, или…?

— У меня мама умерла.

Не знаю, от чего – от его голоса, в котором было столько искреннего сочувствия, или от того, что вновь это все осознала, - но я начала рыдать прямо там, в кафе, где было полно народу: слезы лились по щекам, меня трясло.

— Боже мой. — Он подошел ко мне и обнял крепко – ему пришлось почти встать на колени. Я ощутила его запах, тот же приятный аромат ванили - наверно, шампунь или крем после бритья, - сладковатый, сильный запах. И тепло его тела, совсем рядом. — Лиз, я так тебе сочувствую… — Он гладил меня по голове.

Не знаю, долго ли я плакала, но вдруг я поняла, что все смотрят на нас. Я отстранила Дэвида и полезла в сумочку за салфетками. Достала пачку, но открыть не сумела – так сильно тряслись руки. Он взял у меня салфетки, вынул одну и протянул мне.

Потом вернулся на свое место. Официантка принесла нам суп.

Я глаз не могла поднять.

— Ты будешь суп?

— Да, мне уже лучше. Прости, как-то вдруг накатило.

— Не говори глупостей, это естественно. Расскажешь, что случилось?

— Расскажу, одну минуту.

— Не спеши, сперва поешь.

Суп был вкусный. Кажется, впервые с прошлой пятницы я ощутила вкус пищи. Я доела, мы все молчали. Так странно было сидеть напротив человека, которого я совсем не знала, после того, как я перед ним расплакалась. Вскоре пришла официантка, убрала тарелки и принесла кофе.

— Хочешь еще что-нибудь?

— Нет, спасибо. Суп отличный был, я наелась.

Я помешала кофе, отгоняя пенку к краям чашки.

— Что же, - сказал он, - когда это все случилось?

— В пятницу. Совершенно внезапно.

— Наверно, как гром среди ясного неба.

— Именно. Я была у нее, вернулась домой - а она звонила Энн Мари. Я кинулась обратно, а когда пришла…

— Значит, ты первая узнала… — Он протянул руку через стол и коснулся моей руки. — Тяжко.

Я глотнула кофе и посмотрела на него.

— Но самое ужасное, что мы поссорились, перед тем, как я ушла – не сильно поссорились, на самом деле: просто она меня распекала, а я вышла из себя и хлопнула дверью. Такое чувство вины.

— Ни в чем ты не виновата.

— То же и врач говорит. Сказала, что это могло случиться когда угодно. Но почему же именно тогда?

— Просто так совпало. Мне кажется, у многих остается чувство вины, когда кто-то умирает.

— Наверно, только я хотела бы с ней попрощаться, сказать, что я люблю ее.

— Уверен, что она это знала. Ты ведь заботилась о ней?

— Ну да. Навещала почти каждый день.

— Тогда она точно знала.

— А твои родители живы?

— Отец жив, а мама умерла, когда мне было десять.

— Ужас.

— Да, это был ужас. Мне понятно, что ты говоришь про чувство вины. Я все думал, что это, должно быть, моя вина. Мама долго болела, я не знал, что с ней - разумеется, мне не говорили. А у нее был рак груди. Я вообще-то узнал об этом только в семнадцать лет. И мой папа, и тети твердили, что я должен быть умницей, что мама болеет и ей нельзя волноваться. А незадолго до того, как она умерла, я набедокурил в школе – ничего страшного, просто играл в футбол и разбил окно. Так уж совпало. Но я не мог избавиться от мысли, что она из-за меня умерла, потому что я вел себя плохо, и она волновалась. А когда тебе десять лет, задать вопросы некому. Папа был убит горем, ему было не до меня. К тому же я старший, и мне полагалось подавать пример брату и сестре. Все твердили: как ужасно в таком возрасте остаться без матери. Шону было всего пять, а Алисии три года, и наши родичи страшно вокруг них суетились. А мне полагалось держаться молодцом.

— Даже не знаю, что сказать. Я тут переживаю, что потеряла мать в тридцать три года, а тебе было всего десять. По крайней мере, мама столько лет была со мной.

— По-моему, неважно, сколько лет. Мама – это мама. И теряешь ее всегда слишком рано.

— А твой отец, как он это пережил? Тяжело ему было, наверно, растить вас троих в одиночку.

— Вообще-то он женился еще раз, через два года. Я так на него злился тогда… а теперь отношусь к ней даже очень неплохо.

— Два года — как-то он быстро.

— Забавно, в универе на социологии нам говорили, что, судя по всему, новый здоровый союз люди могут создать в период от одного до двух лет после смерти или развода. До этого срока они слишком подавлены, а после - привыкают жить самим по себе.

— Это социология? Похоже на статейку из журнала «New Woman» . Но мужчины, похоже, в новый брак вступают быстрее, чем женщины.

— А все потому, что они беспомощнее. Справедливости ради надо заметить, что у папы на шее было трое детей - вряд ли можно винить его в том, что он искал помощницу. Он не из тех, кто приспособлен к современной жизни.

— А ты? — слова вырвались у меня сами собой. И тут же мне стало неловко за вопрос. — Прости, не хотела лезть в душу.

Он улыбнулся:

— Ладно. Мне кажется, мы с реверансами уже разделались. Да, я человек другого поколения. По крайней мере, надеюсь на это. Мне бы хотелось, чтобы мужчины и женщины были самими собой, чтобы нас не стесняли оковы гендерных стереотипов, как это именуют социологи. Ну вот, посмотри на меня – я далеко не мачо… наверно, если бы я сидел дома, воспитывал детей, а жена занималась охотой и собирательством, меня бы это вполне устроило. Конечно… не исключено, что я просто ищу оправдание.

— Оправдание чему?

— Моей совершеннейшей лени. Мне бы хотелось, на самом деле, чтобы какая-нибудь богачка взяла меня на содержание, и тогда бы я бросил работу в «Исландии» и стал мальчиком-зайчиком.

Я рассмеялась. Мой смех прозвучал так непривычно, что я прикрыла рот рукой. Подошла официантка, забрала чашки и на стол положила счет.

— Простите, — сказал Дэвид, — наверно, я еще кое-что закажу.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— Скажите, у вас еще готовят чудесный слоеный торт с горячей карамелью и мороженым?

— Да.

— Вот его принесите. Лиз, тебе надо попробовать. Это так развращающе вкусно – его впору назвать «смертный грех».

— Ладно, уговорил. И еще кофе, будьте добры.

Дэвид улыбнулся.

— Два кофе и два «смертных греха».

В половине четвертого я была у школы. Впервые с тех пор, как Энн Мари перешла в новую школе, я ее встречала, и стоять у ворот мне было как-то неловко. Когда Энн Мари была маленькой, а я работала на полставки, я ждала ее в компании других мам, а потом наши дети выбегали, все в форменных костюмчиках, и столько было у них впечатлений – и всем они хотели поделиться. Средняя школа – другое дело. Начать с того, что все они рослые. Энн Мари для своего возраста тоже высокая, но она первый год в средней школе; а из старших некоторые ребята – уже почти мужчины. И Энн Мари, увидев меня, не сказать, что была в восторге.

— Ты чего тут стоишь?

— Вот, думала, зайду, тебя встречу. Я была на Байерс-Роуд, купила кое-что.

— Я вижу. — Она отобрала у меня пару пакетов.

— Хотела купить пару мелочей. Надо было на машине поехать.

— Позвонила бы мне, мы бы встретились на Байерс-Роуд. Не тащилась бы в гору.

— Я думала, у вас мобильные отключены во время уроков.

— Но я включаю, как только на улицу выхожу.

— Ладно. — А я думала, она мне обрадуется. — Ну что, как учеба?

— Нормально. Только у меня попросили записку от родителей с объяснением, почему меня не было.

— Как же так? Я же звонила в понедельник и сказала про бабушку.

— Наша классная сказала, что нужна еще записка.

— Напомни вечером, напишу.

Мы пошли по направлению к Байерс-Роуд.

— А ты что делала?

— Убиралась, стирала. Перекусила в городе.

— А где?

— В «Гросвенор».

— Встречалась с Никки?

— Да. — Сама не знаю, почему я так ответила, само вырвалось. Я вовсе не собиралась врать про Дэвида - зачем? Он просто друг, мы с ним пообедали. На самом деле, даже не друг - знакомый. Так почему я не сказала Энн Мари правду?

— Хочешь, зайдем выпить кофе на Байерс-Роуд, пока далеко не ушли?

— Да нет, мам, у меня куча уроков, догонять надо.

На автобусной остановке мы присели на скамейку, которая и на скамейку-то не похожа – какая-то полка металлическая. Я пыталась поставить на нее пакет с покупками так, чтобы он не сваливался, но безуспешно. Энн Мари искала в сумке проездной.

— Мисс О'Хара была на похоронах, — сказала она, заглядывая в кармашки. — Просила тебе передать, что служба была чудесная.

Служба была чудесная - да, это верно, и первое время эта мысль утешала. Но прошла неделя, другая, а боль не уходила, сидела камнем в моей утробе. Я ела или пила – и ощущала эту боль, просыпалась по утрам – и она со мной. Я пыталась изнурять себя, даже снова пошла на занятия по аэробике, на которых не была уже несколько месяцев. И я изнуряла себя, с хрипом выдыхая и вдыхая воздух, под отупляющую музыку, от которой звенело в голове, и под выкрики инструктора. Но даже острая резь в боку, от которой я сгибалась в три погибели, не могла заглушить ту, другую боль, которая всегда была со мной.

Однажды утром по дороге на работу я увидела, что у входа в большую гостиницу собрался народ - все празднично одетые, словно там была свадьба или какой-то прием. Ко мне подошла незнакомая женщина в симпатичном цветастом платье, маленькая, пухленькая – такая и мама была, пока не заболела. Она говорила с ямайским акцентом.

— Понимаю, что сейчас утро и вы спешите на работу, но, пожалуйста, возьмите эту брошюру и прочитайте, когда будет время. — Голос у нее был такой теплый и ласковый, что мне захотелось, чтобы она обняла меня крепко-крепко.

На работе за столом я вынула брошюру и рассмотрела ее. На обложке была нарисована грустная девочка в белом платьице, она сидела у могилы, держа в руках большой букет цветов. «Есть ли у вас бессмертная душа?» — вопрошал заголовок. А с обратной стороны была другая картинка - люди в ярких одеждах, все непохожие, разных цветов кожи, дети, старики, мужья и жены, обнимают и целуют своих близких. Все это происходило на кладбище, но само кладбище было в пастельных, как бы поблекших тонах, чтобы подчеркнуть, что смерть – это неправда, а вот после смерти - настоящая жизнь. «Сторожевая башня» . Я сложила брошюру и спрятала в сумочку.

Каждый день я вставала, шла на работу, дома готовила, убиралась, смотрела телевизор. Мы с Энн Мари ужинали, и она шла делать уроки или встречалась с друзьями. Иногда заходил Джимми. С ним я старалась не пересекаться. Все это время в моей жизни была огромная прореха, но никто о ней не говорил. Раньше я после ужина ходила к маме на часок, и тот час теперь был самый тяжелый. Порывалась надеть пальто, потом вспоминала. Я понимала, что мне все равно придется сходить рано или поздно, разобраться в квартире, но я не находила в себе сил. А помочь никто не предлагал. Словно и мысли такой ни у кого не возникало. Как-то нечестно. Только Триша предложила помочь, и я знаю, что один звонок – и она тут же примчится. Но я почему-то просить никого не могла. И так миновала еще неделя. А в среду я получила сообщение от Дэвида. Так удивилась, когда оно всплыло на экране компьютера. Я и забыла, что дала ему свой электронный адрес. В любом случае, на ту почту мне пишут почти только по работе. Никки присылают разную чепуху из Интернета – похоже, ее подружки с прошлой работы тем только и заняты, - но меня это не увлекает. Сообщение было коротенькое: «лиз, привет, не посидеть ли нам завтра – например, в гросвенор? А во сколько? целу, дэвид».

Я тут же нажала «ответить». «Дэвид, привет. Рада, что ты объявился. До встречи в «Гросвеноре» в 12.45». Тут я задумалась. Как завершить? Он написал «целу», но это шутя, не всерьез. Я так не могу написать. «Всего хорошего, Лиз».

Почему-то дальше день задался. Я всем улыбалась, мне было как-то легко. Вечером я долго выбирала, что надеть, и остановилась на блузке из «Гэпа» и черных брюках. Немного смело, но сойдет, хотя обычно на работу я надеваю что-то построже.

Когда я пришла в кафе, Дэвид уже сидел за столиком в глубине зала. Увидев меня, он встал и пожал мне руку.

— Рад тебя видеть.

Перед ним стояла полупустая чашка кофе.

— Давно ждешь?

— Минут пятнадцать. Хотел придти пораньше и занять местечко.

— Ты уже решил, что будешь?

— Я буду суп еще с чем-нибудь, пока не решил. — Он заглянул в меню. — Предлагаю нам с тобой взять по тарелке супа и один багет на двоих - он довольно большой.

— Давай. А начинка?

— Выбирай любую, я на все согласен.

— Тунец с майонезом.

— О, моя любимая.

Официантка записала заказ; я сняла пальто и повесила на спинку стула.

— Классная кофточка, — сказал Дэвид.

— Купила в «Гэпе» на распродаже.

— Тебе идет этот цвет.

— Спасибо. Ты сегодня работаешь?

— С четырех часов. Так что будет еще время на рандеву со стариком Иммануилом.

— Иммануилом?

— Кантом. Философ один знаменитый.

— У тебя по нему диссертация?

— Нет, но у него кое-что надо вычитать. Так, мелочи, к теме мало относится, но мне надо точно воспроизвести, что он сказал, а я читал его сто или двести лет назад.

— Ясно.

Принесли суп.

— Наверно, страшно интересно.

— Временами интересно. А порой просто надо себя заставлять.

— А почему ты философией увлекся? То есть в школе-то это не изучают.

— На самом деле, это вышло почти случайно. Меня интересовала история и социология, но по программе надо было взять три предмета. А философия была в два часа дня, значит, можно в постельке понежиться. — Он поднес ложку ко рту и замер. — Нет. Не совсем это правда. Наверно, после того, как умерла моя мама, я все пытался понять: почему? По какой причине? Смысл жизни искал, и так далее. И вот подумал, что если займусь философией, то найду этот смысл.

— И нашел?

— А по мне разве скажешь? Прости, не хотел вредничать. Наверно, кое-что я и правда узнал. А именно, что наши преподы по философии ни черта в этой жизни не понимают. Просто от жизни оторваны.

— В облаках витают?

— Не то слово. По социологии, правда, попадались внятные лекторы, но философы — это реликты. Один из моих научных не мог даже в глаза мне смотреть. Короче, я понял, что они едва ли мне поведают, как жизнь прожить. Но теории у них любопытные. А сам я думаю, что смысла нет, просто пока ты жив, наслаждайся и не обижай других, - вот и весь тебе смысл. Аминь, дитя мое.

Я не знала, что сказать.

— Прости, Лиз, не обращай на меня внимания. Иногда меня тянет глаголить. Ты сама-то как?

— А я будто в колбе живу, в каком-то искусственном мире. Утром встаю, иду на работу, убираюсь, смотрю телевизор, но это не жизнь. Мамы нет. А никто не говорит об этом.

— Может, не знают, что сказать.

— Ее похоронили всего три недели назад - а будто уже все, погоревали и хватит.

— Живем себе дальше.

— Вроде того.

— Но ты не можешь просто жить дальше.

— Не могу. Во мне что-то изменилось, но я претворяюсь, что все по-прежнему. Будто роль играю.

— А поговорить не с кем?

— Не знаю. Наверно, я жду, что кто-то сделает первый шаг. Не хочу обременять Энн Мари, все-таки я ее мама, мне надо держаться. И потом, как-то она от меня отдалилась.

— Может, как раз, потому что переживает. Или не хочет тебя огорчать.

— Да, но надеюсь, что это не так. Мы всегда друг с дружкой делились.

— Здорово. В нашей семье с этим была беда, мы никогда не умели делиться. И когда мама умерла, мы просто сделали вид, что у всех все в порядке.

— Не хотелось бы, чтобы так получилось с Энн Мари, но лезть к ней в душу и вызывать на разговор, который ей неприятен, я тоже не хочу.

— Понятно. Ищем золотую середину?

— Да.

— Но тебе надо кому-то выговориться. После маминой смерти мне долго внушали, что надо быть сильным, думать о других. Я только лет в двадцать наконец-то выговорился. Обратился к психологу, и мне это помогло. Только не путать психолога с психиатром. — Он улыбнулся и отпил кофе.

— А к кому ты обратился?

— К одному врачу в университетской клинике, но психологов теперь полно – это стабильно растущий сектор на рынке труда. Телефоны доверия, частная практика – они везде нужны. У каждого есть трудности, а поговорить не с кем.

— Пожалуй.

— На самом деле, я серьезно. Может, тебе станет легче – наверно, не теперь, еще времени мало прошло, но потом, когда все устаканится. Участковый врач может кого-нибудь порекомендовать. Или дать номер телефона.

— Может быть. Никогда об этом не думала – полагала, что с родными всегда смогу поделиться. Не думала, что вот до такого докатимся.

— И разумеется, всемирно известный специалист Дэвид Кэмерон всегда вас примет в кафе «Гросвенор».

Я улыбнулась.

— Прости, совсем тебя заболтала.

— Я непротив. Честно.

— Ладно, мне пора. Опять на работу.

— Да, и мне.

Мы расплатились и вышли на улицу. День был чудесный, солнечный, неожиданно теплый для марта. Напротив кафе был кинотеатр, его афиши рекламировали фильмы следующей недели.

— Ты «Крысолова» уже смотрела? — спросил он.

— Нет, премьеру пропустила. Отличное, говорят, кино.

— Хочешь, сходим на выходных?

— Не уверена, что получится.

— Давай, я завтра тебе напишу, и ты скажешь. Я могу вечером в любой день, кроме воскресенья.

— Ладно.

Он наклонился ко мне, чмокнул в щеку, развернулся и зашагал по улице в сторону университета.

Хорошо, что всю работу, какая была в тот день, я могла выполнять чисто механически - мои мысли были поглощены Дэвидом. Я не могла его понять. Даже не была уверена, что он пригласил меня на свидание. Он отнесся ко мне с таким участием, и мы говорили как друзья. Но одно дело – пообедать или выпить кофе, а другое – пойти в кино. С другой стороны, может, я много выдумываю. Он же студент – может, у них такой стиль общения, и все это ничего не значит. В любом случае, вряд ли он, такой молодой, мной увлечется: я же на семь лет его старше, да еще была замужем. Я просто надеваю розовые очки. Просто, наверно, ему меня жаль. Может, он ищет маму – в конце концов, он так рано осиротел. Но он поцеловал меня. Конечно, в щеку – так, пустяк.

Я пошла в туалет, умыла руки и лицо, посмотрелась в зеркало. Какой бред. Да, мы с Джимми вместе не живем, но я все еще замужем. И надо думать про Энн Мари. Еще не время заводить роман. Ладно, мы вместе пообедали – хорошо поговорили. Но на этом ставим точку.

На следующее утро Дэвид прислал письмо: «салют, как насчет кино? выберешься? целу, дэвид».

«Дорогой Дэвид, прости, не смогу. Надо начать разбираться у мамы, так что буду занята. За приглашение спасибо. Вчерашний разговор мне очень помог. Всего тебе хорошего, Лиз».

Ответ пришел сразу: «не переживай, в другой раз, рад, что начинаешь разбираться, это большое дело, целу, дэвид. ps а будет время пообедать на след. неделе?»

Я ответила не сразу - не знала, что сказать. Встретиться еще раз мне хотелось, но надо ли? Или я втягиваюсь в отношения, которых завязывать не стоит? В конце концов, я ответила: «Дорогой Дэвид, про четверг не уверена. Напишу попозже. Всего хорошего, Лиз».

«без четверти час по-любому буду в гросвеноре, увидимся если увидимся. целу, д.».

Я открыла дверь, и в нос ударил кисловатый запах. Я подняла с коврика почту и положила на столик в прихожей - нужно будет с ней разобраться, но это потом. Сначала поработать: убраться, что-то выбросить, ручки замарать.

Я прошла на кухню и открыла дверь холодильника. Я принесла пакет молока, чтобы выпить потом чаю – он как-то одиноко смотрелся в пустом холодильнике. После похорон Триша все забрала, оставила только бутылку с кетчупом и баночку меда. Наверное, можно было взять их домой, но я бросила их в мусорное ведро – с гулким стуком они упали на дно. Ужасное ведро. Металлическое, с педалью, бежевое в цветочек. Такое маленькое, что мусор все время приходилось выносить. А я пилила ее, говорила: покупай нормальные мешки для мусора, - но она обходилась пакетами из магазина.

«Они же бесплатные, зачем еще мешки?»

Только в магазинных бывали дырочки, и мусор через них просачивался и гнил. Такая гадость. То же с губками для мытья посуды. Они ей служили, пока не превращались в рассадники заразы. А я выбрасываю самое большее через неделю. Мама считала это верхом расточительства, но грязь я терпеть не могу. Когда она заболела и поручила мне ходить за покупками, я купила большую упаковку губок, а старые все повыкидывала.

Я встала у дверей и окинула взглядом гостиную. С мебелью пока непонятно, что делать. Мне самой ничего не нужно, но надо спросить у Пола. Правда, не верится, что Энжи позволит внести это в дом. Остальное можно отдать в Общество святого Викентия де Поля. Они нас выручили, согласились забрать мебель - увезут в четверг, потом передадут тем, кому нужно; посуду и кухонную утварь они тоже заберут. Но мне надо разобрать все остальное.

С каминной полки я сняла статуэтки, завернула их в газету и сложила в коробку. Фарфоровые птички разных видов и расцветок, кто на ветке сидит, кто из домика выглядывает. Когда я была маленькой, у мамы была только одна птичка, малиновка с алой грудкой и блестящими безумными глазами – она стояла на правом краю полки. А потом на день рожденья я подарила ей вторую – мне тогда было десять лет, я много недель копила карманные деньги. А дальше так и повелось: мы с отдыха всегда привозили маме новую птичку. И Энн Мари из разных поездок с классом всегда привозила ей сувенир.

В пуфе с черной пластмассовой крышкой она хранила вырезки из журналов, узоры для вязания, рецепты, советы для хозяек. Я все это вынула и отправила в мусорный мешок. В углу примостился пакет с вязанием – шерсть, спицы и последний ее джемпер, недовязанный. Даже не знаю, у кого теперь есть время вязать, но может, какая-нибудь старушка найдет этому применение. Я положила пакет в мешок для благотворительного магазина. Большинство книг отправились в ту же коробку. Впрочем, книг у мамы было немного. Читать она любила, но все время ходила в библиотеку, покупала книги редко.

Вещей осталось немного. Перед тем, как сюда перебраться, мама еще кучу выбросила – в этой крошечной квартирке места намного меньше, чем в прежнем ее доме; а чековые книжки и все документы я уже забрала. Но надо еще разобраться с одеждой.

Я прошла в спальню, и тут меня накрыло. Я забыла, что Джимми передвинул кровать в другую комнату, чтобы освободить место для гроба, и обратно кровать не поставили. Комната была почти пустой. В других комнатах могло показаться, что она просто вышла, может, уехала на отдых, но здесь, в этой спальне без кровати, становилось ясно: она умерла.

Я открыла шкаф и стала вынимать одежду, разбирать, что отдать в благотворительный магазин, что выбросить, но я опять ощутила тот запах – затхлый, стариковский запах. Я не знала, что и моя мама стала так пахнуть - никогда этого не замечала. Она всегда была чистоплотной и пользовалась духами — ее любимыми «Рив Гош», — но в этом шкафу с одеждой запах явно был ощутим. В больнице или в доме престарелых пахнет по-другому; бабушку я часто навещала, и мне знаком тот запах мочи и немытого тела. Нет, его даже не знаешь, какими словами описать. Почему люди в старости пахнут иначе? Если за ними ухаживают, и они следят за собой, почему они пахнут не так, как молодые? Я представила, как сухие частички маминой кожи падают на одежду, въедаются в ткань. Вот одежда с частичками маминой кожи, и они разлагаются в этом шкафу. Я уткнулась лицом в ее вещи: нейлон, полиэстер, синтетические ткани, которые легко стирать и не надо гладить, - и вдыхала запах старческой кожи. Хотелось плакать, забраться в этот шкаф, спрятаться там и зарыдать что есть мочи, но слезы застряли где-то внутри.

Меня душила обида, и я не понимала почему. На кого обижаться? Она не виновата, что умерла. Никто не виноват. Все умирают, и если подумать, она прожила хорошую жизнь, счастливую, любила внуков. И детей. По крайней мере, я так думаю, хотя вслух об этом говорить было не принято. Ее так воспитали, как и многих ее сверстников. Их не учили говорить, что они кого-то любят. И меня не учили.

А что изменилось бы, если бы могла произнести эти слова? «Мама, я тебя люблю». Если бы, уходя, я всегда это говорила. «Мама, я тебя люблю». А она бы отвечала: «Я тоже тебя люблю». Я раньше говорила Энн Мари. Каждый день повторяла, когда она была маленькой: «Ты же знаешь, я тебя люблю. Ты же знаешь, мама тебя любит». Тогда повторяла, но теперь она подросла, и ты приходишь к воротам школы и слышишь: «Чего не позвонила?»

Конечно, все не так просто. Если я так любила маму, то почему на нее раздражалась? Почему не хотела, на самом-то деле, проводить с ней много времени? Я каждый вечер ее навещала, и все говорили, что я хорошая дочь, но я старалась как можно быстрее разделаться с уборкой, никогда не оставалась дольше часа, не пыталась просто с ней поговорить. Но о чем было говорить? Что друг другу сказать? Уже несколько лет мы ничего не делали вместе, даже по магазинам вдвоем не ходили, ее медлительность меня изводила, я все время спешила. А если Энн Мари так же ко мне отнесется, когда я состарюсь?

Я вытащила мамины платья из шкафа и прямо с вешалками сунула в мусорный мешок. Потом заперла квартиру, спустилась на улицу и пошла, куда глаза глядят.

Парикмахерская была жутко модная: бежево-черные стены, зеркала в кованых рамах и большая ваза с лилиями на стойке администратора. Мимо я часто проходила, но внутри ни разу не была. Я не даже думала, что в субботу днем можно попасть к мастеру, но когда я обратилась к девушке за стойкой, она сказала, что появилось окно у некой Шерил – кто-то не смог придти, - и предложила мне снять куртку.

Молодой парень проводил меня в зал.

— Шерил через минуту подойдет. Как только освободится. Принести вам кофе?

— Да, пожалуйста.

Оказалось, что Шерил - круглолицая девушка в короткой юбке и больших тяжелых ботинках. Волосы у нее были иссиня-черные, и красная прядь в челке. Она пожала мне руку.

— Добрый день, меня зовут Шерил. Что будем делать?

— Честно говоря, не знаю. Прическа малость надоела, хотелось что-то поменять.

— Чудненько, — ответила она, перебирая пальцами мои волосы и как бы взвешивая их. — Покороче?

— Думаю, да.

Уже много лет я стриглась под каре. Волосы у меня довольно прямые, блестящие, каштанового оттенка. Шерил отвела их назад, открыв лицо.

— Структура у волос хорошая. Вам пойдет стрижка-ежик. Или же лесенкой, чтобы они заиграли.

Она изучала мои волосы с видом ученого, которые стоит на пороге нового открытия; наконец, она спросила:

— Не хотите покраситься?

— Я обычно сама крашусь, чуть поярче. Беру оттеночный шампунь - он дает красноватый отлив.

— Краска стойкая?

— Нет.

— Когда вы им пользовались в последний раз?

— Где-то месяца полтора назад.

— Отлично. Хотите, сделаем что-нибудь посмелее?

— А что именно?

— Сейчас в моде яркие оттенки. Я предложила бы основной тон чуть ярче вашего цвета волос, и несколько прядок высветлить ярко-розовым – вам очень пойдет.

Я посмотрелась в зеркало. С тех пор, как мама умерла, я плохо спала, и лицо выглядело усталым и серым. На мне были старая блузка и джинсы, в которых я убиралась у мамы дома. Я взглянула на стильную одетую Шерил, на ее стрижку-ежик. Она, наверно, всего на пять или шесть лет моложе меня.

Она улыбнулась:

— Ну как, делаем?

— Ладно. Делаем.

Три часа спустя я вышла из парикмахерской с ощущением, будто я супермодель. Я шла по Грэйт Вестерн-Роуд и разглядывала себя в витринах. Волосы на макушке стояли торчком, и на них будто кисточкой были выведены розовые полоски. Шеей я ощущала холодок - стрижка была непривычно короткой.

Я зашла выпить кофе. Я сидела, листала журнал, и мне казалось, что все на меня смотрят, хотя я понимала, что глупо так думать – никто же не знал, что во мне поменялось. И все-таки странно, я словно почувствовала себя другим человеком - даже приосанилась.

Я посмотрела на часы. Половина третьего. Я еще не обедала. И домой надо бы, узнать, как там Энн Мари. Но вечером дома торчать не хотелось –такая вся модная, а пойди некуда. Я достала телефон и набрала номер Никки.

Энн Мари, услышав, что дверь открылась, вышла из комнаты.

— Мам, я… — она осеклась.

— Ладно, скажи вслух, - ответила я. – Мама сошла с ума.

— Это… здорово. Тебе идет!

— Правда? — Я посмотрелась в зеркало, взъерошила прядки. — В парикмахерской мне понравилось, а сейчас даже не знаю. Ну что носить с такой стрижкой? И что скажет мистер Андерсон, когда я с утра в понедельник приду на работу?

— Мам, он даже не заметит. Когда я захожу за тобой на работу, он все время спрашивает: «А тебя как зовут?» - хотя видел меня уже сто раз.

— Да, но одно дело – забыть чье-то имя, а другое – увидеть, что твоя секретарша похожа на панка.

— Мам, сейчас многие красятся. И в любом случае, он ничего тебе сказать не может. У тебя есть права. Нам рассказывали на обществоведении.

— Посмотрим. Все равно отрастут. Или вернусь и все закрашу.

— Не надо, оставь как есть. Тебе, правда, очень идет.

— Спасибо. Кстати, Энн Мари, вечером я иду на вечеринку.

— Конечно, надо же похвастать прической.

— Никки встречается в пабе с друзьями, и меня позвала. Папа вечером к тебе зайдет. Хорошо?

— Здорово. Схожу в прокат и возьму какой-нибудь фильм.

— Ладно. Давай не долго, я ужин пока приготовлю.

Все это время мне казалось, что я будто разделена на две части: одна внутри тела, все ощущает, а вторая — где-то под потолком, все видит. И зрелище было то еще: мы оба на четвереньках на полу, в кухне у Никки, юбка у меня задрана до пояса, трусы на одной ноге, и он трахает меня, отбивая такт причиндалами, захватив ладонями груди, дышит мне в шею. И кто-то другой говорит моим голосом: «Давай, давай, давай. Еще, еще, еще». Негромко, чтобы не слышали в соседней комнате. Будто на качелях, в идеальном ритме – как ребята на серфинге ловят волну. Мы не в силах были прерваться, даже когда дверь скрипнула, и на кухню упал свет из прихожей. Кто-то застыл в дверях – наверное, Алан, – я слышала, как он шумно вдохнул, а потом быстро закрыл дверь и ретировался в гостиную, где были остальные.

А мы продолжали до победного конца, пока оба со смехом не рухнули на пол.

— Грязный какой… Никки надо бы подмести.

— Ушам своим не верю… значит, я теряю форму.

— Если ты потерял форму, хорошо, что мы раньше не встретились - я бы концы отдала.

Он улыбнулся:

— Ты и сама ничего.

— Танго танцуют двое. — Я надела трусы и одернула юбку. — Пойду в ванную, приведу себя в порядок.

— Мне здесь тебя подождать или пойти в гостиную?

— Как хочешь. Они все равно не поверят, что мы бутерброды нарезали. Нас Алан застукал.

— Видел. Хочешь, уйдем?

— Нет, иначе я им в глаза никогда не решусь посмотреть. Подожди минутку, пойдем туда вместе, ладно?

* * *

О подобном думаешь потом, что это, наверно, судьба. И все же в тот субботний вечер Дэвид оказался в нашей компании по чистой случайности. Потом он сказал, что с Дереком видится нечасто, просто днем с ним столкнулся, а планов особых не было. А я всего лишь хотела погулять, посмеяться, похвастать новой прической и развеяться. Но когда он пришел в паб, то нарочно сел рядом со мной, и хотя мы друг с другом почти не говорили, я просто знала. Он смотрел на меня, откровенно смотрел на меня, и я чувствовала, что краснею.

Он наклонился ближе.

— Классная стрижка.

— Спасибо. У меня был заскок. Дала парикмахеру карт-бланш.

— Честно, тебе идет. Выглядишь потрясающе.

В тот вечер, хотя мы почти не общались один на один, мы будто все время были вместе. Его нога касалась моей, я ощущала его тепло и запах его одеколона. Из бара мы пошли к Никки, и пока она разливала напитки, он взял меня за руку и повел на кухню, захлопнул дверь и вот, я к ней прижата, и мы целуемся так, что нельзя дышать, и я по-прежнему не понимаю, как мы оказались на полу, или почему подошли друг другу, как две половинки чего-то, что было разбито, и стало опять одним целым.

— Я пришла.

Я заглянула в гостиную. Энн Мари и Джимми в полумраке сидели на диване, уставившись в телевизор, - жутковатый свет падал на их лица.

Энн Мари оглянулась:

— А, привет.

Джимми не оторвался от экрана.

— Чаю хотите?

— Да, пожалуйста.

Я поставила чайник, а потом пошла в ванную и посмотрела в зеркало. Я не могла понять, отчего они не заметили, как я переменилась - я выглядела совершенно иначе, и дело было не в прическе. Взгляд был теплый, глаза блестели, кожа светилась. И пахла, наверно, я по-другому. Стоя у раковины, я вымылась, смыла с себя все липкое, вытерлась сухим полотенцем. Потом пошла в спальню, надела чистое белье и натянула джинсы, вернулась на кухню и заварила чай.

Я собиралась сказать, что пролила что-то на юбку и поэтому переоделась, но Энн Мари и Джимми меня даже не спросили - они вообще ничего не заметили. Мы посидели, попили чай, досмотрели фильм, потом Джимми ушел, Энн Мари отправилась спать. А я осталась в гостиной глядеть на огонь.

У меня в голове не укладывалось. Я совершила такое - в жизни не могла бы подумать, что это случится, - вступила в связь с человеком, которого едва знала, и где-то в кухне на полу, а потом прихожу домой, и два, казалось бы, самых близких мне человека ничего не замечают – сидят себе, смотрят телевизор. И вот что еще я не могла понять: почему же мы с Джимми так ведем себя, будто ничего не случилось? Сидим, смотрим телек с Энн Мари, как в прежние времена, а поздно вечером он просто встает и уходит. Будто это нормально. Потом в моей памяти вновь возникла эта картина: я и Дэвид. Мы с ним на полу – я ощущала его, слышала запах. Теперь все воспринималось иначе.

Под утро я проснулась оттого, что мне снился сон - нестрашный, но очень странный. Там было зеленое озерцо – вода ярко-зеленая, неестественного цвета, - и я пыталась перебраться на другой берег. Казалось, там неглубоко, но ступив в воду, я начала тонуть и перепрыгнула на ближайшую кочку, и на другую, и на третью. Так я перепрыгивала и не утопала, но я знала, что если остановлюсь – тут же уйду на дно. Вязкой тины там не было, вода была холодной и ледяной. Кто-то на том берегу ожидал меня – какой-то мужчина; я думала, что Джимми, но тот человек на него не был похож. Я проснулась, когда была еще далеко от него и от спасительного берега.

Было пять часов утра, но засыпать не хотелось – я боялась, что опять все это увижу. Сны у меня бывали и пострашнее, но этот был неуютный. Обычно мне снится что-то очевидное, сразу ясно, что к чему, - но тут… Я откинулась на подушки, закрыла глаза, и снова ощутила холод воды под ногами - страх, что я утону - и радость, что выпрыгнула из воды; и все вокруг – вода, небо - словно светится едким зеленоватым светом - и какая-то тень ждет меня там, на скале, на другом берегу. К чему это все - я просто не могла понять.

В теле все сильней ощущалась усталость, от этого я постепенно расслабилась, и мне вспомнился вчерашний вечер. Тепло растеклось внутри меня, уютное тепло. Вчера, на самом деле, я этого не ощутила - все было слишком быстро, резко и отчаянно. Мы не могли потом полежать рядом и что-то почувствовать. А вчера я пришла домой взбудораженная и слишком уставшая. И вот теперь, лежа в постели, я вспомнила его, стала представлять, как бы все у нас было, если бы мы никуда не спешили.

Когда мы с Джимми перестали спать вместе, это был ужас - я на стенку лезла. Но потом смирилась, и мое тело, как я думала, тоже. Но вчера стало ясно, насколько мне этого не хватало - не только душевного тепла, но и физической близости.

Я по-прежнему не могла понять, как это случилось. Дэвид мне нравился – он был приятный парень, – но я толком его не знала; и как же я очутилась с ним на полу, и даже не могла подождать, пока мы где-то уединимся? Я тихо лежала, пока сквозь занавески не забрезжил рассвет, и тогда уснула.

Днем позвонила Никки.

— Ну и чего там у вас с Дэвидом?

— Погоди, перейду в другую комнату, тут телевизор мешает. — Я перенесла телефон в спальню и сказала, понизив голос. — Никки, если честно, я сейчас не могу говорить, Энн Мари дома.

— То есть, мне ждать дозавтра, чтобы узнать все смачные подробности? Не знаю, что вы там вчера вытворяли, но когда Алан вернулся – надо было видеть его лицо.

— Ладно тебе… А ты как вчера? Мне показалось, у тебя с Аланом что-то наметилось.

— Не знаю. Обещал позвонить на этой неделе. Он паренек ничего. Правда, не в моем вкусе. Ну что, завтра нам надо качественно потрепаться. Как думаешь, старик Андерсон отпустит нас на ланч в одно время?

— В понедельник? Даже не мечтай. Может, зайдем выпить кофе после работы? Только недолго.

— Ладно, давай. Но только надолго – я знать хочу все.

* * *

— Ну, выкладывай. — Никки устроилась на большом кожаном диване и приготовилась слушать.

— Да нечего особенно рассказывать.

— Ладно, давай.

— Нет, правда. Ну, мы переспали…

— Да ты чо! Давай, выкладывай подробности.

Я посмотрела на нее не без удивления. Неужели она полагала, что я выдам подробный отчет? Мы с Никки вместе работали несколько месяцев, и я хорошо к ней относилась, но мы не настолько друзья. Разговор как у подростков - к такому я не привыкла.

— Какие подробности?

Она подняла свой кофе и отпила из чашки:

— Ну, полагаю, вы не посуду на кухне мыли.

Я улыбнулась:

— Вообще-то, полы протирали.

— Ах ты… грязная швабра! — Никки ткнула меня пальцем.

Я помешала кофе и отпила.

— Когда вы с ним увидитесь?

— В пятницу иду к нему в гости, он сегодня мне написал.

— Вот видишь. Он сильно тобой увлекся — это ясно.

— Откуда ты знаешь?

— Ты бы видела, как он на тебя смотрит. Красавчик, тебе повезло.

— Никки, можно тебя кое о чем попросить?

— Разумеется.

— Пожалуйста, пока никому ничего не рассказывай. Просто я не знаю, что из этого выйдет, - может, ничего не выйдет…

— Ну вот, начинается…

— Мне не хочется… У нас еще с Джимми отношения непонятные, и я пока не хочу, чтобы кто-то об этом узнал.

— Но вы ведь разошлись, так? Он же в Центр этот переселился.

— Ну да.

— Ты имеешь право на личное счастье.

— Да, но Энн Мари… боюсь, она будет переживать. Если ничего у нас не выйдет, зачем ей эти переживания.

— А если выйдет?

— Тогда буду думать, как и когда ей об этом сказать.

 

ЭНН МАРИ

После бабушкиных похорон она засела у меня в голове. «Salve Regina». Постоянно всплывала в памяти – как зуд, который не уймешь, пока не почешешься. Приходилось петь, чтобы не мучиться. И я пела в душе, и у себя комнате, и даже где-то на людях вдруг понимала, что пою. В субботу после похорон я стояла у окна в гостях у Ниши, глядела на улицу и напевала, даже этого не сознавая, пока Ниша не сказала:

— Забавно, у меня она тоже вертится в голове, с тех пор, как ты спела на похоронах. И, правда, приставучая.

— Вот-вот, я ее все время пою.

— Красивая. Научишь?

Я спела строчку за строчкой, и Ниша повторила за мной.

Потом мы медленно пропели вместе.

— А что слова означают?

— «Славься, Царица, Матерь милосердия, наша жизнь, отрада и надежда, славься».

— На латыни лучше.

— Согласна. Меня бабушка научила. Она говорила, что на латыни все лучше, — раньше мессу целиком служили на латыни.

— Раньше все было лучше, если верить моей маме. Кроме товаров «Marks & Spenser», конечно. А знаешь, — произнесла Ниша, перебирая диски, — хорошо бы спеть ее на два голоса.

— Что спеть?

— «Salve Regina». Вот спой еще раз.

Я пропела от начала до конца, а Ниша подпевала, повторяя «salve» и «regina» то высоко, то низко. Местами звучало складно, местами нет; но допев, мы молча посмотрели друг на друга.

И Ниша сказала:

— Эй, мы только что сочинили песню.

— Похоже на то.

— Энн Мари, а ты на той неделе смотрела «Freeplay» ?

— Не смотрела, ведущего терпеть не могу.

— Согласна, он полный придурок, но просто там объявили конкурс на лучшую запись, и я думала об этом всю неделю.

— А ты не говорила.

— Ну, у тебя же бабушка, и… в любом случае, я правда не представляю, что мы могли бы записать.

— А что требуется?

— Я записала на видео — пойдем, посмотрим. Там все объясняют.

Передача – так, рядовой тележурнальчик для подростков, ведущий - полный кретин, и обычно я это не смотрю. Он восседал на пуфике в окружении какой-то ребятни. «На сегодня у нас почти все, - сообщил он. - Но под занавес я еще раз напомню условия конкурса. Диск должен быть записан на домашнем компьютере, а не в профессиональной студии. Главные вокалисты или музыканты на 31 мая должны быть не старше 16 лет. Однако, можно брать сэмплы из других записей, не нарушая прав собственности.

И помните: если качество записи не на высоте – не переживайте, оно нас волнует. Нас интересует качество музыки и подача. Десять победителей мы запишем в профессиональной студии, и по итогам будет выпущен альбом. А запись победителя выйдет на сингле. Итак, за дело! Ваши работы должны оказаться у нас до 31-го мая».

Замелькали титры. Я все смотрела экран.

— Что скажешь? — спросила Ниша.

Минутку я молчала, думала. Потом ответила:

— Смотри, как делает Гарприт: он берет куски разных записей, сэмплирует, соединяет. Как думаешь, если бы мы спели, и может, отрывочки еще разные добавили, он мог бы свести нашу запись?

— Почему бы нет. Надо только его убедить, что это в его интересах. Но успех в таком конкурсе и для него был бы важен. Ему, на самом деле, твой голос нравится, и мой тоже, хоть он в жизни не сознается, потому что я его сестра.

— Эх, вот было бы здорово. — Я посмотрела на диск Мадонны. На обложке она такая классная, смотрит прямо в камеру. А вдруг однажды вот так же будем смотреть и мы с Нишей?

— А с чем ее можно соединить? — задумалась Ниша. — То есть, «Salve Regina» мы берем за основу, но надо сделать еще уйму наложений.

— А Гарприт как работает? Просто отслушивает кучу записей?

— Да, и иногда еще добавляет слова и фразы на пенджаби, сэмплирует и накладывает на дорожку.

— Давай, что ли, начнем слушать диски и посмотрим, что найдется. Жаль, нельзя одолжить аппаратуру у Гарприта.

— Об этом даже не заикайся. Давай для начала разберемся вот с этими дисками. Если мы четко объясним Гарприту, что мы придумали, он, скорей всего, нас послушает. А если придем к нему и скажем, что просто хотим сделать запись, он ответит: «Глупенькие девочки-припевочки, катитесь куда подальше».

Но все оказалось куда труднее, чем можно себе представить. Когда слышишь чью-то вещь – какого-нибудь Фэт Бой Слима, - то кажется, все страшно просто: соединил кусочки разных записей, нашел где-то в компьютере фоновую тему, и греби деньги лопатой. Помню, как папа возмущался, глядя в телек:

— Ты смотри, что вытворяют. Украл у кого-то музыку, вывернул все шиворот-навыворот и получай награду. А нам еще твердили, что панк-рокеры играть ни на чем не умеют!

Но ты когда сидишь, слушаешь музыку, пытаешься понять, какие отрывки зазвучали бы вместе и как их соединить, задача уже не кажется тебе такой простой. Почти весь день мы сидели у Ниши, слушали ее диски и ничего не нашли, потом я пошла домой, переслушала все любимые записи и тоже без толку. Но на следующий день, перебирая диски на стойке, я увидела альбом тибетских песнопений, который дарила папе на Рождество. Он переписал его на кассету, чтобы слушать в плеере, а диск тут оставил, потому что в Центре нет проигрывателя. Я подержала диск в руке, разглядывая снежные вершины гор на обложке, потом достала из коробки и поставила в проигрыватель. И зазвучала музыка – вот так же ламы пели в тот вечер, когда молились за бабушку. Голоса хриплые, низкие, гортанные, и звук будто шел откуда-то из глубины, из самого центра земли.

В понедельник в школе Ниша сказала, что поговорила с Гарпритом.

— Он страшно загорелся. Хочет встретиться с нами в субботу.

— Здорово.

— Надо только быть начеку, чтобы он не сделал все по-своему.

— Это как?

— Я вчера с ним поговорила и задумалась. Он стал идеи разные развивать, как он голоса наши запишет и прочее, и все в таком ключе, будто его работа, а вовсе не наша.

— И что же нам делать?

— Сначала нам самим надо четко уяснить, чего мы хотим – встречу стоит на пару недель отложить. Если мы предъявим ему несколько смутных идей, он все сделает по-своему. Я Гарприта знаю. Он обычно такой тормоз, что еле шевелится, но как дело доходит до музыки, он разгоняется будь здоров.

Я понимала, о чем она говорит. Нередко у них в гостях я видела, как Гарприт валяется на диване - пульт в одной руке, бутылка «Бэк» в другой, - и казалось, что даже стихийное бедствие не сдвинет его с места. И невозможно было поверить, что в ту ночь в караоке-клубе был тот же Гарприт. Будто кот, подстерегающий добычу: не тело, а сгусток энергии, каждый ус и каждая шерстинка дрожат от напряжения. Да, если Гарприт начнет верховодить, мы даже пикнуть не сможем.

— Ниша, а придешь ко мне на этой неделе? Как-нибудь вечером. И мы что-нибудь придумаем, подготовимся к встрече с Гарпритом. У меня есть одна идея.

— Здорово. А когда?

— В среду - идет? Можешь с нами поужинать.

Я поставила Нише тибетские песнопения. Она только слушала – и молчала. Я решила, что ей не понравилось, и тут она сказала: «Круто», - и широченная улыбка расплылась по лицу.

И я улыбнулась. Все. Мы нашли то, что нужно.

Разумеется, это было далеко не все - а только начало. У нас были главные темы – тибетские песнопения и «Salve Regina», - но для записи этого мало. В конце концов, мы потратили уйму времени, и часто мне казалось, что мы топчемся на месте. Самое странное, с того самого первого дня мне казалось, что вся песня у меня в голове, и я слышу, как она должна звучать; но как сон, который забываешь, едва просыпаешься, она все время от меня ускользала.

И к тому же нам с Нишей не хватало музыкального образования. Петь мы могли, но не играли ни на одном инструменте. И наверно, нам было бы легче, если бы мы сразу попросили Гарприта о помощи, но Ниша была решительно против.

— Нельзя с ним связываться, пока мы сами толком не выяснили, чего хотим. Иначе запись не будет нашей.

Я понимала, что она права, но легче от этого не становилось. Вот мы сидим у меня в комнате, и что у нас? Только тибетская музыка на диске и церковный гимн на латыни у меня в голове, а до той поры, когда запись нужно отослать на передачу, оставалось меньше двух месяцев.

— В таком случае, как же мы справимся?

Ниша перебрала мои диски и вынула альбом Фэт Бой Слима.

— Какой тут лучший трек?

— «Right Here, Right Now».

— Хорошо, давай выясним, как он построен.

Мы послушали его один раз, а потом еще – пять или шесть десятков раз.

— Начало – ключевая музыкальная фраза, повторяется несколько раз, потом голос, пару раз повторяет слова, потом опять музыка. Значит…

— Можно с тибетской музыки начать, а потом добавить вокал. — Ниша стала петь «Salve», пробуя то выше, то ниже. — Нет, не получается, но мысль улавливаешь?

— Да. Потом снова тибет, а дальше сама песня.

Так мы обсуждали, пытались выстроить схему, думали, какие добавить слои. Трудность была в том, что мы не могли все это послушать. Мы могли поставить альбом с тибетской музыкой и спеть поверх свою мелодию, но записать, как это звучало, нам было не на чем. А порой что-то начинало получаться, но мы не могли потом вспомнить, как это у нас вышло.

К девяти часам, когда за Нишей зашел Гарприт, мы вконец измучились.

— По крайней мере, начало положено, — сказала Ниша. — До завтра.

— Ну что, - сказала Ниша, - у папы спросила?

— У папы?

— Да, ему же легче с ламами договориться.

Мы стояли на крыльце и ждали звонка. Я не понимала, о чем толковала Ниша, и в школе мне вовсе не хотелось говорить про лам – вдруг нас кто-то услышит.

— Ты о чем это?

Она помахала руками у меня перед лицом:

— Эй, с добрым утром! Попросить их, чтобы спели на нашем диске.

— Я думала, мы возьмем дорожку с того альбома, который я дарила папе.

— Нельзя, авторские права нарушим. А получить разрешение страшно сложно, на это уйдет сто лет. Гораздо проще попросить их спеть. Нам-то много и не надо — Гарприт возьмет один отрывок и закольцует его. Пусть займется делом. А мы над чем-то другим поработаем.

— Ладно.

Прозвенел звонок, и все ринулись в школу на уроки. На втором этаже, когда мы расходились по классам, Ниша сказала:

— В любом случае, если ламы согласятся, музыка получится тибетско-шотландская.

Все утро я ни о чем другом не могла думать. Папу спрашивать не хотелось, не хотелось во что-то его посвящать. Я даже не могла понять, почему – он же не станет, как Гарприт, пытаться командовать. Но он задаст кучу вопросов, вообразит невесть что. А я хотела рассказать ему потом, когда все уже будет готово.

Но выхода не было, и вечером я решилась.

— Пап, - сказала я, - Гарприт хотел бы записать молитвы лам.

— Он хочет стать буддистом?

— Пап, у тебя все мысли в одну сторону. Нет, ему просто нужны сэмплы для одной записи. Можешь у них спросить? Он мог бы записать их прямо в Центре.

— Хорошо, доча, это запросто.

С тех пор мы с Нишей почти каждую свободную минуту посвящали работе. Если мы не пели или не перебирали диски в поисках идей, то говорили или думали о записи. Ниша была ужасно серьезной. Я никогда ее раньше такой не видела. Обычно мы с ней всегда смеялись и дурачились, но теперь мы общались иначе. Было здорово – на самом деле, ничего увлекательней со мной в жизни не случалось, – но при этом трудились мы на износ. Надо было сильно сосредоточиться, чтобы все, что придумали, удержать в голове. Но мы не отступали, даже когда уставали страшно и все нам надоедало. У Ниши железная воля.

И это дело помогало отвлечься от мыслей о бабушке. На самом деле, мне очень ее не хватало. Так было странно, что ее больше нет рядом – я так привыкла, что могу когда угодно зайти к ней в гости. И она всегда была мне рада. Даже если мама с папой не ладили или в школе случались какие-то неприятности, я знала, что есть бабушка, что она всегда меня примет, поставит чайник, угостит шоколадным печеньем. И вдруг ее больше нет.

Поговорить об этом я могла только с Нишей.

— Так странно, что о ней никто не вспоминает – будто ее и вовсе не было на свете. У нас даже фотографии ее нигде нет.

У них в гостиной под портретами гуру висело большое фото отца.

— Мама даже не хочет менять табличку на дверях с его именем – говорит, он по-прежнему в доме хозяин.

— А в бабушкиной квартире уже кто-то другой живет. Мама на прошлой неделе там убралась и отдала ключи.

— Наверно, так положено.

— Ну да, я просто хотела помочь, но она все сделала сама. А папа сказал: «Не для тебя, доча, эта работа». Но я думаю, что мне стало бы капельку легче.

 

ЛИЗ

Он снимал комнату в квартире на Уилтон Стрит, неподалеку от Куин-Маргарет-Драйв. Большинство зданий в том районе почистили и привели в порядок, но этому дому не повезло. На крыльце из трещин пробивалась трава; в подъезде воняло кошками, а домофона не было и в помине. Я поднялась на последний этаж. На двери висела бумажка с пятью фамилиями, в том числе с фамилией Дэвида.

Я позвонила в звонок - у меня свело живот. Сквозь рифленое дверное стекло я видела, как он приближается, слышала его шаги. Он открыл дверь и широко мне улыбнулся, и я на миг потеряла дар речи. Он вымыл голову, и влажные завитки его волос обрамляли лицо, от чего он казался еще моложе. На нем были старенькие джинсы и просторная футболка. А я долго выбирала, что одеть, и теперь мне было неловко – я-то при параде, в короткой юбке и туфлях на тонком каблуке.

— Ну, проходи.

— Привет.

Он притянул меня к себе, и я уловила запах лосьона – снова тот аромат ванили. Только непохоже, чтобы он брился - щека была шершавой, - я едва коснулась ее губами. Странно, по сравнению с Джимми он казался таким беззащитным и хрупким.

— Идем на кухню.

Огромный коридор, а в нем – двери, двери. Мы прошли до конца и оказались в просторной кухне. Под окном раковина, рядом сушится гора посуды; в центре кухни деревянный стол, на нем куча газет, недопитые чашки с чаем и пепельница, забитая окурками. В воздухе легкий запах травки. На веревке висело белье, с него капало на пол. Не знаю, кто стирал, но выжать не потрудился. Я слушала капель и смотрела, как лужицы появлялись на куче газет, разложенных на полу - очевидно, чтобы впитать воду.

Он молча наблюдал за мной, пока я оглядывалась. Я протянула бутылку вина, и он снял оберточную бумагу.

— Сейчас найду бокал. Я собирался прибраться, но решил, что лучше заняться ужином. – Он указал на большую кастрюлю на газовой плите - пламя прыгало по закопченному дну кастрюли.

— Я под впечатлением. Что готовишь?

— Всего лишь овощной соус. Потом сварю макароны.

— Значит, ты вегетарианец?

— Что ты, нет, я бы все отдал за большую тарелку мясца с картошечкой. Овощи просто дешевле.

Он взял из сушилки два бокала и поставил их на стол.

— Надо бы вытереть, но вряд ли в этом доме найдется хоть одно чистое полотенце. — Он откупорил бутылку и разлил вино.

Поднял бокал:

— Будем.

— Будем.

— Боже, какой из меня никчемный хозяин. Послушай, присядь-ка вот сюда, а я приберусь.

Я примостилась на краешке стула; он скомкал газеты и запихнул в угол, а потом начал мыть чашки.

— Тебе помочь?

— Не говори глупостей, сиди спокойно и радуй глаз – одна минута, и все.

Пепельница еще стояла посреди стола. Он выбросил пепел в урну и сунул пепельницу в раковину, к посуде.

— Так, сейчас только столик протру.

Подойдя ближе, он поцеловал меня в шею, едва коснувшись мягкими губами.

— У тебя вид такой серьезный. Ты как?

— Да я ничего.

В дверях вырос какой-то детина, крашеный блондин.

— Дэйв, я пошел в паб. Ой, извиняюсь… Привет.

— Привет, — ответила я.

— Ричард, это Лиз.

Он помахал:

— Привет, Лиз. Я не знал, что у тебя гости. Тебя ждать?

— Тихо дома посижу.

— Тоже дело. Может, вечером увидимся. Стив уже вернулся?

— Понятия не имею.

— Ладно. Не скучайте, ребята. Пока.

— Пока.

— Это твой сосед?

— Один из них. Стив куда-то вышел. Сюзи и Фрэзера на выходных не будет. Джули теоретически тут живет, но фактически у своего парня, так что мы ее почти не видим.

Он налил кипяток из чайника в кастрюлю и зажег конфорку. Прежде, чем выкинуть спичку, он опустил ее в воду в раковине, и послышалось тихое шипение – как выдох.

— Лапшу или спиральки?

— Я не привереда.

— Понятно, иначе тебя бы тут не было, но все-таки - что варить?

— Лапшу, пожалуйста.

— Еще налить?

— Спасибо.

Я не подозревала, что пью так быстро. Надо полегче, или напьюсь еще до ужина. Я сделала глоток, поставила бокал на столик возле его бокала – почти полного. Он бросил лапшу в кастрюлю.

— Еще десять минут, и можем кушать. Голодная?

— Ага.

— Я тоже.

Он подошел ко мне сзади, обнял меня и начал целовать, еле касаясь губами шеи, чуть ниже моих коротко стриженных волос. Я ощутила, как теплые мурашки побежали по шее и плечам, и вдруг проснулось желание – резкое, жгучее. Я встала и повернулась к нему, мы обнялись и поцеловались. Языки сплелись, мешали дышать. Мои руки под его футболкой цеплялись в его тело, ногти царапали спину, его дыхание участилось – и он оттолкнул меня.

— Нет, не здесь – не на полу, — и он повел меня в свою комнату и уложил на постель. И я думала, если вообще у меня были мысли, что будет как в прошлый раз - грубо, резко и быстро, - но после первых мгновений, после того, как мы, слепившись, стянули друг с друга одежду, как только он вошел, все внезапно замедлилось; все осколки растворились, и волна чувств накрыла меня. Я открыла рот, но слов не прозвучало, только дыхание как волны – вдох, выдох, - как большой океан, пульс огромного существа. Будто ты устал, и на тебя накатывает сон – только я не спала, мне казалось, что я вижу все, что происходит, все, что он делает, но иначе, – будто я – это он внутри меня, внутри моего тела. Потом все прекратилось, и я замерла, просто слушала тишину - внутри и снаружи; меня будто обернули в вату и положили на облако.

Не знаю, как долго мы тихо лежали рядом. Наверное, всего несколько минут, но казалось, что прошли часы. Потом он повернулся и поцеловал меня.

— Ты как, нормально?

— По-моему, не совсем то слово. Мне кажется, я умерла и попала в рай.

— Первый раз меня приняли за ангела.

— Наверно, это потому что ты вымыл свой нимб. — Я провела рукой по его волосам – они уже высохли, и были мягкие и легкие.

— Точно. Я еще и крылышки почистил. Боже…

— Что такое?

— Макароны выкипят.

— К черту макароны.

— А я лапшу не люблю. То ли дело спиральки…

Ощущение покоя ушло так же быстро, как появилось, и я почувствовала прилив сил:

— Умираю, как хочется. Ну-ка, подъем.

— Как, опять? Да ты ненасытная.

— Мне есть хочется - кушать.

— Понял, иду исполнять. Марш на кухню.

Когда я уходила, Дэвид спросил:

— Когда увидимся? Может, завтра вечерком, или у вас напряженный график?

— Если честно, не хочу уходить из дома второй вечер подряд. Надо побыть с Энн Мари.

— А молодежь по субботам уже не тусуется?

— Ей всего двенадцать.

— Всего? Моей племяннице двенадцать, но ты бы ее видела: волосы крашеные, в пупке кольцо, ходит полуголая. У нее жизнь такая бурная, что мне и не снилось.

— Энн Мари до такого пока не дошла, хотя она, конечно, растет. Скоро спокойствию конец, начну возить ее по тусовкам.

— И все-таки, есть смысл заводить детей, пока ты молодой. Они уже выросли, а ты еще в расцвете сил и можешь пожить для себя, верно?

— Пожалуй. Никогда не думала об этом.

— Ладно, давай назначим свидание. Пойдем во вторник в кино?

— В кино?

— Не любишь кино?

— Очень люблю, просто…

— Понял, тебе не вынести разлуки с моим телом… ненасытная. — Он обнял меня и принялся целовать в шею. — Боже, как мне повезло.

Он замер.

— А можно и совместить: сначала в кино, а потом ко мне на сеанс бурной страсти.

— Дэвид, не в этом дело. Понимаешь, Энн Мари еще ничего не знает. А если кто-нибудь в кино увидит нас вместе…

— А, понятно. Ну что же, придется отменить романтический вечер в кино ради тайных шалостей с тобой. Скукота. Но что поделать. Ладно. Когда, значит, вечер страсти?

— Я позвоню тебе, хорошо?

Странно, как быстро ко всему привыкаешь - даже не замечаешь, как что-то входит в привычку. Первый вечер у Дэвида был ужасно странным, но прошло несколько недель – и бывать у него стало естественно. Я приходила к нему в пятницу вечером, когда Джимми с Энн Мари смотрели какой-нибудь фильм по видео; в первый раз я сказала, что иду к Никки, а потом это подразумевалось. Никто не спрашивал, где я была.

Мне вспоминаются подробности именно этих первых недель с Дэвидом. В его комнате был желтоватый свет; окна выходили на запад и последние лучи солнца пробивались сквозь немытые стекла. Странно, кругом была такая грязь, но меня это вовсе не волновало. Мы лежали в постели, говорили или молчали, и я смотрела, как светятся пылинки в солнечном луче, глядела на скомканные носки в углу комнаты, и просто наблюдала, как цвета переходят один в другой. Дома я бы так не смогла - тут же принялась бы наводить чистоту, - но здесь я отдыхала. Пила чай из грязных кружек, ела из тарелки с трещинами, и все совершенно безропотно.

Мы почти не выходили из комнаты. Хотелось просто быть рядом, прикасаться, чувствовать его близость, его запах. Я потом пахла им, не мылась, когда приходила домой, утром просыпалась в постели и ощущала его запах. Когда мы были вместе, мне было спокойно. Когда мы любили друг друга, мне казалось, что я на другой планете. Просто… не объяснить.

В его комнате мы почти не разговаривали – казалось, что слова не нужны, довольно того, что мы вместе, - но пару раз в неделю мы вместе обедали, и тогда болтали без умолку; я в жизни ни с кем не обсуждала и половины того, о чем говорила с Дэвидом. После одной из наших встреч, когда я вернулась на работу, Никки повернулась ко мне и сказала:

— Точно, это любовь.

— Ты о чем?

— Я про тебя с Дэвидом. Серьезно, посмотри на себя - ты вся светишься.

Я покачала головой и открыла папку на своем столе:

— Займись-ка ты делом.

Я хотела сказать Энн Мари, собиралась, но почему-то не могла. Когда мы были с ней вместе – посуду мыли, или смотрели телевизор, - всякий раз, когда я хотела сказать, что-то меня останавливало. Энн Мари казалась такой счастливой - в школе все было хорошо, и каждую свободную минутку она проводила с Нишей, - и мне духу не хватало ее огорчать. Я знала, что она переживает из-за бабушки, но похоже, она примирилась с утратой, и я не хотела ничего ворошить. В своей жизни я словно отвела для Дэвида некий ящичек, в который прятала его на то время, пока мы не были вместе. Я все ждала подходящего момента, и думала, что пойму, когда он придет.

Мне хотелось с кем-то посоветоваться, но знала про нас только Никки, а она не понимала, в чем трудность.

— И почему нельзя просто сказать?

— Не знаю. Боюсь ее расстроить.

— В наше время этим вряд ли кого удивишь. И вы с Джимми давно уже вместе не живете …

— Четыре месяца, Никки. Не так уж и давно.

— Но все равно - он сам ушел, так? В этот свой Центр.

— Да, наверно.

— Значит, у тебя есть право подумать о себе. Послушай, Энн Мари уже взрослая, и она умница. Может, даже обрадуется, что ты кого-то себе нашла.

Я ничего не ответила. Трудность в том, что у Никки нет детей, и ей не понять, на самом-то деле. Я знала, что поступаю неправильно, даже глупо, что будет гораздо хуже, если она сама все узнает, но ничего не могла поделать. Я вовсе не представляла, как она себя поведет, но мне было невыносимо сознавать, что я могу увидеть осуждение, или даже презрение в ее глазах.

Но и с ним я расстаться не могла. Я не знала, что это было - любовь или страсть, или дружба, - что я к нему испытывала, но когда мы были вместе, я ощущала такой покой, которого нигде больше не находила, и все было окрашено этим чувством.

Но долго длиться так не могло.

— Лиз, ну почему ты все время уходишь? Когда, наконец, ты останешься на ночь?

— Не знаю. Я думала, ты рад, что один поспишь в постели. Она не очень-то двуспальная.

— Через неделю можем перебраться к Сюзи и Фрэзеру – их не будет на выходных. А кровать у них широченная. Я даже простыни готов перестелить.

— Спасибо. И чем я это заслужила?

— Значит, согласна?

— Посмотрим.

— Джимми один-то раз переночует, присмотрит за Энн Мари.

— Конечно, он против не будет.

Он нахмурился и почесал затылок. Я надела блузку.

— Лиз, он ведь знает… или нет?

— Пока нет.

— Но Энн Мари-то знает?

Я помотала головой.

— Лиз…

— Я расскажу. Просто… момента не было подходящего.

Он перевернулся на другой бок, лицом к стене.

— Ну, сообщи мне, когда он случится.

— Дэвид, зачем ты так? Это же все непросто.

— А мне тоже непросто. Ты об этом подумала?

— О чем?

— Мы же вместе почти ничего не делаем.

— А мне казалось, очень даже делаем.

— Я для тебя просто игрушка. Ладно, пора уже привыкнуть. Женщинам только тело подавай.

— Именно.

Он сел на кровати и обнял меня.

— Лиз, ты мне нравишься, правда, ты очень мне нравишься. Я думаю, нам было бы хорошо вместе, но мне капельку осточертело быть с тобой лишь наполовину. Я хочу, чтобы мы вместе куда-то ходили, и чтобы ты не озиралась, не боялась, что нас кто-то увидит. Хочу гулять с тобой по улице в обнимку, ходить с тобой в кино. Я хочу, чтобы ты оставалась на ночь. Слушай, я даже хочу познакомиться с Энн Мари – она твоя дочь, значит, часть тебя.

Я не знала, что ответить. Наверно, я и правда не пыталась представить, каково ему - просто думала, что его все устраивает.

— Извини, я с ней поговорю.

— На этой неделе?

— Хорошо.

— Лиз, я знаю, что это непросто, но я так дальше не могу, и если ты ей не скажешь, нам будет лучше расстаться, пока все не зашло слишком далеко, хорошо?

Мы поцеловались, он провел рукой по моим волосам, и все было так же, как и всегда - он остался в темной комнате, а я вышла в тусклый свет подъезда. Но что-то было не то – в том, как он отвернулся, когда я ушла. Едва уловимо – наверно, он и сам не сознавал - но он себя выдал. Я поняла: он готовится к тому, что я не скажу, и ему придется со мной расстаться. Разумеется, этого еще не случилось, но я понимала, что он на это способен: если мы разойдемся, он пойдет напьется, несколько вечеров проваляется в постели, глядя, как наступают сумерки, под музыку «Beta Band»; а потом однажды увидит девочку - в библиотеке или в кафе, или в «Исландии» среди покупателей, - и все. Конец. И я понимала, что мне надо решить: не будет ли мне пережить это проще, чем тот взгляд, который я увижу в глазах Энн Мари, когда она обо всем узнает.

Но решать мне так и не пришлось.

Так странно бывает оглянуться на свою жизнь и попытаться увидеть ее будто со стороны – как смотрит, может, Бог с высоты небес. Когда я была маленькой, я всегда представляла, как Бог смотрит на меня с неба и видит, что я делаю: вот, сейчас ем печенье, сейчас учусь прыгать, не наступая на резиночку. Когда ты ребенок, и это и есть твоя жизнь - цепочка мгновений. А потом, когда вырастаешь, что-то меняется, это «сейчас» расширяется.

Помню, как Энн Мари в детстве меня спрашивала: «Этот день у нас –сегодня?» А я отвечала: «У нас все время сегодня». Вот Джимми – он в этом весь, меня это просто изводит: как можно не помнить, что мы куда-то идем, или что надо платить налог на машину? Я полная ему противоположность, никогда не живу сегодня, у меня всегда завтра. Каждый вечер я гляжу на календарь и соображаю, что нужно приготовить назавтра или на всю неделю. Надо вещи погладить, или продуктов купить, или вынуть что-то из морозилки, чтобы приготовить на обед?

Когда я выросла, я перестала жить от одного мгновения к другому, не до того – постоянно стремишься куда-то. Жаль, не увидишь свою жизнь как на карте, не посмотришь с небес - будто космонавт, который смотрит на речку, и видит сразу исток, и среднее течение, и устье, где река впадает в море. Если бы я могла посмотреть вот так, со стороны, наверно, то, что случилось, показалось бы неизбежным, - хотя тогда я была потрясена, понять не могла, как это случилось.

Ведь я обо всем думала: проверяла, достаточно ли макарон, какой срок годности на упаковке йогурта и можно ли им завтракать всю неделю, отмечала в календаре, когда надо вернуть книжки в библиотеку.

И что же, я сделала это сознательно? Нарочно все устроила? Нет, я ничего не замышляла, не делала дырок в резинке и не говорила ему, что опасности нет, когда опасность была. На самом деле, мне это и в голову не пришло бы. Но с другой стороны – при чем тут голова?

 

ЭНН МАРИ

Мистер Хендерсон повел нас вверх по лестнице к желтой двери. Народ столпился в узком коридоре. Я нарочно всех пропустила вперед. Надеялась, что лам там не будет, или, по крайней мере, что меня не узнают. И думала: только бы не сказали ничего перед классом про моего папу. Когда мистер Хендерсон объявил, что мы посетим буддийский Центр, что это входит в программу по религиоведению, я чуть не умерла. Даже подумала, не притвориться ли больной, но мама ни за что не позволит прогулять школу, если у тебя температура не под сорок, и ты не покрылся пятнами величиной с десять пенсов. Я представляла, как мы зайдем, а там напротив Будды - мой папа в позе лотоса. Хотя, конечно, во вторник с утра его точно не будет - у него работа, и мне вряд ли что-то грозит.

И все-таки, когда мы ввалились в комнату, где рядами стояли стулья, мне очень хотелось стать невидимкой. Будь Ниша рядом, мне было бы легче, но по религиоведению она в другой группе. Мистер Хендерсон начал рассказывать про Центр – когда он был открыт, для чего, и так далее. Рядом с ним стоял ринпоче Сэмми.

— Лама покажет нам комнату для медитаций и проведет сеанс медитации. Что это такое, мы с вами уже проходили. У кого-нибудь есть вопросы? — Он посмотрел на Кевина. — Только осмысленные. Сейчас можно спрашивать.

Энджела подняла руку:

— А вы медитируете все время?

— Нет, не все время. Так же, как и вы, мы едим, спим, смотрим телевизор.

— A y вас есть канал «Sky»? — спросил Кевин.

— Я же сказал, вопросы осмысленные, — повторил мистер Хендерсон. — Кто-нибудь еще?

— А когда вы приехали из Тибета? — спросил Питер.

— Не из Тибета, — ответил лама, — мы приехали из Индии.

— Сэр, а вы нам говорили, что ламы из Тибета.

— Мы родились в Тибете, но еще в детстве нам пришлось покинуть родину. Вернуться домой нам так и не довелось. Китайцы, когда захватили власть, начали закрывать монастыри, и многие бежали в Индию. Там мы и получили образование и стали монахами.

— Халиль, ты что ль оттуда? — спросил Кевин.

— Ты что, тупой? Он из Пакистана.

— Вы чего, — сказал Халиль. — Я из Гована .

— Ребята, давайте не будем. Похоже, Кевин, из моего курса ты мало что усвоил. Придется потолковать с твоими родителями насчет дополнительных занятий. — Мистер Хендерсон повернулся к нам. — Что же, давайте пройдем в комнату для медитаций.

Пока все по очереди заходили в дверь, я держалась позади - все думала про лам: оказывается, им пришлось покинуть родину, бежать в Индию, и там они выучились, стали монахами, потом приехали сюда. А домой им не попасть. И я подумала: интересно, какая жизнь у них там, в Тибете?

В комнате для медитаций возле статуи Будды на помосте, скрестив ноги, сидел лама.

— Садитесь поближе, возьмите подушки.

Вслед за ребятами я направилась к горе подушек. Кевин опередил меня на шаг, наклонился и возгласил:

— Смотрите-ка, спальник! Чур это мне.

Он взял папин спальник и поволок его на середину комнаты, но мистер Хендерсон увидел и отобрал мешок.

— Кевин, возьми две подушки. Мы не спать пришли, а медитировать.

Я почувствовала, что заливаюсь краской. Не знала, куда деваться. Пусть никому не могло быть известно, что это папин спальник, все равно – я была совершенно убита. Я подобрала пару пенок и обернулась.

И тут увидела: на противоположной стене было огромное изображение Будды в позе лотоса, на лице обычная едва заметная улыбка. Фон насыщенных зеленых и красных цветов, а одеяние у Будды оранжевое. Некоторые детали были только прорисованы, не все прокрашено, но смотрелось потрясающе. Я стояла, смотрела, и сзади ко мне подошел мистер Хендерсон.

— Впечатляет, правда?

— С ума сойти.

— Этого не было, когда я приводил ребят в прошлый раз. И, правда, как-то светлей стало в комнате.

* * *

В тот день мы с Нишей отправились после занятий в библиотеку. Нам по географии дали задание: выбрать какую-нибудь страну, все узнать про нее, изучить, написать отчет и вклеить картинки. А у меня и папа живет у лам, и тибетские песни будут на нашем диске, так что, наверно, я не могла не выбрать Тибет. У Ниши никакой географии нет, у ее класса в этом семестре история, но она обещала помочь, поискать что-нибудь в интернете. Однако, когда мы пришли в библиотеку, оказалось, что народу там битком и все компьютеры заняты.

— Сейчас, увы, ничего нет, — сказала женщина за столом, перебирая листочки с расписанием. — Есть окно в пятницу с десяти до одиннадцати, в понедельник в три часа, во вторник в двенадцать или в два тридцать.

— У нас уроки в это время.

— А если в субботу на следующей неделе в десять тридцать утра?

— Подойдет. Спасибо. Не подскажете, где у вас атласы?

— Секция справочной литературы. Второй этаж.

Наверху стояли большие столы для читателей. В зале почти никого не было, только один пожилой дядька сидел с кучей книжек, и миниатюрная женщина заполняла формуляр. Мы с Нишей направились к полке с атласами.

— В субботу через неделю – ну вообще.

— Спрошу у Гарприта, вдруг пустит нас за компьютер - только ты его знаешь.

— Ничего. Мне все равно нужно карты посмотреть.

— А мама за компьютер не пустит?

— Там интернета нет. Мама говорит, что надо бы купить модем, но пока не собралась.

Дядька за столом кашлянул и выразительно посмотрел на нас. Ниша, повернувшись ко мне, скосила глаза и скорчила рожицу, потом села подальше от него и принялась за домашнюю работу по математике. Я вытащила атлас, положила его на стол и просмотрела список стран на первых страницах.

— Ниша, — шепнула я, — тут нет Тибета.

Она просмотрела список.

— Тувалу — это что за дыра?

— Понятия не имею. Звучит как средство для чистки туалета. Смотри, тут Ватикан даже есть.

— А это государство?

— А Тибет, очевидно, нет.

— Энн Мари, точно. Такой страны нет.

— Как это нет, ламы оттуда приехали.

— Ты смотрела там, где Китай?

Я вспомнила, как ламы рассказывали, что их страну захватили китайцы.

Ниша заглянула в конец атласа.

— А, вот он, в указателе. «Тибет — см. Сицзан, Китай».

Меня это потрясло. Почему-то я думала, что китайцев там быть не должно. На прошлой неделе Далай Лама по телевизору с кем-то беседовал, говорил, что Великобритания оказывает давление, чтобы Китай дал свободу Тибету. Но в атласе было сказано: «Китай» - черным по белому.

На первых страницах сообщалась информация по странам, и там же, в статье про Китай, было написано про Сицзан. Миссис Макбрайд перечислила нам по пунктам, что нужно выяснить, и я записала, что площадь составляет 1 228 400 квадратных километров, а население — 2 280 000 человек. Столица — Лхаса. Статус — автономный район. Наверно, не очень автономный, раз им запрещено исповедовать свою религию.

— Ниша, — шепнула я. — Здесь только китайский флаг — можно подумать, у них своего флага нет.

— Или языка.

— У них там тибетский.

— Если верить атласу, то нет. Ладно, — сказала она, обращаясь опять к учебнику математики, — наверняка и Шотландии тут нет.

И, правда, Шотландии не было – по крайней мере, как самостоятельного государства; только в составе Соединенного Королевства («столица — Лондон; статус — монархия»). И флага у нас нет. И национальных языков.

В атласе были разные карты: климатические, физические, плотности населения. Больше всего мне понравились карты с очертаниями гор и лесов – пятнами коричневых и зеленых оттенков. Я раньше думала, что Шотландия – горная страна, но на карте она была почти вся зеленая; и так же выглядела Индия, чуть ниже Тибета. Пожилой дядька уже собрался и ушел, и я легонько толкнула Нишу локтем.

— Ниша, у тебя в Индии остались родственники?

— Двоюродные братья, сестры, тети и дяди. Правда, мы не виделись уже несколько лет.

— А в какой части Индии?

— Где-то здесь, в Пенджабе. — Она указала на область на северо-западе у границы с Пакистаном. — Наверно, масштаб очень маленький - Индия гораздо больше Шотландии.

— Миссис Макбрайд говорила, что большинство карт не отражают настоящих пропорций. Европа кажется больше, а Африка и Индия меньше.

— Надо же.

На столе лежал калькулятор Ниши. Я заглянула в информацию по странам и кое-что посчитала. Сначала подумала, что ошиблась, пересчитала, но получила тот же результат. Тибет, как оказалось, почти в шестнадцать раз больше Шотландии, но населения там почти в два раза меньше. Я представила себе высокие, заснеженные горные хребты, в которых песни лам отзываются эхом.

 

ДЖИММИ

Я открыл дверь и увидел Лиз; она стояла перед зеркалом и укладывала волосы гелем. На ней была короткая красная юбка и джинсовая куртка. Я даже онемел: выглядела она бесподобно.

Она обернулась:

— А, привет.

— Привет.

Я не мог смотреть ей в глаза — она, должно быть, поняла, что во мне творится. Жаль, что нельзя просто взять и отключить это дело — не навсегда, просто на время, пока не разберусь с самим собой. Но так не бывает. Когда я только начал воздерживаться, меня это особо не беспокоило — я чувствовал, что все под контролем, что могу об этом не думать. Но потом стало накатывать все чаще. А в последнее время Лиз выходит из дому вся разодетая, на вечеринки, что ли, или еще куда, и я понимаю, что дело туго. Во всех смыслах.

Лиз приоткрыла дверь в гостиную.

— Энн Мари, я ушла.

— Пока, мам.

— Джимми, я буду не очень поздно.

— Это как пожелаешь.

Энн Мари с пультом в руках разлеглась на диване.

— Привет, доча. Я слышал, вы на этой неделе приходили в Центр.

— Ага, пап. Нас по религиоведению водили на экскурсию. — Она поднялась с дивана и принялась рыться в куче кассет. — Пап, я видела твою роспись на стене.

— И как?

— По-моему, просто здорово.

— Она еще не готова.

— Я поняла. Все равно здорово, правда. — Она вынула кассету из коробки. — Ты, пап, настоящий художник.

— Я просто перерисовал картинку из книжки. Мне кажется, так повеселее будет. В Тибете у них кругом росписи — яркие цвета, узоры и все такое.

Энн Мари села рядом со мной.

— Пап, я не нашла ни одного приличного фильма и подумала: может, вот что посмотрим? Это передача про Мадонну.

— Ты никак Мадонной увлеклась? Ладно, ставь. Но при одном условии: потом смотрим что-нибудь про панк-рок.

Она недовольно поморщилась.

— Ладно. А что, в те годы было видео?

Эту передачу я пропустил и теперь смотрел даже с интересом. Там шла речь о карьере Мадонны: как все началось, и как она потом менялась. Такая музыка, если честно, не совсем по мне, но Энн Мари просто прилипла к экрану. Ловила каждое слово, каждое движение. До чего все-таки странно, что она увлеклась Мадонной, — девчонки в ее возрасте слушают каких-нибудь мальчиков. Мадонна выглядит потрясающе, а постарше меня будет.

— В твоем возрасте я слушал только современную музыку. Песни двухлетней давности — и даже двухнедельной — уже считал старьем.

— Но Мадонна не такая, как все. Она все время разная, постоянно меняет имидж, музыку, все делает по-новому. И вообще на свой возраст не выглядит. Кстати, она опять ждет ребенка.

— Да ну?

— Пап, об этом писали в газетах, и по телевизору рассказывали, и вообще — ты будто в Тибете живешь.

— Почти что в Тибете — в Центре нет ни телевизора, ни радио, а газеты читать мне просто надоело.

— Папа, тебе надо чаще бывать на людях.

— Нет, вы ее только послушайте. Кстати, ты мне напомнила: я как раз хотел у тебя спросить, какие у тебя планы на завтра. Я еду в Эдинбург - может, составишь мне компанию? Хочешь, сходим в замок?

— Я собиралась к Нише.

— И ее можем взять. Мне надо к Барбаре, но это всего на десять минут, и у нас останется еще целый день, так что сходим куда-нибудь.

— К Барбаре?

— Ну да, помнишь, я у нее делал ремонт в прошлом году.

— Помню.

— Она позвонила и попросила отремонтировать кабинет — вот хочу посмотреть, что там надо делать, и возьму у нее ключи.

— А зачем она дает тебе ключи?

— Чтобы я мог попасть в дом. Она уезжает в отпуск и хочет, чтобы я покрасил стены, пока ее не будет.

— А. — Энн Мари вынула кассету из видеомагнитофона и вставила назад в коробку. Потом посмотрела на меня: — Пап, между тобой и Барбарой что-то есть?

— Между мной и… Энн Мари, ты шутишь?

— Нет, просто спрашиваю.

— Разумеется, ничего между нами нет. Я просто делаю у нее ремонт.

Меня будто оглушили. Вот моя дочка тут сидит и как бы между прочим спрашивает, не завел ли я роман на стороне. Ни капли не сомневаюсь, что Лиз такого не говорила. Не способна она на такое – и потом, она знает, что это неправда. Может, при Энн Мари такое кто-то говорил? Триша? Или эта Никки?

Я встал с дивана, сел на пол рядом с Энн Мари и обнял ее рукой.

— Энн Мари, клянусь, что между мной и Барбарой, между мной и кем бы то ни было ничего нет. Мы с мамой расстались, но у меня нет никого — мы так тебе и сказали.

— Я знаю, пап.

— Ну подумай, разве стал бы я звать тебя и Нишу в Эдинбург, если бы у меня был с ней роман.

— Но Шарлин сказала…

— Шарлин? Ты с ней все это обсуждала?

— Нет, пап. Но в прошлом году, когда ее папа захотел познакомить их со своей новой подружкой, он сказал Шарлин и ее младшему брату, что они просто друзья, и она гуляла с ними в парке и покупала им мороженое, а потом пошла домой, как ни в чем не бывало. А потом они узнали, что он с ней живет уже несколько месяцев.

Я не знал, что сказать. В горле стоял ком. Хотелось разреветься. И не из-за себя или Энн Мари. А из-за Шарлин, ее брата, их папы и мамы и этой девушки – бедные, сидели в парке, ели мороженое. Почему-то мне стало их так жалко.

Выдался такой день, который в Эдинбурге обычное дело, а в Глазго большая редкость: ярко-синее небо, белые пушистые облака и порывистый ветер. Мне по душе такие дни — вот когда понимаешь, что живешь. Я ехал по дороге, и мне было хорошо — может, еще оттого, что девчонки сидели рядом со мной. Я даже не очень обращал внимание на шум, который они называли музыкой. Всю дорогу они ставили кассеты и слушали какую-то танцевальную муть. Один и тот же ритм долбил по мозгам снова и снова. Когда кассета закончилась, я сказал:

— Беру назад все, что говорил про Мадонну. Вам это правда нравится?

— Мистер Маккенна, мы это просто изучаем.

— Как это?

— Для записи, пап. Ниша берет кассеты у Гарприта — мы пока слушаем все подряд, вдруг почерпнем новые идеи.

— С таким же успехом можно слушать стиральную машинку.

Ниша рассмеялась:

— Отличная мысль, мистер Маккенна, — можно закольцевать стук центрифуги.

— И как успехи? Диск, наверное, почти готов?

— Основная дорожка записана, но еще работать и работать.

— Потому что Ниша все время говорит: «Не годится, давай переделаем».

— Это я говорю «давай переделаем»?

Они захихикали, как заговорщицы.

— Жду не дождусь, когда ваш диск можно будет послушать. Ну, вот мы и приехали, на этой улице живет Барбара — повезет, если найдется местечко для парковки. А может, встану просто перед этой машиной, я-то всего на минутку. Зайдете со мной?

— Нет, пап, мы в машине подождем.

Я позвонил в дверь и понял, что лицо у меня горит. Я знал, что между нами с Барбарой ничего нет, но, после того что сказала Энн Мари, уже ни в чем не был уверен.

— Здравствуй, Джимми. — Она обняла меня и поцеловала в щеку. Слава Богу, что девочки со мной не пошли.

— Привет. Барбара, я ненадолго: в машине ждет Энн Мари с подружкой.

— Что же ты не позвал их с собой? Я очень хотела бы с ними познакомиться.

— Парковаться было негде, загородил кому-то выезд.

— Ну, в другой раз. Вот запасные ключи: медный от двери в подъезде, эти два от квартиры. Я завтра уезжаю, вернусь через две недели. Тебе надо посмотреть еще раз комнату?

— Пожалуй. Уже не помню, каких она размеров.

Она провела меня в маленькую квадратную комнату, гораздо меньше остальных, в дальнем конце квартиры. Никакой мебели там не было.

— Я все вынесла, чтобы вы могли тут развернуться. Вам нетрудно будет снять занавески?

— Конечно, мы снимем. В какой цвет думаешь красить?

— В белый — может, чуть бежеватый, только не темный. Что-нибудь чистое и светлое. Чтобы не отвлекаться во время работы.

— Хорошо. Это дело нехитрое. Извини, мне пора.

— Я тебя провожу — поздороваюсь с девочками.

— Привет. Ты, наверное, Энн Мари — я так много о тебе слышала.

— Привет.

— А ты…

— Это Ниша.

— Здравствуй, Ниша. Куда вы сегодня собрались?

Я посмотрел на девочек:

— Еще не решили. Может, пойдем в замок. Или просто побродим по городу.

— Не хотите подняться на Трон Артура ? И погода подходящая.

— Никогда там не был.

— Не пожалеете. Вид оттуда чудесный.

— Спасибо. Хорошо тебе отдохнуть.

— Постараюсь. Пока, девочки, рада была познакомиться.

Я лежал на спине, закрыв глаза, слушал болтовню и смех девочек, и солнце светило мне в лицо. Я был счастлив. Просто счастлив. Давно уже не чувствовал себя таким счастливым. Хорошо-то как, просто лежать на солнышке. И вдруг у меня живот свело от страха — будто на американских горках, когда ты подвисаешь и падаешь, и внутренности словно тянут из тебя. Я открыл глаза, кругом все по-прежнему: солнце, крыши Эдинбурга внизу, холмы, Энн Мари и Ниша сидят на траве в полуметре от меня.

Тревога почти улетучилась, и я сделал глубокий вдох, чтобы совсем успокоиться. Я посмотрел в небо — бездонное, бескрайнее, и облака так близко, что можно коснуться рукой. Когда Энн Мари было шесть лет, я выкрасил потолок в ее комнате в голубой цвет и нарисовал на нем облака.

— Эй, пап, ты спишь?

— Нет, просто отдыхаю. Ну что, бежим вниз наперегонки?

— Безнадега, пап - Ниша быстрее всех, она чемпионка школы в беге на четыреста метров.

— Правда, Ниша?

— Ага.

— Ну ты даешь — и поешь, и бегаешь.

— И еще крутит колесо. Смотри, — сказала Энн Мари и сама крутанулась - довольно хорошо, только приземлилась чуток неуверенно, - и отошла в сторонку, уступив место Нише. Ниша сделала колесо четко и быстро, а потом еще раз и еще: ее силуэт закружился на фоне голубого неба. Я захлопал.

— Все, хватит, я устал смотреть, что вы тут вытворяете. Пора по мороженому.

Той ночью я лежал в спальнике, смотрел, как свет фар из-под занавесок движется по плинтусу, и эта картина возникала у меня в памяти снова и снова: голубое небо, белые облака и две девочки крутят колесо.

 

ЛИЗ

От жары можно расплавиться. Душно, влажно, к тебе все липнет. И куда ни повернешь – подъем. Странно, что я раньше эти пригорки не замечала; впрочем, они тут ни при чем, просто я чувствую себя толстой неповоротливой коровой.

Вверх по ступенькам на Бьюкенен стрит - эскалатор, конечно, не работает, и тебя вот-вот снесут. Толкотня, все летят куда-то, и мне хочется кричать: «Осторожней, не надо, не толкайте меня – разве не видно, что я в положении?» Но, разумеется, не видно. Никто не разглядит, еще ничего не заметно. Но почему тогда мне кажется, что я толстая? Даже шаги стали тяжелей, хожу я медленней. И в горле комок – меня не мутит, токсикоза у меня не было даже с Энн Мари, просто ощущение такое, будто у меня во рту что-то, и я не могу это проглотить.

В понедельник ходила к врачу. Эта женщина, доктор Харрисон, была у нас, когда умерла мама.

— Когда закончились последние месячные?

— Десятого апреля.

— Тест на беременность делали?

— Да, на прошлой неделе.

— И результат явно положительный.

— Так точно.

Она принялась что-то печатать на компьютере.

— Хорошо, запишу вас на ультразвук - это в больнице. А дальше посмотрим. Будете наблюдаться у нас и в больнице, здесь вашим врачом буду я.

— А повторный тест вы делать не будете?

— В этом нет необходимости. Аптечные теперь довольно точные. И скоро у вас ультразвук. У вас уже есть дети, Лиз, верно?

— Дочь. Ей в августе будет тринадцать.

Она начала перебирать листы в папке – на столе у нее лежала моя медицинская карта.

— Я смотрю, у вас было два выкидыша.

— Да, шесть лет назад мы пытались завести еще одного ребенка. А после второго выкидыша мы просто… — Я осеклась.

— А причину выясняли?

— Нет. Нам сказали, что такое случается, подождите, мол, пару месяцев и попытайтесь еще раз.

— А с первым ребенком, когда вы были беременны, проблем не было?

— Небольшое кровотечение, но без последствий.

— Что же, наверно, вам просто не повезло, но ультразвук я назначу пораньше, хорошо? — Ее пальцы опять застучали по клавишам. — В эту среду в одиннадцать утра, в Больнице Королевы-матери.

— Спасибо. Вы записали меня прямо через компьютер?

— Да, система отличная, когда все работает. Давайте, мы еще давление вам померим. — Она наложила манжетку мне на руку и начала подкачивать воздух. — А в среду у мужа получится с вами пойти?

— Даже не знаю.

Должно быть, вид у меня был озадаченный - она улыбнулась и сказала:

— Значит, папа еще не знает? Вот удивится, наверное.

— Да, это точно.

На ступеньках у «Бьюкенен Гэлериз» толпился народ, хотя на улице дышать нечем. Не понимаю, откуда такие полчища. Да, конечно, сезон распродаж, но можно было бы в другой день пройтись по магазинам. Я бы ни за что не выбралась, если бы не пришлось искать подарок для Триши. Накануне она родила, на две недели раньше срока. Девочка. Три кило четыреста. Роузин.

Протолкнувшись через толпу, я зашла в «Джон Льюис» - там никого почти не было, и работал кондиционер - дышалось чуть легче. Потом я зашла в кафе, взяла чай с булочкой, и, усевшись за столик, достала два свертка. Один – подарок для новорожденной Роузин: маленькая распашонка, самая розовая и кружевная из всего, что нашлось. Ужас, по-моему, но Триша будет счастлива.

И другой сверток. Два маленьких комбинезончика — «боди». Один кремовый с кроликом спереди, второй с мелким рисунком из лошадей-качалок и кубиков. Цвет нейтральный, подойдет и мальчику, и девочке. А мальчик будет или девочка? Вчера на ультразвуке я видела крошечное пятно на мониторе; срок всего только шесть недель, но силуэт уже отчетливый – сжался, будто кулачок. Мерцание точки – биенье сердца. Будто звезда в далекой галактике.

Шесть недель. Но врачи считают от последних месячных, значит не шесть, а всего четыре. Срок 15 января. Зимний ребенок. Куплю стеганый костюмчик - они такие теплые, уютные. Для малышей теперь чудесную шьют одежду, столько ярких цветов - когда Энн Мари была маленькой, такого не было. И коляски делают удобные: взял автокресло, закрепил на раму с колесами, и покатил – просто и легко.

Я огляделась. Зал огромный, а народу в этом кафе немного – наверно, здесь дороговато. Стены темно-желтые, на них кругом цветные пятна картин. Я доела булочку, но чувство голода не ушло. Вот оно, начинается. Так же и в прошлый раз – странно, до чего хорошо все это помнишь. Либо еда в тебя не лезет, тебе жарко и противно, либо с голода умираешь. И как скрутит – не просто хочется кушать, так что можно и потерпеть, пока домой придешь и что-нибудь приготовишь; нет, тебя ножом будто режут - съесть что-нибудь надо немедленно. Я встала и направилась к стойке за добавкой.

Должно быть, я долго сидела в кафе – вернувшись домой, я обнаружила, что уже половина седьмого. Энн Мари говорила по телефону и, когда я вошла, почти меня не заметила. Я отправилась на кухню, вытерла посуду, которую она помыла, вынула белье из стиральной машины. Через пару минут она заглянула на кухню.

— Прости, Энн Мари, на часы не смотрела. Я собиралась вернуться гораздо раньше. Надо ускориться, нас ждут к семи. Ты поела что-нибудь?

— Да, мам, не волнуйся. А что ты купила?

— Распашонку.

— Можно глянуть? — Прежде, чем я открыла рот, она залезла в пакет, вытащила сверток, скривилась и сунула его обратно. — Мрак.

— Тете Трише понравится.

Кровать Триши утопала в розовом. К спинке были привязаны розовые шарики, на одеяле валялись клочки розовой оберточной бумаги и одежда для малышей, а тумбочка была завалена розовыми открытками. Джон и трое их ребят стояли возле Триши, которая, сидя в кровати, сияла, улыбаясь до ушей. А рядом с ней в колыбели, больше похожей на контейнер из пластмассы, лежала новорожденная.

— Триша, поздравляю. — Я поцеловала ее в щеку. — Джон… – мы обнялись. Я положила подарок на кровать, и Триша его развернула.

— Спасибо, Лиз. Какая прелесть! Джон, правда, прелесть? — Она повернулась ко мне: — Между прочим, вы с Джимми разминулись – он ушел минут пять назад.

Я не ответила, только кивнула в сторону колыбели.

— Можно глянуть? Она спит?

— Да, вот так все время - спит, когда у нее гости.

Я заглянула в кроватку. Из-под пеленок виднелось помятое розовое личико.

— Какое мы чудо, правда? - Я прикоснулась пальцем к ее щечке – такая нежная. Энн Мари стояла рядом, во все глаза глядя на девочку. Я взяла ее под руку.

— Ну что, Триш, как ты себя чувствуешь?

— И не спрашивай. Но все же потом забываешь. – Она приподнялась и заглянула в люльку. — Вы посмотрите только – ну папина копия, правда?

— Можно я в гости к Нише? — спросила Энн Мари, когда мы сели в машину.

— Энн Мари, поздновато. Уже половина девятого.

— Мам, но завтра в школу не надо.

— Доча, я просто не хочу, чтобы ты ночью одна возвращалась.

— Мам, сейчас почти до одиннадцати светло. И оттуда автобус идет прямо до Мэрихилл-Роуд.

— Да, но к остановке надо переулками добираться.

— Ну, мам.

— Энн Мари, я понимаю, что ты уже не ребенок, но я не хочу, чтобы ты ночью одна шаталась по городу. Это небезопасно.

— Я не буду нигде шататься – только к Нише зайду, мы же готовим диск, у меня появилась одна идея. Мам, у нас времени в обрез, крайний срок в ближайшую среду. Ну, пожалуйста, мам.

— Если ты хочешь пойти к Нише вечером, договорись либо со мной, либо с папой, чтобы кто-то тебя забрал. А нельзя просто позвонить ей и рассказать?

— По телефону – это не то.

— Послушай, как-нибудь в другой раз я отпущу тебя к Нише и потом за тобой заеду, честное слово. Просто сегодня я очень устала, а завтра мне на работу.

Энн Мари пожала плечами и отвернулась. Она и правда взрослеет. Еще немного, и я ей совсем не буду нужна.

На улице была душно, а в подъезде – прохлада и воздух. Я дотронулась до кафельной стены, и мне стало прохладнее, чуть легче. Я стала подниматься по лестнице и на какой-то миг ощутила, как горло перехватило от страха. Всю ночь – было жарко и душно, - я вертелась в постели, представляла, как скажу про ребенка. Перебрала все возможные сцены, слова. Ты станешь папой. Я беременна. Я на неделе была у врача, и у меня для тебя новость. Или пошутить? «Знаешь, одна апрельская шутка обернется январским сюрпризом».

И я каждый раз представляла, что он обнимает меня, говорит: все будет хорошо. От счастья себя не помнит, просто летает, ждет – не дождется. Пусть это слишком рано, как-то вдруг, но все наладится. Такое постоянно случается, и нет худа без добра. Дети людей сближают. Мы с Джимми никогда не были так близки, как в первые дни после рождения Энн Мари. Он просто с ума сошел. До сих пор помню, как мы, вернувшись из роддома, сидели и смотрели на нее, будто на сокровище какое-то.

Но тут, в подъезде, остановившись на площадке второго этажа, я первый раз ощутила, как сердце сжалось от страха. Я сделала глубокий вдох и отправилась дальше, вверх по лестнице.

— Привет. — Он обнял меня, и мы поцеловались. Что-то внутри шевельнулось. — Идем ко мне. У Джули пир горой для всех ее приятелей. Кастрюль пятьдесят на плите – там просто субтропики Амазонки.

Мы сели на кровать.

— Хочешь вина?

— Нет, в меня не полезет. Я, по правде говоря, немного запарилась.

— Может, воды? У меня в холодильнике есть какая-то минеральная.

— Давай.

Через минуту он вернулся со стаканом воды и бокалом красного вина, устроился рядом.

— Ну что, тихо дома посидим? Или пойдем гудеть по клубам?

— Дэвид, можно кое о чем с тобой поговорить?

— Конечно.

Я глубоко вдохнула. Нет смысла долго думать или откладывать на потом.

— Дэвид, я беременна.

Я пристально посмотрела ему в глаза, но ничего не поняла: взгляд был ясный и честный, почти прозрачный. Он отпил вино, проглотил.

— Ну, такого я не ожидал. – Он провел пальцем по моей ладони. — И что ты думаешь?

— То есть?

— То есть, ты этому рада?

— Дэвид, едва ли все так, как я себе представляла, но да, разумеется, я этому рада. Я всегда хотела еще ребенка, только не думала, что случится это вот так.

— И я не думал – то есть, что вот так скоро.

Он смотрел в пол и все водил пальцем по моей руке, словно чертил что-то жизненно важное.

— Не знаю, что сказать.

— Неожиданно, я понимаю.

— Но как… черт, глупо так говорить, но мы же были осторожны.

— Да.

— И все-таки, на все сто не защитишься.

— Именно.

— Ошибки быть не может?

— Я делала тест.

— Ясно.

Он начал поднимать с пола вещи, расправлять футболки и складывать их горкой на кровати.

— Господи Иисусе, - проговорил он.

— А может, это девочка?

— Что? — Он смущенно взглянул на меня, но через миг на его лице появилась слабая улыбка, почти гримаса. — Прости, торможу.

— Зря так пошутила.

Он снова сел рядом.

— Да так всю жизнь, чему удивляться-то? Если подумать, вся жизнь – это один большой прикол.

— Ты о чем?

— Момент. В этом все дело. То есть, когда в жизни что-то происходит. Нам вечно кажется, что важны события, что вот они плохие или хорошие, но ничего подобного – важен момент. Если он удачный - то все прекрасно, а если нет – ужасно.

— Глубокая философия… смотри, для диссертации пригодится.

Он снова взял меня за руку.

— А то же у нас. Вот, нам вместе хорошо, чудесно – но встретиться бы нам, скажем, года через два. У меня была бы степень и работа, ты бы уже развелась… идеальный вариант. Потом еще пару лет – и ты беременна. И мы к этому готовы.

— Но сейчас ты не готов.

— А ты?

— Мне кажется, у женщин все иначе. Думаю, мы всегда готовы.

— Ладно тебе, Лиз. А как же право женщины владеть своим телом, самой решать, рожать или нет?

— Ну, очевидно, своим я не очень владею, иначе мы бы с тобой вот так не сидели.

Он обхватил голову руками, отвел волосы назад.

— Боже мой, Лиз, прости. Я кретин.

Он обнял меня одной рукой и притянул к себе.

— Ладно, как ты сама-то? Нормально? Я даже не спросил, как твое самочувствие – не мутит, как переносишь?

— Я хорошо себя чувствую.

— И ты точно хочешь рожать?

— А ты думаешь, не надо?

— Это, конечно, упростило бы жизнь, но выбор за тобой. Но - как вариант.

— А у меня нет вариантов.

— Понял. Католичество?

— Не знаю… просто… не могу иначе, и все.

Он убрал руку.

— Лиз, — произнес он, глядя в пол, — я не хочу, чтобы ты решила, будто я умываю руки, но это как-то неожиданно. Мне нужно подумать. Можно, мы завтра поговорим?

— Хорошо.

— Хочешь кофе или чего-нибудь?

— Нет, пожалуй, пойду. Энн Мари у Ниши в гостях, я обещала ее забрать.

Я встала и взяла сумку.

— Дэвид…

— Что?

Я мотнула головой.

— Ничего. В общем, увидимся завтра.

— Ладно. В семь?

— Хорошо.

Он обнял меня, поцеловал. Податливые губы, мягкие, как персик.

На следующий день я отправилась на прогулку в Ботанический сад. Чтобы куда-то себя девать. Еще один душный день. Припустил мелкий дождь; я зашла в оранжерею и села на скамейку в гуще зелени, среди растений и деревьев. Под листвой на земле мелькала белка. Мимо меня, взявшись за руки, прошли парень и девушка. «Как тут красиво», — сказала она.

Не знаю, как это место можно назвать красивым. В оранжереях мне никогда не нравилось - по-моему, тут уныло и душно, а высокие растения меня пугают. Еще не люблю орхидеи – просто жутко в этих теплицах, особенно одной: я все время боюсь, что они до меня вот-вот дотянутся, сцапают за руку, утащат куда-нибудь под землю, и поминай, как звали.

И все же, раньше мы с Энн Мари часто сюда приходили. Здесь можно укрыться от дождя, спокойно посидеть с коляской, пока ребенок спит. И опять мне это предстоит. Новая жизнь.

Я услышала голоса – они приближались, но никого не было видно. Экскурсия. Громкий, чеканный голос разносился по всей галерее: «Так, знает кто-нибудь, в каком веке по земле бродили динозавры?» Чей-то тихий ответ – не разобрала слов. И вновь ее голос: «Точно!»

Наверно, дети. Долгий, занудный рассказ о том, какой был мир, когда не было ни людей, ни растений. Голос громкий, отчетливый, он словно принуждал себя слушать, от него не отключишься. У них речь такая уверенная, у этих англичан. Может, конечно, она вовсе не англичанка. Сколько раз думаешь: вот, англичанин, - а это оказывается, шотландец, который учился в частной школе.

Я встала и прошла мимо них. Экскурсовод стояла в окружении группы подростков – судя по облику, из Испании. Миниатюрная дама, ужасно неприятная, черные волосы, прямой пробор, и этот голос, отчетливый и острый, как алмазная игла. «Долговечный. Это значит, способный продолжаться… — почти запнулась - будто недоучила и сочиняла на ходу, — … вечно».

Это и значит «долговечный»? Если что-то длится долго, значит, это навсегда? А что же цветы, растения – «долговечность» значит «вечность», или всего лишь срок, отпущенный природой? А мы с Дэвидом? Мы - долговечные? Надолго ли мы вместе? Соединит ли нас новая жизнь, которая растет в моей утробе?

Я открыла дверь в его комнату, остановилась и осмотрелась.

— Да, времени ты даром не терял.

Вещи, которые валялись по комнате, куда-то исчезли. Книги и бумаги на столе были сложены аккуратными стопками, и дверь шкафа, обычно распахнутая, была закрыта.

— Боже, ты даже кровать заправил. — Я села на нее. — Ты уверен, что сам не беременный?

— Может, это у меня гормональное – сопереживание. Хочешь вина? Или воды минеральной?

— Воды, пожалуй.

На кофейный столик, который прежде лежал в углу под ворохом разного хлама, он поставил два бокала, бутылку вина и бутылку минеральной воды, и сел в кресле напротив меня.

— И что на тебя нашло? — спросила я.

— Не знаю. Ты вот мне сказала вчера, и я начал почему-то убираться. Обычно, когда я тут один остаюсь, работаю, или музыку слушаю, но вчера заняться ничем не мог. Убираться и в мыслях не было, но я вдруг понял, что занялся уборкой – а раз начал …

— Надо довести до конца.

— Вроде того. Но это все, конечно, вряд ли надолго.

Так странно было видеть его напротив. Обычно мы лежали или сидели на постели - сидеть больше было не на чем.

— Лиз, я обо всем подумал — на самом деле, только об этом обо всем и думал, - и… ну, просто не знаю, что сказать. Ты мне правда нравишься, ты это знаешь, и если бы у нас было время увидеть, как все получится… то все могло бы сложиться.

— То есть, ты хочешь сказать, что теперь не сложится.

— Нет, я не хочу этого сказать, но может, все еще сложится – еще ведь сколько, семь месяцев? За этот срок столько всего может случиться.

— А столько всего и случится.

— Ты же понимаешь, что я… о нас, о наших с тобой отношениях.

Я глотнула минералки. Холодная, из холодильника.

— Послушай, наверно, я вот что хочу сказать: я ни в чем по-прежнему не уверен, ничего не могу обещать, но руки умывать я тоже не хочу.

— И что же тогда нам делать?

— Ну, может, нам стоит обратиться к психологу.

— К психологу?

— Ну да. В любом случае, нам это поможет принять ситуацию, рассмотреть варианты.

— А ты сам как думаешь, какие у нас варианты?

— Ну, жить ли нам вместе, или жить отдельно, но обоим участвовать в воспитании…

— Не думаю, что это вариант… и в главном ты уже поучаствовал.

— Чего ты язвишь. Я же стараюсь не перекладывать ответственность.

— Прости, просто не лезут в меня эти беседы про психологов и участие в воспитании. Через семь с половиной месяцев у меня будет ребенок. У тебя могут быть варианты – а у меня нет. Я его мать.

Он поставил вино на столик, поднялся с кресла, подошел ко мне и присел на колени, глядя на меня.

— Лиз, перестань, пожалуйста. Я же стараюсь.

— Я понимаю.

Я погладила его по волосам, отвела их со лба, и он уткнулся лицом мне в колени. Мы так сидели какое-то время. Потом он головой принялся задирать мне юбку - щетина на подбородке щекотала мне кожу.

— Эй, а у тебя тут уютно.

Он взглянул на меня, потом снова уткнулся под юбку, стянул с меня трусы, его язык заскользил по волосам внутрь. Я сползла с кровати на пол, и все случилось на полу - я на спине, зад на жестком ковре, и это было почти как в первый раз, - та же ненасытная страсть, - только лучше, потому что все длилось и длилось; мой голос долетал будто эхом, откуда-то издалека, будто чей-то чужой.

Потом мы лежали на спине, на полу, бок о бок.

— Ну, по крайней мере, не надо волноваться, что будут дети.

— А у кошек такое бывает.

— Что?

— Они могут залететь еще раз… если спарятся во время течки с разными котами, то у котят будут разные папы. — Я перевернулась на бок. — У тебя есть салфетки?

— На, возьми, — он вынул из ящика полотенце и протянул мне. Я отерлась.

— Вот это минус.

— Минус чего?

— Секса без резинки.

— А, ну да. Извини, мне мозги вынесло.

— Только мозги? — Я поежилась. — Это у меня гормональное, или здесь прохладно?

— Ну, не очень-то тепло. Давай, ныряй под одеяло.

Мы лежали в постели, обнявшись, и я начала согреваться. Он закрыл глаза и уткнулся мне в плечо.

— Дэвид?

— М-м-м.

— Знаешь, что самое странное, на самом-то деле?

— Что?

— Ты убрался в комнате. Просто не верится.

 

ЭНН МАРИ

Дурацкая обложка, придуманная Гарпритом, не шла из головы. Узор из красных, черных и серых кружочков, квадратиков и волнистых линий. Я закрывала глаза, чтобы больше это не видеть, но узор отпечатался у меня в мозгу. Мы бились вчера целый день и сегодня все утро, доводили до ума нашу запись. Я думала, нам осталось всего ничего, пару часов – и мы закончим, но мы пробовали так и эдак, меняли какие-то штрихи, и дошло до того, что мы сами уже не слышали разницу.

Мы с Нишей по очереди пели «salve» - то она, то я, - обсуждая, что получалось.

— Энн Мари, вот сейчас было здорово, — сказал Гарприт.

— Нет, лучше, как до этого, — Ниша спела чуть иначе и указала на меня. Я повторила. — Слышишь? — сказала она.

— А мне все равно кажется, что перед этим было лучше.

— Неважно, что тебе кажется — это наша запись. Будет, как мы решим. Энн Мари, что думаешь?

Я уже ничего не соображала.

В дверь заглянула мама Ниши.

— Все закончили?

— Смеешься? — сказала Ниша.

— Вам надо сделать перерыв. Я заварила чай, и в кухне стол накрыла – пойдите, перекусите.

«Перекусить» на языке Нишиной мамы означало примерно «откушать обед из трех блюд».

— Мам, мы ели всего час назад.

— Вам нужны силы.

Небо в окне кухни было свинцовым. У меня начинала болеть голова.

Мама Ниши поставила на стол чашки с чаем.

— Ну как, вам долго еще?

— Понятия не имею, — сказал Гарприт. — Этим подругам не угодишь.

— Да, конечно, — сказала Ниша. — Если бы ты просто делал, что велят, и не пытался выкручивать по-своему, мы бы закончили гораздо быстрее.

— Просто я делюсь богатейшим опытом. — Гарприт откинулся на спинку стула, завел руки за голову и потянулся. Он знал, что выводит Нишу из себя.

Сквозь зубы Ниша процедила что-то на пенджаби и схватила меня за руку:

— Энн Мари, пошли, минут на десять. На воздух.

— Надо работать, — сказал Гарприт. — Я вечером сегодня занят.

— Не переживай. Ты дожевать не успеешь, а мы уже вернемся.

Мы с Нишей уселись на невысокой стене перед крыльцом ее дома.

— Мне просто надо было уйти. Он меня до ручки доводит.

— А меня эта запись до ручки доводит. У меня уже мозги, по-моему, не варят.

— Еще чуть-чуть. Но получится здорово.

— Надеюсь. Просто я не думала, что доделать – это трудней всего. Я думала, у нас почти все готово.

— И не говори. Но все должно быть идеально. — По голосу я поняла, что Ниша на пределе, и злится уже на меня. Ее руки крепко сжались в кулаки.

— Ладно, Ниш, все сделаем. Время есть. Хорошо, что понедельник нерабочий. Еще целых два дня.

— Ну да. Только через два таких дня я Гарприта задушу. — Она взяла меня за руку. — Айда на качели.

Через дорогу, недалеко от Нишиного дома, была детская площадка. Там обычно по субботам полно народу, но с утра шел дождь, и теперь лишь один малыш катался с горки – в конце спуска его ловила мама. Сиденья качелей еще не высохли.

— Ниш, у тебя есть платок?

— Нет. Можем стоя. Надеюсь, мама в окно не глядит.

Ниша забралась на качели и встала на сиденье.

— Энн Мари, подтолкни.

Я ухватилась за сиденье, отвела его как можно дальше и отпустила. Ниша качалась – вперед, назад, - подлетая все выше и выше. Я забралась на соседние качели и стала раскачиваться, поначалу шаталась – трудно отталкиваться, когда стоишь, - потом выровнялась, поймала ритм: вперед – порыв ветра, назад – все внутри замирает. Тучи висели свинцовые, но там, за их пеленой был свет – такой яркий, что мне на минуту пришлось зажмуриться. Я качалась, закрыв глаза – только железные цепи скрипели, - и мне казалось, что я летаю, как птица, невесомая и свободная.

Постепенно я замедлилась и села, покачиваясь, одной ногой шаркая по земле. По низкой стене, окружавшей парк, шагал малыш - мама держала его за руку. На земле у стены, рядком, как в магазине, стояли жестяные банки: по вечерам из Нишиного окна хорошо видно, как на этих скамейках сидят и выпивают ребята из нашей школы, из третьего класса.

Ниша начала напевать мелодию «Salve, Regina», еле слышно. Я повернулась к ней - она улыбалась. Она кивнула в сторону дома. В окне Гарприт махал рукой и показывал на часы. Она начала петь, на ту же мелодию:

— Надо идти-и, или нам о-от Гарприта та-ак влети-ит, что мало не покажется.

— Аминь, — пропела я.

Держась за руки, мы перешли дорогу и направились к дому.

 

ЛИЗ

Кровотечение началось в воскресенье. Когда - точно не знаю: днем я пошла в туалет и увидела на белье два красных пятна, будто начались месячные. Я спустила воду и начала мыть руки. Глядела на себя в зеркало и не видела никаких перемен. Щеки розовей, чем обычно, вид почти цветущий, глаза сияют. Я подставила запястья под холодную струю. Может, пустяки, пара капель, и все – как было и с Энн Мари. Ничего страшного.

Я вернулась в гостиную. Энн Мари ушла в гости к Нише, а я пила чай и смотрела по телевизору какую-то ерунду. Недопитая чашка все еще стояла на столике. Я взяла трубку, набрала номер врача.

— Сегодня приема нет. Пожалуйста, перезвоните. Мы работаем с понедельника по пятницу, с восьми утра до пяти тридцати вечера. Если вам нужна срочная медицинская помощь, позвоните по телефону 555 0274.

Я повесила трубку. Срочная медицинская помощь. Вызывать? На визитке, которую мне дали на ультразвуке, был указан телефон больницы.

— Здравствуйте, слушаю вас.

— Я не знаю, нужно ли что-то делать. Я беременна и у меня было кровотечение. Своему врачу звонила, но они по выходным не работают.

— Какой у вас срок?

— Шесть недель, седьмая.

— Тогда лучше приезжайте, мы вас посмотрим.

— Все хорошо. Сердечко бьется, смотрите. — Точка мерцала, будто далекая звезда. — Вы как себя чувствуете?

— Нормально.

Она водила сканером по гелю, не отрывая глаз от монитора.

— Похоже, все в порядке.

Она вытерла мне живот бумажным полотенцем.

— А почему пошла кровь?

— На раннем сроке такое случается, просто пара капель - это не значит, что будет выкидыш. — Она отвернулась, стянула резиновые перчатки и бросила их в корзину.

— Я вчера занималась сексом.

— Повезло. — Она подошла ко мне и положила руку на плечо. — Простите, я совсем за день вымоталась.

— Ничего.

— Скорее всего, кровотечение с этим не связано. Но если вам будет спокойней, воздержитесь от близости до конца тринадцатой недели. Просто на всякий случай. — Она просмотрела листы в бежевой папке. — В карте записано, что у вас были выкидыши.

— Да, дважды.

— Тогда ясно, почему вы переживаете. Только, на самом деле, не стоит. Я думаю, все будет хорошо. Просто поберегитесь неделек шесть, до четвертого месяца.

— Поняла, спасибо.

Она улыбнулась:

— Все будет хорошо, вот увидите.

Я сидела в машине на парковке – ко мне подступила тошнота. Лицо пылало, даже уши горели. Я понимала, что скоро мне надо будет поесть, но куда-то ехать не было сил.

Я оперлась лбом о руль. Откуда-то из живота опять пошла тошнота, а под ней, совсем рядом, был страх. Она сказала, что все будет хорошо. То есть, что ребенка я выношу, не потеряю. Но хотела ли я этого? Что я ощутила на самом деле, когда увидела кровь? Когда я лежала на кушетке, а она двигала сканером по животу, вглядываясь в монитор, в эти волны и завихрения, что я хотела услышать? Что бы я почувствовала, если бы услышала: «Мне очень жаль, но…»

Тогда после выкидышей мне хотелось просто руки на себя наложить – мне в жизни так плохо не было, особенно после второго. Мне нужен был это ребенок, я хотела второго, сколько себя помню. Я подавляла в себе это чувство, но оно никуда не уходило. Когда тест оказался положительным, я была так счастлива. Понимала, что легко не будет – обстоятельства совершенно ненормальные, - но сильней всего была радость от того, что я беременна, что во мне растет новая жизнь, и я верила, что остальное наладится.

Так почему же во мне гнездится этот страх - вдруг все будет слишком трудно, слишком сложно? Я чувствовала себя беспомощной и толстой, мне хотелось, чтобы кто-то меня опекал. Но опекать было некому. Почему, заметив кровь, я даже не позвонила Дэвиду и не попросила поехать со мной в больницу? Мне это и в голову не пришло. Я не видела в нем опору. Он отец ребенка, но я не понимала, каким образом могла бы сложиться наша с ним жизнь. Что нам делать? Где жить? И как быть с Энн Мари? Я хотела второго ребенка, но она мне дочь. Мой долг и о ней подумать. Ужас.

Я услышала, что в гостиной включен телевизор. Джимми сидел на диване, смотрел футбол. Когда я вошла, он убавил громкость на пульте.

— Не знала, что ты зайдешь.

— А я просто краску забрать – вчера оставил тут баночку с золотой краской. Ты не видела?

— Видела, вон там в ящичке лежит.

— А я где только ни искал. Без нее не могу закончить роспись.

— Энн Мари рассказывала. Она еще не вернулась?

— Позвонила минут десять назад, сказала, что там у них поужинает, вернется где-то в половине восьмого.

— Не просила за ней заехать?

— Про это не говорила. — Он встал с дивана. — Я на кухню. Не хочешь чайку? У тебя вид какой-то… неважный.

— Я устала, Джимми.

— Пойду, включу чайник.

Я вынула баночку с краской и поставила на кофейный столик. Там на виду лежал каталог – «Одежда для мам и малышей». Я пихнула его на нижнюю полку.

Он вернулся с двумя чашками и пачкой шоколадного печенья.

— Спасибо.

Он сел на диван рядом со мной.

— Лиз, ты как? У тебя просто… вид у тебя нездоровый.

Я повернулась и посмотрела на него. На самом деле, я давно толком его не видела. Волосы влажные, убраны со лба, кожа чуть пахнет хлоркой. Он ходил в бассейн почти каждый день с тех пор, как жил в Центре. Лицо казалось похудевшим, и морщин стало больше, но глаза были яснее, моложе – такие же, как у Энн Мари. А я теперь в зеркале, все время вижу, что глаза у меня постарели.

— Я сегодня была в больнице.

Он поставил кружку, обнял меня одной рукой. Хлоркой запахло чуть сильнее. Рядом с ним находиться было так странно, совсем не то, что с Дэвидом – так спокойно, надежно.

— Лиз…

— Все в порядке, я не болею, ничего такого…

— А что случилось?

— Я беременна.

Его рука не шевельнулась, но словно одеревенела - я ощутила ее тяжесть на своих плечах. Я не отрывала взгляд от каминной полки – стрелки часов двигались по кругу: пять, десять, пятнадцать, двадцать секунд. Часы сместились где-то на дюйм, мне хотелось встать и подвинуть их к центру.

— Кто отец?

— Дэвид. Мы с ним встречались. — Слова прозвучали, словно без моего участия.

Джимми убрал руку, повернулся и посмотрел на меня.

— Но ты о нем не говорила.

— Не говорила, прости. Я собиралась…

— Но… когда… это случилось? Когда вы встречались?

— Почти всегда по пятницам, по вечерам.

— Когда я был тут с Энн Мари?

— Да.

— И долго вы это?

— Пару месяцев. Наверное, это случилось в самом начале.

— Боже.

— Джимми, прости… Я…

Он поднялся.

— Лиз, я сейчас говорить не могу. Мне выйти надо, ладно?

— Ладно.

— Давай завтра?

Спиной к двери, он сделал несколько шагов к выходу, по-прежнему глядя на меня.

— Хорошо. Джимми… пока не говори ничего Энн Мари, ладно?

— Ладно.

— И вообще никому. Пожалуйста. Пока не говори.

— Не скажу.

Он открыл дверь гостиной.

— Джимми. — Я взяла баночку с краской и протянула ему. — Не забудь.

Он взял ее у меня, сунул в карман куртки.

— Спасибо.

 

ДЖИММИ

В Центре, когда я вернулся, была мертвая тишина. Свет выключен, только в коридоре горела тусклая лампочка. Я тихонько прикрыл дверь. Это почти вошло в привычку — не шуметь. Раньше я хлопал дверью, кидал сумку в прихожей и орал: «Я дома!» Дом. Матрас на полу в комнате для молитв. Комната для молитв. Моя настенная роспись. Моя идея. Мое дело. Осознанность во всем. Дыхание. Теперь глубокое, частое. В груди больно. Я стою в темной комнате, свет фар с улицы проносится по стене, освещая контуры Будды. По ночам я лежал в спальнике и глядел на этого Будду, замечал, как он понемногу растет. Отдельные черты; закрытые глаза — он погружен в медитацию; руки — я так гордился руками, думал, что мне и впрямь удалось написать их как надо. Каждый день ринпоче заходил в комнату и глядел, замечал, что изменилось, улыбался, хлопал меня по плечу. Он тихонечко так улыбался, и мне этого уже хватало. Я думал, что с каждым днем мое сознание становится более ясным, верил, что нашел свой путь. Я не пытался предвидеть, что случится, к чему все идет, а надеялся, что все само собой образуется, если я просто буду продолжать в том же духе. Я думал, так будет лучше. Для всех.

Малыш. Не мой малыш. У нее в утробе.

Новая жизнь.

Раньше я жил себе да жил. Не думал ни о чем, пока не встретил ринпоче. Просто вставал по утрам — и вперед. Работа. Дом. Энн Мари. Лиз. И так далее. Потом я увлекся медитацией, начал задумываться, и мне показалось, что я становлюсь лучше, яснее все понимаю. Но где-то в глубине души я все время верил, что как только найду то, что ищу, просто вернусь и стану жить прежней жизнью, только мы заживем лучше прежнего, потому что я буду все понимать. Буду видеть ясно, что к чему в моей жизни. Вот именно — в жизни.

И вот новая жизнь. В утробе Лиз. И я не имею к ней не малейшего отношения.

А я тут расселся на матрасе, смотрю на Будду и пытаюсь понять, какой в нем смысл. В мерцающем свете оттенки изменяются, красное становится фиолетовым, глаза — желтыми, улыбка — ухмылкой. Чтоб тебя, Джимми. Ты думал, что шибко умный, да? Открыл главную тайну вселенной? И тут я ощутил, как во мне поднимается сила — в книжках сказали бы «открываются чакры», — от яиц, от задницы; как жар проникает в самое нутро. Лицо горит, руки дергаются, в голове пусто, я лишь чувствую, как там бьется этот жар и сверкают разноцветные молнии. Я беру в углу банку с краской, откупориваю и швыряю об стену. И вижу, как расползается красное пятно, заливая Будду, его лицо, одежды. Теперь желтый — на красное, и оранжевые струйки стекают в лужицы на полу. Я кидаю банку за банкой, быстрее, еще быстрее: голубая, фиолетовая, зеленая… Уже залита почти вся стена, она мутно-грязная. Последняя баночка — с золотой краской, совсем крошечная, для одной детали в самом конце. Я швыряю ее — она бьет в стену повыше глаз Будды и рикошетом через комнату летит в дальний угол, перекатывается с боку на бок и замирает в трещине в деревянном полу.

 

ЛИЗ

Около девяти зазвонил телефон.

— Лиз?

— Дэвид, привет.

— Ты как?

— Ничего. Устала.

— Лиз, на самом деле, я думаю, нам еще раз надо встретиться, поговорить.

Как я устала от этих разговоров. О чем говорить?

— Эй, ты куда пропала? Лиз, у тебя завтра выходной?

— Конечно - у королевы День рождения, дай ей Бог здоровья.

— Хочешь, поедем куда-нибудь за город?

— Можно. А куда?

— Не знаю. Если не хочешь садиться за руль, давай на поезде. В Ларгс, или Хеленсбург, или еще куда-нибудь.

— На свежий воздух – это дело хорошее.

— Жду тебя на Центральном вокзале в двенадцать… под часами.

Энн Мари высунулась в дверь и сняла наушники.

— Это Ниша?

— Нет. Ты к ней завтра в гости?

— Да, после полудня. Мы почти доделали эту запись… последние штрихи остались.

И она исчезла в своей комнате. Когда все уляжется, когда пойму, что у меня в жизни происходит, постараюсь почаще бывать с Энн Мари, надо вникнуть в ее интересы.

Но черт, как это сделать? А рассказать про ребенка ей придется в ближайшее время, как бы ни сложились отношения у нас с Дэвидом, и одному Богу ведомо, как она это воспримет.

Жара стояла страшная, но с моря в лицо дул свежий, прохладный ветерок. Мы гуляли по набережной - он взял меня за руку. Я в первый раз вот так шла с ним по улице – дома я все время боялась, что нас кто-то заметит.

Поначалу мы, не говоря ни слова, просто гуляли, никуда не спеша, смотрели, как облака бегут по небу и дети играют в песке.

— Мы приезжали сюда, когда я был маленький, - произнес он. – А вы?

— Пару раз. Но чаще в Солткотс. Пока отец работал, мы все время летом где-то отдыхали. А потом он заболел, и отдыху пришел конец.

— А когда это случилось?

— Мне было лет десять… Он умер, когда мне было пятнадцать.

— Ты толком о нем не рассказывала.

— Из-за мамы, наверное. Она почти о нем не говорила. Только в последние месяцы, когда сама заболела, упоминала о нем.

— Их так воспитали.

— Наверно, она не могла по-другому. Ей несладко пришлось – когда он заболел и перестал работать, она тут и там подрабатывала уборщицей – денег-то в доме не было. Конечно, мы этого не понимали.

— Что с детей возьмешь.

— Больше всего меня мучили бесплатные обеды – мне было так стыдно, когда по понедельникам учитель с утра выдавал нам талоны. Мама велела брать, а я говорила, что не хочу. Так злилась на нее – не понимала, как трудно ей было сводить концы с концами.

Мы уже долго шли по набережной и добрались до пляжа, где было потише. Мы сели на скамейку. Берег был чуть более каменистый, и детей не так много.

— Лиз, я хотел тебе кое-что рассказать. — Он снова уставился на мою ладонь и принялся водить по ней пальцем, чертя круги. — Мне предложили место в программе по обмену, чтобы продолжить учебу в Штатах.

— А подробнее?

— Придется уехать на год, не меньше. А если я им понравлюсь, и выдадут грант, значит, на больший срок. Я пока не сообщал им, что согласен… но до пятницы надо решить.

— Когда ты узнал?

— В четверг пришло письмо. Я отправил заявку полгода назад, но мой научный сказал, что шансы у меня призрачные, так что я об этом почти забыл. Я хотел тебе в пятницу сказать, а потом… вот эта новость. И я не знаю, что им отвечать.

— Ты едешь?

— Как мы с тобой решим.

— Это тебе решать. Ты хочешь поехать?

— Конечно, хочу. Такие перспективы. Но я не хочу тебя бросать.

Я взяла его руку.

— Я тоже хотела кое-что тебе рассказать. Вчера у меня было кровотечение.

— А подробнее?

— Я была в больнице, меня обследовали. Все в порядке.

— А я на миг подумал…

— Что ребенка больше нет. Удобно было бы, правда?

— Лиз, я не имел этого в виду.

— А выход идеальный, правда?

— Наверно.

Он положил руку мне на плечо.

— Прости, я не хотел. Ты как, в порядке?

— Да.

— А из-за чего кровотечение?

— Неясно. Такое бывает – на этом сроке с Энн Мари у меня тоже шла кровь. Надо просто поберечься пару месяцев. После первых недель тринадцати можно не беспокоиться.

— А пока все еще может случиться?

— Да.

Над нами с криком кружила чайка – вот, она спикировала к земле, потом взмыла вверх и полетела над морем, удаляясь от берега. Наверно, до той минуты у меня еще оставались крохи надежды на то, что мы будем вместе, и что все образуется, когда родится ребенок. По ночам, засыпая в постели, я представляла, как он увидит малыша в первый раз, каким будет его лицо, представляла, как через несколько лет мы с Энн Мари будем жить все вместе, а он уже защитится и будет работать – может, в университете преподавать.

Но я ощутила, что он надеется - все еще надеется, что в эти недели, быть может, у меня будет выкидыш, и он станет свободен.

Я поднялась.

— Ну что, сыграем в гольф?

— В гольф?

— Мы же отдыхать приехали.

На поле для гольфа никого почти не было, там резвились только двое мальчишек. Дэвид ударил первым, и мяч пролетел дальше лунки фута на четыре. Я встала, взяла клюшку обеими руками, посмотрела на лунку, слегка размахнулась, и мяч, описав ровную дугу, приземлился в паре дюймов от цели.

Дэвид поднял вверх большой палец:

— Класс.

Настал его черед. Сначала мяч, пролетев мимо лунки, упал слишком далеко, а потом он бил так осторожно, что достиг цели только через три удара.

Легким ударом я закатила свой мяч в лунку.

— Два — пять.

— Ладно тебе, мы же не на счет? Я играть вообще не умею.

— Без счета неинтересно.

— Я разойдусь еще, вот увидишь.

Но остальная игра прошла в том же духе: я загоняла мяч в лунку за два-три хода, а у него мяч либо улетал куда-то ввысь и приземлялся слишком далеко, либо он бил слишком слабо, и мяч еле катился, не достигая цели.

Так здорово, когда в гольфе игра идет - когда чувствуешь, что клюшка работает сама по себе, словно без твоего участия, - ты просто прицеливаешься. Мы почти не говорили - только Дэвид, когда сильно мазал, бормотал «Боже» или «черт», - и в итоге я перестала вести счет и сосредоточилась на ударах. Наконец, на 14-ой поляне у меня получилось: мячик медленно и ровно прокатился по траве и попал прямо в лунку.

— Похоже, мне пора сдаваться.

— Нетушки, доигрывай.

— Чтоб опозориться по полной программе.

Потом мы пошли в кафе и сели за столиком у окна. Дэвид заглянул в меню.

— Мороженое будешь? Я хочу большую порцию чего-нибудь навороченного - «Триумф Никербокера» , например.

— Это я вряд ли я осилю. Мне просто шарик пломбира.

— Не похоже, чтобы ты ела за двоих.

На обратном пути в поезде была духота, которая словно копилась весь день – жар шел и от солнца, и от нагретого вагона. Юбка на мне помялась, спереди темнело пятно от травы. Дэвид обнял меня одной рукой.

— День был чудесный.

— Да, и правда.

— Давай еще куда-нибудь выберемся.

— Это вряд ли.

Я посмотрела в окно. Блеск солнечной дорожки на темно-синем море.

— Тебе будет некогда – надо готовиться к отъезду.

— Я же не говорил, что все решил, что я уеду.

— Ты уедешь.

— А ребенок?

— А что ребенок? Ты уедешь в Америку, тебя тут не будет.

— Я не хочу тебя бросать.

— А ты и не бросаешь. У тебя большие перспективы. Здесь тебе делать нечего. Надо ехать. А мне тоже кое с чем надо разобраться.

Когда я вернулась, Джимми был на кухне, ставил в духовку запеканку.

— Зашел тебя навестить, но Энн Мари сказала, что тебя нет. Она в гостях у Ниши. Вот, подумал: сделаю что-то полезное.

— Спасибо.

— Тебе нужны силы.

— Пожалуй.

Я взяла чайник, пустила холодную воду.

— Будешь чаю?

— Буду, спасибо.

Мы сели в кухне за столом, перед нами две одинаковые чашки. Пьем чай, слушаем, как тикают часы. Будто и не менялось ничего. Хотя Джимми тут больше не живет, все, как прежде. Но теперь так больше не будет – во мне растет ребенок, и скоро все изменится.

— Джимми, когда мы скажем Энн Мари?

— А что мы скажем Энн Мари? Этот парень, он будет жить с тобой? Или ты к нему переедешь?

— Нет. Никто никуда не переедет. Мы с ним сегодня виделись. В последний раз.

Его лицо потемнело, осунулось – казалось, оно вытесано из дерева.

— Это как – в последний раз? Так нельзя – ты же мать его ребенка.

— Да, я мать его ребенка. Он меня не бросал. Я сама сказала, что больше не хочу его видеть.

— Почему?

— Потому что не хочу. Давай сейчас не будем о нем, ладно? Как быть с Энн Мари? Думаю, нам надо ей вместе сказать.

— Тебе виднее.

— Джимми, для нее это страшное будет потрясение, и мы должны быть с ней рядом. Знаешь, что я подумала…

— Что?

— Мы с Энн Мари едем на море — коттедж был оплачен еще до того, как мама умерла, и… словом, поедешь с нами? Тогда мы и скажем – когда будем все вместе, и далеко отсюда.

 

ЭНН МАРИ

Я держала в руке серебристый диск - осторожно, пальцами за край, - и смотрела, как он блестит в свете Нишиной лампы. Запись готова, завершена. И это целиком наше творение.

Конечно, без Гарприта мы бы не справились – он все смикшировал на компьютере и добавил кое-какие штрихи. Но на самом деле, он сделал то, что мы с Нишей придумали в ходе бесконечных обсуждений у меня дома. В начале, будто набегающие волны, звучат низкие, утробные голоса тибетских лам; затем: «salve», - вступает высокий голос Ниши, и я отзываюсь: «salve», - будто эхо где-то на горных склонах Тибета. Потом снова ламы, потом опять наши «salve», потом «Salve Regina» от начала до конца — я спела так чисто и правильно, как только могла. А на словах «ad te clamamus» вступала Ниша — она пела на пенджаби обрывочные фразы, ее голос уносился все выше, а фоном шли сэмплы индийских ударных, и все это безумие сначала нарастало, потом затихало постепенно, а «Salve Regina» становилась слышнее, и Ниша просто говорила: «Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься». Потом все затихало – только «salve, salve, salve» повторялось в конце, будто эхо.

— Просто класс, — улыбнулся Гарприт. — Вне конкуренции.

Мне не терпелось показать диск маме с папой, дать им послушать, но по дороге домой я задумалась: а что они скажут? Нас с Нишей волновало только одно – как бы его закончить, довести до ума, - и о том, как они это воспримут, я даже не думала. Но теперь я вспомнила, что папа сэмплированную музыку терпеть не может, так что ему, пожалуй, и не понравится; а мама, наверно, могла бы решить, что нехорошо так исполнять «Salve Regina», особенно после того, как я ее пела на бабушкиных похоронах.

Но им страшно понравилось. Хотя поначалу, мне кажется, они не знали, что и думать. Я наблюдала, как они слушали в первый раз: когда вступили ламы, у папы на лице появилась слабая улыбка, а когда я запела «Salve Regina», они переглянулись. Когда диск закончился, папа сказал:

— Потрясающе, доча.

А мама обняла меня и сказала:

— Молодцы.

— Энн Мари, поставь еще раз, — попросил папа.

— Да, сразу всего не уловишь, — сказала мама.

И мы послушали еще несколько раз. Я ждала, что они еще что-то скажут - как все вместе звучит, или впечатление какое производит, или еще что-то заметят, но мама только сказала:

— Великолепно. Прямо затягивает.

А папа добавил:

— Доча, победа у вас в кармане.

И я была страшно рада, что им понравилось. Но потом, у себя в комнате, я ощутила: что-то не так. Будто они чего-то не уловили. А мне, на самом деле хотелось, чтобы им не только понравилось, но чтобы они эту музыку поняли. А этого, похоже, не случилось.

 

ДЖИММИ

Во вторник утром я должен был отвезти машину на техобслуживание. Даже если у тебя вся жизнь летит под откос, машиной заниматься надо. И кроме меня ей заняться некому - у Джона дочка родилась, у него теперь дел по горло.

Вчера мы с Энн Мари снова заходили к ним в гости — один я бы, наверно, не смог. Триша вся светится, Джон сияет, дом битком набит разными подарками для новорожденной. А в люльке маленький кулек с мятым от сна личиком.

Автомастерская находилась в переулке неподалеку от Бриджтон-Кросс. Мы с Джоном давно сюда ездим: Джо, ее владелец – наш друг еще со школы, и мы в группе вместе играли, когда были молодые да зеленые. Теперь он неплохо устроился: нанял двух механиков и обзавелся уютным домиком где-то в южной части города.

Джо выбрался из-под машины — руки у него были черны от масла.

— Рад тебя видеть, дружище. Как старшой поживает?

— Замечательно. Триша на днях родила ему дочку.

— Молодец. Передай ему большой привет.

— Обязательно. Когда закончишь, хотя бы примерно?

— Приходи где-нибудь через час. Но если не успею, заедешь еще раз, хорошо? Сегодня столько работы свалилось.

— Ладно, старик. Тогда пойду, погуляю.

Я миновал ротонду на Бриджтон-Кросс — ее, похоже, недавно покрасили, но вид у нее все равно обшарпанный и унылый. А вот здания смотрятся куда лучше. Когда я был маленький, фасады домов были сплошь заляпаны грязью, теперь же их подновили, поставили домофоны и вообще навели красоту. На Мэйн стрит я бывал когда-то чуть не каждый день, но теперь почему-то мне казалось, что вижу эту улицу впервые, будто раньше тут ходил не я, а совсем другой человек. И сам город казался мне чужим, словно я и не жил в нем столько лет.

Потом я увидел ее — точнее, пустырь на том месте, где она стояла. За углом, в двух шагах от Мэйн стрит. Не знаю, почему мне стало так тошно. Года два назад городской совет решил снести несколько школ — якобы чтобы сэкономить средства на ремонт остальных; поднялась такая шумиха по этому поводу. Я знал, что именно эту школу хотели снести, но пропустил новость мимо ушей. В конце концов, какое мне дело — я ходил в школу без особого восторга и еле дождался выпускного. И потом, мы давно уже переехали из этих мест, никто из родных тут не живет. Здание, конечно, не представляло из себя ничего особенного, это вам не памятник архитектуры — просто заурядная типовая школа, каких немало понастроили в шестидесятых. И все-таки, когда я завернул за угол и увидел этот пустырь, мне будто дали прямо под дых.

Я перешел дорогу, остановился и посмотрел вокруг. Место, где стояла школа, казалось огромным, гораздо больше, чем было само здание. Повсюду валялся строительный мусор; свалка была огорожена металлическими шестами, краска на них давно облупилась. Куски асфальта, обломки старых кирпичей и обрывки полиэтиленовой пленки валялись в лужах среди собачьего дерьма. Во мне все закипело от злости. Школу снесли, скорее всего, больше года назад. Неужели с этой грязью ничего нельзя было сделать? Засыпать землей, посадить пару кустиков, чтобы смотрелось приличнее? Как же так, почему те, кто живет по соседству, каждый день должны видеть в окнах эту помойку?

Я направился к Гриндайк стрит. Энн Мари переписала мне на кассету их с Нишей диск, и я вставил кассету в плеер. Вообще-то я никогда не одобрял этих сэмплированных дел, не видел в них толку, но тут слушал и удивлялся, до чего здорово сочетались низкие голоса лам и нежные, высокие — девочек. Я ставил запись снова и снова, пока музыка не вытеснила из моей головы всякие мысли.

Я шел и шел. Через Грин, вверх по Солтмаркет, потом напрямик через боковые улочки до Джордж-Сквер и дальше, все шагал, пока не оказался у Центра. Я даже не думал, куда иду, пока не увидел перед собой желтую дверь.

Я не был тут с тех самых пор, как залил стену краской. Мне было стыдно. Ночевал я у мамы: она одна не станет выпытывать, что да почему.

Стараясь не шуметь, я открыл дверь. Будто мне снова пятнадцать лет, и я крадусь домой в стельку пьяный и думаю: хоть бы все спали. Я заглянул в комнату для медитаций. Не знаю, что ожидал там увидеть, — ряды лам, возносящих молитвы о спасении моей души, или наряд полицейских, готовых меня арестовать, — но комната была пустой. Ничего не изменилось с тех пор, как я ушел. Только при свете дня все выглядело иначе. Словно тут забавлялся ребенок-великан, который смешал все краски и устроил грязь. Под большими пятнами краски еще проступали контуры Будды, а одна рука — поднятая в благословляющем жесте, — осталась совсем чистой. Подушки у стены на полу были сплошь залиты краской. Спальник тоже можно было выкинуть на помойку.

Дверь открылась, и в комнату вошел ринпоче.

— Здравствуй, Джимми.

Я хотел сказать, что мне стыдно, но не мог вымолвить ни слова. Он стоял рядом со мной и смотрел на стену.

— Я не знал, что ты хотел написать Будду в стиле Джексона Поллока . Это настоящий авангард.

— Сейчас же все уберу. — Я не мог смотреть ему в глаза.

— Может, не стоит торопиться?

— Почему? Вы же не хотите, чтобы комната выглядела вот так.

Он тронул меня за руку:

— Сейчас комната выглядит вот так. Давай побудем в ней немного. Просто посидим и посмотрим.

Он сел на пол, лицом к изуродованной стене, и я сел рядом. Смотреть было тошно. Столько труда, и вот, гляньте-ка. Грязь, черт-те что. Я понимал, чего он хотел от меня. Чтобы я посмотрел правде в глаза. Увидел, что натворил, что по-прежнему творил. Я читал в какой-то книжке, что ламы иногда спят в гробах, чтобы помнить о смерти. Но я не хотел видеть смерть, я хотел просто жить. Потому-то я и связался с ламами. Потому что с ними было хорошо, они вселяли в меня спокойствие, умиротворенность, я начинал становиться самим собой. Я не хотел видеть ту муть, в которую превратились яркие, чистые цвета. Не хотел думать, почему я это сделал. Я хотел лишь одного: чтобы все опять стало чисто.

Я поднялся и начал убирать от стены подушки.

— По крайней мере, они прикрыли пол — тут всего несколько пятен. Это эмульсионка — я отмою.

Он кивнул.

Я взял на кухне пару мешков для мусора, поднял с пола пустые банки из-под краски и сунул в мешки. Потом достал из тумбочки в прихожей свои кисти и банку с белой краской. Окунул кисть в банку и от верхнего левого угла стал закрашивать стену; постепенно все цвета исчезли под слоем белого. Нужно будет пройтись еще раз, но, по крайней мере, уже не надо смотреть на эту муть. Сделав дело, я закрыл банку с краской и вымыл кисть в раковине. Потом вернулся в комнату и щеткой отскреб краску с пола. Все это время лама сидел и наблюдал за мной.

— Ринпоче, я, пожалуй, пойду. Мне надо было забрать машину еще часа три назад.

— Джимми, ты забыл. — Он протянул руку. Я взял маленькую баночку с золотой краской, сунул ее в карман и ушел.

 

ЛИЗ

Так странно было стелить постели. Одну для себя, двуспальную на втором этаже, потом для Энн Мари в мансарде. В той комнате две односпальных кровати; во вторую она, когда была совсем маленькой, укладывала мишек и кукол. Иногда у нее гостила Шарлин; а в этом году, сложись все иначе, она пригласила бы Нишу.

И маленькая комната на первом этаже. Мамина. Теперь я стелю в ней для Джимми.

Разговор мы отложили на пару дней. Сразу по приезде затевать его не было сил, решили, сначала пообживемся. Погода была чудесная, как обычно, солнечная, дел никаких, отдыхай себе на пляже. Странно, когда ты здесь, тебе начинает казаться, что вот это, на самом деле, и есть твоя жизнь: море - проснувшись, ты видишь его из окна, - совсем иной свет, дощатый пол в комнате и белая крашеная мебель.

Во вторник после обеда Энн Мари спросила:

— Пап, а мы пойдем на пляж? Или хочешь, в теннис поиграем?

— Доча, давай чуть позже. Энн Мари, мы с мамой должны тебе кое о чем сообщить.

Она посмотрела на него, молча перевела взгляд на меня. Джимми взглянул на меня. Я сделала глубокий вдох.

— Наверное, доча, надо было раньше тебе сказать - но, в общем, такая у нас новость.

Я снова и снова готовила мысленно эту речь. Ночью накануне, лежа в постели, я все подбирала слова, думала, как сообщить, чтобы ее не ранить, как сначала сказать про Дэвида, - но когда увидела, что она сидит передо мной и глядит на меня большими невинными глазами, у меня вырвалось только:

— Энн Мари, я беременна.

— Беременна?

— Да, у меня…

Джимми перебил:

— Энн Мари, твоя мама…

Она повисла у меня на шее.

— Мам, как здорово! И когда родишь?

— В январе.

Она повернулась к отцу и обняла его.

— Пап, это круто – у меня будет младший брат или сестричка! — Она осеклась. — Но ты, значит, вернешься домой? Ну, ты же теперь не останешься в Центре?

Вид у Джимми был совершенно растерянный. Выражение моего лица, наверно, не сильно отличалось.

— Энн Мари, я…

— А вы имя уже придумали? У Элисон родилась недавно сестра, и ее назвали Эрин - по-моему, красивое имя для девочки. Сейчас позвоню, расскажу Нише.

— Не надо, Энн Мари, не звони. Пожалуйста, пока никому не рассказывай. Мы хотели подержать эту новость в секрете.

Казалось, она разочарована.

— Ладно. Давайте только недолго. Ну что, идем играть в теннис?

Подобного я не никак ожидала. Переживала, как Энн Мари все это воспримет, что себе только ни представляла – что она расплачется, обидится, уйдет в себя, начнет меня обвинять, убежит – перебрала все варианты, но что она решит, будто отец ребенка – Джимми, - мне бы в жизни это в голову не пришло. А между тем, это самая очевидная мысль. В конце концов, о Дэвиде она ничего не знала, никогда его не видела и не слышала, чтобы я о нем упоминала. И Джимми по-прежнему рядом, внешне в наших отношениях мало что изменилось, разве только он дома не ночевал. Предположить, что однажды мы помирились, и теперь ждем ребенка – что могло быть естественней?

Мне все не удавалось поговорить с Джимми наедине, пока Энн Мари не ушла в магазин.

— Джимми, это ужас. Что будем делать? Энн Мари думает, что он твой.

— Да уж. Она как принялась плясать и обниматься – я опомниться не мог.

— Что будем делать? Рассказать-то придется. Только теперь будет труднее.

— Верно. Она такая счастливая.

— Хочешь, я сама ей скажу?

— Нет, все-таки, лучше, чтобы мы оба.

— Когда?

— Не знаю. Послушай, давай до завтра отложим. У меня сегодня сил уже нет. Давай завтра поговорим.

В шесть вечера у Энн Мари зазвонил мобильный, из чего можно было заключить, что случилось нечто чрезвычайное - обычно они друг дружке сообщения шлют.

— Ниша?.. Да ты что!.. Серьезно?.. Когда?.. С ума сойти!

Энн Мари повисла у меня на шее:

— Нише звонили с Би-Би-Си. Мы прошли отборочный тур!

— Энн Мари, это просто чудесно.

— Даже не думала, что нам так быстро сообщат.

Она снова затараторила в трубку и вышла на улицу, где сигнал получше, – а может, не хотела при мне говорить - не знаю. Потом вернулась.

— Как здорово, доча. И что теперь? Много народу во втором туре?

— Двадцать участников, а для записи альбома выберут десять. Но все двадцать записей прозвучат по радио и в телепередаче. Нашу музыку передадут по телеку!

 

ДЖИММИ

Лиз сидит на оранжево-лиловом полотенце, которое мы всегда берем на пляж, и, сдвинув солнечные очки на макушку, наносит на ноги защитный крем. Я захватил ведерко и лопатку, но Энн Мари, разумеется, уже не в том возрасте, чтобы лепить замки из песка, поэтому она гордо загорает на полотенце рядом с Лиз. Вот Лиз поворачивается к ней и втирает ей крем в шею пониже затылка. Я сижу немного поодаль, ближе к воде, где песок влажный — там уже можно что-то лепить. Рою канаву и отбрасываю песок в кучу. Сегодня не так много народу; несколько малышей резвятся в воде, группы отдыхающих сидят у кромки песчаных холмов, загорают, читают газеты, смотрят, как бегут облака по небу. Тут почти нет дождей, кроме редких ливней, от которых только воздух чище и цветам веселей. Я понимаю: кто-то попадает сюда и в дождливую пору, но мы приезжаем уже не первый год, и нам пока что везет.

Энн Мари натягивает поверх купальника футболку и шорты и бредет ко мне.

— Пап, я в кафе, куплю себе мороженого. Тебе принести чего-нибудь?

В кафе у нас тусуется молодежь.

— Нет, доча, не надо.

— Ну пока.

— Пока.

Она уходит, а Лиз поднимается и идет по пляжу в мою сторону. Еще ничего не заметно, совсем ничего, но она движется иначе, несет себя по-другому. Может, я все выдумываю, может, ей просто мешает песок, но походка стала медленнее, более плавной, как у негритянок, которые несут на голове кувшин. Вдруг я представил, какой она будет через три месяца, — округлый живот, широкое платье, — и тошнота подкатила к горлу. Как можно было это допустить? Я один виноват. Если бы я не был таким слепым, если бы понял, как она хочет ребенка… Опять мне становится дурно, и мысленно я вижу: вот она — высокая, прекрасная, грудь полная и тяжелая, глаза мягкие и радостные, а на руках малыш. Тошнота отступает, и что-то больно колет внутри. Он должен был быть моим.

— Помочь?

Лиз присела на корточки рядом со мной и принялась копать канаву, скидывая песок в горку и прибивая его лопаткой.

— Джимми, нам надо поговорить, потом будет поздно.

— Согласен.

— Джимми, как мы поступим — что скажем Энн Мари?

Я гляжу на нее: она сидит на песке, ветер ерошит ей челку. Крашеные пряди уже почти выцвели, но кое-где розовый цвет еще держится; волосы светятся на солнце. Пляж у нее за спиной уходит вдаль, туда, где синее море и лазурное небо с белыми пятнами облаков. Как на фотографиях прошлых лет: другие прически, другая одежда, но то же самое море, то же небо, та же Лиз.

Я воткнул лопатку в песок.

— Я так хочу, чтоб он был мой.

— Я тоже.

— Мне кажется, он мой.

— Правда?

Я отложил лопатку и взглянул ей в глаза.

— Кто-нибудь знает, что это не мой ребенок?

Она смотрела куда-то мимо меня, поверх песчаных холмов.

— Ну, он знает, но он уехал в Америку. И не думаю, что расстроится, если я вовсе исчезну. А больше никто не знает.

— Ну и?

— Мы можем так поступить? Ты смог бы?

— А ты?

— Не знаю, Джимми. Я боюсь. Часть меня соглашается, но я все время думаю, что это самый простой выход и не самый правильный.

— Иногда самый простой выход и есть самый правильный.

— Сейчас вроде да, но потом все может страшно запутаться.

— Может. Но как бы мы ни поступили, все и так страшно запуталось. А тут есть шанс хотя бы, что мы все будем счастливы.

— Но, Джимми, неужели ты хочешь сказать, что, когда малыш вырастет, ты примешь его как своего? Даже если он будет похож на него? Ты можешь сказать, положа руку на сердце, что будешь любить его не меньше, чем Энн Мари?

Я погладил ладонью песок и стал ровнять его, будто это стена, которую надо отштукатурить.

— Лиз, не знаю. Не могу сказать, что я буду чувствовать. Знаю только одно: может, такого шанса больше не будет. У всех нас. То есть подумай, как часто детей рожают через искусственное осеменение там, пересадку яйцеклеток… В газетах полно таких историй. И этих детей, должно быть, любят ничуть не меньше.

— Но меня-то не очень искусственно осеменили.

Я не мог смотреть ей в глаза. Я смотрел мимо, на белые облака — они летели по небу еще быстрее.

— Лиз, чего ты хочешь?

— Хочу повернуть время вспять, вот чего я хочу. Чтобы этот малыш был твоим.

— Он мой.

Она посмотрела на меня, сощурив глаза против солнца, — зрачки темные, как сама земля. Если только у малыша будут ее глаза, я буду любить его — это я точно знаю; буду любить, как люблю ее.

— Это твой ребенок, Лиз. Я буду видеть, как он растет, как растешь ты и твой живот, я буду рядом, когда он родится. Это наш ребенок, младший брат или сестричка Энн Мари.

— И ты на самом деле думаешь, что никогда, глядя на него, не вспомнишь?.. — она осеклась. — Энн Мари идет.

Она шла по песку в оранжевых шортах и футболке — такая высокая, совсем взрослая. Я помахал ей и повернулся к Лиз.

— Нет, я не могу так сказать, ты же знаешь, что не могу. Я знаю только, что полюбил тебя с первой встречи и по-прежнему люблю тебя, и думаю, что такого шанса у нас больше не будет.

 

ЛИЗ

В саду поработали, с прошлого года многое тут изменилось. Появились новые цветы – вот этот бордовый, его раньше не было, и анютины глазки, лиловые и оранжевые; и не было шпалер с ухоженными кустами роз. Я сижу на скамейке с чашкой кофе. Солнце греет руки и живот, а там, у меня в утробе, растет новая жизнь.

Мама всегда любила этот сад, ей нравился мир и покой деревни, отсутствие суеты. Мне тоже все это нравилось, но долго я не выдерживала, через неделю уже рвалась обратно – туда, где большие магазины, толпы народу, и никто не знает, как тебя зовут. Но теперь я сижу здесь и понимаю, что могла бы остаться, могла бы тут просто пожить. Наверно, это ребенок – от него это, не от меня. Но с другой стороны, я никогда еще не была настолько собой - за исключением тех месяцев, когда носила Энн Мари. Чудно, когда ждешь ребенка, все будто замедляется, время останавливается, - а после родов оно просто летит. Энн Мари с отцом на кухне, они готовят ланч. Хихикают, смеются - она так счастлива от того, что их диск оценили. Надеюсь, она не очень огорчится, если все сложится не так, как ей хотелось бы. Жаль, что я не могу обеспечить ей спокойное будущее, похожее на этот сад - кладовую солнца. Ей – и малышу в моей утробе.

Она так рада, что у нее будет брат или сестричка. А я по-прежнему не знаю, правильно ли мы поступаем. Со стороны посмотреть - идиллия: вот, я сижу, беременная, умиротворенная, в этом чудесном саду, Джимми и Энн Мари со мной, все дома. Счастливая семья. Но что будет с нами завтра?

Хотелось бы как-то увериться, что мы поступаем правильно, но, увы. Таких способов не существует.

 

ЭНН МАРИ

Папа вернулся из прихожей.

— Я звонил ринпоче. Хотел сказать ему, что вас покажут по телевизору. Он ужасно рад.

— Здорово.

— С вами ведь и ламы записывались.

— Верно.

— А что если вы с Нишей станете звездами и будете исполнять эту песню на сцене, а они с вами на гастроли поедут? Вот это класс будет, правда?

— Да, пап, это точно.

Он открыл холодильник и достал завернутый в фольгу сыр.

— А если вам однажды захочется играть панк-рок, вспомни, что твой папа – шотландский ответ Джонни Роттену .

— Я как-то сомневаюсь, что нас потянет на панк-рок.

Он нарезал сыр толстыми кусками и разложил на хлеб.

— Ну, в жизни все бывает.

Я включила духовку.

— Пап, а ты ламе сказал про ребенка?

— Нет, что ты. Мама просила не говорить пока никому.

— А, ну да.

— Но что забавно… — Он положил ломти хлеба с сыром на противень. — Помнишь, мы ездили в Кармуннок – когда наши ламы думали, что нашли преемника?

— Да уж, пап. Такое не забывается.

— Так вот, они все напутали. Оказалось, в тот раз они что-то не так посчитали – часовые пояса не учли, или что-то еще. Но теперь они точно знают, что новый лама родится в Глазго в будущем году. В январе. – Он подмигнул мне. – Числа так 15-го.

— Интересное совпадение. — Мама стояла в дверях. На миг мне почудилось, что она сердится, что ей шутка страшно не понравилась, но тон язвительным вовсе не был. А по взгляду нельзя было понять, что она думает на самом деле.

Я вынула хлеб с сыром из духовки.

— Карма, мамочка. Карма.