– Генрих Плантагенет – луч­ший король, который когда-либо правил в Анг­лии, – заявил первый рыцарь.

Его собутыльники нестройно, пьяными голосами выразили свое согласие, кроме одного рыцаря из свиты графа Норфолка.

– Нет, да упокоит Господь душу его деда, – возразил рыцарь, поднимая чашу с вином. – Львом Правосудия и Справедливости был Генрих Первый!

Магнус, в цыганской шляпе, сдвинутой на глаза, сидел в тени поодаль от главного стола, прислушиваясь к разговорам. Да, были времена, когда, одетый подобающим образом, в доспехах и шлеме, он присоединился бы к спорщикам и с ра­достью выпил бы с ними чашу вина. Хотя, не­смотря на рыцарское звание, они были неотесан­ными наемниками, готовыми за деньги служить любому господину. Вне всякого сомнения, они оказали бы должное почтение ему, рыцарю при дворе графа Честера и графскому сыну.

Не то что теперь, кисло думал Магнус. Меч его скрывался под плащом, а он был единствен­ным свидетельством его звания и положения в об­ществе. В глазах всего остального мира он, оде­тый в лохмотья, с потеками грязи на лице, был просто еще одним жалким бродягой-цыганом. Да­же хозяин постоялого двора не хотел пускать его в общую комнату гостиницы, пока Магнус не пока­зал ему несколько серебряных монет.

Высокий рыцарь за столом сделал знак хозяи­ну пустить еще раз чашу по кругу.

– У старого короля Генриха Первого был только один сын, да падет на него проклятие, – мрачно заметил он. – И нам следует благодарить небеса за то, что принц Уильям умер, прежде чем успел показать свои зубки своему отцу и государю. В те времена все горевали, что молодой принц пошел ко дну вместе с «Белым лебедем» и оставил старого Льва горевать, но посмотрите, что сделали бесчестные сыновья со своим отцом, его внуком, нашим добрым королем Генрихом!

– Все знают, что Элинор Аквитанская в за­говоре с принцами, – подал голос другой ры­царь. – Со стороны короля было мудро, что он заточил эту суку в темницу и держит ее там. По крайней мере старая шлюха не может оттуда по­сылать письма своим сыновьям и подстрекать их против короля.

Это было встречено громким одобрением. Не­которые рыцари продолжали честить королеву, употребляя при этом самые грязные слова, повто­ряя то, что ей всегда ставили в укор. В частности, что она вышла замуж за юного короля Генриха, будучи на одиннадцать лет его старше. Да к тому же разведена. Да при том была матерью двоих до­черей, отцом которых был король Франции. Не говоря уж о том, что всегда придерживалась сво­бодных нравов и якшалась с этими врагами любо­го христианского королевства, французскими тру­бадурами, которых так ценила.

Кто-то добавил, что, пожалуй, больше, чем просто ценила. Достаточно только вспомнить, как она носилась с каждым певцом из Аквитании. Неудивительно, что король отослал ее от себя.

Кухонная девчонка принесла Магнусу ломоть хлеба и кусок сыра и положила перед ним на стол. Это была совсем юная девушка в грязной коричневой рубахе. Она помедлила, оглядывая его, и ее взгляд сказал ему, что он всего лишь цыган, не заслуживающий того, чтобы на него тратили время, но что при всем том рослый и замечательно краси­вый малый.

Магнус разломил свой хлеб на две половины, положил между ними сыр, не обращая внимания на девчонку. Служанка со вздохом удалилась.

Он стосковался по настоящей пище, ему на­доела цыганская стряпня, и поэтому он позволил себе заглянуть на постоялый двор. Пока они еха­ли, Тайрос и второй цыган пытались продать овец, украденных на ярмарке в Киркадлизе. И потому Магнус знал, что может не спеша съесть свой хлеб с сыром и выпить эль. На ушах овец были кольца с пометками, означавшими, что они из Киркадлиза, и покупатели подозревали, что они краденые, поэтому торг должен был затянуться надолго. Ведь овцы-то и впрямь были ворованные.

Для того чтобы мог найтись покупатель на овец, Тайрос должен был заново пометить им уши.

Добродетель – сама себе награда, думал Магнус, откусывая большой кусок хлеба с сыром. Это была одна из любимых поговорок его отца, хотя ни он сам и никто другой не могли бы объяс­нить почему: граф никогда не брался за дело, будь оно добродетельным или нет, если оно не сулило хорошей прибыли.

Вдруг громкий спор о королеве, завязавшийся между рыцарями, сидевшими за большим столом, прервался. Через комнату прошествовали двое монахов в черном и, сгорбившись, сели поближе к огню. Рыцари, уже порядком подвыпившие, были грубой и шумной компанией, и святые братья не хотели быть втянутыми в диспут о том, шлюха или нет королева Элинор, да вдобавок еще и с рыца­рями.

Магнус допил остатки своего эля. Королева была добрым другом его отца и матери. Теперь она достигла уже зрелого возраста, и дети ее, сы­новья и дочери, стали взрослыми. И, по мнению Магнуса, заслуживала некоторого уважения. Он не видел ее с тех самых пор, как был еще желто­ротым юнцом, а король и королева со своими при­дворными посетили Морлэ. Она потрепала его по щеке, оглядывая глазами, все еще ослепительно прекрасными и живыми, и пробормотала что-то о том, что он вырастет покорителем женских сердец еще до того, как его лица коснется бритва.

Подростку королева Англии показалась самой прекрасной женщиной на свете. И самой очарова­тельной и загадочной. Прислуживая королю и ко­ролеве за высоким столом в замке Морлэ, Магнус не мог оторвать от нее глаз. И теперь он вспоминал, как великолепно она выглядела с распущен­ными, как у юной девушки, темными волосами, ниспадавшими на руки и плечи и спускавшимися до талии, во всех этих драгоценностях и покрыва­лах и в платье из какой-то серебристой мерцаю­щей ткани. И право же, едва ли можно считать справедливым, что теперь какие-то пьяные муж­ланы-наемники в таверне в забытой Богом Шот­ландии обзывали ее потаскушкой. Но Магнус напомнил себе, что многие из них никогда не видели ее, ведь королеву уже много долгих лет держали в заточении.

Он поднял руку, делая знак кухонной девчонке, чтобы она подошла к нему. Она приблизилась, забрала его пустую чашу и вернулась, наполнив ее элем, при этом глаза ее блестели.

– О, сэр – прошептала она, наклоняясь к нему. – Вы ведь не цыган, верно?

Магнус заметил, что капюшон сполз с его го­ловы, а плащ чуть распахнулся и стал виден меч. Он поспешно сунул ей в руку медную монетку и заставил сжать кулачок.

– Пусть на устах твоих будет печать, – сказал он ей, вставая.

Служанка последовала за ним к двери, все еще охваченная приятным возбуждением, но он проскользнул мимо нее и вышел из таверны. В по­ле у дороги стояли табором цыганские повозки.

День был холодным и хмурым, и в этом сером освещении цыганские костры, стреноженные ло­шади, тощие собаки, непроданные овцы и видав­шие виды повозки, потрепанные и побитые, вы­глядели не слишком привлекательно.

Магнус оперся локтями о каменную изгородь, окружавшую пастбище, на котором расположился табор, наблюдая, как Мила и ее товарка готовят обед. Мысль об эле и только что съеденном свежем хлебе была утешительной.

Остальное же казалось мрачным. Они находились в нескольких лье от Дамфриза и после обеда должны были двинуться в порт.

Магнус рассчитывал оставить раненого тамплиера в первом же попавшемся мужском монастыре и отдать ему часть оставшихся денег. Остальные он собирался заплатить за свой с Идэйн проезд до Честера.

Идэйн, подумал Магнус и вздрогнул. Она была источником всех его бед. Ни одной ночи он не спал как следует с того самого момента, как они покинули Эдинбург. Он ворочался и метался на жесткой земле, желая ее. Воспоминание о ней, лежащей в его объятиях, зо­лотистой, нежной, волнующей и страстной, как он знал, никогда не оставит его. Будто невидимые, тонкие, как паутинка, нити привязали его к ней. Мысль о том, что он может расстаться с ней, не сможет наблюдать за ней днем, когда она сновала вместе с цыганками, занимаясь будничными дела­ми, или лежала под одеялами ночью совсем близ­ко, а он грезил о ней и так страстно желал зани­маться с нею любовью, мысль о том, что этого может не быть, повергала его в глубочайшее от­чаяние.

И, несмотря на все его мысли и волнения о ней в последние недели, Магнус все еще понятия не имел, как поступит с ней, добравшись до графа Честера и его двора. В Честере Магнус должен отчитаться за свою злополучную поездку. И получить по заслугам, в той мере, в какой решит его наказать граф.

Иисусе сладчайший! Во-первых, полагал Маг­нус, он должен будет объяснить, почему собирать подать отправился он, а не анжуйцы, с которыми он играл в кости. Он не сомневался, что эта прискорбная история, когда он в пьяном виде спустил все до последнего пенни, не придется по нраву Честеру, его сюзерену. И, со стоном подумал Магнус, его отцу тоже.

Магнус наблюдал за цыганкой Милой, кото­рая, сняв с огня миску с варевом, понесла ее к по­возке, явно чтобы накормить тамплиера, для кото­рого она его и состряпала. По мере выздоровле­ния де ля Герша трудно было удержать женщин вдали от него.

Вернувшись в Честер, он с радостью понесет наказание и, если потребуется, возместит убытки. Будет огромным облегчением покончить с этим прискорбным делом. Оставалась, правда, возмож­ность, что, если Идэйн засвидетельствует, что по­теря кораблей произошла не по его вине, его не заставят заплатить полностью за потерянный груз.

С другой стороны, эта чертова подать меньше всего его беспокоила. Самым главным для него было найти способ удержать при себе Идэйн. Сам граф Честер был достаточно снисходителен, и Магнус рассчитывал, что он посмотрит сквозь пальцы на то, что его вассал сохранит при себе свою любовницу. Конечно, при условии, что не возникнет крупного скандала из-за того, что она пожелает вернуться в монастырь Сен-Сюльпис.

При мысли об этом по спине Магнуса пробе­жали холодные мурашки. Конечно, она этого не захочет. Уже много дней она не спала с ним, с той самой ночи в лесу, и объясняла свое нежелание быть с ним тем, что ей необходимо ухаживать за раненым тамплиером. Каждый раз, когда Магну­су удавалось поймать взгляд ее изумрудных глаз, а это случалось нечасто, он видел в них только хо­лодную учтивость, а иногда сквозь нее прогляды­вало хоть и слабое, но несомненное недоверие.

И Магнус думал, что причина ему известна. Хотя Идэйн и стала смыслом его жизни и даже самой жизнью, она понимала, что он никогда на ней не женится. Как наследник и будущий владе­лец графства Морлэ он не мог вступить в брак без разрешения короля Генриха. И даже если король вдруг из-за упрямого сумасбродства согласится на этот брак, оставался еще отец.

Для графа де Морлэ важнее всего было право наследования его имущества и титула. И Магнус знал, что ни за что на свете он не допустит, чтобы его сын пожертвовал своим графским титулом и положением ради неравного, а потому незаконно­го брака.

Значит, после всех этих долгих дней, когда он строил бесплодные планы, как избежать неже­лательного для него исхода, оставалось только одно – отвезти Идэйн ко двору графа Честера. В своем отчаянии Магнус был готов продать душу власть имущим за право оставить ее при себе. Он готов был занять денег и подкупить епископа Честерского и других представителей церковной влас­ти, чтобы они не объявляли, что она все еще оста­ется послушницей монастыря Сен-Сюльпис, а потому запретна для него. При этом он должен будет как-то скрыть это обстоятельство от отца, всегда остававшегося верным мужем и примерным отцом, никогда не имевшим любовниц, насколько это было известно его сыну.

Иисусе, но ведь он любит ее! Он готов сказать об этом всем и каждому. Какая бы тайна ни окружала ее, он готов принести клятву, что не ос­тавит ее на милость тех, кто мог бы обойтись с ней так, как тамплиеры, тех, кто готов был воспользоваться ее необыкновенным даром для своей выгоды, а потом заклеймить ее как «ведьму» и уничтожить.

Его не волновало, что она обладает каким-то таинственным даром, каким бы он ни был. Идэйн нуждалась в ком-то, кто защищал бы ее и забо­тился о ней, кто лелеял бы ее и хранил это пре­красное тело, отданное ему, единственному из всех мужчин, чтобы нежная и любящая улыбка не схо­дила с ее уст, а нежные и теплые руки обнимали его, как и прежде.

Как он мог отпустить ее? Не мог, говорил себе Магнус. И, если бы ра­ди нее ему пришлось бросить вызов самому коро­лю и своему отцу, могущественному графу де Мор­лэ, он был готов поклясться всем святым, что сделает это!

Он должен был поговорить с нею, как только они доберутся до Дамфриза и он устроит тамплие­ра в ближайший монастырь и расплатится с цыга­нами.

Магнус перепрыгнул через изгородь и напра­вился к лагерю. Прежде всего они должны собрать разбросанные по всему полю вещи, а потом за­прячь лошадей и мулов в телеги. Зная нравы цы­ган, он не сомневался, что они провозятся до заката.

В течение нескольких следующих часов Маг­нус приложил немало усилий, чтобы добраться до дороги. При этом Тайрос и все его домочадцы все время громко причитали и жаловались, что не хо­тят расставаться с Магнусом, Идэйн и тамплие­ром, хотя и знали, что в конце совместного путе­шествия получат свои денежки.

Наконец Магнусу удалось добиться желаемо­го: повозки двигались в нужном направлении. Овцы, привязанные к задкам телег, следовали за ними, но, пройдя несколько футов, принялись бле­ять. А некоторые просто упали на дороге и отка­зались вставать. Цыганские псы кружили возле них, лаяли и хватали их за ноги.

Повозки остановились.

Магнус, щедро рассыпая проклятья, проехал верхом вдоль них. Чертовы овцы! Дамфриз был так близко и все же так далеко. Если бы не эти проклятые цыгане с их вечной суматохой, они прибыли бы туда к ночи. Он видел, как Идэйн, сняв с лица покрывало, вышла посидеть вместе с Милой на подножке повозки. Посреди дороги Тайрос связывал ноги овце, чтобы бросить ее на дно повозки. Налетел порывистый ветер. Магнус поднял глаза на серое сумрачное небо. Похоже, скоро пойдет снег.

В это время колонна рыцарей, следовавших из Дамфриза, доскакала до перекрестка. Передние всадники в латах неслись галопом бок о бок со знаменосцем на лошади, державшим зелено-бе­лый штандарт, трепетавший на ветру, и рыцарь протрубил в рог, требуя освободить дорогу.

За рыцарями двигался отряд человек в сто в сверкавших доспехах и зелено-белых плащах. На горизонте показались солдаты с пиками, а дальше виднелись нескончаемые телеги, по-видимому гру­женные припасами.

– Повозки! Уберите с дороги повозки! – закричал Магнус.

Он поддал пятками своему коню, стараясь за­ставить его убраться с дороги, где цыгане спеши­ли на помощь Тайросу обуздать жирную и упрямо барахтавшуюся овцу. При этом с его головы сле­тела широкополая шляпа.

Делать было нечего. Все видели это.

Передние всадники как вихрь налетели на стоявшие на дороге цыганские повозки. Попытка замедлить галоп дорого обошлась им. Один из рыцарей, пытавшийся осадить свою лошадь, чуть не вылетел из седла.

Высокий и мощный всадник осадил своего бе­лого жеребца, и тот встал на дыбы. Показывая завидную сноровку, рыцарь прижался к его шее, пока тот молотил копытами воздух. Жеребец при­плясывал на дороге, а из его рта и ноздрей хло­пьями падала пена. Всадник старался успокоить его, пока не добился успеха. Другие рыцари ока­зались менее удачливыми. Некоторым пришлось промчаться на своих возбужденных лошадях по полю, прежде чем удалось успокоить их.

Передовой – красивый мужчина лет сорока с небольшим, с лицом, будто высеченным из грани­та, – перегнулся с седла, чтобы разглядеть цы­ганские повозки, овец, лающих собак и кричащих женщин, помешавших движению его колонны. Увидев Магнуса, пытавшегося оттащить блеющую овцу на обочину дороги, с руками и лицом, окрашенными соком грецкого ореха, с непокрытой головой и рыжими, развевающимися на ветру во­лосами, он еще более посуровел, и лицо его при­няло еще более непроницаемое выражение.

Благородный рыцарь не мог отвести глаз от его смуглого лица и рыжих волос.

– Магнус! – воскликнул он в величайшем изумлении. – Благодатная Мария! Ты не цыган! Ты – мой сын Магнус!