Когда надо было выбирать тему для диссертации, университетский преподаватель, ее руководитель, предложил Бени тему «Любовная экспрессия в творчестве Гийома Аполлинера». Это предложение не было случайностью. Феликс Роме специализировался по литературе XX века, в частности, по Аполлинеру, он тогда работал над монографией об этом поэте с перевязанным лбом, которая должна была принести ему славу. Расписание, перегруженное занятиями и конференциями, не позволяло ему проводить все необходимые исследования в этом направлении. Эта маленькая Карноэ, похоже, работяга. Он снабдил ее минимальными сведениями, необходимыми для написания главы. Феликс Роме не в первый раз использовал студентов как юнг на своем университетском корабле, капитаном которого он считал себя.

С творчеством Аполлинера Бени была мало знакома, она помнила только кое-какие длинные отрывки из школьной программы, которые они там подробно разбирали. Какие-то смутные воспоминания о ядовитом безвременнике, о коровах в осеннюю пору и о бродячих акробатах с барабанами и золочеными обручами. («Объясните, почему плодовые деревья склонялись в поклоне, когда эти акробаты издали делали им знак? Почему склонялись?»)

Или еще какая-то непонятная история о зеленых елках в острых колпаках где-то на берегу Рейна, с горой, которая рожает, на этом месте весь класс начинал хихикать.

Пролить свет на эти тени, вводящие в заблуждение, могли только сноски внизу страницы, а это разрушало музыку стиха и гасило искры. Что до автора, с его странным именем, с согласными-ловушками — п, лл, н, — он оставался незнакомым. Учителя третьего класса редко углублялись в жизнь поэтов, этих странных существ, которые переворачивают все с ног на голову, как всем прекрасно известно. Имя «Аполлинер» написано прописными буквами в конце стихотворения, он был Автор. Точка. Знаменитый и мертвый, без возраста, брат других мертвых лириков, Альберов, Саменов, Хозе-Марий де Эредиа и Франсиса Жамма; это все дети дьявольской пары — Лагарда и Мишара.

Для диссертации Бени очень быстро заполнила эти пробелы. За несколько недель она прочла всего Аполлинера: стихи, прозу, хроники, театральные пьесы, очень и не очень хорошие, и даже его эротические романы. Но все время возвращалась к поэмам, восхищаясь и удивляясь, как раньше она могла не знать такого изящества душераздирающих или насмешливых жалоб. Слова того, кого она отныне фамильярно называла Гийомом, постоянно вертелись у нее на языке:

или

Через бессмертную силу этих слов посмертное очарование Гийома захватило ее. Она терпеливо, страница за страницей, воскрешала его, будоража библиотеки и букинистов. Действуя, как детектив, она по кусочкам восстанавливала его жизнь, по свидетельствам тех, кто его знал, друзей и умерших любовниц, к которым она испытывала ревность. И абстрактный неясный автор из школьных учебников уступал место молодому эмигранту, полуполяку-полуитальянцу, но совершенному французу, незаконнорожденному отпрыску благородного семейства, умершему в тридцать восемь лет от жестокого гриппа, за два дня до перемирия 1918 года.

Теперь он обрел имя, и даже много имен: Вильгельм Аполлинер де Костровицкий, он же Гийом и Ги для дам, которые в изобилии присутствовали в сердце и в постели этого толстого парня, такого некрасивого, но такого очаровательного, вечно влюбленного и всегда разочарованного. Они не могли устоять перед вниманием, которое он им оказывал, перед его пылом и его улыбкой. Возраст и темперамент тех женщин, в которых влюблялся Гийом, совпадали с возрастом и темпераментом Бени, и, сраженная, она попала в плен его чар, как муха в паутину.

Той весной молодому человеку, умершему более шестидесяти лет назад, она уделяла куда больше внимания, чем живым любовникам или сверстникам, которые вертелись вокруг нее. Она всегда ценила красивых, ангелоподобных мужчин с изящными чертами, она таяла перед элегантным изяществом тонкого и длинного, а тут вдруг ее взволновала тяжелая массивная фигура поэта, любившего хорошо покушать, с заплывшим, как будто вылепленным из жира лицом, с широкими бровями ревнивца, сросшимися на переносице хищного носа.

И он даже не пытался бороться с этой тучностью. Гийом носил поношенную одежду, мешковатые, слишком длинные пиджаки и возлагал на затылок своего большого черепа маленькие смешные клоунские шляпы. Под воротниками его белых рубашек галстуки были завязаны поспешно и криво, а его бабочки били крыльями наискось.

Но Бени тронуло это полное отсутствие кокетства. Она с умилением рассматривала его бесформенные, слишком короткие брюки, плохо державшиеся на животе, которые открывали толстые лодыжки и огромные ступни деревенского почтальона.

Фотографиями Гийома, которые ей удалось раздобыть во время поисков, она обвешала свою комнату. На одной из них его широкое лицо было озарено улыбкой — фейерверком хитрости, ума и детского удовольствия, Бени почти слышала носовой смех, который, должно быть, брызнул за несколько секунд до того, как сделали снимок. Этот заразительный смех Гийома остался в памяти его друзей, они долго помнили, уже после его смерти, этот глубокий смех, от которого он сотрясался в приступах радости и, пытаясь унять, двумя пальцами зажимал себе нос. Или на другой фотографии, где он сидел со скрещенными руками, как бы размышляя, — этот жест ожидания и отдыха, перенятый от коллег-кюре, когда он еще ходил шеренгой в часовню или на занятия. Жест благопристойной скуки на мессе, жест, изображающий внимание и позволяющий ввести в заблуждение докучливого профессора, жест зародыша, защищающего свое сердце.

У камина, рядом с зеркалом, она прицепила другого Гийома, светского, в безупречном галстуке, пытливо смотрящего на нее. И другого, тридцатилетнего, вожделенно лежащего на диване в окружении книг, и над всем этим плавал запах опиума.

Рядом с кроватью Бени повесила фотографию, которая нравилась ей больше всех остальных, на ней он сидел в артиллерийской форме, с перевязанным после ранения лбом и свисающей со спинки стула рукой. С потемневшей от двухдневной щетины щекой, — а ведь он так любил бриться! — усталый, но воинственный, он смотрел на Бени вполоборота, с вымученной улыбкой на губах. Эта фотография не была неподвижной, изображение говорило и даже шевелилось. Менялось выражение лица. Просыпаясь, Бени замечала, что иногда взгляд Гийома загорался от ее наготы, и это беспокоило ее. Он напоминал о дикой чувственности, постоянной сексуальной одержимости, о которой Бени знала из его творчества; все его галлюцинации были выражены в его эротических романах и откровенных письмах. И тогда этот Гийом, остервенелый, нюхающий, лижущий, сосущий, педераст и отец Фуэттар, сходивший с ума от женских задниц, заставлял ее вздрагивать и натягивать простыню до подбородка, укрываясь от его взгляда. Но все было напрасно, она не могла скрыться от него. Она чувствовала, как он отделяется от стены, обретает форму — и какую форму! — и приближается к ней. А она, свернувшись клубочком под простыней, возбужденная, испуганная и в то же время радостная, бунтарка и рабыня, готовая на все, чтобы доставить ему удовольствие, желающая и нежелающая, мятежница и покорная пленница. А иногда совсем наоборот: улыбка Гийома застывала, утончалась, и его бумажный взгляд становился почти испуганным, умоляющим, как взгляд обычного молодого человека, который хочет видеть и видит приближение смерти и зовет на помощь ее, Бени.

Она перестала выходить, разговаривать, отказывалась видеться с друзьями, не подходила к телефону, она была в полной власти этих Гийомов, которые, стоило ей переступить порог комнаты, соединялись в единственного, за которым она как тень следовала по Парижу. Он увлекал ее на набережную Сены, на остров Сен-Луи, по улицам Отея, пропахшим платанами, карамелью и кошачьей мочой. То же самое происходило на Монмартре и на бульваре Сен-Жермен, в двух шагах от ее жилища, и в квартире под крышей, над Бизутом — этим маленьким бистро, где она всегда завтракала и даже не замечала дощечку, которая указывала, что Гийом жил и умер в этом доме. Он тут, а она на улице Бон, они были за одной стеной с разницей в полстолетия. Бени, которая никогда не была набожной, стала посещать церковь Святого Фомы Аквинского, зажатую уродливыми строениями начала века, в глубине крошечной улицы, где Гийом венчался с маленькой рыжей женщиной и где 13 ноября 1918 года его друзья прощались с ним.

Неодолимая сила влекла ее туда, подталкивала в спину, часто против ее воли заставляла делать крюк, чтобы подняться по ступенькам, войти туда и обойти церковь в полумраке. В такие моменты тень Гийома оставляла ее, боясь помешать ее сосредоточенности. Никакая другая церковь не притягивала ее так, она это проверила.

Иногда, в неурочные часы, она натыкалась на закрытые двери и от этого испытывала настоящее отчаяние. Как можно закрывать двери перед тоской, которая пришла сюда укрыться? Кюре, которому она задала этот вопрос, подозрительно посмотрел на девушку, которая ничуть не походила на обычных овечек. Он объяснил ей, что необходимо соблюдать меры безопасности, как трудно следить за порядком, о работе по расписанию. Ответ музейного служащего.

Как-то утром на паперти храма Святого Фомы Аквинского Бени впервые испытала одну из феноменальных галлюцинаций, которые впоследствии будут продолжаться в других ситуациях.

Полдень. Прекрасный майский день. Погода была мягкая, а воздух теплый, когда она входила в церковь. Через несколько минут, когда она вышла, неожиданно стало очень холодно. Перед церковью на бульваре Сен-Жермен деревья выглядели не по-весеннему. Ледяной ветер срывал с их голых веток последние мертвые листья. Легко одетая Бени задрожала. Ее очень удивила толпа, стекавшаяся на маленькую площадь, которая за несколько мгновений до этого была безлюдна. Люди были одеты в старомодные костюмы, как для съемок фильма. На женщинах — их было большинство — черные платья и пальто по щиколотку. Муфты и широкие шляпы с вуалетками, собранными под подбородком. Мужчины, в темных рединготах и жестких воротничках, не переставая, снимали и надевали высокие шляпы, приветствуя новоприбывших. Многие с усами и короткими бородками. Среди молодых многие были в военной форме. Раненные, изувеченные, с наградами на груди, они медленно приближались к церкви, опираясь на палки, подпрыгивая на костылях, в сопровождении молодых женщин, готовых помочь этим выжившим, с изуродованными лицами и картонными носами, которые придавали им клоунский вид.

Толпа продолжала прибывать на маленькую площадь, поднимаясь к паперти церкви, где стояла Бени, окаменевшая от холода и потрясения. Она ничего не узнавала на этих знакомых улицах, по которым она каждый день ходила. Дома вокруг нее уменьшились, почернели и изменили фасады. Исчезли бутики, все стало неузнаваемым. Кафе напротив церкви, куда Бени часто ходила забавляться на игральном автомате, сузилось, окна с темными деревянными рамами вытянулись, а внутри виднелись занавески в цветочек. Дорога перед церковью теперь была вымощена деревянными плитами, они поскрипывали под копытами лошадей, убранных черными султанами и впряженных в катафалк с большими колесами. Бени показалось, что звуки города и даже воздух стали другими. Издали был слышен гул толпы.

Желая вернуться в реальность, Бени поискала взглядом съемочную группу фильма, камеру, машины, осветительные приборы. Но она не увидела ни оператора, ни осветителей, ничего и никого, способного дать объяснение этому необычайному собранию.

Она как вкопанная стояла на ступенях в нелепых джинсах и белой футболке среди элегантно одетых людей из другой эпохи. Удивительно, но никто не замечал девушку, которая дрожала на паперти. Взгляды на ней не останавливались. Она была невидима.

Толпа приближалась к широко распахнутым дверям церкви. Поверх траурных одежд Бени видела флаги. Сквозь перезвон колоколов были слышны военные сигналы, зовы, крики, а через открытые двери церкви раздавались звуки органа. В воздухе стоял запах лошадиного навоза, пота и шипра.

Бени была оглушена, у нее закружилась голова. В ушах зазвенело, возникла головная боль. Она закрыла глаза. Когда она их снова открыла, все исчезло. Никакой толпы. Никакого шума. Площадь с модными бутиками и уродливыми строениями приняла свой обычный вид. Вернувшееся солнце ласкало ее руки. На деревьях была листва. Контролеры с автомобильной стоянки поднимали таблички с номерами машин, припаркованных с нарушением правил. Набитые автобусы ехали к Сене по улице Дю-Бак.

Дрожащая Бени опустилась на нижнюю ступеньку паперти и закурила сигарету. Позади нее высокие двери церкви были закрыты. На бульваре и на прилегающих улицах обычное движение машин. Город шумел, как всегда, а Бени с наслаждением вдыхала отягощенный углекислым газом воздух. Вокруг нее все стало привычным, и от этого она испытывала огромную радость; это была радость космонавта, ступившего на родную почву после долгого и опасного путешествия. По своим часам она определила, что с тех пор, как она вышла из церкви, прошло несколько секунд. Наверно, от сильной усталости она на мгновение заснула и то, что она видела, просто приснилось ей: такое объяснение вполне устраивало ее. Все это от усталости. Ее исследования о Гийоме Аполлинере выходили далеко за рамки университетского задания. Но тема, предложенная Феликсом Роме, давила на нее, она довольно быстро заметила это. Сам Гийом интересовал ее больше, чем кропотливый анализ стиля его любовных творений.

Среди женщин, которых он любил, больше всего ее интересовала Луиза де Колиньи-Шатийон, он звал ее Лу или Лулу в зависимости от настроения; он сгорал от любви к ней почти шесть месяцев, писал ей пылкие письма и красивые стихи. Все мертвые дамы, которые волновали дорогого Гийома, вызывали у Бени ревность, эти Мари, Мадлен и Жаклин, не считая тех, чьи имена не запомнились. Но интересовала Бени только Лу, самая безумная и мимолетная, а раз мимолетная, значит, самая любимая. Короткая история пламенной любви толстого Гийома и молодой соблазнительной женщины, которая в Ницце вела вольный образ жизни. Контраст между мирным и фривольным Лазурным Берегом 1914 года и Западным фронтом; страстные объятия артиллериста Гийома де Костровицкого со своенравной Лу, восторженность кратких обещаний и опиумные наваждения; и все эти болезненные недоразумения между его любовью к ней и ее любовью к путешествиям. Чувственные письма со словами нежности, гнева или ревности, написанные Гийомом в отблеске снарядов Мормелона, которые Лу едва читала, забвение разлученных любовников — вот что интересовало Бени гораздо больше, чем тропы Гийома Аполлинера, вот о чем она хотела написать. Эта история любви, короткая, неистовая и печальная, переворачивала ее, она находила в ней отношения, которые не совсем понимала.

Она поделилась этим с Феликсом Роме, который, проверяя ее работу, остался очень недоволен. Он не понимал, как одаренная ученица, обеспеченная блестящим университетским будущим, могла так попасть впросак. Он попытался убедить ее в том, что она заблуждается, что идет по неверной дорожке, уделяя чрезмерное внимание этому эпизоду, этой ничего не значащей связи с графиней де Колиньи, которая вдохновила его на красивые стихи, но далеко не на самые лучшие. Нет, эта Лулу не представляет никакого интереса. По его мнению, по мнению Феликса Роме, эта маленькая рыжая тварь, которая любила порки, была всего лишь вульгарной женщиной, а ее влияние на жизнь и творчество Аполлинера куда меньше, чем мясистой англичанки Анны Плейден, в которую он влюбился на берегах Рейна в двадцатилетнем возрасте. Меньше даже, чем влияние художницы Мари Лоренсен, с которой он прожил долгие годы. В доказательство он приводил отсутствие интереса у биографов Аполлинера, которые лишь вскользь упоминали ее имя.

Бени защищалась.

— А Ницца? А опиум? А война?

Роме, раздраженный этой настойчивостью — он и не знал о настойчивости этой Карноэ, — в итоге взорвался.

— Ну и что — опиум, Ницца, война, что вы будете делать со всем этим хламом?

— Я еще не знаю, — мечтательно ответила Бени. — Может быть, книга или фильм…

У Роме задергалось лицо. Эта девчонка просто идиотка! Книга! Мало того, кино.

— Вы вообразили себе, что сделаете бестселлер из этой жалкой истории? Но если до вас никто этого не сделал — подразумевается: если я, Роме, большой, бесспорный специалист по Аполлинеру и т. д., — значит, это того не стоит. Поэтому возвращайтесь к вашей теме и не выходите за ее рамки. Бросаясь в подобные фантазии, вы можете положить конец своей карьере. Звание преподавателя — это не кино.

— Я думаю, вы правы, — задумчиво произнесла Бени. — Моя университетская карьера обещает быть плохой. Я никогда не стану преподавать. Зато, я думаю, я начну развлекаться.