В этот день не только мне не хватало слов для людей, чьи жизни почтила своим присутствием смерть. Сидя в скромно обставленной гостиной, Эйзенхарт пытался начать разговор так, чтобы не доставить семье погибшей еще больше страданий — что, разумеется, в данной ситуации было невозможно.

— Прошу вас, примите мои соболезнования…

Приличествующие случаю фразы ускользали, словно он не повторял их сотни раз. Был ли виной тому удушливый запах цветов, присланных безутешным родственникам? Лекарство? Или усталость, навалившаяся после недолгого сна? Впервые за несколько недель Эйзенхарт сумел не забыться на несколько мгновений, а заснуть — прямо за письменным толом, вернувшись с обеденного перерыва. Верный Брэм, похоже, передал, чтобы Виктора не тревожили, и тому неожиданно удалось пару часов отдохнуть. Только передышка эта мало что дала кроме чувства, будто он вымотался еще сильнее, и полного безразличия к происходящему.

Однако, долг звал, и пришлось звонить барону Лайонеллу, отцу возможной самоубийцы. Втайне надеясь, что ему откажут, Эйзенхарт попросил о встрече, и теперь сидел напротив одетого в черное семейства, пытаясь выполнить свою работу и в то ж время не причинить им еще больше боли. С них и так было достаточно: не суметь добудиться до дочери, вытерпеть отказ семейного врача выписывать свидетельство о смерти, узнать, что смерть эта не была естественной, и гадать, была ли доля их вины в том, что Хэтти, их милая маленькая Хэтти, решила проститься с жизнью.

— Лорд Лайонелл, учитывая причину смерти, я вынужден спросить: существует ли хоть малейшая вероятность того, что леди Хэрриет выпила снотворное по незнанию?

— Вы имеете в виду, что она забыла, как выпила лекарство в первый раз?

— Я имею в виду убийство.

Леди Лайонелл при этих словах побледнела и вцепилась в руку супруга, а младшая из дочерей впервые с начала беседы подняла на детектива пронзительно-синие глаза.

— Что вы! Все любили Хэтти…

Невозможно было сосчитать, сколько раз за свою карьеру Эйзенхарт слышал эту фразу. Каждую из жертв всегда все обожали. Только потом выяснялись подробности из жизни умерших, которые отвратили бы от них даже самого любящего человека.

Обычно Виктор пропустил бы такой ответ мимо ушей, но в данном случае это могло быть правдой. Ничего в портрете жертвы не противоречило описываемому образу симпатичной, немного стеснительной девушки, с одинаковой восторженностью воспринимавшей и светские развлечения, на которые она была впервые допущена в прошлом году, и сентиментальные романы. Мечтавшей о сказочной любви — а нашедшей реальную смерть.

— Были ли у нее причины покончить с собой?

Это предположение также было отвергнуто. Подобный ответ стоил, впрочем, еще меньше, чем предыдущий: большинство живых людей никогда бы не смогло представить достаточный повод, чтобы прогневать Духов и пойти против своей судьбы. Жизнь как высшая ценность, если цитировать церковь (чего Эйзенхарт, разумеется, не стал бы делать — вслух). Те, кто выбирал суицид, очевидно, были с этой точкой рения не согласны. Но их о причинах уже нельзя было спросить.

— Я полагаю, прошлый сезон прошел для леди Хэрриет успешно?

Неудачный первый сезон, не принесший ни помолвки, ни, хотя бы, определенных "проспектов", как говорила леди Эйзенхарт, теоретически мог в достаточной мере расстроить молодую леди, чтобы она лишила себя жизни, лишь бы не испытывать подобное унижение во второй раз. Теоретически. Будучи рациональным представителем мужской половины человечества, Эйзенхарт сомневался в такой мотивации.

— Хэтти привлекла внимание молодого Дегнарда.

Которого в этот трагический час здесь не было, отметил про себя Виктор.

— Они были помолвлены?

— Нет, но мы все ожидали, что предложение скоро последует.

— Пока они не разругались, — внезапно встряла в разговор младшая из дочерей.

Чего-то в этом духе Эйзенхарт и ожидал.

— Вот как?

— Люси! — гневно воскликнула мать семейства. — Как тебе не стыдно! Детектив, — леди Лайонелл грузно повернулась к Эйзенхарту, — дело в том, что Джон действительно пришел к нам и сообщил, что они с Хэтти поссорились и не могут продолжать отношения, однако все мы уверены, что это просто небольшое недоразумение. Какие же милые не бранятся! Мы все знали, что скоро он вернется и попросит прощения, ведь он так любил Хэтти, так любил!..

Ее лицо сморщилось от душевной боли, однако воспитание не позволило ей проронить ни слезинки. Не перед полицией.

— Леди Хэрриет была очень расстроена случившейся размолвкой?

Крыть было нечем. Возможно, это была не самая вежливо сформулированная мысль Эйзенхарта, но она точно отражала суть. Когда секрет стал известен, семья перестала отрицать очевидное. Какое-то время после разрыва леди Хэрриет держалась спокойно, однако последнюю неделю бедняжка была сама не своя. Чуть что бросалась в слезы, запиралась у себя в комнате, отказывалась разговаривать с родными. Должно быть, из-за нервов ее начала мучать бессонница, и…

Мотив для самоубийства был совершенно ясен. Посмотрев на барона, Эйзенхарт увидел, что он тоже понимает это.

— И все же, мистер Эйзенхарт, а возможно ли, что Хэтти действительно приняла снотворное во второй раз по ошибке? — заговорил отец покойной. — В последнее время из-за переживаний она была такой рассеянной…

Виктор прекрасно понимал, что тот хочет сказать. Время вспоминать мертвых прошло, настала пора думать о живых.

Как бы семья не любила Хэтти, им надо было выдать замуж еще трех дочерей, для двух из которых сезон должен был начаться уже в этом году. Скромное приданое и отсутствие громкого имени создавали определенные проблемы, но репутация родственниц самоубийцы не оставляла девушкам ни шанса. Никто не станет связываться с семьей, которой не благоволят Духи.

Окинув взглядом комнату, потертые подлокотники дивана, платья, переживавшие не первый траур, Эйзенхарт решился.

— Я посмотрю, что могу сделать.

Он сдержал обещание и вечером, после окончания рабочего дня, отправился к своему начальнику.

— Думаешь, что это суицид? — комиссар Роббе привычно набил вересковую трубку и потянулся за зажигалкой.

В заставленном старой мебелью кабинете, в котором начальник отдела убийств практически жил после гибели жены, чувствовался домашний уют. Не выдержав, Эйзенхарт развалился в потертом кожаном кресле у горевшего камина и вытянул к огню ноги.

— Конечно. Молодая девушка, разбитое сердце, что может быть типичнее?

Вопрос остался без ответа, пока комиссар делал первую затяжку, а Эйзенхарт по его примеру полез за сигаретами.

— Меня смущает отсутствие предсмертного письма, — заметил начальник.

— Не все самоубийцы поклонники эпистолярного жанра.

— И все же… ты точно уверен, что это самоубийство?

— Если только это не первый случай из кровавой серии вероломного маньяка, намеренно обставляющего свои преступления как суицид, чтобы ввести нас в заблуждение, — устало пошутил Виктор. — Что, как я вынужден заметить при всей моей любви к детективным романам, не так часто встречается.

Практически каждый из знакомых Эйзенхарта рано или поздно испытывал желание придушить того за глупые шуточки. Нельзя их (да и Вашего покорного слугу тоже) в этом винить: юмор Эйзенхарта, как правило, балансировал между непонятным для всех кроме него самого и банально несмешным, а его нежелание говорить серьезно и ясно могло довести до белого каления кого угодно.

Чего, однако, никто из знакомых Эйзенхарта не подозревал, так это того, что иногда Виктор, вспоминая легкомысленно брошенные им реплики, и сам разделял это желание.

* * *

Лежавшая у его ног женщина была красива, даже несмотря на падение с четвертого этажа. Длинные волосы кофейного оттенка разметались по мостовой, частично скрывая испачканную кровью брусчатку. Лицо — из тех, что нельзя назвать правильными, но которые запоминаются с первого взгляда и на всю жизнь. Половина его пострадала при ударе, но уцелевшая его часть все еще производила впечатление. Десять лет назад, когда леди Коринн Лакруа только появилась в Гетценбурге, злые языки шептали, что главные роли она получала именно благодаря чувственным, выразительным чертам, а не таланту. Возможно, так оно и было — Эйзенхарт не настолько хорошо был знаком с театральной сценой, чтобы судить об актерской игре погибшей.

Детектив кинул взгляд наверх: в открытой двери balconette на последнем этаже колыхались занавески. Порядка десяти метров — не самая удачная высота. По крайней мере, недостаточная, чтобы гарантировать смерть. Эйзенхарт подумал, что сам бы ни за что не выбрал подобную смерть: слишком велик риск остаться калекой.

— Думаете, это самоубийство, сэр? — спросил сержант Брэмли. Видимо, последнюю фразу Эйзенхарт произнес вслух.

— Возможно, — пожал плечами детектив. — Хотя это и странно — два самоубийства за три дня. У нас за весь год обычно больше сотни не наберется, да и из них большая часть из бедных кварталов.

— Вероятно, совпадение.

— Ага… или очередная мода? — задумчиво добавил Эйзенхарт.

— Сэр!

Брэмли бросил на него полный укора взгляд, намекавший, что смерть — не тема для шуток.

— А что? Была же мода на — цитирую — "смертельную" бледность? А на выбритый затылок, как у приговоренных к гильотине? — попытался оправдаться Виктор, которого судьба свела однажды с женскими журналами. — Эта была бы логичным продолжением темы.

Убедить сержанта ему не удалось.

— Ну ладно, а вы что скажете, Ретт? Выпрыгнула сама или ее скинули?

Вызванный врач, служивший также патологом при полицейском управлении на половину ставки, поморщился от панибратского обращения.

— Доктор Ретт. И пока рано об этом говорить. Однако, могу сказать, что упала она лицом вперед. И, — он опять нахмурился, отчего его крысиное лицо получило еще более неприятное выражение, — что, на мой взгляд, лучше бы это дело не расследовать.

— В самом деле? Почему же?

Тот, кто знал Эйзенхарта, обратил бы внимание на безукоризненную вежливость в его голосе и сразу насторожился бы. Доктор Ретт к числу этих людей по идеологическим причинам не относился (вкратце, конфликт между ними заключался в том, что Эйзенхарт считал доктора непрофессиональным болваном, приносящим больше вреда, чем пользы, а доктор его — высокомерным выскочкой, которому не было места в полиции. К сожалению, они оба были правы, что не оставляло никаких надежд на примирение противников), и потому не понял, что продолжать не стоит.

— Вот почему, — Ретт протянул алое перышко, крепившееся к заколке-невидимке.

Сначала Эйзенхарт даже не понял, для чего оно было. Слишком редко встречалось подобное — чаще, конечно, чем люди, родившиеся без души, но ненамного. Страх перед Духами (которые, как для себя понял Эйзенхарт с чужих слов, были страшно обидчивыми, мелочными и мстительными существами) был слишком велик, чтобы даже противиться их воле, не то, что публично от них отречься. Одно дело надеть чужую шкуру ради представления или на Канун года, когда мост между мирами особенно короток, а Судьба на мгновение теряет свою власть над людьми, но совсем другое — публично отказаться от своего патрона и принять знаки другого.

Иногда так поступали, особенно Птицы, которым отрезать перья было легче, чем, к примеру, Змеям или Котам сменить глаза. Кто-то прятался от своего прошлого, кто-то просто мечтал о большей славе (думаю, будет справедливо заметить, что экзотический Павлин всегда смотрится выигрышнее дворового Воробья). Только вот долго эта их жизнь под чужой личиной не длилась — лишенные благосклонности Вирд как магнит притягивали к себе неприятности.

— Cardinalis, верно? — заключил Эйзенхарт после осмотра. — Можете сказать, какой Дух на самом деле ей покровительствовал?

— На первый взгляд нет ничего, что позволило бы выдвинуть предположение.

Неудачно, хотя и ожидаемо. Духи всегда ставили метку на своих подопечных, и все же, по внешнему виду многих людей нельзя было догадаться, кем был их патрон. Только потом, при вскрытии, обнаруживалось трехкамерное сердце или лишние полдюжины ребер.

— Интересно…

— Мерзко! — возразил Ретт. — Ничего удивительного в том, что она встретила такой конец — Духи такое не прощают. Так что мой совет, — доктор также не замечал, что совета у него, собственно, никто не спрашивал, — держитесь от этого дела подальше. В своей смерти виновна только она сама.

Возможно, если бы при рождении Эйзенхарта отметил один из Духов, он бы согласился с Реттом. Но Виктор вырос в определенной мере вне общественной системы, и обстоятельства его жизни вынудили Эйзенхарта поверить в то, что любая человеческая жизнь бесценна, пусть даже будь этот человек Вороном или таким, как он. Поэтому, услышав такую рекомендацию, Эйзенхарт не только не прислушался к ней, но упрямо пообещал себе провести самое тщательное расследование, на какое он только был способен в нынешнем состоянии.

— Ретт, я жду отчет по вскрытию не позднее завтрашнего вечера. Брэм, опроси соседей — нужно узнать, была ли она одна, когда это случилось; я займусь свидетелями. Также нужно будет зайти в храм, узнать, видели ли там ее. Возможно, Дрозды скажут, кем она была на самом деле. Я сегодня напишу в Арнуаль, однако существует вероятность, что Лакруа — выдумка, как и ее прошлое. В таком случае нужно выяснить ее настоящее имя. Пусть Лой и Траффорд, когда закончат с фото и с отпечатками, сообщат мне, надо осмотреть ее квартиру…

Он хотел еще что-то сказать, однако в этот момент мир неожиданно померк, и Эйзенхарт совершенно не героическим образом грохнулся в обморок.

* * *

Виктор не объявлялся у меня уже несколько дней, поэтому, когда в дверях кабинета возник Мортимер с сообщением от сержанта Брэмли, я ничуть не удивился, хотя и забеспокоился.

— Роберт, тут вас к телефону, полиция. У вас опять какие-то проблемы?

— Похоже на то, — я спешно положил шкатулку и футляр с инструментами на дно саквояжа, прежде чем взять трубку. — Где он?

Эйзенхарт был у себя в кабинете и, если послушать взволнованного Шона, не желал видеть никого кроме меня. Сообщив в полубессознательном состоянии, чтобы его отвезли обратно в управление, он теперь категорически отказывался от врача, вызова извозчика, чтобы тот довез его до дома, и отгула на пару дней. Единственным, на что он согласился под угрозой звонка леди Эйзенхарт, было то, что остаток дня он проведет за бумажной работой, предоставив заниматься расследованием Брэмли.

Я нашел его за письменным столом, с мрачным видом обрывавшего лепестки на огромном букете нарциссов. Цветы, перевязанные траурной черной лентой, выглядели слишком свежими, чтобы быть теми, о которых упоминал Эйзенхарт в прошлый раз. Я нахмурился.

— Это уже второй букет?

Рука замерла, и лепестки перестали падать на поцарапанную столешницу.

— А, это вы, док, — Эйзенхарт поднял на нас глаза. — Как видите. Когда найду этого шутника, душу из него вытрясу. Шон, ты сумел добиться чего-нибудь от посыльного?

— Нет, сэр, — виновато ответил сержант. — Он один из тех, что толкутся у Цветочного рынка. Говорит, к нему прибежал мальчишка-помощник из тамошней лавки, какой — он не знает, не спрашивал. Если хотите, я могу пройтись с ним по рынку, вдруг он узнает мальчика.

— Нет, конечно! — Эйзенхарт, только придвинувший к себе поближе кружку с чаем, чуть не поперхнулся от такого предложения. — Там этих лавок больше сотни, как будто у нас и без того мало дел. Лучше посмотри, вернулся ли Лой. Я хочу сегодня взглянуть на ее апартаменты.

— Нет, сэр, — мы с Виктором оба удивились этому акту неповиновения, но Брэмли это не смутило. Вперив полный укора взгляд в Эйзенхарта, он твердо стоял на своем. — У нас был уговор. Я ничего не говорю леди Маргарет, а вы взамен соглашаетесь пригласить доктора и работаете сегодня в управлении.

Виктор скорчил страдальческую гримасу.

— Видите, доктор, как со мной обращаются! Держат в ежовых рукавицах, можно сказать.

— И поделом вам, — если он ожидал от меня сочувствия, то обратился не по адресу. — Чем вы сегодня так напугали окружающих, что пришлось звать меня?

— Он упал в обморок, — подал голос Шон.

Эйзенхарт хмуро пробормотал "предатель" и отхлебнул из чашки.

— Что, такой страшный труп?

— Никак нет, сэр, — снова ответил за Эйзенхарта сержант.

Если уж Шон, зеленевший при виде практически каждого тела, так говорил, то это что-то значило. Я внимательно посмотрел на кузена: тот старательно изучал потолок.

— Вы…

— Шон, пойди поищи Лоя, — ледяным тоном приказал Эйзенхарт.

— Сэр…

— Даже если я никуда не пойду сегодня, я хочу получить фотографии. А теперь — брысь, пока здесь док, со мной все равно ничего не случится.

Дождавшись, пока обиженный сержант не выйдет за дверь, Эйзенхарт вышел в коридор, осмотрел окрестности и вздохнул:

— Все равно ведь не дадут поговорить… Пойдемте, доктор.

— Куда?

Мы спустились на первый этаж. В воздухе висел запах свежей побелки; пробравшись по узкому проходу между строительными материалами, Эйзенхарт распахнул двери одного из кабинетов, сиявшего свежеокрашенными стенами.

— Садитесь, — подавая пример, Виктор уселся на краешек укрытого газетами стола и закурил. — У нас тут небольшой ремонт, — сообщил он, возвращаясь к своему обычному словоохотливому настроению, — отдел расширяют. Удалось выбить финансирование, не без помощи мистера Конрада, правда, — при упоминании имени начальника политического отдела Эйзенхарт поджал губы, — но это не важно. Наконец сможем сделать себе нормальную медицинскую экспертизу. Здесь будут кабинеты, а комнаты дальше по коридору переоборудывают сейчас под морг. Ну, не сейчас конечно, сейчас все рабочие ушли на обед. Вы, кстати, как, не заинтересованы?

— В обеде? — не понял я.

— В работе. Старый Генрих уже который год собирается на пенсию, а отделу пригодился бы хоть один толковый патолог вместо таких крыс как Ретт.

— Почему вы считаете, что мне это интересно? — на самом деле я хотел спросить, почему Виктор думал, что из меня получился бы хороший патолог, но решил, что меня упрекнут в ложной скромности.

— А что, я не прав? — удивился Эйзенхарт. — Я видел у вас на столе книги по медицинской экспертизе, и подумал, может, вы решили сменить стезю. Надо сказать, это не самый плохой выбор: зарплата больше, жилье лучше (только представьте, двухкомнатная квартира с собственной ванной комнатой!), работа определенно интересней… Так как?

— Нет, — твердо ответил я.

После — косвенного — участия в нескольких расследованиях, в определенной степени вновь пробудивших мой интерес к окружающей действительности, я действительно достал из интереса книги по судебной медицине с целью немного освежить знания. Возможно, я признаю это, где-то в задворках моего сознания и зародилась тогда мысль, что в будущем я мог бы — не вернуться к врачебной деятельности, нет, состояние моих рук не позволило бы мне заниматься хирургией как раньше, но по крайней мере получить лицензию судебного медицинского эксперта. Это было бы не так трудно, тем более, что военное министерство было бы только радо перестать выплачивать мне пенсию и посодействовало бы в поиске работы. Однако это были только мысли. Желания, не имеющие отношения к реальности. На самом деле я понятия не имел, смогу ли работать патологом. Пусть даже пациент мертв, его все равно надо было резать. А я… Я даже не знал, сумею ли пройти назначенную в том же министерстве на июнь комиссию, которая должна была решить мою дальнейшую судьбу.

— Что ж, не хотите — как хотите, — пожал плечами Эйзенхарт. — Хотя я надеюсь, что вы передумаете.

Я хотел было пошутить по поводу тщетности его надежд, но не смог, понимая, что даже если я передумаю, Эйзенхарт этого не узнает. Июнь он вряд ли переживет.

— Зачем меня позвали? Я так понял, что моя помощь вам больше не требуется.

Эйзенхарт поморщился.

— Не столько не требуется, сколько… мешает работе.

— Ну да, ваше нынешнее состояние, конечно, много продуктивнее, — согласился я. — И что же теперь? Ничего другого я все равно предложить не могу.

На Виктора было больно смотреть.

— А если…

— Смиритесь, — посоветовал ему я, — с тем, что сейчас вы и так, и так не сможете полноценно работать. Вы можете терпеть боль и делать вид, что ее нет, но ваше тело все равно будет ее чувствовать. Этот обморок был не единичным случаем, а первым.

— И что вы предлагаете? — Эйзенхарт отвернулся к окну. — Завернуться в саван и отправиться в крематорий? Может, еще и цветы с собой захватить, не зря же кто-то на них тратился.

— Я предлагаю вам принять реальность. По своему опыту…

— Ну да, — усмехнулся он. — Принять реальность. Это вы умеете. Даже слишком хорошо.

— Простите?

Эйзенхарт оставил меня без ответа.

— Да нет, это вы меня извините, — он смял в ладони окурок и повернулся ко мне. — Значит, по-вашему, с морфием я протяну дольше?

— Этого я не говорил. Но вам определенно будет легче.

Во взгляде Эйзенхарта появилась знакомая мне мрачная решимость. Мысленно я поежился, ожидая, что будет дальше: в последний раз, когда я видел его таким, Эйзенхарт вслед за Быком выпрыгнул из окна третьего этажа.

— Ладно. В таком случае, давайте сюда свою иголку.

Мы уже закончили, когда постучал Брэмли.

— А я так старательно ото всех прятался, — с веселым изумлением сообщил Эйзенхарт, открывая дверь. — И все равно меня нашли.

Я улыбнулся:

— Как видите, вы не так непредсказуемы, как вам хотелось бы думать.

Я уже собирался уходить, как их диалог привлек мое внимание.

— … принес фотографии. Лой рассказал, что когда он поднялся в квартиру, к нему подошла соседка покойной: похоже, у той была громкая ссора с мужчиной, как раз перед смертью.

Эйзенхарт зашелестел бумагами, рассматривая детали.

— Да? Это меняет дело. Расспроси ту соседку как следует, вернешься — расскажешь, — с вновь найденной энергией он пронесся мимо меня в коридор, но обернулся. — Вы еще здесь, доктор? Идите, идите, я вам позвоню.