Я снова проснулась с головной болью. Действие таблетки закончилось, а значит, мне пора. Пора открыть глаза, увидеть, как сочится свет в щели тяжелых штор. Пора слушать шум крови в собственных висках.

Пора, сказала я себе.

Мир всегда другой, когда я просыпаюсь от боли. Он тусклый, как выгоревший кинескоп.

«Ты скоро перейдешь на армейские „колеса“».

Даже сейчас я помню, кто и когда это сказал. Я могу восстановить до деталей этот разговор – вплоть до блика света на стакане – только мне это не поможет. «Помощь». Надо всего лишь повернуть голову, всего лишь. На тумбочке у кровати лежит опрокинутая и открытая капсула: я не успела ее вчера закрыть. Уснула. В капсуле – двадцать три серо-голубые таблетки. Двадцать три сеанса двухчасового блаженства, ради которого стоит все же повернуть тяжелую звенящую голову. Стоит. Потом – стоит протянуть руку, стоит приподняться и уж точно стоит сесть в кровати. Стоит как можно чаще мысленно повторять «стоит».

В глазах потемнело, потому что совсем рядом с капсулой ожил телефон. Я поняла, что прикусила губу и поторопилась разжать зубы. Виброзвонок отзывался в тумбочке – звоном стакана, слабым шорохом таблеток со спасением.

Виброзвонок был одного цвета с моей болью.

Я протянула руку и нашла дрожащий аппарат. Простой кожзаменитель, черный глянец футляра, флип на магнитной застежке. Я держала ладонь на зовущем телефоне, и боль отпускала: она точно знала, что сполна получит свое, ведь звонок не означал ничего кроме работы. Откинуть клапан, получить по глазам таким бледным и таким ярким светом экрана – и, не читая:

– Да.

– Рей, это директор Икари.

– Да, Икари-сан.

– Замена оказалась бесполезна.

– Я поняла.

Я давно поняла, и потому успела убрать трубку от уха, прежде чем в ней начал биться зуммер отбоя. «Давно поняла» – отличная мысль, чтобы как следует проснуться и крепко зажать в руке маленький серо-голубой кругляш.

Добро пожаловать в твой новый день.

В туалете я почти пришла в себя. Бачок за ночь сам собой не починился, а вот лампочка светлела на глазах. И наши гнилые электросети тут не при чем: это начинало действовать лекарство. Боль еще билась в голове, стучала в виски, но это была ерунда, потому что ее место уверенно занимал белый шум – немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко обычной меня.

«А так и не скажешь», – решила я, рассматривая свое отражение в зеркале. Поводок мигрени опасно подрагивал, она все еще была где-то там, и я все еще боялась даже приоткрыть рот. Со сплошного фона желтоватого кафеля на меня смотрела я сама, и до всех прочих дел стоило исправить одну деталь: глаза.

Или две, потому что сначала нужно умыться.

Не отрывая взгляда от кончика своего носа, я нашарила пузырек с жидким мылом. Каким-то мылом.

«Слушай, ну чем ты так пересушиваешь себе кожу? Средством для мытья посуды?»

Обязательно посмотрю на этикетку, Ибуки-сан. Как-нибудь в другой раз.

Гудящий водоворот уходит в слив, шумит кран – мне даже когда-то объясняли, почему краны шумят. До того я считала, что они должны шуметь, что это их ежеутренняя обязанность – грохотать над самым ухом.

Выпрямляясь, я поняла, что боли больше нет, и поискала взглядом часы: семь двадцать. Я вытирала лицо, следила за секундной стрелкой и ловила ее ритм. Еще около семи тысяч «тик» – и пойдет новый отсчет, так что лучше сразу застегнуть на руке тонкий браслет и сделать все возможное, чтобы в последние полчаса не слишком часто поднимать запястье к глазам.

Коробочка с контактными линзами, уже почти пустой флакон с раствором – иногда мне кажется, что я могу смотреть на них бесконечно. Иногда мне кажется, что их лучше выкинуть, и придти на работу, как есть. Подумаешь: я обрасту всего лишь еще одним прозвищем, еще одной кличкой.

Подумаешь, повторила я и запрокинула голову, чтобы промыть глаза, посмотреть на потолок сквозь зудящую и чешущуюся дымку. Я выловила из контейнера первую линзу. Вечная утренняя игра: левый глаз сначала или правый? Единственное веселье, доступное после кислой таблетки с серо-голубым счастьем.

Я опустила линзу на левый глаз. Противная дрожь, секундное ощущение чужого, а потом тонкая пленка нагрелась и стала родной. Я поморгала, посмотрела на себя в зеркало и вспомнила о втором развлечении: наблюдать, как выглядит лицо с разными глазами. Правый глаз был мой: красный, с алыми штришками на радужке, а левый… Левый глаз тоже был моим – уже моим: темно-серый, почти обычный, настолько обычный, что можно даже сказать: «как у всех».

«Как у некоторых из всех», – поправила я себя и принялась за вторую линзу. Интерес к действу стремительно таял: белый шум в голове набирал обороты, оставляя там только карту привычного маршрута.

Кухня (холодильник: вторая полочка, банка с джемом; полка у плиты: хлебная нарезка, тостер… Поломанный тостер). Потом платяной шкаф. В шкафу четыре комплекта серых костюмов плюс один запасной в правом углу – все верно, сегодня четверг. Ночную рубашку бросить на спинку стула. Белье – в ящике.

Я одернула пиджак, одернула юбку: шов теперь шел там, где надо. Я вздохнула. Я, словом, всячески старалась отсрочить момент, когда надо обернуться к столу, взять материалы на сегодня и, сверившись с расписанием, наконец понять, сколько и чего меня ждет впереди.

И только у двери я поняла, что снова не накрасила губы. «Все равно. В портфеле была помада».

Кажется, была.

* * *

На улице шел дождь, и между камнями брусчатки стояла блестящая вода. Деревья врастали в сплошное облако липкого тумана. Из облака выпадали тяжелые промокшие листья, но куда чаще – просто вода.

На улице стоял безнадежный октябрь.

Я шла по бордюру: каблукам очень не нравился дикий камень брусчатки. Справа показалось преподавательское общежитие, слева – ближний край беговой дорожки. На спицах зонтика, как приклеенные, повисли капли, и я больше смотрела на них, чем под ноги. Капли ведь обязательно упадут, а я – нет.

Капли были куда интереснее.

Всего три занятия, думала я, глядя на каплю. Сонеты Гете в 2-С, сонеты Гете в 2-D и Райнер Мария Рильке в 3-В. Три урока поэзии, замечательной поэзии, которую дети ненавидят. Я слишком люблю лирику, чтобы вести эти уроки.

Подходя к главному корпусу лицея, я твердо знала одно: действие таблетки закончится прямо посреди урока. Но пока впереди меня ждали группки тех, кого не напугал дождь и кто очень хотел курить с утра.

– Здравствуйте, мисс Аянами!

– Аянами-сан, доброе утро!

Англичане, японцы, русские, немцы – все они здоровались. Всегда. Они всегда громко здоровались, вгоняя иголки прямиком в белый шум, словно пытаясь доковыряться до спрятанной там боли.

Я кивнула и прошла мимо. Скопления зонтиков задвигались, и я приготовилась к острому комментарию в спину.

– Рей-сан, привет!

Опершись на перила, у самых дверей стояла замдиректора по учебной работе.

– Доброе утро, Кацураги-сан.

Сложить зонтик, не слушать гогот за спиной.

– Не накурились еще, горе-лицеисты?! – прикрикнула замдиректора. – Занятия начинаются через пять минут.

Я слушала делано бодрые и приветливые ответы о том, что никто не курит, что все уже идут и все всё помнят. Из-под зонтиков шел мокрый тяжелый дым, в приглушенных ответах «для своих» даже я разобрала непечатные комментарии.

Все как всегда.

– Рей, я тебя уволю, если ты не прекратишь меня называть «Кацураги-сан», поняла? – ухмыльнулась замдиректора и схватила меня за руку. – Живо за мной. Директор хочет тебя видеть.

Все действительно как всегда: дежурная шутка, горячие пальцы на запястье. Дальше будет дежурная встреча в темном кабинете. А я так надеялась сегодня отдохнуть – так надеялась, что только сейчас поняла это.

Кацураги почти волокла меня по коридору. «Я знаю дорогу». «Я дойду сама». «Вы делаете мне больно». Это все были очень правильные слова, но замдиректора просто считала, что мне нужна поддержка. И она при этом не навязывалась с разговорами и не выспрашивала ничего.

Она хорошая женщина.

– Кенске снова отгул попросил, четыре занятия в расписании тасовать, – ворчала Кацураги Мисато, цокая каблуками по лестнице. – Еще и этот новенький тебя подвел. У Акаги снова закончились лекарства от бессонницы, так что ночные дежурные теперь с ног падают…

Мы почти вбежали в короткое учительское крыло, а грустные новости все не заканчивались. «Не у одной у тебя все плохо», – подбодряла меня Кацураги, которая на самом деле была хорошей женщиной. Здесь были старые дубовые панели, тяжелые двери кабинетов, и мы только что проскочили мимо моего.

Кабинет директора Икари находился в тупике, и осветитель над его дверью вечно перегорал.

– Давай, Рей-тян, – вздохнула Кацураги. – Ты точно в порядке?

– Да, Кацураги-сан. Спасибо.

Взгляд женщины был чем-то вроде «ой ли?», но в полутьме ошибиться несложно. Возможно, она меня просто разглядывала. Я вежливо изучала скрытую тенью челки переносицу замдиректора и невольно прислушивалась к шуму за дверью. Там, без сомнения, спорили.

– Да, этот засранец еще в кабинете директора, – сказала Кацураги, указывая на дверь. – Посидишь в приемной.

– Хорошо, Кацураги-сан.

Замдиректора вздохнула. Ей явно нужно было куда-то, но ей туда не хотелось. Вполне возможно, что Кацураги ждали то самое злополучное расписание, которое придется перекраивать из-за отпросившегося Айды Кенске.

– Представляешь, я его встречала и везла сюда, – демонстративно зевнула замдиректора и пожаловалась: – Поезд в полпятого прибыл. Не выспалась ужасненько.

Я молчала. Моей реакции не требовалось, а требовалось мое участие. Как плохое оправдание, чтобы отложить работу на потом.

– Симпатичный, кстати, паренек, только нервный какой-то и злой, – мечтательно произнесла женщина.

Ни слова о том, подходит ли он лицею. Ни слова о его данных – кроме как о внешних.

Кацураги-сан – очень хорошая женщина, но очень увлекающаяся.

– Мне надо идти, – сказала я, указывая на дверь.

– Они же еще треплются, – разочаровано сказала Кацураги. – Господин директор не теряет надежды его уломать. В конце концов, их первая встреча за восемь лет.

О том, что новый учитель мировой литературы – сын директора Икари, я слышала, но не слишком вникала, поскольку слух этот распространял Айда Кенске.

– Понимаю.

На самом деле я ничего не понимала. Директор давно не общался с сыном, никогда о нем не говорил, но теперь рассчитывает нанять его на работу. Можно обсудить несуразицу с замдиректора Кацураги, – и она, судя по взгляду, того и ждет, – но это значит завязывать длинный разговор.

Тогда как «понимаю» – это несколько минут, проведенных наедине с отсутствием боли.

– Ладно, иди уже, – вздохнула Мисато-сан. – Присядь.

Я открыла дверь в приемную. Секретаря еще не было, но ее компьютер уже включили. Пахло сыростью, забытым на ночь открытым окном и палой листвой. Я опустилась в прохладное кресло для посетителей. Кожа тоже скрипела, кожа тоже замерзла за ночь, и сидеть было неуютно. С моего зонта капало.

Двойная дверь в кабинет оказалась приоткрыта, так что даже сосредоточившись на маленькой лужице под сложенным зонтом, я слышала обрывки разговора.

– …и еще раз, отец. Аспирантура в двух вузах, продление гранта в любом из них.

Голос был молодым. Икари-младший говорил напористо и резко – даже слишком резко как для уверенного в себе человека. Я прислушивалась: голос хорошо поставлен – значит, много практики было. Школы? Летние семинары? Или, может, даже доклады на конференциях?

– Очень хорошо, – ответил директор. – Тогда я тоже повторю. Ты рассмотрел сумму оклада?

Икари-старший разговаривал сейчас не с сыном. Он разговаривал с подчиненным, который уже его подчиненный, но не желает этого признавать.

Лужица под зонтом увеличивалась. Хотелось одернуть зонт: фу, плохой, кто это сделал?

– Сумма? – издевательски переспросил сын. – Я думал, ты позвал, чтобы поговорить о матери. О ее деле. А ты суешь мне деньги?

– Этот лицей – это ее дело.

– Ее дело? Моя мать не страдала гигантоманией. «Образование нового поколения»? Что за неудачный каламбур!

Пауза.

– Ты ничего не знаешь о своей матери, Синдзи.

– Да неужели? А чьими стараниями, не подскажешь?

– Я сохранил память о Юй. Ее дело.

Директор выделил «ее» – как для надоедливого и недалекого ребенка, который не понял с первого раза. Да и с первого ли?

– Вот и расскажи о нем, – посоветовал ребенок. Он уклонялся от прямого столкновения. – Но ты же битый час отговариваешься секретностью, да?

– Я показал тебе именной пакет с грифом – твой пакет. Как только ты будешь принят на работу, сможешь все прочитать.

– Какие могут быть гостайны в образовании? Особо хитрое календарное планирование? Я не знаю зачем, но ты бредишь.

Снова тишина. Я старательно дышала, чувствуя невозможное: ко мне возвращалась боль. Незамеченная за чужим диалогом, она снова была здесь всего-навсего через тридцать пять минут после приема таблетки.

Стрелки ровно шли себе, запястье подрагивало перед глазами.

«Мне больно», – подумала я, пробуя на вкус ощущение. Ощущение пахло паникой, и тут прозвенел звонок.

Трель, размноженная старыми динамиками, катилась по коридорам лицея. Я почти видела этот старый корпус, где в другом конце здания на этаж выше находился медкабинет. Две минуты до него – или полторы минуты до класса плюс полноценные час двадцать минут занятия.

«Я не занесла в свой кабинет вещи и зонт».

– Я все сказал, сын, – донеслось из-за двери. – Если тебе безразлично дело Юй, убирайся.

– Не угадал. Я убираюсь потому, что мне безразличен такой отец. Всего доброго.

Больно. Больно-больно.

Я встала: сейчас директор выйдет со своим сыном. Значит, надо твердо стоять на ногах.

Дверь распахнулась, выпуская Икари-младшего. Парень был высок, весь в джинсе, нескладен, и его лица я не разглядела. Он запихивал в наплечную сумку тонкий планшетный компьютер, а другой рукой вставлял в ухо пуговку наушника.

– Это Аянами Рей-сан, учитель мировой литературы.

Вслед за сыном показался отец. Я уже не могла рассмотреть его взгляда за очками: глаза меня подводили – как и всегда в первые минуты приступа. Икари-старший оставил пиджак в кабинете, руки он держал в карманах брюк.

«Рей, как твои дела? – Хорошо, Икари-сан. – Хорошо, иди в класс».

Вот так это все могло выглядеть, не будь у него сына, а у меня – боли.

– Здравствуйте, Аянами-сан, – буркнул Икари-младший, поднял голову и замер.

Белые волосы, поняла я. Это все мои белые волосы.

– Здравствуйте, Икари-сан.

Я попыталась поклониться и тотчас же об этом пожалела. Боль плеснула ко лбу, как гиря, и я с трудом удержалась, чтобы не упасть к ногам двух мужчин.

– Вам нездоровится, Аянами? – спросил директор откуда-то снаружи колодца, обитого эхом.

– Все в порядке, господин директор.

Глупо. Как глупо, и как маловажно – переживать об почти-что-падении.

– Это вас я должен был заменить? – вдруг спросили откуда-то от дверей. «Его зовут Синдзи», – вспомнила я и повернулась к нему.

– Разгрузить, Икари-сан.

Это неудобно: разговаривать с двумя Икари. Это неудобно и больно, больно, больно…

Директор промолчал, но я поняла его немую реплику: «Не нужно отвечать, Рей. Замена бесполезна». Видимо, сын понял смысл молчания точно так же, а поэтому ответил только мне:

– Очень жаль, Аянами-сан. Выздоравливайте.

«Выздоравливайте»? Это замечательная шутка, Икари Синдзи. Я не сказала ничего, ведь нужно было пристально смотреть на перемычку очков господина директора. Через секунду хлопнула дверь.

– Рей.

– Да, Икари-сан?

– Таблетка?

– Она работала около тридцати пяти минут.

Тишина. Тонкий блик на металле и стекле очков пульсирует в такт ослепительному пульсу. Говорят, у некоторых боль усиливается, когда пошевелишься. Говорят, некоторые клянут за это судьбу. Готова поменяться ощущениями.

– Иди в медпункт.

«Да, спасибо, директор».

– Нет. В 2-С сегодня эмоциональный контроль. Возможно, я смогу дать инструкции ночным дежурным.

– Уверена?

– Да, директор.

Он кивнул и ушел к себе. Я подхватила зонт и пошла наружу – навстречу торопящейся на рабочее место секретарше. «Все правильно. Все совершенно правильно». С зонта капало, в коридоре было темно, секретарша забыла облиться своими омерзительными духами.

Все шло просто великолепно.

Полторы минуты до моего кабинета – оставить вещи, около сорока секунд до класса и потом целый час двадцать до шанса понять, почему мое утро началось так глупо и так больно. Я даже не заметила, как полторы минуты стали двумя, а сорок секунд тянулись уже все шестьдесят.

У лестничного пролета меня окликнули.

– Аянами-сан!

«Шестьдесят пять, шестьдесят шесть», – считала я. Дам контрольную по прошлому материалу, и буду все занятие смотреть на их реакцию. Я смогу. Я ведь смогу – не впервой.

– Аянами-сан, да подождите же!

Я отвернулась от двери класса, где тихо гудели довольные отсутствием учителя лицеисты. Еще минуты три, и куратор пойдет меня искать. Рядом стоял Икари Синдзи и очень серьезно глядел мне в глаза. Сын директора оказался одного со мной роста, слегка небритый и голубоглазый.

– Простите, Аянами-сан, вам ведь очень плохо, да?

Требовалось срочно ответить, но что-то пошло не так. В общем, я просто кивнула.

Он прикрыл глаза, а потом вдруг вымучено улыбнулся:

– И как дети?

Я смотрела на него, не понимая. Дети? У меня нет детей… К тому моменту, когда сквозь облако сплошной боли прорвалось понимание, он уже тряхнул головой:

– А, ладно, чепуха. Тема урока какая?

– Сонеты Гете, – услышала я свой голос.

«Он же ничего не знает!»

– Гете… – задумчиво сказал Икари-младший и улыбнулся снова. – «SolltЄ ich mich denn so ganz an sie gewЖhnen? Das wДre mir zuletzt doch reine Plage…» Вроде должен справиться. Выздоравливайте, Аянами-сан.

За ним закрылась дверь.

«Он же ничего не понимает!» Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.

Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.

* * *

Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.

Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.

В ученической столовой, судя по визгу, кого-то как раз доедали, а учительская часть пустовала. Похоже, большинство преподавателей успели позавтракать дома. У неуспевших же, видимо, пропал аппетит. Например, из-за бессонницы или головной боли.

Я потрогала щеку: горячая. От укола доктора Ибуки до сих пор слегка знобило. Зато – никакой боли, зато – никакого тумана, зато – почти на сутки. И следующий такой укол можно делать не раньше, чем через месяц.

Я сидела над невкусной манкой, помешивала ее и считала минуты до того, как примчится с расспросами Киришима. Мана Киришима была куратором 2-С и – по совместительству – Айдой в юбке.

«Три минуты», – подвела итог я, заметив у дверей невысокую шатенку. Классик отнес бы крохотную бодрую шатенку к категории «вечный щенок» – и прогадал бы.

– Привет, Рей. Как самочувствие?

Мана всегда была жизнерадостна. То есть, совсем всегда. Даже в то утро, когда уборщица нашла ее в коридоре на грани комы.

А еще меня раздражало то, что она многое делала «для приличия». Вот как, например, сейчас: взяла же зачем-то этот белый чай. Она его никогда не пьет, но на раздаче пока ничего другого нет, а подсаживаться с пустыми руками – это слишком просто.

Для Маны.

Словом, Мана – существо настолько непонятное, что я даже не представляю, зачем пытаться ее понять.

– Хорошо. Спасибо.

– Хоро-шо-о? – протянула Киришима. – А что ж тебя заменял директорский сын?

Я промолчала. Ответ был очевиден настолько, что просто не стоил моих минут без боли. Вместо этого я просто сунула в рот ложку каши. «Сладкая. Ужас». Желудок судорожно одобрил мысль.

«Обязательно поешь в следующие час-два, – сказала Майя, стаскивая перчатку. – И завязывай со своими недо-завтраками. Фигуру бережешь, что ли?»

– А он, кстати, прикольный, – с надеждой вздохнула Мана.

О, да она еще здесь. Я поощрительно взглянула на нее и запихнула в рот еще одну ложку.

– Вообще, он когда зашел, я уже встала его вывести, – воодушевленно начала Киришима. – Встаю такая, а он давай мямлить. Мычал, мычал…

Я вспомнила «Вроде должен справиться», вспомнила интонации. Сначала это все, а потом – мычал?

– У него хорошее немецкое произношение, – сообщила я в пространство.

– А, так вы даже разговаривали?

Какая интересная улыбка. Аянами Рей (утро, столовая): «Да, разговаривали». Киришима Мана (вечер, учительское общежитие): «Она заигрывала с сыном директора прямо перед классом». Я промолчала. Каши оставалось еще много.

– Я-ясно! – снова протянула Мана, которую устроило даже отсутствие ответа. Меня это удивляет? Нет, это меня не удивляет.

– Ты остановилась на мычании, – напомнила я.

– А, так ну да! – спохватилась куратор. – Я ж тебе о чем и говорю. Сначала – дурак дураком, а потом разошелся ни на шутку… Слу-ушай! Аянами, а дай почитать этого самого Гете, а?

Я подняла глаза, пытаясь понять, что не так. У меня сейчас просили книгу. И вроде даже просила Мана. И я, разумеется, не сплю.

– Нет, ну он так шикарно рассказывал про эти самые семнадцать сонетов, – Киришима вздохнула. – Старый поэт, молодая любовь. В жизни ведь ужас, да? Но красиво как получилось!

Да, согласилась я. Красиво. Но книгу дам только электронную.

– Ре-ей! Размораживайся.

Действительно, что это я? Каша ждет. А Мана сейчас скажет, что если бы она не видела меня на уроках, то считала бы меня…

– Простите, можно?

Гете, семнадцать сонетов. Что же вы такое рассказали в 2-С, Икари-сан? Я подняла голову. К счастью, Икари Синдзи подошел с пустыми руками. То есть, просто поговорить.

– Присаживайтесь, конечно!

Это Мана. Само воодушевление.

Я рассматривала сына директора Икари – на этот раз без жутко кривящей линзы боли. «Он похож на отца», – банальная и правильная мысль. «Он совсем другой», – мысль странная, но очень естественная. Мягче, чем у отца, скулы, почти девичий подбородок. У решительных людей таких лиц не бывает, сказал бы Джек Лондон. У нерешительных, впрочем, тоже.

Я плохо разбираюсь в людях с первого взгляда. Что значит его небритость? Общую неаккуратность? Богемность? Ему так нравится или ему просто все равно?

И, наконец, почему мне это все интересно?

К счастью, последний вопрос был легким. Ответ на него сейчас суетился внутри моего тела и назывался «кеторолак». Редкое побочное действие – изменение настроения, гиперактивность. Я становлюсь любопытна, зато не болит голова.

– Аянами-сан, вам еще плохо?

«Засмотрелась». Я моргнула. Икари-младший – небритый, непонятный и вообще странный – смотрел на меня с участием.

– Нет.

– А… Гм, – произнес Синдзи.

Руки он сцепил на столе и слегка поигрывал кистями. Явно жалел, что не взял себе чего-то «для приличия». И кольца у него на пальце нет.

По лицу Маны было видно, что она прямо тут готова просветить новоприбывшего насчет меня и сдерживается только на честном слове и остатках совести.

– Ну, в общем, вы знаете, мне тут у вас даже понравилось, – смущенно рассмеялся Синдзи. – Первый урок так легко прошел…

Я молчала. Ему явно неудобно, но очень интересно. Он то ли никогда не был в школе, то ли… То ли. Я, словом, плохо разбираюсь в малознакомых людях.

– Да-да! – счастливо поддакнула Мана. – Замечательный первый урок! Мне так понравилось, что я вот даже попросила Аянами…

Мычание ей, значит, понравилось, подумала я, переводя взгляд на жизнерадостное лицо куратора Киришимы.

– Я по Гете учил немецкий. По текстам и аудиокнигам, – серьезно похвастался Икари. – Звук «л» в разговорном – это самое сложное. Ну, еще «р» у них другой. А вот читать – совсем просто.

– А долго учить пришлось? – спросила Мана. Она устроила щеку на ладони и смотрела на Икари сбоку и снизу вверх. Убийственная позиция для стрельбы глазами на малые дистанции.

– Около полугода, – улыбнулся Синдзи.

Ну, все ясно. Я подняла пустую тарелку и встала.

– Э, Аянами-сан?

Я обернулась. Из-за плеча Синдзи выглядывала недовольная Мана.

– Аянами-сан, я остаюсь, – глухо сказал Синдзи. – Вам, наверное, стоит знать.

– Почему?

– Но… Вам ведь нужна помощь?

Не нужна на самом деле. Хотелось бы, но не нужна. А вот тебе был нужен повод, чтобы заняться делом своей матери.

Мана сделала глазами «О-о-о!» и подскочила со счастливой улыбкой. Вопрос Икари был куда лучшей добычей, чем попытка увлечь его с первого взгляда.

– Ну, вы общайтесь, а я засиделась, – затараторила она. – Рей, заскочи заполни мне журнал, хорошо?

– Да.

В маленькой столовой становилось людно. Учителя, которым нужно было только на второй урок, сходились в поисках чашечки кофе, неоновые лампы становились все тусклее: за окнами разошелся наконец серый осенний день.

– Аянами-сан, с вами точно…

– Да, Икари-сан.

Мне расхотелось разговаривать с ним. Он не понимает почему, но остается, наверное, считая, что из-за меня. И это так благородно, что манной каше в желудке становится тесно.

– Вы считаете, что я не справлюсь?

Неожиданно. Мнительность? Пусть будет мнительность.

– Я вас не оцениваю.

«И дайте мне уже уйти».

– Я смог провести урок без подготовки, – вдруг твердо сказал Икари и тоже встал. – Не какой-то там доклад – урок, Аянами-сан. Если бы не один ученик, все было бы идеально.

Знакомое ощущение. Ужасное и знакомое, и этого быть не может, но это есть, потому что Икари-младший продолжал:

– …Он так смотрел на меня… Ну, то есть, так слушал, что иногда мне казалось, будто…

– Будто он один в классе, – закончила я, видя, что Синдзи сейчас смутится и замолчит.

Он кивнул. Медленно и удивленно – как при замедленной съемке, а у меня в голове дернулся якорь фантомной боли.

– Идите за мной, – сказала я.

Вопросы «как?», «почему он?..» и все на них похожие – это все потом.

– Зачем? И к-куда?

– В ученическую столовую. Покажите мне этого ученика.

– Но зачем?

Я обернулась:

– Вы знаете, как его зовут?

– Э, нет… Откуда?

– Значит, покажите.

– А если он уже поел? – с раздражением в голосе спросил он. – Мы что, будем его повсюду искать?

– Да.

– А когда найдем – съедим?

– Нет.

Кажется, со мной здоровались. Кажется, кто-то смотрел на новенького, идущего за мной. Я слышала неподражаемый запах столовой – запах, отбивающий напрочь даже самый сильный аппетит. Я слышала шум за дверями.

И лучше бы на том и остановиться.

– Аянами-сан… – неуверенно позвал Синдзи. Иронии в голосе не было, и это хорошо.

– Икари-сан, вы уже подписали документы?

– Нет, но…

– Тогда просто покажите мне его. И… Лучше уезжайте. Ничего не подписывая.

Икари Синдзи смотрел на меня искоса, и я понимала, что очень плохо разбираюсь в людях, потому что теперь он точно останется.

С другой стороны, может, как раз начинаю разбираться.