…Прошло тридцать четыре года. Машины и холодильники, корабли и мотоциклы, которые изготовили из того судна на воздушной подушке, после того как его сдали на лом, давно уже превратились в ржавую труху. Сорок минут назад мой самолет приземлился на взлетно-посадочной полосе аэропорта Руасси — Шарль-де-Голль. У меня болит зуб. Нисколько не сомневаюсь, повредил его, когда ел — в самолете. Какая-нибудь крошечная косточка в тушеном мясе по-китайски. Ладно, будем надеяться, что это не дырка и не нагноение, а просто дает о себе знать десна. Меня и в лучшие времена беспокоили проблемы с зубами, так что не удивлюсь, если на этот раз придется распрощаться с коренным. Я уже готов на стенку лезть — хотя принял пару болеутоляющих и противовоспалительное. (Путешественник со стажем первым делом укладывает в багаж лекарства. Естественно, купленные по рецепту.)
В главном аэропорту Парижа помощь искать бессмысленно. Модный архитектурный дизайн, бетон, стекло и сталь, авангард города, отстоящего от столицы на расстоянии двадцати километров на северо-восток и открывшегося в 1974 году. Центральный терминал представляет собой десятиэтажную башню. От нее отходит семь «веток», к которым стыкуются самолеты. Впрочем, в наши дни это далеко не самый лучший из международных аэропортов. Его схема напоминает пирог. Здесь тесно, мало свободного места, отчего пассажиры быстро потеют, теряют терпение и становятся раздражительными. Как и подавляющее большинство самолетов, совершавших межконтинентальный перелет, наш был забит до отказа. Мы, пассажиры, едва успели перевести дух в коридоре, после чего нам пришлось снова набиться в тесное помещение, чтобы забрать багаж. Примите во внимание, что прибыли мы в Париж ранним утром и многим не удалось выспаться.
Самолет прилетел из Азии, поэтому неудивительно, что на борту оказалось столько китайцев. Кроме них с нами летело человек двадцать-тридцать итальянцев: шумных, развязных, в красных куртках с эмблемой «Феррари» и теннисках с автомобильными логотипами. Думаю, какая-то команда, принимавшая участие в гонках. Ну и конечно же, на борту были и сами французы, возвращавшиеся из отпусков. Стоило им выйти из самолета, как они тут же самодовольным видом напомнили мне уток, чистящих клювами перья.
Через несколько минут в помещение набилось полно народу. Мы все ждали, когда же подвезут багаж. В Руасси с этим никогда не торопятся. Впрочем, день только начинался… За нас решили, что несколько впустую проведенных минут ничего не изменят. Пришлось любоваться на итальянцев, глумящихся над нерасторопностью французов. И китайцев, приобретавших все более и более озадаченный вид. Время шло, а боль от зуба пульсирующими волнами расходилась в левой части головы. Как звали того знаменитого философа, сказавшего, что две трети мучений всего мира сосредоточено именно в зубной боли?
Забрав рюкзак, я в миг прошел паспортный контроль и таможню — вот самый главный плюс Руасси. Потом положил багаж в тележку и покатил ее прямо до железнодорожного вокзала — тут главное смотреть на указатели, а они здесь, пожалуй, самые толковые в мире. Надписи сделаны рубленым белым шрифтом на оранжевом поле. Единственная беда — указателей слишком мало. Поняв, что сбился с дороги, я обратился за помощью к человеку в форме. «Идите, как и шли, — отвечает он, — прямо до самого конца терминала». «До самого ко-о-н-ца-а!» — кричит он мне вслед.
После долгого сидения в самолете нет ничего лучше прогулки. Она растягивается на километр. Приходится подниматься по лестницам и садиться в лифты. К чему спрашивать, к чему писать книги, в которых задаешься вопросом, отчего лакомящиеся сыром французы такие стройные? Ответ очевиден. Все дело в физических нагрузках. Вспомним механические коробки передач. Тяжелые двери магазинов, которые приходится открывать самому. Я уж не говорю о дверях офисов, которые еще тяжелее. А ступеньки в метро? Да, кстати, французы никогда не перекусывают между завтраками, обедами и ужинами. Никаких конфет, леденцов, печений. Ну или, по крайней мере, они это едят в гораздо меньших количествах, чем мы (ситуация меняется благодаря некоторым представителям подрастающего поколения).
Железнодорожная станция представляет собой настоящий собор. Пол вымощен широкими плитами из серого и белого мрамора. Величественные контрфорсы. Здесь пахнет полированной сталью, а музыкальным фоном служит беспрестанный мерный гул эскалаторов. Я пытаюсь купить билет, но автомат отчего-то не желает принимать мою кредитку. Вполне себе обычное дело на французских железнодорожных станциях. Мне приходится встать в очередь человек из двадцати, у единственного работающего окна касс. Я вижу еще как минимум дюжину окошек, но за ними никого нет. Ничего удивительного. Во Франции тридцатипятичасовая рабочая неделя.
На станции я замечаю какое-то движение, где-то в районе платформ внизу, к которым ведут эскалаторы. Что случилось? На электронном табло крупными буквами появляются последние новости — с прошлого вечера идет забастовка железнодорожных работников. Содержание текста на английском и на французском различно. Английский вариант просто чудесен: «Транспорт парализован». Далее текст сменяется. Вам лаконично предлагается «отменить поездку». Обычно поезда на Париж отходят каждые десять минут. Сейчас утренний поезд придется ждать минимум час. Я сижу на гладкой железной скамейке, ерзаю от нетерпения.
После вынужденного ожидания оказываюсь наконец в вагоне RER. Эта аббревиатура означает «сеть региональных экспрессов». В принципе, они довольно быстрые, однако время в пути зависит исключительно от количества остановок. Поскольку это первый поезд, который пустили с утра после объявления забастовки, через несколько станций в нем уже полно народу. На бледно-желтых и синих сиденьях с виниловым напылением сидят пассажиры, кутающиеся в пальто и шарфы. Заморозки ударили неожиданно. Подавляющее большинство моих попутчиков негры или арабы. Их угрюмое настроение заразительно. Такое впечатление, будто к ним под одежду просочилась тоскливая серость осеннего утра. Они скучают по солнцу. Сейчас на улице всего несколько градусов тепла, а на неделе обещали снег.
Очень скоро бугорчатый резиновый пол оказывается полностью скрытым под ногами пассажиров. Людей столько, что из-за них не видно светло-желтых стен вагона. Я со своим рюкзаком и ноутбуком оказываюсь прижатым к окну. Передо мной стоят несколько женщин. Если бы я даже попытался уступить им место, у меня все равно не получилось бы встать. Вроде бы ни одна из них не беременна. Это хорошо.
Пересаживаюсь на метро «Гар-дю-Нор», проезжаю две остановки и поднимаюсь на поверхность. Мой путь лежит по узкому тротуару Петит-Экюри. Погода, по всей видимости, будет хорошей. «Холодные ясные и милые» — именно так Эрнест Хемингуэй описал зимние дни в Париже. Мне предстоит остановиться в сравнительно новом здании. Я барабаню в стеклянную, дверь, и вот появляется улыбчивый ибериец, который пускает меня внутрь. Это консьерж, месье Да Коста. Как и все остальные парижские консьержи, сторожа и уборщики, он родом из Португалии. Я особенно не торопился, и все же, несмотря на ранний рейс и забастовку на железной дороге, прибыл вовремя. Мне надо забрать ключи у владельца моей маленькой студии на первом этаже.
— А где месье Монтебелло? — спрашиваю я месье Да Коста.
Из внутреннего дворика к нам направляется мужчина среднего роста и хрупкого телосложения, закутанный в черное пальто и шарф. На его исхудавшем лице играет улыбка. Он протягивает мне руку и говорит, что я прибыл минута в минуту. Отвечаю ему, что мне повезло, и рассказываю о забастовке на железной дороге. Он смеется: «Если вы приехали во Францию и не попали на какую-нибудь забастовку, считайте, что вас вообще здесь не было».
Сейчас в Париже снимают студии не для того, чтобы посвятить себя живописи, заляпаться краской или закрутить роман с обнаженной натурщицей. Студия — это всего-навсего однокомнатная квартира, и у месье Монтебелло она как нельзя лучше подходит для моих целей. По парижским меркам студия довольно большая, и угол, выделенный под кухню, тоже немаленький. Здесь есть большая жесткая кровать, просторная туалетная комната с ванной (что само по себе редкость), стол и раздвижная стеклянная дверь, которая ведет в маленький садик. Очень уютно, чисто и светло. Я как раз искал светлую комнату. И именно ее нашел. Стены в ней белые. Одну из них месье Монтебелло украсил круглыми зеркалами размером с мелкую тарелку. Пол покрыт линолеумом с рисунком под дубовый паркет.
Месье Монтебелло говорит, что живет довольно близко, объясняя, что приобретение этой квартиры было неплохим вложением денег. Он мне показывает кофеварку, открывает крышку и видит, что фильтр забит гущей. Монтебелло приходит в ужас и несколько раз просит у меня прощения, одновременно вытряхивая гущу и промывая фильтр. Как и от многих французов, от него исходит такое искреннее обаяние, которого не найдется даже у целого взвода публицистов. Несколько дней назад я позвонил ему из Австралии. Месье Монтебелло признается, что был очень тронут тем, как я вежливо и учтиво беседовал с его девятилетним сыном. Что же до его фамилии… Да, его предки родом из Италии, но вот уже шесть поколений семья живет во Франции. Он спрашивает, что я собираюсь делать в Париже. Писать и кушать. А кем работает он? Монтебелло пускается в объяснения. Зря, наверное, спросил. Если я правильно понял, его профессия как-то связана с финансовыми консультациями. У меня с деньгами всегда были нелады.
Выписываю ему чек. Сущие гроши за квартиру в самом популярном на свете городе. Я снимаю студию на шесть дней. Цена просто смехотворная. Доволен ли месье Монтебелло? «Очень», — отвечает он. Потом я вспоминаю, что агентство обязало меня выплатить сумму в двойном размере. Что это? Залог? Мера предосторожности? Месье Монтебелло просит меня не беспокоиться. Мы вполне можем друг другу доверять. Я полностью согласен. Какая разница, что мы впервые увидели друг друга только несколько минут назад, а до этого лишь пару раз созванивались и обменивались письмами по электронной почте. «Да, и еще, — обращаюсь я к Монтебелло. — Вы не знаете какого-нибудь приличного зубного врача?» Он отвечает, что, разумеется, знает, вот только кабинет его далеко, в Дефансе — это деловой квартал на западе Парижа. Я все равно записываю имя зубного врача и его телефонный номер. Месье Монтебелло выражает надежду, что услуги дантиста мне не понадобятся. «А если даже такое и случится, вы совершенно не почувствуете боли», — смеется он. Ему пора на работу.
Никуда не торопясь, я обустраиваю квартиру сообразно своему вкусу. Хочу почувствовать себя как дома. На протяжении большей части последующих двух недель я в основном буду проверять, по праву ли Парижу присвоен статус кулинарной столицы. Надеюсь, пребывание здесь пробудит во мне кое-какие приятные воспоминания о моих предыдущих поездках во Францию. В комнате достаточно места, чтобы раздвинуть стол на всю длину, приставить один из железных раскладных стульев к постели вместо прикроватного столика, а на второй стул положить подушки с дивана, чтобы сидеть повыше, когда дело дойдет до работы. Я включаю ноутбук и уже готов за него сесть, как вдруг замечаю, что одна из лампочек не горит.
Месье Да Коста сидит у себя в каморке. Там я его и нахожу. Не мог бы он мне помочь? Да Коста тут же приходит на зов. Нажимал ли я на выключатель? Конечно. Я демонстративно щелкаю выключателем на проводе, ведущем к лампе. Никакого эффекта. Да Коста мотает головой. Он имеет в виду выключатель, вделанный в стену в двух метрах от нас. Нет, на тот я еще не нажимал. Он щелкает тем выключателем. Лампочка загорается. Если вы не француз, французская проводка, как и водопроводная система, навсегда останутся для вас загадкой. Французы все делают по-своему.
Вскоре моя квартирка становится идеальным местом для жизни и работы. Она просторная и уютная, а за эти качества в Париже платят огромные деньги. Выложив сумму в два раза большую, чем я, вы, возможно, сумели бы снять крошечный номер в гостинице. Никакой кухни, естественно, вы бы там не нашли, ванная комната оказалась бы размером со шкаф, а душевая кабинка — с гроб, поставленный на попа. Сам душ был бы вделан в самом неудачном месте, а если в процессе помывки вы уронили бы мыло, вам бы пришлось выключить воду и вылезти наружу, чтобы его поднять. Если на неделю (а кое-где и на несколько дней) можно снимать такие чудесные квартирки, как у месье Монтебелло, зачем людям, не любящим швыряться деньгами, останавливаться в отелях?
Петит-Экюри довольно мрачная, ничем не примечательная узкая улица, типичный парижский каньон, крышей которому (по крайней мере, в этот день) служило холодное небо цвета голубой акварели. В маленьком супермаркете неподалеку я приобрел упаковку соли, чтобы ослабить зубную боль, и кофе. К сожалению, самый маленький из пакетов соли весит килограмм. Вряд ли мне удастся потратить его весь, даже если десна будет болеть всю оставшуюся жизнь.
На соседней Фобур-Сен-Дени масса самых разнообразных продуктовых магазинчиков, в том числе и рыбных — именно то, что мне и надо. Толстуха в ослепительно белом резиновом фартуке и не менее ярко сверкающих резиновых сапогах возится с товаром. Над ее магазинчиком навес из холстины ярко-синего цвета, на котором заглавными буквами написано «AU LAGON BLEU» — «В голубой лагуне». На продажу выставлены и рыбные филе, и целые рыбины, поблескивающие серебром на толстых насыпях льда. В ящиках с синими краями, чуть наклоненными в сторону покупателей, лежат столь почитаемые лещи, луфари, тунцы, кефаль всех сортов и видов, в том числе хваленая барабулька, камбалы, сардины и разновидность оранжевых рыб, очень напоминавших австралийский ершей. Есть там и более обыденные виды, что называется на каждый день, — соленая треска и лосось. Помимо рыбы я замечаю крабов, кальмаров, несколько разновидностей морских улиток, а также (именно это я и искал) — три сорта устриц. Толстухе я говорю, что хочу устроить себе то же самое, что проделал однажды тридцать лет назад. Потом интересуюсь, не вскроет ли она мне с дюжину раковин, если я принесу ей тарелку. «Конечно, — отвечает она, — буду рада вам помочь». «Тогда, возможно, я загляну к вам завтра вечером», — говорю я.
Мне удается приобрести в булочной дешевый хлеб, в колбасной лавке — паштет по-деревенски, а в сырном магазине — камамбер из свежего молока. В винном я беру бутылочку божоле (ему всего две недели) и муската (на завтрашний вечер к устрицам).
Вернувшись в квартиру, я принимаю решение, что для начала надо заняться самым важным. Я сыплю в воду побольше соли и полощу этим раствором пульсирующий от боли рот. Потом наступает черед паштета. Он упакован в алюминиевую фольгу и покрыт тонким слоем полупрозрачного янтарного желе. Весит все это граммов триста. Я кладу толстый слой паштета на багет и принимаюсь за еду. Лакомство просто превосходно — вкус богатый, сочный, насыщенный. Камамбер немного, самую малость, недодержан. Это не может не вызвать удивления. Я в магазине обратил внимание на его мягкость. Снаружи по большей части он все еще молочно-белый. Подождешь несколько дней — и он приобретет цвет сливок. Ну что ж, стану сам себе сыроваром. Придется позаботиться и проследить, чтобы сыр дозрел до состояния, когда его можно будет есть. (К счастью, для этого всего-навсего нужно оставить камамбер в прохладном месте и примерно раз в день его проверять.) По идее, должно получиться. У меня есть все основания в это верить. На обертке написано, что это настоящий камамбер «au lait cru» и «moulé à la louche», то бишь сделанный из сырого (непастеризованного) молока и разлитый по формам в ручную.
После того как я снова несколько раз прополоскал рот раствором соли, десна с зубом утихли и боль постепенно отступила. По всей видимости, поездку в Дефанс (это название переводится как «оборона»), чтобы защитить себя от мук, можно будет отменить. Впрочем, не надо так торопиться. Пока я буду вполне доволен, если мне удастся завершить день так, как запланировано. Я отправляюсь на «Мобер-Мютюалите», чтобы узнать, сохранилось ли еще то самое кафе, где я тридцать с лишним лет назад съел свой первый парижский стейк. Согласитесь, все мы цепляемся за милые сердцу воспоминания. Желание вновь испытывать пережитое становится фетишем. Если я один раз попробовал и мне понравилось, почему нельзя сделать то же самое во второй раз? Или в третий? Однако, разумеется, как бы мы ни пытались, нам все равно никогда не удастся повторить все в точности. Именно это пытался внушить мне глас рассудка, который, надо сказать, всегда звучит очень тихо. Я направлялся на противоположный берег Сены. Значительная часть моего естества не желала прислушиваться к скепсису внутреннего голоса.
Но для начала сделаем небольшой крюк. Я выхожу из метро на станции «Сен-Мишель» в самом центре парижского левобережья. Благодаря обилию студентов и ресторанчиков жизнь здесь бьет ключом. Ищу короткую улочку Сюже, ответвляющуюся от площади Сент-Андре-дез-Ар. Выход из метро удачно расположен прямо на площади. Несмотря на толпы, состоящие в основном из молодежи (ничем не отличающейся от сверстников в любой другой точке земного шара — те же джинсы и те же кроссовки), которая сегодня ежится от холода, узенькая рю Сюже с крошечными тротуарами практически безлюдна. Я останавливаюсь у дома номер пять. Здесь дождливым апрельским вечером тридцать три года назад мы с женой устроили банкет в честь нашей свадьбы. Потом я вспомнил табличку из кованого железа, висевшую над выгнувшейся аркой дверным проемом: «Les Chevaliers de la Table Ronde» — «Рыцари Круглого стола». Мы спустились в подвал, выложенный камнем. Здесь царила атмосфера Средневековья — массивная мебель, словно из трапезной замка, пестрые флажки с гербами под низкими сводами. Все эти вещи казались подлинными, может, так оно и было. В Париже подобное не редкость.
На торжественном ужине собралось около сорока человек. Мы сняли весь ресторан. Чем нас кормили, помню плохо. В память врезались лишь огромные деревянные блюда с салями, мясом, дичью и паштетами. Гости веселились, много танцевали и смеялись. Тонтон Камил славно оттянулся — как, собственно, и всегда, когда собирается вся семья. Около полуночи он выступил с излюбленным номером: спел развеселую песенку в стиле кабаре тридцатых годов — «Моя маленькая Мими». Были и веселые игры, связанные с выпивкой, а потом, когда мы отправились спать, молодые гуляки по традиции барабанили нам в двери. Мы проспали самолет на Корсику, где собирались провести медовый месяц.
От ресторана мне остался памятный сувенир: большой лист плотной белой бумаги, оформленный словно страница из старинной рукописи. У меня такое впечатление, что когда-то этот лист служил подставкой под тарелку. Сверху были изображены сошедшиеся в поединке рыцари, горстка зрителей в доспехах и замок с донжоном. Ниже, левее красовалась вычурная буква «J» и полулежащая в постели с балдахином Гиневра в окружении трех служанок. Гиневра прощалась с Ланселотом, у которого на поясе висел меч, с плеч свисал плащ до колен, а на лице застыло озадаченное выражение. С буквы «J» начиналась фраза, которая завораживает меня вот уже не один десяток лет: «Jusqu'à la lie je bois dans la coupe vermeille qui fust celle du Roy». Она переводится следующим образом: «До дна я пью из алой чаши, что принадлежит королю». Сразу задумываешься, сколь много значили в давние времена такие слова, как преданность, верность, честь и достоинство. Чуть ниже имеется еще несколько строк на диком старофранцузском — Гиневра признается в любви к «мессиру», описывает, как у нее обливается кровью сердце, и клянется, что если он на следующий день не вернется, то она, раненая птичка в клетке, умрет.
Я обнаруживаю, что в доме номер пять на рю Сюже теперь сдаются квартиры на съем. Куски древнего песчаника, из которых сложен дом, выглядят чистенько и аккуратно, словно строительство здания закончилось буквально вчера. А как же рыцари Круглого стола? Их простыл и след. Нет и стола — ни круглого стола, ни квадратного, ни овального. Массивная каменная арка, миновав которую мы попали в дом, вроде стала шире и внушительней. Тяжелую деревянную дверь с обтесанными панелями недавно покрасили блестящей зеленой краской столь темного цвета, что со стороны она кажется черной. Средняя дверь, возле которой, вделанная в камень, торчит львиная голова, сжимающая в пасти металлическое кольцо, теперь оснащена домофоном. Что ж, значит, рыцари Круглого стола ускакали в прошлое. Мне в голову приходит мысль, что теперь и рестораны, и браки так долго не живут. Где-то семь лет. Это не только в Париже — повсюду в мире. Наш брак, переживший ресторан, в котором мы отпраздновали свадьбу, пожалуй, исключение из правил.
По бульвару Сен-Жермен, на котором полно молодежи, я направляюсь на восток к «Мобер-Мютюалите». Молодежь и люди постарше сидят в кафе. Многие из них курят, и я буквально физически ощущаю их восторг оттого, что они живут в Париже, восторг, который хлещет словно вода из пробитого шланга. Быть может, не в силах снести подтруниваний, несколько человек отделяются от своих компаний.
У площади Мобер бульвар расширяется. Кажется, в 1971 году все было иначе. От отеля «Пьервиг» не осталось и следа. На его месте стоит обычный жилой дом, построенный в типичном османском стиле девятнадцатого века. На улицу выходят лавочки, в том числе и чудесный магазин с сырами, двери которого, несмотря на холод, настежь открыты. На трехъярусных прилавках, точно зрители в театре, расположились разные сыры. Есть здесь и треугольные, и круглые, и в форме шайбы. Некоторые покрыты плесенью. Многие из козьего молока, словно пеплом присыпаны, причем цвет этого пепла варьируется от серого до черного. В каждом случае указаны районы производства — кое-где даже стоят названия городов. Цвет сырных корок тоже самый разный — от оранжевого до темного красно-коричневого. Некоторые сыры в неглубоких пластиковых корзиночках, а другие завернуты в виноградные листья и перехвачены рафией. За всем этим богатством — полированные дубовые жалюзи. Сейчас в Париже масса таких магазинов. Сыр со всем его разнообразием, нюансами, букетами и сложностями — одно из величайших достижений французской гастрономии. Или даже, скажу больше, французской культуры. В сырах Франции удалось достичь совершенства.
Я перехожу бульвар и начинаю искать бистро, в котором много лет назад меня учили правильно заправлять салат. Кафе «Метро» — не «Птит Мармит», однако никакого другого заведения аналогичных размеров и уровня мне отыскать не удается. Внутри помещение разделено на ячейки, отделанные дубовыми панелями. Стенки перегородок довольно высокие — сейчас бы мне старик за соседним столиком ничего не смог показать. Я прошу, чтобы меня посадили в зал для некурящих. Да, такой здесь имеется, но он смежный с залом для курящих. Мне повезло, я пришел поужинать довольно рано, поэтому по соседству со мной оказываются только три человека. По внешнему виду — студенты. Один смотрит в экран ноутбука, второй что-то пишет от руки. У второго торчит прилипшая к губе сигарета. Вокруг меня все так и дышит Америкой. На стенах реклама мотоциклов «Индиан» и эмблемы «Юнион Пасифик». В динамиках тихо поет Синатра. Меня обслуживает высокая худая девушка. Длинные темные волосы у нее стянуты в хвостик, а на носу очки в толстой черной пластиковой оправе. На ней черный свитер-водолазка и светло-серый жакет.
— Вы похожи на Нану Мускури, — говорю ей я, — разумеется, в молодости.
— Кто такая Нана? — слышу в ответ. (В данных обстоятельствах я счел ее реакцию забавной. Дело в том, что на сленге наной называют распутную девушку.)
— Знаменитая певица, — отвечаю я.
Официантка хмурится. Я прошу ее не беспокоиться и говорю, что возьму стейк с картошкой и четверть литра домашнего вина «Кот-дю-Рон». Она разворачивается, делает три шага и возвращается. Стейк подается с луковым соусом. Я не возражаю? Нет, нисколько. Через десять минут тарелка со стейком уже стоит передо мной. Вкус у него отличный — он приготовлен с кровью, как я люблю. Сверху мясо полито луковым соусом — возможно, в него добавили немного крахмала, чтобы он стал гуще. К северо-востоку от куска мяса лежит пара самых обычных листиков салата, приправленных майонезом, да кусочек помидора. По соседству со всем этим — картошка, нарезанная машинным способом. За мной никто не следит, никто не учит делать заправку для салата, поэтому это событие, случившееся когда-то, вновь пережить не удается. Сразу после ужина я возвращаюсь в квартиру месье Монтебелло, где засыпаю как убитый.