— Кусочек шоколадки?

Тихий, нежный голосок отвлек Бени от тяжелых раздумий. Сидевшая справа темноволосая девушка протягивает ей распечатанную плитку с орехами. Должно быть, она заметила эту слезу, какой ужас! Ее застали в слезах, и Бени чувствует себя так, как будто ее застали в туалете с незакрытой дверью и в этом унизительном положении она очутилась нос к носу с вошедшим. Кроме того, она терпеть не может молочный шоколад. Но у этой девушки, которая, судя по всему, ее ровесница, такое славное личико счастливого ребенка, что Бени принимает угощение, боясь обидеть ее.

— Вы летите на Маврикий?

— Нет, — улыбнулась девушка. — Я возвращаюсь на свой Реюньон. Я закончила учебу, теперь я стоматолог и собираюсь там открыть кабинет.

— Это что, выгодная работа, быть дантистом на Реюньоне? — вежливо осведомилась Бени.

— Да, там много работы. А вы летите на Маврикий? На каникулы?

— Нет, не на каникулы. На Маврикии я живу. Ну, то есть жила. У меня там вся семья.

— Однажды я была там, — продолжила девушка. — Пляжи красивее, чем у нас.

— Вас радует, что вы теперь будете жить на Реюньоне?

— Да, я рада снова встретиться с родителями, я их четыре года не видела, и в то же время нет, потому что мне придется жить с ними, по крайней мере первое время. Это меня немного тревожит. Я четыре года жила в Париже свободно и независимо. Теперь у меня не будет такой свободы… Куда идешь? С кем встречаешься? Вы понимаете… Это нормально? Они остались такими же, а я повзрослела. Я не знаю, как все сложится.

Появилась вожатая-стюардесса и вкатила тележку, на которой были наставлены подносы с ужином.

— …а пить?

— Мы отпразднуем ваше возвращение, — предложила Бени. — Вы любите шампанское?

— Конечно, — согласилась девушка.

— Тогда, — обращается Бени к стюардессе, — две маленькие бутылки шампанского, хорошо охлажденного, пожалуйста.

— Только игристое вино, — угрюмо буркнула она.

— Нет, — недовольно возразила Бени. — Я хочу шампанского, игристое — гадость.

— Возможно, — недовольно бросила стюардесса, — но шампанского нет.

— Как? — взрывается Бени. — В такой большой компании, как ваша, нет шампанского?

— Только не на каникулярных рейсах, — тоном полицейского отвечает та. — Вам не положено.

— Но я не прошу вас дарить его мне, — заявила Бени, теряя терпение, — я заплачу вам за это шампанское!

— Это невозможно!

Бени делает видимое усилие, чтобы не взорваться. Пытается говорить терпеливым и доброжелательным тоном, каким говорят, обучая монголку завязывать шнурки на ботинках.

— Скажите, а в бизнес-классе шампанское есть?

— Да.

— В пяти метрах отсюда?

— Да.

— Тогда сходите и принесите две бутылки, и рысью!

— Я же сказала вам, что на него у вас нет права! — брызгает слюной стюардесса, разозлившись на это «рысью», сказанное дылдой, которая ей в дочки годится. — Если это вас не устраивает, — добавляет она, — то летать надо в бизнес-классе или в первом!

— Ах, у меня на это нет права, — подскакивает Бени, — ах, у меня нет права…

Бени взвилась, и эта вспышка агрессивности отвлекла ее от тяжелых мыслей. Бени не терпит отказов ни от кого, тем более от этой постной физиономии, так похожей на противную тетю Терезу. В Бени де Карноэ закипает отцовская бретонская кровь и четверть ирландской крови, унаследованной от матери. Она опускает поднос на сиденье и выпрыгивает в проход прямо перед гадючьим глазом стюардессы, которая отгораживается тележкой от вспыльчивой пассажирки. Ей невдомек, что в глубине души Бени даже довольна этим скандалом, он отвлекает ее и дает разрядку нервам.

Маленькая брюнетка испугана.

— Ничего страшного, — примирительно заверила она, — мы без него обойдемся…

— Тсс, тсс, — прошептала Бени, она стояла напротив вожатой, возвышаясь над ней на целую голову.

— Вы хотите сказать, маленькая дама, что на самолетах вашей солидной компании, которая везде рекламирует себя, принято так обращаться с бедными? Для праздника с них и игристого хватит, с этих бедных? Никакого шампанского? Это на французском самолете?

Среди пассажиров прокатился смешок. Приободренная Бени повышает голос и, подталкивая тележку, вынуждает вожатую пятиться.

— Я полагаю, — заметила она, — ваша компания была национализирована, значит, она социалистическая, верно? Не так ли? (толчок тележки). Не так ли? (снова толчок тележки). И не стыдно вам, стюардесса-социалистка, так обращаться с нами, бедными индусами, нищими студентами, неимущими представителями слаборазвитых стран?

В публике аплодисменты. Напряжение растет.

Поднявшись со своего места, к ним приблизилась молоденькая индианка. Тип интеллектуалки из третьего мира, в огромных очках и наброшенной шали, — скорее всего, учительница, образец рассвета феминизма и прав человека.

— Она совершенно права, — твердо заявляет индианка, обращаясь к стюардессе. — Этот империалистический капитализм нестерпим. Как вы смеете отказывать нам в шампанском под предлогом того, что у нас нет средств на роскошный перелет?

— И не только это, — азартно подхватывает Бени, подливая масла в огонь, — вы видели, как тут обращаются с детьми? Чтобы подогреть бутылочку, надо трижды клянчить… А вот там (кивая подбородком в сторону бизнес-класса) их детей кормят, убаюкивают, переодевают, их не оставляют преть в дерьме, их матерям помогают!

Дело выиграно. Женщины одобрительно зашумели, обступили представительницу третьего мира, а та со всей своей словоохотливостью произнесла обличительную, несколько сумбурную речь.

Бени усаживается на место и подмигивает соседке, которая просто корчится от смеха. Салон взбудоражен, а стюардесса отправляется за подмогой.

Два стюарда, которые терпеть не могут свою коллегу в юбке, вполне довольны этой неприятной ситуацией, но сделали вид, что заволновались.

— Зовите психолога, — предложил один из них стюардессе.

— Психолога? Какого еще психолога?

С очаровательной улыбкой, покачивая бедрами, к ней подошел стюард. Заговорщицким тоном, жестикулируя растопыренными веером пальцами, он сообщил Бени:

— Представьте себе, у нас на борту есть психолог!

И понизив голос:

— Нам его навязали, он изучает реакцию пассажиров, очень даже кстати. У него будет чем заняться. А эта (кивая в сторону стюардессы) — настоящая карга, она очень противная. Но что мы можем, только посмеяться, а вот вы… Задайте ей! — советует он, потряхивая кулаком в воздухе.

Бени все больше и больше забавляет эта ситуация, а по проходу шагает невзрачный молодой человек — он явно недоволен, что пришлось вмешиваться. Он направляется к Бени, в которую указующим перстом тыкает стюардесса. Он осторожно оглядывает ее, будто она террорист, а в ее руке граната с выдернутой чекой.

— Что… что… что… проис… происходит? — спрашивает он, готовый тут же сбежать.

— Он еще и заикается, — шепчет Бени соседке, — совсем хорошо!

— Вы… вы… у вас про… блемы?

— Это вы психолог? — вкрадчиво спрашивает Бени.

— Да, то е… есть я… тут на… на… нахожусь для… для… ис… сле… следования, для от… отчета.

— А, так значит, — возмутилась Бени, — компания, у которой нет денег на шампанское для всех, подсовывает нам бесплатного психолога? Браво!

— Но… я… я…

— Не суетитесь, старичок, — советует Бени. — Я только хочу сказать, что у вас тут не все в порядке, вот и все. Нам не только не дают шампанского, но и вот, полюбуйтесь, кресла поломаны, это вообще не откидывается, пепельниц не хватает, а сортиры, извините за выражение, воняют…

— Я… я… я не…

— Да не нервничайте, — примирительно говорит Бени. — Все это говорит о том, что ваша компания просто разваливается. В классе для бедняков даже стюардессы уродины. Полюбуйтесь вот на это, — говорит она, указывая на гарпию в кудряшках. — При слове «стюардесса» люди представляют молодую, приветливую, привлекательную девушку, готовую прийти на помощь! Это невероятно, но вы подсунули нам уцененный товар! Невежливо с вашей стороны, а?

— Но… я…

— Не перебивайте меня, старичок! Вот это — не стюардесса. Сорокалетняя брюзга с сальными волосами, она совсем не похожа на фотографии с вашей рекламы… Скорее санитарка из Кошина. Она везет тележки с ужином с таким видом, будто раздает судна и клизмы. Да и в больницах я знаю куда более приветливых. Вы могли бы дать нам что-нибудь посвежее, нет?

Класс бедняков разразился хохотом… В глубине буфетной, сидя в засаде, корчатся стюарды. Вожатая на грани апоплексического удара.

— То… то, что с вами происходит — это… это… не же… женская реакция… — с трудом произносит перегруженный психолог. — Это… это удивительно.

— А вы не слишком энергичны для психолога, верно? Возможно, вы думаете, что женщины равнодушны к красоте другой женщины? Когда наших женихов в полете сопровождают привлекательные стюардессы, то они возвращаются домой воодушевленные, в хорошем настроении. А когда они имеют дело с мрачными матерями семейств, у них портится настроение и их возвращение не сулит никакой страсти. Вот вам доводилось мечтать? — поинтересовалась Бени, кладя ногу на ногу и открывая бедра, и без того едва прикрытые мини-юбкой; она ждет, проследует ли взгляд психолога от ближнего света до дальнего.

Сработало. Дальний свет на красивых бедрах. Заика краснеет и теребит узел галстука, пытаясь придать себе невозмутимый вид.

— Да… да… Вы просто шутите! Вы… вы все это не… несерьезно! Вы… вы… получите его… это шампанское. Я вам… вам его за… закажу.

— Нет. Большое спасибо, мсье, — скромно ответила Бени. — Теперь слишком поздно. Мы его больше не хотим.

…и никакой возможности заставить семью пожалеть тебя. Один раз Бени попыталась пожаловаться на ужасы французского авиарейса. Единственный раз. В ответ она услышала, что на «Нормандке» было куда хуже. Ее измучили всего-навсего четырнадцать часов полета, нелюбезные стюардессы и невкусная еда? Капризная, избалованная девчонка, у которой есть возможность по два раза в год разгуливать между Европой и Индийским океаном, она, видите ли, не уверена, что прибудет живой! Ну и что, что полет длится четырнадцать часов, а путь на «Нормандке» длился два месяца. И надо было выживать среди штормов, пиратов и цинги.

— Подумай лучше о том, что пришлось пережить нам по дороге сюда, — упрекала Франсуаза де Карноэ (урожденная Отрив).

Когда старая дама говорила «мы», она имела в виду Отривов и Карноэ XVIII века. «Отривы прибыли раньше Карноэ», — уточняла она вполголоса; поводом для гордости был ее предок, который высадился в 1722 году с «Атланты» вместе с первыми французскими колонистами и губернатором Деньоном, на сорок шесть лет раньше первого Карноэ, который прибыл в Порт-Луи только в 1768 году на королевской «флейте» «Нормандка» под командованием шевалье де Тромелена.

Она так гордилась этим первенством, как будто Карноэ высадились с корабля в готовый рай, устроенный почти за полвека Отривами.

Дата прибытия семьи на остров была для Франсуазы де Карноэ основным признаком знатности. Так, она с уважением относилась к семьям Сильвегров, Уберов, Треуаров и Укелье, но откровенно презирала Люнерецов, Гуро и Кревилей. «Это люди XIX века, — уточняла она, — а может, и того хуже!»

Но раз она стала в результате замужества Карноэ, то ее дети и внуки уже слушали историю рода де Карноэ. Рассказы Франсуазы подтверждались документами, которые благоговейно хранились в семейном архиве и передавались из поколения в поколение.

На торговом реестре, переплетенном в черную ткань, Франсуа-Мари де Карноэ к 1820 году описал часть своей жизни. Около сотни страниц исписано черными чернилами убористым почерком с округленными буквами, с оглавлением и посвящением: «Моим сыновьям», — это давало Бени повод полагать, что этот прапрапрадедушка не питал никакого уважения к женской части семьи.

Написанная подробно и наивно, тетрадь Франсуа-Мари была настоящим кладезем личных воспоминаний, сентиментальных рассуждений, рассказов о плаваниях, заметок о торговле, сельском хозяйстве, о том, как лучше управлять собственностью или укрепить несущие конструкции дома. Он рассказывал о балах и церемониях, о ссорах и смертях, об эпидемиях и ураганах. Некоторые отрывки были весьма фривольного содержания, и мадам де Карноэ запрещала детям их читать, — ведь у предка только законных жен было три, не считая остальных дам, о которых мало сказано, но чувствовалось ясно, что он был весьма игрив.

Выводя эти строки, он не терял времени даром. Его тетрадь — гордость семьи Карноэ, даже историк выписывал из этого документа отрывки, касающиеся жизни французов на острове в XVIII и XIX веках, а что до его потомков, то они читали и перечитывали ее, и каждый черпал оттуда то, что интересовало лично его. Лоик, к примеру, почерпнул оттуда сведения об управлении хозяйством и о выращивании некоторых культур, таких, как, например, ваниль. Ив, отец Бени, имел много общего со своим предком, искателем приключений с умелыми руками; он узнал много полезного для себя, будь то морские рассказы Франсуа-Мари, технические детали постройки кораблей или же описания аварийных ситуаций, которые в ходе плавания на Маскаренские острова выпали на долю «Нормандки». Он изучил все, что касалось постройки этой королевской «флейты» в Гавре в 1761 году, о ее водоизмещении в 665 тонн, о тридцати четырех пушках и о том, как они крепились на палубах. О корабле-«компаньоне», который достойно нес флаг и хорошо маневрировал, благодаря дубовой обшивке, надежным швам и мачтам из рижских сосен.

Что до мадам де Карноэ, то она изучила все, что тетрадь содержала о зарождении общества на острове, о балах, о союзах и ссорах. Она нашла там интересные сведения о происхождении некоторых семей, что не раз позволяло ей уверенно восстановить истину, искаженную в тумане лет. И даже одергивать тех современников, кто хвастался достославными предками, которых сам себе и выдумал.

После провозглашения независимости в 1968 году Карноэ, благодаря этому драгоценному документу, опасаясь за будущее, получили французское гражданство, помимо маврикийского, — эту привилегию получили только те маврикийцы, кто сумел доказать свои французские корни.

Что касается Бени, то, кроме рассказов о необычных событиях и суевериях, она открыла для себя чувственную жизнь ее автора, которая была ей близка. Не осталось ни одного портрета Франсуа-Мари, и она представляла его с симпатичным лицом и приятной внешностью. Для нее этот прапрапрадедушка, умерший восьмидесяти лет от роду, навсегда останется двадцатилетним.

Он родился в 1747 году и был девятым, младшим ребенком в семье мелких дворянчиков, чьи земли располагались на границе департаментов Финистера и Кот-дю-Нор. Франсуа-Мари понимал, что, хотя из девяти детей выжили только пятеро, ему после получения старшими наследства не придется ждать хоть чего-нибудь от разорившейся семьи, и решил выкручиваться самостоятельно.

Он мечтал стать моряком, к большому огорчению матери, вдовы, у которой два сына уже погибли в штормах. Каждый день она молила Небо, чтобы те, кто остался жив, не покидали землю. Самым заветным желанием этой набожной женщины было устроить своего последнего сына в священники, где риск утонуть меньше, чем на кораблях Его Величества, и для этого она пичкала Франсуа-Мари с самого детства латынью и греческим. Но набожность не была его основным достоинством, а тяга к океану и к приключениям была сильнее, чем желание служить Богу. К физическому труду подросток был пригоден больше, чем к интеллектуальным занятиям; желая и успокоить мать, и приблизиться к любимым кораблям, он принял решение стать морским плотником и отправился в Брест на обучение к голландцу Веруссену. Там он научился отбирать три вида древесины, необходимой для постройки кораблей: прямую, корявую и изогнутую. Вскоре он постиг тонкости тяжелой древесины граба и дуба, распознавал хорошие куски вяза и ореха, длинные стволы бука и ясеня, выбраковывая гнилые, запаршивевшие и подточенные желтым шершнем. Не говоря уже о «зачарованной» древесине, загубленной неизвестным колдовством. Мэтр Веруссен был вполне доволен своим учеником и предсказывал, что однажды тот станет крупным кораблестроителем, то есть мастером топора.

Но Франсуа-Мари тайно лелеял бродяжью идею, не собираясь всю жизнь оставаться на месте и собирать доски или даже рисовать корабли, на которых другие будут покорять мир. Он тоже хотел в плавание, и однажды он отправится туда, он это знал.

Отъезд в Брест был только первым шагом побега. Море, порт — эти два слова всегда будоражили воображение маленького мастерового из Аргоата, который до этого никогда не выезжал за пределы своих земель. О стихии он знал только из книг или с чужих слов. Сам океан, который вызывал такой страх у его матери, представлялся ему штормящим, опасным и угрожающим, как было описано в его детских книжках. Зато порт, как он думал, был полной противоположностью. Это убежище, покой и красота. Это было место для женщин, тогда как море было для мужчин. Порт представлялся ему таким, как на картине Клода Желле, которая висела у одного из его дядюшек. Там было море, укрощенное дамбами и волнорезами, оно, как озеро, ласково плескалось о мраморные ступени какого-то строения, наподобие римского храма. Рангоуты кораблей вырисовывались на чистом ясном небе, и маленькие фигурки на ближнем плане играючи управляли шлюпками. Счастливое мирное видение в золотом предсумеречном свете. И именно таким из своего Аргоата он и представлял Брест, на краю полуострова Бретань, протянутого к Америке.

И чем оказался этот Брест? Мрачным и беспокойным городом. По его жалким улочкам было рискованно ходить по ночам. Жестокий, опасный город. Он наполнен толпами подозрительных типов всех мастей, съехавшихся сюда со всех концов света. Галдеж в арсенале, брань, скрежет цепей каторжан, скованных по двое, они таскают бревна или гребут парами на больших портовых баркасах. Когда кто-то из них пытается сбежать, раздается сигнальный пушечный выстрел, и люди, вооруженные ружьями и дубинами, пускаются в погоню, желая получить обещанную награду. Лучшими охотниками за гребцами с галер были цыгане, которые рыскали возле каторги, как стервятники возле поля битвы. Они ожидали побегов ради собственной наживы, награды за поимку хватало по меньшей мере на неделю попоек всей семьей. Некоторые из них подстрекали каторжников к побегу, обещая помощь, и указывали им укрытия, откуда их потом и забирали. Каторжники часто попадались в такие ловушки, потому что знали, что цыганам самим часто приходится скрываться и они, как никто, знали тропинки, гроты или руины, где можно отдышаться и отсидеться до ночи. Рисковать стоило. Но как только раздавался сигнальный выстрел, ватага орущих цыган — мужчины, женщины и дети — мчалась на охоту за человеком. Спастись от них удавалось немногим. Франсуа-Мари терпеть не мог эти экспедиции, эту истерику человеческих существ в погоне за другими человеческими существами.

В то время в городе промышляли смутьяны, которых брестские буржуа опасались не меньше, чем бандитов, беглых каторжников и цыган. Учащиеся Флагманской школы, или гардемарины. Исключительное право обучаться в этой школе имели молодые люди, представившие доказательства дворянства в четвертом поколении. Эти распущенные, грубые и высокомерные детки, находясь в самом глупом и бесшабашном возрасте, изобретали развлечения, одно гнуснее другого. Все, кто не носил, как они, красную форму, были объектами издевательств. В качестве боксерских груш выбирались не только городские буржуа, которых дубасили при любой возможности, но и бедные «голубые офицеры», самые способные, сумевшие выслужиться из рядовых. Заносчивость и ревность к молодым морским стражам находила выход в агрессии. Любая случайная встреча перерастала в дуэль или драку. Наглость, какая и пажам не снилась, и их грубые выходки будоражили весь город. Им не сиделось на месте. Они разделялись на группы и с наступлением темноты отправлялись бить стекла, менять местами вывески, замуровывать двери и окна домов, перекрывать вход в театр, осаждать постоялые дворы, стрелять из ружей или забивать дерьмом колокольчики и обмазывать им дверные молотки. Их очень веселило, когда они показывали голые задницы запоздалым прохожим. Или когда они растягивались на перекрестках в цепочку и нападали на девушек, которые имели неосторожность выйти из дома. Каждый из этих ребят в отдельности не был так уж плох и со временем мог бы пополнить ряды доблестных офицеров, но, собираясь в банды, они были страшней, чем дождь из саранчи.

Франсуа-Мари был их ровесником, но бежал от них как от чумы; однако в глубине души у него таилась досада, что он изгой. Ни буржуа, ни гардемарин, ни даже «голубой офицер» — он не принадлежал ни к одной группировке, и ему было одиноко и грустно.

Когда его учеба закончилась, он с радостью покинул Брест. Он отправился работать в Лорьен к мастеру Круаньяру, который, как утверждала молва, строил самые красивые корабли Его Величества.

Еще одна причина вынудила покинуть Брест без сожалений: несчастная любовь, помноженная на уязвленное самолюбие. Бени очень любила эту историю, которую тайно давно прочитала, хотя предназначена она была только для взрослых членов семьи.

Однажды вечером Франсуа-Мари возвращался в свою жалкую лачугу, в которой кроме него проживали еще восемь его сотоварищей, и, проходя по темным улицам, заторопился, услышав шум позади себя. Кричала женщина, а пьяный хохот раздавался ей в ответ. Морские стражи преследовали какую-то несчастную, собираясь разделаться с ней. Франсуа-Мари скрылся за воротами, он не был вооружен, да и в одиночку драться против пяти или шести захмелевших удальцов было бессмысленно. Он видел, как по улице, придерживая юбки обеими руками, неловко бежала молодая женщина, она не была похожа на служанку. Позади, метрах в десяти, гнались солдаты, размахивая руками и грубо угрожая молодой женщине, которая едва не падала в своих изящных туфельках. Свет уличного фонаря позволял Франсуа-Мари видеть всю сцену из своего укрытия. Молодая женщина уже выбилась из сил, и, несмотря на опьянение солдат, расстояние между ними сокращалось.

В тот момент, когда она поравнялась с укрытием, Франсуа-Мари схватил ее за руку, резко втянул под свод и, захлопнув ворота, спиной навалился на них изнутри. Испугавшись еще больше, молодая женщина пронзительно закричала, но Франсуа-Мари рукой прикрыл ее рот. «Молчите, — прошептал он. — Здесь вам нечего бояться».

Это было как нельзя вовремя. Солдаты уже поравнялись с дверью и возмущенно удивлялись таинственному исчезновению их добычи. Кто-то даже пнул дверь, которую подпирал Франсуа-Мари, одновременно поддерживая дрожащую от страха женщину.

«Эта шлюха не иначе как ведьма, — решил один из них, — наверное, она отправилась на луну».

Они удалились и вместо девушки, о которой тут же забыли, с улюлюканьем погнались за кошкой.

Опасность миновала, но молодая женщина продолжала дрожать; стоя рядом, Франсуа-Мари сквозь одежду чувствовал, как бьется ее сердце. Он был сильно взволнован, он впервые так обнимал женщину. От этого нежного букета из муслина и бархата, от этих загадочных округлостей и вздрагиваний исходило нежное тепло, которое в его собственном теле зажигало доселе неведомое чувство. Он не мог ее разглядеть, было слишком темно, и это его особенно волновало. Как будто он держал в руках кусочек ночи в форме женщины. Она опустила голову ему на плечо и конвульсивно сжимала в объятиях торс молодого человека. Он чувствовал на шее ее волосы, и смешанный запах ванили и пота окончательно свел его с ума. Член Франсуа-Мари де Карноэ поднялся, как грузовая стрела.

Девственник был робок. В темноте он покраснел от стыда при мысли, что дама непременно заметит это и подумает, что этот благородный шевалье ничем не лучше солдат с улицы и что он готов воспользоваться ситуацией. Он отступил от нее, пытаясь скрыть то, что невозможно было не заметить. К большому удивлению, она снова придвинулась и прижалась к нему, потом круговыми движениями тела стала ласкать его, сначала едва ощутимо, а потом абсолютно явно. Все это было так невероятно, что Франсуа-Мари подумал, будто видит один из тех снов, о которых не говорят даже на исповеди и от которых просыпаются потные, сконфуженные и довольные. О любви он знал только то, что слышал в грубых откровениях от своих товарищей, или то, что подсказывало его восемнадцатилетнее воображение, не считая одной гравюры, которая возбуждала его с детства и о которой он никогда не переставал думать. Там была веселая молодая пухленькая женщина, она полуголая лежала в алькове на смятой постели. Молодой человек в камзоле и с лентой на затылке, сидя на кровати, приподнимал одеяло, которое открывало округлости бедра, украшенного подвязкой в виде ленточки с бантиком. Женщина смеялась, притворно сопротивляясь. В ногах тявкала маленькая собачонка.

Именно так выглядели галантные мечтания Франсуа-Мари. Тень алькова, кружева, женщина, ускользающие от него круглые груди, неясная тень наверху бедер. Или очень красивый весенний сад, когда цветет вишня и благоухает жасмин. Сад под аркой, рощи, качели, рвы перед оградой, бассейн с лебедями. Причудливые тени. И девушки, их касаешься, играя в жмурки. Или любуешься, когда они спят, соблазнительные, в слегка непристойных позах. Или обхватываешь, перенося через ручей. Но никогда, никогда он и представить не мог, что любовь может вспыхнуть в темной подворотне на сквозняке.

Но на этот раз он, разумеется, не спал. И она, это ночное создание, больше не дрожала. Он чувствовал, как задирают его куртку, вытягивают рубашку и расстегивают ее. Маленькие невидимые руки скользили по нему. Чувствовал, что рядом с его лицом скользят рот, нос, лоб, волосы. Шуршание сминаемой возле ног ткани, такое слышится на мессе, когда женщины опускаются на колени в своих широких юбках в момент принятия даров. И… и… и стоя, прижавшись спиной к двери, которая ритмично подрагивала, Франсуа-Мари подумал, что на этот раз он или кончит, или умрет, а может, и то и другое одновременно, и это наполняло его счастьем. Однако, прежде чем пойти ко дну, на ум ему пришла забавная мольба: «Только бы она не была безобразной!»

Ее можно было считать какой угодно, только не безобразной: бело-розовая и пухленькая, с узкой талией, тонкими запястьями и лодыжками, мелкими ослепительно-белыми зубками, тяжелой темно-рыжей шевелюрой и серо-зелеными глазами. Звали ее Каролина, она была из Рекувранса и жила в небольшом домике, стоящем в глубине сада. Двадцатитрехлетняя вдова капитана. Она была хорошо обеспечена, элегантно одевалась, а ее дом отличался утонченностью и даже богатством. Было уже за полночь, но служанка в кружевном чепце еще не спала, когда Каролина привела туда Франсуа-Мари.

Его провели в будуар, в центре которого стоял накрытый для позднего ужина стол с двумя приборами. Свечи в подсвечниках были зажжены. В камине потрескивал огонь. Это убранство было таким приятным, а вечер таким щедрым на чудеса, что умирающий от голода Франсуа-Мари радостно набросился на перепелов с трюфелями, восторгаясь бургундским вином, какого отродясь не пробовал, ни на минуту не задаваясь вопросом, а кого ждали два прибора и зажженный камин. Насытившись, он огляделся и не поверил своим глазам — в глубине будуара, в алькове стояла кровать с занавесями из органди, та самая, с гравюры, которую он видел в двенадцать лет; постель была не смята, и он еще до наступления рассвета будет там.

Именно так началось его первое удовольствие и самое жгучее горе, которое Карноэ описал в своей тетради пятьдесят шесть лет спустя, не скупясь на иронию и не щадя молодого простака, каким он тогда был.

Наутро, после этой знаменательной ночи, Франсуа-Мари был влюблен. Безумно влюблен, и он признался в этом, ни секунды не сомневаясь, что его чувство разделяют. Но прекрасная Каролина была менее пылкой и объявила, что в этот же день уезжает в Ван навестить одну из своих тетушек и что пробудет там неделю, а потому не сможет принимать его в последующие ночи. Молодой человек загрустил, но она уверила его, что, как только вернется, сразу же даст ему знать и они увидятся.

Огорченный, но полный надежды, Франсуа-Мари считал дни. Отсутствие Каролины разжигало его пыл. Он хотел ее навсегда. Он хотел только ее. Его мало беспокоило, что она на пять лет старше его. Именно ее он хотел в жены. Чтобы иметь возможность жениться на ней, он намеревался работать как проклятый. Любовь воспламеняла его воображение, и он строил планы. Поначалу надо покончить с бедностью. Вместо того чтобы бороздить моря, он использует знания, полученные у Веруссена. У Франсуа-Мари были вполне конкретные идеи, он собирался ввести реформы в деле закупки леса в северных портах, где нечестные посредники наживались за счет компании. Он собирался положить конец разбазариванию денег при покупке леса. Он точно знал, какую древесину надо выбирать, в зависимости от того, что из нее надо изготовить. У него были и другие идеи, он собирался предложить хранить древесину на складе, а не в ямах Индрета, где она нередко подгнивала.

Словом, ослепленный любовью к прекрасной Каролине, малыш Карноэ, дворянин без единого су в кармане, уже видел себя самым компетентным, самым важным, самым богатым торговцем морской древесиной на всем Западе. Его идеи производят фурор. Его принимают в Версале. Король обращается к нему на «ты». Его жена Каролина ослепляет двор.

Он продержался три дня и две ночи, подавляя желание пойти пошататься вокруг ее дома. Он прекрасно знал, что она в Ване, но ему хотелось приблизиться к этому дому, где он был так счастлив. Ему хотелось хотя бы прикоснуться к его камням. На третью ночь ноги сами привели его в Рекувранс. Сквозь деревья сада он увидел в окнах свет. Под покровом темноты он проник в сад и услышал смех. Толкнув неплотно закрытую створку окна первого этажа, он отодвинул занавеску, и небо обрушилось ему на голову. Там, на кровати с балдахином, он увидел Каролину, она была вовсе не у своей тетки, его Каролина лгала ему, его Каролина с задранным подолом, его Каролина сидела на коленях у мужчины, которым был не он. Он ушел, плача как ребенок, каковым он и был. Он вернулся туда на следующую ночь, как будто его тянул какой-то дьявольский магнит, и на следующую ночь, и еще на следующую. И каждый раз Каролина резвилась с разными мужчинами.

Только тогда он понял и принял правду о ней — она была шлюхой. Нет, не из тех вульгарных матросских оборванных девиц, какие таскались вокруг арсенала и кому он не доверился бы, — она потаскуха высокого полета, из тех, кто торгует своим очарованием среди старшинского состава и крупных судовладельцев. Из тех, кто, умело поигрывая веером, мог бы самого дьявола обмануть своим видом девушки благородного происхождения. Отчаяние Франсуа-Мари усугублялось унижением. Надо было быть настолько глупым, чтобы в ту самую ночь, когда за ней гнались солдаты, не понять, кто она такая! Разве честные девушки бегают одни по улицам в такой час? И разве он мог хоть на мгновение подумать, что то, что произошло за этими воротами, эта чудесная ласка, о которой он будет вспоминать полвека спустя, была не чем иным, как бесплатным одолжением, сделанным в виде исключения за то, что он спас ей жизнь?

Прощай любовь, прощай слава, прощай дружба короля и прощай Брест! Он тут же принял предложение и отправился работать в Лорьен. Он поклялся, что больше никогда, никогда в жизни не будет доверять женщинам, этим сиренам несчастья.

После старого, вонючего и мрачного Бреста с его опасными улочками Лорьен показался Франсуа-Мари дверью к солнцу и к светлым мечтаниям. В этом городе даже самые старые дома из голубого гранита были построены менее пятидесяти лет назад, а в порту, у трех причалов, в вечном движении отплывали и прибывали корабли, выплескивая дивные ароматы, шелка, хрупкие грузы, провезенные через все морские опасности; здесь была энергия всех начинаний зарождающегося дня и приключений юности. В Лорьене все казалось осуществимым, стоило только захотеть. В этом транзитном городе даже бедность казалась мимолетной. Лорьен, особенный, оживленный, процветающий город, мог принести только удачу. Лорьен — это веселье, это золото, он привлекал отважную молодежь со всего света. Здесь говорили на бретонском, китайском и батавском языках.

Лорьен — порт прощаний, женщины здесь прекрасны, а их глаза светятся, как нигде в другом месте. Несомненно, это от привычки к слезам, которые стекали из-под ресниц, когда на просторе Порт-Луи в дымке медленно исчезали корабли. Они знали, что многие из их мужей, женихов и любовников, растаявших на горизонте, не вернутся, но в глубине души больше штормов и цинги они опасались женщин с далеких островов, с их неведомой обольстительностью. Потому что мертвый мужчина лучше, чем мужчина, сгорающий в объятиях другой. Эти прекрасные плакальщицы с набережной не строили особых иллюзий, потому что знали, что моряки, по ими же придуманному закону, освобождались от клятвы верности женам, как только судно заплывало за остров Груа. И страсти в Лорьене были особенно бурными, потому что были коротки. И любовь в Лорьене была такой же мимолетной. Утешались быстро, а горе здесь было таким же легким, как удовольствие. Серьезно здесь относились только к грузам, доставляемым с края света.

В день «возвращения из Индий» аукционный зал гудел — здесь совершались обмены и спекуляции, заключались торговые сделки, оглашались документы и отчитывались за данные обещания, золото струилось между загрубевшими ладонями выживших в путешествии. Золото, добытое на островах дальних земель, опаляло Лорьен заревом радости, а из длинной узкой бухты, между Скорффом и Блаве, поднявшийся ветер доносил в город запахи плаваний: горячей смолы и ванили, йодистый запах водорослей и керамской гвоздики, бурбонского кофе и кофе Мокка и терпкий аромат смолы деревьев для постройки кораблей. Запах китайского чая смешивался с тонким запахом пеньки, свежесвитой в канатной мастерской. Малейший бриз разносил по улицам Лорьена аромат мадрасского сандала, возбуждающий аромат специй, запах пачули, отгоняющий насекомых от дорогих тканей, благоухание шафрана из Кералы и камфары из Бомбея.

В магазинах и на складах Лорьена женщины теряли рассудок, вожделенно погружая по локоть руки в муслин, тонкий лион-батист, мадаполам, нанку соломенного цвета, малабарские ситцы или шелковые камчатные ткани. Некоторые в ожидании распаковки теряли терпение и сами разрезали упаковку перочинными ножами с резными ручками из слоновой кости, а затем, мурлыча, погружались в потоки тканей, сохранивших диковинные запахи.

Франсуа-Мари поклялся никогда больше не смотреть на женщин, он смотрел только на корабли. А корабли были повсюду. На якоре, на рейде, готовые к отплытию, груженные продовольствием или другим товаром, или вернувшиеся из плавания — растерянные, ободранные после долгих месяцев океанских скитаний, усталые, пропахшие брожением и падалью.

Корабли на рейде всех калибров: фрегаты, «флейты», величественные корветы; связанные с землей снующими взад-вперед шлюпками, они принимали или высаживали людей и перевозили грузы. Они пересекались с быстроходными рыболовными трехмачтовыми баркасами, маленькими брандерами и рыбачьими шлюпками из Керомана, нагруженными сардинами, скатами, морскими угрями и крабами. И все это маневрировало между натянутыми или ослабленными цепями, ловко ускользая друг от друга, окликая или оскорбляя друг друга за упущенный проход, за упавшую в воду посылку или поцарапанный борт. Корабли в доке, на ремонте, их отскребают, сбривают бороды из водорослей, отдирают моллюсков и фукус от подводной части корабля, прежде чем конопатчики набьют швы уплотняющим материалом. Корабли-скелеты, корабли-зародыши, недостроенные, шумящие тысячью пил, рубанков, фуганков, складных наугольников, стамесок и галтельников.

Лорьен скрежетал, урчал, грохотал. Пушечные выстрелы, отмечающие отчаливание и прибытие судов, тревожили банды злобных чаек. Звучали свистки маневров, переклички, скрип, щелканье вантов, звуки катящихся тележек и бочек, крики, брань пьяных, топот лошадей.

По вечерам Лорьен пел и орал, хлопали двери постоялых дворов и бесчисленных кабачков: в «Голубой обезьяне» и «Летучем голландце», в «Чаше Амфитриты» и «У Лизон» или в «Укрытии от шквала» ром и вино текли бочками. Иногда бретонская волынка оглашала воздух, и вся молодежь выскакивала на улицу и танцевала у дверей. Разгулявшиеся служанки вешались на прохожих, заставляя их крутиться в отсвете качающихся фонарей.

За всеми столиками слышались необыкновенные истории и звучали названия, сверкавшие, как жемчужины: Шандернагор, Мазилипатам, Карикал, Суматра. Некоторые так небрежно произносили Мадагаскар или Пондишери, как будто бы речь шла о Ханнеботе или Кемперле.

Один хвастался, что сколотил состояние между Суратом и Янаоном. Другой рассказывал о знаменитой охоте на оленей и о балах, не хуже, чем в Версале, на этом Французском острове, где что белые, что мулатки — исключительной красоты и удивительной доступности. Забыты трудности плавания, страх перед бурями, голод, жажда, цинга и трупы. Ночь начиналась с потока алкоголя, золото и удовольствие торжествовали, текли между словами, а приключения раздувались в рассказах, как фок под хорошим норд-остом. Франсуа-Мари, воодушевленный тем, что слышал, негодуя, спрашивал себя — а что делал он, заштиленный лорьенскими досками, вместо того чтобы выйти в море, зажить по-настоящему и загребать золото полными горстями в чудесных Индиях, где фортуна, как добрая девочка, ожидала своих воздыхателей. Возвращаясь в хижину Анкло на свое убогое ложе, он шел с разгоряченной головой, поводя плечами, как ходят те, кто смог проплыть туда и обратно мимо мыса Доброй Надежды, и мыса Горн, и мыса Святого Антонио, и это давало им право громко говорить и плевать на ветер.

Если «Островная жженка», «Парик» или «Боско» собирали в основном матросов, солдат арсенала или рабочих с верфей, то судовладельцы, молодые офицеры, аристократы и щеголи Порт-Луи собирались в «Голубой обезьяне». На вывеске из раскрашенного железа была изображена голубая обезьяна в короне, поедающая под пальмой банан, а черная витрина с желтыми стеклами выглядела намного лучше, чем в большинстве портовых кабачков. Посетительницы и даже официантки здесь были красивее, а в задней комнате можно было поиграть в шахматы и триктрак. Там царило относительное спокойствие, что позволяло даже заниматься делами.

«Голубая обезьяна» стала вечерним прибежищем молодого Карноэ. Здесь ему было уютнее, чем в «Парике» или в «Боско» среди горластых простолюдинов. Он в совершенстве овладел игрой в шахматы и увлеченно играл партию за партией. Именно там однажды вечером он познакомился с высоким, худым молодым человеком в черной одежде и с бледным лицом: тот сидел в затруднении перед шахматной доской. Партнер ненадолго отлучился; Франсуа-Мари не удержался и шепнул молодому человеку: «Смелее, ходите ладьей вот так». Тот удивленно уставился на него. «Это не слишком рискованно?» — «Вот увидите», — заверил его Карноэ. И оказался прав. С его помощью Алексис де Рошон в тот вечер выиграл у своего кузена Мориса де Тромелена, который был командующим «Нормандки» и готовился к отплытию на Французский остров. Они представились друг другу и отметили победу Алексиса.

Странным персонажем был этот Алексис, папочкин сынок из аристократической семьи, возникшей от блестящего союза военных и судовладельцев. С тонзурой, но не давший обета, он в восемнадцать лет получил от аббатства пребенду, и эти доходы позволяли ему заняться наукой, которая его очень привлекала. К двадцати четырем годам он, любимчик министра Беррье, был назначен хранителем навигационных приборов и библиотеки Военно-морского флота в Бресте. Утонченный, элегантный и смешливый, с приятными манерами, любознательный, с прогрессивными взглядами, из сановного у него было только прозвище — Аббат, которое в насмешку ему дал кузен Тромелен. Помимо этих достоинств Алексис имел дар очаровывать всех, с кем ему приходилось общаться. Благодаря герцогу Праслену и графу де Бреньону, послу в Марокко, его отправляли в научные экспедиции для апробации изобретенных им оптических приборов для определения долготы.

В двадцать семь лет он вместе с Тромеленом намеревался покинуть Лорьен. На этот раз он планировал определить точное местоположение некоторых коралловых рифов на Маскаренских островах, что должно было облегчить кораблям путь в Индию.

Два кузена прекрасно понимали друг друга, но Франсуа-Мари их дружба казалась странной. Морис де Тромелен, маленький, коренастый и широкоплечий, был брюзгливым и приземленным любителем вольностей в расцвете своих тридцати восьми лет, — он резко отличался от высоченного Алексиса, с его очаровательной улыбкой, утонченными манерами и рассеянным видом. И было непонятно, где он частенько пропадал, хотя его брат вменил себе в обязанность отслеживать все его перемещения.

На следующий день после вечеринки в «Голубой обезьяне» Франсуа-Мари встретил братьев в Груаньяре, где Тромелен выбирал обшивку для поврежденных бархоутов. Мудрые советы юного Карноэ удивили кузенов. У этого малька с детским личиком были новые интересные идеи по строительству кораблей и их обслуживанию. Это были его собственные идеи. Они подружились; позднее, когда они предложили Франсуа-Мари де Карноэ отправиться в путешествие вместе, тот сильно покраснел и у него от радостного волнения перехватило горло. Он предупредил, что никогда еще не плавал. Пусть не тревожится об этом, это будет хорошее начало. Они научат его всему необходимому. «Вы, мсье де Карноэ, поступите в ученики к лоцману, — предложил Тромелен, похлопывая его по плечу. — Вы будете нам полезны. Мне нужны смышленые ребята, а ваши плотницкие навыки вместе с астрономическими знаниями Аббата приведут нас в тихую гавань».

Месяц прошел с ощущением горечи и радости. Горечи — оттого что Франсуа-Мари испытывал угрызения совести: ступив на корабль, он нарушит обещание, данное матери. А радости — от приключений, которые его ждали. Он решил не сообщать о своем отъезде. Ему исполнилось девятнадцать лет, он уже не ребенок. Он сообщит семье потом, когда ступит на землю. Уцелевшего, они его простят. Он выбросил из головы все дурные мысли, думая о той золотой жизни, которую обеспечит матери, когда вернется в Аргоат с целым состоянием; это позволит ему, помимо множества планов, восстановить старую семейную усадьбу, которая совсем обветшала. А мать будет так счастлива, что и не подумает упрекать его за это плавание.

В порту Лорьена «Нормандка», отремонтированная, вычищенная и проконопаченная, покрашенная, с новенькими мачтами, покачивалась на швартовах с полным брюхом груза, боеприпасами, продовольствием и прочно закрепленными пушками. Франсуа-Мари покидал насиженное место.