Это был самый обычный понедельник. Сергей возвращался в Москву из Клина, и тяжелая сумка с продуктами «от бабушки» висела у него через плечо. Как и всегда, он зашел во второй вагон и сел к окошку. Электричка была местной, а не проходящей, поэтому свободных мест пока хватало, но Сергей убрал свою сумку наверх — ближе к Москве вагон всегда заполнялся. К этому времени он обычно старался задремать, иначе над ним нависал какой-нибудь старичок или парочка беременных женщин, и приходилось уступать место. Сейчас, однако, на него наступал дифференцированный зачет, и спать было противопоказано. Стипендия, на которую он очень рассчитывал, могла пролететь элементарно. Сергей раскрыл конспект и погрузился в чтение.

На какое-то время студент, что называется, отключился — не замечая ни своих соседей, ни остановок. Солнечные пятна скользили по формулам и тексту, мешая читать, но Сергей привык готовиться в электричке, и такие мелочи его не отвлекали. Он проработал одну за другой три лекции, закончил раздел и уже собирался погрузиться в новый, когда на одном из поворотов солнце брызнуло ему прямо в глаза. Сергей откинулся на спинку сиденья и поднял взгляд. И все формулы вылетели у него из головы напрочь.

Прямо перед ним, в соседнем «купе», сидели двое.

Те самые, из леса, из овражной подземной мглы. У Сережи что-то оборвалось внутри, и по спине поползла струйка липкого, холодного пота. Он как будто увидел змею или ядовитого паука. Чудовище. Или нечистую силу. Днем. В электричке. В толпе людей.

И лица-то у этих «черных» были неприметные, и видел он их отчетливо всего секунду, пока светил во мгле фонарик, но запомнил намертво. Они были в темного цвета рубашках и на этот раз вдвоем, а не вчетвером, но это были точно они.

Точно.

Сергей опустил глаза к тетради, но мысли его прыгали так же, как и формулы — он чувствовал, что эти двое очень опасны. Даже днем, в электричке, даже в толпе людей. Это была нечисть, монстры из фильма ужасов. Его ночной кошмар.

Несколько станций он так и проехал — делая вид, что читает, и боясь оторвать от конспекта глаза. Затем что-то внутри него стало возмущаться. Собственно, чего он испугался? Они же его знать не знают, и не видели никогда, так что узнать не могут в принципе. Да если бы и узнали? С чего он взял, что эти люди опасны? Где логика? Это ведь эмоции, пережитый страх. Хорошо, что никто не видит, но все равно стыдно. Ну, струхнул он тогда, в овраге. Не за себя даже струхнул, за Настю. Хотя и за себя тоже. Неважно. Ночью в лесу проверять, хорошие это люди или плохие, явно не стоило. Затаились они тогда правильно. Мало ли что. Нечисть, тоже… А может, это туристы какие-нибудь. Или местные, клинчане… Только что это было за световое кольцо?

Хотя, если постараться, и кольцу можно было подыскать рациональное, фейерверочное объяснение. Однако внутри Сергея сидело четкое убеждение, что перед ним не туристы. И что эти двое опасны даже днем. Интересно, это работает его подсознание, или он просто становится трусом?

Он снова попытался сосредоточиться на записях в конспекте, но это ему не удалось. Двое в темных рубашках тихо разговаривали между собой. Сквозь обычный гул вагона до Сергея не долетало ни слова.

Только губы их шевелились. Чубатый, со сросшимися бровями, и Ушастый — так их про себя окрестил Сергей. У обоих были одинаковые черные сумки, такие носят либо через плечо на длинной лямке, либо в руках за две ручки покороче. Удобные сумки, у Сергея в общаге такая же. Из бокового кармана Чубатого торчала свернутая газета. Люди как люди. По оврагам ночью лазят. Из огненных колец.

Сергей старался откровенно на них не пялиться. На него никакого внимания пока не обращали. Да и с чего бы?

За окнами вагона уже начиналась Москва.

Так. Сейчас они где-то выйдут. И уйдут. И пусть себе идут. Или за ними дернуть, посмотреть? Хотя у него же лекция. И вещи. А с банками таскаться тяжело. Грохнуть можно, стекла вместо варенья привезешь. Да и что, собственно, он увидит? На первую пару тогда точно опоздает. Глупо. Это не оправдание, это просто глупо. Может, подойти и спросить про овраг? Чего, собственно, он так боится?

— Следующая Останкино, — лаконично объявил машинист, и Сергей увидел, как двое в темных рубашках, поднявшись, направились к выходу. Не отдавая себе отчета, для чего ему это понадобилось, Сергей сдернул с полки сумку с продуктами и нагрузил ее на плечо.

В тамбуре он встал прямо за «черными», но внимания к себе по-прежнему не привлек. На полу валялись окурки, а на ступеньках возле двери кто-то раздавил пакет кефира. Лужа была совсем свежей, так что выходили все с левой стороны.

На платформе он немного отстал.

Чувствовал себя Сергей довольно глупо. Разумом он отлично понимал, что эта странная слежка ничего не даст и ни к чему не приведет. Но знал и то, что раз уж вышел, надо дело до конца довести. Даже если прогулять придется две пары. Или три. В конце концов, не в первый раз ему прогуливать. Да и перед собой как-никак оправдается. Раз он сейчас вышел, значит, тогда он точно испугался не за себя, а именно за Настю. А сейчас он уже сам, один, ужасно храбрый, проследит этих уродов, куда бы они ни направлялись. Днем, в центре Москвы. И Насте можно будет об этом рассказать. Мимоходом.

Идти, впрочем, пришлось совсем недалеко. Ни в машину, ни в троллейбус «черные» не садились. Неподалеку от телебашни они свернули к высотке, обычному жилому дому, свечке из белых плит, и Сергей, почти уже решивший задать вопрос насчет оврага — не убьют же его за это, прибавил шагу, чтобы их не потерять.

Типичный московский подъезд, стекло и широкие ступени. Сергей быстро нагонял своих попутчиков, у почтовых ящиков он отставал всего на пару шагов, а в лифт они вошли вместе. Двери мягко закрылись, после чего оба: и Чубатый, и Ушастый — внимательно посмотрели на студента. Уже вертевшийся у него вопрос примерз к языку.

— Тебе на какой этаж? — спросил Ушастый.

— На че… твертый, — судорожно сглотнув, сказал Сергей. Спрашивать об овраге почему-то расхотелось. Он отвернулся к дверям и на четвертом этаже вышел. Поправил тяжелую сумку на плече и пошел по длинному коридору к квартирам, чувствуя за спиной тяжелый взгляд. Затем двери лифта закрылись, и кабина ушла вверх.

Неприятности случались каждый день. Мелкие пакости большого перехода. Почти сразу после «медвежьей стоянки» обезножил Вовка. Ни с того ни с сего у него разболелось колено. Какое-то время парень терпел, на каждом шагу прислушиваясь ко все более возрастающей, трущей боли в суставе. Рядом шли Игорь и Оксана, к которой Володя, что называется, неровно дышал, и проявлять слабость на ее глазах он не собирался. Через несколько часов, однако, не хромать стало невозможно. Женька, первым заметивший, что Вовка начинает сдавать, выяснил ситуацию и от души прошелся по адресу терпеливых героев, которых потом приходится нести на носилках.

Нести Вовку не пришлось, дело обошлось компрессом, тугой повязкой и съемом поклажи, но в общем о подобного рода проблемах полагалось действительно говорить сразу. С этих самых пор ранее очень легкая, спортивная походка Вовки надолго изменилась — он стал приволакивать одну ногу. Первые недели ему так легче было идти, затем, когда боль в колене уменьшилась, он еще долго хромал по привычке.

Простуды, исколотые о сучья ноги, волдыри, водянки, конъюнктивит… Выручала всех Ленка. Ее многочисленные травы, над которыми сначала вроде как посмеивались, становились абсолютно необходимым атрибутом перехода. Рома, промокший, продрогший и раздраженный своим кашлем, не удовлетворяясь тем, что ему пообещала Лена: «Попей вот этого отварчику, Татуська, и завтра утречком пройдет…» — попросил Лену чего-нибудь пошептать, чтобы прошло уже сегодня. Осунувшаяся, с запавшими глазами, растрепанными прядями выбивающихся из под косынки черных волос, Лена действительно напоминала молодую ведьму. Ничуть не удивившись и не споря с «больным», она склонилась над притихшим Ромой — здоровенный хлопец был почти вдвое больше ее — и начала что-то тихо, неразборчиво шептать.

Рома вскоре уснул и во сне почти не кашлял. Хуже всего приходилось, когда группа попадала в «тупики». По-настоящему подробной карты у скалолазов не было, они двигались по компасу, по крупным ориентирам, стараясь придерживаться попутных дорог. Иногда — это случалось достаточно редко, им удавалось расспросить местных жителей, но информации хватало ненадолго. Однажды впереди открылось широченное непроходимое болото, никак не обозначенное на карте, а дорога, что постепенно глохла несколько последних километров, благополучно в нем утонула. Это болото пришлось обходить, набрасывая огромный крюк, и никто в процессе обхода не знал, как быстро этот крюк закончится. Обход занял полных четыре дня. Возможно, они не угадали, и в другую сторону путь был бы короче, а возможно, им повезло. Теоретически такая зыбь могла тянуться как угодно далеко. Разрушенные бомбами и террористами водохранилища сильно изменили почву, а карты остались прежними. Несколько раз им преграждали путь очаги сильной радиации, о чем заблаговременно стучали оба счетчика, и скалолазы вынуждены были поворачивать, вновь и вновь пытаясь обойти невидимые пятна. Но чаще всего загрязнение менялось незначительно — «светящиеся» места они старались миновать как можно быстрее, по возможности не делая там даже коротких привалов, на «чистых» устраивали ночлег или даже дневку.

Холмы, овраги, взгорки, бесконечные болота, бесчисленные талые озера, которые также приходилось обходить, бурелом, лесные тропы и редкие, заброшенные дороги, которые еще реже шли в нужном направлении.

Дикая, злая земля.

Однажды им повезло. Димка, уходивший вперед на разведку дороги, наткнулся на настоящее ржаное поле. Не особенно густые колосья перемежались с сорной травой, счетчик Гейгера постукивал несколько чаще, чем хотелось бы, но все-таки это была настоящая, начинающая вызревать рожь. Через час на краю поля собрались все скалолазы.

— Сторожа не было?

— Никого, абсолютно. Я сразу осмотрелся — так ведь можно и пулю схлопотать. Они его не охраняют.

— Странно. Колосья уже наливаются. Тут должны быть сторожа.

— Должны. Но нету.

— Смотрите, земля плугом обработана.

— Естественно. Вон сколько засеяли. Это какая-то община, большая семья. Или несколько семей разом.

— Значит, у них есть лошади. Да и смелость нужна — в открытую землю пахать.

— Это почему, Мирра?

— Ну, пашней они сразу обозначили свою территорию. А лихого народа тут много бродит. За год две-три банды точно пройдут. Чтобы так пахать, большая сила нужна.

— Или просто [FIXME]

— Надо их найти.

— Зачем?

— Купим у них хлеба.

Поселок они нашли быстро. Вернее, то, что от него осталось. От поля туда вела хорошо нахоженная тропа.

Несколько собак валялось у самой дороги. Обугленные кострища землянок провалились вовнутрь черными ребрами перекрытий. Полуразложившиеся трупы людей объедали муравьи, бурая пыль прилипала к разбитым кроссовкам скалолазов. Заваленный телами колодец источал зловоние. Вылезший из землянки котенок, мягко ступая, подошел к людям и потерся спиной о Ромкины ноги.

Какое-то время скалолазы стояли молча, осматривая мертвые землянки. Затем Гера, перекрестившись, отворил первую дверь и спустился вниз. Вырванная с мясом самодельная петля жалобно скрипнула ему вслед. Уже через полминуты, заметно побледневший, он снова вышел наружу.

Деревня была ограблена дочиста.

Картину происшедшего в общих чертах удалось восстановить. В поселке жили семьями около сорока человек. У них было охранение с пулеметом на вышке, была сельскохозяйственная техника, было несколько лошадей. Жили, по здешним понятиям, роскошно.

В тепле, в сытости, в чистом месте. Нападавшие застали их врасплох.

Деревня пыталась сопротивляться, но бой шел, видимо, недолго. Потом началась резня. Судя по останкам, нападавшие смертельно ненавидели местных.

Еды здесь удалось добыть совсем немного. Кое-что удалось собрать в теплицах, сиротливо хлопавших лоскутьями серой пленки и щерившихся битым стеклом. У самого поля Рома обнаружил деревянный сарайчик, в котором находились изрядно выпотрошенные мастерские, где нашелся сельскохозяйственный инструмент, но тащить его с собой не было никакого смысла.

Огромное ржаное поле осталось нетронутым — хлеб достанется зверям и птицам.

Много позже скалолазы узнали, что убийцы называют себя короедами.

Переход медленно, но верно выматывал. Надо было что-то делать. Таким темпом до зимы им в Москву не успеть.

Мирра, старавшийся изо всех сил, шел каждый день не более часа, остальное время его приходилось нести на руках. Он старался держаться поближе к Гере, которому явно симпатизировал, и вел с ним бесконечный философский спор.

Со дня на день Мирра все больше уставал. Вскоре выяснилось, что не так давно у карлика была сломана нога и срослась она не совсем удачно. Понимая, что это может повлиять на решение скалолазов, он рассказал о своих проблемах, только когда вернуть его назад стало невозможно. Может быть, Мирра надеялся, что Лена сможет как-то облегчить ему боли при ходьбе, но та, осмотрев его бледную, кривую ногу, только поцокала языком и прописала общеукрепляющее. Затем сообщила карлику, что в таких случаях, в принципе, можно сломать ногу еще раз и сложить кости более правильно. Мирра, в шоке от такого рецепта и возможности его применения, замолчал. Даже глаза его, обычно все время блуждавшие, испуганно замерли — один смотрел куда-то вверх, другой на переносицу. Лишь через несколько секунд он понял, что хотя Лена и не шутит насчет рецепта, ломать ему в походных условиях кости никто не собирается.

Несколько дней после этого Мирра ковылял чуть быстрее обычного.

А ногу Мирре сломали осенью, в благодатную пору грибов и кедровых орешков. Подвели его самонадеянность и, как ни странно, именно умение читать чужие мысли. Он шел своим тогдашним быстреньким, валким, немного косолапым шагом с ярмарки, возвращался из соседнего поселка, где по четвергам каждую неделю собирались торговцы, и тащил на себе рюкзачок, нагруженный всякой мелочью. Безмятежно спокойный пейзаж, чистый воздух — он купил себе новенький респиратор, да у дороги прыгала, посвистывая, какая-то веселая птичка, все это настраивало Мирру на благодушный лад. Вообще-то, он отличался довольно скверным характером, но не в тот погожий вечер. К тому же небо было ясным, и целый день светило солнышко.

На обочине, свесив в канаву узловатые ноги, сидела бабушка, типичный «божий одуванчик». Мирра почувствовал, что бабушка хочет есть, собственно, именно об этом она и размышляла. Мирра подошел с солнечной стороны и издали поздоровался. Ничем делиться за бесплатно он, естественно, не собирался, но что-то, может быть, обменять… Давно привыкший к нервной реакции на свою внешность, он, усмехаясь, смотрел, как бабка испуганно озирается, подвигая к себе поближе костыль и узелок. Никакой агрессии в ее мыслях не было, только паника и желание, чтобы урод поскорее ушел. Мирра сказал что-то миролюбивое, успокаивая бабку и на всякий случай не подходя к ней близко. Она ответила не сразу, корявые пальцы шарили в поисках клюки, но он чувствовал, как постепенно старушка успокаивается, отчетливо слышал ее нехитрые мысли. На предложение поменяться продуктами она сразу решила в чем-то его обжулить, и это тоже было нормально, с этого начинали практически все, хотя обжулить Мирру на базаре было, понятно, невозможно, разве что он сам оставлял продавцу это заблуждение. У бабушки в заначке оказались конфеты, несколько леденцов. Ничего она об этом не сказала, но вспомнила, а Мирра очень любил сладости. Именно это и погубило его ногу. Он потерял осторожность и подошел ближе чуть раньше, чем следовало. Именно в этот момент бабка сообразила, что Мирра довольно слаб и что он, наверное, один. И тут же, без всякого перехода злобы или обдумывания своих действий, она ударила его под колено металлическим костылем.

Так же беззлобно она била его еще минут десять-пятнадцать. Лупила самодельной клюкой в меру своих скромных возможностей, и получалось очень больно.

Мирра только однажды попытался встать, почувствовал вспыхнувший в ноге огонь и замер, скорчился, обхватив руками голову. Затем бабка содрала и выпотрошила его рюкзак. Напоследок он испытал настоящий ужас — старушка что-то повернула в костыльчике, и из ножки показалось длинное лезвие, пика. Здесь она уже задумалась, куда ловчей приколоть урода, а Мирра, подвывая от страха, полз в сторону, цепляясь разбитыми пальцами за траву. Старушка ткнула ему вслед костылем, но далеко, через канаву, уже плохо дотягиваясь, и только ногу оцарапала вдоль бедра, а переходить по грязи канаву ей было лень. Старушка была хроменькая. Тогда она уселась дальше перебирать его рюкзачок, а Мирра уполз в кусты и замер. Домой он приполз только на следующее утро. Не будь у него тогда соседей, он бы и помер дня через два. А так отлежался, отъелся картофельным супчиком, и обошлось.

Теперь память о бабушкиной клюке задерживала всю группу.

Игорь подсел к Женьке на привале. Тот кипятил в жестяной банке какую-то травку: заваривал чай.

— Женька, ты всех загнал. Народ идти уже не может.

— Что значит не может? Надо идти.

— Девчонки совсем никакие, Гера с ног валится, Мишка тоже, и Вовка, обрати внимание, давно скалиться перестал. Еще урода этого тащим. Нормально идут только Рома, Димка да ты.

— А ты?

— А я, между прочим, тоже… Отдохнул бы несколько дней. Все ноги растер.

— Сильно?

— Хорошо растер.

— Так перевяжи.

— Там, где я растер, лучше не перевязывать.

Женька почесал подбородок.

— Ты сам это придумал, об усталости, или уполномочен на групповой протест?

— Я просто не хочу дождаться момента, когда мы начнем падать, как загнанные лошади. Слишком быстро мы идем, Евген. Слишком быстро.

— Ладно, Игорек. На самом деле мы идем слишком медленно. Сделаем так. Ты ничего не говорил, я ничего не слышал. — Женька поднял руку, отвечая на попытку Игоря заговорить, и продолжал: — Тревогу ты поднял рано, идти будем в прежнем темпе. Еще два дня. — Он провел рукой по заросшей щетиной щеке. — Затем сделаем привал, большой привал, разобьем лагерь, и несколько дней будем отдыхать. Вы будете. А мы с Димой отойдем в сторонку, километров на тридцать пять.

Игорь кисло улыбнулся.

— И куда же вы пойдете?

— Там на карте обозначен большой поселок, заброшенный еще со времен войны. Говорят, он попал под химическую воронку. Попытаемся добыть какой-нибудь транспорт. Даже если ничего не получится, ребята за это время отдохнут, да и мы с Демьяном тоже. Гулять-то будем налегке. Вопросы?

Игорь поправил куртку на давно зажившем плече. Там у него была нашита специальная «щадящая» лямочка. Затем налил себе чаю из жестянки, и одобрительно хмыкнул. К чему относился этот хмык, к чаю или плану Женьки, определить было невозможно.