Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут

Дозуа Гарднер

Далекое и близкое будущее, искусственный интеллект и преобразование биологической природы человека, постмодернистская литературная игра и детектив, постапокалипсис и альтернативная реальность, космическая экспансия, живые корабли и контакты с чуждым разумом, Земля, Солнечная система и дальний космос – весь спектр научной фантастики представлен в новой антологии Гарднера Дозуа. Как всегда, он предлагает вниманию читателя лучшие образцы жанра – повести и рассказы, принадлежащие перу Аластера Рейнольдса, Пола Макоули, Пэт Кэдиган, Адама Робертса, Ричарда Чарльза Уилсона, Роберта Рида, Ханну Райаниеми и многих других.

 

ИНДРАПРАМИТ ДАС

ОПЛАЧЬ ДЕНЬ

Индрапрамит Дас – писатель и художник из Колкаты, Индия, публиковавшийся в журналах «Clarkesworld», «Asimov’s», «Арех», «Redstone Science Fiction», «The World SFBlog», «Flash Fiction Online», а также в антологии «Сломанный лук: спекулятивная фантастика, вдохновленная „Рамаяной“» («Breaking the Bow: Speculative Fiction Inspired by the Ramayana»). В 2012 году Дас выиграл стипендию памяти Октавии Батлер и отучился в писательской мастерской «Кларион-Вест». Также получил степень магистра искусств в Университете Британской Колумбии и в настоящее время живет в Ванкувере как вольный художник, писатель, редактор, тестер игр, репетитор, потенциальный романист и почти-взрослый. Подписаться на автора в «Твиттере» можно тут: @IndrapramitDas.

Добро пожаловать на планету, угодившую в захват приливов, где разведчики с Дневной стороны медленно изучают (и завоевывают) замерзшую Ночную сторону, навеки погруженную во тьму. Эта выразительная, чутко написанная и лирическая история чем-то напоминает мне работы Джина Вулфа – по-моему, отличная рекомендация.

Впервые я увидела настоящего, живого кошмара в восемь лет. Родители Взяли нас с братом в поездку из Города Длинных Теней к холмам у кромки Вечера, где располагался дом одного из отцовских клиентов. Отец был железнодорожным поставщиком – обеспечивал рабочей силой и ресурсами каперов, что расширли границы цивилизации, продвигаясь к мерзлым пустошам во тьме Бессолнчья. Как и полагается, в поезд мы сели у подножия величественных Полутеневых гор.

Тогда мы с братом в первый раз оказались в поезде, хотя уже видели, как такие же поезда мчались сквозь город, громыхая двигателями и выпуская в воздух струи дыма и пара, которые в свете нашей красной звезды превращались в кровавые облака над крышами вагонов. И тогда же мы впервые приблизились к Ночи – Бессолнечью, – где живут кошмары. Всего за каких-то десять лет до нашей поездки было бы невозможно вот так, непринужденно, легко и с комфотом, углубиться в Вечер.

Отец ткнул пальцем в новехонькое вагонное стекло, указывая на силовые линии, которые пересекали небо и вместе с блестящими металлическими лентами рельсовых дорог серебрили окутанный мглой путь, проложенный прогрессом. Отец сидел между мной и Вилагом, моим братом, и наши головы лежали на внуштельном отцовском животе, выпиравшем из-под шершавого пурпурного жилета. Я, вцепившись в ткань пиджака, вдыхала пропитавший его сладкий аромат чемлиза, а мама с улыбкой наблюдала за нами, пока чистила плоды индиго и складывала их в подол юбки.

– Только взгляните. – Раскатистый голос отца гулом отозвался в его животе. – У нас ведь больше нет причин бояться темноты, а, малютки?

Мы с Вилагом покорно согласились – нет.

– А все почему? – спросил отец.

– Потому что индустриализация несет свет Дня во тьму Ночи, – скороговоркой выпалили мы.

Этому нас учили и в школе, и дома – но разве можно знать наверняка, ведь мы никогда не ступали в Ночь сами.

Отец рассмеялся. Я всегда притормаживала на слове «индустриализация», отчего говорили мы с Вилагом вразнобой, хотя он был старше всего лишь на год.

– А кто ваш отец, дети? – спросила мама.

– Рыцарь Промышленности и Технологии, несущий свет во имя Церкви и Монархии.

Эта часть мне не нравилась, потому что содержала больше одного длинного слова и каждое из них давалось с трудом. Отец и правда был рыцарем, хотя давненько не совершал походов. К тому времени он стал чересчур большим, чтобы втиснуться в доспехи или поднять тяжелый меч, да и рыцари уже много лет подобным не занимались. Индустриализация быстро превратила торжество приключений в пережиток прошлого.

Отец засопел, будто стыдясь напоминания о рыцарстве, и потрепал нас по головам своими массивными ладонями. Я, как всегда, поморщилась, потому что он вечно забывал о шпильках в моих длинных волосах, у Вилага такой проблемы не было. Мама вручила нам очищенные индиго – ее пальцы пахли цитрусовой кожурой. Это она научила меня закалывать волосы шпильками. Стоя перед зеркалом, мы напоминали отличающиеся лишь размером копии друг друга.

Я смотрела в окно купе, очарованная тем, как по мере отдаления от Города Длинных Теней, лежащего меж полушариями Дня и Ночи, мир снаружи постепенно окрашивается синим и темнеет. Поезд вез нас на восток, и из углов окна с двойным стеклом пополз конденсат. Уже в те годы я была прилежной ученицей и знала из школьных занятий, что чем ближе мы к Ночному полушарию, тем холоднее воздух, ибо оно не видело ни единого луча нашего солнца и насквозь промерзло. В поезде, конечно, было тепло благодаря все тем же пару и механизмам, что приводили в движение неутомимые колеса и удерживали свет в фонарях и мерцающих люстрах.

– Рады, что увидите кошмара? Это один из первых, которых удалось пленить и приручить. Принимающий нас джентльмен невероятно гордится своей добычей, – сказал отец.

– Да! – воскликнул Вилаг и широко распахнул глаза. – А у него все еще есть клыки? И когти?

Отец кивнул:

– Полагаю, есть.

– Его держат в цепях?

– Надеюсь, Вилаг. Иначе он может вырваться и…

Он взял драматическую паузу. Я испуганно замерла, а Вилаг уставился на него с нетерпением.

– …Съесть вас обоих! – проревел отец, щекоча нас огромными руками.

Потребовалась вся моя сила воли, чтобы не закричать. Взгляд на восторженное лицо брата успокаивал, напоминая, что это всего лишь отцовские пальцы тычут меня под ребра.

– Осторожнее! – к моему облегчению, одернула его мама. – Они все измажут фруктовым соком.

Дольки индиго все так же лежали на наших коленях – на салфетках, в которых их дала нам мама. Отец прекратил щекотку, но все еще ухмылялся.

– Ты помнишь, как они выглядят? – спросил Вилаг, словно решил проверить, сколько вопросов успеет задать за минимальный промежуток времени.

Конечно, он уже об этом спрашивал. Отец сражался с кошмарами и даже убил нескольких, когда был странствующим рыцарем.

– Мы никогда их толком не видели, сынок. – Он прикоснулся к окну. – Там так холодно, что даже в доспехах едва ощущаешь собственные пальцы.

По ту сторону мелькала непроглядная стена леса – лохматые и грозные сумрачные сосны с листьями черными, как угли, и ветвями, якобы скрученными в узлы самими кошмарами с целью преградить дорогу незваным гостям. Высоко-высоко седые макушки деревьев слегка мерцали в тусклом свете, прокравшемся из-за горизонта, и впитывали его жадно, нетерпеливо. Месяц здесь был ярче, чем в Городе, и напоминал зазубренный серп или сияющий из-за облаков драгоценный камень. Мы все еще пересекали Вечер, однако уже вторглись на внешние территории кошмаров, отмеченные простирающейся до предгорья чащей. После предгорья лес заканчивался, потому что прекращался свет. В купе на застеленных бархатом сиденьях под яркими электрическими лампами с трудом верилось, что мы на самом деле в стране кошмаров. И я гадала, не прячутся ли они прямо сейчас среди деревьев, вглядываясь в наши окна точно так же, как мы.

– Трудно рассмотреть их или вообще хоть что-нибудь, когда так холодно, и… – Отец глубоко вздохнул, продолжая глядеть наружу. – Их крайне сложно увидеть.

Тревожно было слышать, как он вновь и вновь повторяет одно и то же. Мы ехали по тем самым лесам, где он когда-то сопровождал первопроходцев в качестве странствующего рыцаря.

– Отец уже столько раз тебе об этом рассказывал, милый, – вмешалась мама, обеспокоенно поглядывая на отца.

Я тоже посмотрела. Он улыбнулся ей и покачал головой:

– Ничего страшного. Люблю рассказывать малюткам о своих приключениях. Что ж, полагаю, завтра вы и сами увидите кошмара. Во всей красе. Рады?

Он явно забыл, что уже спрашивал, но Вилаг вновь прокричал «Да!».

Отец повернулся ко мне и приподнял брови:

– А ты, Вализия?

Я с улыбкой кивнула.

Но не испытывала ни капли радости. Если честно, я не хотела этого видеть, в глубине души считая поимку и заточение кошмара чем-то непочтительным, хотя тогда и не знала этого слова. И от подобных мыслей я испытывала слабость и неловкость, поскольку всегда боялась монстров так сильно, как меня учили.

Интересно, заметил ли Вилаг, что отец в очередной раз отказался описать кошмаров? Даже в самых волнующих историях о своих сражениях он упоминал о них максимум как о движущихся тенях. У нас дома над очагом в гостиной висела зернистая, в сепии фотография его юношеских странствий, потемневшая от времени. Отец в доспехах и подбитой мехом накидке сидел на коне, вскинув к небесам руку с длинным мечом (белая рамка обрезала клинок). Другая его запакованная в металл рука сжимала что-то вроде черной кляксы, будто проявляющие химикаты под воздействием температуры или чего-то таинственного застыли на фотографии расплывчатым пятном. Казалось, эта клякса истекает кровью на черную землю.

То, как мне сказали, была голова убитого отцом кошмара. Столь темную штуковину толком не запечатлеть, как бы вовремя механизм фотоаппарата ни поймал победу рыцаря. У пятна не было никаких отличительных признаков, кроме двух выростов по краям – вроде рогов или ушей. Эта голова принесла отцу большую часть денег, которые он затем использовал, чтобы начать собственное дело. Вживую же мы никогда ее не видели, потому как странствующие рыцари сжигали или бросали тела и головы кошмаров, опасаясь, что если возьмут их в Город, то привлекут туда полчище монстров. В детстве фотография служила для меня источником дурманящей гордости за отца – самого смелого человека из всех, что я знала. А позже она же заставила задуматься, почему он не мог описать того, чью отсеченную голову держал в руках как трофей.

Я доела индиго – Вилаг все еще мусолил свои дольки, – и мама вытерла мне руки салфеткой. Официант подал нам на серебряном блюде выпечку, посыпанную сахарной пудрой, с начинкой из теплой помадки и грюнничного джема. Ужин мы съели еще раньше – его принесли под серебристым колпаком. И когда официант в белых перчатках поднял его, оттуда повалил пар, а нашему взору предстали нарезанные грибы, пельмени с мясом, сметана и овощной салат. Мама велела Вилагу дожевать индиго, прежде чем браться за сладкое. Отец поглощал выпечку с не меньшим удовольствием, нежели я. А я наблюдала, как он облизывает пудру с пальцев, которыми когда-то сжимал отрубленную голову кошмара.

Когда пришла пора отдохновения, лампы в купе выключили, а в коридоре – приглушили. Я так боялась остаться в полной темноте, но, к счастью, родители не задернули шторки. Тусклый сумрачный свет с улицы не мешал уснуть. И все же было непривычно ложиться с незанавешенным окном.

Как ни старалась, я не могла не представлять, как кошмары забираются на поезд, пока он мчится вдоль лесистого края Вечера. Я думала: может, они уже здесь? Но все вокруг: тихое посапывание моих родных (Вилаг спал надо мной, родители – напротив), периодические успокаивающие вспышки света на полустанках снаружи; вздохи раздвижных дверей в конце вагона всякий раз, как проводники, официанты и пассажиры проходили по коридорам; сладкий запах свежих простыней и подушки – все это убаюкало меня, отогнав плохие сны, несмотря на мой страх перед скорой личной встречей с существом, в честь этих плохих снов и названным.

* * *

В шесть лет я перестала спать с родителями и перебралась в комнату брата. И во время этих перемен я неестественно сильно боялась темноты (заметь, читатель, то было время, когда страх темноты считался столь же нормальным и допустимым, как страх перед падением с большой высоты). Служанки проходили по дому, закрывали дремо-ставни и задергивали занавески, дабы мы отдохнули от западного света, а я так боялась, что не могла заснуть.

Тяжелый стук деревянных створок перед каждым отдохновением наполнял сердце предчувствием беды. Пока служанки шли прочь, их фонари рисовали на стенах жуткие тени, и я лежала под одеялом, скованная ужасом. А потом дверь закрывалась, и комната погружалась во мрак.

В этой холодной тьме мне слышался цокот когтей кошмаров, что крались вверх и вниз по лестницам запертого дома. Родители без конца повторяли, мол, то лишь крысы над потолком и в стенах, но я отказывалась верить. Каждое отдохновение я воображала, как один из незваных монстров пробирается в нашу спальню, слышала его дыхание, когда он приближался к кровати и бросался на меня, но не могла ни закричать – его вес сдавливал грудь, – ни убежать, поскольку кошмар запускал когти мне в волосы и с тихим смехом наматывал их на свои длинные пальцы.

Так, в невыносимом молчании, казалось, проходили часы, а потом я начинала плакать и не унималась до тех пор, пока Вилаг не бросал в меня подушку, а мама не прибегала утешить меня поцелуями. В итоге родители решили не закрывать дремо-ставни на время отдохновения, а брата, когда тот возмутился, переселили на восточную сторону дома, где не было окон. К сожалению, чтобы заснуть, нам нужна кромешная тьма. Сияющая линия горизонта за окном хоть и успокаивала, но и практически не давала мне сомкнуть глаз.

В конце концов мы с Вилагом вновь оказались в одной спальне с закрывающимися ставнями, ибо отец сказал, чтоб со мной прекращали нянчиться, в то время как мой брат столь храбро научился спать один. Я часто слышала, как они об этом спорили – мама считала попытки заставить меня не бояться безумием. Да и большинство моих школьных друзей продолжали спать с родителями вплоть до одиннадцати или даже двенадцати лет. Но отец был непреклонен в своем желании сделать нас сильными и отважными на случай, если кошмары когда-нибудь найдут способ захватить город.

Странно чувствовать вину за то, что слишком хорошо выучила урок, который нам вдалбливали с рождения. Теперь «кошмар» всего лишь слово, и дико даже думать, что названный им народ, вероятно, все еще живет где-то в этом мире. Когда мы с Вилагом росли, кошмары были врагами.

О них нам рассказывали бабушки и дедушки, родители и учителя и все учебники и книги, когда-либо попадавшие в руки. В историях тех дней, когда огнестрельное оружие еще не изобрели, странствующие рыцари бродили по тропам туманных лесов за Городом Длинных Теней, чтобы доказать свою мужественность и преданности Монархии и Солнечной Церкви, а заодно расширить границы города и отыскать новые ресурсы. К моменту моего рождения время это почти закончилось, хотя экспансия продолжалась – даже интенсивнее, чем прежде.

Помню, как школьная учительница задернула шторы и зажгла свечу возле деревянного шара нашей планеты, чтобы показать, как солнце сотворило Ночь и День. Она постучала кусочком мела там, где свет свечи стал тенью на глобусе.

– Это мы. – Затем перевела мел на темную сторону. – Это они.

Кошмары определили, кто мы такие, едва мы выбрались из горячих озер на краю огненного Дня, обернулись в дымящиеся окровавленные шкуры убитых животных и направились прямо на восток, в освежающий поход вдоль Вечера нашего мира. И замерли мы лишь пред чуждой темнотой, коей никогда прежде не видели, – не только из-за жуткого холода, что тем сильнее пронизывал воздух, чем дальше мы шли, но и из-за тех, кого повстречали в конце Вечера.

Народ теней, что множеством блестящих во мраке глаз окружил наш костер, пронзил наших первопроходцев острыми копьями и стрелами и забрал мертвецов, когда мы бежали прочь из этой западни. Без слов невидимые смертоносные стражи сурового Ночного пограничья сказали, что дальше нам нельзя. Но и обратно в День, где воздух словно полыхает под неотлучным взглядом солнца, мы тоже не могли вернуться.

И тогда мы построили деревни там, куда еще дотягивается солнечный свет и где тени удлиняются, прежде чем раствориться в Вечере. Деревни стали городами, города слились в Город Длинных Теней, а он все рос и рос вдоль Полутени, пока не достиг Штормовых Морей на севере и непроходимых скал на Краю Мира (названному так задолго до того, как выяснилось, что это неправда) на юге. И всю свою историю мы оглядывались через плечо на сумрачный восточный горизонт, откуда кошмары наблюдали за нашим развитием.

Так говорят легенды, снова, и снова, и снова.

Мы нарекли дурные сны «кошмарами», потому что думали, будто кошмары их и насылают – отправляют шпионов в город, дабы отравить наш разум и страхом удержать нас подальше от темноты. Их вотчины. В народе болтали, дескать, если резко проснуться, то можно мельком разглядеть кошмара. И действительно, я видела, как они злобно скрючивались в углу спальни, ныряли в родимую тень и улепетывали прочь, стоило на них посмотреть.

Вблизи Города Длинных Теней не осталось ни одного кошмара, но мы по- прежнему видим дурные сны и (иногда), просыпаясь, их шпионов. Некоторые говорят, мол, то лишь духи теневого народа. Или выжившие. Я не уверена. Даже если мы убили всех кошмаров, наши наполовину дремлющие умы продолжают заселять спальни их призраками, чтобы мы не забывали о былом.

По сей день ни в одном из зданий нашего Города с восточной стороны нет ни окон, ни дверей.

* * *

Итак, поезд привез нас к самому краю нашей цивилизации.

Я много чего помню про Оплачь День, хотя в некотором роде эти воспоминания кажутся излишне предсказуемыми, будто обрывки тревожного сна. Тогда это был еще форпост, а не горная станция, как сейчас. Первым делом, конечно, вспоминается, что там все время шел дождь или снег. Теперь я знаю, что дело во влажных конвекционных потоках, несущих солнечное тепло изо Дня в Ночь, так что о горы Полутени вечно скребутся толстые тучи, омывая предгорье своим ледяным бременем. Но для моего юного разума беспрестанные рыдания измученного неба казались очередной загадкой этого мира, насланным кошмарами колдовством.

Еще помню, насколько было темно. И что местные не расставались с качающимися фонарями и едкими пурпурными факелами, которые не гасли даже на ветру и под дождем. И что на улице всем (включая нас) приходилось надевать гогглы и толстые защитные костюмы с меховой подкладкой, спасающей от пробирающего до костей Вечернего холода. Я никогда прежде не видела подобной темноты на открытом воздухе и чувствовала в ней себя так, будто спала на ходу. Казалось невероятным, что по ту сторону холмов мрак еще непроглядней.

Помню высокие столбы, отмечающие повороты на извилистой главной дороге, – их соединяли неизменные электрические и телеграфные провода, благодаря которым сей форпост и стал возможен. На столбах трепетали красно-золотые знамена Монархии, потускневшие от отсутствия света, и снизу было нереально разглядеть нарисованное на каждом из них солнце.

Помню солнечные святилища – маленькие хижины вдоль дороги с крошечными окнами, озарявшимися всякий раз, как над ветреным форпостом били куранты. Через двери можно было разглядеть алтари внутри, на каждом – электрический глобус, испещренный нитями накаливания, которые под напряжением превращались в полыхающий огненный шар. Целую минуту в святилищах горели маленькие искусственные солнца, а жители Оплачь Дня в гогглах и теплых костюмах толпились вокруг, словно гигантские мухи, и тени их дрожали в полосках света, растянувшихся на грязном снегу или льду. Люди молились на коленях, а некоторые тянулись к алтарю, чтобы потереть выцветшие кремовые полумесяцы – клыки солнечного змея.

За дорогой и мокрыми покатыми крышами Оплачь Дня света было так мало, что едва получалось разглядеть склон холма, а лесистая равнина дальше казалась лишь черной пустотой, которая заканчивалась слабым сиянием горизонта – последним тлеющим угольком в залитом водой закопченном очаге.

Оттуда я не могла увидеть наш Город Длинных Теней, и грудь сдавливало безотчетной тревогой… Он исчез навсегда? Вдруг мы сядем на обратный поезд и обнаружим, что весь мир уже поглотил мрак? Вдруг лишь ночь ждет нас на той стороне?

Однако все те детали не так важны. Поездка изменила меня, изменила ход моей жизни, но не потому, что я увидела мир за пределами Города Длинных Теней – хотя это, безусловно, тоже оставило во мне семена некой твердости характера, что разовьется в будущем. Я изменилась, потому что, как и было обещано, вместе со своей семьей встретила живого кошмара.

Пленил его Ворин Тайлвур – консул Оплачь Дня, рыцарь, как и мой отец, и назначенный капер и горный координатор Полутеневых территорий. Разумеется, сейчас его знают в основном как того, кто изучал пойманного кошмара и активно расширял владения Монархии в глубь Вечера. В доме, где мы остановились, Тайлвур с женой жили, пока управляли делами форпоста, экспансией и разведкой.

Я немногое помню о наших хозяевах, кроме того, что они выглядели взрослыми – ну, какими маленьким детям кажутся почти все старшие помимо родителей. И они были весьма добры ко мне. В те годы я еще не понимала природы снисходительности, но уже находила сюсюканье большинства взрослых жутко утомительным, и эти двое от других не отличались. И пусть я благодарна им за гостеприимство, но, оглядываясь назад, не могу ответить им той же добротой.

Пойманного кошмара нам показали на второе наше бдение в форпосте.

Его держали в самой глубине дома, напоминавшего скорее огромный бункер на холме Оплачь Дня, чем что-то иное. И чтобы увидеть пленника, пришлось спуститься в промозглый сумрачный коридор в холодном сердце этой земляной насыпи.

– Я назвал его Призраком – вроде как прозвище, – сообщил сэр Тайлвур, оскалившись в улыбке.

Огромные усы свисали от самых его ноздрей, точно безжизненные крылья какой-то несчастной птицы, застрявшей в его голове. Одной фразой он показал не только отсутствие воображения – поразительное для человека столь пытливого ума, – но и до нелепости неуместное легкомыслие.

Было бы излишне драматично и неверно сказать, мол, стоило мне поднять глаза на кошмара – и в тот же миг страх перед тьмой отступил. Нет. Но что-то во мне изменилось. Глядя на существо, сгорбленное и дрожащее под дымящимся светом факелов, что держали его облаченные в доспехи тюремщики, дабы показать гостям добычу, я поняла, что этот освежеванный призрак – лишь еще одно животное.

Сэр Тайлвур постарался, чтобы светопоглощающая кожа не помешала никому увидеть побежденного врага. Нет сомнений – я все еще боялась монстра. Пусть даже шкура на его спине была содрана, оголяя блестящие красные мышцы. Пусть даже он выглядел сломленным и разбитым. Но мой изменчивый юный разум уже тогда, при виде его сияющих черных глаз – единственного, что удалось рассмотреть в темном пятне его лица, – осознал, что кошмару тоже не чужд испуг, как мне или любому другому человеку. Кошмар боялся. То было тяжелое прозрение для ребенка, и меня вырвало прямо на стеклянную смотровую стену его тесной тюремной камеры.

Вилаг не смеялся надо мной. Он съежился в объятиях матери, пытаясь укрыться от человекоподобного силуэта, что скребся о стекло в надежде убежать от столь пугающего его света. Сгусток пустоты, вырезанный из мира кусок, благодаря влажным багровым ранам на спине ставший таким же реальным, как мы сами. Он не мог (или не хотел) ни кричать, ни говорить, и мы слышали лишь скрип его паукообразных ладоней, растопыренных на стене, да скрежет когтей по стеклу.

Я посмотрела на отца – застывшего, бледного, стиснувшего кулаки. Те самые кулаки, что много лет назад сжимали отсеченную голову кого-то из собратьев этого существа. Как и на фотографии, у этого кошмара из головы выступало что-то вроде рогов, но я так и не разобралась, что именно. Я перевела взгляд на маму, и она, несмотря на представшее перед нами жуткое зрелище и цеплявшегося за ее талию сына, все же наклонилась вытереть рвоту с моего рта и подбородка – голыми пальцами, комкая перчатки в другой руке.

Желая сорвать на ком-нибудь зло из-за испачканной стены, сэр Тайлвур быстро обратил гнев на кошмара, дескать, он меня напугал, и ударил по клетке тяжелой рукоятью церемониального меча в ножнах. А потом еще и рявкнул на пленника, полагаю, в попытке отогнать его от стекла. Единственным членораздельным словом в этом рыке был «Призрак». Но едва это унизительное, глупое прозвище прозвучало, как неистовое царапанье оборвалось. Изумленный сэр Тайлвур отступил. Двое стражников в доспехах тоже, и пламя факелов покачнулось во мраке клетки. Я до сих пор не знаю, почему кошмар перестал рваться наружу, и никогда не узнаю наверняка. Но в тот миг я решила, будто он услыхал свое прозвище и понял, что его демонстрируют как трофей. Возможно, он хотел сохранить остатки гордости.

Его глаза вспыхнули, стали ярче, будто увлажнившись. Свет явно причинял кошмару боль. Я увидела, что он примерно человеческого роста, хоть и казался ниже, потому что корчился и пригибался. А еще он отбрасывал тень, как любой зверь, и тень эта походила на тусклого близнеца, танцующего за его спиной. Удерживавшие кошмара цепи звякнули о мокрый пол камеры. Освещенная рана на его спине сочилась гноем, но остальное тело представляло собой все ту же всасывающую, неописуемую черноту, от которой глазам становилось больно.

Но не все в его лице было чернотой. Кошмар взглянул на нас, и в этом мраке сверкнули влажные обсидиановые зубы, будто невидимые губы раздвинулись. Я никогда не забуду эту незримую улыбку – не то мучительную гримасу, не то хитрую усмешку.

– Убейте его, – прошептал Вилаг.

И в ту же секунду мама обняла нас обоих и потащила прочь – из комнаты и дальше по отсыревшему коридору, оставив двух бывших странствующих рыцарей, отца и сэра Тайлвура, взирать на едва освещенную камеру с призраком из прошлого.

* * *

Той ночью в выделенной нам крошечной комнате я спросила Вилага, испугался ли он кошмара.

– С чего мне его бояться? – не понял он, но лицо в тусклом свечении небольшой закалочной печи в углу казалось бледным. – Он закован в цепи.

– Ты выглядел напуганным. Но это нормально. Мне тоже было страшно. И самому кошмару, по-моему, тоже.

– Заткнись. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Я сплю.

Вилаг отвернулся, кровать его скрипнула, печь зашипела и затрещала.

– Думаю, папа тоже испугался. Он не хотел вновь встречаться с кошмаром, – не унималась я.

И вот тогда брат вскочил и бросился на меня. От потрясения я даже не вскрикнула. Включилась укоренившаяся в подкорке привычка подчиняться ему как старшему мужчине, и я не сопротивлялась. Усевшись на мое маленькое тело, Вилаг схватил одеяло и сунул край мне в рот. А затем прижал к моему лицу подушку. Я захлебывалась кислым вкусом старой ткани, не могла дышать. Я решила, что брат собирается меня убить. Я правда в это поверила. Я чувствовала давление его рук через подушку, и в этот момент то были руки не человека, а чего-то чуждого… жестокого. Такого всепоглощающего ужаса за свою короткую жизнь я еще не испытывала, хотя беспрестанно чего-то боялась.

Вилаг душил меня не больше четырех секунд – даже наверняка меньше. И когда поднял подушку и вытащил из моего рта одеяло, то выглядел таким же потрясенным, как я. Глаза его блестели от слез, а лицо на миг исказилось.

– Никогда не называй папу трусом. Никогда, никогда не называй, – шипел брат мне в лицо, монотонно, будто молитву. – Папа никогда не боялся. Слышишь? Ты ни секунды не спала одна в темноте, ты ничего не знаешь. Я вырасту, стану таким, как папа, и убью их. Всех убью.

Я заплакала, не имея ни сил, ни отваги сказать ему, что не называла отца трусом. Я все еще едва дышала и давилась слезами, опьяненная воздухом, которого брат меня лишил. Вилаг вернулся на свою койку и укутался в одеяло. Я слышала его шумные выдохи.

И лежа там, содрогаясь от сдерживаемых рыданий, решила, что никогда не расскажу о случившемся родителям, не накажу брата за это насилие. Я и не думала его прощать, но и выдавать тоже.

* * *

Мне было семнадцать, когда я в последний раз видела Вилага. Я приехала к нему в Королевскую военную академию, где брат жил и учился уже четыре года, лишь раз в несколько лун навещая нас в Городе. Но я хотела посмотреть на кампус собственными глазами. То было прекрасное путешествие на поезде – всего пара часов от центральных кварталов Города Длинных Теней до рассыпанных за его пределами селений.

На территории академии было теплее и светлее. Кампус окружали подрезанные, но внешне все еще дикие деревья, цветы и кусты, разрастаясь тем сильнее, чем ближе к Дню. Светло-голубые листья и огромные бутоны на толстых стеблях тянулись к западу. Солнце все так же таилось за краем мира, но прорывающиеся яркие лучи тем не менее озаряли величественное здание интерната золотисто-алым сиянием и скользили по восковым листьям виноградной лозы, что обвивала арочные окна. На каждой вычурной лакированной двери висел броский пропагандистский плакат с изображением Темного Владыки кошмаров в сотканной из теней мантии с капюшоном и с черным мечом, поверженного штыковыми ружьями наших солдат.

Мы с Вилагом сидели под куполом гостевого сада, раскинувшегося на пологом склоне. На прилегающих полях курсанты играли в футбол, и в воздухе звенели их задорные крики и свист. На западе, где опаленная Днем атмосфера бурлила и пенилась, за милями мерцающих болотных лесов и озер сверкала в солнечном свете тяжелая гряда грозовых туч. А на востоке над кампусом висела бледная луна, но звезд при такой близости к Дню видно не было.

С последней нашей встречи Вилаг очень изменился. Исчезли с лица прыщи, и постепенно таяла подростковая нежность черт, обнажая мужчину, которым он должен был стать. Военная форма, зловещая, красно-черная, ладно сидела на его вытянувшейся фигуре. В мундире брат казался умным и потрясающе красивым. Мне было больно видеть его скованного этой одеждой, как цепями, но Вилаг явно носил ее с гордостью.

Он держал меня за руку и расспрашивал о жизни дома, о планах поступить на факультет археологии в университет Святого Катареца, о родителях. И говорил, какая я взрослая, какая красивая в этом платье и как он гордится своей сверходаренной сестрой. Я отвечала, а в груди ныло от понимания того, что мы практически не знаем друг друга и не узнаем в ближайшее время, ведь Вилага отправят на передовую завоевывать Полутень.

Словно прочитав мои мысли, он – как мне показалось, виновато – дернул щекой и уставился на неспокойный горизонт. Возможно, вспоминая ту ночь, когда сказал мне, что вырастет и будет убивать кошмаров, как отец, – обещание, которое Вилаг сдержал. Он сжал мою ладонь:

– Я не пострадаю, Вэл. Не тревожься.

Я грустно улыбнулась:

– Еще не поздно. Ты можешь выбрать гражданскую жизнь после академии и пойти учиться со мной. Ма и па не станут тебя упрекать. Сможешь снова заняться физикой, тебе же раньше нравилось. Сняли бы вскладчину квартиру в Пемлут-холле. Университет прямо в центре Города, нам было бы так весело вместе.

– Не могу, ты же знаешь. Это мой выбор. Я хочу быть солдатом и рыцарем.

– Рыцари теперь не те, что раньше. Папа был независимым, был капером. Времена изменились. Ты станешь частью армии. Именно она сейчас распределяет рыцарство и всегда жадничает. В основном в рыцари посвящают раненых или мертвых, Вилаг.

– Я учусь в военной академии, во имя всех святых, и знаю о рыцарстве все. Пожалуйста, не драматизируй. Ты ведь умная девочка.

– Это тут при чем?

– Я все решил. И в отличие от тебя верю в свои способности.

– Я в тебя верю! Но, Вилаг, теперь кошмары в ярости. Мы их уничтожаем. Они боятся и злятся. И целыми волнами стекают с холмов. Еще никогда прежде не гибло столько наших солдат. Разве я могу не тревожиться?

Стиснув челюсти, брат взглянул на наши переплетенные пальцы. Хватка его ослабла.

– Только не втюхивай мне опять свою теорию о доброте кошмаров. Даже слушать не хочу. Они не боятся, они внушают страх, и мы сотрем их с лица планеты, если понадобится, чтобы ты и все прочие могли жить спокойно.

– Я своей жизнью вполне довольна, благодарю. И мне важнее, чтобы и ты жил – ради папы, мамы и ради меня, – чем чтобы жуткая орда кошмаров навсегда исчезла.

Вилаг закусил губу и снова сжал мою руку:

– Знаю, сестренка. Так мило, что ты волнуешься. Но я нужен Монархии. И я справлюсь, обещаю.

Засим он счел вопрос исчерпанным, а я решила не давить и не расстраивать брата. В конце концов, это его жизнь. Его выбор. Я не имела права их принижать. И расставаться на плохой ноте не хотела. Поболтав еще немного, мы встали, поцеловали друг друга в щеку и обнялись, а потом я смотрела, как Вилаг уходит.

Что толку от обещаний, данных им в нашу последнюю встречу, даже если верить в них всем сердцем? Вилага отправили на фронт спустя пару лун, сразу по окончании академии, даже без церемонии, потому что время было военное. А еще через шесть лун воодушевленных писем с передовой возле Полутеневых гор, в пылу битвы, что подарила Монархии еще одну победу над темной ордой, его убило копье кошмара, пронзившее грудь. В сравнении с тысячами кошмаров, павших от выстрелов наших ружей и пушек, потери Монархии были ничтожны. И все же мои родители потеряли сына, а я – брата.

Посмертно Вилаг получил рыцарство, к которому так стремился. Еще никогда я так не ненавидела себя за правоту.

* * *

Пока городские врачи помогали матери явить на свет Вилага, отец в предгорьях сопровождал первооткрывателей. Так и вижу его в доспехах, пахнущего разогретой сталью и холодным потом, что скопился под шлемом; из-за забрала почти ничего не видно, одна рука сжимает меч, другая – узловатые поводья и пылающий факел, конь готов понести. К спине для согрева привязана новенькая металлическая угольная камера, полная светящихся углей, отчего броня скрипит и щелкает, отдушина шипит, а отец едва удерживает равновесие, но хоть холод отступает. Крупицы замерзшей воды, словно пыль, сверкают в озаренном факелами воздухе, жалят глаза в прорези. Пальцы в перчатках, несмотря ни на что, немеют. Во мраке мелькают огоньки – то пламя отражается в знакомых нечеловеческих глазах врага, незримого среди теней, крадущегося рядом с караваном, точно сама тьма. И лишь отец и его люди стоят между кошмарами и первопроходцами с их лошадьми и вагончиками, прогибающимися под весом машин и толстых катушек проволоки и кабелей, которые принесут свет цивилизации в эти дикие края.

Как долго длилось это папино путешествие? Как скоро он вернулся живым и увидел жену и познакомился со своим первенцем, Вилагом, в теплой больничной палате под сиянием совершенно нового электрического света?

К моменту моего рождения оружейники уже изобрели портативные пушки и подкладку со встроенными полыми трубками, по которым бежит подогреваемая углями вода, позволяя наемникам и рыцарям дольше сохранять доспехи в тепле и глубже уходить в Вечер. А первопроходцы шагали следом и несли свои технологии к вершинам предгорий, кишащим кошмарами. Тогда отец завязал с походами и больше к ним не возвращался. У людей были новые инструменты, но война все равно усугубилась. А в заботе отца нуждались сын и дочь, и жена ждала его дома.

* * *

Стоя на Костяном Холме и наблюдая, как на фоне западного света полыхает погребальный костер Вилага, я размышляла, сольются ли искры, летящие в небеса от его сгорающего тела, со звездной пылью в эфире и устремятся ли к Солнцу, чтобы продлить его жизнь, или же это полный и необратимый конец. Бубнящий священник, казалось, был уверен в первом. Окруженная окаменелыми ребрами Зургейта, последнего из солнечных змеев и геральдических ангелов Монархии и Церкви (которые также называли его «драконом»), я, наверное, впервые усомнилась в отсутствии посмертия, хотя всю жизнь практиковала цинизм, столь привычный для моего поколения.

Я с тревогой думала: а вдруг Церковь права и из-за того, что Вилаг сотворил со мной в детстве, его жизненная пыль не найдет себе пристанища на Солнце, а отправится в бесконечный мрак космического забвения? Ведь я так и не простила его, как бы ни убеждала себя в обратном.

Как изменчив наш мир.

Солнце – лишь огромный шар горящего газа, пепел со временем осыпается, и мой погибший брат по-прежнему где-то во вселенной, потому что родители и я помним о нем. Точно так же я помню свое детство, всю жизнь, так пугавших нас кошмаров и ангелов-драконов, чье войско было уничтожено солнечной вспышкой прежде, чем мы смогли узреть их воочию.

* * *

Ветер снаружи завывает так громко, что можно легко представить, будто это песнь труб из замороженного города, населенного темной ордой. Даже за утепленными металлическими дверями и обогретыми туннелями подземных бункеров, из которых состоит пограничный лагерь После Дня, дыхание изо рта вырывается облачками и без двух толстых курток не согреться. Пока пишу, пальцы превращаются в сосульки. В атмосфере снаружи я бы очень быстро умерла, и все же вот она я… в стране кошмаров.

Где-то позади Полутеневых гор, которые мы пересекли в герметичном поезде, остался Город Длинных Теней. Я еще никогда не бывала так далеко за его пределами. Немногие бывали. Мы так обязаны всем тем, кто нашел кратчайший маршрут через горы, провел рельсы по самым глубоким впадинам, взорвал новые туннели, заложил основу для После Дня. Но дальше никто не пошел. Мы – я и другие члены экспедиционной группы из университета Святого Катареца – первые отправимся в Ночь. Опасное стремление, но я верю в нас, в сопровождающих меня отважных мужчин и женщин.

Мой дорогой Вилаг, как бы ты отреагировал, если бы оказался в этих прекрасных пещерах? Если бы увидел сокрытую культуру своего врага? Я окружена тем, что иначе, чем искусством, не назовешь. Тусклый свет фонаря озаряет каменное полотно стен, на которых кошмары тысячелетиями выцарапывали свою жизнь у истоков времен, всю свою последующую историю и ее конец, ознаменовавшийся нашим вторжением в их мир.

В этой истории именно мы – враг, принесший в Вечер ужас ослепительного огня и современное оружие, устроивший геноцид. Здесь мы нарисованы бледными светлыми красками, что мерцают в темноте; размытая сияющая масса, надвигающаяся на изогнуто-угловатых (какими они видели себя) кошмаров, изображенных черными красителями с примесью крови и минералов.

В этой истории кошмары уже существовали, когда последний солнечный змей ворвался в Вечер и напал на землю в поисках добычи. Не знаю, правда это или миф, но может статься, что кошмары жили здесь задолго до нас. Это бы объяснило их адаптацию к мраку снаружи: светопоглощающая кожа – древнейший камуфляж, чтобы прятаться от солнечных змеев под покровом Вечерних лесов. Мы принесли сюда огонь (они рисовали его как дыхание змеев) и знамена с изображением дракона и солнца; бледнокожие, мы напоминали им мстительных призраков, явившихся убивать во имя сгинувших ангелов Дня. которым кошмары поклонялись до самого конца… возможно, молясь о нашем отступлении.

В сводчатых благодаря ребрам и хребтам древних солнечных змеев коридорах я видела погребальные камеры, а в них – целые горы костей кошмаров и их детей (которых мы называли «бесами», не желая думать о юности врага). Человеческие кости здесь тоже есть, и не так уж они и отличаются. Судя по отметинам зубов, кошмары съедали своих мертвецов, очевидно, из-за нехватки пищи в хрупкой экосистеме Вечера. Неудивительно, что и наших покойных они тоже съедали… как мы и боялись. Но ведь не со зла, а из необходимости.

Нам еще столь многому предстоит научиться.

Возможно, Вилаг, узнай ты, что кошмары не желали нас уничтожить – лишь отвадить от своего дома, ты обрел бы хоть какой-то покой. А может, и нет.

Ильдрин говорит, что пора идти. Она член экспедиции – биолог – и моя пара. Здесь, посреди опустевшего города уничтоженного нами народа, кажется кощунством скрывать простую истину нашей любви. После столкновения с необъятной убийственной красотой второй половины этой планеты застойная мораль Дневного города-государства – такой пустяк. Я обожаю Ильдрин и рада, что она рядом со мной.

Одна команда останется здесь, а наша группа отправится в Ночь.

Мы с Ильдрин вышли на улицу проверить ночные оболочки – бронированные экологические костюмы, защищающие от смертельного холода. Мы выбрались из пещер После Дня в неведомое запределье. От дыхания прозрачные лицевые панели запотевали, а фонари на шлемах разрезали клубящуюся вокруг тьму широкими кругами. Мы не видели впереди ничего, кроме бесконечной ледяной равнины – вероятно, замерзшего моря.

Ни призрачных шпилей, ни черных Ночных знамен, ни готовой к атаке орды кошмаров, ни Темного Владыки в его далеком обсидиановом дворце (образ, плакаты с которым мы с Ильдрин не раз гневно разрывали в самом начале учебы). Мы взялись за руки в перчатках и направились обратно к лагерю, потея в тесных оболочках и похрустывая снегом под тяжелыми сапогами. Я думала о тебе, отец, ради семьи смело шагнувшем в горький Вечер. Я думала о тебе, брат, во имя Монархии благородно маршировавшем навстречу орде. Я думала о тебе, мама, отважно принесшей первого ребенка в пустое жилище еще до того, как оно стало нашим домом. Я думала о тебе, Призрак… сломленном, измученном пленнике, молча скалящем зубы на своих тюремщиков.

И да, меня трясло – нервно, взволнованно, до тошноты. Но я не боялась.

* * *

У меня есть старая фотография отца с головой кошмара (он убрал ее с места над очагом после смерти Вилага). Есть фотография всех нас четверых, разодевшихся для поездки в Оплачь День. И наконец, есть портрет улыбающегося Вилага в форме до отбытия в академию – из-за монохромной мягкости снимка даже многочисленных прыщей не видно. Я ношу все фото с собой, в кармане куртки, и достаю, когда пишу.

* * *

Итак, началось. Я пишу из удушливой тесноты Ночной Гусеницы – машины на паровом ходу, которую спроектировали наши друзья с инженерного факультета (а сопровождающие нас профессора наверняка приложили руку к названию, напившись в баре на Университетской улице). Это наш передвижной лагерь. Мы будем спать, есть и укрываться в нем… и исследовать, пробираясь все дальше и дальше, – по крайней мере, мы надеемся продержаться несколько бдений. Если двигатели выйдут из строя, придется вновь влезать в оболочки и верить в лучшее. Иллюминаторы обледенели, но команда согревается, растапливая печь и горланя песни.

– Вэл, кончай писать и иди к нам, – говорит подошедшая Ильдрин, коснувшись губами моих волос.

Отвечаю, что буду через минуту. Она улыбается и возвращается к остальным; ее раскрасневшееся лицо измазано влажной сажей из открытой печи. Я живу ради таких моментов.

Сейчас я уже уберу ручку. Минуту.

Я не знаю, что мы здесь найдем. Может, Темного Владыку и новую орду кошмаров. Но теперь даже военные в подобное не верят, иначе бы не позволили финансировать эту экспедицию или хотя бы попытались перехватить власть.

Ильдрин считает, что вряд ли так глубоко в Ночи существует жизнь. Даже кошмары, несмотря на наши предрассудки, не покидали горы. Но она признает, что мы уже ошибались. Много раз. И важно лишь то, что мы вершим нечто новое. Идем куда-то помимо Города Длинных Теней и Полутеневых территорий, пропитанных историей нашего страха. Мы должны увидеть остальной мир, встретиться с другими его обитателями – если они есть – с любопытством, а не опаской. И я знаю, что со временем все сбудется. Это только первый крошечный шаг. Хотела бы я, чтобы ты тоже все это увидел, Вилаг. Ты был всего лишь ребенком на этой планете.

Мы можем здесь погибнуть. Но не потому, что отважились на зло, а потому что искали новые знания. И я ни о чем не жалею, даже если буду мертва, когда кто-нибудь это прочтет. Наступает новая эра. Пусть сей скромный рассказ станет к ней предисловием.

 

ПОЛ МАКОУЛИ

ЧЕЛОВЕК

Пол Макоули родился в 1955 году в английском Оксфорде, сейчас живет в Лондоне. Он много лет профессионально занимался биологией, а первый рассказ напечатал в 1984 году и с тех пор стал частым автором «Interzone», а также публикуется в «Asimov’s Science Fiction», «Sci Fiction», «Amazing», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Skylife», «The Third Alternative», «When the Music’s Over», далее везде.

Макоули работает на передовой нескольких важнейших поджанров современной НФ, создавая как «коренную классическую НФ», так и преображенную и реконструированную космооперу широкого спектра, иногда называемую «новая спейс-опера», а также антиутопические социологические модели самого ближнего будущего. Также он пишет фэнтези и хоррор. Первый его роман, «Четыреста миллиардов звезд» («Four Hundred Billion Stars»), получил премию Филипа К. Дика, а роман «Фэйриленд» («Fairyland») в 1996-м завоевал сразу премии Артура Ч. Кларка и Джона У. Кэмпбелла. Перечень его произведений продолжают романы «После падения» («Of the Fall»), «Вечный свет» («Eternal Light») и «Ангел Паскуале» («Pasquale’s Angel»), а также «Слияние» (Confluence) – крупная трилогия с претензией на солидный масштаб, чье действие происходит через десять миллионов лет в будущем. В трилогию входят романы «Дитя реки» («Child of the River»), «Корабль Древних» («Ancients of Days») и «Звездный Оракул» («Shrine of Stars»). Позже вышли «Жизнь на Марсе» («Life on Mars»), «Тайна жизни» («The Secret of Life»), «Паутина» («Whole Wide World»), «Белые дьяволы» («White Devils»), «Око разума» («Mind’s Eye»), «Игроки» («Players»), «Ангелы-ковбои» («Cowboy Angels»), «Тихая война» («The Quiet War») и «Сады Солнца» («Gardens of the Sun»). Малая проза представлена в сборниках «Король холма и другие рассказы» («The King of the Hill and Other Stories»), «Невидимая страна» («The Invisible Country»), «Малые машины» («Little Machines») и в оригинальной антологии «Среди снов» («In Dreams»), изданной Кимом Ньюманом, его соредактором. Самое свежее его произведение – роман «Во чреве китовом» («In the Mouth of the Whale»). Готовится к выходу роман «Империя заката» («Evening’s Empire») и большой ретроспективный сборник «Очень британская история: Лучшие произведения Пола Макоули» («А Very British History: The Best of Paul McAuley»).

Перед вами рассказ из цикла «Джакару», в котором человечество получает от загадочных пришельцев в дар множество пригодных для колонизации миров. Макоули переносит нас на недавно заселенную планету, безрадостное и нездоровое место. Упрямая пожилая женщина, живущая в сердце враждебного людям леса, зарабатывает на жизнь поиском артефактов, тысячелетия назад оставленных неведомой расой при попытке колонизировать этот мир. Однажды в непогожую ночь она обнаруживает у своего порога загадочного странника. Он просит у нее убежища и выглядит человеком, но, как вскоре становится ясно, вряд ли им является…

Он появился у Чо Зийи ночью, в разгар магнитного шторма. В закатной зоне, как обычно, было темно. Низкие облака смыкались, закрывая небо. Ветер, завывая, гнал к берегу волны и лентами снега хлестал но лесу, где безостановочно хлопали лопасти спин-деревьев, где трещали и взлетали коронные разряды. Зийи отсиживалась в хижине, досматривая древний фильм, гангстерскую мелодраму; место действия – Гонконг, прославленные «Чунцинские особняки». Огонь вился в каменном очаге, а ее хаски, Джун и Джан, лениво валялись на коврике из шкуры боромеца. Вдруг собаки приподняли головы, потом младший, Джан, вскочил и залаял, и сразу же раздался стук в дверь. Раз, другой.

Зийи поставила фильм на паузу и села, прислушиваясь. Ей было изрядно за шестьдесят, этой суровой худощавой женщине в джинсах и фланелевой рубахе; ее собранные в длинный хвост волосы казались совсем белыми.

Стук раздался снова, она вздрогнула. Уже случалось, что индрикотерию или другой здоровенной тупой твари удавалось обрушить секцию изгороди и ввалиться в компаунд. Подойдя к окну, Зийи отперла ставню. Прижавшись лицом к холодному стеклу и сощурившись, она различила на высоком крыльце смутные очертания: голый мужчина, руки подняты вверх, лупит ладонью по двери.

Обе собаки стояли позади нее, настороженные и беспокойные. Джан заскулил, когда она взглянула на него.

– Это всего лишь человек, – сказала Зийи. – Успокойся и дай подумать.

Без сомнения, у него какая-то беда. Заблудившийся путешественник, авария на дороге. Но кому взбредет в голову выйти из дома в такую бурю? И что с его одеждой? Вспомнились бандиты, пару лет назад ограбившие автопоезд. Может, они вернулись? Мужчине удалось бежать, но далеко он не ушел, не по такой погоде, само собой. Тогда они могут появиться с минуты на минуту. Или уже тут, дожидаются, пока она откроет. Однако оставить человека умирать она не могла.

Зийи принесла одеяло; сняв с крюков короткоствольный дробовик, отперла и распахнула дверь. Внутрь ворвался снег. Мужчина уставился на нее ничего не выражающим взглядом, высокий, бледнокожий, и в копне черных волос уже смерзался снег. Могло показаться, что окружающий холод ему безразличен. Он смотрел на Зийи так, словно пожилая женщина с дробовиком, направленным ему в грудь, была самым обычным делом.

Она приказала ему уйти с крыльца, повторив на каждом из полудюжины известных ей языков. Английский он явно понял и сделал шаг назад. Вокруг него клубился снег, и снег несло ветром по компаунду – из тьмы на свет и назад во тьму. Крупные искры трещали высоко вверху, на шиподревах, будто на аппаратах из старого фильма о Франкенштейне. Ворота во двор были отворены, и по сугробам тянулись следы – только одного человека.

– Вы ранены? Что с вами случилось?

Лицо его оставалось неподвижным, словно маска.

Она бросила ему одеяло; ударившись о грудь, оно упало к его ногам. Он взглянул вниз, потом снова на Зийи, напомнив ей корову, которую ее мать когда-то держала в маленьком хозяйстве. Позже, во время последнего приступа отчаянной экспансии перед самым Спазмом, ферму поглотил один из новых городов-спутников Шанхая.

– Обойдите двор со стороны хижины, – сказала она. – Там есть сарай. Дверь не заперта. Можете остаться там. Утром поговорим.

Человек подобрал одеяло и потащился за угол. Зийи заперла дверь, потом отодвинула ставни каждого из четырех узких окон, но увидела в них только летящий снег.

Она долго просидела у огня, раздумывая, кем бы он мог быть и что за случай его привел сюда. Обычный человек не продержался бы так долго в этой буре – если только он не относился как-то к джакару. Что-то вроде аватары, никем прежде не виданной. Или он мог принадлежать к еще не известному роду чужих, похожих на людей из-за случайного финта эволюции. Или быть одним из Древних, разные виды которых населяли Янос до того, как он был подарен человеческой расе, – уснувшим на тысячу веков и теперь очнувшимся от сна. Древние, вымершие или исчезнувшие давным- давно, могли выглядеть как угодно – об этом знали только джакару, – так почему бы одному из них не походить на человека? Человека, который говорит или по крайней мере понимает по-английски…

Наконец она натянула парку, взяла дробовик и, сопровождаемая Джун и Джаном, вышла наружу. Буря выдыхалась. Снег летел порывами, а тьма перестала быть сплошной. На юго-западе получалось различить слабый отсвет Саурона.

Пластиковый сарай для всяких хозяйственных нужд с одной стороны замело почти до крыши. Внутри, между поленницами дров и бочками солярки, завернувшись в одеяло так, что виднелась лишь голова, спал человек. Он не пошевелился, когда Джан гавкнул и потянул Зийи за парку, стараясь утащить прочь.

Она закрыла дверцу сарая, ушла назад в хижину и легла спать.

Когда Зийи проснулась, небо уже очистилось от туч и оранжевый свет Саурона отбрасывал длинные тени на снег. Один шиподрев упал совсем близко от ограды; листья других, тысячи и тысячи, трепетали на ветру – теперь уже на обычном, дующем с солнечной стороны на теневую. Скоро солнце растопит снег, и Зийи выйдет на берег, посмотреть, что там выбросило море. Но сначала предстояло навестить странного гостя.

Она взяла для него банку свиной тушенки. Теперь он не спал – сидел, одеяло сползло до пояса. После того как Зийи жестами показала ему, что надо делать, он съел пару глотков, больше пользуясь пальцами, чем ложкой. Ноги его были жестоко изодраны, на голени – глубокая рана. Шрамы поменьше, словно от давних ножевых порезов, виднелись на лице и руках. Все они выглядели гладкими и бледными, будто маленькие рты. Никаких следов крови. Она задумалась, как он продирался сквозь бурю, через хлещущий лес…

Он взглянул на нее. Внимательные синие глаза, и что-то странное со зрачками – они были не круглыми, осознала она с внезапным ледяным страхом, а словно обведенными по краю миниатюрными треугольными выемками, наподобие зубцов.

– Это джакару тебя так? Ты один из них? Они тебя сделали?

Никакого толку.

Он не мог или не хотел отвечать на ее вопросы.

Она принесла ему одежду: свитер, джинсы, пару старых высоких башмаков со срезанным носами и пятками, чтоб налезли на его ногу. Он ходил за ней по компаунду, пока она собирала мусор, принесенный ветром, а за ними обоими на небольшом расстоянии следовали два хаски. Когда Зийи спустилась к берегу, он пошел с ней.

Снег лежал длинными языками на черном песке, а талая вода по тысяче промоин стекала к морю. Пена качалась на волнах, дрожа между камнями. Повсюду вспыхивали цветные точки – плавучий мусор с фабрики.

Человек шел вдоль кромки воды. Казалось, он зачарован полузатонувшими, тянувшимися сколько хватало глаз развалинами, гектарами шпилей и рухнувших, омываемых волнами стен на фоне громадного диска Саурона, висевшего там же. где и всегда, почти на горизонте.

Как все миры, подаренные джакару, Янос двигался по орбите, близкой к пламени своего красного карлика класса «М»; но. в отличие от остальных планет, его осевое вращение никогда не ускорялось. Подобно земной Луне, он был связан с приливами. Одна сторона – теплая и освещенная, под постоянными экваториальными ливнями, другая – под полярными шапками, озаренная только звездами, с регулярными ветрами, дующими из тепла и света во тьму и холод. Людские поселения разместились в лесах сумеречного пояса, там, где погода была поспокойнее.

Человек смотрел на развалины, теплый океанский бриз шевелил его волосы; слушал он ее или нет, но Зийи объясняла, что люди называют это место фабрикой, хотя на самом деле не знают, что это такое или кто это построил.

– Оттуда поступает какое-то вещество, доплывает сюда. Особенно после бурь. Я собираю его, уношу в городок, продаю. Главным образом базовый пластик, но иногда попадаются приличные вещички, стоят подороже. Поможешь мне, окей? Отработаешь свое содержание.

Но он не двинулся с места, разглядывая руины, пока она бродила по наносу, подбирая куски и обломки. Работая, она обдумывала, сколько он может стоить и кому его будет разумнее сбыть. Только не Сергею Ползину, это уж как пить дать. Придется связаться с брокерами в столице. Такого человека находят раз в жизни. Но как провернуть сделку и не остаться в дураках?

Зийи продолжала изучать его, подсовывая разные находки. Вскоре, растирая занывшую поясницу, она увидела, что он сбросил одежду и стоит, вытянув руки, а кожу его золотит ровный солнечный свет.

Заполнив тележку, Зийи дала ему понять, что пора одеваться и уходить. Мимикой она подсказывала, чего хочет, пока он не догадался и не помог ей, одевшись, докатить груз до хижины. Он смотрел, как она выгружает найденное в лари-хранилища, которые она устроила из отесанных стволов шиподрева. Она почти закончила, когда он зачерпнул полную горсть ярких кусочков, ссыпал их туда же и посмотрел на нее, ожидая одобрения.

Зийи вспомнилась ее маленькая дочь – на залитой солнцем кухне далекого-далекого мира.

– Да ты быстро учишься.

Он улыбнулся. Если бы не эти странные звездчатые зрачки и не бледная кожа без пор, он бы выглядел совсем по-человечески.

– Иди в хижину, – сказала она, невесомая от собственной отваги. – Будем есть.

Он не притронулся к предложенной ею пище; но отпил немного воды, держа стакан двумя руками. Насколько она поняла, и туалет-компостером он тоже не воспользовался. Когда она показала ему устройство и объяснила, как оно работает, он пожал плечами, как маленький ребенок, который пропускает мимо ушей что-то неважное и непонятное.

Они вместе посмотрели фильм, а две собаки глазели на них из угла комнаты. Когда фильм кончился, Зийи дала человеку второе одеяло и коврик и заперла его на ночь в сарае.

Так прошел следующий день и другие дни после.

Человек не ел. Иногда отпивал немного воды. Однажды на берегу она застала его обсасывающим кусочек пластика. Потрясенная, она вырвала у него обломок, а он, дрожа, шарахнулся в сторону, явно испуганный.

Зийи перевела дух. Напомнила себе, что он не совсем человек, взяла полоску вяленого боромеца, откусила, пожевала и улыбнулась, погладив себя по животу. Подобрав кусок пластика, протянула ему.

– Это твоя еда? Ты из этого сделан?

Он пожал плечами.

Она разговаривала с ним, пока они работали. Показывая на компанию виндсерферов, носившихся вдалеке по морю, объясняла, что они сделаны фабрикой. «Может, и ты тоже, а?» Рассказывала о разных небольших штуках, разбросанных вдоль линии прибоя – похожих на раковины, но тикавших, как часы. Называла ему деревья, стоявшие на краю пляжа за полосой валунов. Говорила ему, что шиподревы вырабатывают сахар из воздуха, воды и электричества. Предупреждала, чтобы он не совался в кусты пузырчатки, выпускавшей лиловые побеги поверх черного песка, что они тоже с фабрики и такие щупальца тянутся к нему, потому что чувствуют тепло.

– Дотронешься, и они всадят отростки, тонкие как стекло, прямо тебе в кожу. Очень плохо.

С одинаковым младенческим любопытством он изучал тикающие раковины, обломки пластика и следил за стайкой боромецев, жующих кучки водорослей, выброшенных волнами.

– Этот мир опасен, – сказала Зийи. – Боромецы выглядят так мило, безобидные шары меха, но в нем прячутся ядовитые клещи. А в лесу есть вещи и пострашнее. Варги, саскватчи. Но хуже всего люди. Держись от них подальше.

Она помнила, что ей лучше беречь своего найденыша от людей вроде Сергея Ползина, который скорее всего попытается понять, как он работает, или сохранит живым, пока будет продавать его палец за пальцем, орган за органом. Она отказалась от мысли связаться с посредником и строила неясные планы о контактах со столичным университетом. Много они не заплатят, но и резать странного человека, наверное, не станут…

Она рассказывала ему о своей жизни. Росла в Гонконге. Отец – хирург, мама – биохимик. Большой дом, слуги, поездки за границу. Учеба в Ванкуверском университете, работа на биомедицинскую компанию в Шанхае. О своем замужестве, о дочери и о том жутком дне, когда глобальный кризис наконец обернулся Спазмом, Зийи говорить не стала. Сеул испарился во взрыве северокорейской ядерной ракеты; Шанхай был уничтожен индийской боеголовкой; две дюжины городов по всему миру исчезли таким же образом. Зийи как раз летела в Сеул; их самолет совершил аварийную посадку на военной авиабазе, и она помчалась назад в Шанхай, поездом, грузовиком, потом пешком. Чтобы обнаружить, что ее дома нет, что все вокруг сровняли с землей. Около года она проработала в госпитале лагеря для беженцев, разыскивая и не находя мужа, дочь и родителей… Было слишком больно вспоминать об этом; вместо этого Зийи рассказывала человеку о дне, когда объявились джакару. Их огромные корабли зависли и над развалинами Шанхая, и над всеми главными городами мира.

– Джакару дали нам возможность нового старта. Новые миры. Многие поначалу возражали. Говорили, что мы должны все исправить на Земле. Не только последствия Спазма, но и мировое потепление, голод, прочее. Я пошла работать переводчиком в ООН, Объединенные Нации.

Тридцать лет в Кейптауне, Берлине, Бразилии. Переводы для делегаций, встреч, комиссий на переговорах и сделках с джакару. Она снова вышла замуж, ее муж умер от рака.

– За мою работу я получила лотерейный билет, оставила Землю и прилетела сюда. Думала, что тоже смогу начать сначала. А закончила здесь – старухой, подбирающей чужой мусор на пляже за тысячи световых лет оттуда. Иногда мне кажется, что я мертва. Что моя семья пережила Спазм, а я умерла, что все это – сон последних секунд моей жизни. Как думаешь?

Человек слушал ее, но никак не показывал, что понимает.

Однажды ей попался ценный обломок сверхпроводящего пластика. Он был гораздо крупнее ногтя ее большого пальца, прозрачный, сквозивший серебристыми нитями.

– Да это стоит больше десяти тележек обычного пластика. Электронные компании используют такой в смартфонах и платах. Никто не знает, как его делать, поэтому платят большие деньги. На них мы проживем две, нет, три недели.

Она не думала, что он понимает, но он долго бродил взад и вперед вдоль линии прилива и нашел еще два серебристых сверхпроводника, а на следующий день – пять. Поразительно. Как и многие другие поисковики, прочесывающие развалины в лесу и пляж, она безрезультатно пыталась натаскать собак на хороший материал, но этот человек оказался сущей ищейкой трюфелей. Сосредоточенной, остроглазой, любящей похвалу.

– Ты хорошо сделал, – сказала она ему. – Наверное, оставлю тебя у себя.

Она пыталась научить его тай-чи, показывая ему разные стойки.

Кожа у него была гладкая и прохладная. Стука сердца она не слышала.

Ей нравилось смотреть, как он шагает вдоль пляжа, а собаки трусят рядом. Она сидела на корневище поваленного ствола, глядя им вслед, пока они не исчезали из поля зрения. Потом возвращались. Он подходил к ней, вытянув руки с ладонями лодочкой, застенчиво показывая найденные сокровища.

Через десять дней снег растаял, грунтовые дороги опять стали более- менее проходимыми, и Зийи на своем потрепанном джипе «Судзуки» поехала в город. Человека она заперла в сарае и выпустила в компаунд Джун и Джана сторожить его.

В городе она продала пластик на переработку, отложив сверхпроводник напоследок. Развернув квадрат черной ткани, показала кучку серебристого материала управляющему заводом, ворчливому украинцу с радиационными ожогами, изрубцевавшими всю левую сторону лица.

– Повезло, – отметил он.

– Я работала без передышки. Сколько?

Цена, на которой они сошлись, была выше, чем весь ее заработок за этот год. Управляющему пришлось позвонить Сергею Ползину, чтоб получить разрешение.

Зийи спросила менеджера, не слышал ли он о каких-либо авариях после бури. Пропавший мусорщик, нападение бандитов, что-нибудь такое.

– Дорогу смыло кликов на двадцать к востоку. А больше – ничего.

– Никто не пропал?

– Должно быть, Сергей знает. Что будешь делать со всем этим баблом, Зийи?

– Как-нибудь куплю это место. Старею. Не хочу остаток жизни прочесывать пляж от мусора.

Зийи зашла в скобяной магазин, обменялась сплетнями с владельцем и парой женщин, разрабатывавших руины в лесу. Никто из них ничего не слышал о нападениях или авариях на прибрежной дороге. В интернет-кафе она взяла кружку зеленого чаю и час на одном компьютере. Просмотрев местные новости, не нашла ничего ни про нападения бандитов, ни об исчезнувших поисковиках или авиакатастрофах. Никаких свежих сообщений о пропавших или брошенных средствах передвижения.

Она посидела, раздумывая. Все работало на ее гипотезу, что этот человек – некто вроде шпиона джакару, путешествовавший скрытно и попавший в аварию, когда началась буря.

Она расширила поиск. Попалось упоминание о ребенке, заблудившемся в лесу. О семье, чью ферму обнаружили пустой с выломанными дверями, – возможно, саскватч. Об автопоезде, ограбленном бандитами два года назад. Тут же было и фото.

Зийи бросило в озноб, потом в жар. Она оглядела столики переполненного кафе. Щелкнула по снимку, чтобы увеличить.

Это был он.

Его звали Тони Дэниэлс. Двадцать восемь лет, петрохимик. Один из трех пропавших, предположительно захваченный бандитами после того, как они убили остальных. В столице остались жена и двое детей.

Семья. Он был человеком, во всяком случае когда-то.

В кафе кто-то смеялся; Зийи слышала голоса, звон посуды, шипение кофеварки, но вдруг ощутила на себе чужой внимательный взгляд. Она послала фото Тони Дэниэлса на принтер, закрыла браузер, выдернула распечатку и ушла.

Она отпирала джип, когда ее окликнул Сергей Ползин. Он владел перерабатывающим заводом, интернет-кафе и единственной спутниковой антенной города; вел себя как неизбранный, но все же мэр. Приветствовал гостей и показывал им город, словно это было нечто большее, чем грязная улица из развалюх, поставленных на руинах фабрики. Демонстрировал, где будет водоочистительный центр, говорил о планах бетонирования посадочной полосы, возведения больницы, школы – обо всем том, чему никогда не дано будет воплотиться.

Хлюпая по жирной грязи, он подошел – как обычно, в полевой форме и с пистолетом на бедре.

– Слышал, ты крупно накопала.

– Бурей вынесло много всего. – Зийи постаралась ничем себя не выдать под его пристальным взглядом и не думать о распечатке во внутреннем кармане парки, у самого сердца.

– Еще я слышал, что тебе понадобились сведения о происшествиях.

– Я просто интересовалась, как тут все после бури.

Еще несколько секунд он продолжал ее разглядывать.

– Любое происшествие, что-то необычное – и ты идешь прямо ко мне. Поняла?

– Абсолютно.

* * *

Когда Зийи вернулась к себе, то усадила человека рядом и показала ему распечатку, а потом принесла зеркало со стены и поставила перед ним, разворачивая под разными углами и показывая то на отражение, то на фото.

– Ты, – сказала она. – Тони Дэниэлс. Ты.

Он смотрел на бумагу и в зеркало, снова на бумагу, а потом провел кончиками пальцев по своему гладкому лицу. Ему не надо было бриться, и волосы оставались ровно той длины, что на фото.

– Ты, – повторила Зийи.

Тот, кем он был. Но что он такое сейчас?

* * *

На следующий день она уговорила его сесть в джип, взяла собак и поехала по прибрежной дороге на запад; лес по одну сторону, по другую – море до самого горизонта. Ехали, пока не наткнулись на обгоревшие останки автопоезда, заросшие огромными красными завесами пузырчатки. Собаки спрыгнули и начали принюхиваться; человек медленно выбрался из машины и огляделся, не обращая особенного внимания на старые обломки.

Мысленно она представляла себе это так: постепенное узнавание. Путь к тому месту, где он прятался или куда уползал, чтоб умереть от тяжелых ран. Чем бы оно ни было, оно преобразило его, или скопировало, или что там еще делала фабрика.

Вместо того он дошел до солнечного пятна посреди дороги и стоял там, пока Зийи не позвала его идти дальше.

Они прошли довольно много, удаляясь от дороги по медленной спирали. Здесь тоже были развалины фабрики, как и много где в лесу. Длинные куски обрушившихся стен. Ряды кубов, сваленных в кучу и расколотых, полузасыпанных, пронизанных кривыми корнями шиподревов, стеблями ягоды- медянки и пузырчаткой, но человека, похоже, они занимали так же мало, как и обломки машины.

– Ты пропал на два года. Что с тобой случилось?

Он пожал плечами.

Наконец они снова вышли на дорогу. Солнце, как всегда, стояло на горизонте, на дорогу падали тени. Человек добрался до солнечной полосы, в которой уже стоял раньше, и зашагал по ней.

Зийи и обе собаки шли следом – сквозь негустой лес до края отвесной скалы. Вода внизу. Плещет о камни. Нет, не камни. Развалины фабрики.

Человек смотрел вниз, на клочья водорослей, взлетавших и падавших с волнами, разбивавшимися об остатки стен.

Зийи подобрала камешек и бросила его с края скалы.

– Так все тогда и произошло? Ты бежал от бандитов, было темно, ты шагнул за обрыв…

Человек издал мычащий звук. Теперь он смотрел на тяжкий оранжевый диск Саурона, а через мгновение зажмурил глаза и вытянул руки в стороны.

Зийи пошла вдоль края утеса, ища и не находя тропу. Черная скала резко обрывалась вниз – отвесный склон, прорезанный вертикальными трещинами, по которым мог спуститься только очень опытный скалолаз. Она попыталась вообразить себе случившееся. Автопоезд останавливается из-за упавших деревьев, перегородивших путь. Как только экипаж выходит, появляются бандиты и всех расстреливают. Приказывают выйти пассажирам, сдирают с них одежду и ценные веши, убивают одного за другим. Бандиты не любят оставлять свидетелей. Кому-то удается освободиться, он бежит в темноту – сквозь лес, вслепую; может быть, раненый, наверняка перепуганный, в панике. Выбегает на самый срез утеса. Если его не прикончило падение, он должен был утонуть. А тело снесло к какой-то активной части фабрики, которая его починила.

Нет, решила Зийи. Она его дублировала. Целых два года? Или он жил на каком-то куске фабрики, в открытом море, пока буря не смыла его и не выбросила на берег…

Человек скинул одежду и стоял, протянув руки, зажмурившись, купаясь в ровном оранжевом свете. Она трясла его, пока он не открыл глаза и не улыбнулся ей, тогда она сказала, что пора уходить.

Зийи старалась, но не сумела научить человека говорить.

– Ты же понимаешь меня. Почему ты не можешь рассказать, что с тобой случилось?

Человек мычал, улыбался и пожимал плечами.

Пытаться просить его что-то написать или нарисовать было так же бессмысленно. Дни на берегу, сбор плавника, фильмы по вечерам. Ей ничего не оставалось, как считать его счастливым. Ее постоянный спутник. Ее тайна. Она давно отказалась от намерения продать его.

Однажды сосед Зийи, Бесник Шкельим, появился из лесу, когда человек обыскивал береговую линию. Зийи сказала Беснику, что это сын ее старого столичного приятеля, приехал погостить на несколько недель. Бесник вроде бы принял эту ложь. Они поболтали о погоде и появлениях саскватча, о последних находках. Говорил в основном Бесник. Зийи была встревожена и рассеяна, старалась не оглядываться на человека, молясь про себя, чтоб он не подошел. Наконец Бесник сказал, что видит – она занята и ему пора возвращаться к своим делам.

– Как-нибудь приводи своего друга в гости. Я покажу ему, где искать настоящие сокровища.

Зийи пообещала – конечно, конечно; проследила, как Бесник уходит в темноту между стволами, а затем побежала к человеку, одурев и шатаясь от облегчения, чтоб сказать ему, как он верно поступил, держась в стороне от незнакомца.

Он мычал. Он пожимал плечами.

– Люди плохие, – сказала Зийя. – Всегда помни это.

Несколько дней спустя она отправилась в городок. Ей требовалось больше еды и горючего, и она взяла с собой несколько найденных человеком драгоценностей. Сергей Ползин, который в этот раз оказался у себя на заводе переработки, поворошил пальцем то, что она принесла. Осколки сверхпроводников. Набор погремушек, твердых маленьких самородков, менявших форму, когда с ними возились. Кусок пластика размером с ладонь, в котором появлялись и исчезали смутные картины… Здесь не было и десятой части того, что человек для нее нашел, – остальное она закопала в лесу, – но она знала, что делает ошибку, что она жадна и глупа.

Зийи изо всех сил старалась выглядеть равнодушной, пока Сергей трижды пересчитывал осколки сверхпроводника.

– Тебе и недавно крепко повезло, – наконец сказал он.

– Буря, наверное, где-то в море размыла карман.

– Странно, что никому раньше не попадалось столько хабара.

– Если бы мы знали все о фабрике, Сергей Ползин, мы бы все и разбогатели.

Улыбка Сергея сверкнула золотом.

– Слышал, тебе помогают. Гость-работник.

Бесник проболтался о чужаке. Кто же еще.

Зийи кинулась лгать.

– В следующий раз приводи его в город. – сказал он, выслушав. – Покажу его всем.

Через несколько дней Зийи заметила, что за компаундом наблюдают от края леса. Солнечный блик на линзах; темная фигура, растаявшая в тенях под деревьями, когда она двинулась навстречу.

Она едва разглядела нарушителя, но была уверена, что это менеджер завода.

Оглянулась на компаунд. Человек, раскинув руки, стоял лицом к солнцу. Голый. Зийи удалось его одеть, но невозможно было убедить его спрятаться. Увести в лес. позволить уйти? Саскватч или варги сожрут его, или он найдет дорогу к хижине какого-нибудь искателя и постучит в дверь…

Она позвала его на пляж, но он снова вернулся за ней к хижине. В конце концов она заперла его в сарае.

Утром желтый «Хамви» Сергея Ползина, переваливаясь, подъехал к хижине, а за ним катил «Ренджровер» ООН. Зийи старалась быть вежливой и веселой, но Сергей прошагал мимо нее прямо в дом и вышел обратно.

– Где он?

– Сын моего друга? Вернулся в столицу. А что не так?

– Обычная проверка. – ответила Ааверт Энгер, полицейская ООН.

– И у вас есть ордер?

– Ты скрываешь опасную технологию, – сказал Сергей. – Нам не нужен ордер.

– Я ничего не скрываю.

– Мы получили сообщение, – дополнила Ааверт Энгер.

Зийи начала говорить, что это недоразумение, что у нее был гость, да, но он уже уехал.

– Я бы знал, появись кто из столицы. – Сергей прямо раздувался от значительности. – Я также знаю, что сегодня он был тут. У меня есть фото. А еще я нашел его в сети, так же как и ты. Ты бы стирала кэш, кстати. Тони Дэниэлс, пропал два года назад. Предположительно, убит бандитами. А теперь он живет здесь.

– Если бы я могла бы с ним поговорить, уверена, мы бы все выяснили, – предложила Ааверт Энгер.

– Его тут нет.

Но все было напрасно. Очень скоро Сергей обнаружил, что сарай заперт, и приказал Зийи принести ключи. Она отказалась. Сергей сказал, что отстрелит засов; полицейская предупредила, что мелодрама им тут ни к чему, и достала универсальный ключ.

Джун и Джан залаяли, когда Сергей вывел человека наружу.

– Тони Дэниэлс, – кивнул он полицейской. – Покойничек Тони Дэниэлс.

– Послушайте, Ползин, – вмешалась Зийи. – Я совершенно с вами согласна. Я не знаю, кто он на самом деле или откуда он взялся. Он работал со мной на пляже. Помогал находить всякие штуки. Весь тот хороший улов, что я приносила, – это благодаря ему. Не надо портить классное дело. Дайте мне найти еще много всякого. У вас будет доля. И городу это на пользу. Вы построите школу, как хотите, водоочистительный завод – за год, за два, у нас наберется достаточно, чтоб за них заплатить…

Но Сергей уже не слушал. Он увидел глаза человека.

– Видишь? – показал он Ааверт Энгер. – Ты видишь?

– Он личность, – продолжала Зийи. – Как вы и я. У него есть жена. Дети.

– И ты сообщила им, что нашла его? – спросил Сергей. – Нет, ну конечно, нет. Потому что он покойник. Нет, даже не так. Он дубликат мертвеца, собранный фабрикой.

– Лучше нам забрать его в город. Для его же блага, – сказала полицейская.

Человек посмотрел на Зийи.

– Сколько? – спросила Зийи у Ааверт Энгер. – Сколько он тебе предложил?

– Дело не в деньгах, – заметил Сергей. – В безопасности города.

– О да. И в выгоде, которая пойдет тебе от его продажи.

Зийи трясло. Когда Сергей принялся подталкивать человека к машинам, она попыталась встать перед ними. Сергей отбросил ее, она упала, и потом все сразу и случилось. Собаки, Джун и Джан, кинулись на Сергея. Тот оттолкнул человека и схватился за пистолет, но Джан вонзил клыки ему в запястье и принялся трясти. Сергей отбивался, но Джан держал всерьез, а Джун метнулась и впилась в щиколотку. Ползин вопил, собаки тянули его в разные стороны; Зийи перекатилась на колени и кинулась в гущу схватки, выдернула пистолет Сергея, щелкнула предохранителем и, повернувшись к полицейской, предложила ей поднять руки.

– Я не вооружена, – ответила Ааверт Энгер. – Не дурите, Зийи.

Сергей визжал, прося оттащить собак.

– Я безоружна, – повторила Ааверт Энгер. – Не глупи, Зийи.

– Добрый совет, – ответила она, – но запоздавший.

Пистолет был тяжелый, слегка маслянистый. Предохранитель опущен. Когда она слегка прижала спуск, курок поднялся.

Человек все смотрел на нее.

– Прости, – проговорила она и выстрелила.

Голова человека дернулась назад, ноги подломились, по телу прошла судорога, и он рухнул в грязь. Зийи шагнула ближе, выстрелила еще дважды, и он затих.

Тогда она отозвала собак и велела Ааверт Энгер сесть и заложить руки за голову. Сергей держался за запястье, из-под пальцев сочилась кровь. Он крыл Зийи последними словами, но она не обращала на него внимания.

Человек был легким, как ребенок, но она задохнулась, пока дотащила его до машины. Ползин оставил ключи в «Хамви» – женщина зашвырнула их как можно дальше в лес; прострелила одну из шин «Ренджровера» Ааверт Энгер и уложила человека на заднее сиденье своего джипа. Джун и Джан запрыгнули внутрь, стоило ей отъехать.

Один раз ей пришлось остановиться, ее жестоко стошнило, но и дальше она ехала сама, вполглаза присматривая за зеркалом заднего вида. Когда она добралась до места засады на автопоезд двухлетней давности, то подхватила человека под мышки и потащила в лес. Собаки бежали следом. У вершины утеса пульс колотился уже у нее в голове, пришлось сесть и положить человека на землю. Голова его была разворочена, и в ране виднелись слои тонкого пластика. Хотя лицо не пострадало, никто не принял бы его за спящего.

Через некоторое время, уверившись, что не достойна сердечного приступа. она встала возле него на колени, прикрыла ему глаза и судорожными толчками покатила его к краю.

Ей не хотелось видеть, как он будет падать. Швырнув следом пистолет Сергея, она уселась в ожидании.

Зийи не оглянулась, когда собаки начали лаять.

– Где он? – спросила Ааверт Энгер.

– Там же, где пистолет Сергея.

Полицейская опустилась на землю рядом с ней.

– Ты же знаешь, что я должна тебя арестовать, Зийи.

– Конечно.

– Вообще-то я не уверена в том, какое тебе предъявить обвинение. Не уверена даже в том, что мы вообще что-то тебе предъявим. Сергею захочется дня в суде, но я смогу его отговорить.

– Как он?

– Укусы неглубокие. Думаю, потеря ценного приза его куда больше огорчила.

– Я его не виню. Сергей представлял себе его ценность и знал, что я не уступлю. Понимал, что у него будут неприятности, если попробует просто забрать. Поэтому он сказал тебе. Пообещал вознаграждение.

– Ну, сейчас все пропало. Что бы это ни было.

– Это был человек, – сказала Зийи.

У нее оставался сундучок сокровищ, зарытый в лесу. Она могла нанять юристов. Похоже, она могла нанять и Сергея, если до того дойдет. Могла уехать, вернуться в столицу и жить в комфорте, или оплатить переезд на любой из миров, подаренных джакару, или даже возвратиться на Землю.

Но она знала, что никуда не уедет. Она останется тут и будет ждать – дни и годы, пока фабрика не вернет ее друга.

 

ДЖЕЙ ЛЭЙК

ЗВЕЗДЫ НЕ ЛГУТ

В последние несколько лет короткие произведения очень плодовитого писателя Джея Лэйка появились, кажется, везде, включая «Asimov’s Science Fiction», «Interzone», «Jim Baen’s Universe», «Tor.com», «Clarkesworld», «Strange Horizons», «Aeon», «Postscripts», «Electric Velocipede» и многие другие площадки. Историй хватило для выпуска ряда сборников, тогда как карьера автора насчитывает лишь несколько лет. Книги называются «С приветом с озера By» («Greetings from Lake Wu»), «Растет камыш среди реки» («Green Grow the Rushes-Oh»), «Американские печали» («American Sorrows»), «Псы в лунном свете» («Dogs in the Moonlight») и «Под покровом небес» («The Sky That Wraps»). В число романов Лэйка входят: «Ракетостроение» («Rocket Science»), «Суд цветов» («Trial of Flowers»), «Исток» («Mainspring»), «Побег» («Escapement»), «Зеленая» («Green»), «Безумие цветов» («Madness of Flowers») и «Шестеренка» («Pinion»), а также несколько повестей в мягкой обложке: «Гибель звездолета» («Death of a Starship»), «Убийцы младенцев» («The Baby Killers») и «Удельный вес горя» («The Specific Gravity of Grief»). Вместе с Деборой Лейн он стал соредактором престижной серии антологий «Полифония» («Polyphony»), в которой сейчас насчитывается шесть томов, а также совместно с Дэвидом Моулзом составлял антологии «Звездный цеппелин. Приключенческие рассказы» («All- Star Zeppelin Adventure Stories»), с Ником Джеверсом – «Другие Земли» («Other Earths»), а с Ником Маматосом – «Пряный вихрь историй» («Spicy Slipstream Stories»). В число его последних книг входят «Выносливость» («Endurance»), сиквел к «Зеленой» («Green») и повесть «Любовь во времена металла и плоти» («Love in the Time of Metal and Flesh»). Новые романы – «Калимпура» («Kalimpura») и «Солнечное веретено» («Sunspin»). В 2004 году он стал обладателем премии Джона В. Кэмпбелла.

Здесь автор переносит нас в мир, чьи обитатели забыли (и по факту – категорически отрицают) свои корни, в элегантную и где-то стимпанковскую сказку, выразительно написанную и населенную психологически сложными персонажами. Все они так или иначе вовлечены в политическую и религиозную войну между теми, кто хочет открыть правду, и теми, кто хочет ее утаить.

В начале Несотворенные действительно спустились в мир, и там, куда они возлагали руки, все было тронуто жизнью и цветением и брало начало от воды, огня, земли и воздуха. В восьми садах росли дети Несотворенных, каждый господствовал над одной восьмой частью Земли. Несотворенные даровали людям свою волю, свое слово и свою любовь. И это то, что мы, их дети, несем с собой все годы людского существования, начиная с тех первых дней.
Книга Жизни. Начала 1: 1–4. Книга жизни и слова Несотворенных

Морган Абатти, бакалавр биологии, магистр архитектуры, доктор астрономии и естественных наук, талассократ четвертой степени, член планетарного общества и научный сотрудник Института Нью-Гарадена, смотрел на карту, закрывавшую стену его крошечного кабинета, расположенного во внушительном особняке делового района Верхнего уровня. Электрооборудование все еще монтировалось мастерами на все руки, мускулистыми, ловкими людьми, от которых часто доносился легкий запах дыма и жженой ткани. Так что взгляд Моргана занимал мерцающий свет, сделавший бы честь тлеющему очагу или блуждающей низко в предрассветном небе планете. На нововведение жаловались фонарщики, каждое утро неорганизованной толпой являясь с плакатами на демонстрацию под стены дворца Талассоправосудия.

Морган презирал грубость рабочих. Они все, почти поголовно, были бледнолицыми дураками, ожидавшими чего-то за просто так, как будто, взяв гаечный ключ, человек приобретал какую-то ценность.

Отвлекшись от общих вопросов политической экономии и прибавочной стоимости, он снова сфокусировался на истории.

Или религии.

По правде говоря, Морган никогда не разделял уверенности, что между ними все еще существует разница.

Судя по заметкам и диаграммам, набросанным сверху и снизу от широкой палисандровой панели в очаровательном архаичном стиле, карту нарисовали около века назад для какого-то давно умершего теоисториографа. Восемь Садов Несотворенного обозначались в виде крошечных лимонов, которые как-то пережили эти годы, не тронутые ни голодными слугами, ни страждущими магистрантами. Морган провел рукой по карте, пальцы скользнули по бугристой патине лака и мыла на растительном масле, следам внимания многих поколений домработниц.

Эуфрет.

Куатламба.

Гандж.

Манджу.

Уай’ист.

Танза.

Энтискуна.

Сиклэдиа.

Обители человечества. Археология была достаточно ясной дисциплиной. Благодаря работе представителей естественных наук прошлого века такой же четкой выглядела и этнография. Несотворенные поселили людей на этой Земле. Факт не вызывал сомнений. Согласно учению латеранских священников, ничто человеческое не превосходило возрастом поселения в Садах Несотворенного.

Ничто.

С болью в сердце Морган отвернулся к своим фотографическим пластинам, окись серебра на них хранила несомненные доказательства эфемерности подобной веры в Несотворенного.

Звезды не лгут.

* * *

– Джентльмены Планетарного общества!

Морган Абатти смолк на мгновение. Если он произнесет следующие слова, он уже не сможет взять их обратно. Только не перед этой августовской ассамблеей величайших ученых умов современности. Он глубоко вздохнул и безоглядно ринулся вперед:

– Рассмотрев веские доказательства, представленные такими разнообразными направлениями, как палеонтология, археология и астрономия, я лицом к лицу столкнулся с высокой вероятностью того, что мы, человеческая раса, не из этого мира.

Он сделал паузу, чтобы дать аудитории время обдумать сказанное. Городской шум Верхнего уровня эхом доносился из-за стен зала Планетарного общества: свист пара, ржание лошадей, гул мотоповозок, рык новых дизельных моторов, снабжающих энергией последнее поколение воздушных судов. На него смотрело семьсот лиц, включая и некоторое количество светлокожих северян, вошедших наконец в академию и науку благодаря все той же прогрессивной политике, что помогла Моргану проложить путь в привилегированный Университет Верхнего уровня. Женщины, поколение назад получившие разрешение учиться, открыли дверь, через которую к знаниям позже допустили традиционно принижаемую белую расу.

Вопреки себе, с каждым десятилетием мир становился все более открытым. Были ли коллеги из Планетарного общества готовы к столь великому выводу?

Морган ожидал шокированного молчания, переходящего в ропот, бормотание, а кое-где – даже в откровенный смех. Некоторые делегаты поднимутся со своих мест, готовые идти вперед, к более плодотворным действиям. Другие заговорят с соседями или начнут делать заметки, иногда – напоказ.

Ожидая реакции на новость, Морган потерял связь с аудиторией.

– У меня есть… я собрал краткий обзор доказательств… – начал он, но голос его стих.

Секунду спустя доктор, преподобный Люкан Мэтриот, профессор, генеральный секретарь Планетарного общества, потянул Моргана за рукав.

– Мои глубочайшие сожаления, доктор Абатти, – сказал Люкан спокойно, тоном официальным и незаинтересованным, как будто они никогда не знали друг друга. – Общество благодарит вас за ваш вклад.

Он довольно эффективно вывернул Моргану руку и оттеснил его в сторону тяжелых штор бордового бархата, отграничивающих сцену слева.

– Дорогие коллеги, – обратился Люкан к аудитории, которая мгновенно успокоилась при пронзительном звуке его голоса. – Давайте теперь восславим Несотворенных, возместим им за причуды и проявления свободы воли…

Морган не услышал остальную часть призыва к молитве. Двое дюжих привратников общества – как и большая часть их товарищей, бывшие пехотинцы Талассоправосудия – схватили его за плечи, всунув в руки его официальное заявление и нахлобучив на голову котелок, и препроводили к служебному входу, а затем, под печальным взглядом пары лошадей, впряженных в повозку тряпичника, бесцеремонно вышвырнули в навозные брызги улицы.

По крайней мере, они не бросили его в грязь целиком. Но даже это унижение не могло сравниться с несколькими словами Люкана Мэтриота.

Собрав остатки собственного достоинства, Морган решил укрыться в своем кабинете в Институте Нью-Гарадена. Трамвайная линия проспекта шла мимо Планетарного зала, и она могла доставить его через два квартала к месту назначения.

Ожидая следующего вагона, Морган заметил, что один из привратников наблюдает за ним. Человек этот стоял, прислонившись к колонне фасада Планетарного холла в стиле рококо, курил толстую сигару и даже не пытался спрятаться или сделать вид, что интересуется чем-то, кроме Моргана. Поправив воротник и суетливо тронув манишку, Морган прижал кожаную папку к груди, как будто она могла защитить его, и принялся ждать трамвая среди модисток и дочерей банкиров.

* * *

Поездка в толпе, состоящей в основном из слуг, вызвала воспоминания, от которых Морган упорно старался избавиться. Запах до боли накрахмаленной чистоты и легкого недоедания, царивший в трамвае, напомнил ему его собственное детство. Он пялился в окно на улицы Верхнего уровня, игнорируя окружающих с их приглушенной болтовней, и спрашивал себя, что же он будет делать.

Поиск истины, наука, стал его выходом из грубой нищеты. Когда Морган только поступил, тот факт, что хорошие университеты вообще принимают мальчиков-стипендиатов, был все еще необычной новостью. Он учился, делая все возможное и невозможное, чтобы получить это право, он прекрасно понимал, что должен будет стараться вдвое сильнее, только чтобы его считали хотя бы вполовину достойным учеников из обеспеченных семей с хорошими фамилиями.

Даже теперь, с его докторантурой и должностью в Институте Нью-Гарадена, слишком немногие воспринимали Моргана всерьез. Люди видели и слышали лишь то, что хотели. Именованного отпрыска какого-нибудь знатного дома Мэтриот никогда бы не смог выставить из Планетарного общества.

Самое важное открытие современности раздавила мелочность. Все это ничем не отличалось от грубых подзаборных игр его юности. Всегда побеждали те, кто сильнее, у кого больше друзей.

Прислонившись головой к стеклу, чувствуя дрожь трамвая от его железных колес, Морган едва не заплакал, осознав бесконечную несправедливость мира. Он никогда не будет достаточно хорош, у него никогда не хватит фактов, чтобы преодолеть это препятствие.

* * *

Офисы Института Нью-Гарадена занимали большую часть элегантного здания, сконструированного и возведенного во время расцвета возрождающегося неоклассицизма в начале предыдущего века. Это было одно из первых зданий Верхнего уровня, построенных с намерением провести туда газовое освещение и центральное отопление. Водопроводные трубы, шкафы с газовыми вентилями, вентиляционные шахты для подведения свежего воздуха в потаенных местах – здание представляло собой поистине визионерский проект одного из самых знаменитых архитекторов того века Кингдома Обасы. Блестящий ибериад, получивший образование вне самой престижной университетской системы, Обаса по большей части следовал собственной дорогой как в инженерии, так и в эстетике. В результате во всей своей каменной коричневой красоте Институт Нью-Гарадена как ничто другое напоминал несколько оплавленный собор.

Недавно смонтированное на крыше множество электрических сигнальных устройств, предназначенных для передачи и приема радиоволн, никак не смягчало странный облик здания.

Уязвленный, озлобленный, огорченный своей неудачей, но вновь сумевший взять себя в руки, Морган протолкался через переполненный вестибюль в приемный кабинет только лишь затем, чтоб увидеть там дежурного привратника, совещающегося о чем-то с парой пехотинцев Талассоправосудия при исполнении. Вид широкого темно-бордового ковра, изящных диванов и медных перил стремительно сменился для него ужасающей картиной еще одного выдворения с привилегированной позиции, которой он достиг с таким трудом. Официальные красные мундиры пехотинцев странно контрастировали с огнестрельным оружием, которое имелось у каждого из этих здоровяков. Хотя Морган не слишком разбирался в оружии, даже он видел, что это не длинноствольные, украшенные деревом парадные винтовки, но довольно короткие, курносые образцы механизированной стали, прочно сидящие в уже поношенных кожаных ремнях перевязи. Другими словами – рабочие инструменты насилия.

– А, доктор Абатти, – сказал один из пехотинцев, даже не обернувшись от стойки дежурного привратника.

Мужчина был здоровяком, его лилово-синие глаза походили на виноградины, втиснутые в неестественно бледную, красноватую плоть его лица.

Три удара сердца Морган не мог прийти в себя, пока не сообразил, что человек увидел его отражение в стекле картины «Битва при заливе Мино» над стойкой.

– Вы не ошиблись. Но, кажется, мы не знакомы.

Морган намеренно перевел взгляд на дежурного привратника. Дежурный привратник – его звали Филас? Фелпс? – так же намеренно избежал его взгляда.

– В этом нет необходимости, сэр. Вы должны пройти с нами. Дело Талас- соправосудия. Вы призваны предстать перед малым судом, сэр.

Пехотинец любезно улыбнулся одними губами. Его напарник смотрел тем пустым взглядом, каким ружейный ствол порой утыкается в медведя.

– Сейчас? – спросил Морган, невольно сглотнув.

– Сейчас, – и после слишком длинной паузы, – сэр.

– Это может отнять некоторое время, – сказал Морган дежурному привратнику.

– Я отмечу это, доктор.

На этот раз он все же поднял взгляд, в котором вспышкой мелькнула злоба.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Резко контрастируя с Институтом Нью-Гарадена, Дворец Талассоправосудия представлял собой, возможно, самое старое здание Верхнего уровня. И уж точно – самое старое из находящихся в эксплуатации. Отношения права и равноправия между Талассоправосудием и городом, приютившим его, были неоднозначными и спустя два тысячелетия основывались скорее на прецеденте, а иногда и на открытых столкновениях, а не на договоре.

Иными словами, это не соответствовало духу Верхнего уровня. Несотворенные, как всегда, проявляли свою волю на стороне воинской силы.

Моргана Абатти привели туда, где он мог близко рассмотреть Пиратские ступени – древнюю лестницу, ведущую в официальную галерею. Словно храм моря, более трети письменной истории дворец смотрел на Аттик Мэйн. Морган хорошо знал это здание – не мог не знать как талассократ четвертой степени. Церемонии инициации отпечатались в истории как ничто другое.

Обычно Морган пользовался двустворчатой боковой дверью, посещая встречи ложи каждый второй четверг месяца. Только преступники и главы государства могли шествовать по Пиратским ступеням. И он знал, кем из них он точно не являлся.

– Что я сделал? – спросил он обоих пехотинцев по крайней мере в шестой раз.

И по крайней мере в шестой раз они не ответили ему. Пропали даже фальшивые улыбки, сменившись жесткой хваткой на каждой руке, оружие одного из пехотинцев теперь постукивало Моргана по бедру.

На вершине ступеней его приподняли и развернули, так что теперь он смотрел на бутылочно-зеленые воды Аттик Мэйн. Корабли теснились на волнах, как это всегда было на Верхнем уровне, в одном из самых оживленных портов мира. Большие железные пароходы с верфей Урарту, расположенных далеко на востоке, прошли над тупоносыми рыбацкими лодками, чьи очертания не изменились за тысячу лет, что минули с тех пор. когда лодки делались прямо на берегу. Катер Талассоправосудия с белыми бортами величественно проследовал мимо баржей и баркасов, ожидающих своих пилотов. Выше жестоко сражалась с ветром пара ибериардийских дирижаблей, двигатели, утомленные слишком долгим ожиданием, надрывались, когда груз соскальзывал с палуб на берег.

Верхний уровень, перекресток мира.

Но Морган знал, что не в этом заключалось послание. Он прошел слишком много инициаций, чтобы не видеть, на что указывали пехотинцы. Дерево висельника, высший символ справедливости и силы всех морских границ мира, стояло на пляже под ним как воплощенный гранитный монумент легендарной смерти еще более легендарного пирата Блэка. Более двух тысяч лет назад озлобленный суд капитанов и боцманов собрался на освещенном огнями пляже в сердце поднимающегося шторма, чтобы взять правосудие в свои руки, после того как король Верхнего уровня отказался предпринять что бы то ни было. Моряки казнили Блэка, и история изменилась, случайно появилась линия власти, которая и по сей день контролировала верхнее море, служа прагматичным мирским противовесом широко распространенному духовному и мирскому влиянию Латеранской церкви.

По сей день, согласно этой традиции, справедливость, не отягощенная милосердием, как само море, служила целью талассократов.

– Вы человек острого ума и проницательности, – поразительно мягко сказал бледный пехотинец.

– Я скорее слеп и не вижу многого в этой жизни. – Морган почувствовал себя так, будто это его последние слова. – Наука – моя муза и госпожа. Но я еще не разучился видеть историю.

Как расходящиеся любовники, встретившиеся на тротуаре, момент быстро минул. Вернулась грубость несчастья. Морган почувствовал, как его втолкнули внутрь, к верхним залам и спокойным, пропахшим ладаном комнатам Большого и Малого суда Талассоправосудия.

* * *

Достопочтенный Билиус Ф. Квинкс, бакалавр теологии и риторики, магистр истории теологии и ритуалов, доктор истории теологии и ритуалов, талассократ тридцать второй степени, глава Консистории Несотворенных по делам защиты веры от заблуждений и ереси, внимательно смотрел, как его святейшество Лэмбион XXII листает один из запретов, хранящихся в самой надежной библиотеке Консистории.

Они были одни – необычно при наличии вездесущей свиты у его святейшества – на самом верху башни Матачин Латеранского дворца. Эта комната использовалась как личный кабинет и убежище Квинкса, а также место, где проводились конфиденциальные встречи. Последнее объяснялось строением стен башни, которое делало невозможным обычное для духовенства подслушивание.

Квинкс, как из-за своей должности, так и в силу хорошо развитого личного любопытства, беспокоился о возможном шпионаже через новые электрические системы. Поэтому он запретил установку всякого освещения и любые провода в башне Матачин. Вместо этого он предпочитал полагаться на традиционные масляные лампы, заправляемые, как известно, обычными служками, которые чертовски хорошо знали, что им следует оставаться глухими. Кроме того, они носили звонко шлепающую обувь без пятки и не могли подкрасться незамеченными.

В стенах этого самого высокого из домов Несотворенных конфиденциальность являлась одновременно и товаром, и ценным ресурсом. Квинкс поставил целью контролировать доступную секретность настолько, насколько возможно.

Тем не менее один вид его святейшества, так небрежно листающего запреты, мог бы переполошить вдумчивого человека.

Лэмбион, которого когда-то, когда они еще были мальчишками в горной деревне очень далеко от святых мест, звали Ион, поднял взгляд от страницы.

– В этом мире нет ничего, о чем бы я не имел права знать. Били.

– Ты. как всегда, прекрасно меня понимаешь.

Эти слова вызвали легкую печальную улыбку, которую Квинкс также прекрасно помнил все шесть десятилетий, минувшие со времен их юности.

– Именно поэтому я – Страж врат, а ты – моя гончая, – ответил Лэмбион необычайно терпеливым тоном. – Я всегда удивлялся, почему наши друзья талассократы никогда не стремились поставить на пьедестал Несотворенных человека.

Ион был одним из двух оставшихся в живых людей, которые могли спровоцировать Квинкса на необдуманный ответ.

– Ты действительно считаешь, они никогда не делали этого? В конце концов, и я вхожу в их число.

– Они считают тебя своим шпионом в доме Несотворенных. – Еще одна слабая улыбка. – Как бы там ни было, я думаю, что знал бы, если б кто-то из них когда-либо покусился на мой престол. Я полагаю, что они никогда не чувствовали необходимости в этом. Истина – странный товар.

– Как и конфиденциальность, – почти прошептал Квинкс в ответ на собственные, ранее мелькавшие мысли.

Хранитель врат покачал головой.

– Конфиденциальность лишь частный случай истины или ее сокрытия. Это… – Его рука, дрожащая от немощи старости, которая Квинксу еще только предстояла, скользнула над открытой книгой. – Это истина иного рода.

– Нет, ваше святейшество. Нет. Это всего лишь история талассократов. На нашей стороне Несотворенные и доказательства.

– Почему ты думаешь, будто существуют какие-то стороны, Били?

В этот момент Квинкс увидел смерть Лэмбиона. Плоть, туго и прозрачно натянутую на лицо, естественный коричневый оттенок кожи, побледневший до цвета кофе с молоком, глаза, словно треснувшие опалы. Огонь его жизни затухал.

– Всегда есть стороны, Ион. Долгие годы моя роль заключалась в том, чтобы хранить и защищать твою сторону. – Он помолчал немного, потом добавил: – Нашу сторону.

Прежде чем ответить, Хранитель врат выдержал слишком долгую, неловкую паузу.

– Я рад, что ты не отводишь сторон для Несотворенных. Они всё, и они включают в себя всё.

– Конечно. – Квинкс склонил голову.

Дрожащая рука опустилась в неожиданном благословении. Квинкс даже не понял, что Хранитель врат отложил книгу.

– Не слишком полагайся на доказательства, мой старейший друг. Им часто свойственно со временем оборачиваться против тебя. Доказательства могут измениться с обстоятельствами. Вера – то основание, на которое мы должны всегда опираться.

Квинкс оставался склоненным, пока Хранитель врат не ушел, прошаркав довольно далеко по спиральной лестнице, чтобы собрать там своих слуг, которые унесли его на волне тихих шепотков и благоуханий. Через некоторое время Квинкс распрямился и воскурил немного ладана перед тем, как преклонить колени на подушки в углу, зажав в руке небольшую, выполненную на рисовой бумаге копию Книги Жизни. Ее сделали в далеком Синде, из какого-то любопытства скопировав твердой рукой человека, владевшего кистью, которая состояла лишь из одного волоска. Акт веры? Преданность искусству?

Это не имело значения. Слова Несотворенных точно легли в ладони Квинкса. Из них он черпал утешение точно так же, как черпал его когда-то давно из объятий матери.

Или Иона.

Облегчение молящегося обернуло его к слабому внутреннему свету, который всегда наполнял Билиуса Квинкса, когда тот искал Несотворенных в честном, исполненном веры молчании с открытым сердцем и без единой мысли.

* * *

Много позже он подрезал фитили в своем кабинете и зажег ночник. Снаружи опустилась тьма, вечерний бриз нес раздражающий запах пыльцы и весеннюю свежесть гор на востоке и севере. Квинкс открыл окна, их застекленные красным створки, чтобы крошечный теплый свет лампы состязался со светом далеких звезд.

Конечно же, у Латеранского дворца имелись собственные обсерватории. Кто-то был вынужден размежевать линии мира. Даже всемогущие служители Талассоправосудия в прошлом хотели оставить небеса церкви. И сегодня Квинкс понимал иронию всего этого. И он не сомневался, что эта ирония не ускользнула и от талассократов Верхнего уровня и всех прочих мест.

Талассократы всегда знали, кем и чем был Квинкс, кто его создал, дал тело и душу, вне зависимости от посвящения в их ряды. Тот факт, что Ион умирал, ничего не менял в лояльности Квинкса.

Он посмотрел на запреты, так беспечно открытые там, где Хранитель врат оставил их, на одном из причудливо изогнутых письменных столов круглой комнаты. Книга была открыта на карте Сада Гандж, аннотированной так, как удосужились бы только еретики Талассоправосудия. Конкретно этот том был первым изданием «Переработанного стандартного изыскания» 1907 года.

Ему почти сто лет, а цветные оттиски так же хороши, как любой отпечаток современного латеранского пресса.

Ион оставил обрывок листа всунутым в стык страниц. Квинкс вынул клочок, и его собственная рука дрожала. Это короткое послание написали, должно быть, до того, как Хранитель врат пришел увидеть друга. Каллиграфический почерк, всегда присущий Иону, из-за возрастных изменений стал выглядеть странно и резко.

«Дорогой мой,

не позволяй им избрать тебя на престол Хранителя врат после меня. И не бойся того, что может быть доказано. Прощай, мне жаль, что я ухожу первым.

Всегда твой».

Итак, лицо Хранителя врат его не обмануло. Да еще «дорогой мой»… Они больше пяти десятилетий не говорили друг другу этого слова. Квинкс сжег записку дотла, затем размешал пепел. Потом вновь погасил ночник, закрыл и запечатал черной лентой запреты и сел в кресло у одной из раскрытых створок окна, чтобы смотреть, как медленно кружатся звезды, пока сразу после полуночи колокола Латеранской башни не прозвонят свои похоронные звоны.

Когда огромный железный колокол башни Альгефисик отбил последний, самый медленный из ударов, из глаз Квинкса наконец полились слезы.

Любовь – грех, от которого не отрекаются.
Книга Жизни. Мудрость 7:23, являющаяся Книгой Жизни и словом единым Несотворенного

Обряд погребения для его святейшества Лэмбиона XXII начался в Матинсе, когда первые проблески расцветающей зари мерцали, как угли, на востоке неба. В своем праве Хранителя веры, а значит, священнослужителя четвертого ранга в иерархии латеран Квинкс мог настоять на том, чтобы вести церемонию. Двое вышестоящих уже с головой погрузились в политические вопросы избрания примарха, как и представители со всего мира, впервые в истории Церкви получившие известие о смерти Хранителя врат по телелокатору.

Квинкс испытывал тошнотворное ощущение, будто мир очень скоро устанет от этих промелькнувших в его голове слов: «впервые в истории».

Вместо того чтобы вести церемонию, он решил присутствовать как прихожанин, человек, священник, скорбящий. Диакон Высокого латеранского придела вел первую часть службы. Молодой человек с вечно удивленным выражением лица, одетый теперь в просторную черную рясу, расшитую золотыми и серебряными нитями, начал службу в ночной сорочке, и лишь потом его спас псаломщик, принесший нужные ключи от келий.

Благовония, вновь и вновь, и знакомая мелодия, обозначающая порядок церемонии. Когда диакон зазвонил, согласно последовательности, Квинкс попытался отогнать мысли о башенных колоколах. Не забыть, ибо ничто не может быть забыто человеком его положения, лишь отложено на время.

Молитва, словно вентиль, открывала утешение Несотворенного, от Которого все проистекает и к Которому все возвращается. Было время, когда Квинкс понимал привлекательность ереси акватистов, поскольку все их пагубные метафоры фатально переплетались с литургиями самой Латеран- ской церкви. Случались времена, когда он спрашивал, в чем на самом деле заключался замысел Несотворенных, как будто Они могли прямо ответить ему. Бывали периоды, когда величайшим даром, который он мог получить, становилось тихое убежище. Квинкс позволил монотонному голосу диакона увести себя подальше от горя, в другое место, где заботы могли подождать, когда его сердце уделит им внимание.

Где-то в памяти два молодых человека смеялись под летним небом на покрытом голубыми цветами склоне холма с пасущимися овцами и козами и говорили друг с другом о вещах великих и малых.

* * *

Когда пальцы коснулись его плеча, Квинкс коротко вздрогнул. Он погрузился так глубоко в медитацию, что потерял себя в прекрасно знакомых ритуалах службы. «Стал литургией», как они, бывало, говаривали в семинарии.

Он оглянулся. Брат Куртс, его ведущий следователь, стоял, как всегда, немного ближе, чем нужно.

– Сэр, – прорычал монах.

Крупный мужчина, один из тех бледных северян, которые почему-то никогда не продвигались высоко в церковной иерархии, Куртс был намного крупнее его самого. Он казался булыжником в снежном поле. Здесь, посреди службы, его массивная фигура и темно-коричневая, грубой пряжи одежда, присущая Сибеллийскому ордену, кричаще выделяла его из толпы хористов в летящих шелковых нарядах, которые, должно быть, заполнили верхнюю галерею, пока Квинкс медитировал.

– Куртс?

– Вы должны идти, сэр. У нас срочный визит с Верхнего уровня. Воздухом.

– Воздухом?

На какой-то момент Квинкс почувствовал себя глупо, необычное ощущение для него. В последнее время о делах большой срочности сообщали по телелокатору. В его собственном кабинете эта новинка появилась тремя годами ранее, намного позже того, как проложили подводный кабель по дну Аттик Мэйн от Верхнего уровня к латеранам. Вопросы повышенной секретности обсуждались совершенно иначе и всегда с предельной осторожностью.

Отправить дирижабль через море в ночь смерти его святейшества означало примерно то же, что зажечь сигнальный огонь.

– Воздухом, сэр, – подтвердил Куртс. – Мэтриот отправил посланника.

Мэтриот. Этот человек олицетворял честность, и не стоило бы паниковать, даже если бы он отправился на луну. Но выбранное им время… От всего этого несло политикой. На какое-то мгновенье Квинкс почувствовал себя дурно.

– Судном Талассоправосудия?

Монах покачал головой.

– Гоночной яхтой. Как я понимаю, все должно выглядеть так, будто это полет на спор, затеянный молодыми городскими дармоедами.

Квинкс вынужденно признал, что прикрытие получилось довольно правдоподобным, хотя и явно нарушало Талассоправосудие. В некоторых обстоятельствах скандал служил предметом торговли с Верхним уровнем. Квинкс отложил в сторону размышления о том, каким образом связан с этой торговлей Люкан Мэтриот. На данный момент настолько срочное послание станет поводом отвлечься для его скорбящего сердца.

Насколько желательным или нежелательным, еще предстояло увидеть.

Он не потрудился спросить, читал ли Куртс послание. Этот человек не стал бы такого делать. За всю свою жизнь Квинке полностью доверял лишь двоим. Первый из них прошлой ночью ушел в руки Несотворенных. Второй стоял перед ним. Несмотря на свои многочисленные недостатки, монах был предан ему до мозга костей. «Кровь и обеты, обеты и кровь», как они говорили когда-то.

Квинкс подобрал подол рясы и поднялся с молельной скамьи. Он поощрительно кивнул диакону, уже давно перешедшему к третьей итерации погребальной мессы и выглядящему явно устало, прежде чем, следуя за своим человеком, покинуть Высокий придел.

* * *

Они заперлись в маленькой столовой, из которой Квинкс, опираясь на силу своего положения, безжалостно выгнал четырех голодных священников. От тарелок с простыми яйцами и тостами из черного хлеба все еще поднимался пар. Квинкс просмотрел содержание конверта, который передал ему Куртс. Печать в глазах поднаторевшего в таких делах Квинкса выглядела подлинной. Для послания, спешно преодолевшего сотни миль открытой воды, письмо было достаточно коротким, и это казалось даже смешным. Единственный кремовый листок гербовой бумаги Планетарного общества, с той гладкой поверхностью, какую часто предпочитают очень богатые люди, пусть для нее и требуется больше чернил. Спешный почерк, скорее неряшливый, чем аккуратный, чернила необычно зеленого цвета, одна из слабостей Мэтриота. И действительно, лишь несколько слов.

Но каких опасных.

Дату проставили прошлым днем, хотя и без указания времени. Подумав, Квинкс понял, что послание могло быть написано до того, как стало известно о смерти Иона, во всяком случае, если судить по количеству миль, которое оно преодолело пусть даже со скоростью гоночной яхты.

«Преподобный,

сегодня в Планетарном зале вновь прозвучала экстерналистская ересь. К моему удивлению, талассократы взяли под стражу молодого человека, о котором идет речь, но на этот раз я обезопасил его работу. Существует вероятность эмпирического свидетельства.

М.».

Свидетельство.

Доказательство.

Знал ли Ион прошлой ночью, что это письмо уже в пути, как знал он то, что умирает? Или просто теперь пришло время для таких испытаний? Приторный запах остывающих яиц не дал ответа.

Тем не менее Квинкс почувствовал, что далее последует срочная поездка на Верхний уровень. С этим потрясающим основы вызовом латеранскому учению экстерналисты становились гораздо более опасными еретиками, чем раскольники, машинисты или натуралисты. Что заставляло в первую же очередь обратить внимание на очередную вспышку экстернализма до того, как она сумеет устояться и распространиться. И задача одновременно будет держать его подальше от дискуссий собрания архиереев, которые, конечно же, встретятся при закрытых дверях, как только тело Хранителя врат будет должным образом благословлено. Смерть стала досадной паузой в череде событий, но политика продолжалась вечно.

Требовалось увидеть молодого человека и поставить на место Талассоправосудие. Снова.

Вопрос, почему люди так настойчиво противостоят очевидности и святости истин Несотворенных, был одной из тех тайн свободы воли, созерцая которую без особого успеха священник может провести всю жизнь. Если все святые древности не могли ответить на этот вопрос, то Билиус Квинкс, конечно же, не будет мудрее их.

Существовали вопросы, на которые он не мог ответить, – и проблемы, которые он мог решить.

– Брат Куртс?

– Сэр?

– Пилот судна еще ждет нашего приятного общества?

Последовала короткая пауза, а затем с легчайшим оттенком удовлетворения монах ответил:

– Я уже удостоверился в этом, сэр.

Преимущества телескопа-рефлектора перед телескопом-рефрактором не могут быть приуменьшены и должны быть очевидны любому думающему человеку. В то время как великие рефракторы прошлого века увеличивали наше понимание работы Несотворенных над небесами, практические ограничения в изготовлении стекла, гравитации и искусстве инженерии позволяли изготавливать зеркала рефракторов размером не больше пятидесяти дюймов в диаметре. Достижения в философии телескопов рефлекторов привели к созданию зеркал в сто и более дюймов такими выдающимися корифеями, как сын королевства Обаса и его последователь Брюнел! Даже сегодня Планетарное общество собирает средства на то, чтобы такой небесный монстр был расположен на горе Сизиф к северу от Верхнего уровня, чтобы мы могли перечислить лунные кратеры и сосчитать цвета звезд, дабы лучше понять величие творения. Один лишь подлинный союз науки и веры может принести процветание столь благородных начинаниям.
Редакторская статья газеты «Аргус-Осведомитель», Верхний уровень, 2 ноября, х. 3123, т. 1997, л. 6011

«Малый суд» был неправильным термином. Морган знал это. Все это знали. Большой суд собирался лишь торжественным конклавом на пляже для рассмотрения дел столицы, а также некоторых обвинений в пиратстве. Все остальное в Талассоправосудии входило в компетенцию Малого суда.

Вопрос заключался в том, какого именно.

Двое пехотинцев тащили Моргана по залам Дворца Талассоправосудия. Главный неф воспарял к крыше примерно на восемьдесят футов выше и был уставлен статуями морских капитанов и талассократов всех эпох. Шутили, будто тела их оставались прежними, а головы время от времени меняли. Так или иначе, скульптуры представляли собой одну из величайших коллекций классического искусства в мире, возникшую и непрерывно пополняемую еще с доисторических времен.

Славный, странный и слишком великий для мира – в этом состояло величие Талассоправосудия, заключенное в искусстве.

В этот момент Морган чувствовал себя бесславным, обыкновенным и слишком ничтожным. Даже мраморные плиты были слишком большими, созданными для устрашения.

Его очень быстро проволокли мимо массивного алтаря в дальнем конце нефа, через бронзовые двери, окованные очень подробным барельефом какой-то давно забытой морской баталии, в гораздо более обычный коридор, какой можно найти в любом относительно современном коммерческом здании Верхнего уровня. Над головой мерцало электричество, придавая свету красно-желтый оттенок. Двери, тянущиеся по обе стороны коридора, выглядели так обыкновенно, что казались угрожающими в своей простоте: темно-коричневые, двустворчатые двери, каждая снабжена матовым стеклом с именем какого-нибудь управления или чиновника. Открытые откидные фрамуги над каждой дверью обеспечивали некоторое облегчение от жары, которая летом должна быть удушающей.

Лишь ковер тонкого ворса того оттенка синего, которому Морган и названия-то не знал, выдавал истинную роскошь этого места.

Гораздо дальше по коридору Моргана увлекли в другой, идущий поперек коридор с гораздо меньшим количеством дверей. Большим комнатам – большие цели? Когда они прошли мимо двери, где сияющие золотом буквы объявляли «Налоговый суд», он понял, что это – территория Малого суда.

На двери, в которую его впихнули, значилось «Суд лояльности».

Сердце Моргана сжалось от холода и боли. Суд измены. Тот, где осуждали преступления против самого Талассоправосудия или против общественного блага.

Дверь за ним захлопнулась. Никаких пехотинцев. Морган повернулся, оглядывая небольшую галерею, судейскую кафедру, места для свидетелей и дознавателя, стул для допроса, стеклянные ящики, куда можно было положить улики или образцы.

И никого. Ни судьи, ни адвокатов, ни служащих, ни бейлифов, ни свидетелей, никого вообще, кроме него самого. Подсудимого?

Стены поднимались высоко, на два или три этажа, хотя и не так высоко, как неф. Их обшили панелями, состоявшими из цветных плашек полудюжины древесных пород, которые создавали приятный абстрактный узор. Электрические люстры висели над головой. Их толстые железные конструкции свидетельствовали, что раньше это были газовые лампы.

Морган перестал глазеть по сторонам и сел в галерее. У него не возникло желания идти в переднюю часть зала суда. Поскольку ничего, кажется, не происходило, он просто прикрыл на минуту глаза. Ритм сердца успокоился впервые с того момента, как он ступил на возвышение там, в пленарном зале Планетарного общества.

Поскольку он ничего не видел, активизировались другие органы чувств. Он вдыхал запах полировки и воска, которым натерли пол в зале суда, вместе с тем чувствовался слабый озонированный запах электричества. Все это скрывало под собой скопившееся напряжение и страх. В воздухе витал запах пота, который ничем нельзя было перебить.

В комнате слышалось легкое жужжание ламп, потрескивание и вздохи старого дерева… и чьи-то приближающиеся шаги.

Глаза Моргана распахнулись, он окаменел.

Новоприбывший – дверь не открывалась, не так ли? – отличался великолепной темной кожей, словно король древности, и серыми, почти серебристыми глазами на угловатом благородном лице. Зачесанные назад волосы лежали княжескими рядами, каждый украшался крошечными бирюзовыми и серебряными бусинами, так что казалось, будто голова его покрыта сетью. В левом ухе висело серебряное кольцо, а крошечный знак Талассоправосудия – в правом. Босой, он был одет в рабочие парусиновые брюки и рубаху, хотя и окрашенные в глубокий бордовый вместо обычного синего или грязно-коричневого. Наряд не одурачил бы мыслящего наблюдателя и на минуту, стоило лишь взглянуть на того, кто в него облачен.

Через секунду Морган наконец осознал, насколько маленьким был этот человек. Едва ли по плечо ему самому, четыре фута девять дюймов – самое большее. Так Морган понял, кто перед ним: Эрастер Гоинс, Председательствующий судья Малого суда. Талассократ.

– Простите мне мой наряд, – вежливо сказал Гоинс. – Я занимался физическими упражнениями, когда мне сказали, что требуется мое присутствие.

– Я… Сэр… – Морган рукой изобразил знак своей ложи.

Кривая улыбка не вязалась с силою слова этого человека. Гоинс мог собрать флот, опустошить города, забрать жизнь любого просто из прихоти.

– Конечно, я знаю это, доктор Абатти. Вам не нужно сейчас демонстрировать свою лояльность или подготовку.

«Сейчас».

– Что тогда, сэр?

– Ну…

Щелкнув суставами, Гоинс с большим интересом уставился на собственные ногти. Морган не думал, что судья просто не мог найти слов.

– Пока хоть кого-то на Верхнем уровне это заботит, вы будете отчитываться тут за каждую минуту своей уже бесполезной жизни. Это дело представляет особый интерес для некоторых латеранских наблюдателей.

Настал черед Моргана изучать собственные руки. Конечно же, он находился в опасном положении. Никто не разговаривал с Гоинсом и ему подобными, не подвергая себя огромному риску. Одно неверно сказанное слово могло погубить карьеру или дело всей жизни. Или стоить свободы.

– Это по поводу моей речи в Планетарном обществе, не так ли?

– Ваша проницательность скоро станет легендой. – От тона Гоинса веяло одновременно и воздушной иронией, и холодком фатализма. – Возможно, вы хотели бы объяснить мне, почему, по-вашему, вы тут?

– Я под судом? – Морган пожалел о своих словах в ту же секунду, как ляпнул их.

– Нет, но определенно могли бы быть. – Гоинс прищурился, улыбка совсем пропала. – Процесс бы вам понравился куда как меньше, чем эта дискуссия, смею вас уверить.

– Нет, я не то имел в виду…

Морган прекратил неуклюжие оправдания и вместо этого собрался с духом и мыслями. Доказательства были доказательствами, их дали звезды. Он не мог объяснить все, но он мог объяснить гораздо больше, чем предполагали приличия.

– У меня есть новые свидетельства, относящиеся к Восьми садам и происхождению человека.

– Мне кажется, это не тот вопрос, который стоит обсуждать. Вы – латеранский богослов, чтобы пересматривать дисперсионизм? Это дело для наших созерцательных конкурентов на южном побережье Аттик Мэйн.

Морган изобразил перед грудью знак Несотворенных.

– Я не берусь оспаривать веру, я просто…

– Нет? – Гоинс повысил голос. – Тогда что именно вы собирались представить в Планетарном сообществе?

Морган вспотел, внутренности его скрутило узлом. Суть вопроса всегда заключалась в этом. Мир был так истинен, так логичен. До тех пор, пока не утратил эту истинность и логичность. Только что обретенная храбрость покинула Моргана, за ней пришло угасающее чувство самосохранения.

– Ошибку, сэр. Я собирался представить ошибку.

– Хм-м-м.

Гоинс вынул папку Моргана из его безвольных рук, дернул, открывая.

– Ошибка. Это уже лучше. Тем не менее вы все еще не ответили на мой вопрос. – Председательствующий судья склонился ниже. – В чем заключалась ошибка?

Морган открыл рот, но губы его замерли при одном прикосновении пальца инквизитора.

– Слушайте меня внимательно, доктор Морган Абатти. У нас тут нет стенографов. Не жужжит нигде автономный локограф. Судебные секретари не трудятся рядом со мной, чтобы не дать потом неудобных свидетельств. Я не прошу у вас отчета с высоты того ответственного места, какое занимаю на вершине Пиратских ступеней. Я не надел официальную мантию и цепь. Не было клятв и присяг кроме той, под которой мы оба живем каждый день нашей жизни. – Гоинс склонился ближе. – В эту минуту я просто человек, задающий обычный вопрос другому простому человеку. Оба мы теперь стоим перед Несотворенными, и лишь наша честь, как всегда, облекает нас. После того как вы ответите, мы можем принять другие решения. Могут понадобиться другие свидетельства, каждое – для своей аудитории. Пока я всего лишь слушаю. Правду, целиком и полностью, как вы ее понимаете. Итак, скажите мне. В чем заключалась ошибка?

– Я поверил в то значительное, что увидел в небе, – просто ответил Морган. – Хотя то, что я обнаружил, идет против слова и воли Несотворенных и против всего, чему нас учили шесть тысяч лет с тех пор, как Они впервые поместили людей в Восьми Садах и разбудили нас Своим словом.

– М-м-м. – Гоинс отступил от Моргана, прошелся туда-сюда, прежде чем снова повернуться к нему лицом. – Полагаю, нам не повезло и эту ошибку в небесах не преподнес вам восьмикрылый ангел с сияющими глазами? Или, может быть, голос самих Несотворенных прошептал вам ее в спящее ухо? Я прихожу к выводу, что ваша… ошибка… была порождена свидетельствами, представленными вам последними и лучшими изобретениями госпожи Прогресс, объективными и эмпирическими по сути.

Морган потрясенно уставился на Гоинса.

– Если бы то, что я узнал, мне сообщил ангел, вы бы могли назвать меня блаженным и безумцем. Практически все прятали бы улыбку и не обращали бы на это внимания.

– Именно.

– Это был не ангел, сэр. Совсем не чудо, если не считать чудом оптику, терпение и нанесенную на стекло эмульсию солей серебра, выставленную под ночное небо до того, как восход луны затопил мир своим бледным светом.

– М-м-м. – На этот раз Гоинс не стал расхаживать туда-сюда, он просто смотрел на Моргана. – И что, вы считаете, фотографическая истина обозначает? Я говорю с вами как с профессионалом, конечно же.

Сердце Моргана рухнуло еще глубже. Он был близок к слезам, измучен.

– Я н-не могу отрицать Несотворенное.

– Почему нет? Вы готовились сделать это перед лицом семисот человек в пленарном зале всего двумя часами ранее.

– Простите меня. Я… Я не понимал, что я собирался сделать. – Он хотел застонать, заплакать, завизжать. Его как будто рвали на части. – Это не истинная часть Их творения?

Гоинс склонился ближе.

– Что вы сделали, так это сняли несколько фотографий неба, изучили их и вывели умозаключения. Вы совершили это, потому что являетесь хорошим ученым, получившим образование в Университете Верхнего уровня и в Институте Нью-Гарадена. Одним из наших новых людей, более озабоченным доказательствами, которые предоставляет им мир, нежели свидетельствами традиций. Я не хочу знать, во что верит невинный мальчик, каждую ночь молящийся Несотворенным. Я хочу знать, что думает образованный человек, глядя в телескоп.

Слова полились из Моргана Абатти с силой исповеди:

– Есть нечто искусственное в точке либрации Земли. Малое тело, похожее на один из астероидов. Я верю, что это – судно для путешествий в эфире. Я полагаю, что это истинный дом и источник происхождения людей. Но, во что бы я ни верил, это не важно, поскольку все будет открыто в должное время. Этот искусственный мир начал двигаться и скоро прибудет сюда, в наши небеса.

Ответ Гоинса потряс Моргана.

– Он начал двигаться? – спросил тот с благоговейным удивлением.

Сердце Моргана застыло. Слова председательствующего судьи подразумевали, что он знал об этом. Морган отступил к самому надежному убежищу своей профессии.

– Звезды не лгут, сэр. Мы можем недопонимать их свидетельства, но звезды не лгут.

Гоинс тяжело опустился на стул, лицо его кривилось, как будто он пытался сдержать слезы. Или ужас.

– В этом вы правы, сын мой. Но мы можем быть вынуждены лгать от их имени.

* * *

Гоночная яхта «Слепая Джастесс» была настолько новой, что Квинкс чувствовал запах герметика, которым обработали тиковую отделку носовой обзорной кабины. Обстановка являла собой странное сочетание роскоши и скудости. Как и внешние обводы воздушного судна, интерьер ручной работы выглядел скупо, что резко контрастировало с деревянными позолоченными монстрами Латеранского малого воздушного флота. Эти неповоротливые воздушные дворцы служили церковным транспортом и воздушными вратами для паломничества к далеким местам, где величественное поместье Хранителя врат могло быть не столь почитаемо.

Одним своим присутствием Квинкс уже претендовал на переднее кресло обзорной кабины. Капитан, владелец судна «Слепая Джастесс», один из молодых щеголей по имени Ирион Вальду, был отпрыском массалианских аристократов и большим приверженцем традиций, когда дело касалось личного оружия и экипировки.

«И, без сомнения, женщин», – безжалостно подумал Квинкс.

Темнокожий Вальду ослепительно улыбался, о таком женихе любая хорошенькая девушка могла только мечтать. Он кивнул Квинксу на обитое сиденье, столь тугое, что даже лошадь могла бы восседать там. Застекленный люк располагался под ногами Квинкса. В момент посадки этот портал для любопытных открывал вид на рассвет над Аттик Мэйн, непрозрачный океан с последними ночными тенями, еще цеплявшимися за опавшие руины, которые тянулись вдоль береговой линии, у мачт Латеранского аэродрома. Хотя Квинкс прекрасно переносил высоту – он уже несколько десятилетий жил в башне, – открытое пространство под ним заставило его немного понервничать.

– Когда мы устраиваем гонки за очки по правилам Манджу, – объяснил Вальду, – здесь у меня сидит корректировщик, управляющий электрическим гарпуном.

Он прочистил горло.

– Открытый класс, без ограничений. Правосудие ненавидит это, очень.

– Полагаю, что и Латеранская церковь не вполне это одобряет, – ответил Квинкс.

Вальду, который прекрасно понимал, что слово Консистории было буквально церковным законом, а слово Квинкса – буквально словом Консистории, замолчал.

– Длинные объяснения выматывают душу, – продолжил Квинкс через некоторое время. – Я буду наблюдать за нашим продвижением отсюда.

Он одарил Вальду такой улыбкой, при взгляде на которую кто-то представил бы, как ломаются мелкие кости.

– Тем не менее я был бы рад осмотреть ваши гарпуны.

– З-здесь, над Аттик Мэйн, не действуют правила Манджу, сэр, – смог пробормотать Вальду. – Но потом я п-пошлю за н-ними мальчишку. Это все?

– Нет. – Квинкс спрятал улыбку. – Я хочу, чтобы вы побили рекорды скорости воздухоплавания при доставке меня на Верхний уровень. Латеранская церковь будет весьма… благодарна. Как и мое подразделение. Брат Куртс поможет вам при необходимости.

Вальду благоразумно удалился на мостик, который располагался палубой ниже обзорной кабины.

Квинкс рассмотрел «Слепую Джастесс» еще на ее пути к причальной башне дирижаблей. Необычная по форме оболочка скорее походила на лежачую букву V, чем на привычные толстые сосиски цеппелинов. Хотя он не был инженером, он смог оценить усилия, приложенные к обводке гоночного судна. Некоторые из самых быстрых водных яхт выглядели так же. А кроме них – и высокоскоростной локомотив, работавший на экспресс-маршрутах между Латераном и Фарополисом, расположенным очень далеко на востоке, самым большим городом на побережье Аттик Мэйн.

Гондола под оболочкой смотрелась так же необычно и больше всего напоминала гладкий деревянный нож. Она отличалась острым килем, рассекавшим воздух, большим рядом тонированных иллюминаторов и почти полным отсутствием технических выпуклостей, так часто встречающихся на обычных дирижаблях. Как раз перед посадкой Квинкс отметил обилие мелких люков и выходов вдоль внешнего корпуса: определенно, эта гондола хранила от пытливых глаз множество секретов.

Внутри наблюдалось странное сочетание достатка и утилитарности. Ковры казались густыми и прохладными, из лучшей шерсти, и выглядели совсем не поношенными. Латунные поручни и плевательницы отполировали так, что слепило глаза. Подвесную мебель жестко зафиксировали на случай резких маневров или, возможно, просто для экономии места. Наиболее характерной особенностью судна была узкая форма.

Квинкс невольно задался вопросом, для чего это нужно.

Однако, каким бы узким ни было судно, большие дизели, установленные вдоль нижнего изгиба газовой оболочки, коротко кашлянули, прежде чем зареветь во всю глотку. «Слепая Джастесс» отчалила от башни достаточно плавно, но уже через несколько минут она двигалась гораздо быстрее, чем любое судно, на котором приходилось летать Квинксу; почти как локомотив.

Курт отрапортовал о многообещающей скорости свыше пятидесяти миль в час. Квинкс поначалу решил, что его человек ошибся или дезинформирован, но, по мере того как Аттик Мэйн скользил под его ногами, изменил свое мнение.

Как быстро развивался прогресс на заводах и в лабораториях Верхнего уровня, Массалии и других больших городов мира, пока он проводил свою жизнь в трудах среди книг, потных священников и обвинений в ошибках? Судно, подобное этому, а по правде говоря – любое судно они с Ионом не могли даже представить, когда были мальчишками. То, что теперь он мог лететь со скоростью штормов, стало…

Чудом?

Может быть, Несотворенные изначально задумали это для Их создания. Квинкс знал, другое поколение ответит на этот вопрос. Он стал стар и слишком устал, чтобы заглядывать так далеко вперед.

Экстернализм.

Его разум избегал мыслей о цели путешествия, переключаясь на загадки машины, которые на самом деле не интересовали Квинкса.

Ереси по большей части отличались скукой, даже обыденностью. И Латеран этих, современных дней ничуть не походил на Латеран прошлых веков. Его собственный предшественник на посту преследовал грехи и ошибки с такой энергией, при мысли о которой Квинкс мог только дивиться. А иногда и содрогаться.

Нет, он сломал нескольких человек, некоторых из них – буквально. Но казнокрадство и грехи плоти, казалось, были главными пороками его поколения. И никакого огня сердца, что посылал армии маршировать через континенты в прошлые века, не говоря уже о том времени, когда Латеран выступал в оппозиции Талассоправосудию.

Все это уже никого особенно не заботило. Роль Несотворенных в жизни людей на земле была неоспорима: даже упертые атеисты выступали за то, чтобы главными доказательствами Их воли стали не духовные, но археологические свидетельства. Подъем науки лишь усилил учение Латерана.

Во всех сферах, кроме проклятого экстернализма.

Всякий раз, как поднималась эта ересь, она жестоко подавлялась. К некоторому непреходящему удивлению Квинкса, даже Талассоправосудие оказывало им помощь в охваченные паникой зимние месяцы 5964 и 5965 годов, когда он был новичком в своем дворце, только вставшим во главе Консистории, и брат Люпан, к сожалению, вышел на публику со своими безумными заявлениями о том, что он якобы нашел Колесницу Несотворенных на острове в море Синд.

С этой теорией брата Люпана была связана дюжина теологических проблем. Но самая насущная из них заключалась в том, что он ярко, творчески преподнес теорию о человеческой расе, рожденной в другом месте и спустившейся с небес в руке Несотворенных. И люди слушали. По крайней мере поначалу.

Квинкс до сих пор верил, что Талассоправосудие вмешалось в то, что по сути было внутренним латеранским диспутом, просто чтобы защитить свой островной мандат. Торговля над океанами мира велась под протекторатом Латерана. Взамен, если иное не предусматривалось договором, острова принадлежали Талассоправосудию. Все, от мельчайшего камушка в заливе до огромных, покрытых джунглями островов, разбросанных вдоль восточных окраин моря Синд.

Брат Люпан нарушил границы не только теологии, но и частной собственности величайшей военной и экономической силы Земли.

Квинкс изучил электрические рукояти гарпунов, которые выдвинул перед ним мальчишка. Огромные штуки были встроены в гигантские резиновые перчатки, разлинованные вплавленной в них сетью. Он задался вопросом, а где находится сам гарпун, как его нацеливают. Есть ли у него оптический прицел?

Это была глупая подростковая фантазия, особенно для него, слуги Несотворенных. Ни одно латеранское судно не ходило вооруженным со времен Галисиатского соглашения от 5782 года, заключенного более двух веков назад. В этом документе Талассоправосудие гарантировало безопасность всему латеранскому судоходству, равно как и персональную безопасность слуг Несотворенных тут, на Земле. Учитывая тот факт, что «Слепая Джастесс» не принадлежала Латерану, а ее внешний вид кричал об огромном количестве денег, вложенных в ее постройку, она, без сомнения, обладала достаточно надежной защитой, чтобы обезопасить свои щегольские формы и нечеловеческую скорость.

Квинкс позволил мыслям течь свободно и уставился в подернутое волнами море, быстро пролетающее далеко внизу под ногами. Экстернализм был худшим видом ереси, поскольку он отрицал саму основу отношений между людьми и Несотворенными. То, что Люкан Мэтриот видел эту ересь провозглашенной открыто, пугало. Откуда восстало это зло, да еще так быстро?

Это всегда предназначалось его епархии. Выискивать зло и упокоивать его.

И все же он спрашивал себя, о чем знал Ион. Сейчас было не подходящее время для кризиса, только не теперь, когда должен быть избран и возвышен новый Хранитель врат, который наложит свой отпечаток на церковь отцов.

Данный подкомитет полагает, что изучение астрономии и смежных искусств должно находиться под более строгим надзором, чем это считалось целесообразным до сих пор. Впечатлительные умы и безответственные фантазии некоторых молодых исследователей могут склонить их к путям, не соответствующим преданности нашего учреждения духу научных исследований. В качестве дополнения к Управляющему совету предлагается Обзорный комитет, состоящий из старших преподавателей, представителей Планетарного общества, приглашенных согласно их воле представителей как Талассоправосудия, так и Латеранской церкви. Таким образом мы можем руководить исследованиями и наблюдениями наших более порывистых молодых преподавателей и студентов, сохраняя их в рамках, подобающих людям с твердой социальной позицией, характером и верой.
Недатированный меморандум, совет факультетов Университета Верхнего уровня

Покажите мне, – тихо сказал Гоинс.

– Показать вам что? – Моргана вдруг накрыло внезапное безрассудство. – Я думал, вы заставляете меня молчать.

Судья поморщился.

– Покажите мне, что вы нашли. Потому что если вы смогли найти это, то и любой сможет.

Морган помедлил, пытаясь понять, был ли он уязвлен.

– Я едва ли думаю, что кто угодно…

Гоинс перебил его:

– Я не хотел вас обидеть, я просто говорю, что вы не уникальны. Вернее, вы – человек своего времени. Или, возможно, своих технологий.

– Тогда можно мне забрать назад свою папку, сэр?

Морган взял у Гоинса кожаную папку, открыл зажимы и вынул перевязанную лентой брошюру, которую он собирался представить в конце своей несостоявшейся лекции. Какой ошибкой было думать, будто он сможет удивить Планетарное общество. Его выступление объявили как обзор новых методов наблюдения, обращающий внимание на некоторые потрясающие открытия. Морган лукаво опустил всю важную информацию, представляя реферат своего выступления.

Он хотел этого момента.

Что ж, он получил его сейчас.

– Вы знакомы с идеями астрономической фотографии? Что мы можем вставить в телескоп пластину, покрытую солями серебра, чтобы изучать ночное небо?

Гоинс одарил Моргана безразличным взглядом.

– Да.

– Хорошо. – Морган потянул ленту, развязав узел. – Некоторые астрономы таким образом изучают планеты и их спутники. Споры об истинном количестве лун вокруг Дейвос Патер – это почти как спорт среди моих коллег.

– Да.

Вновь бросив взгляд на Гоинса, Морган заметил в равнодушных глазах этого человека затаенную опасность. Перед ним был тот, кто мог развязать войну на другом конце мира простым словом. Сила за ним стояла немыслимая.

– Я не увиливаю, сэр. Я подвожу вас к сути.

– Да.

«Нет смысла тянуть», – подумал Морган.

– Я изучал точку либрации Земли, как по отношению к Луне, так и по отношению к Солнцу. Вы, эм, знакомы с концепцией?

– Впервые описана Ла Ферма в тысяча восемьсот семьдесят третьем году.

По летоисчислению талассократов, естественно.

– Я не знал, что вы – астроном, – удивленно ответил Морган.

– Председательствующий судья обязан быть много кем, доктор Абатти. И во многом он обязан быть на шаг впереди амбициозных и мятежных людей вокруг него.

И к какой из этих категорий Гоинс относил его самого?

– Очень хорошо. – Морган вынул серию фотографических карточек. – Первые две – это треугольные и ведущие точки либрации в системе Земля – Луна, традиционно обозначаемые как четвертая и пятая позиции. Каждая находится в шестидесяти градусах впереди или позади Луны. Обратите внимание, что фотографии показывают лишь облака пыли.

Гоинс нахмурился, изучая снимки.

– В этом мне придется поверить вам на слово. Я не настолько впереди вас. Каким инструментом были сделаны снимки?

– Восьмидесятивосьмидюймовым рефрактором на горе Сизиф, – сказал Абатти, не сумев сдержать гордости в голосе.

– Это тот самый, одним из главных архитекторов которого были вы?

Даже несмотря на гордый румянец на лице Моргана, его ответом руководила природная скромность и чувство самосохранения. Проект на горе Сизиф был значительной частью его докторской диссертации. Он даже уделил время на то, чтобы собственноручно изготовить зеркала, а также проследить за их установкой на месте, под огромным металлическим куполом, доставленным судомонтажниками.

– Я бы не сказал, что «главным», сэр. Гораздо более ученые и опытные люди, чем я, числятся среди членов Управляющего совета проектов.

Кривая ухмылка мелькнула на лице судьи.

– Я прекрасно знаю, в чем тут разница, доктор Абатти. Продолжайте, пожалуйста.

– Ваш вопрос имел значение для понимания моих… свидетельств. Никто никогда не наблюдал небеса так хорошо, как те из нас, кто имел доступ к горе Сизиф.

– Который был ограничен в последние три года.

Тон Гоинса давал понять, что судья полностью поддерживает такую научную цензуру.

– Да. Даже для меня, ассоциированного сотрудника Института Нью-Гарадена и преподавателя факультета Университета, доступ был затруднен.

Одна мысль о том инциденте вызвала слишком яркие воспоминания о его уязвленной гордости.

– И все же вы, несомненно, выстояли перед лицом огромного давления.

И снова Морган спросил себя, не издеваются ли над ним.

– Как вы и сказали, сэр. В конце концов Управляющий совет нашел затруднительным отказывать одному из ведущих архитекторов в доступе к его собственной работе.

– Вечно обыкновенные приличия торят путь к необыкновенной глупости. Вы предвосхищаете собственное открытие, доктор Абатти.

– Я показываю точки либрации в системе Земля – Луна, чтобы сформировать ожидания. Они представляют интерес для орбитальных механиков, но состоят лишь из облаков пыли и, возможно, небольших астероидов. А вот тут точки либрации в системе Земля – Солнце, четвертая и пятая.

Он передал Гоинсу еще один набор фотографий, затем замолчал.

Председательствующий судья изучил новые снимки, потом сравнил их с первым набором. Он помолчал немного, но Морган не спутал это молчание с растерянностью или нерешительностью. Наконец Гоинс поднял взгляд от стопки карточек в руках.

– Мне кажется, в четвертой точке либрации есть нечто большее, чем просто пыль.

Морган кивнул.

– Тело присутствует в пятой точке либрации, – тон Гоинса снова стал опасно ровным.

Этот человек действительно знал все и так.

– Да.

– Что вы можете сказать мне об этом теле?

– Две вещи, – медленно ответил Морган. – Во-первых, спектрографический анализ отраженного света говорит нам, что тело состоит из металлов, карбидов и оксидов. Комбинация, которая фактически уникальна среди тел Солнечной системы.

– И второе?

– Где-то в последние три недели тело начало двигаться не по своей обычной орбите. Без влияния каких-либо наблюдаемых внешних сил.

Гоинс просто смотрел на него.

В конце концов Морган заполнил повисшую тишину:

– Своими собственными силами, сэр. К Земле, насколько я могу судить.

– Что это значит для вас? Как ученого?

– Что… что в пятой точке либрации есть искусственный объект. Он находился там неизвестно сколько. Сейчас он направляется к Земле.

– Это все?

– Я… Я сделал вывод, что этот искусственный объект представляет собой эфирное судно, космический корабль, так сказать. Бритва Ахмана заставляет меня поверить, что шесть тысяч лет тому назад он принес нас на эту Землю. Иначе я должен прийти к выводу, что Несотворенные поместили в наш мир два разумных вида: нас и какую-то другую расу, которая построила это эфирное судно. Я нахожу это даже менее вероятным, чем тот вывод, что я сделал из этих свидетельств ранее.

В последовавшей тишине сердце Моргана билось оглушительно.

Наконец:

– И вы собирались объявить это Планетарному сообществу?

– Да, сэр. На самом деле, я сказал им, что мы – не с этой Земли. – Он глубоко вздохнул и спешно добавил: – Все научные свидетельства, указывающие на Несотворенных, логично подтверждают и мою гипотезу. Многими дисциплинами четко установлено, что человечество просто появилось шесть тысяч лет назад. Вопрос в том как. Создано ли оно из пыли мира рукой Несотворенного или прибыло на борту эфирного судна?

Гоинс внимательно его рассматривал.

– И вы думали выйти из здания живым?

Морган запнулся на секунду.

– Мы все ученые.

– Конечно. – Гоинс покачал головой. – А кто вы там, талассократ пятой степени?

Опешив от резкой смены темы, Морган покачал головой.

– Четвертой степени, сэр. Собрания ложи Панаттикан – каждый второй четверг месяца тут, на Верхнем уровне.

Гоинс прищелкнул большим и указательным пальцем.

– Поздравляю, теперь вы – талассократ тридцать второй степени. Я провозглашаю это властью, данной мне как председательствующему судье. Кто- нибудь позже научит вас секретному рукопожатию.

Морган замер, ошеломленный.

– Сэр?

– Есть некоторые вещи, которые вам нужно узнать прямо сейчас. Истины, предусматривающие смертную казнь для тех, кто не соответствует рангу. – Гоинс склонился ближе. – Вы теперь соответствуете. Могу добавить, что вы второй из самых молодых, кто достиг этого ранга.

Все еще не придя в себя от того, как повернулась беседа, Морган выпалил первый вопрос, пришедший ему в голову:

– Кто… кто был самым молодым?

– Это останется упражнением для внимательного наблюдателя.

Быстрый звериный оскал Гоинса подсказал Моргану правильный ответ.

Хотя морское пиратство долго оставалось по большей частью предметом легенд, воздушное пиратство – новое зло, которому наше общество еще не нашло достойного ответа. Земные державы при всем уважении к Талассоправосудию ревниво относятся к своим прерогативам. Так что решения, которые долго гарантировали морским путям безопасность и обеспечивали их работу, не были должным образом перенесены в реалии нового века, где предприимчивый негодяй с маломальскими средствами при помощи нескольких хороших механиков и метких стрелков может создать нелегальные посадочные площадки в гористой местности, а затем пересекать незаконно границы и нарушать Талассоправосудие на водах, безнаказанно совершать набеги на корабли и города. Белый флот не может преследовать этих злодеев вдали от линии побережья, и лишь немногие страны имеют достаточно ресурсов, чтобы подготовить собственный аэроответ, или готовы позволить другим государствам преследовать злодеев в своем воздушном пространстве.
Редакторская статья газеты «Аргус-Осведомитель» Верхнего уровня, 18 января, х. 3124, т. 1998, л. 6012

«Слепая Джастесс» приближалась к Верхнему уровню с юго-востока. Они заложили такой вираж, как объяснил Квинксу и брату Куртсу Вальду, чтобы максимально использовать береговой бриз, когда они станут причаливать к мачтам аэродрома.

Они все трое теперь были на мостике, который в результате оказался переполнен. Надо признать, большей частью – братом Куртсом с его огромным ростом, мускулистым торсом и сердито-бледным лицом. Впрочем, его верная служба Латеранской церкви и особенно Консистории извиняла его принадлежность к северянам.

Квинкс изучал службы капитанского мостика. Как гоночную яхту «Слепую Джастесс» спроектировали так, чтобы ею мог управлять минимальный экипаж. Насколько понимал Квинкс: капитан-пилот, инженер у газовых баллонов, следящий за капризными высокомощными дизелями, и юнга, мальчик на побегушках, на котором можно было срывать злость.

Но здесь имелся и навигационный узел, и беспроводной телеграф, две орудийные станции и кабина пилота. Тесные до смешного, но элегантные в сиянии своих медных аппаратов, лакированных решеток репродукторов, ярких колокольчиков и цветных электрических огней, отображавших состояние механизмов и процессов, о количестве которых на столь малом судне Квинкс и не догадывался. За исключением кабины пилота, очевидно, для экономии места, все остальные станции оборудовались маленькими кожаными табуретами, пока свободными. У пилота было настоящее кресло, предназначенное для долгого, комфортного пребывания в нем, хотя сейчас его откинули к стене, поскольку Вальду стоял у штурвала. Его макушка едва не скребла потолок, пока он тщательно изучал Верхний уровень с позиции почти в двух милях от берега.

– Видите? – сказал капитан, указывая вперед, на блок многоэтажных зданий, соединенных линией подвесного трамвая. – После того как «Взаимное страхование Фарика» построило эту проклятую офисную башню рядом с аэродромом, швартоваться стало довольно сложно. Башня отсекает ветер с холмов, и мы попадаем в проклятый ветровой сдвиг. Вдовы «Старого Пайни» судятся с ними из-за прошлогодней катастрофы «Освобожденного».

Квинкс понятия не имел, кто такой «Старый Пайни», но смутно припоминал, что читал о крушении воздушного судна над Верхним уровнем. Вспыхнул скандал, Квинкс это помнил. За последние несколько лет он мало времени проводил здесь, что, возможно, было ошибкой. Кроме всего прочего, город стал выше.

Кое-что все еще беспокоило Квинкса. «Почему у гоночной яхты две орудийные станции, да еще место стрелка в передней обзорной кабине?»

Обозначения на инструментах и контрольных панелях не допускали толкований. Носовая батарея. Кормовая батарея. Погонное орудие. Бомболюк левого борта. Бомболюк правого борта.

Для всего этого обычно бывают и наводчики.

– Ваш порт приписки – Верхний уровень? – спросил он небрежно. Где Люкан Мэтриот нашел этого пилота? И чем купили Вальду? Он, очевидно, не состоял в Планетарном обществе. С Латеранской церковью его ничто не связывало.

Будь это иначе, Квинкс бы об этом знал.

– Нет, у гоночного общества есть частный аэродром в нескольких милях выше по побережью. Очень далеко от зданий и всего подобного.

Квинкс сел на табурет одного из орудий и начал сожалеть о том, что изрядную часть путешествия провел в обзорной кабинете. Тут можно было бы узнать гораздо больше. Округлые, ухоженные пальцы Квинкса ласкали кнопку открытия бомболюка.

– Сейчас эта кнопка не активна, – сказал Вальду, не отвлекаясь от маневра.

– Тогда зачем она тут? – спросил Квинкс.

– Потому что, когда мы летим с полной загрузкой и экипажем, она служит именно для того, о чем вы подумали.

Квинкс услышал напряжение в голосе молодого головореза.

– Потому что иногда вы гоняете на ставки по законам Манджу, – мягко ответил он. «Что бы это ни значило на их жаргоне».

– Именно.

«Воздушному пирату не нужна тайная горная база», – размышлял Квинкс. Такие вещи делают тираж научным романам, которые так хорошо распродаются в киосках на углах улиц, но это потребовало бы невероятной логистики для топлива и запчастей. Все, что на самом деле требовалось пирату, – так это сохранять честное выражение лица. С таким лицом он мог прятать свое судно где угодно. А потом, кто знает?

Затем они начали маневрировать, приближаясь к мачте.

– Будете на земле в десять, сэр! – выкрикнул Вальду.

* * *

– Я хочу, чтобы вы оставались на борту, – тихо сказал Квинкс Куртсу, когда юнга перекинул узкую доску, соединившую «Слепую Джастесс» и причальную мачту. – По крайней мере, я потребую скорейшего возвращения в Латеран, и, возможно, очень скоро, зависит от того, что может мне сказать Мэтриот. Я могу представить себе и некоторые другие варианты, когда может пригодиться быстрый корабль.

– Сэр, – ответил Куртс, спокойно принимая приказ.

– И еще одно. Скажу Вальду, что он может подготовить судно согласно правилам Манджу. Возможно, мне самому вскоре представится случай поучаствовать в гонке за очки.

– Что за «очки», сэр? – спросил Куртс.

– Понятия не имею, – ответил Квинкс. – Но это нечто, ради чего Вальду и его экипаж могут убить. Если Люкан еще не подавил эту вспышку экстер- нализма, мы сами можем быть вынуждены действовать жестко.

– Да, сэр. – Куртс отступил назад в кабину, тогда как Квинкс вышел из корабля на платформу.

Он не стал считать шаги, спускаясь по причальной мачте. Слишком много, это точно. Квинкс жил в башне по нескольким причинам: возможность уединения была первой из них, но много позже он понял ценность ежедневного спуска и подъема по ста двенадцати ступеням просто ради того, чтобы выглянуть в окно или справить нужду в горшок в келье. Он не считал себя старым, но его тело после бессонной ночи, долгого дня на борту скоростного судна, а теперь – спуска придерживалось иной точки зрения.

«Ион мертв, и, значит, я уже – старее некуда».

Но по крайней мере он все еще ходил. К тому времени, как они спустились, сердце Квинкса молотом било в грудную клетку. Колени стали ватными. Он думал, что, возможно, скоро присоединится к Иону.

Но вместо этого он увидел внизу ожидающего его молодого человека с крысиным лицом, печально-бледным оттенком кожи и в плохо сидящем бордовом костюме.

– Меня послал доктор Мэтриот, ваша честь, – сказал парень, болтаясь в своем костюме, как пробка, проскользнувшая в бутылку вина.

От мельтешения Квинксу стало немного дурно, и он тут же вспомнил, что не ел целый день.

У него не хватало сил даже на одернуть этого дурака.

– Прошу вас, проводите меня к нему.

Квартерон и Квинкс прошли к мотокару. Священник внутренне застонал. Проклятые драндулеты всегда были неудобны и постоянно норовили сломаться. Этот представлял собой открытый парокар, уже заправленный, если судить по шуму котла. Приходилось признать, что машина выглядела достаточно красивой, с лакированными синими полосами на крыльях, капоте и корпусе, отделанная приятной облицовкой.

– Сюда, сэр, на заднее сиденье. Я подложил немного подушек. Ваш багаж не спустили?

– Только меня. – Квинкс носил с собой небольшой заплечный мешок, но эта поездка случилась так внезапно, что он не взял ничего. – Прошу, отвезите меня к Мэтриоту.

Несколько минут спустя они громыхали по улице под аккомпанемент пронзительных свистков предохранительных клапанов. Квинкс смотрел назад и вверх, на «Слепую Джастесс», затененную теперь надвигающимися сумерками. В свете дня она была просто силуэтом, ястребом, парящим над городом в поисках добычи.

* * *

У Люкана Мэтриота хватило здравого смысла организовать Квинксу обед в пленарном зале. Нелепый водитель парокара умудрился не убить его или кого-нибудь еще по пути туда и вел машину достаточно мягко, чтобы не испортить Квинксу аппетит, так что сразу после обязательного обмена любезностями Квинкс принялся набивать желудок холодными закусками и пудингом.

Дело было настолько важным, что они встретились один на один, без практически вездесущих клерков, секретарей и служащих. Квинкс на секунду пожалел, что бросил Куртса на борту «Слепой Джастесс», но он очень хотел оставить Вальду под присмотром. Он также действительно предвидел несколько критических сценариев, в которых мог понадобиться корабль и его экипаж.

В отсутствие слуг еда подавалась скудная и странная, вроде той, что новички-семинаристы готовят для себя сами. Квинкс вырос на свежей капусте, консервированном перце и редком козьем мясе, так что даже такую трапезу он приветствовал. Холодные закуски состояли из внушительного блюда овощей и дольно жалкой сырной нарезки. Пудинг представлял собой одно из любопытных блюд северной кухни, которые в последние несколько лет стали популярны на Верхнем уровне, и был аппетитно украшен сливами и потрошками.

Пока Квинкс ел и слушал печально неполную историю Люкана.

– …так что я немедленно приказал вывести доктора Абатти вон, – говорил генеральный секретарь. – В тот момент я несколько беспокоился о его безопасности, но гораздо больше заботился о том, чтоб утихомирить аудиторию.

– Они могли причинить ему вред? – спросил Квинкс, пережевывая острые баклажаны.

– В пленарном зале? – Мэтриот пожал плечами. – Вряд ли. Но все возможно. В этом здании с момента его посвящения было три убийства и почти дюжина самоубийств. Само по себе Планетарное общество не представляет риска для жизни и здоровья. Страсти здесь, как правило, более, хм, индивидуализированы.

– Три убийства?

– Вы наверняка помните смерть доктора Месьера и доктора Эшблеса? Они устроили дуэль на крыше, когда не сошлись в диспуте по поводу орбит лун Марса. Тогда у нас был лишь двадцативосьмидюймовый рефлектор, и наблюдения не играли решающей роли.

– Полагаю, оба проиграли.

– Или выиграли, тут уж как посмотреть. Выбор оружия принадлежал доктору Эшблесу, который непостижимым образом решил остановиться на бутылях с концентрированной серной кислотой и насосах с разбрызгивателем.

– Дальше не стоит, – сказал Квинкс. – Я уж лучше закончу свой ужин. Прошу, продолжайте свою историю.

– Ну, я быстро понял, что мне скорее следовало задержать доктора Абатти, а не посылать его в город. Я отправил за ним двоих наших привратников в Институт Нью-Гараден, где они выяснили, что доктора Абатти увели пехотинцы Талассоправосудия.

«О Несотворенные, даруйте мне силы».

– Не о таком исходе я молился.

– Как и я, сэр.

Если Абатти задержали представители Талассоправосудия, то могло случиться все что угодно. Их заботы были достаточно ортодоксальны в сравнении с латеранскими: в конце концов, две эти структуры почти два тысячелетия сосуществовали в своего рода соперничестве – только не во время Экстерналистского кризиса 5964 года по Латеранскому времяисчислению, когда интересы Талассоправосудия нарушались впрямую.

В те дни у власти стоял председательствующий судья Гоинс. У Консистории было мало данных о нем и ничего достаточно угрожающего, что могло бы служить рычагом воздействия. И под его руководством Талассоправосудие претерпело несколько значительных преобразований.

Сердце Квинкса цепенело при мысли о том, какие новшества могут стать результатом безумия Абатти.

– Я – талассократ высочайшей степени, – сказал он нечто весьма необычное для латеранского священника, а в его случае – нечто редко произносимое вслух. – Уверен, мне придется очень скоро нанести визит во дворец Талласоправосудия.

Его тело молило о сне, но его душа вопила от паники. Несмотря на то что сказал ему Ион, Квинкс очень боялся того, что могло быть доказано.

И кем.

* * *

Квартерон смог довести парокар от пленарного зала к заднему входу в храм Талассоправосудия, вновь не причинив физического вреда ни Квинксу, ни кому-либо еще. Было почти девять, когда они, пыхтя, подъехали к дрожащей платформе перед высокими воротами, покрытыми металлическими шипами.

Предыдущие столетия приводили сюда не одну разъяренную толпу. Не говоря уже о нескольких армиях. Хотя большая часть древних стен давно разрушилась и ее заменили деревья и заросли роз и ежевики, сами укрепленные ворота все еще перекрывали единственную общественную дорогу, соединявшую Верхний уровень с территорией Талассоправосудия. Они были сродни государственной границе, и по большому счету случайных туристов тут не ждали и не приветствовали.

Преподобный Билиус Квинкс не был ни случайным, ни туристом. И он вымотался.

Под протесты водителя он, пошатываясь, вышел из машины, дернул за шнур колокольчика рядом с главными воротами. Бледное глуповатое лицо выглянуло из затемненного окна сторожки.

– Часы для посещений кончились! – прокричал человек из-за стекла.

Квинкс склонился ближе, сжал руку в кулак в рукаве своего облачения и выбил стекло вон. Изнутри донеслись проклятия, когда священник склонился еще ближе и проговорил низким, спокойным голосом, которым он выносил приговоры последние сорок лет:

– Я – талассократ тридцать второй степени со срочным делом к Председательствующему судье. У меня нет времени на часы посещений, и, если не откроешь ворота сейчас же, будешь драить палубы во льдах Гипербореи.

Внутри завозились, послышалось характерное жужжание телелокатора. Прозвучало несколько спешных слов, опять шебуршание, и ворота открылись.

Вновь заняв свое место в парокаре, Квинкс сказал квартерону:

– Трогайся, мальчик.

– Да, сэр! – В голосе мужчины звучало нечто среднее между ужасом и благоговением.

Их шины захрустели по мощенному песчаником подъезду, ведущему к храму Талассоправосудия. Новые здания прятались за ним, тысячелетним укреплением, служившим теперь офисным комплексом. За ними поднимались две конструкции поновее и повыше. Эти современные здания называли просто башнями.

«Знай своих друзей, а еще лучше знай своих врагов». Многие века Талассоправосудие было для латеран и тем и другим.

По ту сторону врат территория выглядела ухоженной, словно богатое кладбище. Кипарисы низко раскинули ветви в лунном свете, зайцы и олени щипали траву, едва обращая внимание на жужжание парокара, когда тот проходил мимо. Море лежало по левую руку от Квинкса, его бормотание заглушал шум котла, волны бились о столь крутой обрыв, что голова могла закружиться. Полумесяц Пляжа капитана Блэка у подножия ступеней храма бледно поблескивал перед ним.

Вокруг никого не было. Ни пехотинцев, ни ночной стражи. Огни портика храма погасли, и лишь несколько случайных проблесков мелькало за закрытыми ставнями новых зданий, или башен.

Что казалось странным. Собрания ложи обычно проводились вечерами. Всегда можно было увидеть припозднившихся на работе бюрократов, суетящихся вокруг вместе со слугами, как правило, сопровождавшими их. Квинкс не раз посещал храм Талассоправосудия за последние десятки лет, по самым разным поводам, от глубоко секретных до откровенно публичных. Он никогда не видел, чтобы храм выглядел таким, можно сказать, покинутым.

Квартерон замедлил свой парокар, подъезжая к месту, где дорожка соприкасалась со ступенями храма. Квинкс снова выбрался из машины, с досадой вспоминая о своей длинной прогулке вниз с вершины мачты для швартовки воздушных судов. Он понял, что отчаянно устал.

Куда все подевались?

Шаг. Остановка. Вверх. И вверх. И вверх.

Огромные двери, бронзовые, сорока футов в высоту, украшенные замысловатой гравировкой, стояли открытыми, как и всегда. По преданиям двери закрывались лишь во времена величайших кризисов. Квинкс всегда считал, что проблема – в петлях. Худощавый мужчина в плотном темном костюме просто сидел на пороге в офисном, явно чужеродном тут кресле.

– Чем я могу помочь вам?

– Я ищу Гоинса, – ответил Квинкс, и раздражение в его голосе прорезалось слишком сильно.

– Председательствующего судьи нет. Кто его спрашивает?

– Я. – Квинкс уставился на него. – У вас так много людей в бело-красных одеждах приходит по ночам?

– Вы облачены в одеяние, соответствующее главе Латеранской церкви, но я не имел ранее удовольствия быть знакомым с вами, и, что бы я ни думал, вы можете оказаться парнем, решившим пошутить.

– С такими-то волосами? – Квинкс рассмеялся, его мрачное настроение улетучилось на минуту. – Пятьдесят лет прошло с тех пор, как я мог сойти за парнишку. И поверьте мне, Эрастер будет говорить со мной, когда узнает, что я тут. Я – преподобный Билиус Квинкс, и я пришел обсудить некоторые очень опасные вопросы.

– Преподобный Квинкс. – Привратник помолчал немного. – Ваша грозная слава опережает вас, сэр. Если память не изменяет мне, вы создали собственную ложу и в таком случае не можете быть приняты через публичные врата.

– Я пришел не тайными тропами, а время может быть очень дорого.

Он повел руками в опознавательном знаке талассократа тридцать второй степени.

– И да, я инициированный высшего уровня, который также служит в старшей иерархии Церкви.

– О котором известно, будто он служит, – мягко осадил его привратник. – Вы ответили на призыв председательствующего судьи? Я боюсь, вы пришли слишком поздно. Все прибывшие высшие инициированные отплыли с полуденным отливом на борту судна «Ясная гора».

– С доктором Абатти?

– Конечно. – Человек посмотрел удивленно. – С кем же еще?

– И куда они отправились?

– Думаю, к Тире. Но слухи часто лгут, чтобы скрыть правду о подобных миссиях.

Сердце Квинкса оборвалось. Вся верхушка Талассоправосудия просто покинула свою штаб-квартиру. Почему? Ничего подобного никогда не происходило, даже во время худших войн последнего века.

Что бы ни нашел Абатти, свидетельства должны быть крайне убедительными. Предсказанное Ионой доказательство разворачивалось прямо на глазах у Квинкса. Экстернализм…

Даже он не мог думать об этом.

– Я должен отправиться туда, и быстро, – сказал он.

– «Ясная гора» практически самый быстрый из кораблей.

– О, я могу путешествовать еще быстрее.

Вновь ковыляя вниз по ступеням к парокару квартерона, Квинкс спрашивал себя, насколько сложно будет убедить Вальду установить на «Слепой Джастесс» орудия.

Традиционные параллели между вулканизмом и Восемью Садами – это народный миф, не подтвержденный существующим текстом Книги Жизни. И ни одно из официальных латеранских учений не поддерживает его. Тем не менее, как большинство людских поверий, оно вытекает из некоторых преобразованных исторических воспоминаний. Каждый Сад соседствует со своей курящейся горой: например, у Сиклэдии есть Тира. Уай’ист граничит с одноименным вулканом. Талассоправосудие крайне неохотно допускает исследование подобных мест, находящихся под его контролем, так что большая часть того, что можно сказать об этих поверьях, – результат работы этнографов и изучения самых примитивных народных поверий, которые сохранились в современном мире. Тем не менее не составляет труда понять, как дети Несотворенных в самом начале своего пребывания на Земле могли связывать Их силу огненными выдохами самого мира.
Современное исследование мифов и легенд о Восьми Садах; Б. Хиссоп, Ф. Джамаилла, А. Серона; Журнал этнографических исследований Эрегана, т. XCVII, раздел 7

Морган сидел в передней кают-компании «Ясной горы» с джин-тоником в руке и удивлялся событиям прошедшего дня. Гоинс не терял времени даром, собрав всю верхушку, чтобы посмотреть на его… разоблачение? Очевидно, Талассоправосудие очень и очень долго ожидало его открытия, истинно древних секретов, которые так быстро привели в боевую готовность всех этих старых, могущественных людей.

Даже это судно представляло собой нечто среднее между военным кораблем и королевской яхтой, как свидетельствовали широкие окна с бронированными ставнями.

Аттик Мэйн темнел в лунном свете, словно старая могила, и казался беспокойным, как растущее вожделение. Морган смотрел, как волнуется море, будто его размешивают тысячи рук, и невольно задавался вопросом, облака или суша виднеются на горизонте. Внутри судно было обставлено настолько роскошно, насколько можно желать, – возможно, даже лучше, чем в элитном клубе для джентльменов; при этом во всем угадывалась функциональность, присущая любому океанскому судну.

Талассоправосудие действительно хорошо заботилось о своих лидерах. Даже верхние залы Планетарного общества не выглядели так, и лишь в Университете Верхнего уровня, поднявшись в поместье ректора, можно было найти подобную величавую роскошь.

Он мог бы привыкнуть к привилегиям талассократа тридцать второй ступени, если бы только лучше понимал связанные с этим обязанности.

После их первой беседы Гоинс заставил Моргана представить свои свидетельства и теории еще нескольким слушателям. Почти все, с кем он говорил, были так же осведомлены, как и судья. Никого это не шокировало и не удивило.

Морган чувствовал себя, словно пророк, говоривший на языке, понятном всем, но не ему самому.

Тем не менее он не смел задавать вопросов. Только не в тот момент, когда часть присутствующих с серьезными лицами и бритвенно-острыми взглядами расспрашивают его обо всем, начиная от конструкции рефрактора и заканчивая должной процедурой проведения спектрографического анализа. Странно, но никто из них не ставил под сомнение его основные наблюдения или выводы.

Морган все больше убеждался, что раскрывает этим людям тайну, в которую они уже посвящены. Это пугало. Остальные просто слушали, что он говорит, и продолжали заниматься своими делами.

В считаные часы был подготовлен корабль, и импровизированные семинары по астрономии, фотографии и свету перенесли на борт «Ясной горы». Вскоре после заката беседа внезапно закончилась. Все ушли в какую-то комнату для собраний под палубой. Моргана оставили пить в одиночестве, лишь в компании заботливых стюардов, приносящих ему напитки, канапе и сигары и явно очень хорошо вооруженных.

Он так и не узнал ни одного имени, за исключением Гоинса. Морган не имел понятия, куда они направляются и зачем. Никто ничего не говорил ему. Только задавали бесконечные вопросы, которые скоро начали повторяться.

Все это выглядело так, будто он снова стал студентом.

Наконец, где-то около полуночи, Гоинс нашел его.

– Мы высадимся вскоре после рассвета.

– Где? – спросил Морган, не ожидая особо ответа.

– Тира.

Название казалось знакомым.

– Это рядом с Садом Сиклэдиа, да?

Председательствующий судья взглянул на него с затаенной болью в глазах.

– Да. Вулканический остров под юрисдикцией Талассоправосудия.

– Если мне будет позволено спросить, зачем?

– Чтобы мы могли показать вам кое-что.

– Все вы? Тут, должно быть, дюжина талассократов высшего ранга на борту.

– Все мы. – Гоинс вздохнул. – Это дело лежит в основе наших исторических целей. Здесь нужны свидетели.

На этот раз Морган расслышал мрачные интонации в голосе Гоинса. Были ли они там и раньше?

– Так близко к одному из Садов… – начал Морган и замолчал.

За последний час его мысли смешались под воздействием алкоголя, но в этой логической цепочке имелось следующее звено, и оно явно было не лучшим.

– Вы очень умный человек, доктор Абатти. Молитесь, чтобы завтра вам хватило мудрости для предстоящего.

Сказав это, Гоинс ушел. Мучаясь в отсутствие каюты или хотя бы койки, Морган сбросил ботинки, закинул ноги на пуфик и продолжил напиваться, пока не заснул.

* * *

У основания причальной мачты Вальду вел переговоры с маленьким хилым человеком, который умудрялся выглядеть прощелыгой, просто стоя на месте с пустыми руками. Луна взошла и светилась сквозь завесу облаков, казавшихся в ночном небе темной радугой. Ветер нес запах моря и обещание скорой грозы.

Нехотя выбравшись из парокара, Квинкс отпустил квартерона и его машину. Прощелыга, проигнорировав приближение чертова драндулета, повернулся, чтобы увидеть священника. Человек этот оказался еще одним бледнокожим северянином.

Квинкс слишком устал, чтобы удивляться тому, что капитан судна окружает себя низшими слугами.

– Вальду, отпустите вашего человека и примите меня на борт, – твердо сказал Квинкс. Где был брат Куртс? – У нас срочное дело.

«И я должен лечь», – подумал он про себя. Привычка всей жизни запрещала проявлять слабость перед кем бы то ни было.

Слабость, которая, казалось, никогда не беспокоила Иона. Так или иначе, его старейший друг сумел стать викарием Несотворенных тут, на Земле. Квинкс проглотил вздох, грозивший перейти во всхлип.

«Устал, слишком устал».

– Не думаю… – начал Вальду, но прощелыга поднял руку, заставив капитана замолчать.

– Вы знаете, кто я, преподобный?

– Нет, – коротко ответил Квинкс – И меня это не заботит.

– А может, и зря, – ответил прощелыга тихим, почти удивленным голосом. – Потому что мне-то известно, кто вы. Я, к сожалению, весьма осведомлен о делах Консистории. Когда-то я был новообращенным, препо- добный, пока не оказался на пути, который вы называете ересью машинистов.

– Тогда я сожалею о вас, сын мой, вы отклонились от Несотворенного. Тем не менее я должен подняться на борт с капитаном Вальду.

– Вы никуда не отправитесь без меня, – предупредил прощелыга. – Человеку с таким спешным делом всегда нужно оружие. А я – мастер-оружейник «Слепой Джастесс».

Квинкс, который за последний пять десятилетий не извинялся ни перед кем, кроме Иона, сдержал готовые вырваться слова. То, чего заслуживал этот машинист, и то, что священник был властен с ним сделать, увы, не совпадало. У Квинкса имелись приоритеты. Через минуту он нашел подходящую альтернативу.

– Ваши дела с капитаном меня не касаются, мастер оружейник. А моя спешка важна только для меня, и это слишком серьезно.

– Так объясните, о чем речь, – ответил Вальду, вновь обретя голос. – Что бы вы ни сказали, я не хочу скрывать это от Триста Восемьдесят Седьмого. Он должен знать, на что я подписываюсь.

– Вы уже подписались, – подчеркнул Квинкс.

– Не на то, чтобы подниматься в небо в спешке и с оружием. – Вальду прищурился. – На восток, насколько я понимаю. Я слышал, кто сегодня снарядил судно и куда оно проложило курс.

«Достаточно», – подумал Квинкс. Было мало толку препираться с этими двоими. И, кроме того, он вымотался. Если они будут пререкаться с ним слишком сильно, он сможет выписать им потом духовное предупреждение. Талассоправосудие просто смеялось над такими бумагами, но правительство Верхнего уровня признавало судебные предписания церкви.

– Да, на восток. Я должен отправиться к Тире, и очень быстро. И мы обязаны вылететь с вооружением.

– Боитесь пиратов? – Проклятый машинист явно издевался.

– Боюсь, нам придется самим стать пиратами, – признался Квинкс.

– Пускаться в авантюру под флагом Матери-Церкви? – Триста Восемьдесят Седьмой тронул лоб, губы и пуп – знак Несотворенных. – Когда б еще нам оказали такую честь.

Он повернулся к Вальду.

– Вы планируете взяться за это? Девяносто Девятый скоро будет тут, но я должен пойти взглянуть на вооружение, если только вы не считаете, что этот церковник не может нанять нас.

Вальду рассмеялся.

– Преподобный может купить меня вместе с кораблем, оснасткой и башмаками, если они ему понравятся. Вопрос в том, хочу ли я его денег. – Он подмигнул Квинксу. – Идите лучше к своей станции, мастер оружейник. Так или иначе, мы довольно скоро будем играть в опасные игры, я так понимаю.

Прощелыга оскалился и побежал вверх по лестнице, которая с четырех сторон обвивала причальную мачту.

– Нет там никаких пиратов, да? – спросил Квинке. – Просто одни воздушные суда и другие воздушные суда.

– С небес не видно границ на карте. – Вальду склонил голову. – Но кто- нибудь с вашим опытом может удивиться, как часто правда прячется на виду.

– Никто не нападал на воздушный флот Хранителя врат, так что слуги Хранителя не так хорошо знакомы с подобными вещами, как следовало бы, – признал священник. – Кроме того, долгие годы мы были разоружены и в случае чего вынуждены обращаться к Талассоправосудию.

– Их границы обозначены слишком хорошо. Что весьма прискорбно. Мало кто может драться так, как экипаж Талассоправосудия, тренированный и готовый к бою. – Вальду присел на корточки. – Вы выглядите как мертвый священник. Даже Великий Инквизитор должен иногда спать.

– В этот час я обычно сплю, да, – признал Квинкс. Как будто это не было очевидно по его лицу. – Но мне нужно, чтобы вы доставили меня к Тире, быстро. И мне необходима уверенность, что вы исполните мои приказы, если это понадобится.

– Вы не будете командовать моими стрелками. Никто не будет. Но я доставлю вас к Тире. Мы полетим вооруженными и готовыми к действию. – Вальду помолчал, жуя губу. Что-то боролось внутри него. Затем он продолжил: – Я также подумаю над вашим советом о том, стоит ли нам драться.

– И? – В конце таких предложений всегда было «и».

– Скорее «но», как я понимаю. – Вальду усмехнулся, а Квинкс сделал вид, будто не понял шутку. – Но я должен знать, зачем вы гонитесь за самым большим военным судном Талассоправосудия. В полной боевой готовности. Это не то, чем должен заниматься осмотрительный священник. Или даже безрассудный священник.

– Я боюсь, что великая ересь будет выпушена на свободу. Сегодня. Или завтра. И она может погубить мир. Если я доберусь до одного человека на борту «Ясной горы» и остановлю его, есть вероятность, что я сумею остановить волну до того, как она нанесет какой-то ущерб.

– Никто не может остановить волну, – заметил Вальду. – Вот почему я летаю над водами. Пусть талассократы сражаются с волнами. Шторма не трогают вершин неба.

Он протянул руку.

– Я доставлю вас за один серебряный шекель. Это скрепит контракт. В зависимости от того, что там будет, мы подведем дальнейший баланс. Вы – странный могущественный человек, преподобный, со странной могущественной миссией.

– Шекель, договорились. – Тем не менее, несмотря на договоренность, Квинкс боялся, что допустил какую-то ошибку, заключая сделку.

– Посмотрите на это с моего мостика. – Вальду снова ухмыльнулся. – Или я увижу прилив, который затопит мир, или одинокого человека, который остановит этот прилив. Так или иначе, как бы ни пошла игра, перед моими глазами развернется история. А может, вы – просто сумасшедший. Но даже в этом случае я понимаю, что вы – безумец, вооруженный мощью Латерана. В любом случае наблюдать за вами будет занятно.

При этих словах из тьмы вынырнула Девяносто Девятая. Квинке снова застыл, пораженный. Услышав имя, он ожидал еще одного машиниста, но не женщину. Она была нескромно одета в китель и матросские брюки.

Вальду молча кивнул ей на мачту. Она одарила Квинкса холодным мимолетным взглядом и принялась забираться наверх.

Он напряженно смотрел ей вслед, из-за усталости не понимая, что именно чувствует, потом сдался и стал медленно, преодолевая боль, подниматься сам.

Когда Квинкс взошел на лестницу, Вальду крикнул вслед:

– Теперь мы пойдем по правилам Манджу, преподобный. Вы точно хотите того, о чем просите?.

* * *

Квинкс проспал остаток ночи, пока «Слепая Джастесс» встала на курс и покинула Верхний уровень, опередив приближающийся шторм. Проснулся преподобный, когда перламутрово-розовая заря просвечивала сквозь иллюминатор крошечной каюты. Большая часть пространства, не занятая его койкой, была заполнена братом Куртсом, который тихо сопел, растянувшись на полу.

Квинкс не мог вспомнить, чтобы видел этого монаха спящим.

Нельзя было встать, чтобы не потревожить его, так что Квинкс немного полежал, глядя, как небо меняет оттенок с розового на голубой. Он понял, что они двигаются почти в сторону солнца и наверняка уже находятся недалеко от Тиры, если только ветра не повернули в обратную сторону.

Какой бы маленькой ни выглядела каюта, в ней угадывалось то же странное сочетание экономичности и роскоши, как и во всем на этом дирижабле. Панели были сделаны из какого-то дерева, которое он не узнал, без сомнения – редкое дерево с пояса мира. Облицовка и провода бежали по стенам, как вены. Но шелковые простыни казались уже излишеством.

Вскоре он понял, что должен встать и держаться рядом с Вальду, который не отличался постоянством и мог предпринять любое странное действие, если никто не направлял его.

– Брат Куртс, – прошептал Квинкс.

Голова монаха дернулась, обдав чесночным дыханием.

– Преподобный, – сказал он и убрал руку, нырнувшую куда-то под одежду.

Конечно же, у него имелось оружие, хоть и запрещенное Галисиатским соглашением. Куртс работал на Квинкса, не на Талассоправосудие. Консистория выдвигала собственные требования, ради всего этого монах порой должен был строить из себя невинность – цель оправдывала средства.

– Все хорошо, брат Куртс. Я должен выпить немного кофе и пройти на мостик, чтобы посоветоваться с нашим честным капитаном.

– На борту еще шестеро, – ответил Куртс. – Двое из них машинисты. Капитан, тот юнга. Инженер и его помощник. Еретики служат стрелками и механиками, это все, что я могу сказать.

– Я познакомился с одним вчера ночью. Он отрекомендовался как Триста Восемьдесят Седьмой.

– Мастер оружейник. – Монах медленно кивнул. – Его напарник – женщина по имени Девяносто Девятая.

– Я мельком видел ее вчера вечером.

Каким-то сомнительным образом женственность Девяносто Девятой показалась особо кощунственной в конце дня, хотя по правде сказать, Квинкс уже устал удивляться тому, что видел на борту «Слепой Джастесс».

– Сомневаюсь, что она может погубить чью-либо добродетель. Она выглядит оскорбительно и непривлекательно.

– И что вы знаете о привлекательности женщин, брат Куртс? – спросил Квинкс со слабой улыбкой.

Монах не удивился.

– Так же мало, как любой человек, давший обеты Несотворенным.

– Довольно справедливо. Прошу прощения, что побеспокоил вас. Но мне нужно добраться до кофе, иначе я стану причиной еще большего беспокойства.

Они скользнули к короткому трапу на верхнюю палубу. Брат Курте провел Квинкса на крошечный камбуз в полудюжину шагов. «Слепая Джастесс» действительно была гоночной яхтой, не предназначенной для накрытых обедов или какого-либо иного обслуживания. Тем не менее кофемашина представляла собой элегантное чудо из латуни и меди, украшенное лабиринтом труб и кранов, где кричали маленькие декоративные металлические орлы, рвущиеся на свободу.

Кофе пах как кусочек рая.

– Воистину, Несотворенные благословили человечество, когда заставили прорасти кофейное зернышко, – сказал Квинкс.

Куртс хмыкнул, несколько долгих мгновений изучал машину, прежде чем начать быструю последовательность случайных манипуляций, которые вскоре привели к появлению дышащей паром чашки кофе необычайно глубокого коричневого оттенка.

Через пять минут, подкрепленный кофеином и довольно черствой и липкой булочкой сомнительного происхождения, Квинкс направился на мостик палубой ниже. Его провожал затуманенный взгляд брата Куртса.

* * *

– Доброе утро, преподобный.

Вальду казался таким бодрым, будто только вернулся с недельного отдыха на курорте Риверан. Юнга был тут, равно как и другой парень, которого Квинке счел помощником инженера. К его огромному облегчению, машинистов на мостике не оказалось.

– Мое почтение, капитан.

Квинкс проскользнул вперед, туда, где Вальду управлял «Слепой Джастесс» с помощью штурвала и набора рычагов. Измерительные приборы тянулись по обе стороны от него, но прямо перед ним, в рост высотой, стояла стена изогнутого стекла. Бледно-зеленые воды Аттик Мэйн маячили далеко внизу, рябь волн казалась смятой фольгой.

Впереди лежал продолговатый остров с острым пиком центральной горы. Небольшой поселок, расположенный на одном берегу – на юге? – выделялся своими доками, остальная часть острова густо поросла лесом. Очевидно, не заселенным никем, кроме тех, кто жил там, чтобы обслуживать морское сообщение.

– Территория Талассоправосудия, – заметил Квинкс.

Вальду фыркнул.

– Тут нет швартовых мачт. Они отстают от времени, наши морские друзья.

Квинкс глянул по сторонам.

– Вы не поддерживаете мирный договор «Марии»?

– Какое мне дело до моря? Мое место – воздух. В небесах они бессильны соблюдать мир или развязывать войну. И они не предпринимают никаких попыток захватить власть тут, наверху.

– Что один уронит, другой поднимет, – пробормотал брат Куртс за их спинами.

– Именно, – ответил Вальду. – А вот это Тира, преподобный. Мы опередили быстроходный корабль ночью, внизу. Я думаю, они будут тут позже утром.

– «Ясная гора»?

– Я не догадался остановиться и спросить. Но это кажется логичным предположением.

Что делать дальше? Квинкс отчаянно хотел выступить против глупца Моргана Абатти до того, как будет причинен большой вред, но этот человек почти весь день провел наедине с высшими талассократами. Он и представить себе не мог более концентрированного собрания мировых сил, разве что созовут еще один Конгресс городов и стран.

Сколько вреда они уже успели причинить? Была ли экстерналистская ересь освобождена навсегда? Или же люди Талассоправосудия увидели безумца насквозь и просто задержали его?

Голос Вальду прервал кипящие мысли Квинкса:

– Нет.

– Нет? Что «нет»?

– Я не могу силой спустить вас на борт «Ясной горы».

– Я и не собирался… – Квинкс заставил себя замолчать. Он не знал, что он собирался делать. Он быстро думал. – Я встречу их в доке. Брат Куртс будет прикрывать мою спину.

– А «Слепая Джастесс» – парить над головой? Или держаться в сторонке?

Над этим пришлось подумать. Воздушные силы не были преимуществом Талассоправосудия, особенно тут.

– Над головой. Будете ждать моего сигнала.

Вальду потянулся к нижней части штурвала и отстегнул пистолет с толстым дулом.

– Выстрелите из него. Я спущусь быстро и резко, с орудиями наготове.

Квинкс с удивлением взглянул на пистолет в своей руке. Он никогда раньше не держал огнестрельного оружия и скорее взял бы гадюку.

Брат Куртс потянулся и забрал у него пистолет.

– Сигнальный, – объяснил он. – Но даже с таким можно нечаянно причинить вред себе.

– Или кому-нибудь еще, – весело предположил Вальду. – Выстрел в грудь из этой штуки вряд ли кого-то убьет, но тот, в кого выстрелят, будет жалеть, что он не умер.

– Верни мне пистолет, брат Куртс, – сказал Квинкс, вдруг снова почувствовав усталость. – Только я могу решать, когда его использовать.

Монах посмотрел мрачно, но вернул оружие.

Квинкс неловко спрятал его в одежде.

– Доставьте меня вниз, – велел он Вальду.

– Я не могу приземлиться там. Вам придется спускаться вниз по веревке. Я пошлю Девяносто Девятую, она проследит, чтоб вы благополучно добрались.

Чувство усталости перешло в тошноту, а может, и настоящее отвращение. Он будет противостоять ереси под защитой женщины-машиниста. Любого священника, который выступил бы перед Консисторией с подобным рассказом, надолго бы лишили доверия или по крайней мере заперли бы в тихой келье, чтоб он замаливал свои ошибочные суждения и совершенные в результате грехи.

По выражению лица Вальду было ясно, что капитан испытывает Квинкса. А Квинкс знал, что здесь и сейчас у него нет никаких рычагов давления.

– Давайте сделаем это, – с трудом выдохнул он, пока его уверенность не испарилась окончательно.

Святая Матерь Церковь была бесконечно терпелива. Для всех существовало «потом». Даже для таких людей, как капитан Вальду.

Особенно для таких людей, как капитан Вальду.

Веками Талассоправосудие служило для проверки полномочий Латерана. История церкви описывает гораздо более раннюю эпоху, когда Хранители врат утверждали экономическое, политическое и даже военное превосходство над многими обществами Земли. Агрессивные светские учредители Талассоправосудия не проявляли терпимости к божественному праву, на которое претендовали многие короли и князья Земли. И уж конечно, никакого понимания с их стороны не встретили многовековые планы, которые строила Латеранская церковь с целью преобразования или уничтожения их системы. Действительно, есть немало свидетельств, что создание тайных обществ талассократов было направленным контрударом против распространения латеран и других более очевидных козней противника. Без сомнения, эта напряженность между духовными повелителями и повелителями моря формировалась две тысячи лет, но ни одна сторона не сомневалась, кто является их истинным соперником. Стоило лишь нескольким наземным государствам объединиться до размеров конфедерации, как могущество и Церкви, и Талассоправосудия было бы подорвано гораздо более основательно, чем в случае любой их стычки друг с другом.
Вступительная статья к работе «Общие интересы, разные соперники», П. Р. Фрост. Издательство Университета Массалии, м. 2991, т. 1994, л. 6008

Когда они подходили к Тире, на борту «Ясной горы» царило оживление. Морган не был уверен в причине его возникновения, но с тех пор, как он прошлой ночью закончил объяснять свои тезисы, на него больше не обращали особого внимания, и в конце концов он вышел на палубу, чтобы увидеть там толпу талассократов, глазеющих на облака над островом.

Гоинс передал ему полевой бинокль.

– Сами взгляните, – проворчал председательствующий судья. – Смотрите на скопление облаков, похожее на верблюда.

Морган изучал небо, не видя ничего, похожего на верблюда, но направил бинокль туда, куда смотрели все. Он уловил отблеск и намек на движение.

– Сукин сын прячется за массой облаков, – сказал кто-то, а потом выругался на языке, которого Морган не знал, хотя смысл слов был ясен из интонаций.

– Воздушное судно? – спросил он.

– Кто-нибудь переживает о вас настолько, чтобы разыскивать тут? – Гоинс задал вопрос небрежно, но по воцарившейся тишине стало ясно, каковы ставки.

– Даже моя мать не могла бы сделать это, – ответил Морган. – Только не тут.

– Хм-м. – Гоинс не выглядел убежденным. – Эта территория находится под абсолютным запретом.

– Вы можете заставить их спуститься?

– Тут запрещены даже наши собственные воздушные суда.

– Ошибка, – сказал кто-то из-за спины Моргана.

– Мы еще обсудим этот вопрос, можете быть уверены, – громко ответил Гоинс. – Но сейчас все это не актуально.

– Зачем мы здесь? – спросил Морган. – Почему нас заботит это судно?

Гоинс потянулся, чтобы схватить Моргана за плечи. Пальцы его были как тиски, глаза – как сверла.

– Я собираюсь показать вам самую потаенную, самую темную тайну, известную человечеству.

– Мне?

– Это загадка, к которой вы, возможно, подобрали ключ. Моргану была известна лишь одна тайна, и ею он уже поделился.

– Мои фотографические пластины. Эфирное судно в точке либрации.

– Именно.

– Именно что?

Другой талассократ высокого ранга схватил Моргана за руку, хотя Гоинс отпустил его.

– Именно то, что заткнись и смотри, что будет, – прорычал человек. Моргану понадобилось какое-то время, чтобы понять: все эти очень могущественные люди были напуганы.

* * *

«Ясная гора» подходила к доку Тиры убийственно медленно. Волны бились о корпус, а стонущие чайки кружили над головой. Кто-то ждал на конце пирса, но перед Морганом развернулась загадочная сцена. Несколько человек распластались у начала пирса, тогда как двое других несли вахту, повернувшись к морю спиной. Толпа поменьше собралась дальше, в деревне, напротив них тоже стояла стража.

Морган подумал, что там идет бой, хотя не мог представить, кто или за что там мог бы драться. Не в этом месте. Вероятно, все тут было большой тайной Гоинса.

Яркая ракета вспыхнула перед ним. Матросы с винтовками бросились на тиковую палубу. Двое устанавливали пулемет Максима на выступе на носу. Несколько относительно молодых талассократов отдавали распоряжения, готовясь к возможной обороне.

Морган подумывал о том, чтобы спуститься в трюм или по крайней мере отступить в кают-компанию, где он сможет приободриться алкоголем и уйти с линии огня. Но Гоинс снова очутился рядом.

– Это ваша вина, – прорычал председательствующий судья.

– Моя? – Морган был ошарашен. – Какое отношение это все имеет ко мне?

– Прямое.

Гоинс вновь одарил его одним из своих долгих, тяжелых взглядов.

– Чего вы ожидали после того, как представите свои свидетельства?

– Я мечтал, что создам себе репутацию, – печально ответил Морган. – Дух научного исследования – одна из самых могущественных сил, известных человечеству. Если бы мне улыбнулась удача, я мог бы положить начало вековым исследованиям.

– Страх – одна из самых могущественных сил, известных человечеству, – возразил Гоинс. – И ничто не внушает такой страх, как нападение на людскую веру. Неважно на какую, веру в порядок мира, или в себя, или в Несотворенных. А вы, доктор Морган Абатти, покушаетесь на все это разом.

На фоне плеска соленой воды «Ясная гора» рычала медленно, с перекатами, подходя к пирсу без единого выстрела. Гоинс не смотрел на берег, он все так же таращился на Моргана.

– Я… – Голос Моргана дрогнул. – Нет. Люди лучше, чем вы о них думаете.

Сердце его оборвалось.

– Несотворенные поместили нас на Землю не для того, чтобы мы отворачивались от природы мира.

– Вы, сэр, доказываете, что Несотворенные вовсе не помещали нас на эту Землю. – ответил Гоинс. – И хотя все будут проклинать вас за эти слова, самое ужасное, что вы – правы.

Он повернулся и посмотрел через перила на людей на пирсе. Абатти проследил его взгляд и увидел замершего в ожидании священника. Две дюжины ружей и пулемет Максима были нацелены на преподобного, который казался невозмутимым. Он смотрел на них, явно выделяя Гоинса как главного на борту.

– Это ли не председательствующий судья? – выкрикнул священник.

Гоинс смотрел кисло.

– Преподобный Квинкс.

– Квинкс? – прошипел Морган. – Инквизитор?

– Латеране называют это Консисторией, – тихо ответил ему Гоинс. – И я знаю, что этот скользкий маленький ублюдок тут делает. Я лишь не знаю, как и с какой целью он сюда попал.

Морган кивнул.

– Воздушное судно, на которое смотрели ваши люди.

– У вас есть на борту доктор Морган Абатти? – выкрикнул Квинкс. – Если есть, я был бы очень рад поговорить с ним.

– Как… – начал Морган, но Гоинс перебил его:

– Не будь идиотом.

– А, я вижу, он с вами, – сказал Квинкс. – Я был бы очень благодарен, если бы вы отпустили доктора на берег, чтобы мы могли побеседовать частным порядком.

– По чьему приказу? – Гоинс подал стрелкам знак приготовиться.

– Я мог бы приказать от имени Латеранской церкви, но мы не имеем тут власти.

– Да. – Теперь Гоинс ухмылялся. – Есть предложения получше?

– Вспомните свою историю, судья. Брат Люпан умер не так давно.

Гоинс покачал головой.

– Эта история не летит на крыльях безумия, преподобный. Она скатилась с крыши здания науки.

– Думаете, это большая разница перед лицом Несотворенных?

Квинкс уставился на Моргана. В глазах светилась сталь, даже с такого расстояния. Морган содрогнулся при одной мысли о том, чтобы остаться с этим человеком один на один в маленькой комнате, в качестве подследственного.

– Я… Я никогда не отрицал Несотворенное! – закричал он. – И не хотел. Гоинс ткнул Моргана под ребра.

– Если вы так жаждете общения с преподобным, я могу ссадить вас на берег. Одного.

Мужество вернулось в сердце Моргана, как прилив возвращается на отмель.

– Приведите его на борт.

– Что?

– Вы сделали меня талассократом тридцать второй степени. Это значит, у меня есть голос в этом плавучем конклаве. Доставьте его на борт.

– Ну-ну, – ответил Гоинс. – Кто бы мог подумать, что вы так непреклонны, доктор Абатти? Но, несмотря на ваши уговоры, я думаю, мы отправим вас на берег. Но в компании. Мы прибыли сюда с определенной целью, очень спешно. Я не собираюсь прерывать нашу миссию ради торга с единственным священником, как бы высоко он ни стоял. И он также талассократ тридцать второй степени, преподобный может сопроводить на гору и развлечь себя разговором с вами по дороге туда.

– Куда?

– Туда, где звезды не лгут.

* * *

Абатти проследовал за Гоинсом вниз по трапу. Линия вооруженных людей наблюдала за ними с борта «Ясной горы», но никто из собравшихся талассократов и членов экипажа не возражал, когда Гоинс приказал им отступить и остаться на борту.

Морган не представлял, как один священник, даже этот, мог быть настолько опасен. Но все-таки на пирсе лежали, распластавшись, люди. Раненые? Убитые?

– Билиус, – сказал Гоинс, пожимая руку священнику, а потом обнимая его.

– Эрастер. – Преподобный сдержанно улыбнулся. Такой улыбкой можно было улыбнуться только старому врагу.

– Вы знаете друг друга? – спросил Морган.

Священник повернулся к нему.

– Самый могущественный человек Талассоправосудия и внушающий самый большой страх человек в Латеранской церкви? Конечно, мы знаем друг друга, доктор Абатти. – Он протянул руку. – Преподобный Билиус Квинкс.

– Преподобный, – повторил Морган, пожимая руку.

Хотя Квинкс и был крупнее Гоинса, он оставался тем не менее небольшим человеком с поджарой фигурой, которая предполагала силу даже в возрасте под семьдесят. Глубоко посаженные глаза отливали серым, как воды моря. А кожа на лице имела столь темный цвет, с которым не стыдно было бы появиться и дебютанту на первом балу Верхнего уровня. Одетый в рясу, выцветшую от носки и стирок, но все еще крепкую, он носил маленький серебряный Крест Мира на шее. Его образ не вязался с земным богатством, с которым Морган обычно ассоциировал священников высшего ранга.

– А теперь я знаком с вами обоими.

– К нашему огромному взаимному удовольствию, – ответил Квинкс тоном, предполагавшим совершенно противоположное.

Гоинс резко кивнул, бросив взгляд дальше на пирс.

– Достаточно. У нас срочная миссия. Отзовите ваших людей, и можете сопровождать нас. Если вы просто должны побеседовать с доктором Абатти, сделайте это по дороге.

– Среди ваших бандитов? – В голосе Квинкса прорезалась легкая, мягкая угроза. – Я гораздо более привычен к собственной комнате и инструментам для таких бесед.

– Этот остров – моя комната, Билиус, – отрезал Гоинс. – Я был бы благодарен, если бы вы не стали удобрять его жизненными соками моих коллег.

– О, мы отказались от этих методов много поколений назад, – ответил Квинкс. – Наши инструменты более изысканы теперь. Искусство разума могущественно.

– Отзовите своих людей, или искусство разума будет бесполезно сегодня. Квинкс кивнул, затем направился вдоль пирса к двум стражам.

– Он очень энергичен для старика, – сказал Морган.

– Этот человек – острый кончик длинного клинка. Мы не боимся его, но мы отдаем должное его могуществу.

Морган размыслил минуту.

– Я слишком молод, чтобы помнить брата Люпана. Но я читал о нем.

– Вам теперь преподают историю? – спросил Гоинс удивленно.

– Не в общеобразовательных школах и даже не тогда, когда я учился на бакалавра. Но когда я работал над дипломом, мы разбирали личность Люпана на семинаре, посвященном науке, мифу и общественному сознанию. Книга о нем представляла собой манускрипт. Ее еще не отцензурировали.

Председательствующий судья фыркнул:

– Удивляюсь, что вы не сделали никаких выводов.

Священник впереди поравнялся со своими дьявольскими приспешниками. Гоинс снова коснулся руки Моргана – жест, быстро вошедший в привычку и потерявший новизну и очарование.

– Идем.

Они отправились дальше по пирсу, сопровождаемые процессией талассократов и слуг. Приближаясь к Квинксу, который был поглощен спешной беседой, Морган испытал шок, когда увидел, что в услужении у него пара белых людей: огромный грубый мужчина и женщина с жестким взглядом.

Она посмотрела на Моргана. Ее холодные, как у рептилии, глаза казались постоянно настороженными. «Опасность», – говорили они, Морган никогда не думал столкнуться с подобной угрозой в женщине.

Его способность удивляться достигла крайних пределов.

– Со странной компанией водится преподобный Квинкс, странной для священника.

– О, Латеранская церковь не обращает внимания на цвет кожи. – Голос Гоинса сочился сарказмом. – Но я не вижу объяснений для женщины, учитывая, какую роль в обществе отводит им Церковь.

Рука его опустилась, сделала несколько быстрых движений, подавая сигнал кому-то позади.

– А что с вашими людьми? – спросил Морган, указывая на тела поодаль.

– Будет расплата, – ответил Гоинс. – Очень скоро. Но не сейчас.

Священник и его слуги быстро шли вперед, так что Морган стал первым из талассократов, кто приблизился к поверженным людям. Их было четверо. Двоих, со сломанными шеями, уже объяла смертельная бледность, двое других стонали, истекая кровью.

Морган склонился посмотреть, но его оттолкнул отряд матросов, двое из которых были медиками: на их брезентовых сумках красовался символ Красного Шара.

Морган вновь выпрямился и пошел за Гоинсом.

* * *

Задыхаясь, Квинкс шагал в ногу с еретиком Абатти. Они уже поднялись высоко над деревней у доков, следуя дорогой не шире, чем козья тропка на склоне центральной горы острова. Какую бы глупость ни задумал Гоинс, Квинкс мало что мог сделать с этим. Чем ближе они подходили к вершине горы, тем ближе была спасительная любезность – или грубая сила – «Слепой Джастесс». Брат Куртс и женщина держались поблизости, прикрывая спину, но отряд Талассоправосудия, кажется, шел безоружным.

Когда он закончит с делами, ему останется лишь выстрелить из сигнального пистолета. И, может быть, организовать для доктора Абатти удобное падение со скалы.

– Преподобный, – сказал еретик.

Вежливо, но нервно.

Квинкс всю свою жизнь работал с такими намеками.

– Доктор Абатти.

И пусть катится в преисподнюю слушающая толпа, неплотно обступившая их.

Тропа впереди сузилась, став немногим шире ступни, справа поднимался крутой откос, слева зияла бездонная пропасть. К скале крепилась цепь, за которую можно было хвататься при подъеме. Почти тридцать человек прилепились к стене, словно мухи.

– Ч-чем я могу быть вам полезен?

Квинкс взял с места в карьер:

– Это сложное дело. В том, что вы, как я понимаю, даже сейчас утверждаете, замешано много историй и страстей. Я бы хотел пригласить вас озвучить свои тезисы перед Латеранской церковью, прежде чем вы вынесете их на публику.

– Я пока что не такая уж публичная персона, преподобный. – Ответ Абатти прозвучал странно печально. – Меня изгнали из Планетарного общества. А талассократы не спешат посвящать меня в свои секреты.

– Так вы говорите, что мы можем забыть об этом, не предавая огласке?

Слова медом текли с губ Квинкса.

Потом стало трудно дышать, и от страха закружилась голова, когда они карабкались вокруг скалистого выступа на склоне горы. Затем Абатти ответил:

– И меня навсегда оставят в покое, преподобный? Я видел тех людей в доке. Я знаю ваше место в иерархии.

– Вас не обманешь, – сказал Квинкс. – Если говорить прямо, вы коснулись своим телескопом вопросов, которые лучше не обсуждать. Экстернализм – не пустяковое дело.

– Так мне и сказали. – Голос Абатти чуть дрожал от гнева. – Если вы решите, что ваши головорезы должны столкнуть меня с вершины скалы, преподобный, я не смогу остановить вас. Но я не единственный астроном с телескопом на Земле. Факты всплывут наружу. Даже ваши Несотворенные не могут отрицать истины, начертанной на небесах.

– Мои Несотворенные? – Квинкс был одновременно и удивлен, и возмущен допущением, вложенным в эту фразу. – И да… Я едва ли могу запретить телескопы по всему миру. Вне зависимости от того, в чем, по-вашему, заключается истина.

Абатти остановился, повернулся к Квинксу, крепко держась за цепь, пока сосны шептали на ветру в сотне футах под ними.

– Разве вы не знаете, что я нашел?

– Нет, точно не знаю, – признал Квинкс. – И, по правде говоря, это не имеет значения. Вы стремитесь свергнуть святую истину Несотворенных и восстановить экстерналистскую ересь. Этого для меня достаточно.

– Вы обвиняете меня в церковных преступлениях, тогда как все, к чему я стремлюсь, это объективная правда!

– Двигайтесь, – крикнул один из талассократов позади них.

Абатти развернулся и поспешил по тропинке туда, где она расширялась до выступа, а затем, стоя в высокой траве, дождался священника.

Квинкс нагнал его, тяжело дыша не столько от тяжести подъема, сколько от всего разом.

– Не боитесь, что я столкну вас сам? – спросил он, бросая взгляд на склон за спиной Абатти.

– Нет. Такие люди, как вы, не сбрасывают других со скал. У вас есть слуги, чтобы делать это. Вот почему с вами этот жуткий монах и кошмарная женщина.

Абатти помедлил, явно раздумывая над следующими своим словами.

– Не так давно для таких, как я, у вас имелся высокий столб и жаркий костер.

– Святая Матерь Церковь никогда никого не сжигала, – ответил уязвленный Квинкс.

– Нет, вы всего лишь выносили приговор и позволяли светским властям привести его в исполнение. Меня учили логике, преподобный. Я знаю, кто тут несет ответственность.

Цепочка талассократов, толкаясь, пробиралась мимо них, хотя брата Куртса и женщину стражники отвели в сторону.

– Когда кто-нибудь восстает против Несотворенных, он сам несет ответственность за свое наказание.

– Восстание против Церкви – это не восстание против Несотворенных, – проворчал Абатти. – А я вообще не восставал. Я стою за истину.

На это Квинкс не мог ответить, но он теперь знал цену этому человеку. Умный, но слабый. Слишком жаждущий остаться в сторонке.

Тем не менее он был прав. В мире существовали другие телескопы.

– Что вы нашли? – спросил Квинкс, наконец вернувшись к сути вопроса, когда они снова двинулись по тропе.

– Свидетельство существования эфирного судна. – Упрямая гордость сквозила в голосе Абатти. – Космический корабль Несотворенных, который принес нас в этот мир.

– Я вам не верю, – ответил Квинкс. – Это просто невозможно.

– Тогда почему вы тащитесь пешком на гору Тира?

Они оба посмотрели вперед, туда, где давно затерялся во главе уходящей колонны талассократов в их зелено-голубых одеждах и походных костюмах цвета хаки Гоинс.

Археология – один из величайших инструментов раскрытия тайн человеческого опыта. Геология гораздо больше говорит нам о возрасте мира, а через науку мы понимаем, что созидательный нарратив Книги Жизни – великая метафора естественных процессов вселенной. Тем не менее археология дает нам прямой взгляд на то, как Несотворенные поместили человека на эту Землю. Как соотнести бесспорное и непогрешимое слово Несотворенных с интерполяциями геологических наук – этот вопрос остается одной из величайших доктринальных проблем нашего века, а возможно, и многих последующих веков.
Его святейшество Лэмбион XXII. Посмертные комментарии

Морган оставил священника, когда группа вышла на гребень Тиры и начала спускаться вниз, к кратеру. Приспешники Квинкса, хоть и под охраной, пугали его. Он был уверен: одно слово преподобного, и эти двое вырвутся на свободу и сбросят его со скалы.

Гоинс собрал свою группу на покатом лугу в нескольких сотнях футов под краем кратера. Председательствующий судья уже говорил что-то, быстро и тихо. Он не проповедовал. Морган поспешил вниз, чтобы догнать их и послушать. Они уже знали его доказательства, все, кто был прошлой ночью на борту «Ясной горы».

Что бы ни собирался показать им тут Гоинс, оно должно было соприкасаться с работой Моргана, как две шестеренки в механизме.

– …пришли в нашу веру вместе с основанием культа медведя в Труске.

Талассократы кивали в ответ.

– Только некоторые из вас знают хоть что-то об этом секрете. Никто из нас, включая меня, никогда не приходил сюда. Даже те, кто поддерживает путь наверх на внешнем склоне горы, не могут покинуть этот остров. – Голос его стал тише. – Пока телескоп доктора Абатти не открыл небеса для наших взоров, это, без сомнения, была самая глубоко похороненная истина на Земле. Брат Люпан не ошибался.

– Колесница Несотворенных? – Квинкс стал рядом с Морганом. – Нелепая фантазия, облаченная в дурацкую ересь.

– Истина, сокрытая в сердце каждого из Восьми Садов. – ответил Гоинс, теперь его голос гремел. – Я представляю вам колесницу Сиклэдии.

Он развернулся, прошел через луг и начал рвать виноградные лозы, прикрывавшие штольню в земле.

Рука Квинкса нырнула в одежду, он вынул пистолет. Пистолет с толстым стволом. Секунду Морган смотрел на него, а потом сбил с ног священника, когда тот поднял оружие и выстрелил в небо.

На следующие несколько мгновений воцарилась ослепляющая путаница. Что-то прошипело в вышине, пока не разорвалось, – сигнальная ракета? Крики эхом прокатывались вокруг Моргана, когда огромный монах и женщина вырвались из-под стражи, как он и боялся. Морган вскочил на ноги, спасаясь от священника и развернувшейся вокруг него борьбы, и побежал к Гоинсу и талассократам, обрывавшим растения, чтобы обнажить пятнистый бок… чего?

Над головой натужно взревели двигатели, когда воздушный корабль принялся низко кружить в воздухе. Морган взглянул вверх и увидел узкий баллон с ножеподобным корпусом под ним. Медные копья, торчавшие из корпуса, потрескивали явно различимыми разрядами.

Морган помчался к Колеснице.

– Судья Гоинс, нас предали!

Гоинс повернулся, какое-то время вглядывался в небо с явным неверием, как вдруг молния, сопровождаемая серией трескучих разрядов, метнулась по направлению к земле и деревьям позади него. Когда поднялся дым, Гоинс засмеялся. Его голос гремел, словно у сержанта, ведущего парад:

– Квинкс, вы еще больший дурак, чем я думал. Вы сомневаетесь, что Колесница Несотворенных может защитить себя?

Еще одна молния ударила с дирижабля, поразив дюжину сжавшихся талассократов, превратив их в стонущую массу. Квинкс бежал к Гоинсу в сопровождении своих опасных телохранителей. Воздушное судно над ними снизилось, залаяли выстрелы, прокатившиеся через луг по косой и взметнувшие фонтанчики грязи, но каким-то образом не отнявшие ничьей жизни.

Вспышка света, вырвавшаяся из-за деревьев, ослепила Моргана на миг. Шипение переросло в громовой раскат. Морган перекатился на бок, протирая глаза, чтобы увидеть, как горит и заваливается на другую сторону кратера Тиры дирижабль. Квинкс еще стоял на ногах, но уже не твердо. Монаха сбили на землю, женщина завыла, глядя в небо, а потом бросилась к Моргану и Гоинсу.

– Вы с ума сошли, – закричал доктор. – Все вы!

Женщина бежала прямо на него. Ее глаза светились таким убийственным безумием, какого Морган никогда не видел, он лишь читал о чем-то подобном в научных романах. Гоинс просто стоял, глядя на сто пятьдесят фунтов мчащейся ярости. На борту судна над ними что-то взорвалось.

Не останавливаясь, женщина настигла Квинкса, схватила его за руки. Она все так же бежала к Моргану и Гоинсу, перекинув дрожащего Квинкса через плечо. Вместо того чтобы врезаться в них, она остановилась совсем рядом, тяжело дыша.

– Покажите мне Колесницу, – потребовала она.

Голос ее был словно глубокое угрожающее рычание. За ней поднялся и поковылял к ним монах.

– Кто ты такая, чтобы требовать? – спросил Гоинс.

– Машинист, – зарычала она. – Это мое будущее. Будущее моей веры.

– Прошлое, – поправил ее Морган. – Будущее приближается с небес.

Пестрая стена позади них зажужжала. Он повернулся, чтобы увидеть, как часть ее отъехала вверх, образовав проход. Оттуда мягко сиял багровый свет. В отдалении с новым всполохом пламени и жара рухнул дирижабль.

Машинист все так же смотрела на Моргана и судью.

– Мой любовник мертв, как и мой капитан. Вы позволили им умереть. Вы должны мне за это.

Монах доковылял до нее, обхватил со спины, широко разведя руки, пытаясь дотянуться до глаз и уголков рта. Женщина уронила Квинкса, вскрикнувшего при ударе о землю, затем, извернувшись, схватила монаха и перекинула его через себя.

Он вскочил, явно напуганный, но готовый сражаться. Гоинс тронул Моргана за руку.

– Назад, – прошипел он. – Это не наша драка.

– Это все не моя драка, – прорычал Морган.

Гоинс хлопнул по стене колесницы Несотворенных.

– Это один из восьми эфирных кораблей тут, на Земле. Вы нашли их источник, большой материнский корабль. Вы все время были правы. Теперь вы не сомневаетесь, что наша история возвращается домой с небес, из вашей точки либрации?

– Нет, не сомневаюсь.

Сзади заскрежетало. Монах и машинист опасно кружили, тогда как Квинкс пытался подняться на ноги.

Странно, Гоинс игнорировал схватку, целиком сфокусировавшись на Моргане. Это в свою очередь вновь приковало взгляд Моргана к судье. При всем его любопытстве он страшно не хотел идти внутрь. Не хотел оказаться настолько правым, чтобы столкнуться со своим открытием лично.

– Но не я призывал его.

– Тогда кто? – нетерпеливо спросил судья.

На это он мог ответить.

– Все мы. С нашими телелокаторами, и воздушными судами, и нашими моторами, посылающими потоки энергии в эфир; это все равно что развести костер посреди ночи. Если эта Колесница достаточно разумна, чтобы защитить себя, материнский корабль, без сомнения, может наблюдать за нашей Землей, пока мы не вырастем достаточно, чтобы стать свидетелями его возвращения. У нас уже целое поколение существует электричество. Он может видеть это.

Сверкнув глазами, Гоинс выхватил собственный пистолет и, не целясь, выстрелил в кого-то позади Моргана. Пораженный, Морган повернулся, чтобы увидеть, как монах с окровавленным лицом падает наземь. Женщина стояла на четвереньках. Квинкс с несколько расфокусированным взглядом медленно качнулся к ним.

Председательствующий судья сунул пистолет в руки Абатти.

– Выбирай. Прошлое или будущее.

Морган тут же бросил оружие в траву. Он хотел правды, во имя Несотворенных, а не этот хаос власти и насилия.

– Я ученый. Я не бросаю людей со скал.

Квинкс потянулся к руке Моргана.

– Девяносто Девятая, – выдохнул он. – Брат Куртс. Пожалуйста… Остановите это. Вы не должны это делать.

Машинист, дрожа, поднялась на ноги. Один ее глаз вытек, рот кровил. Морган бросил взгляд на умирающего монаха и удивился, насколько живучим может оказаться человек.

Ее взгляд больше не был безумным. Скорее, затравленным.

– Стойте, – сказала она, эхом повторяя слова Квинкса.

– Идите, – ответил Морган. Он совсем недавно измерил границы собственной храбрости и сомневался, что сможет сам войти в Колесницу. – Идите в будущее. Его нельзя остановить. Звезды не лгут и приближаются к нам.

– Это мои звезды. – Она смотрела на него единственным уцелевшим глазом. – Наши. Не ваши.

Плача и спотыкаясь, женщина прошла в открывшийся проход. Квинкс отвернулся от Моргана.

– Не может быть. – Священник задыхался. – Я должен уйти туда, куда ушел Ион. – Лицо его скривилось в какой-то внутренней агонии духа, и он последовал за женщиной.

– А вы? – спросил Гоинс. – Тоже выбираете будущее?

Испуганный, Морган стоял какое-то время неподвижно. Затем произнес:

– Я должен подумать… – Его слова текли одновременно с мыслями. – Нет. Я понял, что будущее – тут, с нами. Что будет, то будет.

* * *

Морган Абатти смотрел вверх, на дым, поднимающийся в голубое небо от рухнувшего воздушного судна. Гоинс присел на корточки рядом, в руке он все еще сжимал пистолет. Дверь в колесницу захлопнулась.

– Что дальше? – спросил ученый.

– Несотворенные, конечно же, знают, – ответил Гоинс.

– Квинкс сказал бы, что Несотворенные знают все. – Морган подумал над этими словами. – Мне кажется, Они не думали предостерегать нас против истины.

Оставшиеся талассократы собирались вокруг. Кто-то осматривал раненых и мертвых, другие обсуждали целесообразность отправки группы к месту крушения воздушного судна.

Колесница завыла, низкий гул медленно нарастал. Гоинс встал, жестом приказал всем отступать. Это казалось наиболее мудрым.

Морган замедлил шаг, глядя на великую возможность, от которой он отказался. Он первый увидел, как Колесница поднялась между деревьев к небу. Остальные остановились, глядя, как закручиваются под ней облака пыли и пара.

– Удачи, преподобный Квинкс, – пробормотал доктор.

Гоинс тронул его за руку.

– Выбор сделан. Вы были правы. Мы должны идти.

– Вы почти правы, – ответил Морган. – Его выбор сделан. Наш только начинается.

К нему снова вернулась смелость, словно скулящая собака, возвратившаяся домой.

– Вот то, что я получил за раскрытие правды. Что я отказывался ясно видеть раньше. Мы должны принимать в расчет последствия. – Он бросил взгляд на удаляющуюся Колесницу. – Вы готовы столкнуться с этим, судья? Я готов.

– Помните, ваше эфирное судно в любом случае прибыло бы сюда, вне зависимости от того, видели вы его или нет. Вы не причина происходящему.

Гоинс выждал момент, изучая лицо Моргана, будто в поисках некой правды.

– Наука ищет тропы там, где свет веры освещает путь.

Морган не мог сказать, иронизирует ли судья. Это не имело значения. Он похлопал его по плечу.

– Тогда идем. У нас есть работа.

Будущее над ними поднялось еще выше, разорвав шесть тысяч лет мрака, терний и предрассудков, чтобы взобраться туда, навстречу грядущим звездам.

 

ЛЕВИ ТИДХАР

МЕМКОРДИСТ

 

Леви Тидхар вырос в израильском кибуце, много путешествовал по Африке и Азии, жил в Лондоне, в тихоокеанском островном государстве Вануату и Лаосе. Лауреат премии Кларка – Брэдбери (вручает Европейское космическое агентство), был издателем «Майкл Маршалл Смит: Аннотированная библиография» («Michael Marshall Smith: The Annotated Bibliography»), антологий «Букварь для взрослых от Дика и Джейн» («А Dick & Jane Primer for Adults») и «Вершина всемирной фантастики» («The Apex Book of World SF»). Леви – автор сборника связанных рассказов «Ивритпанк» («НebrewPunk»), сборников повестей «Занятие для ангелов» («Ап Occupation of Angels»), «Горел и пузатый бог» («Gorel and the Pot-Bellied God»), «Превращения облаков» («Cloud Permutations»), «Иисус и Восьмеричный Путь» («Jesus and the Eighfold Path») и, совместно с Hup Банив, романа «Тель-авивское досье» («The Tel Aviv Dossier»). Автор множества рассказов, публиковался в «Interzone», «Clarkesworld», «Apex Magazine», «Sci Fiction», «Strange Horizons», «ChiZine», «Postscripts», «Fantasy Magazine», «Nemonymous», «Infinity Plus», «Aeon», «The Book of Dark Wisdom», «Fortean Bureau» и многих других. Его произведения переведены на семь языков. Недавние романы – «Книжник» («The Bookman»), его продолжения «Камера обскура» («Camera Obscura») и «Осама: Роман» («Osama: A Novel»), а самый свежий – «Большая игра» («The Great Game»). «Осама: Роман» получил премию World Fantasy 2012 в номинации «Лучший роман года». Готовится к выходу новый роман «Марсианские пески» («Martian Sands»). Леви Тидхар сейчас живет в Англии.

Говорят, будто каждый – герой собственной драмы. В рассказе «Мемкордист» нам предложен беспощадный взгляд на будущее, где каждому приходится смотреть и чужую драму…

 

ПОРТ ПОЛИФЕМ, ТИТАН, ГОД СОРОК ТРЕТИЙ

За куполом ярились ледяные бури Титана; внутри было тепло, сыро, пахло просочившимися сточными водами и ползучими растениями, карабкающимися по стенам надземных жилищ. Он пытался учуять ее запах на улицах Полипорта и не находил его.

Ее запах – базилик и ночь. Готовя, он иногда растирал листья базилика пальцами. Это возвращало ее, на мгновения, но возвращало – ту, какой она была в их первую встречу.

Полифем-Порт полон старых воспоминаний. Он мог бы вызвать их в любой миг, но никогда такого не делал. Вместо этого старался отыскать их в старых зданиях по полувнятным признакам. В древнем бахайском храме, где они прятались одним дождливым вечером и смотрели, как метеохакер пляшет под ливнем, окутанный брызгами. Там, где когда-то была кальянная, теперь магазин краулеров. В борделе для моряков на берегу. Назывался «Мадам Синг», теперь «У Флориана». Цыпочки выглядывали из окон, маленькие нагие фигурки, сделанные под мальчиков и девочек, мягкие, теплые, одноразовые, серийные номера деликатно впечатаны в изгиб шеи или бедра. Его ноги узнавали старые пути, и он шагал мимо лавок, мимо доков, углубляясь в коробочки-спальники, к кооперативному дому, где они впервые встретились, где по стенам карабкаются вьющиеся растения, заползающие в окна, – туда, где они встретились на вечеринке в честь семнадцатого года по нарративу Пима.

Он оглядывается и автоматически проверяет цифры, всплывающие в тумане. Подписчиков около двадцати трех миллионов, их стало немного больше после его повторного возвращения на Титан. Компиляция, собранная из того семнадцатого, крутится параллельно, появляются письма от подписчиков, вспыхивающие в нижнем правом углу, но он не читает.

Взгляд на ее окно, цветочный горшок снаружи – там раньше рос одинокий красный цветок, плотоядная роза Титана, с голодными, усеянными зубами присосками, – ее тогдашняя слабость. Каждый день она покупала на рынке мясо для розы. Теперь горшка нет, в окне темно, и ее тоже давным- давно нет.

«Может быть, и она откуда-то смотрит, – подумал он, – видит ли она меня, задирающего голову и высматривающего ее? Воспоминания ложатся пластами, пока не становится невозможно отличить, что – воспоминание, а что – память о воспоминании?»

Вряд ли. Словно подводя итог всей его жизни, это путешествие пошло ему на пользу, оказавшись путешествием к самому себе. «Мы – то, что мы есть», – и он отвернулся от окна, а ледяная буря выла над головой над защитным куполом.

В ту ночь на Титане тоже завывал шторм, но это Титан, здесь всегда так.

 

БОРТ «ГЕЛ БЛОНГ МОТА», РЕЙС ЗЕМЛЯ – МАРС, ГОД ПЯТЫЙ

В нарративе Пима на сегодня больше двадцати миллионов подписчиков, и мама счастлива, и Пим тоже счастлив, потому что улизнул тайком, пока мама спала, и теперь стоит перед большим иллюминатором корабля (на самом деле – экраном во всю стену) и смотрит вниз, в пространство, на медленно движущиеся звезды.

«Гел Блонг Мота» – старый корабль, поколения «Ман Спес» жили и умирали в нем, а корабль пересекал Солнечную систему – от самой Земли через внутреннюю и внешнюю системы, весь путь к Брошенному-За-Борт и Драконьим Мирам и обратно – снова и снова.

Пим полувлюблен в Джой, ровесницу, верящую, что Пим станет капитаном корабля. Джой учит его пиджину астероидов, почти общеупотребительному языку Марса и пояса астероидов, а Пим рассказывает о Земле, о вулканах и штормах, о городах на континентах. Он родился не на Земле, прожил там лет пять и переживал из-за отлета, но и был счастлив, и восторгался, и чувства эти перемешались.

Почти пятьдесят миллионов подписчиков следило, как Пим покидает Землю. Он не поднимался на лифте, а летел старым пассажирским МКК, Пим плыл в воздухе, когда гравитация пропала, а его не тошнило или там еще что. Потом они вышли на орбитальной станции, где у них была очень классная каюта, и гравитация вернулась, а на другой день забрались на борт большого-пребольшого, но все равно такого маленького и смешно пахнущего «Гел Блонг Мота». Пим видел марикультурные цистерны с угрями, креветками, омарами и кальмарами, ходил в гидропонные сады и разговаривал с главным садовником, а Джой даже показала секретную дверь и провела в служебные коридоры за стенами, где было очень сухо и пахло пылью и старой краской.

А теперь Пим смотрел в космос и думал, каков этот Марс. Глядя туда, он словно наблюдал за собственным будущим: не записанные еще терабайты и петабайты нарратива Пима, ждущие, когда их запишут так, как ему захочется. Странное чувство – Пим обрадовался, когда прибежала Джой и они вместе отправились к марикультурным цистернам: Джой сказала, что научит его ловить рыбу.

 

ТОНГ ЮН СИТИ, МАРС, ГОД СЕДЬМОЙ

Мама снова появилась со своим последним бойфрендом, Жонкилем Сингом, агентом синдиката мемкордистики. «Он нам очень нужен», – сказала мама Пиму однажды вечером, впечатывая в щеку мокрый поцелуй, пахнущий дымом. Пим знал, мама рассчитывала, что Жонкиль поднимет им подписку на Марсе – число подписчиков падает с тех пор, как они в Тонг Юне. «Скучный, провинциальный городишко», – говорит мама, это такое оскорбление у землерожденных.

Но Пиму Тонг Юн нравится. Ему нравится спускаться в гигантских лифтах до нижних уровней города, больше всего Пим любит Аркаду с аренами для боев гигантских дроидов, лавками мироигр и особенно – огромный Базар Многих Вер. Когда ему удается улизнуть из дома – они живут на поверхности, под куполом Тонг, в доме, который принадлежит другу маминого друга, – Пим спускается в Аркаду и оттуда идет на Базар.

Там и Церковь Робота, и исполинский храм элронитов, мечети и синагоги, буддистские и бахайские храмы, и даже площадь Гореан. Пим видел почти нагих девушек-рабынь, странно очаровательные, они улыбались, тянулись к нему и гладили по волосам. Там были воины из возрожденных марсиан, краснокожие и четырехрукие – они верили, что в древности на Марсе властвовал император, а они – потомки жителей великой империи и служат Императору Всех Времен. Пим хотел бы стать возрожденным, когда вырастет, у него будет четыре руки, а кожу покрасят красным, но стоило упомянуть об этом при маме, у нее случился припадок, и мама сказала, что на Марсе никогда не было атмосферы и никакого императора, а возрожденные просто… и тут она употребила очень грубое слово, а потом пошли обычные жалобы от подписчиков нарратива Пима.

Он слегка побаивается элронитов – они хотят втереться в доверие и чересчур белозубо улыбаются. Пим не очень доверяет другим. Он предпочитает тихие пути и места, где мало людей, и не хочет, чтоб другие знали, кто он.

Иногда Пиму самому интересно, кто он или кем станет. Один из маминых друзей спросил его: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – и он, вспомнив Джой, ответил: «Капитаном звездолета», – а мама рассмеялась фальшивым смехом, взъерошила ему волосы и сказала: «Пим уже стал тем, чем стал. Разве не так, милый?» Обняла его и добавила: «Он – Пим».

Но кто такой «Пим»? Пим не знает. Внизу, на Базаре Многих Вер, он думает, что, наверное, хочет стать священником или монахом – но какой религии? Каждая религия по-своему замечательна…

Пятнадцать миллионов следят, как он проходит через храмы, церкви и святилища, в поисках ответов на вопросы, которые сам себе еще задать не готов и, возможно, никогда не будет готов.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Итак, наконец он добрался до Брошенного-За-Борт, дальше некуда – только совсем уйти, и снял маленькую темную комнатку в маленьком темном ко-опе, в заднице луны, месте, соответствующем настроению.

Двадцать три миллиона подписчиков – мало для него и много для жителя Брошенного, вместилища краденого софта и хакерских сайтов, диких технологий и изгоев – города Брошенных-За-Борт, тех, кого вышвырнули в последний момент из огромных величавых звездолетов, покидающих Солнечную систему, уходящих навеки в путешествие без возврата по галактическому пространству. Найдет ли хоть кто-то из них новые планеты, новые луны, новые солнца, вокруг которых можно осесть? Будут там чужие или один лишь Бог? Никто не знает точно, а Пим – меньше всех. Однажды он спросил маму, почему бы им не отправиться с одним из кораблей. «Не будь дурачком, – сказала она, – подумай обо всех своих подписчиках, они разочаруются».

«Да в задницу всех моих подписчиков», – ответил Пим теперь вслух, зная, что некоторые обязательно пожалуются, некоторые отключатся и уйдут в другие нарративы. Никогда Пим не был особенно популярен, да, по правде, и не особенно хотел. «Все, что я делал в жизни, – подумал Пим, – все записывалось. Все, что я видел, все, чего касался, все, что чуял или говорил». Но было ли в сказанном или сделанном достойное быть сказанным или сделанным?

«Однажды я любил всем сердцем, – подумал Пим. – Довольно ли этого?»

Он знает: она была в Брошенном год назад. Но уехала прежде, чем прибыл Пим. Где она сейчас? Можно узнать, но Пим не делает этого. Она на обратном пути через внешнюю систему – может, в Лунах Галилея, где ее популярность высока. Пим решает напиться.

Несколько часов спустя он, шатаясь, плетется по темному переулку мимо кальянных и «кукольных домиков», клиник бодимодификации, одинокой миссии Церкви Робота, нескольких старомодных распивочных. Все, что растет в Брошенном, рано или поздно перегоняется в алкоголь. Или в курево.

Голова болит, сердце колотится. «Слишком стар», – подумал Пим, наверное, вслух. Два инсектоида материализовались из темноты и набросились на него. «Что это вы де…» – начал Пим, путаясь в словах, пока две машины умело обшарили его карманы, вторглись в главный узел – Пим только и мог, что тупо моргать, но отмечал, что подписчиков прибавилось, и понимал, что его грабят.

«Устройте шоу», – захихикал Пим. Попытался врезать одному инсектоиду, и тонкая, изящная металлическая рука протянулась и коснулась его – укус иглы в горло…

Парализован, но в сознании – не может звать на помощь, да и какой смысл? Это же Брошенный, если загнешься здесь, то виноват только ты.

Что они делают? Почему еще не сбежали? Пытаются отсоединить его мемкордер, но это же невозможно – они что, не знают, что это невозможно? – он прошит насквозь, получеловек-полумашина, записывающий все, ничего не забывающий. Внезапно Пим пугается, и паника словно вливает в него ледяную воду, и он пытается двинуться, слегка шевелится, зовет на помощь, хотя голос слаб и тонок, и рядом все равно никого, кто мог бы услышать…

Они вырывают куски памяти, терабайты жизни, дни и месяцы и годы исчезают в темном облаке. «Перестаньте, пожалуйста, – бормочет Пим, – пожалуйста, не надо…»

Кто он такой? Что он тут делает?

Имя. У него же есть имя…

Где-то далеко – крик. Два инсектоида поднимают вытянутые морды, щупальца вздрагивают…

Звук взрыва, и одна из тварей исчезает – горячие куски металла жалят Пима, жгут, жгут…

Вторая тварь отступает, подняв четыре клешни, как пистолеты…

Треск выстрелов отовсюду, в груди твари – огромная дыра, инсектоид исчезает в темноте.

Над Пимом появляется лицо: темные волосы, бледная кожа, глаза, словно убывающие луны:

– Пим? Пим? Слышишь меня?

– Пим, – шепчет он странно знакомое имя. Закрывает глаза, и больше не чувствует боли, и уплывает в прохладную, спокойную тьму.

 

ПАУЧЬЕ ЛОГОВО, ЛУНА, ГОД ПЕРВЫЙ

Нет, не память, скорее пленка, что-то видимое – проявляется из темного в светлое, лики чудовищ, нависшие над ним. огромные, как луны: «Пим! Мой милый маленький Пим!..»

Ладоши хлопают, и его прижимают к теплой, мягкой груди, он начинает плакать, но тепло обволакивает его. он уютно устраивается, и он счастлив.

– Пятьдесят три миллиона в пиковом показателе, – говорит кто-то.

– День первый, – говорит кто-то. – Год первый. И пусть все твои дни будут такими же счастливыми, как этот. Ты родился, Пим. Твой нарратив начат.

Он отыскивает сосок, пьет. Молоко теплое.

– Ну тихо, мой маленький. Тихо.

– Смотри, он оглядывается. Хочет увидеть мир.

Но это неправда. Он хочет только спать в этом теплом, спокойном месте.

– С днем рождения, Пим.

Он спит.

 

ПОЛИФЕМУС ПОРТ, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Вечеринка кишит людьми, домовая нода исключительно громко выдает «Нуэво Кваса-Кваса», полно «Сионского особого крепкого», сильный сладковатый аромат стоит в воздухе, впитываясь в одежду и волосы, и Пим слегка пьян.

Полипорт, Пим тут сам по себе: мама осталась в Галилеевой Республике, а он сбежал – прыгнул в древний транспортник, «Ибн аль-Фарид», Юпитер – Сатурн, в одну сторону.

Первый раз чувствует себя свободным. Показатели взлетают, но он за этим даже не следит. Пим не следует нарративу, а просто живет собственной жизнью.

Портовые бомжи шляются по Полипорту, мальчишки, вернувшись с Марса, лун Юпитера и колец Сатурна, высматривают корабли для следующего перелета в никуда…

Вечеринка: пара метеохакеров жалуется на устаревшие протоколы; в уголке корабельная крыса с «Ибн аль-Фарида» – Пим смутно помнит его по полету – весь в Луисе By, блаженная улыбка на роже, подключен, слабые токи щекочут его центры удовольствия; пять здоровых блондинок-австралиек с Земли в кругосистемном туре – разговоры летят вокруг Пимовой головы: «А откуда вы? А куда вы? А вы откуда?»

Титанские краулеры с отсутствующим выражением глаз; вирусодел, два художника, марсианский возрожденный, тихо разговаривающий с юпитерианским роботом, – Пим знает, люди посматривают на него, хотя притворяются, будто нет, – а показатели растут, вечеринка нравится всем.

Она выше его, длинные черные волосы собраны в шевелящиеся дреды – некое устройство заставляет их извиваться вокруг головы, словно змеи, – длинные изящные пальцы, обсидиановые глаза…

Люди оборачиваются ей вслед, разговоры стихают – она идет прямо к Пиму, не замечая остальных гостей, останавливается перед ним, изучает с ошеломленным лицом. Она видит то же, что он: показатель подписчиков, данные о занятом ресурсе, статистику поступлений, – и Пим говорит:

– Могу я угостить вас? – с самонадеянностью, которой на самом деле не чувствует, и она улыбается. У нее золотой зуб, и когда она улыбается, то кажется юнее.

– Я не пью. – Она все еще разглядывает Пима. Золотой зуб – это Другой, но не настоящий Соединенный, лишь цифровой разум, помещенный в ее мемкордерную структуру. – Восемьдесят семь миллионов, – говорит она.

– Тридцать два, – отвечает Пим.

Она снова улыбается:

– Пошли отсюда.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Память возвращается кусками – давний бэкап загружается в разум. Открыв глаза, Пим на секунду решает, что это она спасла его от тварей, но нет – лицо, склоняющееся над ним, незнакомо, и Пим внезапно пугается.

– Ш-ш-ш, – говорит женщина. – Вы пострадали.

– Кто вы? – хрипит Пим.

Цифры мелькают – видимый предел около сотни миллионов по всей системе, обновляется со скоростью света. Его рождение и близко к этому не подбиралось…

– Мое имя Зул, – отвечает она.

Это ему ни о чем не говорит. Меж обнаженных грудей у нее висит медальон. Пим сощуривается и различает собственное лицо.

Женщина пожимает плечами и улыбается слегка разочарованно. Гусиные лапки в углах темных глаз. На поясе у нее пистолет, черные кожаные брюки – единственная одежда.

– На вас напали дикие сборщики. – Она снова пожимает плечами. – У нас пару лет назад приключилась инвазия.

Сборщики – многоуровневые машины, сконструированные для работы за пределами человеческих куполов, – конвертируют породу в энергию, медленно трансформируя лунную поверхность, – дегенераты, как все в Брошенном. Пим благодарит: «Спасибо» – и женщина, к его удивлению, краснеет.

– Я вас смотрела.

Пим понимает – и немного печалится.

Они занимаются любовью на узкой кровати, в маленькой, душной, темной комнатке, где-то глубоко под поверхностью. Отсюда невозможно вообразить Шэрон, ледяную луну, или крохотный холодный диск небывало далекого Солнца, или гигантское поле галактических звезд, или тени кораблей Исхода, уплывающих из человеческого космоса. Только изначальное людское бытие нагих тел и солоноватой кожи, и лихорадочное сердцебиение, и Пим вздыхает, все еще необъяснимо печальный посреди возбуждения, потому что запаха базилика, который он ищет, здесь нет.

 

КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ

В тридцать два года волосы растут не там, где надо, и не растут там, где надо, появляется пара-другая ненужных родинок, похмелье становится тяжелее и проходит дольше, зрение слабеет, а смерть приближается…

Пим среди паутины серебра и света, оплетающей его, между башен Куала- Лумпура, возносящихся в небо, словно ракеты, – улицы живые от смеха, музыки, жарящейся баранины…

На сто втором этаже клиники, в комнате белой, как рисунок небытия, маленькой и огромной, подобно миру…

Мама тянется и берет его руку. Пальцы у нее тонкие и худые.

– Мой маленький Пим. Мой малыш. Пим.

Она видит то, что видит он. Она делит с ним доступ к видеостатистике, знает, сколько миллионов смотрят смерть мамы, роли номер один среди опорных персонажей нарратива Пима. Пиму страшно, он чувствует вину, он перепуган: Мама умирает, никто в точности не знает почему, а для Пима это – что?

Конечно, боль, да, но…

Облегчение? Свобода, в этот раз настоящая, не иллюзорная, как тогда, в семнадцать?

– Мама, – выговаривает Пим, и она сжимает его ладонь.

Внизу мир расстилается серебряной паутиной и волшебными огнями.

– Пятьдесят шесть миллионов. – Мама пытается улыбнуться. – И лучшие доктора, которых можно найти за деньги…

Но их недостаточно. Мама смертью заставила его вернуться, Пим не может разобраться в своих чувствах, он стоит здесь, и держит ее слабеющую руку, и смотрит за окно, в ночь.

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Друг с другом им не нужны слова. Они ни сказали ни единого с тех пор, как покинули вечеринку. Рука об руку шли узкими улочками Полипорта, а над ними ярилась буря. Когда девушка потянула Пима в темный угол, он слышал стук сердец, ладонью осязал теплую смуглую кожу округлой груди, а цифры росли и росли, набирая миллионы, – второй уровень показывал ее цифры. Губы на его губах, полные, и у них вкус базилика. Ночью, когда они обнимали друг друга, цифры погасли, и осталась лишь она.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Когда они занялись любовью во второй раз, Пим произнес ее имя, а потом женщина, лежавшая рядом, заметила, медленно гладя его грудь:

– А ведь ты ее любил, – и в голосе слышалась легкая печаль. Глаза у женщины были круглые, зрачки – расширенные. Она вздохнула, тихий звук на краю Солнечной системы. – Я думала, может, нам…

Цифры опять падали, история его жизни – нарратив Пима отсчитывался по числу подписчиков в любой момент. Нарратив Пима шел во всем космосе – неужели и улетающие в кораблях Исхода, и обитатели чужих планет с неизвестными названиями – неужели и они следили?

Пим не знал. Ему было все равно. Он встал в темноте, оделся, вышел в ночь Брошенного, когда женщина заснула.

В эту минуту Пим решил отыскать ее.

 

ДРАКОНЬЯ НОРА, ГИДРА, ГОД СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

Так странно снова вернуться в систему Плутона. А Гидра – самый странный из миров… Брошенный, ссадина на Шэрон, позади, Гидра еще дальше и холодна, так холодна… Драконья Нора, и Пим в гостях у дракона.

Когда он вспоминает время на Брошенном, в пятьдесят шестом – или это был пятьдесят седьмой? – году нарратива Пима, все путается. Это нижняя точка его жизни. Пим оставил Брошенный сразу после нападения, решив отыскать ее, – но он делал это несколько раз и никогда не…

Драконья Нора – это целая луна, заселенная миллионом живых тел с единым разумом.

Вьетнамские куклы массового производства далеких земных фабрик, доставленные сюда той же «Гел Блонг Мота», которой Пим летал еще ребенком, тысячи, десятки тысяч и, наконец, миллионы кукол, управляемых единым интеллектом, мозгом дракона, – рабочие муравьи, ползающие по лунной поверхности, вгрызающиеся в ее шкуру, превращающие ее в… во что?

Никто не знает.

Дракон – из Других, один из бесчисленных интеллектов, разработанных на цифровых Площадках Разведения, строки кода, размножающиеся и мутирующие, сливающиеся и расходящиеся миллиардами и миллиардами циклов. Говорят, что дракон – один из кораблей Исхода, теперь покинутый, но почему это случилось, неизвестно. Гидра – его мир – его местообитание? Произведение чужого, концептуального искусства? Никто не знает, а дракон не говорит.

Однако Пим гость, а дракон гостеприимен.

Тело Пима в хорошем состоянии, но дракон обещает его улучшить. Пим лежит в одном из отсеков, охваченный коконом-держателем, а крохотные насекомые ползают по нему, раскусывая и надрывая, сшивая и переделывая. Иногда у Пима возникает ощущение, что дракон одинок. Или, может быть, хочет, чтоб другие увидели его мир, и потому пригласил Пима, чьи показатели впечатляюще выросли ко времени высадки на Гидре.

«Гел Блонг Мота» доставила его сюда из Галилеевой Республики медленным, полным досуга полетом, а капитаном ее была Джой, и они с Пимом делились вином и рассказами и смотрели в космос, а однажды занялись любовью, медленно и неспешно, как старые друзья.

«Почему ты никогда не прилетал к ней?»

Вопрос звучит в его мозгу, пока Пим висит в теплых объятьях кокона. На Гидре очень тихо, куклы драконова тела почти не шумят, перемещаясь по своим делам – какими бы они ни были. Пим думает о вопросе Джой, но сознает, что ответа нет и никогда не существовало. Случались другие женщины, другие места, но никогда…

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Самый интимный момент его жизни: словно они вдвоем стали центром всей вселенной, и ничто больше не имело значения, только они, и когда они целуются, когда сбрасывают одежду, когда касаются друг друга неуклюжими, нетерпеливыми пальцами, за ними следит вселенная, следит за изумительным слиянием двух тел, двух душ. Их сливающиеся колонки доходят до миллиарда и продолжают тянуться вверх. Такого больше никогда не будет, думает он, слыша ее, ощущая губы на его шее, и он думает: она права, больше никогда…

 

КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ВТОРОЙ

Ступая детскими ножками по широкому простору восстановленного парка в сердце города, укутанного в иглоподобные башни горнодобывающих компаний, Пим смеется, радуясь, когда руки взрослых подхватывают его и подбрасывают. «Моя детка. – говорит мама, и прижимает его еще крепче, и целует его (эти странные цифры в уголках глаз все бегут и меняются – теперь он привык к ним, не обращает на них внимания), – у тебя в два раза больше времени на все. Будущее ждет тебя…»

И Пим счастлив, обхватив руками мамину шею, а будущее – это блистающая дорога в уме Пима, длинная бесконечная дорога белого света, посередине которой шагает Пим, и конца ей не видно, и он снова смеется и выворачивается, чтоб убежать к прудам, где большие зеленые ящерицы греются на солнце.

 

ДРАКОНЬЯ НОРА, ГИДРА, ГОД СТО ПЯТНАДЦАТЫЙ

В Драконьей Норе, в муравейнике, входы в который поднимаются над поверхностью Гидры, словно вулканические горы, в коконах его старого друга дракона, Пим говорит:

– Не уверен, старина, что ты сможешь снова починить меня, – и закрывает глаза; кокон словно мягкий вьетнамский шелк на его коже.

Дракон мурлычет вокруг, тысячи его тел снуют по сложному переплетению тоннелей. Число подписчиков поднимается до пятидесяти миллионов, и Пим думает: «Они хотят увидеть, как я умру».

Он ворочается в коконе, а дракон бормочет успокаивающие слова, утратившие смысл. Пим пробует вспомнить лицо мамы, вкус ягод на марсианской ферме, дождь из дождевальных генераторов Ганимеда или объятия женщины с Брошенного, но ничто не задерживается, ничто больше не остается в его разуме. Где-то все это существует, даже сейчас его уходящие чувства транслируются и накапливаются – но это, с пугающей ясностью понимает Пим, и есть близящееся прекращение нарратива Пима, и его пронизывает ужас. «Дракон!» – кричит он, и тогда что-то прохладное касается его шеи и вливает облегчение.

Пим плывет в дремотном полусне, убаюканный ритмичным покачиванием кокона. Запах, аромат, по которому он тоскует, нежный и свежий, словно ба… какая-то трава? Пим цепляется за память, глаза приоткрываются от усилия, но все бесполезно, больше ничего, кроме слабого, тревожащего сожаления, и в конце концов Пим отпускает его. Девушка, которая…

Что-то было?

Он же никогда…

Наконец Пим снова закрывает глаза, и постепенно истинная тьма возрождается, странная и незнакомая даль: даже безостановочно бегущие числа на краю зрения, прежде всегда бывшие тут, меркнут – это так странно, что он засмеялся бы, если б мог.

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СОРОК ТРЕТИЙ

Он шагает по давно знакомым улицам того, сорок третьего года нарратива Пима, ища ее в запахе старых воспоминаний. Ее там нет, но внезапно, пока он идет под куполом, в вечно бушующей буре, он переполняется надеждой: будут другие места, другие времена, и там, где-то в Солнечной системе, когда-нибудь в нарративе Пима, он снова отыщет ее.

 

ПЭТ КЭДИГАН

РЫБЁХА-ДУРЕХА, ПОДАВШАЯСЯ В СУШИ

Следующий рассказ со стремительно разворачивающимся сюжетом повествует о строителе, получившем травму во время несчастного случая на орбите Юпитера. Ему предстоит не только поправить здоровье, но и столкнуться с уникальными проблемами и преимуществами в процессе смены вида.

Пэт Кэдиган родилась в городе Шенектеди, штат Нью-Йорк, но в настоящее время вместе с семьей проживает в Лондоне. Свой первый рассказ она опубликовала в 1980 году и с тех пор считается одним из лучших писателей своего поколения. Ее рассказ «Переход симпатичного парня» («Pretty Boy Crossover») попал в число лучших научно-фантастических историй восьмидесятых, а рассказ «Ангел» («Angel») вошел в число номинантов премий «Хьюго», «Небьюла» и Всемирной премии фэнтези (мало кто получал подобное внимание критиков).

Ее рассказы печатались в большинстве крупных журналов, включая «Asimov’s Science Fiction» и «The Magazine of Fantasy & Science Fiction». Кроме того, они публиковались в сборниках «Узоры» («Patterns») и «Грязная работа» («Dirty Work»). Ее первый роман «Игроки разума» («Mindplayers») был опубликован в 1987 году и получил восторженные отзывы критиков. Второй роман «Грешники» («Synners»), вышедший в 1991 году, был признан лучшим научно-фантастическим романом года и получил премию Артура Ч. Кларка, как и ее третий роман «Дурни» («Fools»). Таким образом, она стала единственным писателем, дважды награжденным премией Кларка. Позже были опубликованы романы «Цифровой дервиш» («Dervish Is Digital»), «Чай из пустой чашки» («Tea from an Empty Сир») и «Когда-то я дружил с реальностью» («Reality Used to Be a Friend of Mine»). Она также является составителем антологии «Лучший киберпанк» («The Ultimate Cyberpunk»), а кроме того, двух книг о создании фильмов и автором четырех романов, рассказывающих о средствах массовой информации. Потом вышел ее роман «Сотовый» («Cellular»).

На девятой деце своей второй ноль-весомки Рыбёха протаранила берг в Главном кольце и сломала ногу. Расщеплением кости дело не ограничилось – дуреха заработала сложный перелом! Йау! Вот делища! К счастью, мы успели обслужить почти все глазки, а это, как по мне, больше сам-дурак-работа, чем труд-работа. Шли последние децы перед ударной встречкой с Океке-Хайтауэр, и кометная лихорадка косила всех подряд.

Наблюдабельных встречек на Большом Ю не бывало без малого три сотни (грязючных) лет – Шумейкер-Кактотамкер, – но во время оно никто на встречку не глазел, потому что и рядом не летал. Теперь всякие ньюз-каналы, институты и деньгомешки со всех закоулков Солнечной отстегивали Юпитер-Операциям за вид вблизи. Все до единой бригады Юп Опа работали не покладая конечностей – размещали камеры на камерах и резервкамеры на резервкамерах: оптические, инфракрасные, рентгеновские и всяко-прочие. Рыбёха была на седьмом небе, все болтала о том, какая это круть – увидеть событие своими глазами. Лучше бы дуреха смотрела по сторонам и не перлась куда не надо.

Я сама была в одежке и знала, что костюм Рыбёхи сдюжит, но вот незадача – бесперые двуногие, когда повреждаются, склонны к головокружению. Потому я надула пузырь, вместивший нас обеих, зачехлила ей ногу, до отказа накачала дуреху веществами и вызвала «скорую». Желейка с остальной командой уже были на той стороне Большого Ю. Я сообщила им, что мы вне игры и кому-то надо доделать пару-тройку глазков в нашем радиане. Дуреха, как принято у двоеходиков, стиснула челюсти и держалась так, будто мы с ней травим конец смены. В тупик ее ставило, кажись, только О. Рыбёха просекла консенсусную ориентацию быстрее всех двоеходиков, с которыми мне доводилось впахивать, но ориентироваться на веществах – это совсем другое. Я старалась отвлекать дуреху, пересказывая всякие слухи, а когда они кончились, стала городить чушь.

И тут она вдруг сказала:

– Ну вот, Аркея, время мое пришло.

Звучало это чертовски окончательно, и я решила, что она увольняется. И сдулась, потому что наша дуреха мне нравилась. Я сказала:

– Эх, дорогуша, мы здесь-у-нас будем по тебе скучать.

А она засмеялась.

– Не-не-не, я не ухожу. Я подамся в суши.

Я похлопала ее по плечу, решив, что слышу мусор в ее системе. Рыбёха наша хоть и дуреха, но далеко не простая – она и здесь-у-нас круче многих, и всегда была особенной. На Грязюке она была умницей, выдающимся ученым и королевой красоты. Именно так – бесперая двуногая гениальная королева красоты. Либо верь, либо в дверь, как говорит Шире-Глюк.

Рыбёха провела с нами три с половиной децы и только тогда проговорилась насчет королевы красоты. Наша команда травила конец смены – она, я, Дюбонне, Шире-Глюк, Тетя Шови, Бульбуль, Наживчик, Глынис и Фред, – и мы все чуть не потеряли нашу О.

– Вау, – сказал Дюбонне. – А за хмырь во всем хмыре ты выступала?

Я не поняла вопроса, но уловила, что это типа подколка. Трижды шлепнув Дюбонне, я предложила ему уважать чужую культуру.

Но Рыбёха ответила:

– Эй, все-подряд, спрашивайте сколько влезет. Это на деле такая глупость. Чего люди запариваются по такой фигне, я вообще не втыкаю. Мы должны быть прогрессивными и просвещенными, а нам по-прежнему важно, как женщина выглядит в купальнике. Прошу извинить: двуногая женщина, – добавила она, усмехнувшись. – И – нет, хмырь во всем хмыре как-то не по моей части.

– Если ты так к этому относишься, – сказала Тетя Шови, уставившись на Рыбёху серьезными глазищами и переплетя все восемь рук, – зачем тебе это было надо?

– По-другому сюда-к-нам было не выбраться, – ответила Рыбёха.

– По чесноку? – спросил Бульбуль за секунду до того, как я выпалила то же самое.

– По чесноку. У меня в загашнике ценный металл за внешний вид и аттестацию качества продукции, плюс полная оплата обучения, мой выбор вуза…

Рыбёха улыбнулась, а я думала, что она ровно так должна была улыбаться, когда ее объявили Королевой Бесперых Двуногих Гениальных Леди, или как там у них это называется. Не то чтобы неискренне, нет, но лицо двоеходика – всего лишь группа мышц, и я могла поклясться, что Рыбёха своей улыбке научилась.

– Я копила деньги как одержимая, чтобы получить после вуза еще одну степень, – продолжала она. – Геология.

– Грязючная геология, м-да, – сказала Шире-Глюк.

Когда-то ее звали Шерлок, но Шире-Глюк первой признает, что ума ей недодали, зато глючит она не по-детски.

– Вот поэтому я и стала копить на второе образование, – сказала Рыбёха. – Чтоб добиться максимума имеющимися инструментами. Вы в курсе, каково это. Все-подряд в курсе, верно?

Верно.

* * *

До нас Рыбёха впахивала с другими ЮпОповскими командами, и все они были смешанными – двоеходики и суши трудились рядышком. Полагаю, она им всем нравилась и наоборот, но с нами она была как дома, что не очень-то обычно для двуногой в сплошь осьминожьей бригаде. Мне она пришлась по душе сразу, и это о чем-то да говорит, – как правило, чтобы срезонировать даже с суши, мне требуется изрядно времени. Ничего не имею против бесперых двуногих, честное слово. Многие суши – сознаются далеко не все – косоурятся на этот вид из базового принципа, но у меня всегда получалось ладить с двуногими. Не скажу, что здесь-у-нас командиться с ними – это для меня супер-шмупер. Обучать их тяжелее, и не потому, что они тупые. Просто двоеходики не приспособлены для этого дела. Не так, как суши. Но они всё летят и летят, и большая часть хоть квадродецу, но выдерживает. Здесь-у-нас ведь столь же красиво, сколь и опасно. Я каждый день вижу несколько наружников, неуклюжих, как морские звезды в скафандрах.

Это не считая тех, которые пашут в клиниках и больницах. Врачи, сестры, фельдшеры, техники, физиотерапевты, санитары – все они стандартные бесперые двуногие. По закону. Факт: не нарушая закона, нельзя заниматься медициной в любой форме, отличной от базовой человеческой, даже если у вас уже есть диплом врача, – якобы потому, что все оборудование заточено под двоеходиков. Хирургические инструменты, операционные, стерильная одежда, даже резиновые перчатки – и на тех пальчиков не хватает, а те, что есть, коротки. Ха-ха; немного юмора от суши. Для вас это, может, и не смешно, но свежаки ржут до помутнения.

Не знаю, сколько двоеходиков подаются в суши за год (грязючный или юповский), а уж графиков с их мотивами я не видала и подавно; мы здесь- у-нас живем повсюду, Статистика не по моей орбите, но я точно знаю одно: полдюжины двоеходиков ходатайствуют о переходе каждые восемь дец. Бывает, понимаете ли, всяко-разное.

В прежние дни, когда переметывалась я, никто не шел в суши, пока не припирало. Чаще всего ты или болел чем-то неизлечимым, или становился физически недееспособен до конца дней своих по двуногому стандарту, то есть на уровне моря на третьей планете. Временами инвалидность была социальной, а точнее, уголовной. В Исконном Поколении здесь-у-нас среди калек хватало каторжников, иным из которых оставалось всего-ничего.

Если спросить суши, мы скажем, что ИП длилось шесть лет, но нам всем положено использовать грязючный календарь, даже когда мы говорим друг с другом (здесь-у-нас каждый приучается конвертировать время на лету), а по летоисчислению Грязюки это чуть больше семидесяти лет. Двуногие утверждают, что речь о трех поколениях, а не об одном. Мы с ними не спорим, потому что хрена они аргументируют. Что бы то ни было. Такими уж они сделаны. Двуногие строго бинарны, они только и могут, что выбирать из нуля и единицы, да и нет, правды и лжи.

Но после переметки это строго бинарное мышление исчезает первым и быстро. Не знаю никого, кто по нему скучал бы; я – точно нет.

* * *

Короче, я иду проведать Рыбёху в одну из клиник на паутинных кольцах. Крыло закрыто для посторонних, внутрь пускают только тех, кто в Списке. Если вы еще не заколдобились, вот вам вросшая в пол двоеходица в мундире, единственное занятие которой – проверять Список. Думаю, а туда ли меня занесло-то, но тут двоеходица обнаруживает меня в Списке и разрешает проведать Ля-Соледад-и-Гвюдмюндсдоттир. Секунду я дотумкиваю, о чем она. И как наша Рыбёха-дуреха дошла до жизни такой? Иду через портал в шлюзостиле, а там меня поджидает другой двоеходик, типа сопровождение. В руках у него палки с липкими концами, чтобы нормально передвигаться, и орудует он ими ничего так, но я-то вижу, что парень-дурень совладал с этими палками совсем недавно. Он почти все время маневрирует так, чтобы стопа касалась пола, – чтобы казалось, будто он шагает.

Суши с моим стажем этих двоеходиков насквозь видят. Звучит жутко снисходительно, я не имела это в виду. В конце концов, я и сама когда-то ходила на своих двоих. Все мы начинали как бесперые двуногие; суши не рождаются. Но многие из нас считают, что родились быть суши, пусть это чувство не шибко коррелирует с двоеходиками, которые заправляют всем на свете. С реальностью-то не поспоришь.

Мы с пареньком-палколюбом проходим полный радиан и упираемся в другой шлюз.

– За ним, – бросает он. – Я заберу вас, когда будете готовы.

Спасибкаю и вплываю в портал, удивляясь, какой тусклой лампе пришло в голову приставить ко мне этого чувака; Тетя Шови называет таких дурней «добавкой к требованиям». Трубопроводы в туннеле запечатаны, ни в них, ни между ними не спрячешься. Я знаю, что Рыбёха адски богата и вынуждена нанимать людей, чтобы те тратили ее деньги, но, думаю, ей стоит чаще нанимать умников, понимающих разницу между тратой и растратой.

А вот и наша дуреха – в центре больничной кровати, почти такой же огромной, как отправивший Рыбёху сюда кольцевой берг. В ее распоряжении целая палата – все стены развернуты так, чтобы пациентка оказалась в большой отдельной комнате. В дальнем конце – несколько медсестер: расселись и посасывают кофе из пузырьков. Заслышав, что я иду, они спешно отлепляются от стульев и тянутся к рабочим вещам, но я всеми восемью конечностями даю сигнал «расслабьтесь» – светский визит, я никто, не надо суетиться, – и они возвращаются на свои места.

Восседающая посреди подушечного гнезда Рыбёха выглядит неплохо, разве что чуть недоваренно. На ее голове – новый нарост в три сантиметра толщиной, и эта штука явно зудит, потому что Рыбёха постоянно ее чешет. Невзирая на инкубатор вокруг ноги, она настаивает на полном объятии, четыре на четыре, потом хлопает по простыне рядом с собой.

– Аркея, будь как дома!

– А это по правилам, когда посетитель садится на кровать? – спрашиваю я, цепляясь парой рук за ближайший привязной столб.

На столбе красуется раскладное сиденье для двуногих гостей. В этой палате есть всё.

– Ага. Правило простое: все в порядке, если я так говорю. Сама посмотри, эта кровать больше, чем многие мои апартаменты. Здесь может устроить пикник вся команда. И очень жаль, что их тут нет. – Она чуть сникает. – Как там все-подряд, пашут без продыху?

Опускаюсь на кровать.

– Всегда нужно или лабу строить, или хард обслуживать, или урожай инфы собрать. – говорю осторожно, – если ты это имела в виду.

По ее гримасе понимаю, что не это.

– Ты одна пришла меня проведать. – говорит она.

– Может, остальных не было в Списке.

– Что за список? – спрашивает она. Я рассказываю. У нее падает челюсть, тут же по обе стороны кровати объявляются сестры, нервные как черти, и осведомляются, все ли с Рыбёхой в порядке. – Отойдите, могу я побыть с кем-то наедине, ну же?

Они подчиняются, хоть и с неохотой, и глазеют на меня так, будто не шибко уверены, что, пока я сижу на этой кровати, Рыбёха в безопасности.

– Не ори на них, – говорю я чуть погодя. – Если с тобой что стрясется, это будет их вина. Они просто заботятся о тебе, как умеют.

Распрямляю две руки, одной обвожу комнату, другой указываю на инкубатор, в котором квадзилион наноректиков правит Рыбёхину ногу от самого костного мозга, и нога, уверяю вас по личному опыту, зудит. Страшно зудит. Безусловно, в том числе поэтому Рыбёха как в космос опущена – что сделаешь, когда чешется чертов костный мозг? – и мои слова ей не помогают.

– Я могла бы догадаться, – вскипает она, почесывая голову. – Это всё те, на кого я работаю.

Чушь какая-то. У ЮпОп на такие хоромы средств нет.

– Думаю, дорогуша, ты ошибаешься, – говорю я. – Только предположи мы, что у ЮпОпа водится столь ценный металл, суши мигом взяли бы эту Бастилию, и головы покати…

– Не. я о грязючниках. Мой облик лицензирован для рекламы и шоу- биза, – говорит она. – Я думала, если улечу сюда-к-нам, спрос на меня снизится – с глаз долой, из сердца вон, понимаешь? Но, очевидно, концепт «королева красоты в космосе» еще блещет новизной.

– Значит, ты по-прежнему богата, – говорю я. – Это разве плохо?

Она кривит лицо, как от боли.

– Ты бы согласилась на бессрочный контракт просто ради богатства? Даже ради такого богатства?

– Нельзя обогатиться на бессрочном контракте, – говорю я мягко, – и профсоюзы не столь тупы, чтобы их разрешать.

Она задумывается на пару секунд.

– Ладно, скажи вот что: бывало у тебя такое, когда ты думала, что чем-то владеешь, а потом выяснила, что ты сама – его собственность?

– Ох… – До меня доходит. – Они могут заставить тебя вернуться?

– Они пытаются, – говорит Рыбёха. – Вчера ночью пришло постановление суда, требующее, чтобы я вляпалась в Грязюку как можно быстрее. Доктора внесли коррективы: они разрешат мне отчалить, когда я буду здорова, но до бесконечности этот момент не оттянуть. Ты знаешь хороших законников? Здесь-у-нас? – добавляет она.

– Ну да. Само собой, все они суши.

Рыбёха светлеет.

– Самое оно.

* * *

Здесь-у-нас не всякий наутилус помпилиус – законник (эта форма популярна также среди библиотекарей, исследователей и всяко-прочих, чьи извилины рутинно перегружены информацией), однако всякий законник в Юп- системе – наутилус помпилиус. Речь не о юридическом ограничении, как с двуногими и медициной, просто так уж повелось – и возникла такая вот традиция. Если верить Голубе, партнеру в фирме, с которой имеет дело наш профсоюз, для суши это эквивалент напудренных париков и черных мантий, которые мы видывали и здесь-у-нас, когда двоеходики из иных регионов Грязюки прилетали со своими адвокатами.

Голуба говорит, что, как бы ни тщились двуногие законники выказать себя профессионалами, все они ломаются и начинают чудить при встрече со своими суши-коллегами. Когда профсоюз в последний раз вел переговоры с ЮпОпом, штаб-квартира прислала из Грязюки полную жестянку юрисконсультов. На самом-то деле с Марса, но они не были марсианскими гражданами и отправились потом прямо на Номер Три. Голуба с ними не общалась, однако держала нас в курсе по максимуму, не нарушая никаких предписаний.

Голуба – спец по цивилистике и правам суши, она защищает наши, граждан Юп-системы, интересы. Включая не только суши и суши-на-переходной-стадии, но и людей перед операцией – пред-опов. Любой двоеходик, подавший заверенное ходатайство о хирургической перемене формы, по закону становится суши.

У пред-опов забот полон рот: злые родичи, богатые злые родичи с постановлениями какого-нибудь грязючного верховного суда, растерянные/встревоженные дети, родители и бывшие супруги с разбитым сердцем, иски и контрактные споры. Голуба занимается и этими, и всяко-прочими проблемами: верификация идентичности, передача денег и собственности, биометрические перенастройки, а также организация посредничества, психологические консультации (для всех, включая злых родичей), даже религиозное водительство. Большинство двуногих жутко удивились бы, узнав, сколь многие из нас подаются в суши, чтобы найти Бога, ну или что-то еще. В основном мы, включая меня, попадаем в последнюю категорию, но и тех, кто алчет организованной религии, среди нас немало. Я думаю, невозможно так радикально перемениться, не открыв в себе какую-то духовность.

Рыбёха официально пока не пред-оп, но я знала, что никто лучше Голубы не поведает дурехе, с чем та столкнется, если на это дело решится. Голуба отлично представляет себе, что именно двоеходики хотят услышать, и говорит то, что им надо знать, так, чтобы они дослушали до конца. Я думала, это психология, но Голуба говорит, что скорее уж лингвистика.

Как сказала бы Шире-Глюк: меня не спрашивайте, я тут всего лишь шныряю во мраке.

* * *

Назавтра я заявляюсь под руки с Голубой, и Спископроверяльщица глазеет на нас так, будто в жизни ничего похожего не видела. Записывает наши имена, но как-то не радуется, что меня огорчает. Проверка Списка – работа, проявления эмоций не требующая.

– Вы адвокат? – вопрошает она Голубу.

Глаза у них на одном уровне; щупальца Голубы убраны, чтобы никто не возбух.

– Если надо, просканьте меня еще раз, – отвечает Голуба добросердечно. – Я подожду. Мама всегда говорила: семь раз отмерь, один раз обрежь.

Секунду-другую Спископроверяльщица не понимает, что ей вообще делать, потом сканит нас обеих наново.

– Да, вот ваши имена. Просто… ну, она сказала «адвокат», и я думала… мне казалось, что вы… э-э-э…

Она мэкает и бэкает так долго, что ее всю перекашивает, и тут Голуба, смилостивившись, говорит:

– Двуногая.

Голуба по-прежнему добросердечна, но щупальца ее змеятся в открытую.

– Вы не местная, не так ли? – спрашивает она приторно-сладко, и я чуть не лопаюсь от смеха.

– Нет, – отвечает Спископроверяльщица тонким голоском, – я дальше Марса в жизни не летала.

– Если двуногий на другом конце портала настолько же провинциален, лучше предупредите его сразу.

Мы идем через портал, и Голуба добавляет:

– Поздно!

Нас ждет все тот же парень с палками, но, когда Голуба его видит, она издает свой безумный судорожный клич и врезается парню в лицо, да так, что щупальца пляшут на его коже.

– Сукин ты сын! – говорит она, абсолютно счастливая.

И палколюб ей отвечает:

– Привет, мамочка.

– Оу. Ке-ей, – говорю я, обращаюсь к кому-нибудь во вселенной, кто может меня услыхать. – Я вот думаю про церебральную клизму. Самое время, нет?

– Расслабься, говорит Голуба. – «Привет, мамочка» – это ответ на обращение «сукин сын».

– Или «привет, папочка», – говорит палколюб, – в зависимости от.

– Да вы все для меня на одно лицо, – отвечает Голуба. – Вселенная похожа на чемодан, Аркеечка. Нас с Флорианом когда-то вместе брали в заложники – давно, я была еще двоеходицей.

– По чесноку?

Я удивлена до чертиков. Голуба никогда не говорит о своей двуногой жизни – собственно, как и все мы. И я не знаю случаев, чтобы суши чисто случайно встречали кого-то, с кем были знакомы до перехода.

– Я был ребенком, – говорит палколюб. – Десять грязючных дней. Голуба держала меня за руку. Я рад, что мы познакомились, когда у нее еще была рука.

– Противным он был ребенком, – рассказывает Голуба, пока мы идем в Рыбёхину палату. – Я держала его за руку, чтобы он не испугал похитителей – те могли нас шлепнуть.

Палколюб фыркает.

– Тогда почему ты писала мне письма, когда все кончилось?

– Думала, если я помогу тебе стать менее противным, ты не вдохновишь никого на новые похищения. Вдруг спасу чью-то жизнь.

В жизни не слыхала о дружбе суши с двуногим после перехода. Пытаюсь осмыслить происходящее, пока мы движемся по второму порталу.

Завидев нас, Рыбёха на долю секунды приходит в ужас, потом улыбается. Улыбкой человека, которому страшно. И тут уже становится страшно мне. Я сказала ей, что приведу суши-законника. Дуреха ни разу при мне не колдобилась, даже с желейками, а это о чем-то да говорит. Даже зная, что все до одного желейки – искины, ты какое-то время привыкаешь к ним, будь ты любой формы, двоеходик или суши.

– Слишком червячно, да? – спрашивает Голуба, сворачивая щупальца и усаживаясь на кровать на почтительном расстоянии от Рыбёхи.

– Извините, – говорит та, корча гримасу от боли. – Я не хочу выглядеть грубой или нетерпимой…

– Забудьте, – велит Голуба. – Ящеркины мозги срама не имут.

«Червячины Голубы задевают Рыбёху сильнее, чем мои присоски? – изумляюсь я. – Ящеркины мозги еще и логики не имут».

– Аркеечка говорит, вы хотите податься в суши, – продолжает Голуба непринужденно. – Что вы знаете о переходе?

– Я знаю, что нужна туева хуча операций, но, думаю, у меня хватит денег, чтобы оплатить большую их часть.

– Возможен кредит на чрезвычайно благоприятных условиях. Вы сможете жить на эти деньги и платить за операции…

– Я бы хотела выплатить как можно больше, пока мои средства еще ликвидны.

– Опасаетесь, что ваши активы заморозят? – Непринужденность Голубы моментально сменяется резвостью. – Тут я могу вам помочь, даже если вы решите не переметываться. Просто скажите, что я – ваш юрист, хватит и устной договоренности.

– Но деньги-то в Грязюке…

– А вы здесь. Вся штука в том, где вы. Я бацну вам инфу насчет кредитов и хирургии… почти все знают, к какой форме стремятся, может, вы из большинства, но не помешает узнать обо всем спектре…

Рыбёха поднимает руку.

– Эм-м, Аркея… Не возражаешь, если я побеседую с моим новым адвокатом наедине?

Я готова разозлиться не на шутку, но тут Голуба говорит:

– Разумеется, не возражает. Она же в курсе, что присутствие третьей стороны сводит конфиденциальность на нет. Верно, Аркеечка?

Я разом ощущаю себя идиоткой и чувствую облегчение. Потом гляжу на лицо Рыбёхи и понимаю, что все сложнее, чем я думала.

* * *

Назавтра команду вызывают прополоть и перезасеять Гало. По нам опять бьет кометная лихорадка. Мы шлем Рыбёхе глупое бодрящее видео – до скорой, мол, встречи.

Лично я считаю, что сеять сенсоры в пыли, когда у нас полно глазков на Главном кольце, – зряшная работа. Львиная доля сенсоров скопытится до истечения срока годности, а те, что не скопытятся, не сообщат нам ничего такого, чего мы не знаем. Прополка – извлечение мертвых сенсоров – не в пример интереснее. Распадаясь, мертвинка смешивается с пылью, обретает странную форму, текстуру и куда более странную расцветку. Если попадается что-то напрочь дикое, я прошу разрешить мне оставить мертвинку себе. Обычно отказывают. Без переработки здесь-у-нас нет жизни: масса в минус, масса в плюс: создал, рассоздал, пересоздал, всяко-проче. Но изредка возникает переизбыток чего-то – ничто ничему никогда не равно тютелька в тютельку, – и я увожу в свой угол маленький талисман на удачу.

Мы почти добираемся до Гало, когда желейка сообщает, что команда, сеявшая тут в последний раз, не выполола мертвинки. Вот тебе и масса в минус, масса в плюс. Мы все удивлены; никто из нас не мотает домой, бросив работу на половине. Значит, теперь нам надо зависнуть в желейкиной бадейке над севполюсом и отсканить это стебаное Гало на предмет материальных маркеров. Что типа просто, однако на деле куча всего не ловится в принципе. Трижды Фред применяет глубокий скан, но на Метиде шаром покати – и нет никаких следов того, что мертвинки просочились в Главное кольцо.

– Видать, все попадали на Большой Ю, – говорит Наживчик.

Он смотрит на мерцающее полярное сияние внизу как под гипнозом, а может, он под ним и есть. Полярный шестиугольник Наживчика завораживает.

– Вся туева хуча? – спрашивает Бульбуль. – Ты же знаешь, что нам скажут: многовато мертвинок для простого совпадения.

– Мы знаем, почему последняя команда не извлекла мертвинки? – Тетя Шови уже на взводе.

Если постучать по ее башке, услышишь до-диез пятой октавы.

– Нет, – отвечает Фред. – Я даже не знаю, что это была за команда. Не убрали – и все дела.

Дюбонне велит желейке выяснить. Тот говорит, что запрос отослан, но приоритет у него низкий, а значит, надо подождать.

– Стебаные трубные червяки, – рычит Бульбуль, сплетая щупальца чуть не морским узлом. – Лишь бы показать, какие они крутые.

– Трубные червяки – искины, у них нет чувств, – говорит желейка с искинной безмятежностью, которая может вмиг снести крышу. – Как и желейки.

Тут прорезается Глынис:

– Отскань Большой Ю.

– Там все в интерференции, – говорю я. – Шторма…

– Побалуй меня, – перебивает Глынис. – Или ты куда спешишь?

Желейка приспускает нас до середины Главного кольца, и мы вращаемся вместе с планетой, только ускоренно. И, блинский же блин, – вселенная слетела с катушек или мы? – натыкаемся на мертвинки в атмосфере.

Чего быть не должно. Дело не в штормовой интерференции – Большой Ю раздалбывает своим притяжением все, что сжирает. Задолго до того, как я подалась в суши (а это было довольно-таки давно), в юпитерианскую атмосферу перестали посылать зонды. Те не висли спокойно в облаках, и ни один из них не протянул так долго, чтобы добраться до жидкого металлического водорода. Другими словами, сенсоры должны были стать сущими атомами, а маркеры – раздавиться до основания. Мертвинки не могут висеть в облаках, если только что-то их там не держит.

– Это наверняка технический сбой, – говорит Бульбуль. – Что-то такое.

– Ах, меня укачало, я потеряла свою О, – отвечает Тетя Шови, и это – нынешний сигнал всей команде: перейти на семафор.

У двуногих есть язык жестов и древний семафор с флагами, но семафор осьминожьей команды – это совсем другая штука. Осьми-сем изменяется в процессе, то есть каждая команда говорит на другом языке, причем другой он и от разговора к разговору. Записать «сказанное» невозможно, наш семафор не похож на словесную коммуникацию – он работает на консенсусе. Не то чтобы его нельзя было взломать, но и лучший искин-дешифратор тратит на взлом не меньше полдецы. Раскодировка разговора за пять дней не слишком-то эффективна.

Откровенно говоря, я где-то удивлена тем, что двоеходики ЮпОпа позволяют нам семафорить. Их никак не назовешь блюстителями частной жизни, особенно на работе. Речь далеко не только о суши: за всеми работниками на двух ногах, как в Грязюке, так и здесь-у-нас, в рабчасы ведется тотальная слежка. Тотальная – в смысле повсеместная, через аудиовиз: кабинеты, коридоры, кладовые, туалеты. Наживчик говорит, что потому-то двоеходики ЮпОпа всегда такие хмурые – они сдерживают себя до конца рабдня.

Видимо, пока мы впахиваем как надо, им все равно, как мы тут крутим щупальцами друг перед дружкой и какого мы при этом цвета. Кроме того, когда ты тут вкалываешь, беспокоиться о наблюдающих за тобой незачем – лучше уж пусть наблюдают. Никто не хочет помереть в пузыре, ожидая помощи, которая не появится, потому что твой желейка вышел из строя и никто не получил аварийный сигнал.

Короче, мы размышляем о пропавшей материи и маркерах, которых не должно быть в штормовых системах Большого Ю, и сокращаем количество версий до трех: предыдущая команда вернулась и закончила работу, но кто-то забыл это дело зафиксировать; банда падальщиков с траулером прорвалась и нейтрализовала маркеры, чтобы перепродать сырье; или какая-то карликовая звезда ЮпОпа засеивает облака в надежде получить лучший вид на встречку с Океке-Хайтауэр.

Номер три – идея тупейшая: даже если сенсоры проживут до столкновения с Океке-Хайтауэр, они висят не там, где надо, и шторма попортят любую словленную ими инфу, – так что мы все соглашаемся: это оно. Дообсудив дело, мы решаем, что ничего не видели и когда ЮпОп спросит, где пропавшие сенсоры, мы скажем, что не в курсе. Потому как, по честной юпитской правде, мы и правда не.

Подбираем все, что можем найти, на что тратим два Ю-дня, засеиваем Гало новыми сенсорами и летим домой. Я звоню в клинику осведомиться о том, как дела у Рыбёхи, и узнаю, что ей удалось внести в Список всю команду, так что можно устроить на ее широкой толстой кровати пикник. Но я связываюсь с Голубой, а та говорит, что наша дуреха – на операционном столе.

* * *

Голуба говорит, что по требованию самой Рыбёхи она не имеет права сообщать, в какую суши Рыбёха хочет податься, никому, включая нас. Мне это кажется чуть забавным – пока мы не получаем первый дрон.

Он несет тарелочку ввода-вывода, позволяющую просочиться сквозь двойные стенки желейки и не вывести его из строя. ЮпОп использует такие дроны для доставки сообщений, считающихся «чувствительными», что бы это ни значило, и мы сперва решаем, что к нам спешит эдакое вот сообщение.

Тут дрон озаряется, и мы глядим на изображение двоеходика, одетого по-дикторски. Он задает один вопрос за другим, и так по бесконечной замкнутой петле, а на панели справа от него прокручиваются раз за разом инструкции: «запись», «пауза», «воспроизведение».

Желейка осведомляется, желаем ли мы избавиться от дрона. Мы выбрасываем штуковину в мусорожелоб вместе с тарелочкой, и желейка выхлопом отправляет этот пакетированный хлам восвояси, чтобы тот сделался счастливой находкой какого-нибудь падальщика.

Позднее Дюбонне направляет ЮпОпу рапорт о несанкционированном проникновении. ЮпОп сигналит, что рапорт принят, но отвечать и не думает. Мы ожидаем выговор за неспособность распознать тарелочку до того, как дрон оказался в желейке. Ничего похожего.

– Нажрались до чертиков, – говорит Наживчик. – Пошли им запрос.

– Не посылай, – говорит Бульбуль. – Когда они протрезвеют, им придется заметать следы – или прощай, любимая пахота. Следы они заметут, это как восемью восемь.

– Пока кто-нибудь не проверит наши записи. – замечает Дюбонне и велит желейке сделать запрос, а тот заверяет Дюбонне, что его поступок мудр.

В последнее время желейка повадился помалу нас комментировать. Лично мне его тонкие замечания нравятся.

Бульбуль, впрочем, расстраивается.

– Я пошутил, – говорит он, выбрав самый что ни на есть подходящий глагол.

Шутку к делу не пришьешь, даже самую пошлую, но надо четко проговорить, что это была она. Мы смеемся, чтобы обезопасить себя, – все, кроме Тети Шови, которая говорит, что это не смешно, а она смеется только искренне. Такие люди встречаются.

Дюбонне получает ответ через пару минут. Это формальное послание на юридическом сленге, и суть его проста: мы вас услышали еще в первый раз, ступайте и не грешите.

– Не могут же они все нажраться, – говорит Фред. – Или могут?

– Могут ли? – переспрашивает Шире-Глюк. – Вы, ребятки, командитесь со мной уже давно и знаете, как глючит порой меня и всех-подряд, кто рядом.

– Тебя словно прихожанкой Церкви Подковы Четырехлистника подменили, – говорит Глынис.

Фред вскидывается.

– Ты про новое казино на Европе? – спрашивает он.

Фред влюблен в казино. Не в азартные игры – в сами казино. Желейка предлагает проверить, что там с этим гнездилищем азарта.

– Синхрония реальна, за ней математика, – говорит Шире-Глюк. Ее кожа светлеет; то же у Глынис. Не хотела бы я, чтоб они устроили друг дружке рубиново-красный ад, пока мы все заперты в желейке. – А словарное определение прозорливости гласит: удача улыбается уму, который готов.

– Я готов к полету домой и выходу из системы, и кто готов пойти со мной? – спрашивает Дюбонне, пресекая попытку Глынис ухмыльнуться.

Мне нравятся Глынис и ее едкость, но порой я думаю, что лучше бы она была крабом, а не осьминогом.

* * *

Наши частные апартаменты предположительно не прослушиваются и не просматриваются, если не считать стандартного мониторинга безопасности.

Да, мы в это не верим ни единой наносекунды. Но если ЮпОп однажды попадется, профсоюзы съедят его менеджмент заживо, а косточки пойдут на удобрения микробным фермам Европы. Значит, либо за нами следят изощреннее, чем мы можем вообразить, либо ЮпОп идет на просчитанный риск. В основном суши придерживаются первой версии, но я – во втором лагере. То есть – они же почти все время нами любуются, так что для разнообразия наверняка отвлекаются порой на кого-то еще.

Апартаменты наши типичны для осьминожьих команд: восемь комнат в огромной коммуналке. Когда Рыбёха была с нами, мы отгораживали для нее уголок, но она все время умудрялась выходить за его пределы. Я имею в виду ее вещи: мы находили летающее белье в лавабо, ботинки на орбите вокруг лампы (хорошо, что Рыбёхе нужны только два башмака), живгазеты, парящие по комнате на сквозняке. За время, проведенное здесь-у-нас, она так и не освоила домоводство в условиях невесомости. Когда впахиваешь на двух работах, чужое разгильдяйство перестает казаться милым очень скоро. Она, конечно, пыталась, но в итоге мы вынуждены были посмотреть правде в глаза: поселившаяся у нас дуреха – еще и неряха.

И я знала, что будет непросто, но не прошло и дня, как я начала скучать по нашей Рыбёхе. Ловлю себя на том, что гляжу вокруг: не курсирует ли мимо меня одежка или аксессуар – последний беглец из Рыбёхиных совсем не безопасных вещмешков?

* * *

– Итак, ты готова поставить на то, что она станет осьминожкой? – говорит Бульбуль, когда мы оказываемся дома.

– Кто готов поставить на что-то другое? – парирует Шире-Глюк.

– Не я, – объявляет Глынис столь кислым голосом, что у меня сводит зоб.

Я опасаюсь, что она снова начнет разыгрывать из себя краба – цап-цап-царап, – но нет. Вместо этого Глынис вплывает в грот, прилепляется к стенке двумя руками и вбирает остальные, превратившись в непроницаемый комок. Она скучает по нашей дурехе и не желает ни с кем говорить, но и одной оставаться ей не хочется. Такие уж мы, восьминогие, – иногда стремишься к одиночеству, но не обязательно наедине с собой.

Шире-Глюк присоединяется ко мне у холодильника и спрашивает:

– Ты как считаешь? Осьминожка?

– Фиг знает, – отвечаю я честно.

Никогда не задавалась таким вопросом, но вряд ли потому, что заранее знаю ответ. Сгребаю упаковку крибля.

Тетя Шови, заметив это дело, делает большие серьезные глаза.

– Аркеюшка, нельзя питаться одним хрустящим крилем!

– Жить без него не могу, – отвечаю я.

– И я, – говорит Наживчик.

Он тянется к криблю из-за моей спины, а я вяжу его узлом.

– Сообщение от Голубы, – говорит Дюбонне, и мы, не переходя к борьбе, глядим на большой экран.

О Рыбёхе в сообщении почти ничего и нет, разве только весть о том, что процесс идет своим чередом и через децу закончится. Правда, мы не понимаем, что это значит: то ли для Рыбёхи все закончится, и она вернется, то ли Голуба говорит об операциях. Потом нас отвлекает остаток сообщения.

В нем полно клипов из Грязюки: двоеходики толкуют о Рыбёхе, о том, какой они ее знали, и что вообще здесь-у-нас деется, и чем все это обернется для суши. Одним двоеходикам откровенно по барабану, другие прям распухли от важности происходящего.

Прошла туева хуча времени с тех пор, как я была двуногой, и мы здесь-у-нас живем так долго, что часто морфируем во времени. Двоеходица, которой я была когда-то, ни хрена не поняла бы ту, какой я стала сейчас. Ну так и осьминожка после реаба и встречи с первой командой точно так же не поняла бы.

Я не выбирала осьминожью форму – в ту эпоху хирургия была не столь продвинутой, а наноректики не стали банальностью и не программились так легко, и ты получал форму, которую врачи тебе прописывали как самую подходящую для жизни. Новое тело меня поначалу не радовало, но как-то сложновато грустить, когда такая красотища вокруг, особенно если чувствуешь себя на все сто. Прошло три или четыре Ю-года после того, как я переметнулась, и люди смогли наконец выбирать форму суши, но я ни о чем не жалею. Уже нет. У меня все прошло гладенько.

Но совсем не гладенько у меня на душе, когда я слушаю двоеходиков, жующих воздух о том, в чем они ни черта не смыслят, и рыгающих словесами вроде «выродки», «зверье» и «чудовищные недолюдки». Одна ньюз-программа фонтанирует клипами из недавнего римейка «Чертова острова стебаного доктора Моро». Словно это, блинский блин, святое какое писание.

Держусь пару минут, потом тащу крибль в свое убежище, запираю люк и выключаю внешние звуки.

Чуть погодя мне звонит Глынис.

– Ты же в курсе, как в далекой мертвой древности люди в Грязюке считали, что вселенная вращается вокруг них? – Она делает паузу, но я не отвечаю. – Потом границы человеческих знаний расширились, и теперь мы все знаем, что были неправы.

– И что? – ворчу я.

– Не все хорошо учились в школе, – говорит она. И ждет моей реакции. – Аркея, ну же – разве им дано увидеть Океке-Хайтауэр?

– Я бы их прокатила на ней, – говорю я.

– Никто из них не помчится сюда-к-нам, выродкам. Они все обнимут друг дружку в своей Грязюке и потонут в другдружкином дерьме. Пока не сделают то, ради чего их выхлопнули в эту вселенную, – не вымрут с концами.

Открываю дверь.

– Ты же их завлекаешь, понимаешь ты или нет?

– Кого это я завлекаю? Никто из них меня не слышит. Никто, кроме нас, суши, – говорит она одновременно кисло и совсем безвинно.

Глынис – уникум.

* * *

Я сообщаю Голубе, что мы пробудем Глубоко Внизу по крайней мере два Ю-дня – нас одолжат ВнеКомму. Население внешней части системы, особенно вокруг Сатурна, за последнюю пару Ю-лет удвоилось и, вероятно, удвоится снова даже за меньший срок. Сеть гражданской коммуникации действует ниже плоскости эклиптики и узкопрофильна по самое не могу: никаких правительств и армий, только мелкий бизнес, развлекуха и социальное взаимодействие. То есть – пока узкопрофильна, потому что никто не в состоянии прибрать ее к рукам.

ВнеКомм – проект Ледяных Гигантов, изначально обслуживавший только системы Сатурна, Урана и Нептуна. Кажется, никто не знает, где у них штаб-квартира – то бишь на какой луне. Думаю, даже если они начинали где-то близ Урана, сейчас контора должна быть на Титане, раз уж она решила расползтись аж до Юпитера.

По-любому технологии у них – с ума сойти. Покамест «здрасте» проделывает путь от Большого Ю до Сатурна минут за сорок, и еще через сорок ты слышишь: «Кто это, мать вашу?» – но шума в сети меньше, чем при местном звонке в ЮпОпе. ЮпОп как-то не обрадовался, когда вся развлекуха начала мигрировать на ВнеКомм, все тогда изрядно напряглись. Потом пауки договорились: ВнеКомм хапает всю развлекуху и не лезет в образование, по крайней мере в Юп-системе. Сейчас типа все хорошо, ЮпОп дает им взаймы все, что надо, как старый крупный сосед-дружбан, но в любую минуту могут начаться неприятности. Причем всяко-разные.

Юп-система – на границе между внутренними и внешними планетами. Одни наши правительства старались закорешиться с внутряками, другие подкатывали к внешнякам. Нынешняя власть добивается для Большого Ю официального статуса внешнего мира, что круче, чем просто «союзник внешняков». Сатурн против – им там кажется, что Большой Ю вынашивает захватнические планы и строит империю.

Примерно это же твердили Марс и Земля, когда последнее правительство пыталось получить статус внутряка. Причем Земля выражалась поцветистее. Нашлись двоеходики, вопившие о том, что чудовища и выродки – то есть мы – сговорились наложить нечестивые конечности на свежее мясо, дабы удовлетворить свой нечестивый аппетит. Если Большой Ю получит статус внутренней планеты, говорили они, людей будут окружать прямо на улицах и переправлять сюда-к-нам, чтобы делать из них противоестественных безвольных недолюдков. И только самых красивых женщин станут держать как есть на цепи в борделях, где – ну, вы поняли.

Этого достало бы, чтобы я голосовала за внешняков, но только Большой Ю на деле – не внутряк и не внешняк. Я это вижу так: есть внутренние планеты, есть внешние, и есть мы. Двоеходикам такая логика недоступна – они-то мыслят бинарно.

* * *

Пока мы впахивали на комм-станции, на задворках моей башки вспыхивали самые разные мысли, но все как одна досужие. Думала я и о Рыбёхе, о том, как она там – и какую форму примет при следующей нашей встрече. Узнаю ли я нашу дуреху?

Ну да, звучит глуповато: вы же вряд ли узнаете кого-то, кого никогда не видели, даже если напряжетесь и вознамеритесь. Весь фокус в этой самой духовности. Мне представилось, что вплываю я в комнату, забитую суши, самыми разными, и Рыбёха среди них. – и я точно буду знать, что она там. А если дать мне чуток времени, я найду ее без всяких намеков и указаний.

Конечно, я была влюблена в Рыбёху-двоеходицу. Теперь, когда она стала суши, я задумалась: полюблю я ее или нет? Непонятно было даже, нравится ли мне такой поворот. Обычно я подхожу к этому делу просто: секс – и только с теми, кто мне нравится. Выходит легче некуда. А вот влюблена все усложняет. Помышляешь о партнерстве и семье. А ничего легкого тут нет, мы ведь не размножаемся. У нас есть суши-новички и суши-свежаки, но нет маленьких сушат.

Пока что мы работаем над тем, как здесь-у-нас выжить, но так будет не всегда. Я смогу прожить достаточно долго, чтобы увидеть будущее. Блин, ведь еще жива парочка ИПов, хотя я их никогда и не видела. Они все там, на Ледяных Гигантах.

* * *

Мы прибываем домой за полдецы до первой встречки с Океке-Хайтауэр, и кажется, что у нас куча времени, однако близость встречки здорово меня нервирует. Полеты здесь-у-нас небезопасны, даже если летишь в супер-шмупер-жестянке ЮпОпа. Я эти жестянки и так терпеть ненавижу. Если найдутся чуваки, которые придумают желейки для дальних перелетов, я стану им лучшим другом до гроба. Но и в жестянке мы трижды стучимся в оазы для дозаправки. Полетный план гарантирует нам гамак в каждом оазе, однако только если все идет по плану. А припоздниться можно по тысяче дерьмопричин. Если гамаки свободны, мы их получаем. Если нет, надо ждать и надеяться, что пока нам есть чем дышать.

Наживчик заранее придумал план, чтобы получились щедрые окошки ОВП. Но вы же знаете, как это бывает: ровно когда тебе надо, чтобы план работал как часы, все то, что пока держалось в рамках, вдруг решает наверстать упущенное. Я нервничала по дороге туда, пока пахала и по дороге обратно. Последнюю ночь перед прибытием мне снилось, что за минуту до нашего возвращения в пространство ЮпОпа Ио взрывается на хрен и разносит полрадиана. Мы пытаемся понять, что происходит, и тут что-то отпинывает жестянку в мертвую спираль с центром прямо посередине Большого Розового. Проснулась я, когда Тетя Шови и Бульбуль отдирали меня со стены, – ужас как было перед ними неудобно. После такого я мечтала лишь об одном – скорее попасть домой, скользнуть в желейку и увидеть, как Океке-Хайтауэр врезается в Большой Ю.

На сей раз комета прибывает кусками. Местные сети все в кометных ньюзах, гоняют их без перерыва, будто ни в Солнечной системе, ни вообще во вселенной ничего больше и нет. Эксперты вещают о том, что гостья проследует маршрутом древней кометы Шумейкера – Леви, и не прекращается болтология на тему, что же это значит. Есть те, кто уверен, что это не совпадение: Океке-Хайтауэр на самом деле – некое послание от разумных обитателей облака Оорта или совсем уже дальних стебеней, и надо не давать ей врезаться в Большой Ю, а поймать за хвост, ну или хотя бы собрать ее куски.

Такое, кстати, могли и провернуть. ЮпОп объявил бесполетный режим: желейкам да, жестянкам нет. Шире-Глюк предполагает, что ЮпОп готовит секретную миссию с целью захвата фрагментов, но это смешно. То есть – не считая того, что любая способная на это дело жестянка будет видна как на присоске, – надо бы учесть, что комета профинтюхала в фрагментарном состоянии больше полудюжины квадродецей. На некоторых участках траектории отхватить у нее кусочек было куда проще, однако эксперты все как один бубнили: если верить сканам, нет внутри кометы ничего такого, что окупило бы потраченные на эту миссию деньжищи. Забавно, что многие об этом забыли; внезапно все стали говорить о если-бы-да-кабы, словно жалели об упущенной покупке. Впрочем, я не люблю трепаться о политике.

Оставляю сообщение для Голубы, мол, так и так, мы вернулись и готовы к шоу. Обратно приходит автоответ: Голуба не в конторе, среагирует как только, так сразу. Может, она возится с Рыбёхой – ту наверняка обуяла кометная лихорадка, как и нас всех, но хуже, ведь большой бадабум совпадет со стартом ее новой жизни. Если Рыбёха еще в больнице, надеюсь, у них там найдется достойный события экран.

Мы все хотим посмотреть на встречку невооруженными глазами. Ладно, невооруженными глазами в телескопы. Глынис волочит экран для всех, кто желает реально близкого обзора. Если учесть, что бадабум займет от начала и до конца около часа, может, это не столь уж скверная идея. Хоть зрение побережем.

Когда первый фрагмент врезается в Большой Ю, я ловлю себя на мысли о сенсорах, упавших в атмосферу. Они давным-давно сплыли, а если и нет, снять с них инфу мы не сможем. Там только и будет, что шум сплошняком.

После получаса взрывов правительство шлет на все коммы запись извещения, а точнее, приказа: объявлено военное положение, все по домам. Кто останется, того сотрут в порошок.

Значит, последние встречки мы пропустим, что огорчает нас до невозможности, хотя все согласны с тем, что умирать ради эдакого зрелища совсем не стоит. Добравшись до дома, мы обнаруживаем, что нам отказано даже в повторном показе, и изумляемся. Потом разражаемся гневными тирадами. Правительству многое придется нам объяснить, и на будущих выборах Большое Розовое покажется им с овчинку, и когда это ЮпОп успел стать лакеем администрации? В ньюзах пустота – то есть реально ничего, кроме технических повторов. Словно мы застряли во времени два Ю-дня назад, а того, что было прямо сейчас, не было никогда.

– Лады, – говорит Фред, – что там на ВнеКомме?

– Хочешь позырить мыльнооперу? – кипит Дюбонне. – Действительно, почему бы и нет?

Мы глядим в меню, когда появляется кое-что новенькое – под названием «Особая прощальная Соледад-и-Гвюдмюндсдоттир». Отталкиваясь от имени, я решаю, что мы увидим Рыбёху в ее прежней, двоеходной инкарнации, но на экране показывается наутилус помпилиус.

– Всем привет. Как вам новая я? – говорит Рыбёха.

– Она что, собралась на юрфак? – шокируется Тетя Шови.

– Жаль, что я прощаюсь с вами в записи, – вы все такие классные, – продолжает Рыбёха, и я сплетаю руки узлами, чтобы не вырубить экран ко всем чертям. Судя по тону Рыбёхи, ничем хорошим это не кончится. – Я знала, что подамся в суши, еще до того, как прибыла сюда-к-нам. Просто не могла выбрать форму. Из-за вас, ребята, я всерьез задумалась насчет осьминожки: у вас такая крутая жизнь, и делаете вы по-настоящему важное дело. Будущие поколения… ну, здесь-у-нас будет просто чудесно. Жизнь, приспособленная к космосу. Кто знает, может, однажды юпитские граждане станут менять тела, как двоеходики меняют одежку. Бывает всяко-разно… Но я, как масса двоеходиков, нетерпелива. Знаю, я уже не двоеходик, и жить буду теперь очень долго, и нетерпеливость мне не идет. Но такой уж я уродилась. Хотела поучаствовать в следующем шаге – большом шаге – прямо сейчас. И я абсолютно уверена, что нашла то, что искала, – Юпитерианскую колонию…

– Юпитерианская колония? Да они маньяки! Самоубийцы! – Глынис врезается в потолок, перекатывается к стене и стекает обратно.

Рыбёха разворачивает щупальца и помавает ими в воздухе.

– Если кто что орал, спокуха, – говорит она довольно. – Я сконтактилась с ними до того, как скомандилась с вами. Я знала, что они планируют. О времени мне ничего не сказали, но и ежу понятно, что встречка с Океке-Хай-тауэр подходит нам всем идеально. Мы собрали несколько желеек, заглушили их и сховали в брехопетли. Не знаю, что будет дальше и как мы прибьемся к комете, – я не астрофизик. Но если все получится, мы засеем облака собой. Мы все – наутилусы помпилиусы. Это лучшая форма для запаковки кучи инфы. Мы внесли малюсенькое изменение: соединились панцирь к панцирю, чтобы иметь доступ к инфе друг друга. С личным пространством у нас туговато, но мы и не хотим удалиться в изгнание отдельными отшельниками. На верхних уровнях должно плавать сколько-то сенсоров – у колонии есть союзники, которые тайком подбросили нам всяко-прочее. При помощи этих штуковин мы создадим колонию на облаках. Мы пока не знаем, получится у нас или нет. Может, притяжение разнесет нас в щепки. Но если мы продержимся в полете столько времени, чтобы желейки превратились в парашюты – инженеры все рассчитали, а я в технике ни бум-бум, – мы сообразим, как нам не просто выжить, но и процвести. Жаль, я не смогу вам о чем-либо рассказать, пока мы не решим проблему интерференции. В этом я тоже ни бум-бум, но, если продержусь, стану крутым спецом. Голуба говорит, что вы все Глубоко Внизу – вас одолжили ВнеКомму. Я пошлю вам сообщение так, чтобы оно облетело Ледяные Гиганты и только потом добралось по адресу, и, если повезет, вы увидите его вскоре после того, как мы войдем в атмосферу. Надеюсь, никто на меня не обиделся. Или по крайней мере не затаит обиды. Нет ничего невозможного в том, чтобы спустя время встретиться вновь. И я хотела бы, чтобы мы оставались друзьями. Особенно если движение за независимость Юпитера отор…

Она смеется.

– Я хотела сказать «оторвется от земли». Если движение за независимость Юпитера когда-нибудь достигнет стабильной орбиты… или чего-то такого. Думаю, это классная идея. Так или иначе, сейчас я скажу «прощайте». И, да, Аркея…

Ее щупальца змеятся как могут.

– Я и не знала, что червячины такие классные.

* * *

Мы видели сообщение один раз, потом центр связи его вырубил. Нас всех долго расспрашивали федералы. Неудивительно. И федералами Большого Ю дело не ограничилось – ниоткуда вынырнули федералы Грязюки, одни лично, другие дистанционно, через коммы, срощенные с моби. Последнее – жуткая трата денег, если только вы не рассчитываете на очень медленный разговор. Даже федерал на Марсе не может действовать со скоростью света – между вопросом и ответом проходит по меньшей мере час, обычно больше.

Грязючные федералы, присутствовавшие лично, все работали под прикрытием, присматривали за ситуацией и отчитывались о том, что видели и слышали, перед штаб-квартирой в Грязюке. Большинству здесь-у-нас, даже двоеходикам, это не понравилось. Последовал всамделишный правительственный кризис, главным образом потому, что чиновники путались в показаниях. Одни уверяли, что ничегошеньки не знали о грязючных шпионах, другие доказывали, что это все ради нашего блага, иначе мы бы лишились кое-каких прав – не спрашивайте, каких именно, они не сказали. Теории заговора разрастались быстрее, чем их успевали записывать.

Наконец правящий совет ушел в отставку; действующий совет, заменивший его до выборов, состоит почти из одних суши. Такое у нас впервые.

До выборов еще полторы децы. ЮпОп обычно поддерживает двоеходиков, но на этот раз политрекламы для двуногих заметно меньше. Думаю, даже ЮпОп способен определить по точкам траекторию полета.

Многие суши уже празднуют победу и говорят, что власть в Юп-системе поменялась. Я торжествовать как-то не готова. На деле я за нас изрядно беспокоюсь. Мы рождены, чтобы быть суши, но не рождены суши. Все мы начинали как двоеходики, и хотя нам удалось стряхнуть бинарное мышление, это не значит еще, что мы всецело просветлились. Уже идут разговоры о том, что среди кандидатов многовато наутилусов помпилиусов – и что осьминожек, или иглобрюхов, или крабов должно быть больше. Мне это блабла не нравится, но сбегать в Юпитерианскую колонию поздновато. Не то чтобы я так уж хотела. Даже если Рыбёха и ее дружки-колонисты выжили и процветают, я не готова менять свою жизнь на целый новый мир. Надо просто подождать и посмотреть, что будет.

Эй, я же сказала, что не люблю трепаться о политике.

 

ЭЛИНОР АРНАСОН

ХОЛМС ШЕРЛОК

ХВАРХАТСКАЯ ТАЙНА

В 1978 году Элинор Арнасон опубликовала свой первый роман «Кузнец» («The Sword Smith»), за ним последовали «Дочь короля медведя» («Daughter of the Bear King») и «На место воскресения» («То The Resurrection Station»). В 1991 году вышло ее самое известное произведение, одна из сильнейших книг 90-х, отмеченная критиками, – «Женщина железного народа» («А Woman of the Iron People»), сложный и масштабный роман, который получил престижную премию Джеймса Типтри – младшего. Рассказы Арнасон печатались в «Asimov’s Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Amazing», «Orbit», «Xanadu» и других журналах. Последние книги автора – «Кольцо мечей» («Ring of Swords»), «Могила отцов» («Tomb of the Fathers») и «Мамонты Великих равнин» («Mammoths of the Great Plains»). Ее рассказ «Звездный урожай» («Stellar Harvest») в 2000 году стал финалистом премии «Хьюго». Элинор Арнасон живет в Сент-Поле, штат Миннесота.

Здесь, в одном из рассказов длинного цикла о расе хвархатов, к которому относится и роман «Женщина железного народа», Элинор Арнасон поведала историю об инопланетянке, увлеченной литературным персонажем-землянином, и о том, к чему это неожиданно привело.

Одна женщина влюбилась в рассказы о человеке по имени Холмс Шерлок. Ее звали Амади Кла, она приехала из городка на северо-восточном побережье Великого северного континента. Еще в детстве она проявила способности к учебе, и семья отправила девочку в пансион, а затем в столичный колледж. Там Кла выучила несколько языков, включая английский, и стала переводчиком правительственного департамента.

Она не переводила военные сводки, поскольку этим занимались хвархатские мужчины в космосе. И не переводила техническую документацию, так как не обладала соответствующими знаниями. Вместо этого ей поручили художественную литературу.

– Многое можно узнать из историй, которые рассказывают люди, – сказала старшая по ее департаменту. – Если мы хотим понять человеков, а нам должно понимать своих врагов, то следует изучить их истории.

Беллетристику извлекали из компьютеров с захваченных кораблей землян. Сначала Департамент перевода отбирал тексты наугад. Большинство из них были так же плохи, как и романы, которые читали юноши и девушки хвархатов. Но оказалось, человеки составляют списки значимых произведений, так их молодежь могла узнать, какие истории обязательны для прочтения. Как только эти списки были найдены, Департамент стал отбирать для перевода известные и продуманные работы.

Старшая говорила:

– Наверное, можно изучать культуру, читая заурядные вещи. Есть те, кто именно так и утверждает. Но человеки – вид не заурядный. Они, несомненно, представляют опасность, поэтому их нельзя недооценивать. Если мы станем изучать самые слабые их работы, то решим, что имеем дело с глуп- нами. Но тот, кто способен разнести на куски хвархатский военный корабль, далеко не глуп.

После девяти лет, проведенных в столице, Кла потянуло назад – к отвесным скалам, фьордам и туманам ее родины. Она попросила разрешения работать из дома.

– Это возможно, – ответила старшая. – Но вам придется прилетать сюда несколько раз в год на совещания.

Кла согласилась, хотя не любила перелеты, и на каботажном грузовом судне отправилась домой.

Ее родной городок назывался Амади-Хьюил. Он стоял в глубине фьорда, под сенью высоких гор. Большинство жителей принадлежало к одному из двух родов – Амади или Хьюил, впрочем, попадались здесь и представители иных фамилий. На скале над фьордом располагалась правительственная метеорологическая станция. Обслуживали ее двое солдат с соседнего континента. Разумеется, они были любовниками, поскольку других мужчин их возраста в городке не сыскать. Почти все улетели в космос.

Большинство жителей – женщины, девочки, мальчики, старики и старухи – жили рыболовством. В холодном океане за пределами фьорда в изобилии встречались огромные, отливавшие серебром и медью косяки жирной рыбы. На окраине города стояла упаковочная фабрика, где улов замораживали или закатывали в банки; в цехах помельче производили деликатесные продукты: сушеные водоросли и копченое или маринованное мясо морских животных.

В городе сдавались квартиры и комнаты для рыбаков, чьи семейства обитали далеко в горах. Кла тоже решила снять жилье, а не возвращаться в один из домов рода Амади. Она привыкла жить сама.

В ее комнате были кровать, стол и два стула. Удобства – в конце коридора. Окно выходило на узкую улицу, которая круто спускалась к гавани. По счастью, электрических разъемов оказалось в достатке, и она могла подключить свой компьютер и две новенькие лампы где угодно. Полка вдоль одной из стен дала приют книгам и записям. Кла вселилась и принялась переводить.

Именно в то время она открыла для себя Холмса Шерлока. В городке если и случались преступления, то небольшие, в основном мелкие кражи и пьяные склоки. Но погода стояла туманная, дождливая и слякотная. Фонари за окном светили сквозь серую муть. Кла слышала звон и скрежет тележек, которые тянули цина, привозившие продукты из деревни.

Истории человеков хорошо вписались в ее новую жизнь – Кла словно в детство вернулась. Большая часть вымысла шокировала, поскольку касалась гетеросексуальной любви – темы, о которой хвархаты ничего не знали. Холмс Шерлок благопристойно проживал с другом, и тот мог быть, а мог и не быть его любовником. И когда этот друг – доктор по имени Уотсон Джон – в итоге связался с женщиной, как принято у человеков, Холмс Шерлок к противоположному полу оставался равнодушен.

Рассказы представляли собой головоломки, которые Холмс Шерлок решал с помощью своего интеллекта. Это привлекало Кла, она тоже не была романтична и с головой ушла в разгадывание смысла человеческих историй, зачастую весьма таинственных!

Через некоторое время она отправилась к местному ремесленнику и заказала себе трубку. Получилось очень похоже на ту, что курил Холмс Шерлок на иллюстрациях, – с изогнутым мундштуком и большой чашей. Кла набивала ее местными травами, чей ароматный дым, попадая в рот, успокаивал.

Холмс Шерлок носил знаменитую шляпу. Кла не стала заказывать копию этого изделия, поскольку оно выглядело нелепо, но вот иллюстрацию героя в плаще показала портному. У того не имелось ткани под названием «твид», но он сумел сшить прекрасный плащ из местной шерсти, отлично защищавшей от дождя и холода. Как и Холмс Шерлок, Кла была высокой и худой. Надев обновку, она решила, что теперь немного похожа на знаменитого сыщика человеков.

В остальном ее наряд был как у здешних обитателей: брюки, непромокаемые сапоги и туника, украшенная узорами на плечах, – такую носили как женщины, так и мужчины, хотя мотивы вышивки у них различались.

Дважды в год она летала в столицу и получала новые задания.

– Вы переводите слишком много рассказов о Холмсе Шерлоке, – говорила старшая. – Делайте это в собственное свободное время, раз так хочется. Мне нужны истории, объясняющие природу человеков. Поэтому я даю вам «Мадам Бовари» и «Путешествие на Запад».

Кла взяла их домой и читала «Мадам Бовари» во время долгого перелета над зимними равнинами и горами. Это была омерзительная история о женщине, попавшей в ловушку той жизни, которая ей не нравилась. Героиня – Бовари Эмма – заключила долгосрочный брачный контракт с мужчиной, который был тупым и некомпетентным врачом. Вот так поступали человеки. Вместо того чтобы производить детей благопристойным образом через искусственное осеменение или, если оно не доступно, путем добропорядочных краткосрочных контрактов на спаривание, они вступали в гетеросексуальный союз, который должен был длиться всю жизнь. И, как следовало ожидать, часто становились несчастными. У мужчин и женщин все- таки не так много общего, и большинство союзов – даже однополых – не могут сохраняться вечно. Хвархатам это было известно: любовь длится, пока не кончится.

Скучая со своим «мужем» – слово, которое означало владельца дома, – Бовари Эмма пыталась стать счастливой, вступая в сексуальные связи с другими мужчинами человеков и тратя деньги. Это не сработало. Мужчины оказались скверными. Расходы привели к долгам. В конце концов Бовари Эмма убила себя отвратительным ядом. Ее «муж» прожил еще долго и – будучи болваном, не способным изменить свою жизнь, – оставался несчастен.

Нелепый роман! Все в нем казались лжецами, дураками или и теми и другими одновременно. Как человеки могли наслаждаться чтением чего-то подобного? Да, в жизни бывают страдания. Да, встречаются люди, которые ведут себя глупо. Но такая длинная история непременно должна напоминать читателю – хотя бы иногда, по чуть-чуть – о хорошем поведении, о людях, которые блюдут свой долг, остаются верными роду и знают, как быть счастливыми.

Возможно, эту книгу следовало рассматривать в качестве довода против гетеросексуальной любви.

Проделав больше половины пути до дома, Кла пересела на гидросамолет, который спустился на воду в ее родном фьорде и причалил к пристани. Рыболовная флотилия была где-то в открытом море. Девушка вытащила из самолета свою сумку, оглядела фьорд, окруженный крутыми горными пиками и освещенный косыми лучами солнца. Холодный воздух пах соленой водой и рыбной фабрикой.

Хэх! Как же здорово вернуться!

Она перевела «Мадам Бовари» и отправила книгу старшей через информационную сеть планеты. Затем взялась за «Путешествие» – роман о приключениях обезьяны, которая тоже плохо себя вела. Но преступления обезьяны были не сексуального толка, и сама она оказалась явной обманщицей, но скорее славной, чем плохой, особенно в конце путешествия. И, в отличие от Бовари Эммы, училась на собственном опыте. Кла наслаждалась этим переводом, хотя книга оказалась очень длинной.

За время работы над историей обезьяны Кла познакомилась с соседкой, жившей на другом этаже того же дома. Женщина была невысокой и коренастой, со светло-серым мехом и почти прозрачными серыми глазами. Она происходила из рода Хьюил и работала врачом при рыболовной флотилии. Ей не нужно было выходить вместе с кораблями в море, больных и раненых рыбаков она принимала у себя и получала за это жалование от флота. Как и Кла, она предпочитала жить в одиночестве, а не в одном из домов своей семьи. Из-за детской травмы она прихрамывала, а еще любила читать.

Женщины начали видеться, чтобы обсуждать книги. Врач, которую звали Хьюил Мэл, прочла некоторые переводы Кла.

– Вообще-то мне не слишком понравились истории человеков. Там все очень странно, и я не улавливаю мораль.

– Не уверена, есть ли она там, – ответила Кла и пересказала «Мадам Бовари».

– От этой книги я постараюсь держаться подальше, – решительно произнесла доктор Мэл. – Как думаешь, твой перевод опубликуют?

– Нет. Он слишком шокирующий. Наши ученые его изучат и построят теории о поведении человеков. Давай лучше расскажу, над чем сейчас работаю.

Они шли по пристани дивным, ясным денем. Флот стоял у берега; скрипя и позвякивая, корабли качались на маленьких волнах. Кла пересказала историю обезьяны.

– Что такое обезьяна? – спросила доктор Мэл.

– Животное, которое каким-то образом связано с человеками, хотя оно покрыто шерстью – а человеки нет – и живет на деревьях.

Когда она закончила, многое опустив, поскольку книга на самом деле была очень длинной, доктор Мэл сказала:

– Надеюсь, эту опубликуют на нашем языке.

– Думаю, да. Хотя ее придется сократить, а некоторые части удалить. В основном она пристойна. И все-таки, кажется, человеки не могут быть на сто процентов пристойными. Очень странный вид.

– Они – все, что у нас есть, – заметила доктор Мэл.

Это была правда. Других разумных видов не нашлось. Почему Богиня дала хвархатам лишь одного спутника во тьме и холоде межзвездного пространства? Тем более человеки оказались неожиданно весьма похожими на хвархатов – и вместе с тем неприятно отличались. Конечно, если возможны два подобных друг другу вида, то возможно и множество несхожих, но таких не обнаружили. И почему, несмотря на сходство, человеки так смущают? У Кла не было ответа. Богиня славилась своим чувством юмора.

В конце концов Кла и доктор стали любовницами и переехали в большую квартиру с видом на фьорд. В свободное время Кла продолжала переводить рассказы о Холмсе Шерлоке и с разрешения старшей давала их почитать своей родне. Некоторые истории казались слишком рискованными для распространения, но по большей части они были благоразумными.

– Людям нужно привыкать к поведению человеков, – сказала старшая. – Но не всем сразу. Эх Мацехар проделала замечательную работу, превратив пьесы Шекспира Уильяма в тексты, которые мы способны понять. Теперь мы откроем немного больше правды о человеках, правда, пока только в вашем северном городке. Убедитесь, что вам вернули все копии после прочтения, и обязательно спросите, что люди об этом думают. Они заинтересованы или напуганы? Хотят познакомиться с человеками или держаться от них подальше?

Когда Кла и доктор были вместе уже почти год, в городе произошло нечто тревожное, и случилось это с одной из дальних кузин Кла. Как-то поздней ночью девушка вышла во фьорд на лодке и не вернулась. Утром люди отправились на поиски. Они нашли лодку, дрейфующую в спокойных зеленых водах, настолько прозрачных, что можно было разглядеть проворные косяки рыб. Лодка оказалась пустой, весла исчезли. Поиски продолжались до ночи и в последующие дни. Были найдены весла, качающиеся на воде неподалеку, но тело девушки так и не обнаружили.

Пропавшая была хорошей пловчихой, но в студеном фьорде легко получить переохлаждение и утонуть. В любом случае непонятно, зачем было отправляться в море на ночь глядя? Неужели дитя, выросшее в городе опытных моряков, могло выпасть из лодки и не суметь залезь обратно? И где, собственно, тело? Возможно, конечно, прилив унес его в океан, но это крайне маловероятно. Телу полагалось быть во фьорде и всплыть на поверхность.

Все это вместе выглядело загадкой.

Примерно через двадцать дней бабушка Кла послала за своей внучкой. Разумеется, та пришла – взобралась по крутой улице на холм, где стоял крупнейший из домов Амади. От вершины по всему склону тянулись ярусы дома, соединенные крытыми лестницами. Кла поднялась до самого верхнего здания. Ее бабушка сидела на террасе с видом на город и фьорд. В тот день было не холодно, тем не менее старушка закуталась в теплую куртку и накрыла колени пледом. На столе рядом с ней стоял чайник.

– Присаживайся, – произнесла бабушка. – Налей нам чаю.

Кла послушалась.

– Ты все еще носишь этот нелепый плащ, – заметила бабушка.

– Да.

– Я прочитала кое-какие твои истории о следователе человеков.

– Да? – отозвалась Кла. – Они вам понравились?

– Они кажутся чуждыми. – Бабушка отпила из своей чашки. – В нашем доме имеется собственная тайна.

Кла ждала.

– Исчезнувшая девушка, – продолжила бабушка через какое-то время. – Люди говорят, что она, должно быть, привязала к себе груз и специально бросилась в воду. Иначе бы ее тело уже всплыло. Думаю, такое возможно. Но мы не понимаем почему. У нее не было явной причины. Ее мать скорбит, но отказывается верить, что девушка умерла. Я бы хотела, чтобы ты расследовала эту загадку.

– Я переводчик, а не сыщик.

– Ты перевела множество историй о расследованиях. Наверняка чему-то научилась. Других кандидатур у нас нет, разве только в местное управление обратиться или в столицу. Но я хотела бы сохранить произошедшее в тайне на случай, если дело окажется постыдным.

Кла. задумавшись, глядела вниз, на зеленый фьорд, окруженный горами. Лучи солнца пробивались сквозь разорванную пелену облаков, оставляя на воде блики.

– Мне придется поговорить с людьми в доме и проверить компьютер девушки.

– Она стерла все файлы. Мы ничего не смогли восстановить. Это повод считать, что она все-таки себя убила.

– Тогда, возможно, у нее был секрет, – сказала Кла.

– Но какой? – отозвалась бабушка. – Трудно хранить секреты в семье или маленьком городке.

Кла не смогла отказаться. Просила бабушка – влиятельный матриарх. Кроме того. Кла хотелось узнать, получится ли у нее разгадать загадку. Она склонила голову в знак согласия и допила свой чай.

– Скажите домашним, что я буду задавать вопросы.

– Хорошо, – ответила бабушка. – Девочке было всего восемнадцать, она еще не до конца повзрослела, но отличалась умом и могла стать исключительной женщиной. Я хочу знать, что произошло.

Два дня спустя Кла вновь пришла в дом и опросила женщин, знавших девушку, которую звали Нэм.

Тихая, отвечали ей. Никаких близких друзей в семье или где-то еще. Когда она не занималась домашними делами или учебой, ей нравилось бродить в горах вокруг города. Она всегда носила камеру и создавала прекрасные пейзажные фотографии.

Одна из теть сказала:

– Я ожидала, что она поступит в художественную школу в столице. Ей бы хватило таланта.

– Можно посмотреть ее работы? – спросила Кла.

– Большая часть пропала. Они были в компьютере. Тебе известно, что она его почистила?

– Да.

– Но у некоторых из нас есть снимки, которые подарила Нэм. Я тебе покажу.

Кла прошлась с женщиной по дому Амади. Фотографии, висевшие на стенах общих и личных комнат, были действительно прекрасны: виды бескрайних горных долин и фьорда, крупные планы скал и растений. У девушки был потенциал. Жаль, что теперь ее не стало.

Кла вернулась в свою квартиру, набила травами трубку и закурила, глядя на пристань и далекую воду. Когда доктор Мэл возвратилась после осмотра рыбака, получившего тяжелый перелом, Кла описала свой день.

– Что будешь делать дальше? – спросила Мэл.

– Узнаю, куда девушка отправлялась гулять. Хочешь со мной?

– С моей-то ногой? Я не собираюсь хромать по проселкам.

– Давай арендуем цина и поедем, – предложила Кла.

Они отправились на следующий день, теплый, хотя и пасмурный. Время от времени накрапывал мелкий дождик. Цина были послушными животными, привычными к плохим наездникам, что пришлось очень кстати, так как ни Кла, ни доктор не имели особого опыта в этом способе путешествия.

Они посетили некоторые дома на городской окраине, слишком далекие, чтобы добираться до них пешком. Тем не менее в них жили родичи Амади или Хьюил, и рыбаков среди них было не много. По большей части там занимались выпасом скота или ухаживали за садами, которые росли под защитой каменных стен. Кое-кто из местных вспомнил девушку. Ее замечали на сельских дорогах и на склонах холмов. Застенчивая, она почти ни с кем не разговаривала, всегда носила с собой камеру и фотографировала все вокруг.

Кое-где к стенам пастушьих хижин были приколоты подаренные ею снимки: особо любимые животные, горы, сами хижины. У девушки действительно был наметанный глаз. Все, что она фотографировала, выглядело правдивым и искренним, таким же точным, как хороший удар, и сбалансированным, как добрая лодка, способная выдержать любой шторм.

– Большая потеря, – сказала доктор Мэл.

– Да, – отозвалась Кла.

После нескольких дней исследования близлежащих окрестностей они вернули цина в городское стойло и отправились домой. Вечером накатил туман, скрывший фьорд и соседние здания. Свет фонарей стал тусклым, звуки – приглушенными. Кла закурила трубку.

– Что дальше? – спросила доктор.

– В горы над фьордом ведут тропы. Там никто не живет, кроме двух солдат с метеостанции. Спросим о девушке у них.

– Слишком крутой подъем для меня, – заметила доктор Мэл.

Кла кивнула:

– Я пойду одна.

Она отправилась на следующий же день. Туман рассеялся, но низкие облака спрятали горные вершины. Вода фьорда сделалась серой, словно сталь. Кла взяла посох и опиралась на него, поднимаясь по узкой тропинке, ведущей к станции. Хэх! Это выглядело опасным! Склон резко обрывался над серой водой. Сверху нависали скалы – казалось, они вот-вот обрушатся. Кла была горожанкой и немного боялась высоты, хотя происходила из рода горцев. Ее таланты – это дар к языкам и пытливый ум.

Станция оказалась типовым металлическим зданием, пристроенным к отвесной скале. За ней была обзорная площадка с видом на фьорд. Оборудование выглядело куда более сложным, чем положено для обычной метеостанции. Ага, значит, обслуживание велось военными. Кто знает, за чем они наблюдали здесь, на родной защищенной планете? Несомненно, влиятельные женщины осведомлены о том, что тут происходило.

Из здания вышел солдат – стройный мужчина с темно-серым мехом. На нем были шорты, сандалии и куртка нараспашку.

«В повседневном», – отметила Кла.

– Чем могу помочь? – спросил он.

Кла объяснила, что ищет людей, встречавших Амади Нэм, застенчивую девушку, любившую фотографировать.

– Такой здесь не было, – ответил солдат.

– Хэх! – Кла поглядела на великолепный вид, открывавшийся за расставленным оборудованием.

Появился второй военный. Того же роста, что и первый, но гораздо массивнее, с густым белым мехом, кое-где пятнистым. Он тоже был в шортах, но без куртки. Вероятно, даже в такой прохладный, сырой день ему хватало тепла собственной шерсти.

Он подтвердил слова сослуживца. Девушка никогда не появлялась на станции.

Кла поблагодарила их и спустилась вниз. В сумерках она добралась до дома. В окнах квартиры светились лампы. В главной комнате был включен обогреватель. Доктор Мэл купила в городском магазине тушеную рыбу на ужин.

Они поели, затем Кла закурила, сидя в низком кресле у обогревателя. Доктор Мэл включила компьютер и смотрела пьесу по мировой информационной сети, ее больная нога покоилась на скамеечке. Музыка, восклицания – то гневные, то радостные – доносились до Кла, но в общем приглушенном бормотании слов было не различить.

Пьеса закончилась, доктор Мэл выключила компьютер и спросила:

– Ну как?

– У меня есть зацепка, – ответила Кла.

– Неужели?

Кла выбила свою трубку:

– Это похоже на собаку, которая поднимает ночью шум.

– Что такое собака?

– Домашнее животное, вроде сул, хотя меньше и не такое свирепое. Человеки используют их для выпаса стад и охраны, как мы – сулин. А в истории, которую ты, видимо, не читала, собака не издавала шума.

– Кла, хватит меня дразнить. Что ты пытаешься сказать?

– Собака не делала того, что от нее ожидали, и это стало ключом, который позволил Холмсу Шерлоку разгадать загадку.

– Ты встретила сул на горе?

– Я встретила двух молодых мужчин, которые сказали, что никогда не видели моей кузины, хотя она облазила каждый склон в этих краях и обожала фотографировать великолепные пейзажи.

– Они лгут?

– Почти наверняка.

– Зачем?

– Понятия не имею.

Доктор Мэл выглядела озадаченной:

– Они принадлежат к отдаленным семействам, и у них нет родни в городе. Зачем им здесь во что-то встревать? Если бы Амади Нэм была юношей, стоило бы заподозрить роман. Но она была девушкой, а солдаты – любовники, как всем известно.

– Это так, – ответила Кла. – Но я уверена, они лгут. Мне нужно их изобличить.

Доктор Мэл поднялась налить две чашки халина. Одну отдала Кла и снова уселась в кресле.

– Если они говорят правду, то подумают, что ты сошла с ума, и расскажут об этом в городе. Тебе придется терпеть насмешки. И что важнее, если они лгут, то сами безумны и могут быть опасны. Я бы пошла с тобой, если б не подъем.

– Завтра наведаюсь к бабушке и объясню ей ситуацию. Она сообразит, что делать.

– Хорошо, – сказала доктор Мэл.

Следующий день выдался холодным и ясным. Лужи на улицах стали льдом, превратив мощеные дороги в каток. Кла видела облачко собственного дыханья.

Бабушка сидела в доме, рядом со старомодной жаровней, полной пылающих углей.

– Налей нам по чашке чая, – велела старушка. – А потом поведай, что ты обнаружила.

Когда Кла закончила свой рассказ, матриарх произнесла:

– Солдат должно изобличить.

– Моя любовница предположила, что они могут быть опасны.

– Вряд ли. Но история тревожная. Произошло нечто неприятное. – Бабушка сделала еще один глоток чая. – Я хочу сохранить это внутри семьи. Подберу тебе в сопровождающие двух кузин – больших и сильных рыбачек. Даже если солдаты безумны, сомневаюсь, что они причинят вред трем женщинам, которые крупнее их, пусть ты и худышка. Рыбачки будут помощнее.

Через день Кла вернулась к метеостанции. Погода стояла все еще ясная и холодная. Фьорд отливал серебром.

Рыбачек, что пошли с ней, звали Серит и Дода. Обе приходились троюродными кузинами Кла и были высокими и плечистыми, с большими ножами за поясом. Серит несла гарпунное ружье, а Дода – дубинку.

– Это необходимо? – спросила Кла.

– Всегда будь начеку, – ответила Серит низким, спокойным голосом.

– Солдат готовили к войне, – добавила Дода. – Но их обучали воевать на космических кораблях. Как это здесь им поможет? А нам, в отличие от них, часто приходилось сражаться с крупной и опасной рыбой, которая яростно мечется, когда ее вытаскиваешь на палубу. Если солдаты станут нам угрожать, хотя это навряд ли, мы будем знать, что делать.

Когда они добрались до станции, к ним вышли оба мужчины.

– Чем вам помочь? – спросил темношерстный.

– Мы уверены, что Амади Нэм приходила сюда, – сказала Кла. – И поскольку- вы солгали, мы обыщем здание.

Что она надеялась найти? Какие-нибудь доказательства того, что девушка бывала там: распечатанные снимки или камеру, полную фотографий. Людям нелегко выбросить работы Амади Нэм.

Солдат нахмурился:

– Это военный объект. Вы не можете осматривать аппаратуру или здание, пока не получите разрешение от наших старших офицеров.

Серит вскинула гарпунное ружье:

– Тут вам не космос, где решения принимают командиры. А наш город, наш край и наша планета. Здесь управляют старшие женщины, и вы сидите на этой горе с их позволения – и с нашего тоже. Мы вправе знать, чем вы тут занимаетесь.

– Мы войдем, – сказала Кла.

– Женщины не сражаются и не убивают, – произнес темношерстный солдат, словно убеждая самого себя.

– Какая чушь, – ответила Серит. – Мы с Додой убиваем огромных рыбин и прочих морских тварей.

– Но не людей, – заметил солдат.

– Нет, конечно. Мы – рыбачки, да к тому же слишком молоды. Но кто решает, кому из новорожденных сохранить жизнь? Кто дарует смерть тем, у кого не осталось ничего, кроме страданий?

– Старухи, – покорно ответил пятнистый солдат.

– Так что, – удовлетворенно продолжила Серит, – женщины умеют драться и способны убить. Мы войдем в здание.

Кла почувствовала себя неловко. Как правило, мужчины и женщины не вмешивались в дела друг друга. Если бы зависело от нее, она бы дождалась, пока солдаты посоветуются со своим начальством, хотя и подозревала, что те просто хотят выиграть время. Выходит, им есть что скрывать и, будь у них возможность, получше перепрятать?

Но бабушка выбрала Серит и Доду. Старуха должна была знать, насколько они обе агрессивны.

Пятнистый вздохнул:

– Я не стану драться с женщинами, Перин, даже ради тебя.

А темношерстный знаком велел ему затихнуть!

«Итак, – подумала Кла, – тут есть тайна».

– Я войду и поищу. Вы двое последите за солдатами.

Дода, соглашаясь, махнула рукой, Серит кивнула.

Кла вошла в здание. Там было грязно, чего и следовало ожидать от двух молодых мужчин, которые жили сами по себе, без присмотра старших. На столах немытая посуда. Постели разворошены. Кла не заметила никаких следов девушки, даже в шкафах и под кроватями. Но между одной из коек и стеной торчали какие-то листки. Женщина вытащила их, удивляясь собственной наблюдательности. Это оказались распечатанные фотографии. На них были изображены зеленый фьорд, черно-белые горы и темношерстный солдат Перин.

Она вынесла снимки наружу:

– Что это?

– Это я снимал, – быстро сказал пятнистый.

Ложь, почти наверняка. Едва увидев, Кла узнала работы Нэм. Она отдала распечатки Доде и снова вернулась в здание. Какой неприятный опыт! Она была переводчиком, а не тем, кто рыскает по чужим домам.

На этот раз она отыскала девушку: та забилась в низкий шкафчик, согнувшись, словно складные ножницы, у которых лезвия прижимаются к ручкам.

– Выходи, – велела Кла.

– Нет, – ответила девушка приглушенным голосом.

– Не будь смешной, – сказала Кла. – Может, я и не смогу вытащить тебя, но со мной две большие, сильные рыбачки. Они легко выдернут тебя из этой норы.

Через минуту-другую девушка, застонав, выбралась из своего укрытия. Едва она распрямилась, Кла смогла получше ее рассмотреть. Пухленькая молодая женщина, одежда и мех в полном беспорядке. Она выглядела несчастной и злой.

Кла махнула рукой, и они вместе вышли наружу.

– Итак, – обратилась Кла к девушке и мужчинам, – что все это значит?

Амади Нэм смотрела угрюмо. Солдаты казались еще более несчастными, чем раньше. Никто не отвечал.

– Очень хорошо, – сказала Кла. – Мы все пойдем к бабушке. Если у девушки есть куртка, возьмите ее.

Пятнистый солдат вынес куртку.

– Надень ее и накинь капюшон, – обратилась Кла к девушке. – Не хочу, чтобы люди узнали, что ты жива, пока бабушка не приняла решение.

Девушка повиновалась, и все они спустились с горы, последней шла Серит, держа наготове гарпунное ружье.

Бабушка по-прежнему сидела у старой жаровни, хотя на этот раз свечение углей было практически незаметно. Комнату наполнял солнечный свет, лившийся сквозь окна, обращенные на восток. Блестели красные плитки на полу, а на стенах были хорошо видны картины с цветами и летающими насекомыми.

Дода подтолкнула девушку к старухе и сдернула капюшон.

– Что ж, ты всех нас заставила поволноваться, Нэм, – произнесла старая женщина и окинула взглядом остальных. – Достаньте стулья. У меня заболит шея, если из-за вас придется вертеть головой.

Мужчины принесли стулья, стоявшие вдоль стен, и поставили напротив старухи.

– Сядьте! – велела бабушка. – Кла, ты нашла Нэм на метеостанции. Это говорит само за себя. Но почему она находилась там? Почему лодка оказалась пустой? И почему компьютер Нэм был почищен?

– Думаю, пятнистый солдат сможет объяснить нам, – ответила Кла. – Он представляется мне самым разумным из этой троицы.

Мужчина сцепил на груди руки.

– Я знаю, что уже мертв. Позволите рассказать о том, что произошло?

– Да, – ответила бабушка. – Но постарайся быть кратким. И назови мне свое имя.

– Шарим Вирн.

– Продолжай.

– Мой любовник часто отлучался. Я работал больше него, но добровольно, из любви. Недавно его прогулки стали длиннее, и я начал замечать, что пропадает еда. Бухгалтерия на мне. Я был в курсе, сколько еды мы покупали и сколько обычно съедали. – Мужчина сделал паузу и мельком взглянул на своего товарища. – Я подумал, что он мог завести нового любовника. Но где бы он его нашел? И зачем кормит? В этом не было смысла. Поэтому я проследил за Перином. Он отправился в одну из горных пещер. Я зашел следом, ожидая застать его с другим. Но Перин сидел у костерка с девушкой и делил еду. Не ел вместе с ней, это было бы неприлично, но отдавал ей наши запасы. Я спросил: что это все значит? Сначала он отказался отвечать. Но в конце концов рассказал, что встретил девушку во время своих прогулок. Они оба обожали горы, оба чувствовали себя одинокими. Девушке, видимо, не нашлось кого любить, а у Перина был только я. Меня оказалось мало. – В голосе солдата послышалась горечь. – Они начали с разговоров, а закончили сексом.

Рыбачки шумно вдохнули, бабушка зашипела. А Кла была слишком шокирована, чтобы издать хотя бы звук. В прошлом, до искусственного оплодотворения, мужчины и женщины спаривались, но только после того, как их семьи заключали контракт, и только для того, чтобы зачать детей. Разумеется, случались извращенцы, но крайне редко – Кла никак не ожидала повстречаться с ними. И уж было совсем невероятно, что такой могла оказаться одна из ее рода.

– Продолжай, – сердито сказала бабушка.

– Девушка забеременела и пришла к Перину требовать помощи, – снова заговорил пятнистый. – Он понимал, что получит приказ покончить с собой, если эта история выйдет наружу. Поэтому прятал девушку, пока я их не нашел. Я настоял на том. чтобы привести ее в наше здание. В пещере холодно и сыро. Можно заболеть. А мне не хотелось отвечать за смерть женщины, пусть даже такой глупой и эгоистичной, как эта.

Он поднял голову, быстро взглянул на старуху:

– Знаю, что должен был сообщить старшим офицерам, но я любил Перина. Если б я послал доклад, за такой проступок ему бы грозила смерть. Мысль о том. что он погибнет, была для меня невыносима.

– Как ты мог любить его после секса с женщиной? – спросила Серит. Мужчина уставился на свои сцепленные руки:

– Не знаю. Но, проведя с ней какое-то время, я понял, что у девушки сильная воля. Убежден, что это она его совратила, а потом впутала в свой план.

Такое казалось неправдоподобным. Нэм было всего восемнадцать, еще два года до совершеннолетия.

Кла взглянула на девушку и увидела ее мрачное, решительное, злое лицо.

– В какой план? – спросила бабушка.

– Она почистила свой компьютер, чтобы никто не узнал, где она бывала и что фотографировала. А после для доказательства своей смерти бросила во фьорде пустую лодку. Затем пришла к Перину и заставила ей помогать. У него не было выбора. Если бы она рассказала своей семье – то есть вам – о том, что произошло, он бы умер. А если и не умер бы – семья у него влиятельная. – то получил бы очень плохое назначение. В городе девушка оставаться не смела, ее родня обо всем бы узнала. И путешествовать беременная тоже не могла. Одинокая женщина в таком положении привлекала бы к себе слишком много внимания. Люди останавливали бы ее, предлагая помощь и задавая неудобные вопросы: где родные? Почему она одна?

– Говоришь, что любишь своего Перина, а теперь рассказываешь такую ужасную историю, – сказала бабушка Кла.

– И добром она не закончится, – ответил пятнистый солдат. – Рожать девушке пришлось бы одной, безо всякой помощи, не считая меня и Перина. Хэх! Это было бы жутко! А выживи ребенок, что бы с ним случилось? Дети не появляются из ниоткуда. Они – результат контрактов на спаривание. У них есть семьи. Не бывает такого, чтобы мать оставалась одна с ребенком.

– Так и есть, – сказала бабушка.

– Мне стало ясно, что ребенок умрет, даже если родится здоровым. Как еще Перин и девушка смогли бы скрыть то, что натворили? – Он сделал паузу и глубоко вздохнул. – Беглянка сказала, что после родов поедет в столицу. Там есть люди, которые живут в тени и зарабатывают на жизнь незаконными делишками. Она планировала стать одной из них. И ни разу не обмолвилась о том, что же будет с ребенком. Пока все это происходило, моя любовь к Перину сходила на нет. Как он мог быть таким глупым? Мне стало очевидно, что девушка наделена более сильной волей. А Перин действовал, ведомый слабостью и страхом разоблачения. Я бы признался во всем вашей семье или своим старшим офицерам, но к тому времени сам запутался. Я тоже виноват. Меня ждал приказ покончить с собой, если бы все раскрылось.

– Верно, – сказала бабушка Кла и посмотрела на Нэм. – Ну, дитя, зачем ты это натворила?

– Я люблю его, – упрямо ответила Нэм, хотя Кла не была уверена, что девушка имела в виду именно это. Разве может любовь вытерпеть подобное?

– Как? – спросила старуха. – Ведь он мужчина.

– Я не могу изменить то, что чувствую.

– Разумеется, можешь.

– Нет, – отрезала девушка.

– Вели им всем убить себя, – вмешалась Серит. – Они отвратительны.

Старуха посмотрела на Кла:

– Ты изучала преступления человеков. Каково твое мнение?

– Два самоубийства подряд вызовут пересуды, – ответила Кла. – Допустим, можно сослаться на какую-то ссору любовников. Но почему они оба покончили с собой? Никто не мешал их любви. Это станет загадкой. Пойдут разговоры, домыслы, и, вероятно, начнется военное расследование. Мы этого не хотим. Касательно девушки: все думают, что она мертва. Но, если она покончит с собой, нам придется прятать тело. Если этого не сделать, люди зададутся вопросом, где она была до момента смерти. К тому же беременность – еще одна проблема. Если Шарим Вирн прав, девушка задумывала убить ребенка или позволить ему умереть. У нас нет причин считать малыша ущербным, так что мне не по себе от идеи привести в исполнение план его матери.

– Да. – Бабушка откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. – Всем молчать. Мне надо подумать.

Они сидели и ждали. Солнечный свет медленно двигался по полу и постепенно покидал комнату. Кла нужно было в туалет, а еще хотелось выпить чашку чая или халина. Но она сидела тихо.

Наконец бабушка открыла глаза:

– Важно сохранить эту историю в тайне. Одним из выходов стала бы смерть всех троих. Но, как говорит Кла, это может вызвать пересуды и сомнения, а тут еще и ребенок. Так что, – она указала на солдат, – вы отправитесь добровольцами в космос, подальше, в зону военных действий, где не встретите женщин. Среди родственников моей семьи есть влиятельные фигуры в армии. Они убедятся, что вы получили назначения по вашему желанию. Ну а ты, Нэм, останешься в этом доме, пока не появится ребенок. У тебя есть беременная кузина. Скажем, что у нее родились близнецы. Мне ужасно неприятно, что придется обманывать род, предоставивший ей сперму. Но мы сделаем то, что должны, и я надеюсь, тебе стыдно за ложь, пойти на которую ты вынуждаешь своих родных.

Кла посмотрела на Амади Нэм. На лице у той не было ни намека на стыд.

– После рождения ребенка, – продолжала бабушка, – у тебя будет выбор: либо остаться здесь и изучать искусство по мировой информационной сети, либо уйти и отправиться в тень. Если останешься, мы будем следить за тобой, чтобы вовремя заметить признаки недостойного поведения. Доверять тебе мы не можем, Нэм. Ты инициативна и сильна, но у тебя нет самоконтроля и чувства долга перед семьей. Это опасное сочетание.

– Я уйду, – сказала Нэм.

Бабушка вздохнула:

– Если хочешь жить в столичной тени, прекрасно! Но никому не называй свою фамилию.

– Не стану, – уверила ее беглянка. – Я презираю всех вас и этот город.

– Почему? – удивилась Кла.

– Посмотри на себя, – ответила девушка. – Прикидываешься человеком в этом глупом плаще.

– Кому от этого плохо? – спросила Кла.

– А ты, – Нэм посмотрела на бабушку, – притворяешься, что ничего и не произошло, потому что боишься сплетен.

– Сплетня может нанести большой вред, – заметила старуха.

– Мир меняется, – сказала Нэм. – В небе пришельцы! Но ваши жизни остаются прежними, полными страха и притворства.

– В небе нет пришельцев, – твердо произнесла бабушка Кла. – Человеки все еще далеко от нашей родной системы. – На мгновение она замолчала. – Надеюсь, у ребенка будет твой талант к искусству, но не твой вздорный характер. Это был неприятный разговор. Я устала. Хочу вздремнуть. Все прочь.

– Ты остаешься в доме, – сказала Серит блудной кузине. – Мы не хотим, чтобы кто-то вне семьи узнал, что ты жива.

Девушка выразила согласие, хотя и выглядела угрюмой.

Кла вышла вместе с солдатами.

– Спасибо, – произнес пятнистый, прежде чем они расстались. – Вы сказали, что наши самоубийства вызовут пересуды. Только поэтому мы с Перином живы.

– В будущем ведите себя лучше, – произнесла Кла.

Мужчина коротко улыбнулся:

– На войне нам не представится возможности вести себя дурно. – Он оглянулся на горы. – Я буду скучать по этим краям. Но космос может оказаться безопасней.

Солдаты быстрым шагом пошли прочь. Они держались порознь, как люди, находящиеся в ссоре.

Кла вернулась в свою квартиру. Было уже поздно, и солнце зашло за горы, хотя его свет все еще касался высоких пиков, слегка припорошенных снегом. Фьорд был тихим и серым.

Доктор Мэл пила чай в главной комнате. Кла уселась и пересказала всю историю. Мэл принадлежала к другому роду, но была врачом и умела хранить секреты.

По окончании та заметила:

– Ты разгадала свою загадку.

– Уродливая история, – ответила Кла. – Хотела бы я по-прежнему верить, что девушка утонула.

– Это неправильно, – твердо произнесла Мэл. – Жизнь беглянки может быть трудной, но у нее все еще есть будущее. У мертвых же нет ничего. – Она наполнила свою чашку и налила чая для Кла. – Скорее всего, девушка откажется от своего противоестественного интереса к мужчинам. А если нет… что ж, в тени есть люди, которые знают о контрацептивах.

– Неужели? – спросила Кла.

Мэл усмехнулась:

– Ты лучше разбираешься в преступлениях древнего города человеков Лондона, чем в дурном поведении здесь. Разумеется, есть хвархаты, чьи поступки нельзя считать приемлемыми, и, само собой, они учатся справляться с последствиями. Врачам об этом известно, хотя мы редко такое обсуждаем.

– В рассказах, которые я переводила, решение головоломки приносит удовлетворение. Финал кажется аккуратным и завершенным, хотя, конечно, я не все понимаю. В конце концов, человеки иные. Я могу перевести их слова, а не мысли. Но окончание этой истории не успокаивает, – сказала Кла.

– Как же иначе? С молодыми мужчинами все наверняка будет в порядке, когда они окажутся в части под присмотром офицеров. У ребенка тоже все сложится хорошо: он родится в доме твоей бабушки и получит воспитание в семье. Вот с девушкой не все ясно. Возможно, она предпочтет остаться здесь и серьезно заняться фотографией. Ее работы очень перспективные.

– Не верю, что Нэм останется. Она злится, хотя я не понимаю почему. Может быть, из-за стыда. Сказала, что наши жизни полны страха и притворства.

– Мы живем, как требуют правила и долг, – заметила доктор Мэл. – Большинство из нас боится того, что произойдет, если нарушить правила. И, как в этой истории, мы можем притвориться, что ничего не произошло, вместо того чтобы иметь дело с последствиями нарушения правил. Плохо ли это? Я так не думаю. Мне бы не хотелось жить в хаосе, без сети родственных связей, которые нас объединяют. Девушка, возможно, желает большей честности. В общем, почти все мы стремимся к комфортной жизни.

Мэл замолчала, очевидно задумавшись, а потом добавила:

– В одном она права. Наш мир меняется так, как люди сто лет назад и представить себе не могли. Взгляни на свою работу: переводишь литературу человеков. В прошлом такой профессии и не существовало. Теперь благодаря тебе мы знаем о Холмсе Шерлоке и мрачных закоулках Лондона, а еще о той раздражающей женщине, которая жила в собственной тени.

– Бовари Эмма. Этот перевод никогда не будет опубликован. Он слишком шокирующий.

Мэл коротко улыбнулась:

– Посмотри, как мы себя защищаем!

– Точно!

Мел одарила Кла игривым влюбленным взглядом и вернулась к своей мысли, словно сул, взявший след:

– Всегда были люди, которые чувствовали себя связанными нашими правилами. Многие из них остаются со своими семьями, но они несчастны. Кто-то уходит, отправляется в тень. Одни – преступники, другие – изгои или чудаки. Доктора знают о них, поскольку мы должны наблюдать за всеми – и сложными людьми тоже, – чтобы отслеживать болезни. Общественное здравоохранение требует лечить даже тех, кого мы не одобряем. Можно ли быть счастливым в тени? Думаю, да. Холмс Шерлок был счастлив, хотя он жил вне семьи и по собственным правилам, а еще с ним рядом находился Уотсон Джон, достаточно странный, чтобы наслаждаться жизнью с Холмсом Шерлоком. Раздражающая женщина… напомни мне ее имя.

– Бовари Эмма.

Доктор Мэл с благодарностью кивнула:

– Она была несчастна, но из твоего пересказа непохоже, что она была способна справиться с трудной жизнью. Или даже с обычной жизнью.

– Это человеки, и они воображаемые!

– Но мы все еще можем учиться у них. Мы всегда можем учиться у других людей.

– Ты думаешь, что девушка сумеет быть счастливой и среди изгоев? – спросила Кла.

– Счастливее, чем в своей – в твоей – семье. Я назову тебе имя. Пожалуйста, передай его Нэм. прежде чем та покинет дом. Это врач из столицы, хорошая женщина, которая лечит людей в тени и коллекционирует искусство. Она поможет Нэм устроиться. А если ей понравятся работы Нэм, подыщет для нее агента. Хорошего фотографа не следует терять.

Кла посмотрела на Мэл. Эта женщина, которую она любила, которая жила в маленьком городке и лечила травмы рыбаков, знала о людях больше, чем она, жившая в столице и годами переводившая романы человеков. Оказалось, людей понять труднее, чем она предполагала, даже тех, которых любишь. Но Мэл права. Хорошего фотографа не следовало терять. Возможно, все наладится. Но будет лучше, если беспокойная девушка исчезнет из жизни Кла.

Доктор Мэл встала и, прихрамывая, подошла к окну. Через мгновение к ней присоединилась Кла. Зажигались уличные фонари и огни на рыбацких лодках, пришвартованных к причалам. Высоко на горе мелькнул слабый отблеск – это солдаты добрались домой.

 

РИЧАРД Э. ЛОВЕТТ И УИЛЬЯМ ГЛИСОН

ЗАКАТ НА ПИКЕ ВЕЧНОГО СВЕТА

 

Ричард Э. Ловетт – бывший преподаватель права, специалист в области астрофизики, доктор экономических наук, чьи интересы сместились в сторону научной фантастики. Автор сорока восьми рассказов, он заслужил рекордное число – восемь – наград «АнЛаб» (выбор читателей) от журнала «Analog», где также ведет популярную колонку о писательском мастерстве. Лоуэтту принадлежит более трех тысяч статей, опубликованных в «Science», «Nature», «NewScientist», «Psychology Today» и других изданиях. В то же время он тренер по бегу на длинные дистанции, его ученики доходили до отборочных соревнований Олимпийских игр. Сборник рассказов Лоуэтта «Фантомное чувство и другие истории» («Phantom Sense & Other Stories») вышел в 2012 году в издательстве Strange Wolf Press. Его можно найти в Интернете по адресу www . richardalovett . com .

Уильямс Глисон – писатель, поэт и редактор-фрилансер из Сан-Антонио, штат Техас. Относительный новичок в научной фантастике, с 2008 года он опубликовал в «Analog» пять рассказов. В свободное от писательства время Глисон работает в компании, создающей тестовые материалы для начальной и средней школы. Если его творчество местами имеет атмосферу рабочего класса, то потому, что сам автор знаком с нею. «Я тот парень, который начинает с сортировки почты и идет на повышение», – говорит Глисон. В его случае фразу надо понимать буквально: прежде чем перейти на фриланс, он поднялся от сортировщика почты до начальника редакторского отдела.

Этот рассказ – плод совместных усилий писателей – напряженное повествование о человеке, который спасается от угрозы настолько страшной, что от нее ему приходится удирать на Луну – и даже этого может оказаться недостаточно.

 

I

Наконец-то Дрю Зиглер остался один.

Люди, повсюду люди. Он находился в толпе так долго, что забыл, что такое уединение. Вначале – Земля, затем – космопорт, потом – челнок. Люди вызывали такой же зуд, как аварийный комбинезон, который Дрю приходилось носить последние десять дней.

Комбинезон не давал забыть о том, что произойдет, случись челноку натолкнуться на столетний обломок космического мусора: его ткань разорвет одежду, словно раздувшиеся мускулы Супермена. Эта картина перед глазами служила Дрю постоянным напоминанием: не терять из виду ближайший воздуховод, чтобы присосаться к нему, пока в комбинезоне не иссяк резерв. Так к физическому зуду добавлялся мысленный.

Люди же вызывали другое ощущение, не связанное со страхом взрыва. Из-за них он постоянно чувствовал себя на грани. Их так много. Всегда рядом, всегда незнакомцы. Никого другого больше нет и, если Дрю справился, не будет. Если не обнаружатся друзья детства, которые вспомнят, что он бредил когда-то космосом. Если… слишком много «если». Лучше просто держаться в стороне, сохранять сверхбдительность в чужой толпе чужих лиц.

Это было невозможно. Но – необходимо. И не то чтобы совсем невозможно. Как пробежать пять километров – в прошлом, в колледже, пока жизнь не начала рушиться, вышвырнув его сюда, в одиночество. Бег на длинные дистанции – на том уровне, когда им зарабатывают стипендию, – это не просто ногами перебирать, как ребенок на детской площадке. «Расслабь руки. Опусти плечи. Не напрягайся слишком, или начнешь сам себе мешать». Въедается настолько, что самоконтроль на дорожке уже не отключить. Только так достигаешь результата. Нет… так достигаешь своего лучшего результата. Разница небольшая, но существенная.

Челнок приземлился. Теперь по крайней мере один зуд можно унять: с этого момента Дрю самому решать, носить ли аварийный комбинезон. Впрочем, почти на всей территории Луны-ТК риск подвернуться под выдув не больше, чем умереть от ботулизма после вакуумированого пайка. На окраинах… что ж, выбор оставался за ним. Чесаться в безопасности или не чесаться и, возможно, отправиться на тот свет. Здесь человеку позволено выбирать самому.

Но социальный зуд… Можно ли будет и от него избавиться?

«Я Дрю Зиглер. Вот кто я и вот кем буду до конца дней. Я – Дрю Зиглер, и это моя новая жизнь».

* * *

После десяти дней в тапках и перчатках с липучками Дрю предвкушал радости веса. Но прихватки на Луне-ТК работали странно, словно притворное тяготение притягивало к полу за костный мозг, вместо того чтобы равномерно распределяться по телу. Не говоря уже о том, что земная сила тяжести действовала, исключительно пока касаешься прихватки. Ощущения как в тапках с липучками, только еще хуже.

Погранконтроль оказался формальным. Тех, кто не прошел предварительный отсев, не пускали на челнок. И все равно после проверки он чувствовал облегчение.

«Я Дрю Зиглер, – повторил он себе. – Я на Луне, и я родился заново».

* * *

Прихватки – для туристов. Местные их избегали. Пижонят, решил Дрю, когда впервые об этом услышал. Все равно что в Сиэтле не брать с собой зонтик или не жаловаться на холод в Миннесоте. А может, у них просто мышцы атрофировались до такой степени, что при полном земном «же» неудобно.

Путеводители предупреждали: пользоваться прихватками – искусство – и советовали не торопиться, шагая по ним. То, что случается, когда промахиваешься мимо прихватки, в каждом справочнике называлось по-своему. Колоритнее всего звучало «потолочный блин», но «пинг-понг» тоже передавало смысл. Дрю еще удивился, почему прихватки не устанавливали сразу лентами или не растягивали на весь тоннель. Потом глянул, сколько потребуется энергии. Етить твою, как сказал бы его бывший дедуля. То, что прихватки вообще ставили, многое говорило об энергетике Луны.

В космопорту вдоль по одной из сторон тоннеля тянулась даже не одна, а три цепочки прихваток. Одни располагались слишком тесно для природного шага Дрю, другие – слишком широко. А третий ряд – в самый раз. Он шел по дороге, вымощенной желтым кирпичом, в город трех медведей.

Дрю не мог припомнить, что случилось со Златовлаской. Внезапно им овладело всепоглощающее стремление притвориться жителем Луны. Он сошел с прихваток в природное тяготение спутника Земли… и устремился следующим же шагом прямо вверх. Хорошо хоть о потолок не приложился, но парил, казалось, вечно, размахивая руками, точно фигурист в неудачном тройном акселе.

Его промах не укрылся ни от кого, хотя большинству хватило вежливости сделать вид, будто они ничего не заметили. С тем же успехом он мог написать на лбу «новичок». Когда он наконец опустился, следующее движение оказалось скорее рикошетом, чем шагом, и вот теперь он в самом деле превратился в потерявшего равновесие фигуриста за секунду до падения. Рванулся к ближайшей прихватке… чтобы пожалеть об этом, когда сила тяготения дернула вниз.

Пожалуй, не самое незаметное, что с ним случалось в жизни.

Он оправился и пригляделся к другим пассажирам, делая вид, что поправляет ремень вещмешка. Одних встречали гиды – это туристы с краткосрочными визами. Технически и Дрю считался таковым, но стать ему нужно было не туристом. Других встречали объятьями и поцелуями. И когда те уходили по коридору, их ноги не отрывались от поверхности – неспешное, мерное скольжение.

Один из первых астронавтов, как он читал, был лыжником и уверял, что в низком тяготении лыжный шаг – самый удобный. Поскольку большая часть туристов родом не из Норвегии, путеводители об этом не упоминали. «Пользуйтесь прихватками, – твердили они. – Вы найдете их везде, куда нужно ходить». Но Дрю не хотел быть туристом и учился двигаться, как жители Луны. Колено согнуть, наклониться, оттолкнуться, стремясь, чтобы сила двигала тебя вперед, а не вверх. На прихватках, как он выяснил, это тоже работало, хотя прыгать приходилось через три на четвертую. В действительности дополнительное сцепление делало прыжки по прихваткам наиболее быстрым способом передвижения. Но так никто не поступал. Все путеводители сходились на одном совете: «Не бегайте».

И тем не менее несколько восхитительных шагов он не мог совладать с собой, обгоняя всех в тоннеле, землян и местных. Дома жизнь опутывала коконом «так делай – так не делай», но лунным жителям было глубоко наплевать, если ты сломаешь лодыжку, лишь бы ты мог оплатить счет за лечение. К сожалению, Дрю как раз не мог. Восторг остыл. Дрю перешел на шаг, чередуя земную ходьбу по прихваткам и лунное скольжение. Что ему пригодится больше, он не знал, но собирался освоить и то и другое.

* * *

Если не считать гравитации, космопорт мог бы с тем же успехом находиться на Земле. Зал ожидания, заставленный неудобными на вид скамейками, и коридор, ведущий в настоящий мир. Подземный, конечно. Тут все строили под землей, за исключением некоторых железных дорог и куполов.

Ближайшим из них был транспортный узел, в километре от порта, а оттуда уже можно было поймать поезд до центральных куполов Луны-ТК. Но пока – только коридор. Ни тележек, ни траволаторов. Если ты не можешь отшагать километр, тебя не пустят на челнок по медицинским показаниям.

Все сугубо утилитарно. Стиль «аэропорт ordinaire a’la neglect». Не Хитроу и не О’Хара – скорее Виннемукка, штат Невада.

* * *

Пересадочный узел выглядел не примечательнее аэропорта, поезд тоже. Необычной оказалась только такса: тридцать пять кредитов – первая пробоина в бюджете, не рассчитанном на подобное приключение. Дрю предпочел бы добираться пешком, но от космопорта до основной части Луны-ТК был десяток километров. Ничто так не учит опасаться предметов, падающих с неба, как жизнь в вакууме.

Но вот купол, где высадил его поезд после путешествия за тридцать пять кредитов, – это дело другое. Словно из Виннемукки Дрю занесло в «Юниверсал-сити» или «Полярный Молл». Или в Лас-Вегас. Он стоял на краю разукрашенной витринами лавок и кафе площади шириной в несколько сотен метров, из центра которой призывно звенели игровые автоматы. Многие туристы дальше этого купола и не забирались, хотя зачем бы людям лететь в такую даль тратить деньги, вместо того чтобы делать это на Земле, Дрю никогда не понимал… пока не поднял взгляд.

В путеводителях были факты. Теперь «Неборама» притягивала его глаза, как прихватки на полу притягивали ноги.

Окна на Луне-ТК вставляли редко. Прозрачная наноплетенка, позволявшая проектировать их большими, обходилась недешево. Но градостроители решили, что если все-таки устанавливать их, то делать это нужно хорошо. Окна «Неборамы» были не просто хороши – лучшие из лучших.

Они начинались от самых витрин и распускались четырьмя лепестками тюльпана, расходились, чтобы вновь сойтись у вершины, в двух сотнях метров над головой. Все равно что оказаться внутри гигантского дождевика с окнами.

На челноке иллюминаторы с одной стороны всегда смотрели на Землю, с другой – были закрыты от Солнца. Здесь, в нескольких километрах от южного полюса Луны, Солнце не показывалось никогда. Как и Земля. Снаружи была постоянная тень холоднее азотных снегов Плутона, внутри – свет, тепло, еда и шальное веселье, а над головой – вечная ночь и звезды, колкие, алмазно-яркие, до странности обновляющие.

Дрю не знал, есть ли у него душа. Но вид из окон более чем все другое уверил его, что прошлое стало воспоминанием. Земля покинута, и впереди новая жизнь.

Если ему позволят ее прожить.

* * *

Он нырнул в киоск, купил загрузку, потом расщедрился себе на бутерброд и самое дешевое пиво. Вокруг было слишком много людей – не так скученных, как на челноке, но все равно слишком много, – и, проглядывая объявления «требуются…», он поймал себя на том, что ищет выходы.

Всегда намечай пути к отступлению – это правило въелось в него так же глубоко, как привычка держать осанку на беговой дорожке. То, что делаешь машинально, – как Дикий Билл Хикок, который никогда не садился спиной к двери, ведь если сядешь, твои тузы и восьмерки назовут «рукой мертвеца». Только в случае Дрю это будет ветчина с сыром на ржаном хлебе. И как, черт возьми, держаться спиной к стене под долбаным куполом, где коридоры, витрины и служебные двери расходятся во все стороны, точно гребаные щупальца?

Он заставил себя сделать глубокий вдох и закрыть глаза, представляя, что он снова в колледже, за час до старта, пьяный от адреналина, который пригодится только на беговой дорожке. Задержи дыхание, почувствуй пульс, возьми себя в руки и ощути, как замедляется биение сердца, – вот весь фокус.

Он снова открыл глаза, чтобы посмотреть вверх, на звезды. Земля покинута, и впереди новая жизнь.

Если он позволит себе ее прожить.

* * *

В теории у Дрю было четыре недели на поиски работы, прежде чем истечет виза. На практике место ему потребуется гораздо раньше.

Он изучал загрузку, пытаясь не обращать внимания на суету вокруг: все равно он не так хорошо знает территорию, чтобы засечь угрозу. Особенным богатством выбора списки рабочих мест не отличались, но кое-что проблескивало. Хватит ли оклада продавца на временный вид на жительство? Или обратиться в агентство? Смогут ли там ему достаточно быстро найти постоянную работу? И что за чертовщина такая – солнцесборщик?

Слишком поздно, чтобы выяснять это сегодня. Сейчас ему нужно безопасное место для ночевки. Желательно подешевле.

Указатели четко обозначали путь на эстакаду в Центральный или к туннелям в полдюжины других куполов. Где угодно выйдет переночевать дешевле, чем здесь, а поезда не единственный способ передвижения. До большинства центральных куполов отсюда километр или два по подземным тоннелям, и некоторые из них оборудованы прихватками. Даже самые богатые туристы не всегда ездили поездом.

Возможно, в одном из так напугавших Дрю щупалец найдется берлога, чтобы подремать. А может, удастся прикорнуть на скамейке под «Небо- рамой».

Он дожевал бутерброд, поискал взглядом мусорник, чтобы бросить обертку. Для сна еще рано. Лучше отправиться на разведку. Когда-то он был спортсменом. Пройтись пешком он может.

 

II

Артемис Резо пил кофе и наблюдал, как послеобеденный челнок выплевывает пассажиров.

Большинство туристы: богатые, молодые, они пытались напустить на себя вид «везде побывали, все повидали», который бы свидетельствовал, что ничего особенного в путешествии на Луну для них нет. Хотя всегда найдется парочка не поверивших в предупреждения насчет синтегравитации или решивших, что они слишком круты, чтобы принимать таблетки от космической болезни. Характерная черта молодости и богатства, подумал Артемис, особенно если речь о парнях. Когда-то и его переполнял юношеский тестостерон, но это было давно и давно прошло вместе со многим другим.

Один идиот попытался пробежать по прихваткам. И такое Рез раньше видел. Может, хоть этот в больницу не угодит. Надо было бы поволноваться, но сочувствие с годами тоже пропало. Парень имеет право ломать себе ноги, если хочет.

Однако всегда находились другие. Молодые и богатые, да, а еще – наводившие шороху в терпимых ко всякому клубах Луны-ТК. Низкое тяготение и алкоголь с непривычки плохо сочетаются. А если прибавить к ним мир, где большинство работали усердно, а пар выпускали еще усерднее… Что ж, порой в конце смены у Реза самого появлялось больше, чем он бы хотел, причин выпустить пар.

А еще бывали мечтатели с надеждой найти на Луне место, прежде чем истечет виза, – Рез видел тысячи таких. Их желание порой проглядывало в глазах даже на записях низкого разрешения. Они слишком хотели остаться – настолько, что, не сумев, ломались. Двадцать лет назад и он испытал это, хотя его сломало как раз исполнение желания. И все же многие годы он сочувствовал другим мечтателям. Потом и сочувствие прошло.

Этого звали Фидель Франко. Сын короля торговых центров из Филадельфии. Очень много «Ф». За что иные родители так поступают с детьми, задался вопросом Рез, и выключил видео.

Почти все мечтатели терпели неудачу, если только работа не ждала их заранее. Позволить себе посочувствовать им Рез не мог. Лучше просто неопределенно пожелать парню удачи – не более эмоционально, чем когда в детстве, в южном Джерси, желал удачи лягушкам, которые по весне упорно пытались перескакать шоссе. Некоторым удавалось. Большинству – нет. Так было и будет. Каждую весну лягушки отправляются в путь. По статистике мало кому повезет, но тех, кто доберется, хватит, чтобы лягушки не переводились.

* * *

Последнее, что Рез слышал о Дженн, – она по-прежнему жила в Перте. Туда она отправилась, когда истекла ее виза, забрав с собой его нерожденного ребенка. Они не знали, что Дженн в положении, пока не прибыли на Луну, а для нее беременность и низкое тяготение стали еще худшим сочетанием, чем низкое тяготение и спиртное. Никто не хотел брать ее на работу, пока ее все время тошнило.

Рез думал, что, обосновавшись, сможет вернуть ее и ребенка обратно. Но служба иммиграции на Луне оказалась совсем не так терпима, как здешние клубы. Если бы они с Дженн были женаты, когда покидали Землю, все бы получилось. А так у нее имелся тот же единственный шанс, что и у всех. Игра случая со ставкой выше, чем в любом казино, и она проиграла. Оставалось только приезжать туристкой – сколько угодно, – но для иммиграции второй попытки не было. Рез мог вернуться к ней, когда выяснил это. Но не стал. И где-то в темном уголке сознания гадал, не поступил бы он так же, если бы знал все с самого начала.

Зажужжал коммуникатор.

– Я на месте, босс, – донесся хриплый голос Макхэддона.

Природа наделила Макхэддона мягким тенором, которого неуклонно толстеющий офицер стыдился, считая, что он звучит недостаточно властно. Последние три луны Макхэддон пытался понизить голос. Сверхкомпенсация? Рез не собирался спрашивать. Ясно было только, что желаемого эффекта Макхэддон не добился. Лишь хрипел теперь, словно от бесконечной ангины.

Сколько же лет Макхэддон на службе? По крайней мере с окончательного исчезновения Дженн, когда она заявила, что их дочери лучше считать отца мертвым, чем недосягаемо далеким, а Рез осознал, что никакая вина не заставит его вернуться на Землю.

Голос Макхэддона звучал необычно скрипуче. Наверное, всю ночь не спал.

– Прихватки на месте, – говорил он, – но тут под самой «Неборамой» десять метров коридора с лунным «же». Похоже, кто-то прихватки поднял, перекусил провода и опустил на место. К счастью, серьезно пострадавших нет. Пара синяков, ну и кто-то тут грозился подать в суд на тебя, меня, город, все такое. Вызвать горслужбу?

– Я уже. – Рез вздохнул. – Наверное, молодежь. Действуй по обстановке.

Иной раз худшее, что можно сделать с малолетним хулиганом, – это поступить по всей строгости. Рез всегда жалел, что ему не удастся сказать «спасибо» копу, вспомнившему об этом, когда самому Резу было шестнадцать. Полицейский показал ему путь, который оставил позади мать с ее ухажерами и в конце концов вывел его к новой жизни. Вот только… обошлось это ему очень дорого. Почему они с Дженн не были осторожней? Что бы случилось, если бы он вернулся? Провел жизнь в сожалениях? Или просто прожил ее иначе? Черт бы побрал того мечтателя! Может, Рез и не хотел больше сочувствовать, но даже попытка этого не делать пробуждала воспоминания.

Удачно вышло, что с Макхэддоном он общался только по голосовой связи. Хотя удача тут ни при чем, наверное. В последнее время он все чаще и чаще себя так чувствовал. Подчиненным показывать не хотелось.

Он снова потянулся к кружке. У него бывали дни, когда кофе с тем же успехом можно было по вене пускать, как его мамаша с приятелями пускали «щелкунчик».

– Но если это опять пьяный турист, вышвырни его из моего купола. Даже если придется сунуть его в аварийный комбинезон и выкатить из шлюза.

Кофе остыл. Рез все равно допил кружку.

– Понял, босс.

– Можно без комбинезона.

– Мы все уже в курсе, что круче тебя только яйца. – Макхэддон хихикнул, забыв напустить суровости.

Рез против воли улыбнулся.

– Рано или поздно кто-нибудь у меня допросится. Вот увидишь.

Снова смешок.

– Как скажешь.

В этом и заключалась проблема с Луной. Тебя все слишком хорошо знали. Или думали, будто знали. О «щелкунчике» никто не догадывался. И о Дженн.

* * *

Камера наблюдения еще работала. Рез уже потянулся к кнопке выключения, когда покашливание у дверей кабинета подсказало, что он не один.

Делия Букер прислонялась к косяку с таким видом, словно им владела. Временами казалось, что так оно и есть. Рослая, кудряво-рыжая, зеленоглазая, с бледным овальным лицом на грани между «приятным» и «хорошеньким», она являла собой фигуру достаточно впечатляющую, чтобы обычно получать то, чего хочет. А также была частой гостьей в его кабинете, поэтому никто из подчиненных Реза не заступал ей дорогу.

Она выпрямилась одним движением по-земному крепких плеч, шагнула через порог и устроилась в кресле для посетителей.

– Ты когда-нибудь пропускал выгрузку?

Трудно было сказать, уловила ли она его настроение, но на душе у него всегда становилось легче при ней.

– Когда ты летаешь – нет. Надо же тебя уберегать от неприятностей.

– Или в них впутывать?

Зеленые глаза блеснули, и Резу пришлось потрудиться, чтобы удержать ответную улыбку.

– Никогда в жизни.

– Ага, как же.

– Те семена были в запретном списке!

– Если только ты горшок. Не опийный же мак, господи помилуй!

Когда она улыбалась, лицо ее определенно пересекало грань в сторону «хорошенького». Из-за тех семян они и познакомились.

– Аллергенные, должно быть, как черт. Если бы «Выгодная возможность» их сдуру высадила, совет бы мне оторвал голову. Ты расскажешь наконец, как их протащила?

Ухмылка у нее была совершенно волчья.

– Девушки не выдают своих секретов.

Потом улыбка исчезла, обнажив что-то, продержавшееся ровно столько, чтобы подсказать Резу: у нее могли быть и другие секреты. Как у него – Дженн. Как у него – ребенок, Лили, которая никогда о нем не узнает. В космосе у каждого что-то есть. Некоторые рассказывали. Большинство – нет.

Потом колодец в глубину закрылся так же быстро, как отворился. Целия глянула через плечо и заговорщицки наклонилась к нему.

– Ну ладно. Я просто прошла с ними пост. Сказала, что несу ингредиенты для выпечки. Знаешь, для кексов.

Рез больше, чем ему бы хотелось, знал о том, как прятаться от глубин. Поверхностная болтовня безопасней. А легкий флирт – еще лучше.

– Сколько вышло бы кексов!

– Ну а кто решил, что цветы – это токсичные отходы? Хотя на своем челноке я бы их растить не стала, пожалуй. Пару рейсов назад мне попалась чертова курильщица. Вот как она сигареты через таможню тащила – ума не приложу.

– Так что, ты надолго?

– Веришь или нет, но на двадцать пять дней. Почти целая луна отдыха и покоя. Но перед тем хотела тебе сказать – у тебя тут псол.

– Кто?

– Псол. П-С-О-Л. Правительственный свидетель под охраной личности.

– Ты это сейчас придумала.

– Ага. Но звучит, согласись? Я тебе доверяю, хорошо? Если я права, я вообще не должна была догадываться.

Она наклонилась поближе, сейчас – всерьез.

– Понял. Что ты можешь мне рассказать?

Он сам удивился своему тону. Не имело значения, что он не знает ее истории.

– Конкретно – немного. У меня подруга на том конце. В иммиграции работает и временами… выпивает. Она мне и сказала, что список пассажиров был странный. Им не позволили копать глубже стандартной проверки. – Она склонила голову к плечу, подыскивая слова. – Обычно они выбирают одного-двух пассажиров в случайном порядке и роют до упора в поисках скелетов в шкафу.

Лили. У всех есть свои скелеты. Иммиграционной службе, может быть, и все равно, но никто не хочет выносить их на свет.

– В общем, она намекнула, что приказ шел с самого верха. Что никогда ничего подобного не видела. И единственное, что мне приходит в голову, – псол.

– Есть идеи, кто это?

– Не-а. Такие ребята ведь получают не просто новое прошлое, да? Им делают пластику, тренируют их. Держу пари, они двадцатилетнего выдадут за пятидесятилетнего. Жалко, наоборот не выйдет.

– Тебе до пятидесяти еще далеко.

Она рассмеялась.

– Откуда ты знаешь? Может, я – на самом деле не я, а столетняя карга из… где там живут чуть ли не вечность? Молдавия?

– Ага, с ногами из… – Он хотел подставить что-нибудь из очередного видео и не сумел. Вначале он их игнорировал, потому что они все напоминали ему Дженн. Потом по привычке.

Целия откинулась в кресле, скрестив упомянутые ноги для демонстрации. Они и раньше играли в эти игры, но сейчас Резу внезапно стало неловко.

– Может, это киллер, прикончивший Лебдекова?

– Да ни в жизни!

Целия выпрямила ноги и склонилась вперед, вернувшись к спору.

– Кто бы то убийство ни совершил, он давно далеко или мертв. Скорее всего, этот скрывается от операции против филадельфийской мафии.

Это уже было интересно. Может, и правда все так просто? Вандалов из купола Макхэддон в течение часа задержит, скорее всего. Могли ли федералы оставить настолько очевидный след?

А Целии пора отдыхать после рейса.

– Спасибо, – ответил он. – Ты лучшая.

Она снова наклонилась к нему, но вместо того, чтобы чмокнуть в щеку, легко коснулась губами его губ.

– Береги себя, – проговорила она.

Прежде чем он успел отреагировать, она развернулась и вышла, блеснув рыжей гривой в нимбе света из-за двери.

 

III

Он называл себя Бо Гест. Ему нравилось, когда люди улыбались. Насколько ему было известно, настоящего его имени не знал никто. В некоторых случаях приходилось принимать меры, чтобы имя запомнить не могли.

Задание прибыльное, но головняк. Если вводная не врала, зайчик удрал на Луну: идея одновременно толковая и дурацкая. Толковая – потому что контроль на лунных челноках был зверский. Так что стоило зайчику покинуть Землю, как у него появилась причина чувствовать себя в безопасности. Не говоря о том, что на Луне даже копы не имели оружия. Земля, может, и не допрет никогда до лицензий, а вот на ее спутнике понимали, что пули и вакуум плохо сочетаются. В куполах чистого убийства издали не выйдет.

А дурацкая – потому что есть много других способов убить человека. И если у тебя достаточно денег, не обязательно проходить пограничный контроль. Нужны лишь скафандр, чартерный рейс и готовность долго идти пешком. И вот тогда твоей цели некуда будет деться.

 

IV

Найти место для ночевки оказалось труднее, чем он ожидал. В конце концов Дрю выбрел обратно под «Небораму», где приглушенное освещение ознаменовало переход в ночной режим работы. Хотя для баров и игровых автоматов время не имело значения.

Вид над головой стал еще величественней, звезды – одновременно ближе и дальше. Дрю впервые заметил, что небом панорама не ограничивается. Вскарабкавшись на платформу эстакады, он сумел увидеть огни других куполов Луны-ТК – яркие дуги, вздымавшиеся над реголитом. И не все остальное скрывала темнота. Высоко над краем кратера травило свет солнце – проволочно-тонкий ломтик жара и сияния, который навсегда останется там и никогда не заглянет сюда. А еще выше, так далеко от края, что с этого угла разглядеть их удавалось с трудом, поднимались на гигантских ходулях темные прямоугольники – солнечные панели, снабжавшие электричеством прихватки, казино, фонари, фермы и все остальное.

Потом накатила усталость, а трепет схлынул. Нужно было место для ночлега, но что случится, если он свернет в боковой коридор, Дрю точно не знал. Придет, сверяясь с камерами, полиция, чтобы его выпроводить? Или лунные бездомные вытрясут из карманов остатки денег?

Злость на кураторов помогла ему проснуться. Все, что ему было нужно, – чуть больше денег. Мальчишкой, желая оказаться от всего, для чего он родился, так далеко, насколько возможно, Дрю мечтал о космосе. И теперь если уж он решился, то, черт побери, в космосе и останется. Когда он изменил всем, кого родился защищать, он в смятении забыл об этом подумать. А сейчас кураторы, неохотно позволившие ему попытаться, настояли, чтобы он стал уже созданным ими лицом.

У Дрю Зиглера едва хватило денег на дорогу до Луны. Жить в роскоши он уж точно не мог себе позволить.

Он пробежался по списку отелей, остановившись на «Гранд-Эклипсе». Дома его двадцать этажей не привлекли бы взгляда, но под «Неборамой» он тянулся до полпути к звездам.

* * *

Попасть в отель оказалось легко. Дрю проскользнул за выходящим постояльцем, нашел лестницу и двинулся вверх. В этот час большая часть этажей была тиха, хотя на одном слышались негромкие голоса и звон посуды. Наверху номера стоили дороже. Внизу – дешевле. В конце концов он нашел темный угол, прижал вещмешок к груди и провалился в сон.

* * *

Спустя, казалось, лишь мгновение его разбудили голоса.

– Не знаю. Постоялец…

– Или пьяный с Луны-II. Не в «Бельвью» на прошлой неделе один забрел? Может, спросим Эрин?

Дверь захлопнулась, и Дрю вскочил на ноги. Вниз. Он мчался вниз и наружу, но на втором этаже заметил мужскую уборную. В следующую секунду он уже был внутри. Время вернуться к плану. Привести себя в порядок, убраться из отеля, начать поиски работы.

Гелем для рук вымыл лицо и голову под жалкой струйкой медленно текущей из крана воды.

Наконец содрал аварийный комбинезон и, как сумел, обтерся губкой. Комбинезон засунул в вещмешок, нашел относительно чистую рубашку и попытался прикинуться туристом. Но, только оказавшись снова на улице, он вздохнул свободно.

Фонари еще горели приглушенно. Дрю знал точное время, но не смог вспомнить, во сколько заснул. Четыре часа назад? Придется обойтись этим. Заурчало в животе, и вместе с последней загрузкой он купил батончик у заспанного продавца, который заверил его, что вакансий в лавке нет.

Работа. Любая работа. Нужна работа.

На дальнем краю купола была галерея бесплатных терминалов. Вызвав перед собой новостную голограмму, он направился туда дожидаться начала рабочего дня.

* * *

Спустя семь часов, ни одного перерыва на обед и двадцать восемь звонков он беседовал с мужским голосом – видео не было – из «СЕА Технолоджис», искавшей «техника по обслуживанию солнечных панелей, предпочтительно с опытом ДВК». Что значит «СЕА» – не говоря уже о «ДВК», – он понятия не имел, но вариантов оставалось все меньше.

– Да, место еще свободно, – сказал ему голос. – Заходите, заполните анкету, потом – собеседование. Опыт есть?

– Нет. Но…

– Ну, все равно ждем. Луна-II, западная сторона, третий ярус, кабинет триста двенадцать. Ясно?

– Да, но…

– Тогда хорошо.

И сигнал оборвался.

* * *

Луна-II пристроилась на дне вторичного кратера, гигантской щербиной нарушавшего симметрию главного вала. Ехать было недалеко, зато высоко подниматься, поэтому у Дрю не оставалось выхода, кроме как разориться на билет на поезд. Только когда вагон двинулся вверх, Дрю понял, почему сиденья поставили под углом в сорок градусов и развернули назад. Ехали, однако, быстро, и Дрю добрался до Луны-II вскоре после обеда, надеясь, что его торопливость продемонстрирует энтузиазм. Только потом он осознал, что с самой земной орбиты толком не мылся. Хотя разве это не признак энтузиазма?

– Привет, – через металлическую стойку сказал Дрю мужчине с кольцом в носу и впечатляющим количеством татуировок.

Кольцо-в-Носу – было ему на вид лет за пятьдесят – махнул рукой в сторону терминала.

– Заполни анкету и жми «отправить».

Лучшего шанса у Дрю, скорее всего, не будет. Остальные отказывали ему с ходу. «Землянин. Не-а. Зачем, когда местных хватает? Но – удачи где-нибудь еще». Можно подумать, они это всерьез. Никто другой даже не предложил ему явиться лично.

Но анкета оказалась полна скрытых капканов.

Имя? Нет проблем. Иммиграционный номер? Легко.

Эль-Пасо выдержит проверку как место рождения, и Дрю смог бы ответить на вопросы о городе, хотя никогда там не был. Пустыня. Опасные скалистые горы. Подходящее место, чтобы оттуда удрать, даже несмотря на то что в университете традиционно сильная команда по бегу. Хотя по официальной биографии Дрю никогда спортсменом не был. Следующий вопрос?

Тут начинались проблемы. По легенде его занятость представляла собой разнородную смесь, нацеленную главным образом на то, чтобы позволить ему кое-как устроиться на любую работу, кроме той, для которой у него в действительности хватало квалификации. План состоял в том, что любой преследователь решит, будто у Дрю достанет глупости так и устраиваться сертифицированным бухгалтером или адвокатом. Почему нельзя притвориться только адвокатом или только бухгалтером? И за каким чертом ему здесь, на Луне, опыт работы таксистом? Хотя, честно признаться, отправлять его собирались совсем не сюда.

И это было только начало. Смысла некоторых вопросов Дрю просто не понимал. Что за хрень такая – технологии фотоэлектрического восстановления? В конце концов он помолился про себя Господу, который, возможно, готов был услышать его, а возможно, и не готов, и решил, что лучше не сделает. Если опыт фотоэлектрического восстановления настолько важен, значит, ему не повезло. По крайней мере он выяснил, что такое ДВК – «действия вне купола». Навык, также отсутствовавший в его резюме.

– Надо указать адрес, – заметил Кольцо-в-Носу через секунду.

За двадцать минут, пока Дрю боролся с анкетой, мужик был занят компьютером, но – как сообразил Дрю – коммуникатор не позвонил ни разу. Что же за работа, на которую нет охотников, кроме него?

– У меня его, э-э-э, нет. Я по туристической визе.

Мужчина принялся изучать экран.

Дрю поколебался и выдал свою легенду, включавшую недавнюю смерть отца, брата и, кажется, половины ближайших родственников.

– В общем, как видите, у меня все в порядке с мотивацией. В объявлении говорилось, что опыт работы желателен, а не требуется. Я быстро учусь и хочу начать новую жизнь, – добавил он.

– Как скажешь, малыш, – помедлив, ответил мужчина.

Дрю начал было возражать, что в свои тридцать шесть он едва ли «малыш», но одумался. «Пластика», – напомнил он себе.

– Приходишь завтра в семь тридцать, и начнем тебя учить. Явишься в семь тридцать одну – и ты на обратном челноке на Землю. Выдюжишь ли – скоро узнаем. На ПВС ты работаешь по-моему или никак не работаешь. Не устраивает – лучше уйди сейчас.

– ПВС?

– Тебе правда больше деваться некуда, верно?

Дрю поколебался и кивнул.

– Я хочу остаться.

Мужчина впервые глянул не в анкету, а на него самого.

– Хорошо. Это, пожалуй, даже лучше, чем если бы ты десять лет травил газ, гонял ДВК-осликов или долбил туннели. Нам на самом деле плевать на твое прошлое. Справляешься – ты один из нас.

Мужчина снова посмотрел на Дрю, а затем перевел взгляд обратно на экран.

– ПВС – это пик Вечного света. Неудивительно, что ты о нем не слышал. В путеводителях его нет. Парень, которого ты заменяешь, порвал скафандр о скобу панели и отморозил в вакууме руку выше локтя.

Мужчина снова замолчал, и Дрю показалось, что тот пытается его напугать. Если так, то Кольцо-в-Носу ждал сюрприз.

Пауза затянулась. Когда она прервалась, Дрю понял: он что-то выиграл. Но что именно – наверняка он не знал.

– Предполагается, что это единственное место на Луне, где всегда светит солнце, – проговорил Кольцо-в-носу. – Пик Вечного света, догоняешь? Чушь, конечно, но почти правда, если не считать затмений и парочки здоровенных гор.

Дрю хотел спросить про зарплату, но не стал. Других вариантов у него не было, и оба это знали.

– Увидимся в семь тридцать, – сказал он вместо того.

 

V

На Луне-II, где рабочие мечтают о тени, вкалывая на пике Вечного света, есть своя песня. Резо слышал ее много раз, когда бывал в окраинном куполе.

Большинство жителей Центрального презирало пролетарскую субкультуру Луны-II, но Рез обнаружил, что его тянет к ней все сильнее по мере того, как проходило время, а боль не отпускала. Смог бы он вернуться к тому, что оставил? Он ведь бежал не из Джерси – от семьи, которая не была семьей, от жизни, что стала смертью во плоти. Понадобились годы на двух работах, чтобы скопить достаточно, но он должен был начать заново, или тот безымянный коп вытащил его напрасно. А потом Дженн не выдержала, и ему пришлось выбрать.

В лучших своих проявлениях Луна-II напоминала ему детство – его немногочисленные приятные моменты, – хотя, если хорошо поискать, и тут можно было раздобыть «щелкунчик». Правда, не очень много, несмотря на то что здесь за него и не сажали. Люди, которые упорно работали, чтобы вырваться в новый мир, не прятались в мире химическом.

Однако это не значило, что они избегали синтеспирта. Когда заканчивалась смена, можно было увидеть, как они, еще не отмытые от зловония скафандров, спускаются из вечного дня наверху вниз, в этот купол на краю вечной ночи.

От Солнца мы пьем, но едим от Земли, В лунатики выбиться все мы смогли, Не каждый тут следующий встретит рассвет, Но тот, кто остался, – не выключай свет!

Когда Рез заходил к Арчи, в один из двух баров основного купола Луны-II – вторым был «Чё-та с чем-то», – они распевали:

Не падает пыль на холодной земле, Кружит, и метет, и клубится во мгле, И нас заметет, только скажешь «привет», А пока не осядет – не выключай свет!

Это был один из самых толковых куплетов песни. Имелось в виду, что солнечные батареи притягивали пыль, хотя ученые и твердили, будто это невозможно. Ничто так не радует работяг, как повод утереть нос высоколобым умникам, – это Рез тоже помнил с юности. Хотя убирать пыль с панелей все равно не умникам приходилось.

Рез увидел Арчи Скаггса за стойкой. Они были знакомы много лет и относились друг к другу не без уважения. Арчи управлял баром. Рез управлял куполами. Оба не любили неприятностей.

Арчи с улыбкой потянулся под прилавок, где, как знал Рез, у него стоит лучшая выпивка, но полицейский покачал головой: «Сегодня не пью». Не успел Рез заговорить, как посетители бара затянули очередной куплет. Их в песне было множество, не говоря о тех, что придумывались на ходу. Порою даже выходило складно.

Свет льется с небес, и панели горят, Когда-нибудь скажут, что все это зря, Босс заглушит вертушки, панели свернет, А до этих времен ты не выключай свет!

Рез вышел во дворик, поманив Арчи за собой.

– Привет, Арт, – поздоровался Арчи, когда они оказались в относительной тишине за дверью.

Арч никогда не объяснял, почему отказывается звать Реза кличкой. В остальном он себя так сухо не вел. Возможно, он тоже хранил секрет. Одна женщина – до Дженн – никогда не называла Реза Артом. Для нее это имя навсегда осталось именем отца-насильника. Для нее Рез был только Артемис. Тайнам не обязательно скрываться глубоко. Главное – сколько они приносят боли.

– Давно не виделись, – продолжал Арчи. – Пару челноков назад мне «Джонни Уокера» пригнали. Кому, как не тебе, предложить. Где носило?

– Занят был. Чертов совет отказывается нанимать новых копов. Все работаем сверхурочно. Считают, что, пока туристы не перестали летать, с нас хватит штатов десятилетней давности.

– Так ты по делу или выпить ради?

– Боюсь, что по делу. Есть тут один малый, только с Земли, пытался устроиться в СЕА. Дрю Зиглер. Слышал о нем?

– Не припомню.

– Ну так парень с вещмешком за тем столиком – это он.

Рез ткнул пальцем в сторону стола с подкупольной стороны.

Он не мог утверждать, что именно Дрю – псол Целии, но Фидель из Филадельфии был не только слишком очевидным претендентом, но и подавал заявки на высокооплачиваемые места в фирмах вроде «Лунар Наносистемс» и «Вакуум Молекуляр БиоСин». Заявки с нулевыми шансами: такими вещами хорошо вышколенный псол заниматься бы не стал. Зиглер был следующим кандидатом.

– Словом, окажи услугу: дай знать, если что услышишь.

– Вроде чего?

Рез махнул рукой.

– Ну, понимаешь, хорошо ли он сошелся с Лумом. Не лезет ли в неприятности. Вроде такого.

– От него неприятности будут? – Арчи с напускным безразличием бросил на взгляд на Дрю. – Тощеват для землянина. Что-то натворил?

– Нет. И это между нами, ладно? Незачем парня напрягать.

Арчи отодвинулся, глотнул из бокала, который прихватил со стойки. Скорее всего, что-то безалкогольное. Одно дело – создавать домашнюю атмосферу для клиентов, и другое – сливаться с ними.

– Конечно.

Песня за их спинами не утихала. Резу стало интересно, пытались ли антропологи с Земли, те, которые обожали разглагольствовать о том, что «значит» Луна, посчитать куплеты таких песен, и если да – то как отличали «официальные» от сочиненных на лету. Если это имело какое-то значение.

Кто-то скажет, что корни растут из Земли, Мы на темной Луне угнездиться смогли, Мы лунатики, вот что, – и весь наш ответ, И пока мы стоим, ты не выключай свет!

 

VI

Дрю уже второй раз подряд понятия не имел, где проведет ночь. Он остался в куполе Луна-II, потому что не знал, куда податься еще, но крыши над головой так и не нашел. Гостиниц в Луне-II не было. Только купол, полный простых работяг, без «Неборамы», казино и дорогих ресторанов.

Так пусто в карманах у него еще никогда не бывало. Пусто в самом деле, по-настоящему, а не так, как казалось, когда программу только запустили. Хорошо это или плохо, но к деньгам, которых вначале так чурался, он привык. Чудно. Пахать как проклятый ради спортивной стипендии, чтобы семье не пришлось платить за место в колледже… и потом позволить ей купить его с потрохами и в конце концов отмывать ее же проклятые деньги. Хотя последним шагом были уже не деньги. «Время взяться за дело», – настаивали они. Потому что кровь гуще воды. Потому что это его долг. Какой долг, он не сразу подумал спросить. Отказаться от своей жизни, словно «семья» – это такая болезнь, которая рано или поздно косит любого? Если это – семья, то кому она нужна, черт бы ее подрал?

Луна стала для него шансом доказать, что у него нет хозяев. Жаль только, что он не подумал о ней до того, как обратиться в программу. Дрю предложил спутник Земли слишком поздно, и кураторы пришли в бешенство. Чересчур рискованно, говорили они. Там тебя не защитить. Дорого. Даже если мы дадим тебе денег, внезапный источник доходов не окажется незамеченным. Лучше раствориться в пригородах… чего? Сент-Пола? Сиэтла? Севильи? Ни одного места, которое можно было бы считать настоящим, поистине новым началом. А без нового начала нет смысла ни умирать, ни жить.

– Не говорите мне, что я не справлюсь! – ответил он им тогда с горячностью, поразившей его самого.

Всю жизнь ему твердили, что он не справится. Вначале тренеры в средней школе. Потом в старшей. Потом в колледже. Срезался он только на отборе в олимпийскую сборную.

Он пообещал кураторам, что накопит достаточно денег. Но вот растянуть их по прибытии – другая задача. Чтобы посетить Луну, туристы – представители среднего класса экономили годами. Иммигранты продавали все и бросали жребий.

* * *

Луна-II не лучшее место, чтобы прятаться. Казалось, здесь использовался каждый квадратный сантиметр, и. глядя вокруг, Дрю осознавал, насколько расточительно распоряжались пространством в туристической зоне, с ее «Неборамой», бульварами и гостиницами. Открытая местность была и на Луне-II, но очень уж немного. Если местным хотелось простора, они ехали туда, где простор оплачивали доллары путешественников.

Если бы только лунная служба миграции не заставила его купить обратный билет! Тогда у него хватило бы денег поселиться где угодно. Но, чтобы претендовать на возврат средств, он должен был доказать, что имеет надежный источник доходов… в котором к тому моменту уже отпадет острая потребность. Идеальная уловка-22.

Долго ли Дрю удастся не спать и мыслить здраво? Сможет ли он обходиться урывками сна тут и там и только раз в двое-трое суток снимать номер? По крайней мере, псевдопиво тут дешевое. Вкус соответствует стоимости, но это лучше, чем ничего.

От раздумий его оторвал голос:

– Привет, Дрю. Я детектив Резо.

Дрю обернулся. За его спиной стоял крупный мужчина – не толстый, просто массивный. Рослый, широкий, все мускулы ушли в плечи. Откуда он взялся? Дрю определенно расслабился, сойдя с челнока. А может, дело в усталости. Но даже в полусне ему не нужны было подсказки, чтобы распознать в незнакомце полицейского. За последние пару лет Дрю немало их повидал, всех возможных сортов. Хороших и плохих. Дружелюбных и хмурых. Этот, кажется, метил в утомленные жизнью.

– Ничего, если я присяду? – спросил коп. – Ну как если бы я дружески интересовался, что турист вроде тебя делает в Луне-II?

Дрю осторожно кивнул:

– Хорошо.

Мужчина опустился на скамью рядом с ним.

– Но интересоваться нет нужды, потому что я и так знаю, – прибавил он.

На это можно было ответить разными способами. Дрю выбрал самый простой:

– О?

– Ага. Спать на лестнице в отеле, кстати, даже на Луне не разрешается.

– О.

У Дрю возникла мысль заявить, что он не делал этого, но в него вколотили накрепко еще одно правило: никогда не отрицай несомненного.

Детектив промолчал. С подобным Дрю тоже раньше сталкивался. Он сделал крошечный глоток пива. В конце концов коп сдался.

– А ты серьезный парень.

Дрю себя таким не чувствовал, но здорово научился прикидываться.

– Я так и думал, что там есть камера.

– Не-а. У нас камер немного. Живем мы на Луне в тесноте, но свободу любим.

Тут Дрю не увидел причины прикидываться.

– Тогда как узнали?

– Маячок на твоем комбинезоне.

– Который вы совершенно случайно отследили?

Детектив фыркнул.

– Итак, теперь тебе любопытно. Скажем так – я закрою глаза на бродяжничество, пока ты ничего не сломал.

– Я и не сломал.

– А я и не думал, что да. – Коп откинулся назад, на вид – совершенно расслабившись. – И хотя, должен признаться, ты будоражишь мое любопытство, его много что будоражит.

– Например?

– Ну, не знаю. Есть ли жизнь на других звездах. Зачем лягушки перепрыгивают дорогу. Откуда берутся тихие, осторожные парни вроде тебя.

– Буду держаться подальше от лестниц.

Детектив испустил театральный вздох.

– Ну, всего не узнать, но, к несчастью, не я правлю вселенной. Парень, если у тебя есть тайны, меня они не касаются до тех пор, пока ты не лезешь в грязные дела. Народ здесь – большинство – хочет начать все заново. – Он покосился на вещмешок. – Кстати, передатчики эти не выключаются. «Луна-Тур» категорически не желает терять туристов. Хотя ты, конечно, уже не турист, да?

Детектив приподнял со скамьи свою тушу, даже в лунном тяготении крякнув.

– Когда Грейс спросит, будь умницей и согласись. Эта женщина, конечно, паршивая подсолнечница, но как же она готовит!

* * *

И что это была за чертовщина? Дрю взял пиво, готовясь цедить его еще очень долго. Дешевое – да. Бесплатное – нет. Жидкость колыхалась в кружке, словно в замедленной съемке, – странное зрелище. Здесь многое походило на то, с чем Дрю вырос, и многое отличалось. Не только тяготение.

Может, дело было в усталости, но отличался и полицейский. Он чуть ли не прямым текстом заявил Дрю: кто-то – возможно, кураторы – ему сообщил… ну, что-то. И потом, детектив намекнул, что Дрю вправду может начать заново. И к чему были слова об аварийном комбинезоне? Зачем лишать себя преимущества, давая Дрю понять, что он может себя обнаружить, просто таская за собой багаж?

Дрю сделал еще глоток пива. К здешним порядкам ему долго придется привыкать. Не меньше, наверное, чем уйдет на то, чтобы понять, кто он на самом деле такой, и сжиться с этим образом.

* * *

Детектив Резо едва скрылся из виду, когда Дрю заметил, что к нему направляется еще один человек. Да что тут – Центральный вокзал? Или просто он новоприбывший в маленьком городке, где все непривычное привлекает внимание?

К Дрю подошла седая женщина в спецовке, почти такая же крупная, как детектив Резо. Только двигалась она гораздо целеустремленнее – ни следа напускного полицейского утомления.

– Ты будешь Зиглер?

Даже в непрекращающемся гомоне бара голос ее без труда перекрывал расстояние между ними.

«Сверх поддержания легенды – не ври». Но никто не говорил, что осторожничать не стоит.

– С утра был.

Если незнакомка и умела улыбаться, то не стала.

– Тебе надо перекантоваться, так? Есть хочешь? Я умираю от голода.

Она развернулась и двинулась прочь столь же стремительно, насколько вялой была походка детектива Резо.

– Кто?.. Что?..

Она обернулась, не теряя контакта с поверхностью, до странности изящная в низком тяготении.

– Ты всегда был дураком или выучился? Грейс я. Грейс Дорфман. Лум просил за тобой приглядеть. Сказал, окажешься ничего – пособить. Берни, мой муж, согласный, и Рез тебя не арестовал, так что ты в порядке.

Слишком много информации. Дрю вцепился в одну ее частицу.

– Какой Лум?

– Бо-оже, ты правда дурак. Скажи спасибо, у него к мечтателям вроде тебя слабость: сам был такой. Приглядывает, чтобы им нашлось, где перекантоваться первые пару дней, пока на ноги не встанут. Пошли уже, коли идешь.

Она снова исполнила пируэт и двинулась прочь в том же стремительном темпе. Наверное, на Луне избыток веса становился преимуществом.

* * *

Тем вечером Дрю наелся сытнее, чем наедался в последние недели. Вначале ему было хорошо, затем дурно, а потом он провалился в сон на диване у Дорфманов.

* * *

Очнулся он в восемь утра.

Каким идиотом надо было быть, чтобы не поставить будильник? Но нет, вспомнилось, ставил.

Наверное, это от еды. А может, оттого что впервые за годы он ощутил себя в безопасности, впервые был доволен собой с того дня, когда тренер проходил мимо, а Дрю закрывал дверцу машины. Стоило хорошо подумать, прежде чем принимать ее… Подарок сделал дядя: ярко-красный «Питон» с гироскопической подвеской, управлением полного погружения, ультраконденсаторами, которые перезаряжались почти так же быстро, как разгоняли автомобиль с нуля до девяноста. Все девчонки обожали его машину.

Дрю знал, чем для его семьи были подарки. Но как-то исхитрялся делать вид, что они и правда бескорыстны, пока после цепочки событий, которую позже так и не смог полностью восстановить, он не обнаружил, что отвернулся от семьи-вдали-от-семьи, которую так усердно создавал. До сих пор у него перед глазами стояли опущенные плечи тренера, когда Дрю отказался от стипендии и продал душу праву рождения. Это разочарование поджатых губ стало единственным укором, который тренеру довольно было выразить. Тренер знал о прошлом Дрю, помог ему сбежать от него. А потом Дрю вернулся из-за… из-за проклятой машины. А может, из-за девчонок. Им машина действительно нравилась. Настолько, чтобы большинство не интересовалось тем, откуда берутся деньги на такую роскошь. Настолько, чтобы большинство не интересовалось самим Дрю.

* * *

В ночевке на диване хорошо то, что ты уже одет. Дрю натянул башмаки, и толчок инерции вовремя напомнил ему не совершать резких движений. Он вылетел в коридор и помчался, отталкиваясь от прихваток.

Таков был план, по крайней мере. Дрю не одолел и двадцати шагов, как едва не столкнулся с татуированным мужчиной с кольцом в носу, свернул, сошел с линейки прихваток, врезался в стену и позорно отлетел к противоположному краю туннеля.

Кольцо-в-Носу склонился над ним, пока Дрю искал способ изящно подняться на ноги.

– Я Лум Арбакл, и ты еще не уволен только потому, что бежал. Грейси тебя подпоила, да?

Хохотнув, он рывком поставил Дрю на ноги, как рыбак, поймавший большую рыбу.

– Конечно, если я снова увижу, что ты бежишь по прихваткам, тебе лучше иметь чертовки серьезную причину. Не люблю платить компенсацию за травмы по глупости. Понял?

Ответ мог быть только один.

– Так точно, сэр.

* * *

Несколько минут спустя Дрю обнаружил себя в комнате. Ее вид и запах напоминали раздевалки, когда-то показавшие ему путь к чему-то большему, чем жизнь, от которой он считал себя способным бежать. Хотя предки этой раздевалки, должно быть, имели связь с химчистками. За рядами скамеек и табуретов над головой тянулась цепь, какими по всех подобных заведениях мира вытягивают из недр помещения свитера, брюки и пиджаки. Только на этой вместо троек и фраков висели скафандры. Очевидно, не для него предназначенные.

– Сара! Твой практикант на месте! – крикнул Лум в двери, откуда выезжали скафандры.

Он склонил голову к плечу, звякнув кольцом, словно, глядя на Дрю искоса, лучше мог оценить его рост.

– Сколько в тебе? Чуть больше метра восьмидесяти?

– Сто восемьдесят три.

Лум снова заглянул в проем.

– Выдай ему тренировочный. Средний пойдет.

– Лимончик, средний, одна штука, – гулко отозвался голос Сары, кем бы та ни была.

Дрю не понравилось, как это прозвучало.

– Я проходил курсы, на челноке…

– Ясное дело, – ответил Лум. – Но работать в скафандре целый день – совсем другое. Получишь пока тренировочный. Управление попроще, и ребята видят, что за тобой пригляд нужен. Меньше шансов угробиться до первой зарплаты.

Цепь над головой залязгала.

Дрю огляделся.

– Как-то тут… просторно немного.

– А ты слегка опоздал.

Тренировочный скафандр прибыл: почти флуоресцентной изжелта-зеленой яркости, крупнее остальных – не потому что для рослого человека, а по конструкции. Сработан для безопасности, а не для подвижности. За ним показалась женщина в облегающем костюме, спроектированном скорее для подвижности. Или, возможно, для демонстрации. Шлем был снят, и костюм делал ненужным всякое додумывание, несмотря на волну светлых волос, полуприпрывающую обтянутый пластиком торс.

Лум, очевидно, уже сталкивался с такой реакцией. «Сюрприз, твоим боссом станет самая прекрасная женщина на планете. Пускай даже эта планета очень маленькая». Может, это тест? Слишком долго пялишься – и все, ты недостаточно сосредоточен для этой работы.

– Дрю, это Сара, – сообщил Лум. – Сара Джейнс. Пока ты здесь, считай, что она господь бог.

Скорее богиня, но вслух этого говорить точно не стоило.

– Э, хорошо.

Когда-то он умел общаться с прекрасными женщинами. Сейчас они заставляли его нервничать. Прошлое атакует настоящее. Наверное, так всегда и бывает.

И, вероятно, это действительно проверка. Не может же она не понимать, какое впечатление производит. Ей самое малое тридцать. Любая женщина вроде нее вступает в этот возраст, осознавая, как влияет на мужчин.

Если шел экзамен, Дрю его пока не завалил. Сара стянула тренировочный скафандр с вешалки и сунула ему в руки.

– В этом ты точно не потеряешься.

– Я в этом не пройду столько, чтобы потеряться.

– Ха, да он остряк. – Сара обернулась к Луму. – Хочешь, чтобы я его дотащила до самого верха?

– Нет, только до края. Поводи там, проверь, не из блевунов ли он. Придет вторая смена – отпустишь. Завтра может отправляться на ПВС. – Он обернулся к Дрю. – Закончишь – загляни ко мне в контору. Если Сара тебя не забракует, выдам аванс. Не вечно же тебе у Грейси столоваться.

 

VII

Резо проверял отчеты, когда ему по личному каналу позвонил Арчи.

Ради болтовни о том о сем этот канал не использовали.

– Что случилось?

– Помнишь того парня, Зиглера?

– С ним проблемы?

– Нет. В смысле, не думаю. Но Лео мне сейчас сказал, что один тип о нем спрашивал. Точно не из местных; назвался Бо Гест.

– И?

– Ну так это не человек, а роман. «Бо Жест», понимаешь? – Арчи произнес первую букву фамилии мягко, на французский манер. – Классика. Про наемников, помимо всего прочего.

– Правда?

– Ты книги читаешь?

Резо фыркнул:

– Увы, приходится. Ничего нет хуже бумажной работы. Так в чем суть?

– Да он нас за идиотов держит. Что за человек называет себя как книгу?

– И что ему Лео наплел?

– А ты как думаешь? Послал вакуум сосать.

Рез рассмеялся. Он с трудом припоминал Лео, но знал, как на Луне-II принимали чужаков, защищая своих. То, что Зиглер добился такого положения всего за пару дней, характеризовало мальчишку с лучшей стороны.

– Он еще там?

– Клоун этот? Я его не видел.

– Черт, я надеялся…

– Снимок сделать? – Арчи улыбнулся во весь рот. – Только попроси. Обожди минуту, я сброшу запись с камеры над стойкой.

Рез усмехнулся.

– Спасибо.

– Не за что. Только поосторожнее. У Лео от этого парня мурашки, а Лео всякого навидался. На тебя с твоей командой тут гонят, конечно, но, правду сказать, не по делу больше. Без вас мы давно бы собрали манатки и переехали в центр. Лео говорит, что этот парень серьезен, как протечка воздуха.

 

VIII

Когда у него была машина и все. что к ней обычно прилагалось, Дрю понимал, почему он интересен красавицам. Женщин привлекали не тощие бегуны на длинные дистанции. Их привлекали футболисты. Или ребята с тачками за сотню тысяч.

Футболистом Дрю так и не стал. И машины у него больше не было. Но Саре он. кажется, нравился. В нерабочее время по крайней мере. Она всегда находилась рядом, в баре у Арчи, или в «Чё-та с чем-то», или просто на скамейке в подкупольном парке. Дважды он потратил немного уже не столь бесценных кредитов на билет обратно в Центральный и все, что подразумевал приятный вечер.

Идеальное поведение для его новой личности. Всего лишь двое из семнадцати тысяч жителей, неразличимые среди остальных шестнадцати тысяч девятисот девяноста восьми. Для него – потому что от невидимости зависела его жизнь. Для нее… тут он не был уверен. Знал только, что, когда она засыпала на эстакаде – оба раза на обратном рейсе, – у нее чуть приоткрывался рот, обнажая едва заметно искривленные зубы. Зубы, которые на Земле исправили бы, а здесь – махнули рукой. И более чем что бы то ни было лицо спящей выражало полное, абсолютное доверие. К нему как к защитнику? Или просто к Луне как к безопасному месту – более безопасному, чем любое известное ему на Земле?

Но это все вне смены. А во время нее менялись и Сара, и Луна. Что касается Луны, тут причина была очевидна. Работать приходилось в вакууме, с тяжелой техникой, временами – сверхурочно. Кроме туризма сущестовали и другие источники дохода для Луны-ТК. Лунная промышленность опиралась на электричество, а его производство никогда не относилось к особенно безопасной работе. Чертовы солнечные панели буквально притягивали пыль – даже отражатели на краю кратера, гревшие ректификаторы на дне, куда единственные солнечные лучи за последние четыре миллиарда лет забрасывала адаптивная оптика панелей.

Никто не знал, почему каждая до последней пылинка оказывалась в конце концов на панелях – и, разумеется, всех это неимоверно забавляло. По крайней мере тех, кто не поднимал заново облака пыли, убирая панели для ремонта или взгромождая новые на бесконечно растущую решетку.

Впервые Дрю порадовался, что легенда приписала ему степень по политической психологии. Это отводило от него большую часть шуток про умников. «Четыре года студентковедения», – объяснял он, рискнув ввернуть словечко деда по линии матери, который всегда ухитрялся держаться чуть в стороне от семейных дел. «И немного курсов плетения корзин, чтобы дотянуть до диплома».

Между тем в рабочее время Сара продолжала быть для него боссом.

– Затемнение, – спрашивала она, – когда начнется?

В прошлой жизни он такие вещи заучивал. Но степень по политической ерундологии у нового Дрю запрещала действовать по-старому. А флуоресцентной раскраски скафандр, в котором он был заключен, маркировал его как слишком… ну да, зеленого… чтобы освоить всю здешнюю премудрость.

– Э…

Щелчок в наушниках – Сара переключила канал на частный, выделенный для личных бесед… или выговоров.

– Послушай, – сказала она. – Вчерашний вечер был вчера.

Пусть даже ничего сверх почти поцелуя и не случилось, прежде чем она заснула в поезде.

– Здесь от внимательности зависит твоя жизнь. Луму все равно, чем мы заняты после смены. Черт, да он, наверное, надеется, что мы поженимся и наплодим две тысячи детишек, лишь бы те пошли в подсолнухи. Но как только ты натянул скафандр, сосредоточься на деле. Иначе ты не просто вылетишь с работы обратно на Землю. Ты убьешься. Может, даже и не один. Понял?

– Ага.

– Так что – затемнение. Когда?

Дрю знал. А «Дрю» – нет. Что довольно паршиво, если хочешь впечатлить своего начальника и все более привлекательную женщину.

Он окинул взглядом горизонт – скафандр автоматически отсекал невыносимый солнечный блеск. Два больших пика на… как сказать, если тут во все стороны север? Меньший на тридцать градусов вправо. Солнце над самым горизонтом как висело миллиарды лет, так и будет висеть целую вечность.

Триста шестьдесят градусов за двадцать восемь дней – это чуть меньше пятнадцати градусов в день, – значит, вот скорость, с которой движется Солнце. Дрю демонстративно примерил ладонь к горизонту, считая вершки. Девяносто градусов – восемь ладоней, может, десять. Положено ему уметь высчитать время? Да к черту все, устал он играть назначенную роль.

– В среду?

Сквозь забрало шлема различить выражение лица Сары было невозможно.

– А не дашь себе труд назвать более точное время?

Он снова сделал вид, что меряет горизонт.

– Около одиннадцати? Незадолго до полудня. Хотя я мог промахнуться.

Сара обернулась к нему, просветлив забрало, хотя лицо ее было по-прежнему непроницаемо.

– Неплохо. Совсем неплохо. Если точно, то в одиннадцать двадцать две. Знаешь, электроника в скафандре позволяет вызвать поиск.

– О.

Черт побери кураторов, решивших сделать его неприспособленным к жизни. Разумеется, он знал. Как бы иначе он «догадался».

Они с Сарой стояли в паре километров от края, и ближайшие панели ПВС вздымались у них за спинами, словно самые большие в Солнечной системе рекламные щиты. Гектары за гектарами фотоэлементов на тонких ходулях, как старинные пожарные вышки. Здесь такие башни стояли прочно, потому что на Луне не было ураганов, смерчей и землетрясений, способных их снести. Они поднимались высоко над поверхностью, потому что «выше» означало короче затемнение, больше света и больше энергии для промышленности, глотавшей электричество, как дети глотают сладости на Хэллоуин.

«Не выключай свет» было шуткой. Фонари могли работать на аккумуляторах очень долго. А настоящее производство, пожирающее электричество, не могло. Трижды в месяц фабрики уходили в дорогостоящий простой. Не то чтобы рабочие были против, как и владельцы клубов, где те куролесили. Но не они двигали экономику Луны-ТК. Каждый новый гектар фотоэлементов означал все новые, жадные до энергии производства… и новые голоса, требовавшие от ПВС заслуживать свое имя. И чем выше карабкались панели, тем короче становились отключения. ПВС все расширялся и будет расширяться, пока разрастается сама Луна-ТК.

– А на что похоже затемнение? – спросил Дрю.

– Оно подкрадывается незаметно. Словно очень неторопливый закат на Земле, как я слышала. А потом бах – и темнота. – Она махнула рукой в сторону кратера. – Будто разом оказаться там, внизу. Даже когда ждешь, все равно заставляет нервничать.

Дрю всматривался в дно кратера. Луны-II. скрывшейся за гребнем собственного углубления, видно не было, но внизу теснились другие купола, их огни – как рои светлячков. В остальном на дне кратера лежала тень, такая густая, как бывает только в вакууме; везде, кроме рудников летучих веществ, куда отражатели на кратерном гребне отбрасывали могучие потоки солнечного лучей. Рудники не требовали электричества – только чистый, концентрированный свет, выжигавший все от воды до ртути и серебра из породы, четыре миллиарда лет не знавшей тепла.

– Эти тоже выключаются. – Сара уловила направление его взгляда. – Мы почти единственные, у кого нет передышки, когда заходит Солнце.

В рассеянном свете, сочившемся сквозь забрало, можно было различить намек на улыбку и искорки в глазах, какие появлялись у нее после работы. Достаточные основания, чтобы рассчитывать на поцелуй, когда они в следующий раз поедут в Центральный.

На Дрю внезапно навалилась сокрушительная усталость. Если он действительно ее поцелует, он хотел бы в этот момент быть самим собой.

– Сара, мне надо тебе кое-что сказать.

Она верно уловила его настроение, но не догадалась о причине. Искорки погасли, на него снова смотрела Сара-начальница.

– Еще как надо. Где ближайший аварийный бункер?

– Сара…

– Не-а. Если требуется, используй электронный поиск скафандра. Вот прохудится твой костюм внезапно, куда ты пойдешь? Черт, да если мой прохудится, куда ты меня потащишь? Давай же. Пшшш, пшшш. Время уходит. Ты, надеюсь, схватил аварийную заплатку, или у нас уже проблемы. Быстро!

К черту изображать «Дрю». Тот вряд ли знал бы. А Дрю – знал.

– Вон там. – Он указал на основание ближайшего пилона. – Хотя тот, что вон в той стороне, не сильно дальше.

 

IX

Обитатели Луны-II были не единственными, кому в затемнение прибывало работы. К Резо это тоже относилось, особенно в первое затемнение, когда самый крупный из трех горных пиков загораживал солнечный свет на полных тридцать семь часов. Ко второму затемнению большая часть склонных буянить уже пропивала свои зарплаты, а к третьему оставались на ногах только самые стойкие. Но первое? «Это как вечер пятницы на стероидах. – объяснил Рез Целии, когда та в первый раз присоединилась к нему в его выход в свет перед затемнением. – А у нас и обычные пересменки тяжело проходят».

Следовательно, накануне затемнения выпускать пар Резу не удавалось. Для этого время придет после. А «до» предназначалось для отдыха. Хотя, возможно, на сей раз он выбрал неправильный его вид.

– Не приняла бы тебя за балетомана, – заметила Целия, когда они нашли свои места.

– Ты бывала когда-нибудь?

– Один раз. На «Лебедином озере», кажется. Это ведь его на каждое Рождество показывают?

– Нет, ты про «Щелкунчик». Только не у нас. Классика в низком тяготении не смотрится, разве что заприхватить всю сцену. Земной балет весь строится на противостоянии тяжести. Пуанты, прыжки, поддержки, все такое. Если пытаться это изображать здесь, выходит нелепо, потому что тут каждый так может, толку-то? Наш более… гимнастический.

– В каком смысле?

Эту конкретную постановку он и раньше видел. История потери, тоски, всего, брошенного навсегда в погоне за неуловимым сокровищем, – тема многих произведений в изобразительном искусстве и музыке на Луне, на самом деле. Впечатляющие аккорды в миноре, всегда словно готовые через несколько тактов разрешиться в мажор, но так и не достигающие его. Ответ любителей изящного на пьяные куплеты, которыми пытались упиваться за этой чертой, так сильно тянувшей к себе и так многого требовавшей. Всем ли границам это присуще? Рез не настолько хорошо знал историю. Когда-то переплыть океан было решением более окончательным, чем сейчас – отправиться в космос. Но Луна – не просто новый континент. Здесь нет ничего, кроме того, что ты принесешь с собой… или создашь.

Вроде лунного балета.

– Видишь на сцене паркет в шашечку?

– Ну да…

– Так вот, темные клетки – это прихватки. На светлых действует лунная гравитация. Первые используют, чтобы притягиваться, вторые – чтобы отталкиваться.

В некоторых постановках прихватки ставили по стенам до самого потолка. Земной балет не только противостоял тяжести. Он строился на занятии пространства. Танцовщики вскидывали головы, разводили плечи, выгибали руки в страстных, величественных позах. Лунный балет строился на занятии пространства целиком – в обоих смыслах.

– Лучшие исполнители проводят вниз головой немалую часть времени, – заметил Рез. – Сальто очень популярны.

– И помоги им бог, если наткнутся на прихватку?

Он фыркнул:

– Называется «лунный нырок». Не самый удачный ход. Но тебе на самом деле не очень интересно, да?

Она пожала плечами.

– Если интересно тебе, мне тоже.

Ему внезапно стало неуютно.

– Не стоит.

Она внимательно посмотрела на него, потом сменила тему:

– Нашел ты моего псола?

– Возможно. А что?

– Да я просто за него волнуюсь.

– Него?

– Ха! Это же «он», так?

– Есть такая вероятность.

– Вероятность, как же! Но – он в безопасности? Такие ребята… не стоило бы ему попадаться не тем людям на глаза.

Она поколебалась, глянув на него снова.

– Арти, зачем мы это делаем?

– Делаем что? Смотрим балет?

– Нет. Все остальное. Ты, я, разговоры эти. Давно мы уже так топчемся на месте? Я не вечно буду в витрине висеть.

– Тебе не нравится балет?

– Нет, у тебя не выйдет так выкручиваться! – Глаза ее вспыхнули. – Мы подходим друг другу. Нам хорошо. И потом ты меня отталкиваешь. Вот как сейчас. Почему? Чего ты так боишься?

– Ну, ты женщина впечатляющая…

– Хватит уже этого! Какого черта с тобой творится?

Рез попытался встретиться с ней взглядом. И отвернулся. Как самый виновный из виноватых преступников. Попытался снова и сдался. Они общались два года, но он – всегда сквозь ширму напускной самоуверенности и флирта. Показывал маску, а не лицо.

– У меня была дочь.

– Была?

– Да.

– Она умерла?

– Нет.

И потом – рассказ. Тайна, которую он двадцать лет никому не выдавал – не думал, что выдаст, – вырвалась у него, пока не заиграла музыка, подчеркивая потерю, и тоску, и недостижимое сокровище, к которому незачем стремиться, потому что важнее всего – оставаться здесь, и ради этого ты готов продать душу… снова. И вот тогда он наклонился к ней, понизил голос и осмелился произнести то, о чем боялся спрашивать у себя самого:

– Что, если я снова так поступлю? С тобой?

Дыхание Целии обожгло ему ухо.

– Не сможешь. Потому что я никогда не попрошу тебя вернуться на Землю. Здесь… твое место.

Затем начался балет, и стало не до разговоров.

* * *

После танцпола на теле Сары поблескивал пот, а ее золотые волосы расцвечивали синие, алые и зеленые диоды синторкестра «Чё-та». Дрю взял ее под руку, чтобы проводить к столу, выпить и передохнуть.

Завтра затемнение. Тридцать семь часов убирать пыль, стараясь довести до ста процентов эффективности как можно больше панелей, прежде чем вернется Солнце и разогреет главную решетку настолько, что не спасут лучшие скафандры. Самое жаркое время месяца, потому что каждая очищенная панель – это, насколько мог прикинуть Дрю, тысяча семьсот кредитов в промбанке Луны-ТК. Можно подумать, «Дрю», который не получил степень магистра делового администрирования, смог бы такое посчитать.

Он устал. Устал притворяться. Если он не мог довериться Саре – кому он вообще сможет когда-нибудь доверять?

Она, похоже, уловила его настроение. Миг назад она готова была его поцеловать. Сейчас – отстранилась, позволив отвести себя к столику.

– Знаешь, ты настоящая загадка, – заметила она.

– В смысле?

– То хитер, как лиса, то туп, как пробка. Ну вот на прошлой неделе: ты смотришь на солнце и прикидываешь время затемнения до минут – и тут же не удивляешься, что мог ответить на вопрос, просто заглянув в сеть. И ты чертовски хорошо танцуешь. Я, в общем, провела на вечеринках больше, чем хотела бы признавать. Так бывает, когда почти всю жизнь обитаешь в местах вроде здешних. Я знаю разницу между «потискаться на танцполе» и настоящим танцем. Ты пытаешься это скрыть, но когда-то учился. Точно знаю, потому что и меня Лум отдавал на уроки.

– Лум?

– Ну понятно, ты не знаешь. Он вроде тебя: то чудо, а то дурак. Он мой отец. Полагаю, тебе он не сказал об этом. Джейнс – имя мамы. Долгая история. И Лум постоянно пытается меня с кем-нибудь свести. Обычно с дебилами. Доброжелательными, но все равно дебилами. Так что… кто ты такой? Ты прикидываешься тупым, но только прикидываешься. На случай, если тебе интересно, – тупые парни женщин не впечатляют. По крайней мере, меня.

Дрю рассмеялся, хотя сам понял, насколько неестественно.

– Я начал догадываться.

Он обвел глазами бар. Поймал взгляд бледного, горбоносого мужчины, внезапно заинтересовавшегося чем-то в меню. Наверное, ничего страшного. Наверное, просто заглядывался на Сару. Но инстинкты Дикого Билла вдруг забили тревогу.

– Давай выйдем на воздух.

Они переместились во дворик. Незнакомец остался. «Ложная тревога, – подумал Дрю. – Ты в безопасности. Расслабься. Они не смогут следовать за тобой, даже если узнают, где ты. Миграционная служба возьмет их прежде, чем они попытаются сесть на челнок».

* * *

«Чуть не попался», – подумал Бо. когда цель и женщина вышли. Две недели ушло, чтобы его найти, а он чуть не облажался. Но кто бы мог подумать. что парень запихнет передатчик от комбинезона под обивку сиденья в поезде? Бо чуть дыру не проглядел на проклятой каталке, прежде чем догадался, что зайчик не находится в бесконечном поиске работы. А потом вся Луна-II отказалась с ним разговаривать, и он никак не мог добиться сотрудничества, потому что здесь нет тихого места для приятной приватной беседы.

Примерно тогда же он понял, что совершить убийство на Луне не так просто, как ему казалось. Здесь слишком много народу. Успокоить цель было бы легко. Но вот уйти после этого – тут-то возникала проблема. Пока он не увидал цель рядом с женщиной. Меры безопасности в «ЛунаНете» обойти не составило труда, да она и не пыталась скрывать свой профиль. Достаточно оказалось голокадра, который он отщелкнул, прежде чем его заметили. Сара Джейнс Арбакл, род занятий – оператор смены, СЕА, отдел ПВС. Зайчик оказался настолько туп, что нашел работу с выходом наружу.

Бо гордился своими успехами, но иной раз все складывалось одно к одному и выполнять задание было почти слишком легко.

Он поднялся на ноги, в последний момент вспомнив, что торопиться нельзя, иначе Землянские мускулы выдадут в нем чужака. Хотя он и не ожидал, что когда-нибудь сюда вернется.

Если выехать сейчас, у него хватит времени вскарабкаться на гребень и дойти до скутера, который отвезет его к спрятанному вездеходу (хотя в краю вечных теней не нужно особо стараться с маскировкой).

А в вездеходе было все, что ему нужно. Бо никогда не выходил на охоту, полностью не подготовившись. Если поторопиться, то времени хватить сделать рейс, выполнить задание и до конца недели вернуться к цивилизации. Став богаче на миллион кредитов.

Бо часто улыбался – это привлекало к нему людей. Но та, социальная, улыбка редко отражалась в глазах. Как он ни тренировался, все равно не выходило. А вот сейчас он знал: его улыбка была искренней.

* * *

– Ну так какого черта с тобой творится? – Глаза у Сары были холодные, серые, но это не значило, что они не могли сверкать от ярости. – И почему не мог сказать там?

– Слишком шумно. – Дрю помолчал. – Нет. Просто не люблю толпы.

Всю дорогу из «Чё-та с чем-то» он подбирал слова.

– Я не тот, кто ты думаешь.

Взгляд Сары затуманился.

– Ой-ой. Кто она?

– Нет, не в этом смысле.

– Ты женат.

– Нет! Ничего подобного. Дело во мне. Я не Дрю.

Выражение ее глаз не давало ни единого намека о том, что она думает.

– А кто тогда?

Поразительно, насколько тяжело было заставить себя произнести имя. Обработали его знатно. «Никогда, никогда, никогда. Не верь. Не привязывайся. Всегда плыви по поверхности». Но они ошибались. Рано или поздно приходит время, когда стоит рискнуть. Какой смысл оставаться в живых, если не жить?

– Димитрий. То есть был им до прошлого года. Димитрий Кацарос.

Брови ее поднялись.

– Ничего себе. Могу понять, почему ты предпочел «Дрю».

Но веселья в голосе не звучало. Сара, которую он знал, встала на паузу.

– Сын Леандра Кацароса.

Она коротко мотнула головой.

– Если имя должно мне о чем-то говорить, то увы. – Она поджала губы. – Или это значит, что я просто оказалась дурой с Луны.

– Нет. Это значит, что у тебя есть более важные дела, чем следить за греческой мафией в Балтиморе.

Теперь непроницаемым стал не только ее взгляд.

– Я предал свою семью.

* * *

До затемнения оставались считанные часы, и Резо стоило бы отправиться на боковую. Вместо этого, когда они с Целией вышли из театра, он свернул к Центральному и бесконечности «Неборамы», где всегда появлялось желание покопаться в себе.

Она была права: это место превратилось в часть него. Еще на Земле, с того дня, как сочувствие безымянного копа осветило его жизнь лучиком надежды. Дженн поставила его перед невозможным выбором. Нет, не Дженн – лунные законы. Они напирали на справедливость и равные шансы. Но справедливость не всегда совместима с надеждой. Может, поэтому Реза занесло в полицию. Он считал, что просто так получилось, но первой его работой было гонять ДВК-осликов к солнечным ректификаторам, помогая «Воде и воздуху Луны» добывать драгоценные ресурсы, пока зеркала на гребне выжигали их из почвы. Полицейская служба началась потом, когда он выяснил, что нет способа вернуть Дженн. Ему казалось, что его просто занесло туда течением, но Рез никогда не забывал того добросердечного копа, что его спас.

Целия стиснула его руку.

– Ты молчаливый сегодня.

– Извини. Задумался.

Он не был уверен, сколько они уже идут рядом, но не отпускал ее ладонь с той минуты, как они вышли из театра.

– Ты в порядке?

– Ага.

Лучше, чем в порядке. С него будто бы осыпались прошедшие годы. Он давно уже ощущал себя все более и более дряхлым. Подумывал даже выйти раньше срока на пенсию и заняться… ну, чем-нибудь другим. Но с этой идеей, вероятно, придется подождать.

– Заговорить об этом после стольких лет… Чувствую… Нужно время, чтобы прийти в себя, наверное.

– Ничего. Поверь, о возвращении в себя я знаю все. – Он бросил на нее острый взгляд, но Целия покачала головой. – В другой раз.

Потом над ними раскинулась «Неборама».

– Знаешь, – призналась она, – это место мне не надоедает.

– Когда ведешь челнок, чувствуешь себя так же?

– Да. И нет. Тут больше величия. В кабине… свободы. Вообще-то мог бы со мной слетать хоть раз.

Предложение вызвало с собой отголосок старой боли. Вчера он бы отказался сразу. Сейчас… ну, кто знает? Хотя существовала проблема.

– Я же не выдержу перегрузки.

– Да ну! Тебе просто надо немного прийти в форму.

– Куда там немного. – Он помолчал. – А тебе ведь балет не очень понравился, верно?

Они выходили из-под «Неборамы», сворачивая в коридор, ведущий… Рез не был уверен, куда именно. Ведущий – и пока этого было довольно.

– Не очень. Ну и ладно. – Она рассмеялась. – Зато наводит на интересные мысли.

Она ступила на прихватку и толкнула Реза бедром с такой силой, что тот покачнулся, потом перешагнула на следующую, потянув его за собой.

– Никогда не думала, что прихватки могут принести так много веселья!

– Только если ты амазонка!

– Я кельтская амазонка. Мы балетом не увлекаемся. Наше дело – пиршества, Финагал, Фимбулвинтер… или это у викингов? Черт, надо было внимательнее быть по ходу дела.

Он рассмеялся вместе с ней. Они перешучивались как прежде – и все же иначе. Не чтобы спрятаться за иронией, а ради нее самой.

– Ты себе льстишь.

– Подловил. Я вообще-то в Дулуте выросла, господи помилуй. На берегах Гитчи-гюми, с лютефиском и финнами. Невесть почему они все скопились у озера Верхнего.

– Не знал.

– Что, про финнов? Чистая правда…

– Нет, про тебя.

Неужели исповедь действительно так очищает душу? Словно что-то давно копившееся выплеснулось наружу.

Целия затормозила на прихватке, так внезапно, что толчок ее землянской силы едва снова не оторвал Реза от пола.

– Потому что ты никогда не спрашивал.

– Я…

Она прильнула к нему. Поцеловала нежно. По-дружески, без страсти – но с намеком на большее.

– Нельзя вечно переживать прошлые решения. – Она взяла его за обе руки. – Это было двадцать лет назад. Ты тот, кто ты есть сейчас. Не тот, кто раньше.

Он уже собрался поцеловать ее в ответ, когда в мозгу у него щелкнуло.

– О черт. Псол.

– А что с ним?

– Он не тот, кто есть сейчас. Для людей, от которых он сбежал, он прежний. Эти ребята никогда не отпускают.

В голове у Реза кружилось. Незнакомец, выспрашивавший у Лео про мальчишку. Откуда он взялся? Неужели наемный убийца рискнул бы пройти погранконтроль?

Кельтские амазонки. Балет. Землянская сила.

Он часами просматривал анкеты иммигрантов. Если там и затесался наемный убийца, его данные были настолько же фальшивыми, как и данные псола. Рез поставил флажки на всех прибывающих пассажиров, хотя бы отдаленно напоминавших голоснимок (не настолько качественный, как думал Арчи: незнакомец умело держался в тени), но никто из них не вытворял ничего неординарного для туристов. Никто по имени Гест, Жест, Жесть, Бо, Борегар или что бы то ни было сходное не регистрировался ни в одном из отелей и не оставлял отпечатки пальцев. Рез уже готов был прийти к выводу, что Лео это все померещилось.

Гонка за солнечными зайчиками.

Гонка с силой землянина.

Прихватки на стенах.

– Черт, – повторил он. – Два раза черт. – Он ткнул в коммуникатор. – Макхэддон? Не знаю, где ты, но у нас появилась работа.

Он стиснул пальцы Целии. чмокнул ее многообещающе в щеку – больше, чем он планировал когда-то, меньше, чем хотел сейчас.

– Похоже, у парня действительно проблемы.

Она поцеловала его в ответ – и снова больше, чем он когда-то ожидал, и меньше, чем мечтал ныне.

– Беги. Спасай.

И это было, понял он, лучшее из возможных искуплений.

* * *

– Греческая мафия в Балтиморе?

Голос Сары оставался холоден.

– Ага.

– Убивал людей?

Дрю помотал головой.

– Нет. Только брал деньги у тех, кто убивал.

– Почему?

– Семья. А на кону были огромные суммы.

Ну как тут объяснить?

– В молодости я хотел вырваться. Даже нашел способ.

Спортивные стипендии, университеты, зазывающие его в команду…

– Но до конца не получилось.

Олимпийские перспективы таяли. Потом машина. Девушки. Никаких обязательств. Просто вернись. «Для этого и существует семья». Только, конечно, от тебя ждут ответной помощи. Потому что семья существует и для этого.

– А потом… я бы потерял себя. Нет, уже стал терять. Когда я был мальчишкой, мы ограничивались азартными играми и рэкетом. Давали займы – людям достаточно тупым, чтобы их брать. Ничего такого, чего не одобрил бы Дарвин. Поверишь ли, я отца цитирую.

Сара покачала головой.

– Это все звучит… Моя жизнь всегда строилась вокруг ПВС. Без нас не было бы Луны-ТК, а только один большой темный кратер. Я с детства чувствовала себя героиней.

Дрю еще не выбрался из прошлого. Пытаясь стереть его. Пытаясь искупить. Нет, оправдать свое искупление.

– Дарвин был вообще-то теологом немного. Знала? На самом деле он бы отцовских идей не одобрил. Посвящением в эти дела я заплатил семье за то, что мне позволили поступить в колледж. Хотя к тому времени они уже занялись и проституцией, и наркотой, и всем, чем можно заработать.

Он смотрел поверх ее плеч на все ускоряющееся биение огней на танцполе. Потом заставил себя взглянуть ей в глаза.

– Я знал, что в конце концов начну напрямую помогать им зарабатывать деньги. В моей семье так заведено. Так что когда феды взялись расследовать пару убийств… мне предоставился второй шанс вывернуться. И на этот раз я его использовал.

– Так что ты никого не убивал.

– Нет.

Если только дяде не вынесут смертный приговор.

– Не торговал наркотиками?

– Нет.

– Тогда в чем проблема?

– Я пошел легким путем.

– Каким? Который не сработал?

– Нет, тогда у меня не хватило сил.

Не то чтобы он потерял место в команде. Он был звездой. Потом бросил.

– Из-за меня в тюрьме отец. Плюс дядя и пара двоюродных братьев.

– И это тебя делает плохим парнем?

– Уж точно не лучшим сыном года.

Сара смотрела на него как-то странно, но Дрю было уже все равно. Если он не скажет сейчас правды, он останется не лучше, чем раньше. А он должен был стать лучше. Даже если он заплатит за это единственной достойной женщиной – единственным настоящим другом, – что встретилась ему с тех пор, как он принял в подарок тот автомобиль.

– Мои отец и дядя убили шесть человек. Это только тех, о ком я знаю. Если они в жизни сделали хоть что-нибудь хорошее, мне об этом неизвестно.

Он было отвернулся, но голос Сары заставил посмотреть на нее снова:

– Хотя бы кое-что толковое твой отец в жизни сделал.

– И что?

– Тебя.

* * *

Бо нравились пешие прогулки. Они прочищали голову, давали время поразмыслить. На Земле его любимым местом была пустыня. Никого вокруг, только он, некому его побеспокоить, кроме редких змей, скорпионов или тарантулов. Простой край. Край, где люди, возможно, никогда и не жили.

Поэтому он и на Луне не имел ничего против пешего похода. Особенно теперь, когда знал, что предпримет. У цели была работа за пределами купола. Работа, которая выгонит его наружу через несколько часов и оставит там, покуда Бо не сможет вернуться.

Бо снова улыбался. В конечном итоге большая часть заданий оказывались такими. Ждешь, собираешь информацию, а само дело тривиально.

За пределами купола ему не требовались особые умения, чтобы убить человека. Даже если он не попадет в яблочко, Луна доделает все за него. Поразительно, насколько тупы могут быть зайчики: словно упрашивают его выполнить работу. Пора закончить преследование и избавить зверушку от мучений.

Скоро кратерный гребень и пик вечного света на тридцать семь часов погрузятся во мрак. Если за это время Бо не сможет сделать свое дело, ему пора на покой.

* * *

Целия объявилась через несколько минут после того, как Резо добрался до кабинета. Она снова прислонилась к косяку. Выходное платье сменили синие джинсы и невзрачная футболка.

– Извини, заскучала. Могу тебе чем-то помочь?

Рез собрался было покачать головой, но передумал.

– Да. Принесешь мне кофе? Кофеварка…

– Знаю.

Спустя минуту она вернулся, морща нос.

– По-моему, он там давно стоит.

– Неважно, лишь бы кофеин не улетучился.

– Тебе, может, еще вот это пригодится. – Она предложила ему розовую таблетку. – Не знаю, как ты, а из меня до сих пор коктейль, который мы взяли в антаркте, не выветрился.

– Спасибо.

Он положил в рот таблетку, запил кофе, сморщился.

– Он там дольше, чем давно. – Сделал еще глоток. – Но помогает.

– Так что случилось? Или мне лучше уйти? Я не обижусь.

– Нет.

Две головы и все такое.

– За твоим псолом следят. Мне стукнули, но как мог действительно плохой парень пройти миграционный контроль?

Рез откинулся на спинку кресла. Проговаривать задачу вслух всегда лучше, чем копаться в сети.

– Я хочу сказать, твой псол-то прошел, но ему ведь помогали.

– Имеешь в виду, что за вторым парнем тоже стоит правительство?

– Нет. Имею в виду, что был дураком.

И это он-то, балетоман. Балет продолжал требовать земной мускулатуры. Но только когда Целия заговорила о возвращении на Землю и толчком бедра чуть не сбила его с ног, он до конца осознал, на что способны земляне. Вроде Дрю – псола, – бегущего по прихваткам. Все знали, что земляне в низком тяготении делают глупости. Но они были сильны. И быстры.

Рез попытался собраться с мыслями.

– За ним стоят большие деньги. И он умен. Он контроль не проходил, а обошел его.

– Как?

– У него свой корабль. Ничего необычного.

– Само собой. Их в порту всегда по нескольку штук стоит.

– Но этот парень не высаживался в порту. Он подошел низко, за кратерным гребнем, должно быть, в стороне, и где-то там приземлился. Возможно. подогнал какой-нибудь вездеход, насколько смог близко. Потом шел пешком. Ты далеко способна пройти в нашем тяготении?

Целия пожала плечами.

– Изрядно. Но ему пришлось бы переваливать гребень. Склон крутой.

Рез обратил внимание, что она не сказала «высокий». Что там земляку четыре километра?

– И теневой, – добавил он. – Даже тут можно упасть с неприятными последствиями. А если бы он взял сильный фонарь, то сиял бы, точно радарный маяк. Ставлю кредит против клюквы, у него хватинки.

– Хватинки?

– Как прихватки, только ботинки.

– А энергия?

– Аккумулятор.

Здоровенный, почему они и не получили распространения.

– В балете ими пользуются иногда, но редко. Батарея, которая позволила бы сделать больше пары па, не прибавила бы изящества.

– Так что далеко с ними он не уйдет.

– Нет, он мог забраться достаточно далеко. Хватинки, скорее всего, включал по необходимости.

И он убийца. Изящество ему не нужно. И землянин. Способен тащить на себе здоровую батарею.

Зазвонил телефон.

– Я его нашел, – объявил Макхэддон. – Зарегистрировался в «Амбассадоре» как Бартон Финк.

– Это точно наш парень?

– Если нет, то их двое. Еще один гребаный фильм.

Резо против воли разразился смехом.

– Ты от Арчи нахватался.

Макхэддон фыркнул в ответ.

– А кто нет? В общем, две недели назад этот парень выдал сказочный пик потребления в проводке своего этажа.

– Отличная работа, – похвалил Рез и на незаданный вопрос Целии прояснил: – Этого мы и искали. Мы знали, что он с две недели назад вынюхивал что-то, и проверяли постояльцев, которые с того времени не выехали.

– Все равно длинный список получается, – заметила Целия.

– Да, но я рассудил, что он перезарядится, как только сможет. Это сужало поле.

Реза радовала подтвердившаяся догадка, – Он показался мне подходящим типом, чтобы жить в «Амбассадоре». Или в «Гранде», – продолжал детектив. – Если твой клиент готов потратить столько денег, чтобы с кем-то расквитаться, почему бы не кутнуть?

Он поднял кружку, допил кофе.

– Остается единственный вопрос: что он станет делать сейчас?

 

X

Получалось и правда легко, как любая хорошая работа. Даже долгая прогулка снаружи прошла спокойно, хотя и заняла больше времени, чем Бо рассчитывал. Зарядить от генератора в вездеходе аккумуляторы ботинок оказалось верным решением, но отняло мучительно долгое время. И потом, стоило ему добраться до цели, подсолнухи закончили с очисткой одной группы башен и двинулись к следующей. Это раздражало: меняя позицию так близко от цели, он не мог рисковать, включая фонарь иначе, как на минимум.

В режиме, с трудом позволявшем отрисовать на дисплее зернистые контуры камней, о которые Бо непременно бы споткнулся.

По крайней мере рация Бо работала только на прием, поэтому ругани его никто не слышал. Подсолнухи, с другой стороны, болтали непрерывно по десятку радиоканалов, и голос зайчика отчетливо выделялся в общем гуле. Даже когда тот переключал каналы, новейшее подслушивающее оборудование Бо отслеживало его без пауз.

Одно из правил киллерской работы – не спрашивай почему. Зайчик что-то натворил и поэтому должен умереть – больше Бо ничего не полагалось знать. Однако некоторые задания были чисто деловыми, а на сей раз примешивалась месть. Возможно, клиенты захотят услышать последние слова ничего не подозревающей жертвы. Возможно, даже неплохо доплатят. Движением глаз Бо подвинул курсор, приказывая скафандру записывать все, что уловит радиоприемник.

* * *

Дрю смахивал пыль. Не так, как делал это дома (однажды мать заставила его убираться в короткий период, когда у них не оказалось горничной), а электростатическим жезлом, от которого пыль разбегалась фонтаном искорок, сверкавших под фонарями скафандра. Интересно было, какая доля ее окажется в конце концов на соседних панелях, которые придется очищать в следующее затемнение. Никто не знал, как пыль добирается до панелей, хотя ему рассказывали, что, когда выработка электроэнергии доходит до пиковой, пылинки буквально всползали по башням. К счастью, его обязанности не предполагали, что он станет выяснять, почему так происходит. Просто честный физический труд, от которого у Дрю оставалось ощущение хорошо выполненной работы.

Десятки подсолнухов расползлись по решетке, как матросы по древнему фрегату, но Сара каким-то образом очутилась с ним рядом, на той же панели. «Просто приглядываю за новичком», – заявила она. Но Дрю знал, в чем дело. Не говоря уже о том, что он больше не был новичком. Эта честь вместе с нелепой расцветки скафандром перешла к Дэмьену как-бишь-его-там. Дрю теперь носил профессиональный обтягивающий костюм, который не просто давал ему почувствовать себя полноценным членом команды, но и наконец, слава богу, позволял двигаться.

– Почему бы им просто не сделать самоочищающиеся панели? – спросил он.

Шел первый перерыв. Они сидели на лесах в пятидесяти метрах над поверхностью.

Сара пожала плечами.

– А зачем бы?

Затемнение не давало разглядеть ее лица. Черная пустота под ее налобным фонарем, так же как все за пределами освещенных мест, стала темнее адской бездны. Но она провела здесь всю жизнь и умела общаться, когда отказывает зрение и все, что тебе остается, – голос.

Может, Сара пожала плечами. А может, и нет. Голос ее сделал именно это.

– На Земле ты никогда бы не спрашивал об этом. Там и без того ясно, что рабочие руки стоят меньше, чем техника. Здесь дорого все, но мы, я так думаю, дешевле, чем заново конструировать панели. Ну и нам работа. – Она коснулась его плеча. – С красивым видом. – Снова пожатие невидимыми плечами. – Когда его можно разглядеть. Или ты правда предпочел бы сидеть внутри?

– Никогда в жизни.

Сара проверила фал. Рефлекс. Она не отстегивала его во время перерыва и никогда бы этого не сделала. Большая часть несчастных случаев, повторяла она чаще, чем Дрю в состоянии был посчитать, сводилась к падению с башни. Даже в лунном тяготении это могло убить человека.

– Я тоже, – призналась она и переключилась на общий канал связи. – Перекур окончен!

* * *

Бо добрался наконец до позиции. Снял с перевязи винтовку, установил на треногу. Огляделся в поисках сюрпризов. Не ожидал ничего, понятное дело, но именно осмотрительность и терпение исключали неожиданности.

Он снял внешнюю перчатку – подкостюмника хватит на тридцать-сорок секунд, вполне достаточно. Ввел в автоприцел дистанцию.

Триста сорок два метра. Не промахнешься. Он снимал цель с расстояния в три раза больше. Натянул внешнюю перчатку обратно, чтобы погреть руки. Зайчик болтался на лесах в вышине, отдыхал. «Перекур окончен». Идеальная эпитафия.

Бо снова стянул перчатку. Коснулся пальцем спускового крючка. Выцелил шлем, точно под нашлемным фонарем. Вдох. Задержать дыхание. Пульс неспешный, рука тверда. Крючок не тянешь, а вдавливаешь. Ничего нового. Тысячу раз делал.

* * *

– Черт, Дэмьен!

Окрик Сары заставил Дрю повернуться в сторону новичка – к дальнему концу лесов, где они сидели с Сарой.

– Что за идиотов Лум сейчас берет? Пристегнись! Никогда не отстегивай фал на такой высоте. Понял?!

Дрю выпрямился, радуясь, что из новичков перешел в подмастерья (или как это называется?) и ему больше не обязательно носить ученический скафандр. Дэмьен пристегнул фал и вяло махнул рукой. Дрю знал, что именно тот думает. «Ага, ага. Извини, начальник». Только, конечно, никакого раскаяния не испытывает, потому что леса широкие, перила прочные, фал – неудобный. Как можно свалиться?

И тут панель взорвалась. Трещины разбежались по ней звездной волной, а потом начали рассыпаться осколки, словно гигантские кинжалы, летящие в замедленном действии.

Первой мыслью Дрю было, что это он каким-то образом сломал панель. Но он едва шевельнулся, даже не прикасался к фотоэлементам. Если они такие хрупкие, то почему Сара его не предупредила?

* * *

Случилось немыслимое. Бо промахнулся. Сначала он просто замер. Потом сообразил: автоприцел был откалиброван для Земли. Где тяготение в шесть раз больше. Чертова пуля прошла выше.

Никогда за свою кареру он не совершал ошибок, а теперь допустил даже две. Довериться автоприцелу – вторая. Первая – метить в голову. Да, это классика. Но в вакууме? Достаточно любой дырки.

К счастью, зайчик оцепенел от изумления. Бо взял ниже. Забудь о мастерстве, бей в центр тела. Пальцы стыли, но еще гнулись. Он отрешился от взрыва голосов в наушниках и снова нажал на спусковой крючок. Раз. Второй. Третий.

* * *

Дрю смотрел на панель, пытаясь осмыслить произошедшее. Голос Сары произнес у него над ухом: «Метеорит. Надо же было так попасть…» Она переключилась на общий канал: «Просто камешек. Нечего беспоко…»

И тут Дэмьен дернулся, и в наушниках послышался сдавленный хрип, слабеющий по мере того, как опадал тренировочный скафандр. Новичок пошатнулся и осел вперед, повиснув на фале.

Позднее Дрю гадал, понял ли он уже в тот момент, что случилось. Если и понял, то пока подсознательно. Но даже на мозговом автопилоте он не забыл инструктажа Сары.

Вакуум не убивает мгновенно. А они с Сарой ближе всех к пострадавшему. Она не успела еще отреагировать, как Дрю отстегнул фал и кинулся к новичку, стараясь не разогнаться настолько, чтобы вылететь через перила вниз.

– Держись! – заорал он, словно Дэмьен мог его слышать в разорванном скафандре.

Дрю выдернул заплату из аварийного кармана. В вакууме клей активировался сам, только лепи.

Дырки в скафандре Дэмьена оказались круглые, сантиметр в поперечнике каждая. Из них еще курился дымок из алых замерзающих льдинок. Три отверстия небольшим треугольником, недалеко друг от друга. Что за метеорит мог такое сделать?

И тут сознание проснулось.

Он всегда гадал, как отреагирует, если длинные руки семьи до него дотянутся. Порой пытался все спокойно обдумать и строил бессмысленные планы. Чаще – словно попадал в ночной кошмар, в котором остановилось время. Но сейчас оно продолжало идти, только накатила прозрачная ясность, словно перед самым хлопком стартового пистолета, когда одновременно ощущаешь все вокруг и ничего.

Дрю резко затормозил как раз в тот момент, когда очередная пуля расколола новый кусок панели ровно там, где оказалась бы его голова.

Хотел выкрикнуть предупреждение, но не успел. Вместо этого сорвал аварийный блок на фале Дэмьена – осколки летали вокруг, жаля злыми пчелами, – а потом рванулся прочь, как спринтер с колодок, одной рукой вцепившись в стойку, а другой – в стропы Дэмьенова скафандра. Он завернул за дальний угол панели в тот миг, когда во тьме внизу подморгнули стремительные короткие вспышки. Опора задрожала от ударов, но попаданий Дрю не чувствовал.

Он завалился назад, а очередные пули снайпера пробили панель над его головой. Тут лесов не было, только лабиринт распорок, соединявших панель с механизмами, наводившими ее на солнце.

В громоздком тренировочном скафандре пробраться сквозь них не удалось бы, но сейчас в низком тяготении он карабкался, точно по снарядам на детской площадке в Джерси. Утвердив Дэмьена между двумя распорками, он налепил заплатку, вытащил из набора еще одну – самую большую, – медленно считая до трех, как учила Сара, чтобы клей полностью активировался в вакууме. Голова начинала кружиться, но Дрю стиснул зубы. Ради Дэмьена надо сосредоточиться. Ради Сары надо сосредоточиться.

Он залепил две оставшиеся дырки, потом потянулся Дэмьену за спину, чтобы полностью открыть доступ воздуха. Кровавые льдинки продолжали вылетать, но прежде, чем Дрю вытащил третью заплатку из кармана, рядом оказалась Сара, налепив свою. Она повернулась к нему.

– В твоем скафандре пробоина! – бросила она. – Подними руку.

Головокружение накатило с новой силой, по краю поля зрения посверкивали светлячки. Но голос Сары служил ему якорем.

– Черт. – бормотала она. – Тут, должно быть, с дюжину дырочек!

Он опустил взгляд и увидел туман. Воздух, не кровь. Но светлячки все плодились.

Голос Сары вытягивал его из наплывающей мглы:

– Один-один-тысяча. Два-один-тысяча. Три-один-тысяча. Так, с самыми крупными разобрались. Дрю, не спать! Один-один-тысяча, два-один-тысяча-три-один-тысяча…

В голове прояснялось, отчасти от настойчивости в ее голосе, отчасти от быстро густеющего воздуха в скафандре.

– …один-один-тысяча, два-один-тысяча, с серьезными все. Остальное – царапины. Ты еще в себе?

Он кивнул. Аварийные заплатки стягивались по мере того, как клей зажимал дыры. И заодно давил на возможные раны. Хотя серьезных не будет. По нему прошлись осколки, не пули. Дрю ощущал даже, как греют его заплатки, предупреждая возможное обморожение.

– Жить буду.

В голосе Сары он услышал невидимую улыбку.

– Хорошо. А то напугал ты меня до чертиков на секунду. Дьявол бы побрал Луну. Как можно так любить ее, только чтобы… неважно. Еще пробоина. Один-один-тысяча, два…

* * *

Руки Бо почти замерзли – не прицелиться. Пора надеть внешнюю перчатку, пока еще можно. Что за чертовщина? Он видел попадания, смотрел, как собирается кровавый туман, как сдувается скафандр. А голос зайчика по радио все не прекращался. Вначале Бо промахнулся, потом снял не ту мишень. Как можно было так облажаться?

Бо пришло в голову просто перестрелять всех, кого видит, в надежде, что один из них окажется целью, так же как он из принципа стрелял по тем двоим, что уволокли из поля зрения первую мишень. Но чего бы ни хотели клиенты, это связано с бизнесом или местью. Дурная реклама ни тому, ни другому не поможет. Его работа – убийство, а не бойня.

Он прислушивался к радиоболтовне, выделяя голоса.

«Метеоритный рой, – бормотала та, кого звали Сарой. – Ты хоть представляешь, какая это редкость? Черт! Второй день на работе, а он встал не в том месте и не в то время. Черт!»

Бо вспомнил, как те сидели вдвоем в баре, склонившись друг к другу. Зарождающиеся отношения. Если женщина попадет под прицел, возможно, полезно будет ее снять. Похоже, это они с зайчиком бросились на помощь некоему Дэмьену. На что пойдет цель, если женщину ранят? Да, подстрелить ее – очень хорошая идея.

* * *

– Он живой?

Столкновение с ваккумом странным образом взбодрило Дрю. Как в тот раз, когда он споткнулся и упал на десятикилометровой дистанции в национальном первенстве. Встань, возьми себя в руки и беги, беги, беги к финишу – но методично, не давая чувствам взять над собой верх, иначе ты сойдешь с дистанции, выгорев еще до конца гонки. В тот раз он побил рекорд школы.

– Не знаю. – Голос Сары доносился словно бы издали. – Дэмьен, ты меня слышишь?

Ее фонарь подсвечивал лицо новичка, но дышит тот или нет – определить не удавалось.

Дрю мог, не заглядывая в сеть, сказать, что ближайшим укрытием был тоннель доступа в основании решетки.

– Надо его спустить вниз.

Он сорвал аварийный фиксатор на своем фале, пристегнул к скафандру Дэмьена. Другой конец намотал себе на запястье. Спасибо Господу за лунное тяготение. Сколько тут может весить человек, даже в тренировочном скафандре? Килограммов четырнадцать? Точно не больше восемнадцати.

– Я опускаю. Ты придерживай. – Он вспомнил внезапно, кто тут начальник. – Если ты не против.

– План может сработать. – Сара перешла на общий канал. – Кристоф, Андреа, тащите сюда свои задницы. Мы на пилоне…

– Нет!

Дрю перехватил ее руку, выключил микрофон в своем скафандре, склонился к ней, пока их шлемы не соприкоснулись. Дождался щелчка – он значил, что Сара сделала то же самое.

– В Дэмьена стреляли. Тот, кто за этим стоит, еще там. Никому не высовываться. Целью был не Дэмьен.

– А кто? – Пауза. – Ох.

– Прости. Я надеялся, что начну все заново. Не знаю, кого откупили, где… Я не думал, что подвергаю кого-то опасности. Когда спустим Дэмьена, мне, может, лучше будет выйти на открытое место и назваться. Покончить со всем.

– Даже не думай! – В ее голосе прозвучала неожиданная ярость. – Это приказ.

Он чуть не рассмеялся, но уже приготовился спускать Дэмьена на следующий уровень.

– Слушаюсь, босс.

* * *

Даже при одной шестой «же» пятьдесят метров шведской стенки – не шутка. Особенно учитывая, что Сара приказала всем погасить фонари, заставив Дрю ориентироваться в звездном свете по ночному видению. Но спустя пять минут они уже были внизу, а еще спустя несколько секунд пропихивали Дэмьена через шлюз вместе с пятью-шестью подсолнухами. Там был воздух, там у кого-то нашлась аптечка. Дрю и Сара стягивали с Дэмьена скафандр.

Новичок был жив, но едва-едва. Из груди его шел жуткий свист – воздух входил и выходил сквозь пулевые отверстия.

– Черт, – пробормотала Сара. – Нужен врач, срочно.

Кто-то потянулся к панели с надписью «аварийная связь», но Дрю его остановил.

– Нет!

Он щелкнул застежками на шлеме, снял его. Сара поняла мгновенно и сделала то же самое. Остальные, озадаченные, медленно последовали их примеру.

– Есть какой-то способ передать сообщение по выделенному каналу? Сара покачала головой.

– Нет. Передатчик рассчитан на то, чтобы вызвать помощь, даже если ты настолько пострадал, что не можешь описать, где ты.

– И дверь запереть нельзя?

– Черт. Ты считаешь, что тот, кто это сделал, еще рядом?

– Кто-то? – переспросил один из рабочих. – Я думал, это…

Сара заткнула его взмахом руки:

– Потом.

– В данный момент, – сказал Дрю, – он может думать, что мы еще снаружи.

Он попытался вспомнить, о чем они говорили по радио, затаскивая Дэмьена внутрь.

– Так или иначе, мы должны сообщать ему как можно меньше информации.

Он попытался представить, какому человеку семья доверила бы убедиться, что он заплатил за предательство. Сара оказалась на шаг впереди.

– Рано или поздно он догадается сам.

– Ага.

Мозг Дрю снова заработал. Столько раз он представлял себе… даже кошмары готовили его к случившемуся.

Сара снова обошла его.

– Так что надо куда-то переправить Дэмьена.

Она обернулась к остальным рабочим:

– Вытащите его наружу, подальше от купола. Самое меньшее – на два-три пилона. Достаточно далеко, чтобы вас там не искали. И если натолкнетесь на кого-нибудь из бригад Снеллмана или Ванна, ради бога, никакого радио!

– Хорошо, – заключил Дрю. – А я побегу за помощью.

* * *

По одной стороне тоннеля тянулся ряд прихваток, зачем – Дрю понятия не имел. Может, для опоры, когда тащат тяжелые грузы. Сара все верно говорила, даже на Луне человеческий труд порою дешевле техники, но вот электричества у подсолнухов было в избытке.

Эта часть ПВС находилась от Луны-II в десяти километрах. Когда-то Дрю преодолел эту дистанцию за двадцать восемь минут и пятьдесят четыре секунды. Но то было в полном земном тяготении – в день, когда он сдался.

Он ступил на ближайшую прихватку и побежал. Нашел свой ритм и растянул его вприпрыжку. Четыре прихватки за один шаг. Пять. Шесть.

* * *

Бо пожалел, что не знает про зайчика больше. Что он натворил? Кто он? Если Бо не ошибся и причина убийства – месть, то этот парень сделал дома, на Земле, что-то очень глупое. И есть только один сорт глупости, который приводит к настолько дорогостоящим заданиям.

Ума не прибавишь. Значит, есть только одно, что может сейчас предпринять наш зайчик. Его действия ограничивали характер и местность.

Не в первый раз Бо порадовался, что лишен подобных ограничений. В его хватинках оставалось пятьдесят два процента заряда. Он знал, где ему надо оказаться дальше, и бежал в нужном направлении с той секунды, когда передатчики скафандров замолкли. Форы должно хватить.

* * *

По причинам, известным только бурильщикам, ни один тоннель в Луне-ТК не шел по прямой. Может, из страха глядеть бесконечно в сходящуются даль. Может, из простого желания избежать монотонности. Так или иначе, ходы двигались короткими бросками, срезая пологие дуги, словно по вяло петляющей тропе или дороге.

Дрю завернул за очередной изгиб, когда перед ним предстал силуэт.

В угольно-черном скафандре.

С винтовкой. Вынырнувший, словно по волшебству, из шлюза всего в тридцати метрах впереди.

Дрю попытался затормозить, промахнулся мимо прихватки и заскользил по голому полу, размахивая руками. Он задел прихватки, и его дернуло в сторону, как раз когда пуля звякнула об пол и зарикошетировала по коридору вдаль.

Потом что-то, в чем он не сразу распознал шлем от скафандра, пролетело над его головой и врезалось в руку человека в черном.

– Сюда! – взвизгнула Сара, показывая назад, за поворот, который он только что миновал. – Что, думал, ты один пытался бегать по прихваткам? Шевелись!

Взвизгнуло еще несколько пуль, но шальных, едва прицельных. Они с Сарой метнулись за поворот, и секунду спустя Сара нырнула в шлюз, затащив Дрю за собой. Дверь захлопнулась, воздух уже выходил наружу.

– Погоди! – заорал он, торопясь закрепить свой шлем. – У тебя воздуха нет!

Она уже вытаскивала шлем из аварийного шкафа.

– Размер стандартный.

Пристегнула. Распахнулся наружный люк, и они выбежали на поверхность. Вдвоем в темноте.

Дрю глянул назад, на шлюз, прикидывая, сколько у них форы. Немного, но, возможно, получится ее растянуть. Он схватил еще один шлем из аварийного набора и заклинил им наружную дверь.

– Молодец, – одобрила Сара.

Она включила общую связь. Поддерживать молчание теперь не было смысла.

– База, у нас раненый, в тоннеле к четвертому пилону, близ двадцать седьмого шлюза. Просим выслать медика. И осторожнее. Здесь киллер с оружием. Повторяю, киллер с оружием. – Она перевела дух. – И если ты, подонок, меня слышишь, оставь моих ребят в покое. Я тебе нужна – приди и возьми. Ты знаешь, где я.

Она отключилась. Коснулась шлема Дрю своим.

– Кажется, остались мы с тобой. Гениальные идеи есть?

 

XI

– Киллер? – Рез дохлебывал четвертую кружку кофе, но сонливость, с которой он боролся, вдруг пропала. – Где?

Он включил коммуникатор.

– Макхэддон – со мной. Целия…

Черт, чем бы ее занять?

– График смен. На моем компьютере. Пароль «Букерслишком@3 емля». Рез поймал ее взгляд.

– Знаю-знаю. Звони всем. Пусть немедленно свяжут свои задницы по комму со мной. Ладно, метафора получилась не очень. Короче, пусть бросают все дела и звонят мне, оправдания не принимаются.

Он уже стоял на пороге.

– И если придумаешь гениальный способ остановить невидимого снайпера в темноте звони сама!

Это уже из коридора. Не то чтобы срочное перемещение на Луну-II что-то кардинальным образом меняло. Но куда еще деваться? Все происходило именно там.

Перед самым выходом он остановился, вернулся к столу. Открыл отпечатком пальца нижний ящик и покопался внутри. Нашел пистолет. Не припомнить, когда он в последний раз брался за оружие. Под куполами стрелять небезопасно.

Ему стало интересно, работает ли еще проклятая штуковина. Хотя – неважно. Если дойдет до перестрелки, профессиональный убийца грохнет его прежде, чем Рез поймет, что на него напали. Все же он пристегнул кобуру под мундиром, пока через коммуникатор требовал, чтобы поезд по эстакаде до Луны-II подали сейчас же.

На какую-то секунду он порадовался, что Целия здесь, в кабинете. Она прикроет ему спину, насколько может это сделать штатская. Рез не был уверен, когда именно, но в какой-то момент за последние часы он осознал, что она будет прикрывать ему спину всегда, даже если защищать его ей придется от него же самого. А здесь, в кабинете, Целия находилась от него на расстоянии звонка и в то же время – на безопасном отдалении.

Важно было и то и другое. Очень важно.

* * *

Дрю смотрел на реголит. Фонари выключены, ночное видение на максимуме. Скалы превращались в зернистые пятна, склоны мутнели, хочешь не хочешь – оступишься.

Где-то вдали тянулся гребень кратера. Четырехкилометровый обрыв в страну вечной тьмы. Хотя в данный момент там было не темнее, чем здесь.

Воздухомер подсказывал, что запасов хватит на сорок семь часов при минимальном расходе. Может, им с Сарой удастся просто спрятаться.

Дрю опустил взгляд. Даже при самом высоком разрешении следы были едва видны. Но все же различимы.

– Оставь меня, – попросил он. – Обойди кругом. Ему нужен я.

– Нет.

В ее голосе звучало многое, и не все он мог разобрать.

И тут из шлюза в четырех сотнях метров вниз по туннелю брызнул свет.

Бежать в сторону Луны-II было уже невозможно, свернуть назад – значило попасть в ловушку на ПВС. Оставалось нырнуть в бездну впереди.

Дрю отстранился, разорвав хрупкую связь от шлема к шлему. Его семья мечтала его убить. Сара готова была рискнуть жизнью, оставшись рядом с ним. Так же, как он рискнул ради Дэмьена, которого даже не знал. Он надеялся, что проживет достаточно долго, чтобы во всем этом разобраться.

А пока они должны двигаться. Бывший бегун и урожденная лунная жительница на дистанции неопределенной длины: гонка закончится, когда они добегут и выживут… или не выживут.

* * *

Рез сидел в баре у Арчи – единственном месте, где смог обустроить временный полевой штаб. Арчи даже не пытался предложить ему виски. Ситуация требовала кофе. Технически он несколько раз нарушал устав, не заплатив, но заплатить сейчас значило смертельно обидеть Арчи. Особенно после того, как тот вышвырнул толпу празднующих затемнение. Большинство до сих пор блуждало по площади и гадало, что такого могло случиться.

– Да, давай проясним, – говорил Арчи, доливая Резу кофе. – Какой-то Землянский бандит за ним гонится по краю кратера?

– Вроде того.

– Так почему он не вернется в купол?

– Может, у него не получается. Мы почти уверены, что у плохого парня есть хватинки, так что он способен двигаться быстро. И пальбу на ПВС он устроил знатную.

История еще не прояснилась до конца, но выходило, что Дэмьену лишь чудом удалось уцепиться за жизнь.

– Будь ты на его месте, ты бы повел такого типа за собой в купол?

– Черта с два. Эти ребята мне как родные. Достань ублюдка за меня, о’кей?

– Если смогу, Арч.

В надцатый раз Рез вывел на голоэкран план ПВС. Местность ровная, склон к краю кратера. Немного скал, но укрыться негде. Дрю и Сара отключили транспондеры – предположительно испугавшись, что преследователь может наводить прицел по ним. Но куда они могли податься?

Рез активировал коммуникатор.

– Харкен?

Она отметилась одной из первых, поэтому Рез поставил ее координатором связи на смену Целии.

– Сколько человек у нас пока на ПВС?

– Трое. Еще двое в пути.

– Расчетное время прибытия?

– Пятнадцать минут.

– Не ждать.

Дрю, Сара и киллер могли быть на полпути куда угодно.

– Передай им искать следы и держать нас в курсе. Фонари не включать. И ради бога, пусть будут осторожны. Следить, в контакт не вступать.

– Ясно. Без света. В контакт не вступать. Ты же знаешь, они все равно не догонят.

– Знаю. Просто хочу понимать, кто куда движется. И не хочу отправлять на переработку мертвых полицейских.

* * *

Дрю подсчитывал преимущества и недостатки. Из плюсов у него занятия бегом и умение эффективно распределять усилия. У Сары – большой опыт движения в лунном тяготении. Из минусов у них обоих то, что они едва понимали, куда шли. Ночное видение в большинстве случаев помогало, но потом впереди вздымалась скала, и приходилось обходить, перепрыгивать или сбавлять шаг, чтобы не врезаться в нее, – пустая трата сил, которой избегал их враг, идущий по следам. Ублюдок мог даже включать фонарь, когда ему нужно. Не говоря о том, что он обладал каким-то приспособлением, позволявшим бежать по-земному. Дрю видел, как убийца ворвался в тоннель, остановился, поднял винтовку – не касаясь прихваток. Если бы Сара не швырнула в киллера шлемом, Дрю был бы мертв.

Каждый бегун на длинные дистанции слышал, что безоружные охотники в старину загоняли добычу насмерть и убивали голыми руками. Антилопа, может, и быстрее, но охотник – будь то американский индеец, бушмен из Калахари или ультрамарафонец на спортивной охоте – бежит продуманнее.

Сколько мог судить Дрю, «против» перевешивало «за». Сара спасла его в туннеле, но не приговорила ли она этим себя? Сейчас они были антилопами и бежали высасывающими энергию рывками.

«Думай, – приказал он себе. – Думай!»

А пока он делал единственное, что мог, – двигался так быстро, насколько позволяла видимость. Может, они с Сарой окажутся более тренированными. Может, они сумеют пересилить своего преследователя, пусть его преимущества и больше. А может, именно так думает антилопа до той самой секунды, когда руки охотника сомкнутся на ее шее.

* * *

У Реза кончались идеи.

Их и было-то не очень много. Снаружи стояла тьма, какая случается только в затемнение. Сара и Дрю, или как там его настоящее имя, попытаются спрятаться, но на Луне следы остаются навечно – или так долго, что разница невелика. Если этот тип, Джокер, или как его там, у них на хвосте – а Рез не сомневался, что так и есть, – он постепенно их нагонит… и скроется в темноте. На Земле его отследили бы тепловой камерой, но здесь никому в голову не пришло, что она пригодится. Пока этот парень держится в тени, он все равно как невидим. И, скорей всего, его вездеход замаскирован еще лучше.

* * *

Дрю тоже размышлял о следах. Антилопа проигрывает, только если охотник знает, куда она направляется. Он хлопнул Сару по плечу, призывая остановиться. Позади вспыхнул и погас бледный огонек: налобный фонарь на минимальной яркости, едва достаточной для преследования. Он уже видел этот огонек и с каждым разом – все ближе.

– Так мы от него не уйдем, – проговорил Дрю. – Надо что-то сделать со следами.

– Что?

– Не знаю. Найти твердую почву. Или протоптанную дорогу. Что-то, что хотя бы заставит его попотеть в поисках следа.

Контакт между шлемами засбоил, из-за того что Сара оглядывалась – было ли сколько-то пользы оглядываться в темноте.

– …Жалко… отрезаны от ПВС, но… тверже почва и валуны… если найдем пролом в гребне.

Свет загорелся снова. Дрю ощутил, как поднимается паника. Если антилопа сто и один раз ускользнула от охотника, но на сто второй сдалась, итог оставался тем же. И тем же будет ее конец.

– Далеко?

– Два-три километра.

Она уже поворачивалась в нужном направлении.

Антилопы поскакали дальше.

* * *

Рез сидел, уставившись на стены бара. Как в любой забегаловке, на них места свободного не было. Спортивные видео – не только с Луны-ТК и Земли, но и с о’нилов – можно подумать, кто-то, привыкший к опоре, может разобраться в тех видах спорта, которые существуют в невесомости. Пара вырезанных из дерева карусельных лошадок, прямо с Земли. Дюжины футбольных бутс – за каким чертом Арчи могли понадобиться футбольные бутсы? Голоснимки первого ПВС: одинокая башня на вращающейся платформе. Плоские фото возведения куполов Луны-II. И другие: ряды отражателей на кратерном гребне вперемешку со снимками горняков, монтирующих солнечные ректификаторы в свете строительных прожекторов далеко внизу.

Движение и шорох вернули его в настоящее. Целия. Она объявилась несколько кружек кофе назад, когда Харкен подменила ее на связи, и с тех пор помогала Арчи разносить напитки кутежникам на площади. Поначалу Резо забеспокоился, но, где бы ни ожидалось кровопролитие, близ Арчи оно точно не случится.

Резу стоило бы отослать Целию, отправить выспаться. Вместо того он взмахом руки пригласил ее сесть рядом.

– Мы их теряем, – признался он. – Все наше оборудование рассчитано на поиск людей, которые хотят, чтобы их нашли. Ничего подобного мне в голову не могло прийти. Ну почему я такой дурак?

– Потому что ты человек? – Взгляд ее соскользнул в сторону, вернулся. – Только оттого, что мы когда-то, давным-давно, натворили что-то, о чем с тех пор сожалеем, мы не должны быть идеальны потом. Как бы нам ни хотелось искупить вину.

– А ты о чем-то сожалеешь?

– Кто же нет? Но то были вещи, на которые я не могла повлиять. – Она улыбнулась. – Сейчас я жалею только о том, что мы много лун назад не завели этот разговор. Хотя тогда мы бы не вели его сейчас, а я не уверена, что хотела бы этого.

Во взгляде ее не читалось ничего обвиняющего, и потому его особенно тяжело было выносить. Поэтому Рез снова повернулся к фотоколлекции Арчи. Яркие огни и абсолютная тьма: драма зарождалась на контрасте, особенно на снимках со стройки, где все рабочие на свету. Быть может, и сама Луна возникла на этом контрасте. Создать себе дом в самом неприютном месте, куда только ступала нога человеческая.

Целия не иначе как прочла его мысли.

– Знаешь, мальчик прав. Здесь начинают заново. Столько раз, сколько придется. И прекрати себя корить за то, что не предусмотрел. Невозможно обо всем подумать.

Она внезапно вернулась к делу:

– И как много воздуха может быть у нашего плохого парня?

– Не имею понятия. Но держу пари, что больше, чем у Дрю с Сарой.

 

XII

На гребне пришлось включать фонари. Короткими вспышками, на самой малой яркости, и тут же срываться с места, пока преследователь не взял прицел. Снова вспышка и снова бросок.

Что еще знал Дрю, но не могла знать его легенда – что по большей части эскарп обрывался под углом в сорок градусов. Не вертикаль, но достаточно круто, чтобы не везде удалось спуститься с легкостью. Но через три сотни метров они нашли что нужно. Заваленная камнями трещина – возможно, древний разлом, – где выходы коренной скалы не обещали раскатиться из-под ног и по крайней мере часть застрявших обломков была свободна от хранящей следы пыли. Хотя их преследователя это надолго не обманет. Если вниз есть только одна дорога, именно ее они и выбрали. Но лучшего шанса им не представится.

Заговаривать не пришлось. Дрю взял Сару за руку, коротко сжал пальцы, и они двинулись вниз. Вместе.

* * *

– Они направляются в кратер, – произнес Рез. – Команда Харкен передает, что следы ведут к гребню. Похоже, они торопятся. Должно быть, перевалили уже довольно давно.

Целия все еще сидела рядом, потягивая колу.

– Ого, – заметила она. – С той стороны склон крутой. Во время посадки мне особенно пейзажами любоваться некогда, но если Солнце над гребнем, не заметить трудно. Не хотела бы я там карабкаться.

– Не думаю, чтобы у них был выбор.

Рез зажмурился, потер пальцами глаза – в них засверкали искры. Когда он снова поднял веки, все казалось более ярким, но менее четким. Хотя смотреть было не на что, только картинки на стене бара медленно вплывали обратно в фокус.

И тут его осенило. Скорей всего, не выйдет, но, когда все остальное невозможно, невероятное становится маяком надежды.

Арчи держался за стойкой: он хотел помочь, но не желал путаться под ногами. Рез постучал по краю кружки – универсальный знак «доливай».

– Спасибо, – сказал он, когда бармен подошел.

– За что?

– За то, что дал мне пораскинуть мозгами.

Арчи пожал плечами.

– Любой бы так сделал.

Впервые за несколько часов Рез почувствовал, что улыбается.

– И за твою коллекцию барахла.

Он снова нагнулся к коммуникаторуу, ощущая, как приливают силы при виде недоумевающего лица приятеля.

– Макхэддона мне на линию, – бросил он и обернулся к Целии: – Сможешь посчитать?

До конца затемнения оставалось плюс-минус пять часов. Солнце покажется полностью только через пару часов после этого, но солнечный диск ему и не нужен. Лишь достаточная часть – сколько бы она ни составила.

– Прикинь, сколько у Сары и Дрю осталось воздуха.

Коммуникатор ожил снова.

– Макхэддон, вытащи мне несколько человек из постели, с вечеринки, откуда придется. – Рез отбарабанил список имен и должностей. – На тех, кого найти не удастся сразу, времени не трать. Кого разыщешь – хватай и тащи к Луму. Арчи, Лума отыскать сможешь? Он где-то неподалеку должен быть. И – Целия, найди мне астронома. Мне нужен самый здоровый переносной телескоп, какой можно достать, срочно.

* * *

Бо размял кисть. На ПВС он слишком долго провел без внешней перчатки, и к руке только начинало возвращаться тепло, когда эта телка врезала по пальцам шлемом. Ему показалось даже поначалу, что она сломала их, но то была лишь боль от удара по отмороженным костяшкам.

Наверное, он убьет ее первой. Заказчикам наплевать. Даже если он ошибся и дело не связано с местью, гибель подруги/любовницы/кем-она-там-прихо- дится-парню покажет, что с заказчиками не стоит связываться.

Бо снова пошевелил пальцами. Несколько часов ушло, но теперь он был уверен, что не промахнется даже с километра. На Земле, по крайней мере. Какого черта он не сообразил перепрограммировать автоприцел? Но сейчас уже ничего не поделать. Бо всегда гордился чистой работой, но так будет даже лучше. Снова сжал пальцы. Было действительно больно. Чертова удачливая сука.

Он проверил заряд в хватинках. Еще тридцать процентов. Он выжидал, пока руки не заработают как следует, используя хватинки только при необходимости, если приходилось компенсировать потерянное на поиски следов время. Это случалось нечасто. Да, отпечатков здесь было меньше, но как ты ни осторожничай, быстро передвигаться, не смещая камни, невозможно… а это тоже следы.

Не давать им продыху – вот цель. Пусть бегут и поскальзываются на камнях. Бегут и выжигают воздух. Их запас кислорода должен был подходить к концу, а пополнить его они могли только в двух местах. Одним из них были центральные купола Луны-ТК, и стоит им подойти к куполу на километр, как они окажутся у него под прибором ночного видения, словно клопы на ковре. Бо ощутил, как губы его растягиваются в улыбке. Он-то слышал здешнюю дурацкую песню. «…И не выключай свет». Как подходяще – их погубит собственный девиз.

* * *

У Дрю заканчивалось горючее – и фигурально, и буквально. Скользить вниз по крутой осыпи, по возможности не сдвигая с места ни камушка, было до судорог в бедрах мучительно. Неважно, что тяготение составляло всего одну шестую от привычного. Тысячи метров склона оставались тысячами метров склона. Тормозить, тормозить, тормозить, тормозить, тормозить. Скользить и тормозить снова, так резко, что подкашивались ноги и Дрю уже знал, что снова оставит предательские следы. Он поражался, как справляется Сара. Женщины выносливы. В команде с ним была такая, Бекки – она ела повторные забеги вместо завтрака. Сам Дрю на дистанцию больше восьмисот метров всегда выходил не без трепета.

А тем временем огни Луны-ТК манили, как теплый отсвет костра. Но это был опасный свет, к которому они не смели приблизиться, пусть даже при каждом взгляде на него как будто все ниже опускался показатель воздухомера. Им приходилось удирать, но удирать разумно, пока Сара не выведет их к запасам кислорода. Если они проживут достаточно долго, чтобы их достичь. А потом им снова придется бежать.

Может, стоило бы просто сдаться. Позади временами виднелся свет, то показывался, то пропадал, но следовал неотвратимо. Убийца был неутомим, как машина. Ничто не могло его остановить, ничто не могло замедлить.

И ровно такие мысли стоили Дрю места на чемпионате группы на втором курсе колледжа. Парень, который следовал за ним, не был сверхчеловеком. Просто Дрю так казалось. Год спустя он вышел на дистанцию с уверенностью и получил удовольствие наблюдать, как соперника выворачивает на финише. Некоторые люди только выглядят неутомимыми. Когда они ломаются – то ломаются окончательно.

«Не останавливайся», – приказал он себе.

Счетчик воздухомера тем временем опускался все ниже.

* * *

Первое затемнение подходило к концу. Бо наблюдал, как вспыхивает светом полумесяц гребня: всего лишь ниточка, но достаточно, чтобы все изменить. Здесь, в тени, было еще темно, но вскоре отраженный свет станет в сотню раз сильнее звездного. Отпечатки подошв и сместившиеся камни больше не придется высматривать.

Дно кратера оставалось в километре внизу, но Бо уже мог видеть вокруг яснее. Пришло время потратить заряд хватинок, который он так экономил, – подобраться достаточно близко, чтобы даже чертов автоприцел не смог промазать в здешнем тяготении, которое таковым и назвать нельзя.

Добыча где-то там, внизу. Задыхается. И не может просто укрыться и переждать, пока он у нее на хвосте. А на бегу их стандартные белые скафандры будут для него гораздо заметнее, чем его собственный – для них.

Время пришло.

* * *

– Что значит – не видите?!

От того, что он орет на Макхэддона, толку не будет, но извиниться Рез мог и потом. Он отчаянно хотел оказаться вместе с подчиненным на гребне и сам заглянуть в чертов телескоп. Но плата за руководство – делегирование. Это означало, что он оставался у Арчи, на пять часов более уставший, на пять кружек кофе более взвинченный. Целия не отходила от него ни на минуту.

Единственным местом, куда могли податься Дрю и Сара, были рудники летучих веществ, и туда им надо было добраться быстро, пока воздух не кончился. Или их не подстрелят. Но то, что они знали, где искать, не значило, что Макхэддон сразу же поймает беглецов в свой долбаный телескоп.

– Чересчур много камней, – ответил Макхэддон. – Ну, или телескоп слишком маленький. Изображение не сильно-то яркое.

Самая большая переносная труба, которую смогла отыскать Целия, имела всего сорок сантиметров в диаметре.

Рез поразмыслил секунду, потом переключился с зашифрованного канала, который они с Макхэддоном установили с помощью поднятого с постели техника, на общий полицейский. О безопасности связи ему раньше тоже не приходилось задумываться. В основных куполах коммуникация шла по личным каналам. Но аварийные коммуникаторы и передатчики в скафандрах делались ради того, чтобы их находить, а не скрывать.

– Баркер, Ковальски, Гарднер, – обратился он к команде Харкен. – Обернитесь и мигните фонарями. Один раз. Потом пошевеливайтесь на случай, если тот парень решит по вам пальнуть.

– Засек, – сообщил Макхэддон секундой позже. – Направляются определенно туда, куда мы и рассчитывали.

– Хорошо. Те, кого мы ищем, должны быть в той же стороне, немного дальше.

Молчание тянулось и тянулось – вот-вот порвется.

– Извини. Все-таки слишком темно.

– Черт.

Рез сверился с часами. Время на исходе. Сколько еще осталось, он не знал, но интуиция подсказывала, что больше тянуть нельзя. Он включил коммуникатор.

– Лум, передай своим – нам нужно немного света.

Очень не хотелось идти на такой шаг. Быть может, этот Жест все же потерял след Сары и Дрю, а при свете выйдет на него снова. Но Рез в этом отчего-то сомневался. В том, что касается технологий, убийца их до сих пор переигрывал.

– Еще работаем над этим. Сколько именно?

– Немного, но на как можно большей площади. – Рез продиктовал координаты. – Они где-то там, внизу, но Макхэддон их не видит. Надо ему подсобить.

Голос Лума звучал напряженно, резко. Не в первый раз Резу захотелось поручить это кому-то, для кого на карте стояло меньше. Но Лум знал все, что касалось кратерного гребня, лучше, чем любой другой под куполами, даже те моменты, которые к его ведению технически не относились.

* * *

Бо слышал разговоры по радио, видел фонари.

Несколько часов назад висевшие у него на хвосте копы поумнели и отключили передатчики, но еще до того дали понять, что спуск по бесконечной осыпи им не по нутру и опыта в этом у них нет. Сейчас дальние огни подтвердили то, что он и так подозревал: он, и зайчик, и девчонка… все они двигались вдвое быстрее лучшего копа.

Когда придет время удирать, будет тоже легко. Дно кратера представляло собой лабиринт следов от ботинок и гусениц, а его башмаки не случайно были идентичны тысячам других. Как только он доберется туда, найти его не удастся.

Само собой, на то же рассчитывает и зайчик. Но вначале ему с девчонкой необходим воздух. А он есть только в двух местах… из которых одно – самоубийство. Оставалось второе, куда они и в самом деле направлялись. Если тебя просто обхитрили – не самоубийство ли это также?

* * *

Бо нагнал их пять минут спустя. К этому времени отсветы медленно расширяющегося полумесяца на гребне стали в десять раз ярче, и, хотя мишени еще казались зернистыми пятнами даже на его суперсовременном мониторе, это точно были они. Приближались к своей цели, но находились еще слишком далеко от нее, чтобы достичь ее.

Он пробежал/прошел/проскользил еще некоторое время, насколько позволяла местность. То есть не очень быстро, потому что склон оставался чертовски крут, но все же быстрее, чем добыча без хватинок.

Дистанция – шестьсот метров. Достаточно близко. Он нашел удобную скалу, развернул треногу, установил винтовку.

На миг он пожалел, что не знает, кто из двух пятен кто. Но даже через оптику они оставались лишь смутными очертаниями. Он выбрал ведущего, взял прицел пониже в неосознанной попытке компенсировать расстояние и спустил курок. Один. Два. Три. Четыре. Пять.

По крайней мере раз попал.

Тот, кого настигла пуля, завалился поразительно неспешно. Сколько ни жил, Бо никогда не привыкнет к Луне.

Он перевел прицел на второго, но тот не стал усложнять ему жизнь. Он – или она? – подбежал к упавшему товарищу. Бо снова подавил улыбку. Со времен начала своей карьеры он не получал такого удовольствия от охоты. Пусть латают дыры. Один уже ранен достаточно серьезно, чтобы стать обузой. Второму бы дать деру, но он не станет. Бо включил запись в шлеме. Заказчику это понравится.

Он подобрал треногу, не трудясь открепить винтовку, и двинулся вперед, включив хватинки на полную мощность. Если что-нибудь вдруг случится, он хотел отреагировать быстро. Но добыче некуда было прятаться. Если она побежит – Бо выстрелит. Времени закончить дело хоть отбавляй, и никого вокруг, кроме них троих. Бо давно уже сверился с рабочим графиком подсолнухов – в его планы не входило появление бригады между ним и вездеходом. Очевидно, включать и выключать решетки в каждое затемнение не стоило усилий: рабочие остались дома на целую неделю. Некоторые триумфы заслуживают того, чтобы просмаковать. А копы с гребня кратера отставали безнадежно.

Уцелевший не стал бежать. Он выпрямился и – в разгорающемся свете – помахал руками над головой.

– Тебе нужен я, – раздался голос на общем канале. – Она ничего тебе не сделала, не слышала даже о семье Кацарос, пока я ей не сказал. Она просто мой босс.

Бо только по привычке удержался от смешка. Хотя этот звук ничему не помешал бы, ведь телеметрия скафандра предусмотрительно отключена.

Сколько он мог судить, она далеко не просто его босс. Невысказанная любовь. Такой она и останется, потому что один из двоих по глупости перешел дорогу не тем людям. Да, заказчикам определенно понравится.

Бо продолжал идти. Свет с каждой секундой становился все ярче. Сейчас он даже с четырех сотен метров мог разобрать, что ничком лежит женщина. Он сложил треногу под стволом, опустил винтовку, пальнул от бедра. Промазал. Но не сильно – видно было, как за спиной зайчика поднялась пыль. На Земле жертва бы дернулась, но здесь он мог даже не понять, что в него стреляли, если только не засек дульной вспышки.

Бо не останавливался. Пока его жертва не бежит, он мог позволить себе любую беспечность. А парень явно не собирался оставлять женщину. Глупо, потому что она так или иначе мертва. Может, Бо даже удастся заснять лицо зайчика, когда он вышибет ей мозги.

Двести метров, и Бо вдруг осознал, что у него есть тень. Это было неправильно. Не существует настолько хорошего ночного видения. Он отключил усилитель, а тень – осталась. Откуда взяться теням здесь, в вечной ночи?

Бо обернулся, чтобы глянуть на край кратерного гребня позади. Полумесяц света никуда не делся, стал чуть толще, но ненамного. Но над ним полыхало немыслимой яркости пламя, настолько яркое, что автоматически включился фильтр на забрале скафандра.

Бо развернулся обратно к добыче, но больше не мог ее разглядеть. Он пальнул вслепую куда-то в сторону жертвы. Но сам он уже стоял в луче прожектора, настолько ярком, что вокруг воцарилась непроницаемая тьма.

Единственно, что в этом было хорошего, – ясно видна почва под ногами. Он попытался бежать, но свет преследовал его, и луч с каждой секундой стягивался.

Становилось тепло. Не просто тепло – жарко. Он метнулся направо, налево, но нестерпимый блеск не унимался. Голоса требовали от него что-то сделать, но он отключился от них.

Бо запоздало осознал, что бежать надо было в сторону добычи: заставить операторов этого слепящего, жгущего прожектора целиться не в него – в них обоих. Но сейчас он стоял в пятне света, окруженном тьмой, и не знал больше, где его мишень. Свет стягивался, тьма близилась, а жар нарастал и нарастал, пока не задымилась земля: льды, недвижные миллиарды лет, ощутили свет тысячи невиданных прежде солнц. И скафандр Бо, черный, как ночь, в которой он скрывался, поглощал каждый джоуль. Как и винтовка. Спотыкаясь, горя, он уронил оружие. Бросился туда. Сюда. Пытаясь достичь. Темноты.

И наконец свет начал гаснуть.

Но скафандр продолжал гореть, гореть, жечь, и ему надо было выбраться, выйти. Хотя бы глоток прохлады. Хотя бы капля. Что угодно, кроме ткани, прожигавшей кожу, воздуха, по-прежнему опалявшего легкие, пока свет угасал до того, какой он помнил на далекой Земле.

Он не мог думать. Что-то мешало. Скафандр. Да, он. Жаркий, невыносимый скафандр. А Бо нужен только воздух. Холодный. Хоть глоток. Он же когда-то содрал внешние перчатки, а когда – не упомнить. Теперь он негнущимися пальцами царапал застежки шлема. Прохлады. Надо добыть прохлады…

* * *

Резо не нужен был телескоп Макхэддона, чтобы увидеть, как умирает киллер. Как только стало достаточно светло, им не понадобилось ничего, кроме вполне обыкновенных камер наблюдения вокруг рудников летучих веществ. С их помощью команда Лума заставила адаптивную оптику печных зеркал исполнить трюк, для которого они не предназначались. Чистый, яростный свет, собранный отражателем стометровой ширины и сфокусированный в слепящий, жаркий луч. И что с того, что наверху, на гребне, над горизонтом показался лишь самый краешек солнца?

– Бедный ублюдок, – проворчал Рез.

Целия взяла его за руку.

– За двадцать лет я ни разу никого не убил. Не думал даже, что придется.

Целия промолчала – наверное, оно и к лучшему. Он пожал ее руку в ответ. Потом пришло время для работы.

– Сара? – бросил он по общему каналу. – Дрю? Вы там живые еще?

– Ага. – Голос Дрю прозвучал неожиданно близко. – Хотя помощь не помешала бы. Что это был за черт?

– Самодельный тепловой луч. – Внезапно навалилась невыносимая усталось. – Спросишь Лума.

Чуть не ляпнул «Спросишь своего будущего тестя». Иную кофейную гущу читать несложно. Хотя Целия продолжала сжимать его руку, Рез ощутил себя очень старым.

Он выключил коммуникатор.

– Дрю вернулся за ней. Мог ведь сбежать, но вернулся.

– Конечно.

– А я – нет.

Она поняла не сразу.

– Арти, это другое. В нее никто не целился из винтовки, и положение у тебя было совершенно безвыходное.

– Он ее не бросил.

– Да, и смотри, чем это кончилось. Если бы он отступил, то был бы мертв, его бы пристрелили на третьем шагу. Тебе не приходило в голову, что, если бы ты вернулся на Землю, ты тоже бы погиб? Не в одном смысле, так в другом. Или вот еще что. Если бы ты вернулся, погибли бы Дрю и Сара. Не вини себя, Арти. Иногда из всякой дряни получается добро. А новому началу иногда нужно время, чтобы проявить себя.

 

XIII

– Как там Дэмьен?

Теперь Дрю знал Сару достаточно хорошо и не удивился, что эти слова оказались для нее первыми, после того как она отошла от наркоза. Пуля перебила ей бедренную кость и едва миновала артерию. Чтобы собрать ногу заново, ушло восемь часов и прорва титана. Врачи тем не менее уверяли Дрю, что Сара не просто будет снова ходить, но и когда-нибудь перегонит его в беге по прихваткам. При низком тяготении кости срастались лучше.

Но, конечно, Сара спросила не об этом. О, она еще спросит. Спускаясь вместе с ней в кратер. Дрю поразился, с каким изяществом она двигалась, как легко поддерживала ритм. На Земле она бы ушла в профессиональный спорт. Гимнастику, например. Или теннис. Что-то, что требует силы и выдержки.

А может, он просто необъективен.

Тем временем – речь-то шла о Дэмьене.

– Похоже, что выкарабкается. Когда я в последний раз спрашивал, врачи давали ему три шанса из четырех. Они поразились, что его до туннелей-то живым дотащили.

Голос ее от лекарств звучал нетвердо.

– Мы хорошая команда.

Дрю ухмыльнулся.

– Не сомневаюсь.

Хотя не только они двое. Когда киллер перекрыл ему с Сарой дорогу за помощью, остальная бригада с ПВС сработала настолько близко к идеальному, насколько это возможно для человека. Ради спасения Дэмьена постаралось немало людей – людей, которые никогда прежде с ним не встречались. Черт, Дрю и сам ни разу с ним не встречался. Просто парень, нечаянно поймавший за него пулю – три пули, если уж точно, – и спасенный людьми, которых даже не знал до того.

И Дрю понял наконец, зачем сбежал на Луну. Не ради нового начала. Ради новой семьи. Настоящей. Связанной… он точно не знал чем. Но чем-то, что гуще крови.

Между тем у него были другие новости.

– Я мертв.

Сара отходила от лекарств быстро.

– По тебе не скажешь.

– Хорошо. – Он рассмеялся. – Я не в буквальном смысле. Но пока ты была под наркозом…

У него перехватило дыхание. При всем оптимизме врачей оставался шанс, что она не проснется.

– …пока ты была под наркозом. Резо – знаешь, он отличный парень – сказал мне, что, раз тип. который пытался нас убить, мертв, он внес в отчет двух жертв. Вторая – некий Дрю Зиглер. По официальной версии меня застрелили прежде, чем Резо и Лум его накрыли.

Дрю накрыл неожиданный поток смятенных чувств. Благодарность. Облегчение. Остатки схлынувшего страха. Его спасение стало бы вершиной карьеры Резо: корм для желтой прессы отсюда и до Цереры. Вместо этого полицейский отказался от известности, чтобы спасти его на самом деле.

Резо, Лум, ребята, которые спасали Дэмьена. Кровь не гуще воды, что бы это ни значило. Кровь – это просто генетика. А это… это выбор.

– В общем, – продолжил Дрю, – ему нужна помощь, чтобы сохранить секрет.

– Нет проблем. Возражать никто не будет.

– И мне понадобится новая фамилия. Лучше какая-нибудь лунная.

Сара устало улыбнулась. Дрю видел, что ее клонит в сон. Но пока говорила с ним.

– Джейнс?

 

XIV

– Когда пойдешь в гости, я тоже хочу с ней познакомиться, – сказала Целия.

Они с Резом как-то очутились в его квартире, все еще слишком взведенные, чтобы сделать больше, чем самые невинные шаги к тому, о чем так часто шутили.

– С кем? – Рез все еще размышлял о новых началах и о добре из зла.

– Ты знаешь. С твоей дочкой. Она уже в колледже должна быть, верно?

– Ага. Второй курс в университете Маккуори, специальность – литература Ренессанса.

– Что, правда?

Он пожал плечами.

– Почему ты думаешь, что она со мной говорить-то захочет?

Взгляд Целии был устремлен куда-то вдаль.

– О, захочет. – Она поколебалась. – Ты не один отправился в космос со своими тайнами.

– Если не хочешь рассказывать – не рассказывай. Важна настоящая ты. – Он коснулся своей груди. – Та, которая живет здесь.

– Ага. Вот это я и пыталась тебе сказать. Но в том числе та история сделала меня той, кто я есть. И, наверное, привела меня в космос. – Она помолчала. – Ты, если бы смог, перевез сюда Дженн и Лили. Мой папа… ну, скажем так – я бы отдала правую руку, чтобы он явился, откуда пропал. – На глаза у нее навернулись слезы. – Измордовала бы его этой рукой в хлам, наверное, но отдала бы. Но космос я бы не отдала. Даже ради всех в мире отцов.

Она просветлела лицом.

– У меня есть идея получше. Не надо к ней в гости. Ты же все равно не захочешь привыкать к тяготению. Пригласи ее сюда. Как она сможет устоять?

– И кто, скажи на милость, ее повезет?

Она подняла брови.

– О, ты, держу пари, найдешь кого-нибудь.

Рез уставился на коммуникатор. Чтобы набраться смелости, уйдет немало времени. Но семья – настоящая семья – это больше, чем случайное родство. Это выбор. И, может быть, иногда удается выбрать и то и другое.

 

ЭНДИ ДУНКАН

БЛИЗКИЕ КОНТАКТЫ

Первое произведение Энди Дункана было опубликовано в журнале «Asimov’s» в 1997 году, и новые публикации не заставили себя ждать, как в том же «Asimov’s», так и в других журналах и сборниках: «Starlight», «Sci Fiction», «Amazing», «Science Fiction Age», «Dying For It», «Realms of Fantasy» и «Weird Tales». К началу XXI века Дункан получил всеобщее признание и славу одного из самых оригинальных, самобытных и причудливых новичков жанра. В 2000-м его рассказ «Гильдия палачей» («The Executioner’s Guild») стал финалистом премии «Небьюла» и Всемирной премии фэнтези, в 2001-м автор дважды удостоился Всемирной премии фэнтези за рассказ «Гигант-потаватоми» («The Pottawatomie Giant») и знаменательный первый сборник «Белутахачи и другие истории» («Beluthahatchie and Other Stories»), а в 2002-м получил премию Теодора Старджона за повесть «Главный конструктор» («The Chief Designer»). Также из-под пера Дункана вышла совместная с Ф. Бреттом Коксом антология «Перекрестки: фантастические рассказы Юга» («Crossroads: Tales of the Southern Literary Fantastic») и документальный справочник «Диковинки Алабамы» («Alabama Curiosities»). Среди последних изданий – повесть «Ночной тайник» («The Night Cache») и сборник «Гигант-потаватоми и другие истории» («The Pottawatomie Giant and Other Stories»).

Энди Дункан родился в Бейтсберге, штат Северная Каролина, учился в писательской мастерской «Кларион-Вест» в Сиэтле, а сейчас живет во Фротсбурге, Мэриленд, с женой Сидни и преподает на кафедре английского языка в местном университете. Его блог можно найти по адресу: http :// beluthahatchie . blogspot . com .

Одновременно печальная и забавная история, которую вам предстоит прочесть, порадует всякого, кто рос в 50-е, охваченные безумием НЛО, и не спал допоздна, круглыми глазами вчитываясь в потрепанную книжку Дональда Кейхо «Летающие тарелки существуют на самом деле»…

Она постучала в мою парадную дверь после полудня накануне Хэллоуина – время гадостей и сладостей, вот я и не горел желанием открывать. В этом мире старика ждет скорее первое, чем второе. Я решил, пусть себе стучит, но бесконечное «бум-бам!» мешало сосредоточиться, а ведь заполнять старые гильзы порохом и так задачка не из легких, что говорить, когда тебе за восемьдесят и руки трясутся.

– Ладно-ладно, черти вас дери! – рявкнул я, поднимаясь из-за стола.

Ударился об него и опрокинул шейкер – с перцем, так что ерунда. Ма не одобрила бы подобные словечки, но все мы проживаем жизни, совершая то, чего не одобрили бы матери. В нашем положении, на этой захудалой планете, ничего не поделаешь.

Я прижался к двери, пытаясь что-нибудь разглядеть в щель между занавеской и стеклом, но увидел лишь отфильтрованный защитной сеткой солнечный свет, обычно он раньше трех дня в мою нору не проникает. За шторкой угадывалась тень, похожая на человеческую макушку, только низко, как будто ребенок. Наверное, один из мальчишек Холтонов с оранжевой картонной коробкой для пожертвований и фотографией какого-нибудь тощего африканского ребенка, слизывающего кукурузную кашу с пальцев. Некоторые говорят, мол, Холтоны прям как из песни Джонни Кэша – настолько благочестивы и святы, что все мирское им чуждо.

– Чего надо? – спросил я, одной рукой взявшись за засов, а другой нащупывая в кармане четвертаки для голодающих детей.

– Мистер Нельсон? Мистер Бак Нельсон? Я бы хотела с вами поговорить, если не возражаете. В доме или на крыльце – решать вам.

Женщина, не ребенок, однозначно. Я одернул занавеску и увидел красивое лицо под дурацкой шляпой (будто сдвинутая набок тарелка) и губы, накрашенные темно-красным под стать волосам. Я отодвинул засов и распахнул дверь, но вторую, сетчатую, оставил закрытой. А узрев гостью в полный рост, ощутил приступ глупого тщеславия и пожалел о своей лени: утром не сменил комбинезон на чистый. Ее сапоги заканчивались где-то у колен, но подол обтягивающего зеленого платья начинался гораздо, гораздо выше. Дамочка была совсем миниатюрной – едва ли мне по ключицы, – однако и слепой бы понял, что она взрослая. Совершенно. Я заволновался, не торчат ли у меня волосы, и почувствовал, как рука без всякой команды скользнула по затылку.

«Успокойся, сынок».

– Я с тысяча восемьсот девяносто четвертого отвечаю каждой душе, какая бы ни окликнула Бака Нельсона, наверное, должен ответить и вам. О чем вы хотите поговорить, мисс?..

– Мисс Хейнс. Я репортер, представляю Ассошиэйтед Пресс.

– Репортер, – повторил я. Челюсть напряглась, а рука потянулась к засову так же естественно, как только что приглаживала волосы. – Должно быть, вы ошиблись.

Я едал печенье побольше размером, чем ее крошечная сумочка, но гостья выудила из нее маленький блокнот на пружине и, перевернув страницы, сощурилась. Написанное походило на секретарские пометки, а отнюдь не на школьные почеркушки.

– Но, сэр, вы в самом деле Бак Нельсон? Первое шоссе, Маунтин-Вью, штат Миссури? Бак Нельсон, написавший книги о своих путешествиях на Луну, Марс и Венеру?

«Венеру» прозвучало уже приглушенно, потому что я захлопнул дверь у дамочки перед носом и щелкнул засовом, проклиная свои замедленные ржавые рефлексы. Давно ли дурацкие репортеры перестали соваться сюда и разнюхивать? Недостаточно давно. Максимально быстро я прохромал к задней двери – получилось очень быстро, даже в моем возрасте, дом-то маленький, – заперся и здесь и задернул все шторы. Затем включил «Зенит» и прибавлял громкость, пока порицающий стук и призывы репортерши не затерялись в шуме.

Во время последней бури антенну на крыше перекосило, и теперь разглядывать картинку на экране было так же легко, как пытаться прочесть дорожный указатель в метель, но звук все же проходил нормально. Когда я уселся за стол с гильзами от дробовика, начался один из сериалов. Вообще я не слежу за женскими байками, однако послушал, как Стью и Джо снова пили кофе в Хартфорд-хаус и все говорили о мертвой бедняжке Юнис и той сумасшедшей девчонке, которая ее застрелила, потому что ей велел призрак. Ну да, та блондинка Дженнифер чокнутая, но еще она красотка, и с тех пор как ее сослали в лечебницу, история стала и вполовину не такой интересной.

Порох сыпался мимо гильз, и это вкупе с шумом, нервотрепкой и прослушанной серией напомнило мне, что так или иначе уже давно пора обедать и я голоден. Я прошел на кухню, поставил сковородку на большую горелку и, достав из морозилки кусок жира, бросил его плавиться, а сам тем временем сполоснул в раковине свежеочищенные кусочки белой рыбы и опустил их в миску с кукурузной мукой. И все под аккомпанемент болтовни из телевизора и стука и криков городской девицы, на сей раз доносившихся от задней двери. Я слышал, как каблуки ее сапог гулко звучат по крыльцу, под которым раньше было собачье место – там обычно лежал Тедди, и туда же пытался втиснуться другой пес, Бо, при его-то габаритах. Девица наверняка тоже хотела поговорить о бедном старине Бо и готовилась взглянуть на его могилу, как будто могила что-то докажет…

А мисс Ассошиэйтед Пресс оказалась настойчивой, этого не отнять. Теперь она сунула какую-то штуку под дверь – я услышал шорох, будто полевка прошмыгнула. Маленькую карточку вроде тех, какие всегда оставляет методистский проповедник, только блестящую. Я не стал ее подбирать. Чего я там не видел? Взамен я опустил рыбу в горячее масло без единого всплеска. Рукам моим давно не хватает сноровки для оружия и рабочих инструментов, но на кухне я ловчее иной старушки. Благо, с тех пор как повсюду протянулись линии электропередач, а вдоль шоссе выросли супермаркеты, для пропитания более не нужно стрелять.

Когда рыба хорошенько зашипела, мисс Пресс уже не было слышно.

– Спонсоры показа «В поисках завтрашнего дня»… универсальное чистящее средство «Шик и блеск» и… жидкость для мытья посуды «Радость». Мойте чисто, мойте быстро, с «Радостью»! Наша история продолжится через минуту.

* * *

Утром я проснулся ни свет ни заря. Не держу дойных коров годами – последней была Молли, с кривым, будто завившимся от влажности рогом, забавная старушка, а какая спокойная и милая… Но когда долгих семьдесят лет доил коров, трудно поддаться и позволить солнцу управлять твоим распорядком. К первым лучам я уже умял тарелку детской манной каши, к которой пристрастился, с каплей меда и выбрался на задний двор охотиться на пчел.

В моем тряпичном мешке болталось три смоченных в сахаре кукурузных початка. Один я положил на пенек, второй – на заборный столбик, а третий – на валун, откуда бежит к ручью тропинка, мимо бревна-лизунца с еще сохранившейся солью, отчего и травой оно до сих пор не заросло. Затем я устроился на старой табуретке для дойки и стал ждать. Некоторое время назад я отказался от табака, потому как больше не чувствовал вкуса и цена с налогами стала настолько высока, что просто рука не поднималась сунуть все это в рот. Но пучки жевательного все еще с собой носил, как раз для моментов задумчивости, и теперь сидел и жевал, наблюдая, как с початками ничего не происходит. С моего места были видны все три – даже голову поворачивать не нужно, только взгляд переводи. Мои глаза и до поломки антенны уже толком не видели «В поисках завтрашнего дня», но они до сих пор в силах рассмотреть пчелу, кружащую над приманкой.

Початок на пне сработал первым, но пчела лишь его понюхала и ужужжала прочь, так что я не двинулся с места. То же повторилось с кукурузой на заборе и на камне. Три пчелы прилетели и улетели. А потом явился самый огроменный ублюдок из всех, каких я только слышал, – как будто самолет протарахтел в двадцати футах над головой – и надолго завис у заборного початка, наполняя лапки. Вверх он поднимался еле-еле, лениво, словно человек, уставший тягать кувшин туда-сюда, а напоследок сделал три медленных круга в воздухе, запоминая место. Когда он улетел в лес, я уже бежал следом.

Мистер Большая Пчела провел меня вверх по склону к колодцу на старой земле Маккуорри, но затем нырнул в ежевичные кусты и, пока я их обруливал, скрылся из виду. Пришлось вслушиваться, затаив дыхание, и в итоге я уловил легкий шорох, будто шелест листвы, вот только в той стороне ни единого листочка не было. Разумеется, там обнаружился большой полый дуб с дуплом. Сквозь трещину в самой нижней развилке туда-сюда оживленно сновали пчелы. Если откровенно, я зашел уже не в свои владения. Земля Маккуорри принадлежала банку в Кейп-Жирардо… если вообще кому-то принадлежала. Но покуда дерево еще не спалили, мои притязания сгодятся для всякого охотника за пчелами. Я тихонько приблизился и вырезал крест чуть ниже развилки, где его увидит любой идиот – даже я сам, потому что я, как выяснилось, порой могу пропустить собственные метки или упорно откапывать в комоде носок, который уже на моей ноге. К улью я подкрадывался прямо как к двери накануне, а потому сразу вспомнил мисс Пресс, о коей начисто позабыл. И когда я, складывая ножик, повернул обратно к дому, она сидела на бугристых останках дымохода Маккуорри, болтала ногой и махала мне, словно черт, из табакерки вылезший. Чтобы попасть домой, нужно было пройти мимо нее, поскольку поворачиваться к девице спиной, обходить гору и топать по длинной щебеночной тропке не хотелось. К тому же она бы все равно меня выследила, раз уж здесь нашла. Я снова раскрыл нож и, пока приближался к репортерше, обстругивал прутик орехового дерева.

– Здравствуйте, мистер Нельсон. Начнем с чистого листа?

– Я с вами балаболить не буду, – отрезал я, ткнув в нее лезвием. – И прогуливаться тоже, – добавил, когда мисс Пресс соскользнула с каменной кладки и пошагала рядом. – Я просто иду домой самым прямым путем, а вы можете шляться, где хотите. Свалитесь в яму, а я продолжу идти, клянусь, даже не приторможу. Я так уже делал. Оставлял репортеров умирать в лесу.

– Ох, я вам не верю, – радостно прощебетала она.

Ну хоть оделась подходяще для лесной прогулки – в джинсы и мужские ботинки без каблуков. Только на лице все та же раскраска, и шляпа эта дурацкая, и красный свитер такой же обтягивающий, как давешнее платье.

– Но я тоже с вами не прогуливаюсь, – продолжила мисс Пресс. – Иду совсем одна, просто прямо за вами. Вы даже меня не увидите, если не повернете голову. Мы оба гуляем поодиночке, но вместе.

Я промолчал.

– Он приземлился где-то здесь рядом? – спросила она.

Я промолчал.

– Вы ведь в последнее время не устраивали пикников?

Я промолчал.

– Должны бы устроить еще один.

Я промолчал.

– Я пишу статью о «Близких контактах». Слышали про новый фильм? С Ричардом Дрейфусом? Он снимался в «До свиданья, дорогая» и в «Челюстях», там про акулу. Эти-то видели? Вы ходите в кино?

Какая-то спугнутая нами животина – может, индюшка – шмыгнула в кусты, и я услышал, как репортерша резко втянула воздух.

– Готова поспорить, вы смотрели «Избавление», – сказала она.

Я промолчал.

– Мой редактор решил, что было бы интересно пообщаться с теми, кто действительно, ну, знаете, заявлял о близких контактах… встречался с людьми из космоса. Правильно говорить «контактеры», да? Вы же один из первых контактеров, мистер Нельсон? Кажется, в пятьдесят шестом?

Я промолчал.

– Да ладно, мистер Нельсон, не будьте таким букой. В Калифорнии со мной уже все общались. И мистер Бетурум тоже.

«Даже не сомневаюсь, – подумал я. – У Трумена Бетурума при виде юбки мозги отключаются».

– Я говорила с мистером Фраем, мистером Кингом и мистером Оуэнсом. И с мистером Анджелуччи.

По мне, так Орфео Анджелуччи один из первостепеннейших лжецов в мире, такой же, как Адамски.

– Эти имена для меня пустой звук, – сказал я.

– Они рассказывали истории, подобные вашей. О встречах с Космическими Братьями, похищениях, всяких чудесах и возвращении на Землю с обретенной мудростью.

– Если вы говорили с ними всеми, – заметил я, – то должны были от них и набраться этой мудрости. Или еще чего набраться. Так зачем вы преследуете старика по лесу?

– Вы другой. Вы знаете многое, не известное им.

– Многое, угу. Что, например?

– Как охотиться на пчел.

Я фыркнул:

– На пчел. Вам никогда не придется на них охотиться, мисс Пресса. Принцесса. Вы можете купить себе мед в продуктовом, а если лень идти в магазин, то просто попросите, и какой-нибудь чертов идиот притащит вам мед бесплатно на серебряном блюдце.

– Ну… благодарю.

– Это не комплимент, а четко сформулированное предупреждение об опасности. Как табличка «Моста нет!» или этикетка «Яд». Пишите, что пожелаете, мисс Принцесса, но от меня не ждите ни единого слова. Все нужные слова вы уже знаете.

– Но, мистер Нельсон, раньше вы так открыто делились пережитым. Я читала, что всякому, кто смог добраться сюда от шоссе, вы рассказывали о пришельце Бобе Соломоне, и о том, как луч из тарелки вылечил ваши поясничные боли, и о прекрасных зеленых пастбищах на Марсе. Еще вы регулярно устраивали трехдневные пикники прямо здесь, на своей ферме, для всех желающих поговорить о Космических Братьях. И раздавали мешочки с образцами шерсти своего четырехсотфунтового венерианского пса.

Я остановился и резко обернулся к репортерше, и она, отскочив на шаг, чуть не упала.

– Он никогда не весил четыреста фунтов, – сказал я. – Вы, репортеры, вечно готовы заглотить очередную байку. Глотали б тогда для практики яйца целиком, как змеи. К вашему сведению, мисс Принцесса, Бо едва набрал триста восемьдесят пять фунтов, и то лишь раз – на автомобильных весах заправки «Союз семьдесят шесть» в июне шестидесятого, в день, когда объелся силоса, и Клей Ректор, проводивший замеры, говорил, что эти весы отметят разницу, даже если вытащить карту дорог из кабины, цифра не с потолка взята, ясно?

Остановившись перевести дыхание, я встряхнулся, отвернулся от изумленного женского лица и пошел дальше.

– Тогда я посадил старину Бо на научную диету. Следил за объемом порций, каждый день запрягал его в сани, полные бревен, камней и всего такого, ведь собакам, знаете ли, для счастья нужна физическая нагрузка, и он похудел где-то, ох, до трехсот десяти или двадцати и явно снова стал более резвым. Он носился по округе, резко сворачивал, дергал сани туда- сюда. Вот откуда валуны, которые вы сегодня видели на дальнем пастбище, – там Бо вышвырнул их из саней. Четыреста фунтов, вот так чушь! Если это все, что вы знаете, то вы не знаете ничего, вот вам факт.

Разогретый прогулкой, теплым днем и собственной мощной речью, я задал довольно быстрый темп, но дамочка не отставала, да еще и записывала что-то в своей тетрадке серебряной ручкой, ловившей солнечные блики.

– Я исправлюсь, – заверила она. – Так что произошло? Почему прекратились пикники, а вы перестали отвечать на письма и всех гостей прогоняете дробовиком?

– А то сама не видишь, что произошло. Я постарел, женщина. Поймешь, каково это, когда сама состаришься. Все, кто верил в меня, умерли. И все, кто не верил, но потакал, тоже. А теперь даже те, кто просто считал себя обязанным меня терпеть, начинают уходить. Бо умер, и Тедди, мой земной пес, а потом правительственные мальчики шагнули на Луну и сказали, что не увидели там ни горнодобывающих работ, ни колонистских поселений, ни гигантских собак Космического Брата, ничего такого, о чем болтал старый Бак. И какую сказку они сочинили вместо моей истории? Подумать только! Пыль, камни и кратеры, насколько хватает глаз, а если пройти еще дальше, далеко-далеко, то снова найдешь пыль, камни и кратеры, и еще дальше, и еще, пока не вернешься туда, откуда начал. Вот и все, детки, умойтесь, это и есть Луна. Есть, конечно, исключение – участки, где пыль так глубока, что, приземлившись там, провалишься, пойдешь ко дну, а на дне найдешь что? Хвала Иисусу, еще больше пыли, как раз то, о чем всегда мечтал! Они не увидели ничего, что не захотели увидеть. Ни плавучих автомобилей, ни бриллиантовых озер, ни обнаженных по пояс лунных девчонок – лишь беспросветное унылое ничто. Черт, да лучше б в Арканзас слетали, там хотя бы можно закинуть удочку и поймать леща. А еще боли в пояснице вернулись. – Мы уже добрались до моего крыльца, и я опустился в кресло-качалку. – Они всегда возвращаются, по словам моего врача. Точнее, врачей, во множественном числе. Сейчас у меня уже третий. Первые два умерли. Что-то с чем-то, да? Пережить двух своих врачей…

Ручка продолжала царапать бумагу.

– Может, несмотря на прошедшие годы, от луча Боба Соломона все еще есть польза? – предположила репортерша.

– Главное, никакого вреда. Судя по сегодняшней болтовне об инопланетянах, мне повезло, что старина Боб не загнал бур мне в задницу и не отправил домой с нервным срывом и тремя потерянными часами жизни. Сегодня всех волнуют только эти большеглазые пришельцы, сующие длинные холодные пальцы людям в подштанники. Врачи из космоса. Что ж, коли им так нужны три часа моей жизни, добро пожаловать на мой последний визит к урологу. Думаю, он как раз длился три часа, пусть наслаждаются.

– Все отнюдь не так, – возразила она. – А как же «Звездные войны»? Фильм уже собрал больше денег, чем любой другой. Больше, чем «Унесенные ветром» или «Звуки музыки». А значит, людям все еще не безразличен космос и дружелюбные инопланетяне. И новый фильм с Ричардом Дрейфусом, о котором я упоминала, основан на подлинных материалах об НЛО. Доктор Хайнек помогал. Это возродит интерес к прошлым визитам на Землю.

– Я, кажется, побывал, у каждого доктора в стране, – сказал я, – но не помню, чтобы встречался с доктором Хайнеком.

– А с доктором Ратледжем?

– Он занимается ногтями на ногах?

Дамочка шлепнула меня по плечу блокнотом:

– А теперь вы просто издеваетесь! Доктор Харли Ратледж – ученый, физик. В Южном университете штата Миссури. Тут совсем рядом. Он много лет серьезно исследует НЛО прямо здесь, в Озарке. Вы должны его знать. Он документирует блуждающие огни… Например, в Хорнете недалеко от Неошо.

– Про огни я слыхал. – сказал я, – но не знал, что ученым есть до них дело.

– Вот видите! – почти взвизгнула репортерша, как будто открыла желанный подарок или доказала свою правоту. – Многое изменилось с тех пор, как вы заперлись в четырех стенах. Сегодня НЛО, летающими тарелками и пришельцами интересуется даже больше людей, чем в пятидесятые. Вы должны устроить еще один пикник.

Стоило начать говорить, и я понял, насколько с ней легко, насколько приятно сидеть на солнышке и мило беседовать с симпатичной девицей, да и вообще хоть с кем-нибудь. Да, мне было одиноко, я скучал по пикникам, по разномастному люду на ферме, коего никто другой нигде в другом месте никаким чудом бы не собрал. Но теперь я заметил и кое-что забавное. Поначалу мисс Принцесса, чье настоящее имя я забыл, вела себя как вся такая городская, образованная и сдержанная мадам. Но чем дольше она сидела на моем крыльце и трепалась о том о сем, тем больше расслаблялась и тем отчетливей становился деревенский говорок, будто она всю жизнь провела в глуши. Это вроде как настораживало. Разве не так делает Майк Уоллес в «60 минутах»? Притворяется своим в доску, чтобы ты забылся и выдал себя с потрохами?

– Как там называется твоя родина? – спросил я.

– Марс, – ответила Принцесса и рассмеялась. – Не волнуйтесь. Это городок в Пенсильвании, к северу от Питтсбурга. Хотя обосновалась я в Чикаго. – Она вскинула голову, нахмурилась и выпятила нижнюю губу: – Вы не смотрели мою карточку! Вчера, когда вы мне нагрубили, я сунула ее под дверь.

– Не видел.

И ведь почти не соврал, так как утром даже не удосужился поднять визитку с пола. На самом деле я начисто о ней забыл.

– Идемте вечером к озеру Клирвотер. Доктор Ратледж и его студенты проведут там всю ночь, готовые к чему угодно. Он сказал, что будет мне рад. А значит, и вам тоже. Видите? У вас есть друзья в верхах. Они расположатся на смотровой площадке, там надо съехать на грунтовую дорогу. Знаете где?

– Знаю.

– А ночью вы за руль садитесь? Или мне за вами заехать? – Она моргнула и закусила губу, будто внезапно что-то осознала. – Может не получиться…

– Не напрягайся, – сказал я. – Полагаю, все еще вожу так же хорошо, как прежде, и мой пикап тоже на ходу. Не то чтобы я собирался тащиться в такую даль, лишь бы поглазеть на небо. Это я могу сделать и с собственного крыльца.

– Да, в одиночестве. Но согласитесь, есть что-то особенное в групповом наблюдении?

Я промолчал, и Принцесса, сунув блокнот обратно в сумочку, встала и оттряхнула задницу обеими руками. Можно подумать, я никогда не подметал крыльцо.

– Спасибо за интервью, мистер Нельсон.

– Не было никакого интервью, – проворчал я. – Мы просто поговорили, вот и все.

– Тогда спасибо за разговор. – Она пошагала через двор к прорехе в кустах рододендрона, откуда начиналась подъездная дорожка. – Надеюсь, вы появитесь сегодня, мистер Нельсон. Надеюсь, не пропустите шоу.

Я наблюдал, как гостья обогнула куст, послушал хруст гравия под ее ботинками, а потом она ушла и шаги стихли. Я вернулся в дом, запер сетчатую дверь и деревянную и напоследок еще глянул за занавеску, чтобы удостовериться. Многие похищенные, как я слышал, вспоминали о встрече с пришельцами далеко не сразу. Такие воспоминания назывались «восстановленные» – вроде как забросил мяч на крышу весной, а нашел по осени. Тем людям для толчка нужны были врачи, а меня подтолкнула репортерша. Все эти счастливые разговоры расшатали какую-то штуковину внутри меня, то, о чем я не думал годами, и оно разлилось внутри, как вышедшая из берегов река, подкатило к горлу тошнотой. Если б я хотел, чтоб меня тошнило воспоминаниями, то предпочел бы в этот миг быть один… словно одиночество вдруг оказалось чем-то новым и крайне необходимым, а не моим ежедневным спутником.

Я закрыл за собой дверь чулана, включил свет, дернув за веревку, и потащил из-под полки ящик из дешевой неоструганной древесины – такой огромный, мог бы вместить парочку трупов. Лампочка на цепочке закачалась, таская по стенам тени. Как-то раз я поехал на завод, чтобы забрать собачий корм прямо со склада (так дешевле), и его отдали как раз в таких ящиках. Дерево все еще хранило резкий запах. Ящик скользнул по полу, угол зацепился за ковер и, разорвав рыжий ворс, обнажил узловатую сосну. Ворс был потертый, но кто заморачивается, покупая двадцатилетний ковер? Стоявшие на крышке коробы с инструментами загромыхали и затряслись, два раззявили пасти, а последний заржавел и не открылся. Я спустил все три на пол, поднял крышку ящика, отодвинул лежавшее сверху пушистое синее одеяло и начал вытаскивать вещи по одной. Что-то оглядывал мимолетно, с другими задерживался подольше. Я не искал ничего конкретного, просто хотел прикоснуться к ним, взвесить каждую в ладонях и разложить воспоминания вокруг, в чулане, под светом голой лампы.

Мятая листовка с засохшим грязным отпечатком ноги, надорванная сверху, будто ее сорвали со скобы на доске объявлений или телефонном столбе:

КОСМИЧЕСКАЯ КОНВЕНЦИЯ

Выступают докладчики, контактировавшие с нашими Космическими Братьями

ПИКНИК

Море музыки, астрономический телескоп, возможность увидеть лунные кратеры и т. д.

Приглашение публичное – оповестите всех

Вход 50 центов и пожертвование 1 доллар

Дошкольникам бесплатно

БЕСПЛАТНЫЙ КЕМПИНГ

Берите свои палатки, дома на колесах, туристическое снаряжение, раскладные кресла, спальные мешки и т. д.

СТОЛОВАЯ на территории: жареная курица, сэндвичи, кофе, холодные напитки и т. д.

Конвенция проводится ежегодно в последнюю субботу, воскресенье и понедельник июня

по адресу

ФЕРМА БАКА

Бак Нельсон, шоссе 1

Маунтин-Вью, Миссури

Заголовок из местной газеты:

«КОСМИЧЕСКИЙ ПИКНИК НА ФЕРМЕ БАКА

ПРИВЛЕКАЕТ 2000 ЧЕЛОВЕК».

Старый журнал «Life» в прозрачном конверте, Мэрилин Монро вся сморщилась под полиэтиленом. 7 апреля 1952. Заголовок: «Доказательства существования летающих тарелок». Я вытащил журнал, долистал до статьи и прочел: «Современная наука не может охарактеризовать эти объекты как природные явления – исключительно как искусственные устройства, созданные и управляемые высшим разумом».

Пакетик с тремя или четырьмя собачьими волосками, наклейкой в виде силуэта летающей тарелки и надписью: «ШЕРСТЬ БО – ИНОПЛАНЕТНОГО ПСА БАКА».

Тедди не возражал, когда я, срезая с него колтуны, настриг немного лишнего на продажу. Бо к тому времени уже умер, но народ продолжал требовать шерсть. Кое-кто из соседей, наверное, разнес бы в щепки мои дом и сарай в поисках Бо, если б думал, что где-то здесь спрятано тело. Некоторые не угомонятся, пока лично не проверят труп, и я не мог подпустить к нему ученых с их пилами и склянками выпотрошить его: При одной только мысли об этом вспоминалась старая песня:

Старая лошадь коклюшем сдохла, Сдохла корова, туша иссохла. Коршуны пляшут на их костях.

Нет уж, сэр. Никаких плясок на костях. Я спрятал тело Бо в неглубокой пещере и едва не заполз следом, потому как сам почти умер, пока цеплял его ковшом трактора, поднимал и сбрасывал. А потом я так хорошо его замаскировал щебнем и собранным в округе камнями, что и сам уже не знаю, где то место среди всех этих булыжников и пещер.

Я скрыл ото всех смерть Бо. Народ начал роптать, чего это я его не демонстрирую, точно циркового мула, не даю поглазеть, потыкать, покататься верхом. Я сказал всем, якобы он не любит чужаков, и нагло соврал. Бо, добряк-переросток, сбивал меня с ног и облизывал, а кем, как не чужаком, я был для него в самом начале? Все мы были чужаками. И мешочки с шерстью Тедди – еще одна наглая ложь. Как и всякое другое, о чем я рассказывал, когда путался в собственной истории или не мог точно вспомнить, какое событие происходило между тем и иным, и вынужденно заполнял пробелы. Так же как заполнял щели между камнями, которыми отделил себя от Бо, дабы не подпустить коршунов и в надежде, что стена достаточно крепка и продержится целую вечность.

Вот только история не похожа на стену. Чем больше материала вы добавляете к стене – шпаклевка, дерево, плоские камни, – тем труднее ее обрушить. А когда годами дополняешь свою историю всякой всячиной, она становится лишь слабее. Тут кусочек, там кусочек, и со временем сам забываешь, где что должно находиться, а каждая добавка – шанс для какого-нибудь остолопа задать еще несколько вопросов, еще сильнее тебя запутать, вскрыть еще пару пробелов и заставить тебя заполнять и их, и так без конца и края. В итоге уже не хочется рассказывать ничего и никому, кроме себя, ведь ты – единственный, кто в эту историю действительно верит. По крайней мере, в какую-то ее часть. От прочих же, кто просто хочет посмеяться и позабавиться за твой счет, ты бежишь прочь, или отделываешься матом, или отво- рачиваешься, пока вопросы не заканчиваются, пока люди не забывают, пока им не становится все равно. И ты остаешься просто чокнутым старым фермером с Первого шоссе, чахлым, больным, рыдающим на полу чулана, чихающим от пыли и вытирающим сопли.

Хотя далеко не все было ложью.

Нет, сэр. Отнюдь не все.

И это самое страшное.

Потому что каждый год в июне репортеры возвращались. И охотники на уток, увидевшие одним глухим морозным утром в небе нечто чудное и с тех пор ищущие ответ. И отставные вояки, твердившие о «протоколах», «отчетах об инцидентах» и «нарушении системы безопасности». И напудренные старушки, которые утверждали, будто как-то днем обошли розовый куст и очутились на кольцах Сатурна. И битники из колледжа, и туристы в коротких штанишках и с «Полароидами», и женщины, продающие хворост и светящиеся в темноте космические фрисби, и юнцы с антеннами на головах, и соседи, просто хотевшие проверить, разорился ли старый Бак или еще годик продержится. Все они являлись точно в срок, как пересмешники. Но единственный, кто так и не пришел, ни одного проклятого раза с тысяча девятьсот пятьдесят шестого года от рождения Господа нашего, так это инопланетянин Боб Соломон собственной персоной. Сама суть чертовых пикников, виновник торжества, так и не показал носа. Вот почему я на самом деле отказался от пикников, разочаровался в индустрии летающих тарелок и с тех пор не высовывался. Не из-за долбаных болей в пояснице, Человека-мотылька, Барни и Бетти Хилл и их забав со страшилищем и не из-за унылых камней, привезенных с Луны и брошенных мне в лицо, точно уголь в рождественский чулок. Нет, причина в Бобе Соломоне, который обещал вернуться, остаться на связи, продолжить светить своим бело-голубым целительным лучом, потому что любит землян и любит меня, но не сдержал слово.

Что же помешало ему вернуться? Он не умер. Там, откуда он, смерти не существует. И Бо до сих пор бы резвился, если бы остался дома. Нет, какая-то беда стряслась между Маунтин-Вью и Бобом Соломоном, оттолкнула его. Я что-то сделал? Чего-то не сделал? Узнал то, чего не должен был знать? Или что-то забыл? Отмахнулся от того, что должен был бережно хранить и ценить? И вообще, найдет ли Боб Соломон Маунтин-Вью, если придется? Узнает ли меня? За двадцать с лишним лет Земля далеко уплыла, и мы вместе с ней.

Вытерев нос ладонью, я сунул Мэрилин обратно в полиэтилен, потянулся и выключил свет. И так и сидел в зябкой темноте, словно в холодном и ясном открытом космосе.

* * *

Я хорошо знал поворот к смотровой площадке у озера Клирвотер и все же едва не пропустил его той ночью – настолько непроглядно черной была дорога через лес. Лишь буквы, вырезанные на знаке-стрелке и заполненные белой отражающей краской, вспыхнув в свете фар, заставили меня ударить по тормозам и не дали проехать мимо. Я сидел и ждал, включив левый поворотник, хотя в обоих направлениях не было ни намека на другие машины. Тик-тик, тик-тик – зеленый свет вспыхивал на сосновых ветках. Затем я съехал с шоссе и, едва шины заворчали по гравийке, выключил сигнал. Каменную смотровую построил Гражданский корпус охраны окружающей среды еще в тридцатых, и дорога, проложенная туристами, с тех пор не улучшалась, так что я медленно поднялся на холм по этой узкой прямой тропе в чаще леса. Разок я разглядел глаза какой-то твари, бросившейся пикапу наперерез, но больше вокруг не было ни души, и, добравшись до площадки и низкой стены вдоль всего хребта, я подумал: может, не туда приехал. Но потом увидел две машины и фургон в дальнем конце, где обычно паркуется молодняк, когда приезжает потискаться, и слоняющиеся рядом темные человеческие фигуры. Я припарковался в стороне, заглушил мотор и выключил свет. Обзор сразу улучшился, и я смог рассмотреть пляшущие на земле лучи фонариков, когда люди шли от машин к каким-то темным силуэтам выше человеческого роста. Я захлопнул дверь и в наступившей тишине расслышал низкие голоса. Стоило подойти ближе, и невнятный шум сложился в слова:

– Гравиметр отстроен.

– Спасибо, Изабель. Уоллес, что там с анализатором спектра?

– Включается, док. Дайте ему минутку.

– У нас может не быть минутки, а может быть хоть десять часов. Кто знает? – Я направился к этому голосу, показавшемуся старше остальных. – Наши гости становятся непредсказуемыми.

– Гости? – переспросила девушка.

– Нет, ты права. Я нарушил собственное правило. Мы ведь не знаем, разумны ли они, а даже если разумны, они могут оказаться и не гостями вовсе. Вдруг они местные, коренные, не то что Уоллес. Ты ведь из Джорджии, Уоллес?

– У нас компания, док, – отозвался парень.

– Да, вижу, хоть и с трудом. Здравствуйте, сэр. Чем я могу вам помочь? Уоллес, прошу. Где твои манеры.

В лицо ударил луч фонаря, ослепив меня, но профессор выхватил его из рук парня, перевернул и направил себе под подбородок, как делают юнцы, строя страшные рожи, так что я увидел затененную версию его округлой челюсти, крупный нос и пышные усы.

– Я Харли Ратледж, – представился он. – Вы, должно быть, мистер Нельсон?

– Да.

Я протянул руку, и луч фонаря тут же ее поймал. Затем в свете появилась вторая ладонь и сжала мою. Костяшки были сухие, красные и потрескавшиеся.

– Очень приятно. – Профессор выключил фонарик. – Полагаю, наша общая знакомая объяснила, чем мы тут занимаемся? Простите за темноту, но мы поняли, что излишек света с нашей стороны, скорее, портит видимость и искажает эксперимент.

– Отпугивает их? – спросил я.

– М-м-м, нет, не совсем. Их способность пугаться в принципе под вопросом, но зато мы в какой-то мере доказали, что эти, э-э, световые явления… реагируют на наши огни. Мы машем, они мелькают в ответ. Мы светим в воду, они спускаются на воду. Очень увлекательно, но предполагает возможность отражения, визуального эха, которую мы скрепя сердце должны исключить. К тому же нам бы хотелось по мере возможностей увидеть, как ведут себя огни не под наблюдением. Хотя, кажется, их трудно обмануть. Есть даже фантастическое предположение, будто они могут читать мысли исследователей. Ах, Уоллес, неужто можем приступать? Очень хорошо, чудесно.

Мне в руку ткнулся твердый пластик, и я на секунду решил, что Ратледж предлагает мне выпить.

– Бинокль, мистер Нельсон? У нас всегда есть запасные, а вы можете помочь нам наблюдать.

– Нам говорили, вы всю жизнь видите блуждающие огни, – раздался голос девушки. – Правда?

– Наверное, можно и так сказать. – Я прищурился в бинокль.

Когда смотришь на темноту впритык, она становится еще темнее.

– Так клево, – сказала Изабель. – Я собираюсь написать диссертацию о ночных огнях на низкой высоте с явными признаками собственной воли. Я называю их носсволами для краткости. Блуждающие огни, светлячки сокровищ, огненные шары, призрачное сияние, шаровые молнии, бесовские вспышки, светильник Джека, блуднички. Я бы хотела как-нибудь взять у вас интервью. Подумать только, если вы все эти годы записывали свои наблюдения…

Некоторые заметки я и впрямь делал и почти сказал об этом, но Ратледж нас прервал:

– Изабель, не напирай на едва знакомого человека. Лучше помоги Уоллесу с магнитофоном. У тебя рука тверже, а мы ведь не хотим, чтобы он вновь порезался.

Девчонка утопала прочь, а я нашел, на чем сосредоточить взгляд: красный мигающий свет на пожарной вышке на горе Том-Сок.

– Вы должны простить Изабель, мистер Нельсон. Молодежь полна энтузиазма, и она упорно втискивает в этот ряд шаровую молнию, хотя я им объясняю, что молния – совершенно отдельное явление.

– Это вам рассказала наша общая знакомая? Девчонка-репортер? – спросил я. – Мол, я вижу блуждающие огни в этих местах с самого детства?

– Да, и о вашем интересе к нашим исследованиям, хотите сравнить свои народные знания с нашими несколько более научными изысканиями. Я сказал ей, вы можете присоединиться к нам сегодня, если не будете трогать оборудование и путаться под ногами, когда… эм, что-нибудь произойдет. Довольно неправильно пускать сюда неподготовленного местного наблюдателя… но, откровенно говоря, мистер Нельсон, все в этом проекте неправильно, по крайней мере по мнению Геологической службы США. Так что будем нарушать правила вместе, хех. – Сияющий зеленый круг вспыхнул и исчез на уровне груди Ратледжа: он проверил часы. – Если честно, я думал, мисс Рейнс приедет с вами. Я так понимаю, она скоро будет?

– Меня не спрашивайте. – отмахнулся я, пытаясь разглядеть саму башню под мигающим светом. Черный металл на фоне черного неба. Мне-то послышалась фамилия репортерши Хейнс, но не все ли равно. – Может, у нее есть дела поинтереснее.

– О, сомневаюсь, она не скрывала своей заинтересованности. Вы хорошо знаете мисс Рейнс, мистер Нельсон?

– Это точно не про меня. До сегодняшнего утра в жизни ее не видел. Нет, погодите. До вчерашнего дня.

– Чудесная девушка, – не унимался Ратледж. – И такая энергичная.

– Меня такие утомляют.

– Ага, что ж… еще раз – рад знакомству. Мне лучше проверить, как там справляются Изабель и Уоллес. В фургоне есть напитки и закуски, а также раскладные стулья и одеяла. Мы здесь на всю ночь, чувствуйте себя как дома.

«Я и так дома», – подумал я, пока возился с фокусом бинокля, а Ратледж трусил прочь, топая, как вспугнутая перепелка.

Я не позволял себе вглядываться в ночное небо – лишь мельком, убеждаясь в наличии Луны, Венеры, Ориона, Млечного Пути и всякого прочего и чувствуя легкое головокружение, оттого что смотреть больше некуда. И вот теперь ощутил себя излечившимся много лет назад пьяницей, который вдруг оказался заперт в пивной. Яркий клочок вон там – огни Пьемонта? А эти два, нет, три самолета направляются в Сент-Луис? Я не мог винить мисс Принцессу за то, что не рассказала профессору всю правду обо мне, иначе он имел бы все основания прогнать сумасшедшего старика прочь. Интересно, куда подевалась сама репортерша? Мы с Ратледжем оба были уверены, она к нам присоединится, но с чего я это взял? Она сказала или я просто предположил?

Я вновь сосредоточился на огне вышки, который больше не мигал. Вместо этого он разгорался, чуть угасал и опять разгорался, словно сердцебиение, но никогда не гас полностью. Казалось, он разрастается, занимая все больше места, словно приближаясь. Я так задумался о том, чем занимаются на вышке – тестируют оборудование, подают сигналы рейнджерам в патруле? – что, когда огонек сдвинулся в сторону севера, я развернул бинокль следом, дабы не потерять его из виду, и ничуть не удивился пожарной башне, отправившейся на небольшую прогулку, пока парнишка Уоллес не произнес:

– Один есть. Двигается.

Ученый люд заговорил одновременно:

– Камера включена.

– Магнитофон включен.

– Гравиметр – отрицательно.

Щелк-щелк, щелк-щелк – кто-то затрещал «Полароидом» так быстро, как только мог. Я же продолжал следить за блуждающим огоньком: он пролетел вдоль хребта, пульсируя и подпрыгивая, словно мяч или воздушный шарик. После всплеска разговоров все молча наблюдали и дурачились с техникой. А потом профессор прошептал мне на ухо:

– Знакомое зрелище, мистер Нельсон?

Это точно был не блик на космическом корабле Боба Соломона, но я знал, что Ратледж не его имеет в виду.

– Я видел блуднички гораздо ниже, – сказал я. – Под верхушками деревьев, чаще всего над самой землей. Этот двигается так же, но выше футов на пятьдесят.

– Возможно, – прошептал профессор, – а может, и нет. Глаза порой обманывают. Эй! – закричал он, когда медленно скачущий свет вдруг взмыл прямо в небеса.

Завис там на мгновение и, вновь спустившись к хребту, поплыл вниз по дальней стороне склона, между нами и стеной, прямо к озеру и к нам.

– Гравитационное поле? – спросил профессор.

– Без изменений, – отозвалась девчонка.

– Продолжай наблюдение.

Шар разделился на два, затем на три. И все три огонька направились к нам.

– Вот они! Приближаются!

Я не мог удержать в поле зрения все, так что сосредоточился на одном, мчащемся вниз по холму. Он озарял ветви деревьев, пролетая мимо, будто вертолет с прожектором, но шума двигателя не было – лишь шелест листвы на ветру и щелчки фотоаппарата. Даже корабль Боба Соломона издавал хоть какие-то звуки: он жужжал при движении и включался и выключался с легким треском, как вентиляторы в курятнике.

Форму огонька определить не получалось. Он пульсировал, и края словно растворялись в темноте. В полете он переливался сине-зеленым, но, останавливаясь, мерцал красным. На моих глазах блудничок проскакал к дальнему берегу озера, вспыхнул очень ярко и исчез. Я вовремя отпустил бинокль – успел увидеть, как два других ударились о воду и тоже вспыхнули, но один подтолкнул второй шар, поменьше, по озерной глади к нам. Вскоре тот замедлился и пошел на дно, точно камень – «блинчик», запущенный ребенком. Вода даже не всколыхнулась, а свет еще померцал внизу несколько секунд и пропал из виду.

– Потрясающе! – выдохнула Изабель.

– Ага, это было что-то, – согласился Уоллес. – Жаль, лодки нет. Док, может, в следующий раз захватим? Эй, а откуда свет?

– Луна взошла, – сказала Изабель. – Видишь наши тени?

От всех нас через стену к озеру тянулись длинные тени. Я слышал, что наступить на собственную лунную тень – к удаче, но попробовать не успел, прерванный словами профессора:

– Это не луна.

Он стоял спиной к воде и лицом к источнику света. За нами сияющий шар, огромный, как дом, двигался сквозь деревья. Стволы разрезали его на отдельные лучи, но те потом вновь сливались воедино, и вскоре свет выплыл на смотровую площадку и завис над гравием. Он напоминал перевернутую пылающую чашу – гигантскую, футов двадцать пять в высоту и сотню или больше в поперечнике, – скользящую над землей. Можно было четко увидеть ее освещенные внутренности, будто настольный аквариум с подсветкой в темной комнате. Но этот купол ни к чему не крепился. Над ним не висело ни прожектора, ни самолета – ничего, кроме ночного неба и звезд.

– Уоллес, бога ради, поверни камеру!

– Аппаратура ничего не фиксирует, док. Будто его тут нет.

– Может, так и есть. Нет, мистер Нельсон! Прошу, не приближайтесь!

Но я уже шагнул вперед, навстречу свету. Бинокль, висевший на боку на ремешке, ударился о ногу, когда я ступил под купол. Никаких физических ощущений я не испытал: никакого покалывания или тепла – не больше, чем от включенной в комнате лампы. Но в разуме моем что-то изменилось, кардинально изменилось. Стоя под этим светом, я чувствовал спокойствие и беззаботную радость, каких не знавал уже много лет, – как будто я вернулся в родные места, куда более родные, чем моя же ферма. Купол медленно двигался, и, оказавшись на краю, я неспешно пошагал следом, лишь бы купаться в этом сиянии так долго, как получится.

Остальные, за пределами светового круга, с точностью до наоборот – отшатнулись и отбежали к стене, но дальше отступать было некуда, и вскоре и их озарило. Всю ученую троицу, а также расставленные тут и там телескопы и прочее оборудование на раскладных столах и к злах. Я впервые смог рассмотреть людей, с которыми общался. Уоллес оказался кривоногим лохматым хиппи с лезущими в глаза волосами и клювовидным носом. Профессор был старше, чем я ожидал, но моложе меня, а еще с большим животом, который горцы назвали бы «многолетней инвестицией». Изабель порадовала длинными волосами, нуждающимися в помывке, широким задом и очками в черной оправе – такими толстыми, что подошли бы и сварщику, но она все равно была здесь самой милой.

Под куполом никто из нас не отбрасывал тени.

Я вскинул голову к ночному небу и звездам, но увидел их словно сквозь мыльную пленку или снежный покров. То, чего я не мог ни почувствовать, ни разглядеть, отделяло меня от неба. Так я и шел, пока не уперся в каменную стену высотой до бедра. А купол, конечно же, двинулся дальше, и, оказавшись на его границе – потому что ты либо идешь за светом, либо вылетаешь, – я едва не полез следом через стену. Вот только холм по ту сторону был слишком крут, а чаша дремуча и коварна. И я, дрожа, протянул еще несколько секунд, а потом свет покинул меня. Вновь очутившись в темноте, я обмяк на этой стене, будто утопленник, найденный в стоке после паводка. И только теперь ощутил легкий бриз с озера, так что световой купол, выходит, не пропускал воздух.

Он проплыл над командой ученых и сполз по стене и вниз по склону, всю дорогу оставаясь двадцати пяти футов в высоту. Затем вплыл на воду – но озеро осталось неподвижным, ни волны, ни легкой ряби – и начал гаснуть, сначала медленно, потом все быстрее, пока я не понял, что больше ничего не вижу. Купол исчез.

Профессор похлопал себя по щекам и шее, словно после бритья:

– Слава богу, ожогов нет. Вы как себе чувствуете?

Студенты повторили его жест.

– Нормально.

– И я, – сказала Изабель. – Счетчик Гейгера тоже не сработал.

Как чувствовал себя я? Хотел танцевать, прыгать, выделывать коленца и кричать во всю глотку. Глаза разбухли, словно я вот-вот разрыдаюсь. Я пялился на озеро, точно мог протереть в нем дыру и заставить купол вновь подняться.

Я прошептал:

– Спасибо.

И то была не молитва, не обращение к кому-то конкретному, просто благодарность минувшему – все равно что сорвать лист календаря или вспахать поле после сборки урожая.

Я повернулся к остальным, окрыленный возможностью наконец поговорить с кем-то, кто разделит все эти чувства, но, к моему удивлению, все они носились от прибора к прибору, одновременно тараторя о фосфоресценции, газовых выбросах и электромагнитных полях, Я и половины не понимал. Чем они заняты? Неужели все пропустили? Впервые за долгие годы я чувствовал: я должен рассказать об увиденном, поделиться ощущениями и знаниями, всей историей. Это им поможет. Подбодрит.

Я пошел к ним с протянутыми руками. Хотел их успокоить, привлечь внимание.

– О, спасибо, мистер Нельсон, – поблагодарил профессор, забирая у меня бинокль. – Давайте я возьму. Что ж. похоже, вы принесли нам удачу. Не так ли, Изабель, Уоллес? Довольно занимательно проявление, особенно второй объект. Как в Баия-де-Кино в Калифорнийском заливе, но в движении! Ионизация воздуха… вероятно. Но счетчик Гейгера молчит, м-м-м. Может, пониженное напряжение? – Он похлопал себя по карманам. – Нужно составить список покупок для следующей вахты. Наверное, портативный сцинтилляционный счетчик…

Я схватил Ратледжа за рукав:

– Я это видел.

– Да? Ну. мы все видели, мистер Нельсон. Действительно поразительный феномен… Если дальние огни и ближний свет связаны, то их совместное появление не может быть случайностью. Прежде чем вы уйдете, Изабель запишет ваши показания, а сейчас прошу меня извинить…

– Я говорю не про сегодня, не про блуждающие огни. Я видел настоящую, всамделишную летающую тарелку. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом. На своей ферме за Маунтин-Вью. к западу отсюда. Вон там, – указал я. – Она выпустила луч света, и, окунувшись в него, я почувствовал себя лучше, боль и ломота уменьшились. И слушайте – я видел ее не раз, эту тарелку. Она все возвращалась и возвращалась.

Профессор отступил на шаг:

– Мистер Нельсон, право слово, я должен…

– И я познакомился с экипажем, – продолжил я. – Пилот вышел из тарелки пообщаться со мной. Верно, именно со мной. Внешне такой же человек, как мы с вами, только красивее. Он походил на того парнишку из «Боевого клича», Тэба Хантера. Но сказал, что его зовут…

– Мистер Нельсон. – Округу теперь заливало предрассветное серое свечение, и я прекрасно видел, что Ратледж хмурится. – Пожалуйста. Ночь выдалась длинная и напряженная. Вы устали и, простите за напоминание, уже немолоды. Вы несете бессмыслицу.

– Бессмыслицу?! – воскликнул я. – По-вашему, в сегодняшнем смысл есть?

– Признаю, у меня нет готовых ответов, но сегодня мы видели огни, мистер Нельсон, всего лишь огни. Никакого проявления разума, ни следа летательных аппаратов. И разумеется, никаких членов экипажа. Никаких зеленых человечков. Или серых. Или Тэба Хантера с Луны.

– Он жил на Марсе, – сказал я. – И его звали Боб Соломон.

Профессор уставился на меня. И парнишка Уоллес, таскавший за его спиной вещи в фургон, спотыкаясь о собственные ноги, тоже. Девчонка лишь покачала головой, отвернулась и ушла в лес.

– Я даже написал об этом небольшую книгу. Ну, я говорю, что написал. На самом деле просто наболтал и заплатил женщине в библиотеке, а она перепечатала текст. У меня есть копия в пикапе. Давайте принесу. Я быстро.

– Мистер Нельсон, – снова начал профессор, – мне жаль, правда жаль. Если вы напишете мне в университет и сообщите свой адрес, я пришлю вам копию нашей статьи в случае ее выхода. Мы рады, когда обывателей увлекает наше дело. Но сейчас, здесь, сегодня я вынужден попросить вас уйти.

– Уйти? Но девчонка сказала, что я могу помочь.

– До того как вы начали нести этот… бред, – припечатал Ратледж. – Прошу, осознайте же мою цель. Подобно Хайнеку, Валле и Маккаби, я пытаюсь утвердить эти исследования наравне с другими серьезными научными дисциплинами. Пытаюсь создать область, в которой Изабель и ее сверстники смогут работать и публиковаться, не опасаясь насмешек. А вы тут извергаете чушь о крутом пришельце по имени Боб! Сами-то слышите, как звучит? Вы превратите бедняжку в посмешище.

– Она не станет брать у меня интервью?

– Интервью? Господи, да вы себя слышите? Это же поставит крест на ее карьере! Пожалуйста, мистер Нельсон, пока солнце не взошло, поведите себя достойно – прыгайте в свой грузовик и уезжайте.

Я ощутил нарастающее безумие. Руки сами собой сжались в кулаки. Отвернувшись от профессора, я ткнул пальцем в мельтешащего парня и рявкнул:

– Ты!

Он застыл, будто я направил на него пистолет.

– Ты ведь снимал все? – спросил я.

– Кое-что да, сэр, – ответил Уоллес, и в то же время профессор велел:

– Не отвечай!

– Где фото? Хочу посмотреть.

За парнишкой стоял ломберный столик, заваленный тетрадками и бутылками «Маунтин Дью». Там же лежала камера «Полароид» и стопка квадратных снимков. Я подошел к столу, и профессор, ринувшись следом, присел на корточки и вытянул руки, как будто собрался со мной бороться:

– Не трогайте оборудование!

Я сделал ложный выпад в сторону, и Ратледж кинулся мне наперерез, но подскочивший Уоллес уже сцапал фотографии.

– Я хочу увидеть снимки, парень, – сказал я.

– Отправляйтесь домой, мистер Нельсон! Уоллес, спрячь фото.

Уоллес огляделся, словно не знал, как что-то «спрятать» на открытом пространстве возле озера, а затем начал рассовывать снимки по карманам, так что вскоре они комично торчали из каждого. Два квадрата даже упали на землю, а Уоллес схватил раскладной стул и выставил его перед собой, точно укротитель львов. Трафаретная надпись на обратной стороне сидушки гласила: «СОБСТВ. ПОХОРОННОГО БЮРО КУМБИ».

Я подхватил с земли камень и замахнулся, будто собирался его бросить. Парнишка испуганно отшатнулся. Устыдившись, я развернулся и прицелился в профессора, а когда он вздрогнул, не испытал ни капли стыда. Но лучшим решением оказалось нацелить камень на самый большой телескоп – и Уоллес, и Ратледж вскрикнули. Без слов, просто вопль паренька и хрип профессора, но такие громкие, что я едва не выронил камень.

– Снимки, снимки, – произнес я. – Толпе всегда нужны снимки. Моим словам никто не верит, так как во время первых визитов у меня не было камеры, а когда я ее арендовал, чтобы взять с собой на Венеру, ни одно фото не получилось! Все передержаны, сказал парень в печати. С тех пор, без снимков, я помалкивал, но один из этих заполучу, ей-богу, заполучу или выбью глазенки этой вашей подзорной трубе, вот увидите. Даже не приближайся ко мне с этим стулом, мальчишка! Поставь!

Я поднял еще один камень и теперь наслаждался приятной тяжестью в каждой руке. Затем постучал ими друг о друга, словно копытцами, и пошагал к рабочему концу телескопа, где находился окуляр и всякие ерундовины для настройки, ибо счел это самым уязвимым местом. Я развел руки в стороны, сделав вид, что собираюсь ударить камнем о камень и сплющить прибор между ними. Даже зубы оскалил в попытке выглядеть устрашающе, хотя было непросто, так как, едва забрезжил свет, мне вдруг неистово приспичило помочиться. Но, кажется, угроза сработала – Уоллес опустил стул, и в тот же миг из леса вышла Изабель.

Она заправляла рубашку, видимо, как раз отлучалась по нужде. Заметив нашу застывшую троицу, она тоже замерла с запущенной в штаны рукой. Живые умные глаза за стеклами очков расширились и заметались между нами.

– Что происходит? – спросила Изабель.

Ее передние зубы торчали, как у бурундука.

– Я хочу увидеть фотографии, – сказал я.

– Изабель, спустись в магазин для рыболовов и позвони в полицию, – велел профессор, а сам поднял дубовую ветку и начал отламывать мелкие отростки, словно она могла ему чем-то помочь. – Беги быстрее, милая. У нас с Уоллесом все под контролем.

– Черта с два, – возразил Уоллес. – Если я верну сломанный телескоп, то могу распрощаться со своим исследованием.

– Боже правый. – Изабель спустилась по склону, на ходу заправляя болтавшиеся концы рубахи. Глянула на стол, фотографий не нашла, но затем увидела парочку на земле у ног Уоллеса, подняла одну и, приблизившись ко мне, протянула.

– Изабель, не смей! – крикнул профессор. – Это собственность университета.

– Вот, мистер Нельсон, – не послушалась девчонка. – Берите и уходите.

Я не мог пошевелиться, опасаясь, что надую прямо в штаны. Глаза уже из орбит выскакивали. Наконец я бросил один из камней, взял снимок и не глядя сунул его в карман.

– Спасибо, – сказал.

И вдруг без всякой причины сунул Изабель второй камень, а она без всякой причины его приняла. Я развернулся и на негнущихся ногах пошел к грузовику, надеясь, что удержу зов природы хотя бы до ближайших деревьев. Не удалось. На полпути я не выдержал и, стоя спиной к остальным, расстегнул молнию и со стоном выпустил мощную струю мочи, она даже забрызгала короб стоящего рядом магнитофона.

Где-то позади охнул профессор:

– Мистер Нельсон! Это ужасно!

– Простите! – хныкнул я. – Я не нарочно, клянусь! Просто едва не взорвался.

И все же я бы, может, и попытался прицелиться еще в какое-нибудь дурацкое оборудование, но сил и дальности моей струе не хватало уже много лет. Она просто вытекала, будто кто пробку выдернул. Я мочился и мочился, закатив глаза от наслаждения («Молодчага, мистер Нельсон!» – крикнула Изабель), и, когда по камням у моих ног уже бежало множество ручейков, я увидел рыбака в весельной лодке посреди озера. Именно там, где этой ночью ушел под воду светящийся купол. Толком разглядеть человека не удалось, но он явно наблюдал за нами, пока его лодка дрейфовала. Казалось, блестящая вода ее обтекает, как всегда и бывает с водой на солнце, хотя на самом деле суденышко почти не двигалось.

– Ты б не ел отсюда рыбу, если б знал, что там внизу! – окликнул я.

А в ответ услышал лишь щелчок и шипение, которые разнеслись над озером громко, подобно фейерверку. Рыбак отбросил крышку, высоко поднял бутылку, словно говоря нам «Вздрогнем!», и надолго присосался к горлышку.

Наконец излившись, я даже не застегнул молнию – так и поплелся к пикапу. Голова вдруг стала легкой, а тело – пустым и измученным, и я забеспокоился, успею ли добраться до дома, прежде чем усну.

– Изабель, – возмущался за спиной профессор, – я просил тебя позвонить в полицию.

– О, бога ради, просто забейте, – отозвалась Изабель. – Ведете себя как засранец. Уоллес, дай мне руку.

Забравшись в пикап, я захлопнул дверь и открыл окно – стекло теперь не опускалось постепенно, просто падало в дверную щель, так что поднимать его приходилось двумя руками, – затем завел двигатель и поехал. Не оглядываясь на зубастую девицу, кривоногого парня, профессора, сжимавшего дубинку рукой с красными костяшками, и рыбака, пьющего свой завтрак над призрачной дырой. Я развернул машину под тень деревьев и направил к шоссе, напоследок поймав отблеск утреннего солнца на озерной глади. Свет, пробиваясь сквозь ветви, падал на ржавый капот, потрескавшуюся приборную панель и мой мешковатый комбинезон. Есть свет, который легко объяснить. Я выудил из кармана полароидный снимок и поднес к глазам. Но увидел лишь ослепительно-белое ничто, будто Уоллес впритык фотографировал сияющую лампочку в сотню ватт. Я выбросил снимок в окно. Очередной провал, прям как на Венере. Забавно, но квадратная картонка, отскочив на середину дороги, поймала солнечный луч и вспыхнула в зеркале заднего вида, точно крошечное блестящее окно в земле. И так и подмигивала мне, пока я не свернул направо, к дому.

* * *

Позже тем же утром я сидел на крыльце – поджидал репортершу. Пялясь на озеро, я ничего не добился, и взгляды на ночное небо над сараем за все эти годы тоже не сработали, но стоило посверлить глазами рододендроны, и она, конечно же, явилась. Шагнула из-за кустов, махнула рукой. Опять бодренькая, несмотря на долгий пеший подъем по подъездной дорожке, но тут ее можно понять: кто ж захочет царапать машину о торчащие тут и там ветки. Однажды кусты совсем срастутся, переплетутся, как пальцы сомкнутых ладоней, и навсегда отрежут меня от мира, точно в сказке. Но пока еще не отрезали, ведь мисс Принцесса сюда добралась – в сапогах по колено и в платье, задранном по самое не балуй. Сегодня она обрядилась в красное и черное. Даже дурацкая тарелка на голове была красной с черной кнопкой посередине. Принцесса потягивала сок из коробки через соломинку.

– Обожаю апельсиновый, – сказала она мне. – Всякий раз во время путешествий не могу им насытиться. Вот, я и для вас захватила.

Я взял протянутую коробочку, девица показала мне, как вытащить соломинку и воткнуть ее в отверстие, и какое-то время мы сидели бок о бок, попивая сок. Я ничего не говорил, просто пил, смотрел в глаза Дональда Дака и снова пил. Наконец Принцесса опустошила свою коробочку с протяжным бульканьем и повернулась ко мне:

– Вы вчера ездили к озеру?

– Да, ездил, мэм.

– Что-нибудь видели?

Сок был водянистый, с металлическим привкусом, но мне понравился, и я не отрывался от соломинки.

– Ни черта не видел. – Я поднял глаза на репортершу. – И тебя не видел.

– Да, простите. Начальство вызвало. Когда я на задании, то не распоряжаюсь собственным временем. – Теперь она уставилась на меня. – Уверены, что ничего не видели?

Я покачал головой, с бульканьем втягивая последние капли сока:

– Ничего такого, что доктор Ратледж не смог бы объяснить. Никого, с кем можно пообщаться.

– Как вам доктор Ратледж?

– Мы отлично ладили, – заверил я, – когда он не мастерил дубинку, чтобы меня отделать, а я не мочился на его технику. Но о тебе он спрашивал. Именно с тобой он предпочел бы нести это дежурство в темноте.

– Я постараюсь позвонить ему, прежде чем уеду.

– Куда?

Принцесса нервно поправила шляпку:

– Домой. Задание выполнено.

– Получила все, что хотела?

– Кажется, да. Благодаря вам.

– Ну а я нет. – Я вновь посмотрел ей в лицо. – Я никогда не получу желаемого. Того самого, мне нужного, нет на Земле. Оно там, куда мне больше не попасть. Ну не паршиво ли? И все же я прекрасно существовал, пока пару дней назад не явилась ты и снова не растормошила меня. Я не сомкнул глаз ночью и сейчас не сплю. Только и могу думать о том, что скоро опять стемнеет и увижу ли я что-нибудь на сей раз.

– Но это же чудесно. Смотрите в оба, мистер Нельсон. Вы уже видели всякое, и не в последний раз. – Девица постучала по моей руке коробочкой из-под сока. – Я в вас верю. Сначала сомневалась, потому и решилась на визит – посмотреть, сохранили ли вы веру. И теперь вижу, сохранили… по- своему.

– Нет во мне веры, – возразил я. – Слишком я для этого стар.

Принцесса встала:

– Ох, ну что за вздор! Сегодня ночью вы доказали обратное. Прочие сторонились света, но не вы, мистер Нельсон. Не вы. – Она поставила свою коробочку на ступеньку рядом с моей. – Выбросите ее, ладно? А мне пора.

И протянула руку. Ладонь была горячей и сильной. А пожатие дало мне силы подняться, заглянуть ей в глаза и сказать:

– Я все наврал. Про пса Бо, полеты на Венеру и Марс, исцеленную поясницу. Все это выдумка, видит бог, каждое слово.

И я был искренен. Да простит меня Боб Соломон, в тот миг я верил, что говорил правду.

Мисс Принцесса уставилась на меня огромными круглыми глазами, на мгновение вдруг став похожей на ребенка, которому сказали, что Санта больше не придет, никогда-никогда. Затем вновь повзрослела, шагнула ко мне с грустной улыбкой, прижала руки к нагруднику моего комбинезона и, встав на цыпочки, поцеловала меня в щеку, словно родного деда. После чего сунула что-то мне в карман и прошептала на ухо:

– На Энцеладе я слышала другое. – Она похлопала меня по карману. – Это поможет найти меня, если понадоблюсь. Но я вам не понадоблюсь. – И спустилась во двор и пошла прочь, размахивая сумочкой и бросив через плечо: – Знаете, что вам нужно, мистер Нельсон? Собака. Она ведь отличный помощник для фермера. Она будет сидеть с вами по ночам, лежать рядом, согревать. Глядите в оба. Не предугадаешь, когда появится какой-нибудь бродяга.

Она обошла куст и исчезла. Я поднял пустые коробки с Дональдом Даком, дабы чем-то занять руки, и уже собирался уйти, когда меня окликнул мужской голос:

– Мистер Бак Нельсон?

На краю подъездной дорожки, где еще пару секунд назад стояла мисс Принце… нет, мисс Рейнс, она заслужила настоящее имя, теперь нарисовался юнец в тонюсеньком галстуке и в очках с роговой оправой. Он шагнул вперед, протягивая мне руку, а другой извлекая из кармана джинсовой куртки плоский прямоугольный блокнот.

– Меня зовут Мэтт Кетчум, – представился гость. – Рад, что нашел вас, мистер Нельсон. Я репортер из Ассошиэйтед Пресс, пишу статью о выживших контактерах пятидесятых.

– Ох, да неужто опять! – воскликнул я, осмыслив его слова. – Черт, я же только что рассказал все мисс Рейнс. Она тоже из этой вашей Ассошиэйтед.

Кетчум опустил руку, недоумевающе моргая.

Я указал на подъездную дорожку:

– Ну же, ты должен был столкнуться с ней, и двух минут не прошло! Красотка в красно-черном платье и сапогах вот до сих. Мисс Рейнс, или Хейнс, или что-то вроде того.

– Мистер Нельсон, я вас не преследую. У меня нет коллег с фамилией Рейнс или Хейнс, и сюда не посылали никого, кроме меня. И я не встретил никого по дороге. Нигде поблизости не было машин, и на шоссе тоже. – Он тряхнул головой и глянул на меня с жалостью. – Вы точно не перепутали этот день с каким-нибудь другим, сэр?

– Но она же… – начал я, подняв руку к нагрудному карману, однако почему-то не стал говорить об оставленной визитке, будто удержало что-то. От ткани исходило странное тепло, словно туда раскаленный уголек сунули.

– Может, она работает на кого-то другого? Например, «Юнайтед Пресс» или «Пост-Диспатч»? Надеюсь, меня опять не обойдут с публикацией. Впрочем, ажиотаж понятен, после фильма Спилберга все как с цепи сорвались.

Повернувшись, я впервые взглянул на репортера прямо:

– Где находится Энцелад?

– Что, простите?

Я повторил вопрос, активно двигая губами, словно он глухой.

– Эм, без понятия, сэр. Я такого не знаю.

– Не сомневаюсь, – пробормотал я себе под нос. – Это один из спутников Сатурна.

Вспоминая, я поднял сжатую в кулак правую руку – вроде как Сатурн – и принялся водить вокруг нее большим пальцем левой.

– Он в той части, где кольцо становится разреженным. Тринадцатый по расстоянию от планеты. Или четырнадцатый? – Кетчум продолжал таращить глаза, и я грустно посмотрел на него и покачал головой: – Если это все, что ты знаешь, то ты не знаешь ничего, вот тебе факт.

Он прокашлялся:

– Возвращаясь к нашему разговору, мистер Нельсон, как я уже сказал, я опрашиваю всех контактеров, которых удается найти. Джорджа Ван Тессела, Орфео Анджелуччи…

– Да, да, Трумена Бетурума и прочих, – перебил я. – Она тоже со всеми говорила.

– Бетурума? – переспросил репортер и тут же полез в свой блокнот. – Вы о дорожном рабочем, который утверждал, что встретил пришельцев на вершине холма в Неваде?

– Ага, о нем самом.

Теперь Кетчум казался обеспокоенным:

– Мистер Нельсон, вы, должно быть, неверно ее поняли. Трумен Бетурум скончался в шестьдесят девятом. Он восемь лет как мертв, сэр.

Я застыл, уставившись на рододендрон, но видя перед собой красивое лицо под круглой шляпой и слыша певучий голос, звучавший так, будто его обладательница учила английский по книжкам.

Затем развернулся и зашел в дом, позволив сетчатой двери захлопнуться за спиной, но не потрудившись ее запереть.

– Мистер Нельсон?

Грудь теперь просто пылала. Я прошагал в чулан и включил свет. Вещи так и валялись на полу, где я их оставил. Я отпихнул в сторону Мэрилин и газетные вырезки и схватился за книги.

– Мистер Нельсон? – Голос приближался, двигаясь по дому, точно блуждающий огонек.

Вот она: «На борту летающей тарелки», автор Трумен Бетурум. Я перелистывал страницы, проглядывая только изображения, пока наконец не нашел ее: темные волосы, темные глаза, острый подбородок, круглая шляпа. Такой старик Трумен нарисовал капитана Ауру Рейнс, сексуальную Космическую Сестру с планеты Кларион, навещавшую его одиннадцать раз. Она являлась прямо к нему в спальню в своей узкой красно-черной униформе так часто, что миссис Бетурум ревновала и подала на развод. Я слышал, вконец одряхлев, Трумен начал нанимать таких ассистенток для разбора корреспонденции, которые внешне походили на Ауру Рейнс.

– Мистер Нельсон? – позвал юнец Кетчум от двери. – Вы как?

Я бросил книгу и встал:

– Все нормально, сынок. Ты меня извинишь? Мне кое-куда надо.

Захлопнув дверь у него перед носом, я забаррикадировал ее. книжным шкафом и достал визитку мисс Рейнс, которая уже так раскалилась, почти обжигала пальцы. На ней не было ни единого слова, лишь блестящая серебряная поверхность, точно зеркало отражавшая мое лицо… а за лицом виднелось еще что-то, что-то внутри карточки, движущееся в серебристом мраке – словно мириады звезд неслись ко мне навстречу. И пока я пялился на горячий прямоугольник в попытке что-нибудь разглядеть, мое отражение скользнуло в сторону и исчезло, и карточка стала окном, большим окном, а затем и дверью, в которую я вошел, не сделав ни шага. И кто-то там играл на скрипке, не танцевальную мелодию, нет, просто медленно и грустно скрежетал смычком по струнам, пока вокруг меня кружили звезды, а перед глазами появлялась окольцованная планета. Кольцо сначала казалось единым и плоским, но потом наклонилось, стало толще, а когда я нырнул вниз – приблизилось и разделилось на полосы, как на срезе дерева. Затем я увидел повсюду камни, нереально прекрасные, неземные, море камней так близко друг к другу, и я упал между ними, точно муравей меж обломков на гравийной дорожке, и понесся к светящейся точке. Все быстрее и быстрее, и точка все увеличивалась, расширялась и принимала грушевидную форму; рядом тянулась длинная сверкающая линия, будто шахта космического лифта или цепь, и на самом конце этой цепи луна превратилась в пылающую лампочку. Лампочку в моем чулане. Я уставился на нее, ослепленный, моргающий. Голова болела, карточка беззвучно выпала из ослабевших пальцев. Я все еще шаркал ногами по полу, словно куда-то шел, хотя скрипка уже не играла. Я вообще ничего не слышал за стуком, лаем и голосом юнца Кетчума:

– Мистер Нельсон? Это ваша собака?

 

БРИТ МАНДЕЛО

ЗАВЕРШЕННОЕ ПОЛОТНО

Некоторые истории настолько глубоки и проникновенны, что их нужно писать не чернилами, а кровью. И кровью за них заплатить.

Брит Мандело – писательница, критик и главный литературный редактор «Strange Horizons». Она опубликовала две научно-популярные книги: «Вне бинарности: гендерквир и сексуальный флюид спекулятивной литературы» («Beyond Binary: Genderqueer and Sexually Fluid Speculative Fiction») и «Нас задвинули: Джоанна Расс и радикальная правда» («We Wuz Pushed: On Joanna Russ and Radical Truth-Telling»). Художественные, публицистические и поэтические произведения Мандело печатались в таких журналах, как «Stone Telling», «Clarkesworld», «Арех» и «Ideomancer». Также она регулярно пишет для Tor.com. Брит Мандело живет в Луисвилле, штат Кентукки.

Молли постукивала по экрану своего капризного планшета влажным от пота пальцем, оставляя блестящие отпечатки. Следующая страница загружалась с небольшой задержкой. Дождевая вода лилась сквозь открытые окна на плиточный пол маленькой клиники, но не могла прогнать летнюю жару. Даже при распахнутых настежь рамах температура внутри была не меньше сорока двух градусов, хотя, после того как она поднялась выше сорока, точнее определить стало трудно.

Деревянная дверь с грохотом распахнулась и ударилась о косяк. Вздрогнув, Молли шлепнула планшетом по столу сильнее, чем ей того хотелось, и машинально себя упрекнула: «Будь аккуратнее, новый тебе не по карману». Пока она стояла, тонкая юбка, закатанная до самой талии, развернулась, укрыв колени. Посетитель куда более аккуратно затворил дверь. Сначала Молли отметила огромные размеры незнакомца, потом – терморегулирующую одежду, в которую тот был закутан с головы до пят. Ее желудок сжался. За все годы внизу она ни разу не видела никого, кто мог позволить себе подобное. Одна только рубашка стоила больше ее стипендии за шесть лет «гуманитарной помощи» в клинике, и то если вообще не тратиться на инструменты.

Туристов со станций не бывает. По спине Молли пробежала новая волна пота. В военной полиции носят униформу. А этот человек – нет.

– Вам нужна помощь? – спросила она. когда пауза слишком затянулась. – Назначения?

Незнакомец откинул коричневый капюшон рубашки, открыв белокожее лицо с квадратным подбородком, тонкими губами и карими глазами. Лицо обрамлял ореол кудрявых выбеленных волос с темными корнями. Одежда сделала свою работу, без нее такая бледная кожа покрылась бы волдырями и ранами.

– Вы – врач?

Голос пришедшего был мелодичным и в то же время грубоватым контральто, словно у женщин, куривших табак в старых фильмах. Молли понадобилось несколько мгновений, чтобы увязать этот голос с плотным широким телом. Она заметила едва различимый намек на грудь под рубашкой, на что не обратила внимания раньше.

– Да, – ответила она, обходя рабочий стол.

За три шага она миновала кушетку для осмотров и полку с медикаментами. Майка заскользила по коже, когда она протянула руку незнакомке.

– А вы…

Женщина помедлила, затем взяла ладонь Молли. Пальцы гостьи были горячими и красными от солнечных ожогов. Наверное, она не носила перчаток.

– Джада.

Молли глядела с неодобрением.

– Что вам нужно?

– Сразу к делу, – произнесла незнакомка.

Она отняла руку и одним плавным движением стянула рубашку через голову. Затем выпрямилась, развернув плечи. Молли вздрогнула, но заставила себя смотреть. Джада была очень мускулистой, крепкой, как ствол дерева, и, возможно, такой же тяжелой, но потрясало не это. Потрясали шрамы.

– Вы понимаете, что это? – спросила женщина.

По ее телу от термобрюк до шеи змеились узоры. Ребра с левой стороны были покрыты серебристой массой букв вперемешку с символами; стилизованное солнце вокруг пупка разбрасывало волнистые лучи. Журавль, чьи лапы скрывались за поясом брюк, расправлял крылья на правом боку. Среди больших изображений прятались рисунки поменьше. Три простые косые черты пересекали пространство между ключицами. Ее кожа читалась как роман, ее плоть была податливым шедевром, созданным лезвиями ножей. Некоторые шрамы еще оставались розоватыми, а спираль на левой груди светилась злой и свежей краснотой.

«Шрамы убийцы, – подумала Молли. – Знак синдиката». Огромное количество отметин заставило горло сжаться. Она отступила назад, словно один шаг имел какое-то значение для опытного киллера.

– Мне нужен новый, – сказала женщина, показав пустую, нетронутую руку. – Тут.

– У вас должен быть свой художник… – начала Молли.

– Не внизу, – прервала ее женщина из синдиката.

Она отвернулась, уставившись на дорогу в открытое окно. Ее губы сжались в тонкую линию. Молли заметила множество серебряных колец, вдетых в изгиб уха.

– Прямо сейчас. Я щедро заплачу за потраченное время.

«Новые отметины нового убийства». У Молли немедленно возник вопрос: где эта женщина заслужила на них право – на станциях или здесь?

Она разлепила губы:

– Почему прямо сейчас?

Синдикатам незачем было возвращаться на старую Землю, вернее, на ту ее часть, где еще обитали люди. За исключением торговли здесь мало что могло заинтересовать молодых, отчаянных и привлекательных, если только они не бежали от военной полиции. Молли подозревала, что правительство станций вообще беспокоило себя отправкой полицейских вниз лишь для того, чтобы арестовать иногда появляющихся там членов синдиката. Ничем другим наряды, как известно, не занимались.

После напряженного молчания Джада ответила:

– Это имеет значение?

– Только денег недостаточно. Не ради одного из вас.

Джада холодно усмехнулась. Она намотала рубашку на кулак и вздернула подбородок. Молли смотрела в лицо женщины, а не на ее голый торс, хотя шрамы притягивали взгляд, будто засасывающая гравитация черной дыры.

– Я расскажу вам эту историю. Или любую другую. У меня их много.

– Кого вы убили? – выдавила из себя Молли.

– Ах, это, – сказала Джада.

На ее лице смутной тенью мелькнуло странное выражение и исчезло, прежде чем Молли смогла его понять. Сердце Молли внезапно заколотилось, во рту стало сухо в предчувствии ответа.

Посетительница помолчала, затем снова заговорила с мрачной болью, пронзившей ее прежнее спокойствие:

– Не вашего знакомого. Своего партнера.

Молли ненавидела себя за то, что ответ заставил ее на мгновение растаять и, хуже того, разжег в ней любопытство.

Она привыкла к страданиям. Внизу люди жили своей – больной, голодной, нищенской – жизнью. Они слабели, недоедали и мучились; нежные цветы из плоти и крови, беззащитные перед жесткой солнечной радиацией, которую едва отфильтровывала разрушенная атмосфера. То, что было при ней во время депортации, сделало ее самой богатой женщиной в городе: планшет, несколько сотен в станционной валюте на банковском счете и медицинская степень. Деньги ушли на покупку дома быстрее, чем она сообразила, что больше раздобыть не сможет, планшет доживал последние дни. Медицинская степень лишь обеспечила клинике символическую дотацию от одной из огромных благотворительных корпораций – эти станционные махины позволяли людям пожертвовать карманные деньги на помощь нуждающимся и почувствовать себя добродетельными. В любом случае стипендия шла на ежемесячное пополнение запасов больницы, которые доставлял курьер из порта в тридцати километрах, и изредка на дополнительные инструменты. Завидное богатство, что она привезла с собой, не могло одевать ее или кормить каждый вечер. До первой недели на Земле ей ни разу не приходилось голодать.

Туристов на планете не бывает.

– А почему на руке? – наконец спросила она.

Джада резко оглянулась.

– Потому что ее я помыла.

Молли сдержала душившие ее вопросы. «Вы бросили свой синдикат? Они охотятся за вами? Кто вы? Как оказались здесь? Вы застряли внизу?» Она опять пересекла комнату. Села за стол, кромка деревянного стула врезалась в бедра. Джада встряхнула рубашку и снова накинула ее через голову. Жесткая ткань скрыла шрамы и красноту, которая уже начала заливать ее бледную кожу.

– Сколько? – спросила Молли.

– У меня припрятано две-три тысячи в станционной валюте, – ответила Джада и, подойдя ближе, уперлась руками в столешницу. – Я хочу занять всю руку. Он этого заслуживает. Беретесь или нет?

Молли прикрыла глаза, чтобы не смотреть на женщину, нависавшую над столом, и все же продолжала чувствовать падавшую на нее тень. И гнет отчаянного любопытства.

Молли подумала об опухоли, которую почти год назад нащупала задеревеневшими от страха пальцами в правой груди, о феноменальной стоимости привозных лекарств для генной терапии. Она сжала зубы и сдалась, страстно желая, чтобы деньги не были нужны ей как воздух.

Убит не ее знакомый. И достаточно.

– На все уйдет несколько дней, – сказала она.

Джада коротко кивнула.

– Когда приступите?

– Разве вы спешите?

– Я начну рассказывать, когда вы начнете резать, – предупредила Джада.

– Ладно, хорошо, – так же кратко ответила Молли.

Пока Молли отодвигала стул и подходила к кушетке, между женщинами протянулась еще одна пауза. Другой человек, наверное, прервал бы молчание, но Джада была не такой. Она позволила повиснуть тишине. Молли сняла с проволочной полки в углу коробку обеззараживающих салфеток и протерла тонкое мягкое покрытие кушетки.

– Пусть высохнет, а пока скажите, что вы хотите сделать.

– Начнем с цветов, – сказала Джада, по-прежнему опираясь на столешницу за спиной Молли. – Потом, когда услышите историю, делайте все, что покажется подходящим. В этом суть.

Молли кивнула. Ее пульс вырвался из-под контроля, адреналин жаркой волной бежал по венам. Она обрадовалась, что могла отвернуться, пока проверяла инструменты. Такого опыта у нее не было. Когда она кого-то резала, это происходило быстро и по необходимости, а пациенты ничего не чувствовали. Они не наблюдали за тем, как она срезала с них кожу. Молли почти ощущала неловкость оттого, что мысль оставить шрамы вызывала у нее большее отвращение, чем работа на убийцу из синдиката.

– Предпочтения насчет инструментов? – спросила она.

Джада ответила, стоя прямо за ней:

– Скальпель, если есть маленький и острый.

Молли едва не вздрогнула, ощутив на затылке дыхание, охлаждавшее влажную от пота кожу. «Тысячи», – напомнила она себе, а вслух произнесла:

– Еще кое-что.

Она наконец нашла подходящее лезвие – одноразовое, но не было никаких оправданий тому, чтобы выбрасывать хороший инструмент, поэтому Молли его просто тщательно чистила.

– Что случится, если у моей двери появится полиция?

Джада нажала кончиками пальцев у края ее лопатки, там, где соединялись мышцы. Врач напряглась. Мягкое прикосновение не причинило вреда, но это был намек.

– Я вас заставила, – тихо сказала Джада. – Вот так вот. Никаких следов. Но вы испугались. А значит, помогли мне, потому что пришлось, верно?

– Верно, – ответила Молли сдавленным голосом.

Прикосновение исчезло, а Джада села на угол кушетки. Молли взглянула на нее краем глаза.

– Раньше у меня… были проблемы с ними. – призналась она.

Джада покачала головой.

– Думаете, я не догадалась, что вы со станции, в ту минуту, когда переступила порог? Акцент нездешний. Руки жмете.

– Ясно, – сказала Молли.

Ее лицо налилось румянцем, почти незаметным на смуглой коже, потемневшей еще сильнее за годы, проведенные под жестким излучением.

Местные принялись шутить над ее акцентом сразу, как она начала работать в клинике, – почти десять лет назад. Тогда она только-только получила лицензию на оказание помощи после депортации. «Женщина с Запада», хотя уже не было никакого «запада», только станции высоко над головой. И все- таки прозвище прилипло. Она выглядела как все, но говорила иначе.

– Никто не приходит сюда ради удовольствия, поэтому я поняла, что вас выслали. – Джада без улыбки пожала широкими плечами. – Синдикат потянул за ниточки?

– Можно и так сказать, – ответила Молли, тоже не улыбаясь.

– Не думаю, что возникнут проблемы. – произнесла Джада. – Вы занимаетесь благим делом, остаетесь хорошей девочкой, к тому же у вас еще и существенная причина опасаться людей синдиката. Вашей истории поверят, если вы сами будете верить в нее.

Их глаза встретились. Молли кивнула.

– Снимайте рубашку, – сказала она. – Вы ведь не хотите заляпать ее кровью.

– Не думаю, что это имеет значение. – ответила Джада.

– Почему нет?

Женщина, прищурившись, уставилась на нее и снова стянула рубашку. Во второй раз отметины ужасали не меньше, но Молли заставила себя смотреть на них. Не надевая перчаток, она ощупала шрамы. Повреждения были главным образом поверхностными, но достаточно широкими, чтобы кожа не срасталась абсолютно правильно. У меньших узоров, вроде спирали на левой груди, края были жестче. Шрамы проходили глубже.

– Вы обрабатываете чем-нибудь раны, чтобы держать их открытыми? – спросила Молли.

– Биоклеем, – раздалось в ответ. – Бережет от инфекции и не дает краям срастаться. У меня есть в сумке.

– Хорошо, – сказала Молли, натягивая пару тонких перчаток.

Она продезинфицировала скальпель, хотя тот уже сиял. Лучше быть уверенной. Руки не тряслись. Адреналин исчез, уступив место рабочему спокойствию – этим умением она овладела много лет назад и далеко отсюда, когда училась помогать людям. Сейчас же ей приходилось делать противоположное, хотя, может быть, и нет.

– Цветы? – уточнила она.

– Цветы, – сказала Джада. – Я рассказываю, вы режете.

Молли старательно протерла ее руку, острый запах антисептика повис в горячем воздухе. Она тщательно ощупала участок, почувствовав соединения мышц и лабиринт плоти Джады.

Без анестезии?

– Без, – подтвердила Джада.

Молли покачала головой.

– Воля ваша.

Медлить дальше было невозможно. Она обхватила предплечье Джады и прижала к коже лезвие скальпеля. Из-под первого узкого надреза бусинами проступила кровь.

Дыхание Джады задрожало, но рука осталась неподвижной. Молли напомнила себе, сколько раз гостья уже испытывала эти ощущения. Не стоит быть такой впечатлительной.

– Итак…

* * *

– Вот вам история, – начала Джада. – Синдикат Даунслайт был первым в торговле людьми, дурью и оружием – если полиции дело не по нутру, мы им занимались. Под «мы» я имею в виду босса, главу организации. Торговля не моя работа. Как вы, наверное, поняли по шрамам, моя – быть оружием. Укажите направление, скомандуйте «Вперед!», и я сделаю то, что нужно. Другого способа удержаться на вершине нет. Надо быть лучшим.

Я и была лучшей. Или, возможно, одной из лучших, потому что Этен – да, мой партнер – тоже добился очень и очень больших успехов в нашем занятии. Мы познакомились, когда служили мелкими ассасинами нижних рангов. Мы ладили. Этен был милягой, такой худенький, словно его голыми руками сломать можно. Только вот не вышло бы. У меня не выходило. Он выскальзывал прямо из захвата, оставляя в руках у противника лишь воздух, а потом бил того по зубам ногой. Этен мне очень нравился.

Время было тяжелое. Работа грязная, и платили за нее вдвое меньше, чем вы можете подумать.

Молли потянула скользкий лоскут кожи. Джада замолчала и заметила:

– Для этого вам понадобится пинцет.

Тем не менее у нас все получалось, получалось настолько хорошо, что мы продвигались вверх и всегда вместе. Мне было лет семнадцать, а возможно, девятнадцать, когда мы напились и поняли, что нам хочется перепихнуться. Так странно, не знаю, приходилось ли вам глядеть на друга, который годами был рядом и всегда прикрывал вашу спину, и думать: «Вот черт. Он великолепен. Я его хочу».

Наверное, все обернулось лучше, чем у большинства людей. Мы стали настоящей парой. Понимали каждый жест друг друга, знали каждую мысль. Работа между нами не вставала, а в деле мы были разными, но это не мешало. Убийства Этена отличались от моих. Я ничего не чувствую, когда работаю, никогда не чувствовала. Не в смысле, что мне это нравится, а в смысле действительно ничего не ощущаю. Не становлюсь счастливее или печальней, не испытываю трепет. Просто работа. Как выбросить мусор или вымыть полы. Механическая.

Этен воспринимал все совсем не так. Он был чертовски талантлив, но наше дело его расстраивало.

Где-то лет через десять на нас положил глаз большой босс синдиката. Ему нужно было заменить главу личной охраны. Ничего грязного, тогдашний просто стал слишком старым. Я сказала, что мы идем парой, поскольку босс спрашивал только обо мне, и он ответил «Ладно». Взял нас обоих, выделил большой дом и все остальное.

Проблема в том. что раньше мы не были знакомы с серьезным бизнесом. Конечно, ты в курсе, что убиваешь вот этого парня, потому что он украл груз того или сего, но не видишь цифры. Не осознаешь.

Кровь начала заливать лепестки третьего цветка внутри и снаружи. Молли откинулась назад и подцепила чистое полотенце.

– Слишком сильно кровоточит.

Мы увидели бухгалтерские книги: количество детей снизу, отправленных на станции, и где они застряли; проданное оружие. Полный масштаб проклятого фармбизнеса: кому мы отказывали в наркоте, а кому впаривали и за сколько.

Одно дело – казнить кого-то за предательство твоего босса. И другое дело – увидеть, сколько народа твой босс убивает, проведя стилусом по экрану планшета. Это меня беспокоило, да, но я чувствовала себя идиоткой, потому что и раньше ведь все знала. А если и не знала, то потому, что нарочно закрывала глаза. Так что я продолжала работать. Но у Этена начались трудности – я видела. И принялась выполнять задания за нас обоих; а он теперь оставался у босса и обеспечивал его безопасность.

Этен не скучал. Ему приходилось справляться с налетами, убийцами, деловыми конкурентами, пока я отбивала почки людям, которые создавали неприятности. Недолго, но эта схема работала. Он начал целовать мои новые шрамы, и я подумала, что, возможно, он снова любит меня и неважно, чем мы там еще занимаемся.

Я ошибалась. Это была огромная, жуткая ошибка. Потому что любви недостаточно, когда что-то в тебе просто сломалось, а всем наплевать. Он уже не говорил: «Я люблю тебя». Он говорил: «Прости».

Я обо всем догадалась, когда ко мне, вся бледная, пришла наша шпионка. До нее дошел слух, что кто-то связался по «горячей линии» с полицией. Связался, имея очень важную и совершенно невероятную информацию о Даунслайте. Имени не называли, но вариантов было немного, и я все поняла. Я поняла, едва она в дверь вошла, еще до того как заговорила. Я все поняла. Все поняла.

До сих пор интересно, пообещали ему что-то вроде иммунитета, или он, на хрен, даже не озаботился этим.

* * *

– Ладно, хватит, – сквозь зубы сказала Джада. Она задыхалась.

Молли остановилась и оглядела свою работу. Четыре свежие раны – цветки с широкими лепестками, забрызганными красной пыльцой. Как только она разобралась в трюке со скальпелем и пинцетом, все оказалось проще, чем она себе представляла. Неглубокий металлический лоток, который она использовала – стоило добавить «для обрезков», хотя это и вызывало у нее брезгливость, – нужно было опорожнить, а плоть – сжечь.

– Что случилось? – спросила она.

Джада зашлась лающим смехом.

– Сказочники не так работают. Вернусь завтра и продолжу. Вы же сказали, что все займет несколько дней.

Молли сложила инструменты в лоток, сняла окровавленные перчатки. Ее руки начали дрожать, слишком все затянулось. Она догадывалась, куда ведет история Джады. Разумеется, она убила Этена, это уже ясно. Но… если все было так просто, если все прошло гладко, у Джады не нашлось бы причин сбегать на планету и заниматься шрамированием в маленькой городской клинике, в краях, что прежде назывались Индией, у женщины, которую на самом деле звали вовсе не Молли и которая была не из «своих».

– Биоклей? – спросила она, отгоняя от себя эти мысли.

Джада соскользнула с кушетки, приложила к руке полотенце, чтобы поймать капающую кровь, и направилась к двери, где бросила сумку, когда вошла. Она ступала нетвердо, подгибаясь под тяжестью собственного веса. Было очевидно, что ей больно. Она присела на корточки и мгновенно нашла упаковку. Молли посмотрела на свой живот и обнаружила на нижней кромке майки пятно крови тусклого темно-бордового цвета.

Джада вернулась с клеем и вложила его в протянутую руку доктора. Сверху бутылочки был распылитель, который поразил Молли своей нелепостью, хотя она и сама не смогла понять почему. Она сбрызнула горько пахнущей жидкостью небольшую повязку и наложила ее на раны. Несколько минут, которые понадобились, чтобы обработать все необходимое, прошли в тишине, странной после одного или двух часов рассказа. Джада, казалось, состояла из молчания и историй, и в ней не оставалось места для болтовни.

– Позвольте мне перевязать, – сказала Молли, когда Джада потянулась за рубашкой, бросила использованную марлю в корзину для мусора и схватила новый рулон. Джада постукивала ногой, словно теперь, с заходом солнца, потеряла терпение. – Вот. – Молли намотала последний бинт на рану. – Значит, завтра?

– Завтра, – хрипло произнесла Джада.

Ее лицо ничего не выражало, даже когда она натягивала рубашку, стараясь не задевать руку.

Не прощаясь, она поддела дверь здоровым плечом, порезанная рука безвольно висела вдоль тела. Молли взглянула на беспорядок вокруг и закусила губу. Она не закончила, пока еще нет. Сначала уборка.

* * *

– Мать потом с вами рассчитается, ладно? – сказал молодой человек, сидевший на уголке кушетки.

Он теребил пальцами край майки, поглядывая из-под длинной челки.

– Все в порядке, – ответила Молли, снимая и выбрасывая перчатки. – Постарайся держаться подальше от солнца и не лопать волдыри.

Он кивнул и соскользнул на пол. Она бросила последний взгляд на его пятнистую, покрытую следами химических ожогов кожу плеч и спины. Даже спрашивать не пришлось, играл ли он накануне под дождем. Это было очевидно. Омывающий, прохладный ливень слишком заманчив для обычного подростка, но из атмосферы могло литься и нечто опасное: последствия тянувшейся десятилетиями войны, которая разнесла яд по всему миру. Мальчишка выскочил за дверь. Она точно не знала, смущен ли он тем, что сделал явную глупость, или тем, что у семьи Гоенка заканчиваются ходовые товары и могут возникнуть трудности с оплатой лечения. Возможно, и тем и другим сразу.

Молли успела сделать шаг к столу, и дверь снова распахнулась. Джада бросила у входа сумку, полуденное солнце засветилось ослепительным ореолом вокруг ее окрашенных волос, и дверь закрылась. Женщины стояли в противоположных углах комнаты и смотрели друг на друга. Молли вытерла руки о рубашку и вернулась на свое рабочее место.

– Ждала, что вы накричите на него, – сказала Джада.

– Вы подслушивали?

Джада дернула плечами.

Молли прижала ладони к изрезанной поверхности старого стола.

– Он ребенок. Он заслуживает того, чтобы немного развлечься.

– Справедливо, – отозвалась Джада.

Напряжение испарилось так же быстро, как выпушенные газы. Джада выбралась из термозащитной рубашки. Майка льнула к ее телу второй кожей, подчеркивая больше, чем скрывая. Молли внезапно и некстати разглядела торчащие соски, под тканью они выделялись явственней, чем когда грудь Джады была полностью обнажена. Молли завозилась с канистрами для воды в вялой попытке отвлечься. Джада села на кушетку и начала разматывать повязку, оборачивая вокруг пальцев окровавленную ткань.

– Готовы, да? – спросила Молли.

– Как только скажете, – ответила Джада.

Во второй раз было проще. Молли подготовила инструменты, надела перчатки и осмотрела вчерашнюю работу. Раны оставались открытыми, но не опухли. Отлично. Вероятно, клей делал свое дело.

– Значит, вы узнали, что ваш партнер – предатель, – произнесла Молли, протирая неповрежденную кожу антисептиком. – Как же не замечали, что у него на уме, если знали друг друга так хорошо?

Джада улыбнулась, но улыбка ее была пустой.

– Стать любовниками не означает знать друг друга. На самом деле никто ни о ком ничего не знает. Ты просто думаешь, что знаешь.

Молли помолчала, подумала и снова попыталась:

– Хорошо, но почему тот, кто провел всю жизнь – он ведь начал еще подростком, верно? – на такой работе, мучился угрызениями совести?

– Интересный вопрос, – сказала Джада. Она тоже на некоторое время замолкла. – Не могу ответить. Я никогда не выясняла, стояло ли за этим какое-то особое задание, или я что-то сделала, или он что-то увидел. Это не угрызения совести, как вы там решили. Думаю, у него их не было. Ты не убиваешь людей, если у тебя есть совесть. Но мне кажется…

Молли прижала скальпель к обнаженной коже, на этот раз она чувствовала себя свободнее. Первый разрез заставил Джаду задержать дыхание. Второй – резко выдохнуть. Она посмотрела на свою руку и уви- дела волнистую линию, которую Молли провела под лепестками цветка.

* * *

– Мне кажется, – продолжила она, – он устал.

Люди вроде нас не должны жить долго. В тебе что-то не так, если ты смотришь на то, чем мог бы заниматься, и думаешь, что убийство по найму – отличный легкий выбор. Адреналиновые наркоманы, люди, полные ненависти, или такие, вроде меня, кто большую часть времени ничего не чувствует, – вы действительно думаете, что они годятся для старческого слабоумия?

Нет. Нет, мы все готовимся к тому, что умрем еще до тридцати, но умрем с честью и в блеске славы. Этену стукнуло тридцать пять, он устал и хотел соскочить, но нельзя сбежать, когда забираешься так высоко. Как он. Как мы. За побег убивают. Так что из-за всей этой вины он мог покончить с собой. Или сдать босса, а возможно, и всю компанию разом, потому что просто мог, потому что тогда в его смерти был бы смысл.

Он выбрал славу. Он выбрал месть. Я это понимаю. А может, я сама поступила бы так же, если бы измучилась и была не в силах работать дальше, поэтому проецирую свои чувства. Думаю, он просто устал и оказался слишком крутым, чтобы умирать в одиночку. Он должен был забрать с собой синдикат. Должен.

Сначала я ничего не стала делать с информацией, которую мне сообщили. Нет, мне надо было убедиться. Я велела шпионке захлопнуть ее гребаный рот и никому ничего не говорить, пока я не покопаюсь. Поэтому слухи до босса не донесли – он любил показательные расправы над предателями, и я скорее убила бы его голыми руками, чем позволила бы ему добраться до Этена. Понадобится – сделаю все сама, быстро и чисто. Я решилась на это без особого труда, но кое-что тогда почувствовала. Было неприятно и больно, потому я отбросила эмоции и начала охоту.

– Так легко? – спросила Молли. – Разве просто было их отбросить, замышляя убийство своего партнера, человека, которого вы любили всю жизнь?

– Я думала, что да, – ответила Джада. – Думала, что да… Теперь заткнись и дай мне рассказать.

А вообще-то отвечу, потому что, по-моему, это придаст истории смысл.

У меня была жизнь, и меня она устраивала. И все, что я имела, дал мне босс. То есть да, я это заработала, но мне ничего не принадлежало. Не по- настоящему. Всю мою жизнь составлял синдикат. Как будто меня попросили выбрать между огромной семьей, если бы она у меня была, и любовником. Так что нет, решение далось не просто. Я поняла: если мы сбежим, Этен будет таким же: уставшим, старым и конченым. И убьет себя, а я все равно останусь одна и вдобавок окажусь предательницей. Это помогло сделать выбор.

Так что я все взвесила. Жизнь без Этена, но с семьей, почетное место в синдикате, уважение за то, что разобралась с таким грандиозным предательством, на какое пошел Этен. Невозможное решение, одно из тех, которое просто нужно принять, потому что не принять – это то же самое. И только я определилась с тем, что убью Этена, как стало легче. Оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, была в шоке, потому что нельзя чувствовать себя легким, как перышко, охотясь за уликами ради чьей-то смерти.

Тебе кажется, что ты не смогла бы выбрать, но ты смогла бы. Корыстная сука. Я же заметила, что ты прикидывала, стоит ли связываться со мной. Тут нет ничего зазорного. На моем месте ты поступила бы так же. Ты предана самой себе. И я была предана самой себе и своей семье, своему синдикату.

Потом стало хуже. Разумеется, стало хуже, иначе меня бы тут не было; я бы сидела на постели из денег с десятью голыми мальчиками, массирующими мое больное старое тело, а босс пел бы мне хвалы. Принять решение мало.

Хотя я поискала. Убедилась. Нашла его банковские счета, откопала его секреты, отследила имена, которыми он пользовался. Все, о которых знала наверняка, и немногие, о которых догадывалась. Никакого следа денег. Как я и сказала, его не купили. Он сам все решил, и я рассердилась, потому что, черт возьми, он не просто предал синдикат – он меня предал. Если бы нас арестовали, меня бы казнили, и, проклятие, он знал об этом. Раз он решил покончить со мной, отлично. Все по справедливости.

Мне не стоило злиться. Гнев на охоте – недоступная роскошь.

Я нашла нужные доказательства. Аккаунт, зарегистрированный на одно из тех имен, о которых я догадывалась, действительно принадлежал ему. Я знала его стиль достаточно хорошо, чтобы понять, что сообщения писал он. Он ежедневно отправлял в полицию отчеты – убийственное количество информации, но копы должны были притащить его в суд, чтобы он все подтвердил. Так работала система. Анонимные доносы, какими бы они ни были сочными, нужно подкрепить, прежде чем давать им ход. Ясное дело, этот закон протолкнули синдикаты. Облегчают нам жизнь: сложнее соблазниться и стать крысой.

Я распечатала копии компьютерных записей и большой стопкой сложила их на кухонном столе. Подравнивала ее, наверное, раз пятьдесят, ожидая его возвращения домой. А потом сообразила: если сначала дам ему объясниться, чтобы состоялась честная схватка, он может и победить. Мы были равными соперниками.

А он же знал, что творит. Знал, что и мне подписывает смертный приговор. Поэтому я отнесла бумаги в кабинет. Позже их следовало показать боссу. Помню, я плакала. Просто не могла остановиться. Это должно было стать для меня намеком. Я ждала у двери. В руках держала кусок толстого провода, очень удобного. Он бы не мучился. Все бы произошло быстро. Я ждала и ждала, дрожа и рыдая, как ребенок.

Но или он, или я. Он сделал свой выбор, и я делала свой.

* * *

Тишина повисла почти благоговейная. Молли посмотрела на дело своих рук – вихрь линий, закручивающихся и сбегающих волнами по локтю Джады. Та побледнела, словно кровотечение выжало из нее все соки, а может, виновата была история. Глаза Джады стали слегка влажными. Молли отвела взгляд.

– Сейчас мне нужно прерваться, – сказала она.

Джада вздрогнула.

– Я знаю, я знаю, опасность шока. Нельзя делать слишком много сразу.

– Тебе нужен перерыв, – произнесла Молли, снова посмотрев на биоклей и повязки. – И мне. Тяжело слушать.

– Сделать было тяжелее, – почти прорычала Джада.

Молли вздрогнула.

Уборка прошла в молчании. Джада прикусила нижнюю губу, пока Молли обрабатывала и перевязывала ее раны. Тонкое сияние красного и белизна зубов. Молли сопротивлялась желанию сказать, чтобы она перестала. Боль принадлежала Джаде, и она имела право поступать с ней как ей нравилось. В комнате стало душно, ни одна из женщин не заметила, как день перевалил за середину. Нить истории протянулась между ними, нить искусства, крови и надрезов.

– Если не хочешь, можешь не заканчивать, – прошептала Молли. – Я догадываюсь, что будет дальше.

Ее сердце превратилось в ноющий тяжелый комок, а внутри, там, куда не могла дотянуться летняя жара, поселился холод.

Джада покачала головой, уже одеваясь, ее мышцы дрожали, а пальцы тряслись.

– Это ритуал. Это его слава. Я должна тебе рассказать. Ты художник, я убийца.

Вот и все… Она подняла сумку и, пошатываясь, вышла. Дверь захлопнулась, а Молли уставилась на нее, гадая, куда, черт возьми, эта женщина отправлялась после их встреч. Она слишком выделялась для бара или гостиницы. Должно быть, нашла какое-нибудь жалкое пристанище за пределами города. С путаницей в голове Молли опять сидела за столом, ее желудок ныл от голода. Нужен был поздний обед или ранний ужин, но она не могла заставить себя поесть.

Боль несла в себе нечто, уравнивающее людей. Молли жалела, что попросила рассказать историю, хотя теперь уже знала, что выслушала бы ее в любом случае – так эти дела делались. Для Джады не составляло труда справиться с грубой силой, а вот оказаться женщиной, женщиной с наполовину вырезанным из груди сердцем и раной, открытой всему миру, – было гораздо сложнее. И слишком личным.

И все же деньги. Молли прикоснулась к комку своего смертного приговора, и ей почудилось, что тот вырос с тех пор, когда она ощупывала больную плоть груди через рубашку. Нескольких тысяч едва хватит на лечение, если только ей не удастся еще немного поднакопить и собрать со своих многочисленных пациентов все их крошечные долги. Ее жизнь того стоила. Она дослушает оставшуюся часть истории.

Часы тянулись медленно. Больше посетителей не было. В сумерках она закрыла клинику и спустилась по пыльной улице, обжигающей ступни сквозь подошвы туфель, к дому. Он стоял в конце боковой улочки – небольшое бунгало с сетками на окнах и рабочим холодильником. Приходилось приплачивать за электричество, но это окупалось остуженной едой и водой.

Она захлопнула переднюю дверь и направилась прямиком к холодильнику. Внутри была бутылка с ее именем, бутылка, которая помогла бы облегчить пульсацию в голове. Молли взяла холодный ликер с собой в постель, которая служила и диваном, и включила планшет, чтобы проверить новости. Она прижала ко лбу бутылку, и капельки конденсата на ней показались ей восхитительными.

Первой Молли увидела статью о распространении пожаров на севере и в южных пустынях, спекавшихся в стекло. Она листала дальше, пока ее не остановил заголовок «Разыскивается». Лицо невозможно было перепутать ни с чьим другим. Высокомерно подняв подбородок, на фотографа глядела Джада.

Награда за информацию, которая поможет арестовать ее, составляла пятнадцать тысяч в станционной валюте. Холодок пробежал по позвоночнику, нервы зазвенели. Конденсат капал на экран. Вода размыла снимок Джады на сотню кристальных осколков. Молли выключила планшет.

«Тысячи», – подумала она и опрокинула бутылку, наслаждаясь обжигающе холодной жидкостью во рту. Она все еще чувствовала на кончиках пальцев кровь и отрезанную плоть: за прикрытыми веками ей чудилась Джада, стоящая в тени собственной двери, рыдающая, с удавкой в руке.

Этой ночью было не до стаканов.

* * *

– Не хочу болтать, – сказала Джада, ворвавшись в клинику. – Давай просто начнем, чтобы я могла проскочить эту часть.

Дверь сильно ударилась о косяк и захлопнулась с громовым треском.

У Молли перехватило дыхание от такого шумного появления. Она выровняла его и кивнула. Весь день ей едва удавалось собрать спутанные мысли. Появится ли Джада или полиция уже поймала ее, если кому-то еще захотелось получить те пятнадцать тысяч? Мальчик Гоенка возвращался за спреем, но это едва ли отвлекло от ожидания, бесконечного ожидания.

Женщины двигались с идеальной слаженностью: Джада раздевалась и разматывала повязки. Молли готовила инструменты и пристраивала поближе лоток. Каждый вечер она сжигала в печи для отходов кусочки кожи и бинты. Вокруг локтя Джады она заметила отечность, но не настолько сильную, чтобы она была серьезной проблемой. Молли положила предплечье женщины к себе колени, сделала паузу и нахмурилась.

– Мне нужен упор. Можешь лечь?

– Ладно, – согласилась Джада и, подвинувшись, легла на спину.

Ее предплечье теперь покоилось на кушетке. Молли подложила под него полотенце и. как обычно, протерла дезинфектором. Для верности скальпель она обработала дважды.

– Я готова.

– Хорошо, – сказала Молли.

Маленькое острое лезвие сделало первый тонкий надрез, затем следующий и еще один. Джада зажмурилась, ее челюсти сжались, на короткую секунду проступили желваки – самое заметное выражением боли, которое она себе позволила. Молли хотелось узнать, были ли тому причиной разрезы или история, рвущаяся из ее рта.

* * *

– Я стояла у двери. Смеркалось, – говорила Джада, пока Молли вырезала тонкие спирали, напоминавшие слезы.

Ее удивляло насколько легкой, насколько естественной сделалась для нее эта работа.

– Уже стемнело, а он все не приходил. Он никогда не опаздывал. Я, наверное, часа четыре простояла на одном месте. Но сдвинуться не могла. Хотелось писать, мучила жажда, слезы измотали, но упускать момент было нельзя. Если отойду, а Этен как раз появится, пропадет элемент внезапности.

И у меня сдадут нервы.

Наконец посреди этого гребаного жуткого ожидания я стала сомневаться, что смогу через это пройти. Должна, но не уверена, что смогу. Выхода нет: Этен – предатель. Это нужно было сделать. «Он собирался убить меня», – напомнила я пустому дому. И в темноте, в одиночестве твердила себе всякую фигню. Что Этен никогда меня не любил; что удобство – единственная причина, по которой мы держались вместе; что как только приступлю, станет легче; что буду неудачницей, если не справлюсь.

Потом дверь открылась, и он шагнул в темноту. Потянулся включить свет. Провод бесшумно разрезал воздух, но я издала звук, сама того не желая. Что-то похожее на его имя. Он обернулся, его рука задела мою грудь, но я накинула ему на шею провод и пнула в больное колено. Ноги у него подогнулись.

Я тянула. Сильно тянула. Зажмурилась, хотя кругом была темнота, а он дергался, как рыба на крючке. Я почувствовала боль в ноге и привалилась к стене. Он ранил меня, ублюдок, но слишком ослабел и не смог вытащить нож. Тот застрял у меня в бедре, холодный, словно кусок льда. Ногти Этена царапали мои лодыжки, такие знакомые, длинные тонкие пальцы, его тело дергалось. Я слышала собственное хриплое дыхание. Его руки замерли, но я не остановилась: я же не идиотка. Давила, пока его тело наконец собственным весом не затянуло провод. Давила, пока не уронила нас обоих на пол; повсюду была кровь, что вполне объяснимо. Она сочилась из моей раны. Я прижалась лицом к его волосам и подумала: «Стоит ли вытаскивать нож?» Артерию не задело. Прошло бы много времени, прежде чем я истекла бы кровью до смерти, если такое бы вообще случилось. Его волосы были похожи на шелк, знаю, люди постоянно так говорят, но они правда были похожи. Мягкие и длинные, до самых плеч. Когда мы выходили, все думали, что рядом со мной женщина. Я проводила ладонями по его рукам, лежала вместе с ним и чувствовала, как коченеет его стройное, красивое, мертвое тело.

Это меня убило. Холод просочился внутрь. Я ошибалась – не смогла я променять Этена на семью. Но, по крайней мере, убедилась, что правда любила его, потому что иначе меня бы не уничтожило сделанное. Все кончено. Я знаю это. Теперь все кончено, но потому-то я и могу рассказать правду незнакомке вроде тебя. Ты завершаешь мое дело, его дело со мной. Ты просто исполнитель, а я уже мертва.

* * *

– Пойдем ко мне домой, – сказала Молли.

Джада медленно вздохнула, ее глаза закрылись.

– Тебе не обязательно оставаться за городом, или что ты там делаешь. Мой дом достаточно безопасен. Ты изранена. Тебе нужен душ.

– Это пока не вся история, – ответила Джада, ее голос звучал так, словно она слишком долго заглушала горе и слезы. – Есть кое-что еще.

– Не сейчас, – произнесла Молли. – Не сейчас, нет. Просто пойдем со мной.

Быстрая уборка позволила им не встречаться взглядами. Молли снова нанесла биоклей на все раны предплечья, на красную массу порезов и открытую плоть. Осталось всего несколько сантиметров целой кожи у запястья Джады, но последний незаполненный клочок мог и подождать. Молли безмолвно перевязала шрамы, обертывая белой тканью блестящие раны, влажные от клея и крови. Небрежно протерла инструменты и ополоснула их в маленькой угловой раковине. Она продезинфицирует их, прежде чем использовать снова, но сейчас ей нужно было оставить душную и невероятно крошечную клинику, заполненную, точно призраками, страшными словами и болью.

Джада поднялась с кушетки, ее руки дрожали от слабости. Молли свернула терморегулирующую рубашку и затолкала ее в сумку женщины – лучше, чтобы в этом ее на улице не видели. На штаны не обратят внимания, если не начнут приглядываться, а раны скроет темнота. Джада шла следом как тень. История так опустошила ее, что сильное тело казалось деревянным и безжизненным. Молли кусала язык, пока не почувствовала во рту резкий привкус крови. Только так она могла удержать внутри то, о чем хотела сказать. Попросить.

Шаги Джады провожали ее по главной улице, мимо тускло освещенных изнутри зданий до боковой аллеи и маленького домика. Она представила, как он выглядит для кого-нибудь со станции, привыкшего жить в роскоши: однокомнатная хибара с кроватью у дальней стены, кухней напротив и грубой дверью в крошечную ванную. Не включая свет, Молли выхватила из холодильника полупустую бутылку ликера и уставилась на смазанные отпечатки собственных пальцев на стекле, как будто те скрывали страшную тайну. Джада захлопнула за собой дверь, и в воздухе словно поселилась завершенность.

– Душ там, – сказала Молли.

Джада кивнула, сбросила сумку рядом с металлическим каркасом кровати.

– Тебе придется перебинтовать руку, когда я закончу.

– Все в порядке, – ответила Молли. – Здесь у меня тоже есть материалы.

Джада ушла в ванную. Как только их разделила деревянная створка, Молли выдохнула и упала на постель. В ее бедро уперся планшет. Она подняла его и включила. Экран все еще заполняло сообщение о розыске Джады. Поморщившись, Молли смахнула страницу. Видит она ее или нет, вряд ли получиться забыть о том, что там говорилось.

Что же она натворила, притащив в дом беглую убийцу из синдиката? Придется делить с ней кровать, невозможно спокойно выспаться на полу. В другой обстановке возможность оказаться в одной постели с большой, сильной, красивой женщиной возбуждала бы, но не в этот раз. Сейчас было только тревожно.

Слова просто сами собой вырвались. Казалось правильным предложить нехитрый уют – душ, кровать – после столкновения с жуткой историей. Осознания, что Джада появилась в клинике всего несколько дней назад, хватило, чтобы выбить Молли из колеи. Она боялась ее, злилась, не хотела иметь с ней ничего общего, и вот теперь эта женщина в ее доме. Молли услышала неясный гул льющейся воды.

Трудно было не чувствовать себя безумной.

Мелкими глотками Молли пила ликер из холодной бутылки, ледяная жидкость в горле – это тоже особый уют. История, однако же. И как она не разглядела хрупкую напряженность Джады во время первого разговора, когда та призналась в убийстве Этена? Стыдно подумать: так легко приняла страдание за высокомерие. Еще один глоток, и она сползла с кровати. Не могло быть и речи о том. чтобы спать в рабочей одежде. Она разделась догола посреди комнаты, прислушиваясь, не выключился ли душ, и радуясь, что он продолжает шуметь. У нее тоже были шрамы, и они были личными. Белое, неровное, выступающее клеймо на боку, оно принадлежало только ей и никому другому. «Изгнанник», – говорило оно на понятном для всех языке символов.

Молли натянула тонкие шорты и такую же воздушную майку. В одиночестве она всегда спала обнаженной, но сегодня она не одна. Душ выключился. Грязные вещи полетели в угол. На неделе надо будет занести их в прачечную.

Джада вошла в комнату, вытирая насухо кудрявые волосы. Она надела те же самые майку и штаны, но ее кожа очистилась от дорожной пыли, и женщина выглядела вполне здоровой. Молли протянула ей бутылку. Джада, прищурившись, приняла ее.

– Я не пытаюсь затащить тебя в постель, – сказала Молли.

– Хорошо, – ответила та, как будто это нисколько ее не беспокоило.

В тусклом свете луны можно было бродить по дому, но, чтобы заново обработать и перевязать руку Джады, Молли щелкнула выключателем прикроватной лампы. После она снова погасила ее. Женщины сидели бок о бок на матрасе, передавая бутылку туда и обратно. Молли сделала предпоследний глоток и уступила финальный Джаде, которая допила ликер, эффектно запрокинув голову. Ее горло двигалось, пока она глотала.

Молли радовалась, что не обязательно говорить. Легче было с намеком тянуть одеяло и елозить под ним. Сперва она лежала лицом к стене, но теплая ладонь толкнула ее в плечо.

– Больно на другой руке, – пробормотала Джада.

– А, – прошептала Молли, переворачиваясь.

Женщина улеглась позади нее, обдавая жаром ее спину. После неловкого обмена местами крупная перебинтованная рука обвила талию Молли и подтянула ее ближе. Та шумно задышала. Их тела совпадали почти идеально, Джада своей массивностью окружала ее хрупкую фигуру. Кончики пальцев касались ребер Молли, словно выжигая собственные клейма. Она подвинулась и закрыла глаза. Было темно, жарко и слишком близко. Непрошеная дрожь прокатилась по ее спине, когда Джада опять шевельнулась, скользнув рукой по ее боку. Наконец, обе они затихли, как и волнение Молли. Много времени прошло с тех пор, как кто-то делил с ней постель.

Переводя дух, Молли позабыла о сдержанности.

– А я никого так сильно не любила. Никогда. – прошептала она.

Джада на мгновение напряглась и снова расслабилась. Ее ладонь обхватила изгиб бедра Молли и прошлась вверх, под майку, нехитрая ласка заставила ловить ртом воздух, и Молли вжалась лицом в подушку, чтобы заглушить стон, но слишком поздно. Короткие ногти царапнули ее живот.

– Радуйся, – пробормотала Джада, каждый слог порывом горячего дыхания дразняще касался волос на затылке. – тебе куда легче принимать решения.

Через несколько часов Молли лежала без сна в широких объятиях задремавшей женщины из синдиката и смотрела на тени на дальней стене. «Тебе куда легче принимать решения». Она ведь должна была догадываться. Должна была.

* * *

Молли проснулась первой и выбралась из кокона одеял, чтобы принять душ. Прохладная вода, бежавшая по ее коже, напоминала о рае, смывала пот и пыль предыдущего дня. Когда она вышла, завернутая в полотенце, Джада уже поднялась и пила воду из чашки, стоя у раковины. Утреннее солнце освещало ее белую кожу, резко контрастировавшую с розовыми рубцами и красным пунктиром повязок.

– Хочешь закончить сегодня? – спросила Молли.

– Сначала одолжи ванную. – ответила женщина.

Молли сбросила полотенце, едва закрылась дверь, и накинула юбку и блузку. Она так отвыкла делить с кем-то пространство, что ей в голову не пришло переодеться в ванной. Она провела щеткой по гладким, влажным волосам, прохладная вода закапала на воротник блузки. Через мгновение появилась Джада и пересекла комнату, чтобы взять сумку.

– Готова? – спросила она.

Молли кивнула, и Джада вышла наружу. С остро пульсирующим в крови адреналином, пронзающим до самых кишок, Молли взяла планшет и сунула его в карман юбки, прежде чем последовать за женщиной. Некоторое время они стояли на солнцепеке, Молли щурилась, привыкая к яркому свету. Сон и душ омолодили Джаду, но теперь, зная, что искать, Молли замечала суровость, в которую та себя заковывала, и сжатую линию рта. Во сне она расслаблялась, и ее губы становились довольно пухлыми.

Они добрались до клиники почти тайком, на улице им встречались лишь дети, бегавшие с поручениями от родителей: сходить за водой, купить в магазине свежего молока, если будет, забрать выстиранное белье. Молли вступила в свои владения и вздохнула.

Это был последний день. Шрамирование закончится, и история тоже. «Последний день, – твердо повторила она про себя. – Мне куда легче принимать решения. Куда легче, чем ей».

Молли промыла в раковине инструменты, насухо вытерла их и обработала антисептическими салфетками. Нержавеющая сталь сияла злой остротой. Джада устроилась на кушетке, ее пятки свисали с края. Она даже успела подложить полотенце.

Молли прижала Джаду рукой, чтобы та не шевелилась, и провела первую алую линию. Изгибаясь, она по дуге сплеталась со старыми ранами, связывая рисунок воедино. Джада просунула свою ладонь под ладонь Молли. Молли сжала ее в ответ.

* * *

– Я так и лежала рядом с ним, уверенная, что больше не смогу пошевелиться, – произнесла Джада. – Мне было этого не пережить, не настолько я прочная. Никто не прочен настолько. Я вырвала кусок себя самой и бросила его – холодный и раздавленный – в том чертовом коридоре. По крайней мере, мой босс и моя семья, мой синдикат будут в порядке – так я думала. В любом случае я была такая же старая, как и Этен. Время настало. Я по этому поводу не беспокоилась. Мы бы ушли в ореоле славы – совсем не то, что умирать в одиночку, вообще-то. Поэтому я обхватила нож и выдернула его из ноги. Было больно, но не так сильно, чтобы опомниться. Есть причина, по которой среди пар так много убийств-самоубийств. В новостях постоянно твердят про одержимость, но это неправда. Просто ты слишком поздно понимаешь, что наделал, а ничего вернуть нельзя. Пока я взвешивала нож в руке и размышляла, как покончить с собой, раздался звонок. Я не могла блокировать звонки от босса. Его голограмма выскочила из браслета, он с отвисшей челюстью смотрел на меня в темноте, всю в крови и слезах.

– Здесь полиция, – произнес наконец он, – у них на видео свидетельские показания.

Внезапно я поняла, почему Этен опоздал домой. И засмеялась. А что еще мне было делать? Он нас облапошил. По полной программе. Его убийство ни черта не меняло. Я избавилась от него безо всяких причин.

Может, он сторговался о неприкосновенности для нас обоих, но я не спрашивала. Я не спрашивала. Просто действовала, потому что дура. Я сорвала браслет и отшвырнула прочь. Синдикат погиб. Этен погиб. Я погибла, но должна была сделать ради него хоть что-нибудь.

– Это, – уточнила Молли.

– Да, – ответила Джада. – Мы провели вместе пятнадцать лет. Почти каждый день, просыпаясь и засыпая, я видела его лицо. Мы ели за одним столом. Ночевали в одной постели. Мы вырезали друг на друге самые важные шрамы. Я знала каждый сантиметр его тела, а он – моего. Пятнадцать лет – долгий срок, если он – половина твоей жизни. А я собственными руками покончила с этим.

Возможно, он договорился об иммунитете. Возможно, это была его сделка, и он боялся признаться мне. Возможно, я убила наше будущее, возможно, он собирался вытащить нас обоих. Понимаешь, я – легкая добыча. Не только для полиции, но и для любого синдиката, обиженного на старый добрый мертвый Даунслайт. Невозможно сбежать. Они поймают тебя, сомнений нет. Можно разве что отсрочить этот момент, убраться подальше, чтобы успеть завершить дела. Я достаточно старая. И натворила достаточно. Я сделала свой выбор, бросила жребий, и больше ничего.

Вот так заканчиваются истории вроде моей.

* * *

Молли вырезала последний завиток.

– Ты уверена? – спросила она, откладывая инструменты.

– Абсолютно, – пробормотала Джада.

Молли подняла стальной лоток и переставила его на край раковины. Открыла холодную воду и хорошенько отмыла от кровавого налета скальпель и пинцет. Вода убегала в канализацию. Молли забыла про перчатки, и под ее ногтями запеклась кровь. Она нахмурилась, очищая их. Планшет камнем тянул вниз ее юбку.

– Мне нужно отнести это в мусоросжигатель, – сказала она, показывая на лоток. – Не возражаешь?

– Нет, – ответила Джада, она подняла над головой руку и крутила ею ее туда и обратно.

Молли локтем подцепила створку, удерживая лоток подальше от себя. Она шла в едва приметной тени стены, сквозь сухую и густую пыль, которая облачками взлетала из-под ее туфель. Полумертвые заросли кустарника едва успевали вырастать позади здания, не столько листва, сколько ветки – бурые и закрученные. Молли бросила содержимое лотка в пасть машины – весь город пользовался печью, но ради удобства медиков ее расположили за клиникой – и захлопнула крышку. Дрожащими пальцами она нажала кнопку, прислушиваясь к свисту раскаленного нутра.

Испачканные кровью ногти, словно обвинение, бросились в глаза, когда она взялась за планшет. Молли загрузила объявление о розыске. Одно из тех невозможных решений, которое тебе нужно принять, потому что, как и говорила Джада, не сделать – это то же самое, что и сделать. Внизу страницы была ссылка на горячую линию полиции. Она провела по ней, переключила планшет в беззвучный режим и прижала к уху.

– Чем я могу вам помочь? – спросил холодный голос на другом конце.

– В моей клинике женщина, – пробормотала она. – Та, с объявления.

– Превосходно, – ответили ей ничуть не теплее. – Неподалеку наш патруль. Задержите ее на двадцать минут, мэм, если сможете сделать это, не подвергая себя опасности.

– Деньги, – прошипела она. – Я велю ей бежать за холмы, если вы не пообещаете, что деньги мне выдадут моментально…

– Да, разумеется. Их уполномочат перечислить средства в случае успешной операции. Если вы исполните свою часть.

– Спасибо, выдавила Молли и оборвала связь.

Дыхание застряло у нее в горле. Она прижала ко рту ладонь, надавила так сильно, что порезала зубами губы, словно могла физически удержать внутри крик. Пятнадцать тысяч, а не три; на пятнадцать тысяч можно позволить себе гораздо больше, чем одну лишь генную терапию. Купить кондиционер, купить одежду, купить еду. Пятнадцать тысяч – это жизнь.

Ей хотелось посмеяться над собой – конечно, это жизнь. А конкретнее, жизнь Джады.

Сердце Молли билось о ребра, пока она обходила здание. Что, если Джада как-то ее подслушала, забрала сумку и ушла? Дверь бы хлопнула, она уверена, но… совсем недавно Джада давила на ее беззащитный позвоночник с угрозой то ли реальной, то ли мнимой. Если она подслушивала, могли быть варианты ужаснее, чем просто расставание без прощаний.

«Двадцать минут», – бешено размышляла Молли, пока входила в комнату с пустым лотком. Джада сидела на кушетке, куском марли размазывая биоклей по ранам. Она вскинула голову, отметив появление Молли таким пристальным и хищным взглядом, что та похолодела от макушки до пят, а затем снова посмотрела на свою руку.

– Ты хорошо поработала, – сказала она.

– Для врача, – ответила Молли.

Голос звучал ровно. Она предполагала, что тот будет сдавленным или хриплым, как если бы ее горло наполнили шипами. Джада была права – линии сложились в жутковатую, но прекрасную картину на ее коже, красное на белом, холст из плоти. Она чуть сожалела, что не вырезала где-нибудь имя Этена, но, возможно, так получилось бы слишком нарочито.

– Меня зовут не Молли, – произнесла она в зарождающейся тишине, не позволяя той воцариться.

Джада отложила марлю.

– Я предполагала.

– Ты рассказала мне историю.

– Тоже хочешь рассказать? – спросила Джада.

Молли взялась за стул и потащила его через комнату, дерево скрипело по плиткам пола. Она поставила стул перед Джадой и села, сложив руки на коленях.

– Тебе не обязательно слушать, – сказала она, снова разглядывая засохшую кровь. – Можешь уйти. Ты покончила со своим… делом, со своими обязательствами.

«Я даю тебе шанс», – в отчаянии думала она.

– Рассказывай, – произнесла Джада, обмякнув на кушетке.

Она баюкала изрезанную руку на коленях, ни одна, ни другая женщина так и не перевязали ее. Раны складывались в сказку о них и между ними.

Молли потянулась и робко положила свою ладонь на ладонь Джады. Пальцы у той, все еще красные от солнечных ожогов, окончательно облезли. Руки она не отняла. Молли запрокинула голову, их взгляды встретились, сплетаясь, как и ладони. Она облизала кончиком языка сухие губы, пробуя на вкус царапину от зубов.

– Молли – это не краткая форма имени, – призналась она. – Я взяла его из книги.

* * *

– Я со станции Е-шесть, – произнесла она. – Меня звали Шэрад Ратхор, и я была врачом. У меня водились деньги, но их не хватало, чтобы оплатить обучение, а мой отец потерял работу.

Я была хорошей дочерью. У врачей есть доступ к разным лекарствам, особенно в большой больнице, где все заняты, где не хватает людей, чтобы заполнять необходимые документы, а проверки службы безопасности очень небрежные. Так что я думала, что стану продавать препараты. Немного. Лишь чтобы свести концы с концами.

– О, это было… – начала Джада.

– Глупо, я понимаю, – сказала Молли. – Только я не знала, что синдикаты не ценят фриланс. Он портил их бизнес, перебивал им продажи. Мой товар стоил очень дешево, и я была слишком сговорчивой. Понимаю, что меня могли просто убить, а вместо этого подставили. На последнюю встречу пришел совсем не покупатель. Это был полицейский, а судья, который мне достался, принадлежал к синдикату. Я явилась на слушание и, не произнося ни слова, дрожа, словно лист, наблюдала за тем, как они решали мою судьбу. Зал заседаний превратил меня обратно в маленькую девочку. Но они сказали, что проявят огромную снисходительность и заменят тюрьму изгнанием.

Снисходительно присудят худшее наказание из возможных. Снисходительно. Тогда я и поняла, что меня подставили…

* * *

Дверь с грохотом распахнулась, от силы удара деревянные планки разлетелись и заскакали по полу. Джада выдернула ладонь и зарылась в сумку, вываливая на пол содержимое, Молли отшвырнула стул и подняла руки. Когда ввалились полицейские – четверо, в пугающих одинаковостью бронежилетах и шлемах, – Джада прижалась спиной к кушетке и выхватила небольшой пистолет из одежды и вещей, разбросанных по плиткам. Она оскалилась и выпрямилась, оружие метнулось в сторону Молли. Кровь брызгала из раненой руки, безвольно повисшей вдоль тела.

Сердце Молли остановилось при виде пистолета, сквозь горячую пелену слез ее взгляд встретился со взглядом Джады. Она открыла рот, чтобы сказать что-нибудь – «Прости». «Я люблю тебя», «Ты мне велела так поступить», – но ствол скользнул мимо, и рев выстрелов заполнил крошечное пространство. Молли закричала, зажимая уши руками. Она свернулась в комок, защищаясь, и на несколько секунд перестала что-либо различать, поэтому не видела, как падала Джада, пока та не ударилась о пол у ее ног.

Кровь лилась, словно река красной лавы, вязкой и горячей. Ручьи растекались между туфель Молли. Она снова беспомощно прижала ладони к губам, пронзительный вопль прорвался сквозь ее пальцы.

«Я старая», – говорила Джада.

«Так заканчиваются истории вроде моей», – говорила Джада.

Молли отступала назад, пока не уперлась в стену. Кровь жадно преследовала ее. и она встала на цыпочки.

– Мэм. – произнес один из офицеров, – с вами все в порядке?

Молли едва расслышала его из-за звона в ушах. Она оторвала взгляд от крови и лишь тогда увидела страшную неподвижность руки Джады с вырезанными на ней цветами, с белыми пальцами, раскрытыми, словно лепестки. Старомодные пули разорвали ее тело, искромсали и одежду, и плоть. Ее лицо осталось на удивление нетронутым – глаза распахнуты, губы раздвинуты, словно для того, чтобы перевести дыхание.

– Мы приносим извинения за стрельбу в закрытом помещении, – сказал полицейский. – Нам разрешено подтвердить ваш платеж. У вас есть информация о вашей учетной записи?

Молли вытащила из кармана юбки планшет и протянула ему. Он несколько раз прикоснулся к экрану, приложил к нему браслет и отдал обратно.

– Благодарим за ваши услуги. Чистку мы берем на себя.

– Да, – кивнула она оцепенело. – Да. конечно. Пятнадцать тысяч?

– Да, мэм, – сказал он.

Другие офицеры устраивали тело Джады на складных носилках. У Молли тряслись коленки, она едва не падала от внезапного головокружения. Джада, живая, верная и такая чертовски красивая, теперь стала холодной и раздавленной вещью, вырванной и брошенной на пол. Офицеры подняли носилки. Та же рука, которая чертила обжигающе горячие тропинки на бедре Молли, ее ребрах и животе, безжизненно болталась в воздухе. Офицеры ушли, как будто предполагая, что женщина последует за ними. Вместо этого она рухнула на стул и прижала ладони ко все еще теплой кушетке. Липкая лужа крови под ногами темнела, засыхая.

– Пятнадцать тысяч, – громко произнесла Молли.

Все случилось быстрее, чем она ожидала. Равновесие к ней не вернулось, его место заняло потрясение. Ее обожгло воспоминанием о губах Джады, изогнутых в последнем оскале.

Она рывком поднялась, словно марионетка на ниточках, и подошла к раковине. Еще раз промыла скальпель, пинцет и лоток. Выхватила из коробки дезинфицирующие салфетки, пробежалась ими по инструментам и с грохотом швырнула их на кушетку. Принятое решение – брошенный жребий – не сломало ее. О ней ли эти слова? Она не была уверена, что хочет знать.

Молли, которую звали вовсе не Молли, протерла предплечье, смывая с кожи едкий пот. Взяла свободной рукой скальпель и прочертила линию, которая сначала показалась всего лишь холодной, а после расцвела резкой болью. Тут будет история. Клеймо, заработанное убийством.

– Ее звали Джада, – прошептала она в пустоте комнаты, когда начала расписывать собственный холст. – Не знаю, правильно ли это, но вот ее история. Думаю, она хотела, чтобы я ее убила.

 

ШОН МАКМУЛЛЕН

ПАРОГОТИКА

Австралийский писатель Шон Макмуллен работает аналитиком компьютерных систем в Австралийском бюро метеорологии. Он также является солистом нескольких фолк- и рок-групп и, кроме того, поет в Викторианской опере. Произведения этого довольно плодовитого и уже признанного автора публиковались в таких журналах, как «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», «Interzone», «Analog» и другие. Он написал более десятка романов, включая «Голоса света» («Voices in the Light»), «Восход зеркального солнца» («Mirrorsun Rising»), «Души великой машины» («Souls in the Great Machine»), «Стрела миоцена» («The Miocene Arrow»), «Глаза Калькулора» («Eyes of the Calculor»), «Путешествие „Лунной тени“» («Voyage of the Shadowmoon»), «Прозрачные драконы» («Glass Dragons»), «Проводник сквозь пустоту» («Void Farer»), «Двигатель времени» («The Time Engine»), «Империя центуриона» («The Centurion’s Empire») и «Перед бурей» («Before the Storm»). Его последний роман называется «Изменить вчера» («Changing Yesterday»). Некоторые рассказы были изданы в сборнике «Призванный к краю» («Call to the Edge»), кроме того, в соавторстве с Расселом Блэкфордом и Вэном Айкином Макмуллен написал сборник критических статей «Странные созвездия: история австралийской научной фантастики» («Strange Constellations: A History of Australian Science Fiction»). Шон Макмуллен живет в Австралии в Мельбурне.

История может полностью измениться из-за какой-то мелочи, и если она еще не изменилась, то это вовсе не означает, что такого никогда не случится. Именно о том и говорится в следующем рассказе.

Есть что-то особенное в вещах, изменяющих мир. Не могу сказать, что именно, просто чувствую. Как-то я стоял перед капсулой «Восток», в которая доставила первого человека в космос. Она светилась изнутри, излучая влияние. Даже с закрытыми глазами я его видел. Потом в музее «Спурлок» я обнаружил странный, искореженный комок, который оказался первым транзистором. Его значимость обжигала, как жар костра. У аналитической машины Бэббиджа, созданной в 1871 году, аура не определялась, а вот у особняка Блетчли-парк – еще какая! У меня не осталось сомнений, где именно зародилась компьютерная эпоха.

В «Летуне» братьев Райт я тоже не почувствовал никакой важности. И сильно удивился. «Летун» – первая машина тяжелее воздуха, которая взлетела. Он на практике доказал, что это возможно. Он изменил мир, и тем не менее моя странная интуиция утверждала обратное. А потом я увидел «Аэронавт», и все стало предельно ясно.

* * *

«Даймлер» 1899 года стоял на улице прямо напротив моего дома, когда я вернулся с работы. Вокруг него уже собрались почитатели антиквариата, и охранник строго следил за тем, чтобы никто не позволил себе лишнего. Благодаря отцу, который с детства таскал меня по различным автошоу, я довольно хорошо разбирался в старых моделях, хоть так никогда и не проникся. Задержавшись на миг, чтобы полюбоваться по сей день работавшим шедевром в стиле ар-нуво, я открыл входную дверь.

Большой конверт лежал поверх посылок с заказами из сети. Письма мне приходят редко. Обычно то, что можно превратить в текст или пиксели, я получаю по Интернету. Адрес на конверте был написан от руки четким, элегантным каллиграфическим почерком. В правом верхнем углу – настоящая марка. И никаких штемпелей. Значит, письмо принес посыльный. «Кто пишет каллиграфическим почерком во втором десятилетии двадцать первого века?» – подумал я. Взять его в руки было все равно что ненадолго отправиться в прошлое, письмо чуть ли не умоляло, чтобы я вскрыл его не банальным ключом от входной двери, а чем-то более приличным.

Поднявшись по лестнице, я нашел настоящий нож для писем в форме средневекового меча, который купил во время экскурсии в Британском музее. Я прочитал следующее: «Уважаемый мистер Чендлер! Я бы хотела узнать Ваше мнение по поводу фотографий, которые Вы найдете в этом письме. Искренне Ваша, Луиза Пендеран». В конверте, кроме записки, лежали четыре цветные фотографии, распечатанные на бумаге формата А 4. На них – обломки летательного аппарата, который никогда не существовал.

Возьмите, к примеру, современный сверхлегкий летательный аппарат, опишите его своими словами инженеру середины девятнадцатого века, заставьте построить его, а затем разбейте. Именно такая машина была изображена на первой фотографии. В отличие от большинства машин девятнадцатого века, у этого аппарата не было ни унции лишнего веса. Судя по фону, находился он где-то в амбаре.

На второй фотографии были изображены четыре легких цилиндра, соединенные по спирали с кривошипом. Паровой двигатель, построенный таким образом, чтобы максимально уменьшить вес. На следующей фотографии – воздушный винт, похожий на двукрылую мельницу. На последней – обрывки матерчатой панели со словом «Аэронавт», написанным серебрянкой.

* * *

Трель дверного звонка оторвала меня от изучения фотографий. На часах уже было шесть, поздновато для рекламы услуг телефонной компании и вечного спасения, а мои друзья обычно шлют СМС, прежде чем прийти. Спускаясь по лестнице, я вдруг почувствовал, что, кто бы там ни стоял у двери, это наверняка связано с конвертом. Я не пробыл дома и пяти минут. Возможно, они поджидали меня в кафе напротив и дали время, чтобы я успел рассмотреть фотографии. Наверное, они и приехали на том «Даймлере».

В дверях стояла пара. В одинаковых длинных до пят коричневых пальто, на лбу гоглы – автомобильные очки-консервы. Во мне росту шесть футов, но эти двое были немного выше и посматривали сверху вниз. На женщине поблескивали серебряные украшения в виде гальванизированных шестеренок, колесиков, кругляшей и трубочек.

– Вы – Леон Чендлер? – спросила она, одарив меня широкой улыбкой.

Большие глаза смотрели внимательно и немного хитро. Они не сочетались с ее улыбкой. Я помахал фотографиями и ответил:

– Да, а вы, должно быть, Луиза Пендеран.

Она кивнула:

– Это мой друг Джеймс Джемисон.

Джеймс Джемисон ухмыльнулся и медленно, словно нехотя, протянул мне руку. Его отношение мне не понравилось, поэтому руку я проигнорировал и кивнул в сторону лестницы.

– Подниметесь ко мне? – спросил я, освобождая проход.

Моя квартира располагалась на втором этаже над магазином, но при этом была довольно просторной. Не успев войти в гостиную, пара застыла посреди комнаты, озираясь. Глаза их забегали по моделям паровых машин, которые стояли у меня повсюду. На книжных полках и на каминной, на подставках и в стеклянных шкафах.

– Вы это все сами сделали? – спросил Джеймс, умудрившись задать вопрос так, что он прозвучал как обвинение.

– Да. Специализируюсь на паровых машинах пионеров этого дела. Ньюкомб, Папин, Херон, Тревитик, Уатт и так далее. Все модели действующие.

– Тем не менее вы одеваетесь в черное, а на стене у вас висит плакат Элис Купер с автографом, – заметил он.

– Классная музыка, мне нравится.

– Ваша мебель и стены тоже черного цвета.

– Черный успокаивает.

– Вы что, гот?

– Возможно, вы заметили табличку на двери, когда сюда входили. Там написано «Модели Парогота».

Мне нравится приводить людей в замешательство. Обычно те, кто считает себя слишком крутым, чтобы ходить в школу, думают, что любители пара все как один носят куртки с капюшоном и болтаются на железнодорожных станциях, наблюдая за поездами. В детстве я пережил немало насмешек. Сверстники издевались надо мной за то, что я строю модели, а не играю в компьютерные игры. Повзрослев, я стал сознательно стильно одеваться и продолжил строить модели, пусть даже некоторые считают меня слегка эксцентричным.

– Ваши модели прекрасны, – сказала Луиза, постукивая острым охристым ногтем, больше похожим на коготь, по паровому котлу машины Ньюкомба.

– Это всего лишь хобби, которое приносит неплохой заработок.

– Вообще-то нам нужен профессионал, – резко сказал Джеймс.

И тут я понял их методику. Джеймс ведет себя грубо, а Луиза следом хвалит, чтобы я размяк и проникся к ней симпатией. Ей что-то от меня нужно, что-то связанное с обломками в том амбаре. Я решил слегка форсировать события.

– Что ж, я вас не держу, – сказал я и указал на лестницу.

Джеймс шагнул к двери и не сразу сообразил, что Луиза за ним не последовала. Они обменялись недружелюбными взглядами.

– Возможно, Джеймс выразился несколько грубовато, – сказала она. – Нам нужен профессионал, и вы подходите идеально.

Джеймс позорно капитулировал. Теперь я знал, кому принадлежал антикварный «Даймлер».

* * *

Мне нравится философия стимпанковской моды, но я стараюсь держаться от нее подальше. Предпочитаю, чтобы шестеренки крутились, а не просто выставлялись напоказ. По-моему, то, что не функционирует, не может быть по-настоящему красивым. На работе – на моей настоящей работе – я строю двигатели по спецификациям заказчика, компании сверхлегких летательных аппаратов. У меня дома нет ни одной картины или декоративной вазы. Даже плакат с Элис Купер прошел мой тест на функциональность лишь потому, что был рекламным. Таким я стал из-за отца. За год до моего рождения он купил старый «Мини Минор», спустя четверть века запчасти разобранной машины все еще валялись на полу гаража, подразумевая, что отец до сих пор реставрирует ее. Долгие годы я наблюдал за тем, как он с маниакальным рвением протирал, смазывал и полировал детали, которые никогда так и не стали единым целым. Наверное, оттого и развилась во мне любовь к работающим вещам.

* * *

Я разложил фотографии на кофейном столике, мы расселись вокруг.

– Что вы думаете об «Аэронавте»? – спросила Луиза.

Для себя я уже решил, что этот летательный аппарат – всего лишь современная скульптура в стимпанковском стиле, так сказать, артефакт «альтернативной» истории. Не люблю скульптуру, не приемлю форму без функциональности.

– Он похож на винтажный аппарат на паровом ходу, который никогда не существовал, – ответил я, попутно размышляя о том, что можно приготовить на ужин и как бы поизобретательней оскорбить этих двоих, чтобы они побежали вниз по лестнице, теряя на ходу гоглы.

– На корпусе двигателя выбита дата. Тысяча восемьсот пятьдесят второй год.

Это что-то новенькое! Сердце забилось, я сгреб фотографии, чтобы еще раз детально разглядеть их. Машина была сверхлегкой, рама «Аэронавта» состояла из тонких деревянных планок, тросов и ивовых прутьев. Его мог бы уничтожить даже слабый ветер, но в тихий день у него все-таки был шанс подняться в воздух, хоть и с огромным трудом.

Я принялся перебирать в памяти все, что знаю о паровых летательных аппаратах. Братья Беслер летали на паровом биплане в 1933 году, а в 1852 году в небо поднялся первый воздушный шар, оснащенный паровым двигателем. На паровых машинах стоят двигатели внешнего сгорания, поэтому у них очень низкая удельная мощность, то есть отношение мощности к весу. Они, конечно, не идеальны для воздухоплавания, но и полностью вычеркнуть их нельзя.

И тут меня осенило. Возможно, «Аэронавт» – вовсе не розыгрыш, и историю авиации придется полностью переписать. Я еле сдержался, чтобы не завопить от радости, заставил себя говорить спокойно и медленно.

– Где были сделаны фотографии? – спросил я.

– В Кенте, в моем родовом поместье, – ответила Луиза.

– Когда?

– Вчера.

* * *

На следующее утро я приехал в поместье на своем черном скутере «Веспа». Садовник сказал, чтобы я убирался, иначе он позвонит в полицию.

– Дайте угадаю, – сказал я, снимая шлем. – Парень Луизы Пендеран приказал вам избавляться от всех гостей в черном.

Он указал мне на ворота и уже открыл рот, но вовремя сообразил, что я говорю правду. Вспомнил, кто платит ему зарплату. Не проронив больше ни слова, он вошел в дом. Вскоре появилась Луиза и пригласила меня. На ней был черный комбинезон, монтерский пояс с хромированными инструментами, в волосах вместо заколки – отвертка, вполне в техно-готском стиле. Без зашнурованных ботинок на высоких каблуках она была с меня ростом. Джеймс шел за ней, одетый в костюм автомобилиста времен Прекрасной эпохи, и выглядел крайне несчастным.

Амбар, где больше века хранился «Аэронавт», стоял в поле за особняком.

– Моя семья знала об аппарате на протяжении нескольких поколений, но они относились к нему скорее как к шутке, – пояснила Луиза, когда мы шли полем. – Никто даже не потрудился рассказать мне об этом. Знаете, как бывает, им кажется, что вся эта деревенская пастораль – дела давно минувших дней. Позавчера мы с Джеймсом пришли сюда, чтобы удостовериться, что амбар подойдет для проведения свадьбы в стиле стимпанк.

– Мы собираемся пожениться, – важно сказал Джеймс, словно часовой, предупреждающий нарушителя.

– Поверить не могу, что «Аэронавт» так хорошо сохранился, – сказал я. – После ста пятидесяти лет коррозии, гниения и работы древоточцев он должен был превратиться в кучу ржавчины и опилок.

– У Люси Пендеран, дочери человека, который, предположительно, построил его, была навязчивая идея. Она хотела сохранить память об отце. К моменту ее смерти в двадцатом году прошлого века в семье сложилась традиция – раз в год, в середине лета, полевые рабочие обрабатывали аппарат воском.

* * *

Двери амбара стояли нараспашку. Аура предмета, способного изменить мир, была настолько сильной, что я ощутил внутренний трепет. Медленно, словно астронавт, впервые ступивший на Луну, я вошел туда. Чем ближе я подходил, тем яснее видел, что обломки «Аэронавта», учитывая его возраст, находятся в отличном состоянии. Под слоем воска двигатель и сломанная рама сохранились без изменений, а вощеные шелковые крылья превратились в нечто вроде картона.

Для паровых двигателей девятнадцатого века вес никогда не был большой проблемой, потому что их использовали для поездов, кораблей и фабричных машин. В отличие от этих тяжеловесов, в двигателе «Аэронавта» не было ни одной лишней унции. Масляное топливо впрыскивалось в топку, разогревая спиральный паровой котел. Затем пар с помощью охлажденного воздухом конденсера остывал и использовался повторно. Для того чтобы масло впрыскивалось под высоким давлением, топливный бак нагревался открытым пламенем. И это меня сразу насторожило. Вес помпы при этом, несомненно, уменьшался, но зато опасность взрыва максимально возрастала.

– Он мог летать? – спросила Луиза, сначала позволив мне несколько минут походить вокруг аппарата с открытым от удивления ртом.

– В соответствии с современными стандартами безопасности у вас тут – невзорвавшаяся бомба, – ответил я, постучав по топливному баку. – С учетом этого… да, возможно.

– Можно ли его починить и поднять в воздух?

– Восстановить не проблема, – ответил я, пожав плечами, а затем покачал головой.

– Так вы думаете, что он не взлетит?

– Для машины с таким весом ему, несомненно, не хватит мощности, но если разбег будет достаточно длинным, а пилот – легким, то, возможно, он наберет скорость, необходимую для отрыва.

– Вы имеете в виду – для полета?

– Да. На несколько минут.

– Почему только минут? – спросил Джеймс, старательно изобретая любой повод, лишь бы не согласиться со мной.

– Лишнее топливо – лишний вес. Взяв с собой запас топлива на долгий полет, вы перегрузите аппарат, он станет слишком тяжелым, следовательно, не сможет оторваться от земли.

– Но он наверняка сможет летать? – спросила Луиза.

– Возможно, а не наверняка. Пока двигатель не будет восстановлен и испытан, мы не узнаем, хватит ли ему мощности и можно ли его использовать. Возможно, «Аэронавт» – всего лишь неудачный эксперимент, пусть и гениальный.

* * *

Внешний вид особняка не был выдержан в едином стиле, в нем проступали черты архитектуры времен Регентства, викторианской и эдвардианской эпох и даже имелись современные новшества, которые вряд ли одобрила бы Комиссия по английскому культурному наследию. Кофе подавала горничная-румынка. Родители Луизы не были снобами, их состояние давало им право ничего не доказывать другим.

– Прежде всего мне хотелось бы знать: кто построил «Аэронавт»? – спросил я после того, как нас представили и мы обменялись любезностями.

– Никто точно не знает, – ответил отец Луизы. – В книгах поместья лишь говорится, что полевые рабочие каждый год вощили аппарат, начиная с середины пятьдесят второго года девятнадцатого столетия. Как раз незадолго до этого погиб Уильям Пендеран – упал с лошади или что-то вроде того. Так что я бы ставил на Уильяма.

– Датировка кажется мне слишком ранней. – начал я, но тут же осекся и, подумав, добавил: – А впрочем, может, это и не рано. Уильям Хенсон изобрел воздушный паровой экипаж в тысяча восемьсот сорок третьем году, а уже в сорок восьмом Джон Стрингфеллоу взлетел на паровой модели. Джордж Кейли построил планер в пятьдесят третьем, и его кучер пролетел на нем над Бромптон-Дейл.

– Выходит, год постройки «Аэронавта»… э-э-э… возможен?

– Тысяча восемьсот пятьдесят второй год не только возможен, но и, как это ни странно, наиболее вероятен. Для британской авиации это было славное десятилетие.

– Подумать только, столько лет мы ничего не знали, – сокрушенно вздохнул отец Луизы.

– Ответьте еще на один вопрос, – сказал я. повернувшись к девушке. – Почему вы выбрали меня?

– Я вас загуглила. Вы строите исторически достоверные паровые машины и при этом работаете в компании сверхлегких летательных аппаратов. Идеальная комбинация.

Я уже знал ответ на третий вопрос, но все равно задал его:

– Итак, что я должен сделать?

– Сколько вы попросите за восстановление «Аэронавта»?

Сколько я попрошу? Я чуть не расхохотался ей в лицо. Лучше бы спросила, сколько я предложу за то, чтобы мне позволили поработать с ним.

– Я могу разобраться с двигателем. – сказал я, стремясь выглядеть как можно спокойней. – Это не обойдется слишком дорого, но вот для работы с деревом и тканью понадобятся реставраторы и материалы.

– Значит, вы не сможете нам помочь? – с готовностью спросил Джеймс.

– Помочь я как раз могу, – ответил я и достал телефон. – У директора «Ультралайтс Анлимитед» огромный опыт в восстановлении истребителей времен Первой мировой. Я позвоню ему прямо сейчас.

* * *

На своем винтажном мотоцикле BSA Джайлс Гибсон примчался из Лондона в Кент меньше чем за час. Не успев познакомиться, Джеймс его тут же возненавидел. Джайлс не только носил экипировку того периода, он ко всему еще был настоящим пилотом. Джайлс окончательно все испортил, когда сделал комплимент Луизе, похвалив ее неоиндустриальный наряд и при этом полностью проигнорировав костюм Джеймса.

Инспекция заняла у нас примерно час. «Аэронавт» находился в хранилище полтора века, и, несмотря на больше сотни слоев воска, некоторые детали из дерева нуждались в замене. Зато двигатель благодаря тому же воску не подвергся коррозии.

– Что скажешь. Парогот? – спросил Джайлс, стуча костяшками пальцев по двигателю. – Сколько времени нам понадобится, чтобы развести пары?

– Нужно полностью разобрать движок, проверить, нет ли повреждений, почистить и заново собрать. При серьезной финансовой поддержке, думаю, пару недель.

– Эй, я руковожу всего лишь «Ультралайтс Анлимитед», а не НАСА. Так что серьезная финансовая поддержка – не вариант.

– Как раз таки вариант.

Джайлс уставился на меня, моргнул пару раз:

– Что ты имеешь в виду?

– Это Британия, Джайлс. Как только пойдут слухи о том, что был обнаружен оригинальный летательный аппарат викторианской эпохи на паровой тяге, отсюда и до Лондона выстроится целая очередь любителей пара, умоляющих позволить нам помочь. На добровольных началах, заметь!

– Он взлетит? – спросила Луиза.

– Ему не хватает мощности, он слишком тяжелый, к тому же еще и нестабильный с точки зрения аэродинамики, – сказал Джайлс.

– Это значит «нет»?

– Это значит «я не знаю». Одновременно с восстановлением «Аэронавта» мы постараемся разработать компьютерную модель, а потом построим копию в натуральную величину, но с бензиновым двигателем. Если копия взлетит, то это будет означать «да».

– Можете работать в амбаре, – с готовностью сказал отец девушки.

– А как же наша свадьба? – воскликнул Джеймс.

– Мы еще даже не назначили дату, – ответила Луиза, обращаясь скорее к Джайлсу, нежели к Джеймсу.

– Работать придется много и быстро, иначе все это превратится в Стоунхендж, – усмехнулся Джайлс. – То есть останется лежать в славных руинах без надежды на восстановление. Обязательно найдутся какие-нибудь борцы за неприкосновенность культурного наследия.

– Это было бы ужасно! – воскликнула Луиза.

– С вами на все сто, – ответил Джайлс. Одной рукой он приобнял девушку за плечи, а другой показывал на аппарат. – Оставить Стоунхендж таким, какой он есть, означает прославлять то, что эти чертовы вандалы натворили в древности. Довелось мне как-то поработать с истребителями времен Первой мировой. Только залатаешь дыру от пули, так сразу прибегает какой-нибудь придурок и начинает вопить, что дыра эта имеет важное историческое значение.

– И что вы предлагаете? – спросил Джеймс, торопливо схватив Луизу за руку.

– Я звоню в мастерскую и распоряжаюсь, чтобы мой персонал бросил все и мчался сюда, прихватив с собой грузовик и кое-какое оборудование. А пока они будут в дороге, мы с Леоном начнем помечать деревянные детали и тросы, которые необходимо заменить.

Между Джеймсом и Джайлсом началась какая-то странная игра, каждый пытался перетянуть Луизу на свою сторону, словно она была канатом. Насмотревшись на это, я достал рулон малярной ленты и умышленно пометил неповрежденный лонжерон.

– Ни в коем случае, Парогот! – взревел Джайлс и, тут же отпустив Луизу, склонился надо мной. – Помечать будешь только то, что я тебе покажу.

* * *

После обеда двигатель перенесли в грузовик «Ультралайтс Анлимитед», тем же вечером я отвез его в мастерскую в Лондон. У дверей меня уже ждал десяток добровольцев-реставраторов, которым я позвонил. У меня не хватило смелости сказать им, чтобы возвращались утром, поэтому мы внесли двигатель внутрь и следующие два часа отпаривали грубую восковую корку. Каждый раз, прикасаясь к двигателю, я чувствовал покалывание в пальцах, да такое сильное, что пришлось надеть перчатки. В полночь мы были готовы провести первое испытание. С величайшей осторожностью я взялся за кривошип и нажал. Он легко провернулся, а значит, совершенно не пострадал при аварии. Радости нашей не было предела.

В течение следующих дней мы разобрали двигатель по винтику, записывая весь процесс на видеокамеру. Каждую деталь мы начищали до блеска, а затем сканировали, чтобы составить цифровую базу данных. От времени пострадала лишь кожаная изоляция и прокладки. Мои помощники заменили их с такой любовью и нежностью, с какими даже невестам не клялись перед алтарем.

* * *

Как-то вечером, вернувшись к себе, я увидел Луизу, которая ждала меня около дома. На этот раз она приехала на «БМВ» последней модели и надела черное кружевное платье, черную кожаную куртку и сапоги на высоком каблуке. Она выглядела разгневанной, но в то же время уязвимой. Луиза предложила посидеть в кафе и там рассказала, что ей позвонили с «Би-би-си» насчет «Аэронавта». Мы так никогда и не узнали, кто слил им информацию. Возможно, наши ребята слишком громко спорили в пабе, а кто-то услышал и подал идею руководителям четвертого канала.

– Они хотят снять документальное реалити-шоу, – сказала Луиза.

– Я сотрудничал с телевидением, – сказал я. – Съемочная группа – это свет, отражатели, первая и вторая камеры, бесконечные дубли якобы случайных событий, разборки между главными героями, прописанные в сценарии для усиления драматического эффекта, гримеры и стилисты. Позови весь этот цирк в нашу мастерскую, и сроки работы удлинятся втрое.

– Но они нам нужны, Леон. Они могут помочь и заодно возьмут на себя Комиссию по наследию.

– Значит, и эти уже в курсе.

– Угу, но «Би-би-си» на нашей стороне. Они считают вас большой шишкой.

– Меня? Большой шишкой?

– Всех нас. Мы же не просто кучка ботанов-технарей в футболках и джинсах. Продюсер хочет представить нас как крутую команду, которая занимается сенсационной реставрацией в крутых костюмах. Гот-инженер, потрясный пилот – любитель стимпанка, гламурная меценатка и Джеймс…

Она замолчала, но ее замешательство звучало громче слов.

– А что Джеймс? – невинно спросил я.

– Джеймс изучал историю и дизайн костюмов, он фэшн-модель с высокими гонорарами. Его имя широко известно в стимпанковских кругах, но помочь с «Аэронавтом» он не сможет. И вообще Джеймсу не нравится вся эта затея.

Все было ясно, как день. Луиза – наследница богатой древней семьи, ей нравится ретростиль. Для кого-то вроде Джеймса встречаться с такой девушкой – невероятная удача. А потом на сцене появился Джайлс. Он не только одевался в винтажном стиле, но и мог отреставрировать «Аэронавт». И возможно, даже пилотировать его копию. Джеймс годился на роль спутника для светских вечеринок. А Джайлс, по-настоящему геройский парень, подходил для этого еще лучше.

– Что же мы будем делать с «Би-би-си»? – спросил я.

– Съемочная группа станет снимать только самые ответственные моменты. Так мы не потеряем слишком много времени.

– И кто будет решать, какие моменты ответственные?

– Ты.

Я согласился. Джинна уже выпустили из бутылки, придется вести себя с ним повежливее. Оставался еще один вопрос.

– Ты чувствуешь что-нибудь странное, когда находишься рядом с «Аэронавтом»?

Луиза резко повернулась.

– Почему ты спросил?

«Она сказала „почему“, а не „что“, – подумал я. – Это важно! Она тоже что-то чувствует».

– Признаюсь, я ощущаю нечто странное, словно в нем живет призрак. Я тут подумал, может, Люси Пендеран тоже что-то такое чувствовала, поэтому и решила заняться его консервацией.

– Я не верю в призраков, – отрезала Луиза, но по ее тону я понял, что это не так.

* * *

Нам пришлось частично разобрать восстановленный двигатель, а затем собрать его заново на камеру, старательно делая вид, что все происходит само по себе. Луиза играла роль беспокойной клиентки, которую консультирует элегантный инженер, то есть я. На нее навесили столько шестеренок, что их хватило бы на целую дюжину часов. А еще на ней были сетчатые перчатки и увеличительное стекло на бронзовой цепочке. Но вот цвет помады на губах изменился – вместо по-стимпанковски алой она стала готически-черной.

– Значит, это единственный в своем роде четырехцилиндровый двигатель середины девятнадцатого века? – спросила она по сигналу.

– Ты права, – ответил я. – В те времена не было потребности в суперлегких двигателях.

– Выходит, изобретатель, построивший его, был гением? Вроде Бру- неля?

– Не обязательно. В движке нет ничего революционного, просто он очень легкий. Любой инженер той эпохи мог бы построить что-то подобное.

– Ты думаешь, «Аэронавт» когда-то летал?

Снова этот вопрос.

– Это мы узнаем лишь после того, как закончим процесс реставрации, заведем его и замерим мощность. Иначе трудно сказать. Размах крыльев «Аэронавта» пятьдесят футов, вес при взлете около семисот фунтов. Двести пятьдесят фунтов приходится на двигатель, в котором не больше двенадцати лошадиных сил. Воздушные винты у него тоже не слишком большие. Можно сказать, что «Аэронавт» – это маломощная версия «Летуна» братьев Райт.

– Но разве это плохо? – спросила Луиза, отходя от сценария. – Самолет Райтов взлетел.

– «Летун» поднялся в воздух четыре раза, но был очень нестабилен. У «Аэронавта» стабильности еще меньше. Будет сложно поднять его в воздух, сложно управлять им во время полета, а приземление и вовсе может стать кошмаром.

* * *

Спустя неделю мы запустили двигатель, к которому временно присоединили наш паровой аппарат для чистки. Работал движок идеально, но вердикт калибровочных инструментов оказался неутешительным. Девять лошадиных сил, вот и все, что можно было из него выжать.

Дальше я принялся за топку, которая бросала вызов всем современным правилам техники безопасности. Залейте керосин в бак с тонкими стенками, разожгите под ним костер, чтобы топливо выходило под давлением, и у вас получится простой, эффективный, легковесный и при этом неимоверно опасный источник горючих паров. Я протестировал бак и трубки, прогнав по ним сжатый воздух под давлением. После этого «Би-би-си» договорилась, что испытания с настоящим топливом будут проводиться на армейском полигоне.

Мы специально выдали несколько впечатляющих языков горящего пламени на камеру, но. ко всеобщему удивлению, топка не взорвалась. Последние критические испытания тоже проводились на полигоне. Мы подсоединили топку к двигателю и включили его на полную мощность, укрывшись в наблюдательном бункере. Продюсера ждало еще одно разочарование: взрыва не последовало. Я тоже расстроился, но по другой причине. Двигатель выдал чуть больше девяти лошадиных сил. Однако наши разочарования не шли ни в какое сравнение с тем. что обнаружилось в ходе исследования, начатого по инициативе «Би-би-си».

* * *

Третий эпизод шоу «Аэронавты» я смотрел дома в полном одиночестве. «Аэронавт», созданный с помощью компьютерной анимации, стоял в начале взлетной полосы, винты медленно вращались. Когда пилот – палка-палка- огуречек – улегся на скамью, на экране загорелись цифры.

«Похоже, что основная проблема заключалась в весе пилота», – рассказывал голос за кадром.

Винты закрутились на полную мощь, и «Аэронавт» покатился по дорожке.

«Уильям Пендеран был слишком тяжелым, чтобы пилотировать аппарат. По сохранившимся фотографиям мы можем заключить, что его рост был шесть футов и три дюйма, а весил он около двухсот фунтов».

Нарисованный «Аэронавт» побежал по взлетной полосе. На отметке в одну милю скорость достигла двадцати трех миль в час.

«Возможно, Пендеран даже оторвался от земли, потому что, достигнув конца дороги, которую он использовал вместо взлетной полосы, он не перестал давить на газ. За дорогой лежало распаханное поле. Скорее всего, он думал, что уже находится в нескольких футах над землей, хотя в реальности счет шел на дюймы. На обломках мы обнаружили следы травы и грязи, что свидетельствует о том, что аппарат прорвался передними колесами через высокую траву и лишь затем ударился боком о распаханную землю».

Словно в замедленной съемке, нарисованный аппарат врезался в землю. Пилота-человечка отбросило в сторону.

«Пендерану необходимо было иметь возможность быстро покинуть аппарат в случае взрыва или пожара, так как он понимал, что риск взрыва велик. Именно по этой причине он отказался от привязных ремней. В свидетельстве о смерти сказано, что он умер от перелома позвоночника в шейном отделе в результате несчастного случая при верховой езде. Это совпадает с травмами, которые пилот мог получить при аварии „Аэронавта“ и ударе головой на скорости двадцать пять миль в час».

Восстановленные с помощью анимации события показывали, каким образом «Аэронавт» скатился с дороги в распаханное поле.

«На несколько вопросов мы так и не смогли найти ответа, – сказал в заключение голос за кадром. – Почему причиной смерти Уильяма Пендерана назван несчастный случай при верховой езде? Почему обломки аппарата были спрятаны в амбаре? Почему дочь Пендерана, Люси, сделала все возможное, чтобы сохранить эти обломки?»

Далее последовало интервью с Джайлсом и Луизой на фоне частично восстановленного «Аэронавта». Оба выглядели истощенными и бледными, видимо, из-за огромного объема работы.

«Я думаю, все дело в нарушении патентных прав, – сказал Джайлс. – Идентичные винты использовались на модели Стрингфеллоу в тысяча восемьсот сорок восьмом году, а несущее крыло – это легковесная версия конструкции, запатентованной в сорок третьем году для воздушного парового экипажа Хенсона».

«Значит ли это, что Пендеран был великим новатором, но при этом заимствовал чужие идеи?» – спросил ведущий.

«Отчасти. Поставьте себя на место Люси Пендеран. Ее отец погиб при испытаниях летательного аппарата, который непременно изменил бы историю, будь пилот на пятьдесят фунтов легче. Если бы она раскрыла правду, кто-то другой мог бы использовать изобретение ее отца, нанять пилота с небольшим весом и присвоить всю славу первого полета».

«Кто-то из соперников ее отца?»

«Точно».

«Зачем же тогда она взяла на себя такие хлопоты по консервации обломков?»

«Этого я не знаю».

* * *

В последнее время Луиза все больше выглядела как готка, изгнанная из рядов за стремление стать стимпанковским инженером. Бледные, впалые щеки. Исцарапанные, испачканные краской и машинным маслом руки. Она двигалась медленно, рассчитывая каждый шаг, словно из нее высосали энергию. Оба ее воздыхателя, Джайлс и Джеймс, считали, что она выглядит так, потому что между ними что-то происходит. Восстановление двигателя не требовало больших усилий, кроме того, основные работы проводились в Лондоне, поэтому Джайлс назначил меня исполнительным директором «Ультралайтс Анлимитед». Надеялся, что таким образом сможет держать меня подальше от Кента и Луизы. Так бы все и было, если бы она не наезжала в Лондон.

Приближался день публичного показа «Аэронавта», и гоглы, как и вся стимпанковская мода в целом, вдруг превратились в камень преткновения. Стимпанковские костюмы и викторианская мода во многом похожи, но не совпадают в мелочах. Луизе нравился стимпанк, Джеймсу – викторианская эпоха. «Би-би-си» встала на сторону Джеймса.

Луиза и Джеймс находились в мастерской «Ультралайтс Анлимитед» и ждали, пока операторская группа приготовится к съемке, когда между ними разгорелся очередной конфликт. Луиза хотела, чтобы на испытаниях модели «Аэронавта» Джайлс в костюме авиатора 1852 года надел гоглы. Джеймс настаивал, что такие очки не использовались практически до начала двадцатого века.

– Гоглы носил Чарльз Мэнли в тысяча девятьсот третьем, когда пытался пилотировать одну из ранних моделей, – объяснил Джеймс. – Их сделали для водителей тех лет, а очки для плавания и того позже появились.

– Но ведь есть же гравюры шестнадцатого века с изображением венецианских охотников за кораллами в таких очках, – возразила Луиза.

– Пусть так, но в пятьдесят втором году девятнадцатого века кучера и машинисты таких не носили.

– Посмотрим, что об этом говорится в сети.

Луиза достала айфон. Она горой стояла за стимпанковский стиль и просто так сдаваться не собиралась.

– «Гоглы» – слово происходит от средневекового английского «гоглен», что значит «щуриться», – прочитала она. – Слово «гоглы» вошло в употребление в начале восемнадцатого века и обозначало защитное приспособление для глаз в виде коротких трубок, закрытых с одного конца металлической сеткой из тонкого провода. Их использовали каменщики, чтобы защитить глаза от каменной крошки.

– В твоих гоглах стекло, между прочим, – заметил Джеймс.

– Дай мне свои очки, и я заменю стекло металлической сеткой, – сказал я, стоя у верстака. – Нет ничего проще.

Луиза улыбнулась так тепло, что ее улыбкой можно было бы растопить все ледники мира, но это лишь еще больше разозлило Джеймса. Он оскалился, а я так и не понял, предназначалось это мне или Луизе. Их разрыв надвигался быстро, как летняя гроза. А я случайно оказался третьим лишним, на своей шкуре ощутив все его тяготы и не получив ничего взамен.

* * *

Джайлсу и его команде добровольцев-реставраторов понадобилось два месяца, чтобы полностью счистить воск с крыльев «Аэронавта» и заменить сломанные или прогнившие лонжероны. Кроме того, им пришлось заново поставить все крепления из струнной проводки и обтянуть крылья черным шелком. Двигатель был отреставрирован задолго до этого и хранился в Лондоне, ожидая момента, когда «Аэронавт» будет собран воедино под пристальным наблюдением телекамер.

Когда я привез полностью восстановленный четырехцилиндровый двигатель на грузовике, принадлежавшем компании, в амбар, там полным ходом шла вечеринка. На козлах стояли бокалы с шампанским и тарелки с жареной курицей. Все, включая съемочную группу, прохаживались в нарядах викторианской эпохи. Одним словом, я попал на «светское мероприятие». Из костюмерного микроавтобуса «Би-би-си» я позаимствовал цилиндр и тут же слился с толпой. Черная готская одежда была в моде во все времена.

Джеймс спорил с продюсером по поводу викторианской моды, Джайлс на фоне «Аэронавта» позировал для камер «Би-би-си», Луиза – для старинного фотоаппарата. В пышном платье с кринолином из зеленой парчи она выгля- дела несчастной. Когда все необходимые дубли были отсняты и народ пошел расправляться с жареной курицей, чтобы она не пропала даром, Джайлс отвел меня в сторону.

– Копия «Аэронавта» готова к полету, – сказал он.

– Что? – воскликнул я. – Уже?

– Джок, Дженис и Отто уже запускали его на этой неделе. По сути, это современный сверхлегкий аппарат необычного дизайна. Мы установили на нем бензиновый движок с переменным регулятором. Какая мощность у старого двигателя?

– Девять лошадиных сил с четвертью. Это все, чего я добился после оптимальной настройки.

– Девять с четвертью, – удивился он, и улыбка впервые сползла с его лица. – Это почти на грани.

– Или, скажем прямо, этого не хватит.

Он посмотрел на Луизу в другом конце амбара, где она позировала в гоглах с металлической сеткой.

– Поработаем с тем, что есть, – решил Джайлс. – Скорее всего, этого хватит.

– Для чертовой компьютерной модели! – буркнул я. – Полетит ли реальный «Аэронавт», бог весть. Он слишком тяжел, ему не хватает тяги, я, конечно, могу внести кое-какие изменения…

– Ни в коем случае! Он должен взлететь в конфигурации тысяча восемьсот пятьдесят второго года. Моя компьютерная модель подтверждает, что на девяти лошадиных силах он сможет набрать скорость для отрыва от земли. Ему хватит горючего на десять минут полета, если пилот будет весить не больше ста сорока фунтов.

– Сто сорок фунтов! Даже такой дрыщ, как я, весит больше.

– Я специально сидел на диете.

– Ты шутишь? Это же отличный повод для реалити-шоу! «Умрет ли пилот от анорексии или погибнет в автокатастрофе? Скоро мы все узнаем!»

– Давай серьезно.

– А я вполне серьезен.

– Луиза тоже сидела на диете, чтобы поддержать меня.

– Теперь понятно, почему она выглядит так же дерьмово, как ты.

– И она больше не спит с Джеймсом.

– Какого черта! Это-то как связано… – взорвался я, но, сообразив, вовремя прикусил язык.

– Да. Связано напрямую с тем, что я буду пилотировать копию «Аэронавта», – сказал Джайлс. – Прости, что я подозревал тебя. Я только недавно понял, что она одевалась в черное только ради того, чтобы позлить Джеймса. Для нее я – герой.

Другими словами: «Отвали, Парогот, эта богатая девчонка – моя».

И мы оба ошибались так сильно, насколько это вообще возможно.

* * *

Частная дорога, ровная и прямая, растянулась на три мили. Дотошное трехдневное исследование Команды времени подтвердило, что она была проложена в середине девятнадцатого века. Идеальная взлетная полоса – твердая ровная поверхность обеспечивала минимальное сопротивление колес «Аэронавта» при взлете. Местный совет восстановил поверхность дороги в соответствии со стандартами того времени, за это мэра вознаградили, позволив ему покрасоваться перед телекамерами.

Джайлс учился пилотировать «Аэронавт» с помощью компьютерной симуляции. Трудности со взлетом оказались лишь первой проблемой из множества. По сути «Аэронавт» был крылом без хвоста, то есть управлять им почти невозможно по определению.

Но в симуляции катастрофа не была запрограммирована.

– Не беспокойся, я подниму его всего лишь на пару футов, – сказал Джайлс, когда я настраивал регулятор, чтобы добавить еще четверть лошадиной силы движку модели.

– Хватило, чтобы убить Уильяма Пендерана, хватит, чтобы убить тебя, – ответил я.

Когда мотор модели завелся, народ встретил это событие радостным ликованием. Модель «Аэронавта» катилась по дороге, я на мотороллере следовал за нею. Позади меня, по предложению съемочной группы, сидела Луиза, ее кринолин развевался на ветру, как порванный парашют. Где-то примерно через милю модель неуклюже подпрыгнула в воздух, пролетела сотню ярдов в пяти футах над дорогой и опустилась.

К сожалению, в полете она немного отклонилась от центра. Левое заднее колесо зацепилось за придорожную траву. Модель развернуло, шасси оторвалось, и аппарат развалился на части.

Джайлс не пострадал, так как был привязан ремнями. За это он заслужил нежные объятия Луизы и сочный поцелуй прямо перед камерами «Би-би-си». Причем им пришлось отснять несколько дублей, чтобы откорректировать свет и фон. Благодаря нашим достижениям при постройке работающей модели, драме, сопровождавшей аварию, и капле романтики рейтинг шоу «Аэронавты» взлетел до небес.

* * *

Джайлс сказал, что в аварии виноват порыв ветра. Позже в частном разговоре я узнал правду.

– Рули управления отвратительны, просто ужасны, – признался он. – Невозможно управлять аппаратом, не наклоняя крылья вниз, поэтому изначально надо подниматься не меньше, чем на двадцать футов. При минимальном порыве ветра приземление станет катастрофой.

– Ты уже сделал столько же, сколько братья Райт, – заметил я.

– Этого недостаточно. Я хочу совершить круг над поместьем, а потом приземлиться.

– Аппарату все еще не хватает мощности, он слишком тяжелый.

– Можно взять еще меньше топлива и попробовать скинуть несколько фунтов.

– Тебе стоит сначала поднять его в воздух на радиоуправлении.

– Нет! Мы не просто реставрируем «Аэронавт», мы пытаемся влезть в шкуру Уильяма Пендерана.

– Нелепая и опасная позиция, именно это его и убило, – сказал я. – Я уже слышу шум крыльев.

– А? Не понял.

– Джон Брайт, тысяча восемьсот пятьдесят пятый год. «Ангел смерти пролетел над всей землей. И каждый мог услышать шум его крыльев», – процитировал я. – Если ты попытаешься поднять модель выше, смерть будет лететь рядом.

– Рискну, оно того стоит. Когда я взлечу, там наверху будет пятьдесят второй, и я докажу, что полет на паровом двигателе – серьезное достижение.

– Угу, через сотню футов потеряешь управление и врежешься башкой в землю. Будет больно.

– Я пилотирую сверхлегкие, так что в рисках кое-что смыслю. А ты лучше приглядывай за своими движками.

– Говоря о движках, ты хочешь, чтобы я обслуживал двигатель модели?

– Нет. Сегодня же возвращайся в Лондон и займись наконец делами компании. Тут все под контролем.

Видимо, Джайлс все еще считал меня соперником в любовном четырехугольнике. Он был моим начальником, и решить проблему не составляло труда. Ради собственной безопасности он отправил меня в Лондон, но это не означало, что в безопасности окажусь я.

* * *

Скандал разразился, когда Четвертый канал выпустил в эфир уже шесть серий шоу «Аэронавты». Как обычно, в субботу вечером я взял выходной, у меня была на то причина. На подходе к клубу «Полночный полдень» я увидел вспыхнувший в темноте портативный прожектор, следом появилась съемочная группа. Совсем не та, что снимала «Аэронавтов».

– Мистер Чендлер, мы знаем, что каждую субботу вы приходите в «Полночный полдень», где работаете ведущим, – сказал голос из темноты.

Этого я не ожидал, но у меня хорошие рефлексы.

– Так и есть. Это лучший любительский клуб готического бурлеска в Лондоне, – с воодушевлением сказал я. – Мое сценическое имя Пьеро Прегрязный, жандарм-проказник. Заходите, заходите, вы как раз вовремя.

Журналист ждал от меня реакции загнанной в угол крысы, а никак не приглашения на шоу. Он не смог отказаться, потому что в ответ я начал снимать на камеру телефона. Полезное изобретение, надо сказать. Я снял, как наша танцовщица по прозвищу Пушистые Лапки затащила его на сцену, села к нему на колени, а затем сняла с себя большую часть сценического костюма. Там и снимать-то было особенно нечего. Раскрытие моей личной жизни стало катастрофой почище аварии модели «Аэронавта».

– Я инженер, а этим занимаюсь в свободное время, – сказал я журналистам чуть позже, все еще одетый в форму жандарма. – А теперь вы мне расскажите, как развлекаются журналисты «Би-би-си»?

* * *

Интервью пустили в эфир на следующий вечер в блоке местных новостей, в сильно отредактированном виде. Я тоже выложил свои записи на YouTube. По поводу этого эфира Луиза организовала большую вечеринку и настояла, чтобы я пришел. Вся команда реставраторов собралась в поместье. На какой-то миг я стал героем вечера, а потом началась серьезная пьянка.

– Тебя сдали либо Джеймс, либо Джайлс, – сказала Луиза.

Мы стояли совсем рядом, но наши слова заглушали пьяные вопли гостей.

– Они считают, что я считаю, что ты красотка, – ответил я.

– А ты так считаешь?

– Считать, что ты красотка, и соревноваться с Джеймсом и Джайлсом – это две большие разницы.

– А те девчонки в клубе, – медленно сказала она. – Ты когда-нибудь с ними…

– Спал? Иногда.

– Я все думала, почему ты никогда не клеишься ко мне, – призналась она. – Думала, может, ты гей или асексуал. Теперь поняла. Меня еще никогда так не отшивали.

– Не отшивали? Да нет же! Просто ты совсем из другого круга, для такого парня, как я, даже мечтать о тебе значит тратить время впустую.

– Вот ведь дерьмо! Я ничего из себя не представляю, но все считают, что я какой-то трофей. Родители, Джеймс, Джайлс, все мои стимпанковские приятели. А тебе трофеи ни к чему, потому что в них нет смысла. Ты – особенный.

– Ну спасибо.

– Ты знал, что мы с тобой углы любовного треугольника?

Что-то новенькое! Я оглянулся, Джайлса поблизости не было. Джеймс стоял неподалеку, разговаривая с матерью Луизы, и имел угрюмый вид. На рукаве его пиджака багровело винное пятно, но ему, похоже, не было до этого дела. Наверное, он уже сдался. Я себя чувствовал кроликом в свете прожектора. Богатые девушки опасны, особенно когда у твоего начальника есть определенные намерения.

– Вряд ли, – сказал я. – Ты, Джайлс и Джеймс занимаете все углы этого треугольника.

– Ты ошибаешься, Леон. В углах ты, я и «Аэронавт».

– «Аэронавт»?

– Ты влюблен в него, потому что он настоящий, да к тому же работает. А я влюблена в него, потому что…

Она замялась. Должно быть, разговор становился слишком интимным.

– Потому что «Аэронавт» – классный аксессуар, за который каждый любитель стимпанка голову бы отдал? – предположил я.

– Так и было поначалу, но не теперь. Я люблю его, потому что «Аэронавт» и меня делает настоящей.

Вдруг я понял, к чему она клонила. «Аэронавт» был воплощенной мечтой. Он почти изменил историю, в этом отношении он гораздо реальнее, чем Наполеоновские войны. Я чувствовал мощь, исходящую от него. Если бы вместо отца «Аэронавт» пилотировала Люси Пендеран, каким стал бы наш мир? Для Луизы помочь «Аэронавту» обрести свое место в истории означало и самой стать частью истории.

* * *

Вечеринку оборвал резкий вопль Отто. Оказалось, что амбар взломали. К тому моменту, как я добрался туда, Джайлс уже проверял, не поврежден ли аппарат злоумышленниками. Продюсер снимал все на телефонную камеру, а охранники кричали, что это место преступления, и выгоняли посторонних на улицу.

– Отто уединился в саду с девушкой из добровольцев, – рассказывал Джайлс. – Случайно увидел в амбаре свет и поднял тревогу. Но, похоже, «Аэронавт» не поврежден.

– Я вижу проблему даже отсюда, – сказал я. – Крышку топливного бака закрыли, но закрутили не до конца. Видимо, они очень торопились.

На заливном отверстии бака виднелись следы песка.

– Не понимаю, зачем это делать, – сказал Джайлс, пока я снимал бак, чтобы почистить его. – Саботажем все равно ничего не добиться. Это оригинальный «Аэронавт», и мы не собирались запускать его в небо.

– Может, они перепутали оригинал с твоей моделью?

– Ты соображаешь, что говоришь?! – воскликнул Джайлс. – Модель стоит на улице под навесом.

– Думаешь, они и туда песку сыпанули?

Джайлс выбежал, чтобы проверить модель, оставив меня наедине с «Аэронавтом». Я стоял так близко, что от бурлящей в нем силы мое сердце заколотилось. Не из-за ощущения опасности, как перед началом лавины, например от того, что может взорваться топливный бак, это было что-то другое. Аппарат мог бы изменить мир в 1852 году, но интуиция подсказывала мне, что он изменил его на самом деле.

– Ублюдки! – взревел Джайлс, врываясь в амбар. – В баке модели тоже песок. Кто-то хотел меня угробить!

– Песок угробил бы движок еще до того, как он разогрелся.

– Тот, кто не разбирается в моторах, не знал бы и того. Наверное, Джеймс. Этот пустоголовый клоун не разбирается ни в чем, если оно не застегивается на пуговицы.

– Кто ж любит соперников?

– Ерунда! – отрезал Джайлс. – Джеймс мне не соперник. Луизу от него тошнит, он ведет себя как баба. Если я докажу, что разработка Уильяма Пендерана могла опередить братьев Райт на полстолетия, я стану настоящим героем. А герой всегда получает девушку, Парогот.

В том, что в саботаже участвовал Джеймс, я сомневался. Во время вечеринки он выглядел раздавленным и, скорее всего, давным-давно отказался от Луизы. Джайлса тоже подозревать не следовало, так как неполадки с двигателем подвергли бы его жизнь опасности. Хотя, с другой стороны, опасность просуществовала лишь до тех пор, пока кто-то не заметил следы песка на баке модели. Возможно, кто-то очень хотел, чтобы под подозрение попал я.

* * *

Каждому фильму обязательно нужна кульминация. Кульминацией всего проекта стал великолепный праздник в викторианском стиле. Сотни реконструкторов и людей из массовки «Би-би-си» в винтажных костюмах наводнили поместье, чтобы отведать блюд девятнадцатого века, потанцевать под оркестр, который исполнял музыку того времени, и поиграть в популярные тогда игры. Съемочная группа тоже нарядилась в костюмы, видеокамеры замаскировали под старинные громоздкие фотоаппараты. Я отказался от привычных черных джинсов и кожаной куртки ради цилиндра, черного костюма и плаща. Всю территорию поместья заняли тенты и палатки, и только огромная лужайка с восточной стороны дома была огорожена без всяких на то причин.

Планировалось, что полностью отреставрированный «Аэронавт» выкатят из амбара для всеобщего обозрения, а затем Джайлс поднимется в воздух на модели и сделает круг над поместьем. «Аэронавт» не выезжал из амбара с тех пор, как разбился, так что это было его первое появление на публике с 1852 года.

Атмосферу нарушал лишь один-единственный анахронизм. Хотя на самом деле их было восемь: инспектор воздушной безопасности, инспектор промышленной безопасности и шестеро полицейских. Джайлс, как всегда, позировал перед камерами на фоне отремонтированной модели, когда они появились.

– У нас есть основания полагать, что вы намерены провести эксплуатацию летательного аппарата, не соответствующего стандартам, и тем самым можете угрожать общественной безопасности, – сказал инспектор.

– Это что еще значит? – надвинулся на него Джайлс. – Тут частная территория.

– Тут массовое мероприятие, которое проводится на частной территории.

Они заспорили, замахали руками друг на друга. Набежали зрители, камеры окружили их. Моей персоной никто не интересовался, потому я смешался с толпой и отошел. Дорогу, служившую взлетной полосой, охраняли люди Пендеранов, наряженные в военную форму времен Крымской войны. Сбоку от дороги стояла запасная камера. Все мои подозрения подтвердились.

* * *

Я побежал прямиком к амбару. Он был закрыт на замок, но я умудрился сбить его поленом с одного удара.

Луизу я застал в одних темно-коричневых брюках и матерчатых тапочках. Она пыталась натянуть на себя белую рубашку, путаясь в пышных рукавах. Истощенная, словно ее голодом морили. С медицинской точки зрения, думаю, она и в самом деле голодала. Волосы были заплетены и убраны назад, на лбу гоглы. Ее викторианское платье из зеленого шелка с черными бархатными узорами и темно-синей канвой лежало на полу. Рядом стояли ботинки на шнуровке.

– Догадался, – сказала она и отвернулась, чтобы застегнуть рубашку.

– Это было несложно, – ответил я. – Ты перестала спать с Джеймсом вовсе не потому, что предпочла ему Джайлса или меня. Ты практически перестала есть, исхудала и боялась, что кто-нибудь увидит тебя голой. Зачем нужно было так сильно худеть? Неужели только ради того, чтобы морально поддержать Джайлса?

– Мерзавец!

– Сколько ты весишь?

Она схватила коричневый кожаный жилет. Застегнутый на все пуговицы, он отлично скрывал то отталкивающее зрелище, в которое превратилась ее истощенная грудь.

– Сто двадцать один фунт в этой одежде, – сказала она.

– Ты позвала инспекторов и полицию?

– Они разберутся с Джайлсом.

– А ты в это время полетишь на настоящем «Аэронавте».

– Да.

– То, что собирался сделать Джайлс, опасно для жизни. А то, что собираешься сделать ты, – самоубийство.

– А ты, я полагаю, собираешься меня остановить.

– Нет.

– Нет? – удивленно воскликнула она, а затем улыбнулась. Сквозь улыбку проблеснула надежда на фоне отчаяния. – А почему нет?

– Потому что мне нравятся красивые и при этом работающие вещи. «Аэронавт» не станет по-настоящему красивым, пока не заработает. Ты когда-нибудь летала?

– Нет. Но в то время тоже никто еще не летал. Наступил тысяча восемьсот пятьдесят второй год, я собираюсь стать Люси Пендеран, которая взлетит на «Аэронавте» вместо своего отца.

Ее слова имели смысл с точки зрения исторической реконструкции, но здравого смысла в них не было ни на грош. С другой стороны, я и сам не слишком благоразумен.

– Тебе лучше держаться подальше, пока я не разведу пары, – сказал я. – Когда поднимешь машину в воздух, пусть двигатель работает на полную мощность все время. Снизишь обороты только тогда, когда захочешь приземлиться.

– Леон, насчет приземления…

– Приземлишься на огороженную лужайку.

– Снова догадался?

– Да. Она большая и широкая, так что, даже если тебя снесет ветром, это не будет иметь никакого значения. Трава тоже поможет быстрее остановиться.

– Когда ты узнал? – спросила она и взяла меня за руку.

– Не так давно. Для Джеймса и Джайлса ты была трофеем, за который они боролись, а я понял, что у тебя есть мечта. Смелая, благородная и прекрасная мечта.

Она коснулась моих губ, я бережно прижал к себе исхудавшее тело.

– Леон, когда это все закончится, обещаю пойти с тобой на свидание, – сказала она.

– Есть тут один фантастический готский театр с рестораном и баром. Я буду в костюме Пьеро Прегрязного.

– А я во всем черном.

* * *

Всем, кто находился поблизости от «Аэронавта» с работающим двигателем, угрожала опасность. Луиза держалась на приличном расстоянии, пока я разжигал топку паяльной лампой, чтобы нагнать давление. С таким же успехом можно было закурить, сидя на пороховой бочке. Сначала я разжег пламя в малом баке, затем открыл клапан в камеру сгорания. Пламя с пугающим шумом заревело, и очень быстро стало подниматься давление пара. Воздушные винты закрутились. Что хорошо в четырехцилиндровом двигателе, так это то, что он намного тише, чем двигатели внутреннего сгорания. Звук скорее напоминал шипение, и его полностью заглушало фырканье винтов. Я встал на колени перед «Аэронавтом», придерживая его за задний мост.

– Открывай двери и залезай на борт! – крикнул я.

Луиза распахнула двери амбара, вернулась к «Аэронавту» и улеглась на раму.

– Все в порядке, – крикнула она. – Отпускай!

– Помни, пусть двигатель работает на всю катушку, пока не придет пора приземляться. Даже если горючего хватит только на полкруга над поместьем, – предупредил я. – Удачи!

«Аэронавт» выкатился из амбара почти в полной тишине, а потом раздались неожиданные радостные вопли. Гости, наблюдавшие за спором Джайлса с инспекторами, сообразили, что началась более интересная часть программы. Инспекторы растерялись. Вот «Аэронавт», а вот Джайлс. Кто-то другой лежит на месте пилота. Когда «Аэронавт» свернул на дорогу, инспекторы и полицейские спохватились и побежали за ним. Они кричали, свистели в свисток. Я тоже побежал.

Толпа радостно бросилась следом за полицейскими и инспекторами, полагая, что все это часть шоу. Вдруг «Аэронавт» поднялся в воздух. Легко и просто. После всех этих споров и беспокойства насчет подъемной силы, лобового сопротивления, соотношения мощности к весу он взлетел. Он плавно набрал высоту, а затем Луиза стала понемногу поворачивать. Аппарат был медленным, не слишком эффективным или стабильным, но не осталось больше никаких сомнений: он мог летать.

Народ вокруг меня ликовал. Люди столпились на дороге, прыгали от радости, хлопали в ладоши, тыкали пальцами и бросали в воздух цилиндры. Не было ни одного человека на взлетном поле или территории поместья, кто не кричал бы от радости. За исключением инспекторов, Джеймса и Джайлса. Последний вырос словно из-под земли.

– Тебе это так не пройдет, Парогот! – крикнул он мне в лицо. – С этого момента ты уволен!

– Как угодно, но пока… Все эти люди стоят на посадочной полосе! – крикнул я в ответ. – Убери их, или она не сможет сесть. Ты хоть это понимаешь, клоун?

Джайлс сорвался и убежал, выкрикивая команды. Шестеро полицейских поняли, что им нужно сдержать толпу, и двинулись расчищать дорогу. К ним примкнули инспекторы, я остался один. В трехстах футах над землей Луиза выполняла широкий неторопливый поворот.

Эта машина изменила историю, которой никогда не было. Мы наблюдали за первым полетом аппарата тяжелее воздуха. Луиза не устраивала акробатических трюков, знала, что «идет по канату» в техническом смысле. Я достал карманные часы. Двигатель проработал целых семь минут. Значит, скоро ей придется пойти на посадку. Но взяла ли Луиза часы?

К эйфории от того, что мы сделали невозможное, вдруг отчетливо примешалось ощущение, что произойдет что-то дурное, хотя все шло просто отлично. «Аэронавту» не хватало мощности, он мог в любой момент взо- рваться, превратившись в пылающий шар. Все было против него, но он летел. Я чувствовал, что должна случиться катастрофа, что-то пойдет не так, и все же «Аэронавт» бросал вызов гравитации, а Луиза – смерти.

Из всех, кто остался на земле, лишь я один знал, где она собиралась приземлиться. Я побежал на огражденную лужайку. На расстоянии казалось, что «Аэронавт» летит в полной тишине, поэтому я не услышал, как изменился звук, когда Луиза сбросила газ. Темный силуэт вдалеке начал снижаться. Я с трудом заставил себя смотреть на это. Приземление для меня – самый ужасный кошмар. Ненавижу этот момент, потому что в любой миг все может измениться. Луиза снижалась слишком быстро, ей нужно было немного поддать газу и подняться, чтобы замедлить спуск и слегка увеличить скорость полета. Но ей не хватало ни знаний, ни опыта.

Когда «Аэронавт» подлетел к лужайке, я почувствовал привкус крови на губах. Задние колеса сильно ударились о землю и подпрыгнули, и тут я увидел, что Луиза не привязана и держится только за рычаги. Аппарат еще раз подпрыгнул и, замедлившись, покатился по траве.

– Мы сделали это! – прокричала Луиза, когда я подбежал к «Аэронавту». – Мы с тобой!

– Отлично! Слезай и отходи! – закричал я в ответ. – Нужно отключить топку, прежде чем она взорвется.

Луиза скатилась на землю, пока я выкручивал клапаны, чтобы загасить пламя в топке. Затем я спустил давление топлива. И только после этого я поверил, что мы достигли триумфа. «Аэронавт» доказал, что может летать.

* * *

Я оглянулся в ожидании, что нас сейчас окружат полицейские, и надеялся, что успею обнять Луизу еще раз до того, как нас арестуют. Но вместо этого я увидел десятки, нет, сотни полицейских, их формы блестели золотом и серебром. Построившись цепью, они сдерживали ликующий народ. Группа реконструкторов викторианской эпохи в один миг превратилась в бушующую орду, одетую в кожу и шелк бордового, коричневого и черного цветов, сияющую звездами серебряных пуговиц и цепочек. У женщин – тесные кружевные жилеты, у мужчин цилиндры и трости с серебряными ручками. Над нами в воздухе парили огромные аппараты, больше похожие на подводные лодки, украшенные металлическим кружевом решеток и антенн. Гигантские человекоподобные фигуры из металла, ростом не меньше пятидесяти футов, возвышались над толпой. Наверху, там, где у них предполагалась голова, на наблюдательных платформах стояли члены съемочной группы.

Нескольких человек полиция все же пропустила. На них были цилиндры и темно-синие камзолы с золотыми галунами. В руках они держали инкрустированные драгоценными камнями металлические жезлы, оплетенные медными проводами и кабелями, которые соединялись с сияющими бронзовыми рюкзаками филигранной работы у них за спинами.

– Баронесса Пендеран! Какая прекрасная реконструкция событий! – кричали они на бегу.

– Мастерское приземление, баронесса.

– Ваша светлость, были ли у вас какие-то трудности?

Что? Луиза – баронесса по праву рождения? Они все перепутали. Я знал, что она – дочь рыцаря, но не более того. Я посмотрел в сторону поместья. К нему пристроили новое крыло из бронзовых решеток и листов бирюзового стекла. Над всем возвышался зеленый купол, отделанный серебряным кружевом.

– Король и королева смотрят на вас прямо сейчас, не будете ли вы так любезны помахать им, – сказала женщина в золоченом шлеме с крадущимся крылатым львом. На ней был фиолетовый плащ поверх позолоченных, инкрустированных гранатом доспехов с изображениями виноградных лоз, листьев и цветов. До меня наконец-то дошло. Король? Но несколько минут назад в Британии не было ни короля, ни королевы.

Мы повернулись в ту сторону, куда указала женщина из охраны. У края лужайки обнаружился позолоченный экипаж, отделанный серебряными и алыми узорами. В передней части я увидел паровой двигатель, начищенный до зеркального блеска. Экипажем управлял кучер в черном плаще до пят, в цилиндре и… гоглах. По обе стороны экипажа стояла охрана в позолоченных доспехах, с оружием из медных змеевиков и бронзовых трубочек, приделанных к рукояткам из палисандра. Должно быть, в действие оно приводилось непонятными шарами, которые светились изнутри серебристым светом. К средней части открытого экипажа крепилась подножка, наклонную крышу обрамляли золотые кисточки. В экипаже сидела королевская чета в одинаковых белых одеждах с пышными рукавами, в коричневых кожаных жилетах и гоглах, предположительно, в честь Луизы. Они помахали нам, мы с Луизой помахали в ответ.

Интуиция умоляла меня бежать и прятаться, но мне хватило здравого смысла отвлечься от мыслей, чтобы слить топливо «Аэронавта» из горячего бака и выпустить пар. Из сияющих рюкзаков выдвинулись камеры, похожие на бронзовые фонари, на шарнирных щупальцах они поднялись над головами журналистов. Камеры следили за каждым моим действием, но я старался не обращать на это внимания. Казалось, что все меня знают, а я тут отвечаю за двигатель.

– Доктор Чендлер, как справился с работой четырехцилиндровый двигатель? – спросил кто-то из журналистов и поднес ко мне металлический микрофон.

Доктор? Как ни старался, я так и не мог вспомнить, когда успел получить докторскую степень. Такие веши обычно не забываются.

– Во время полета ее светлости двигатель работал без нареканий, – ответил я.

Подошел Джайлс, и оказалось, что теперь он – сэр Джайлс. Не обращая внимания на меня, он встал перед батареей камер и микрофонов необычного вида и как ни в чем не бывало принялся рассказывать, как хорошо прошла реставрация корпуса аппарата 1852 года.

Я поднял с травы брошюру, оброненную кем-то из зрителей. В ней говорилось, что впервые «Аэронавт» взлетел в 1852 году, пилотировала его Люси Пендеран. Это событие изменило историю. Впервые было доказано, что машины тяжелее воздуха на паровой тяге могут летать. Позже построили десятки, сотни, а потом и тысячи во много раз более крупных, чем «Аэронавт», летательных паровых аппаратов. Появилась авиапочта, коммерческие пассажирские авиалинии, паровые бомбардировщики сражались во время Крымской войны.

* * *

Нас всех собрали у «Аэронавта». Рядом со мной Луиза, Джайлс, Джеймс и команда реставраторов. Дворцовые лакеи, затаив дыхание, дают последние указания о том, что положено делать при встрече с королевской четой, а чего делать нельзя. Потом начнется празднование, в этом нет сомнений. И я как почетный гость смогу поговорить с Луизой наедине. Что я ей скажу? «Знаешь, возможно, я слишком перенервничал, но с того момента, как ты приземлилась, я не могу припомнить, когда получил докторскую степень. А ты помнишь, когда стала баронессой?» Я боюсь задавать ей этот вопрос, но все-таки обязательно задам.

Если она просто посмеется, что ж, я как-нибудь справлюсь с этим психозом. Это так по-готски. Какая странная галлюцинация! Мне вдруг привиделся мир, в котором викторианский стиль уступил место фантастическим стилям ар-нуво, ар-деко, модернизму, постмодернизму и даже минимализму.

Если же она испугается и предложит поговорить об этом позже наедине, то… То, значит, все это время в нашей временной ветке «Аэронавт» был ключом к изменению истории и ждал момента, когда кто-то повернет его. Если этот вариант стал реальностью, то мы с Луизой единственные, кто помнит сто пятьдесят лет, которых не случилось.

Надеюсь, она просто посмеется.

 

ЭЛИЗАБЕТ БИР

В ДОМЕ АРЬЯМАНА

[8]

ГОРИТ ОДИНОКИЙ ОГОНЬ

 

Элизабет Бир родилась в штате Коннектикут, несколько лет провела в пустыне Мохаве недалеко от Лас-Вегаса, а затем переехала в Брукфилд, штат Массачусетс, где живет и по сей день. В 2005 году она стала лауреатом премии Джона У. Кэмпбелла как лучший новый автор, а в 2008 году получила премию «Хьюго» за свой рассказ «Береговая линия» («Tideline»), который также принес ей премию имени Теодора Старджона (ее она разделила с Дэвидом Моулзом). В 2009 году она получила еще одну премию «Хьюго» за короткое произведение «Шогготы в цвету» («Shoggoths in Bloom»). Ее рассказы печатались в «Asimov’s», «Subterranean», «Sci Fiction», «Interzone», «The Third Alternative», «Strange Horizons», «On Spec» и других журналах, а также были опубликованы сборниками «Цепи, которые ты отвергаешь» («The Chains That You Refuse») и «Нью-Амстердам» («New Amsterdam»). Ее перу принадлежат три научно-фантастических романа, которые были очень высоко оценены: «Пригвожденная» («Hammered»), «Изувеченная» («Scardown») и «Внедренная в сеть» («Worldwired»), а также фэнтезийная серия «Эпоха Прометея» («Promethean Age»), куда входят романы «Кровь и железо» («Blood and Iron»), «Виски и вода» («Whiskey and Water»), «Чернила и сталь» («Ink and Steel»), «Ад и Земля» («Hell and Earth»). Среди других ее книг романы «Карнавал» («Carnival»), «Подводные течения» («Undertow»), «Озноб» («Chill»), «Прах» («Dust»), «Все звезды, гонимые ветром» («Аll the Windwracked Stars»), «За горной грядой» («The Mountain Bound»), «Вереница призраков» («Range of Ghosts»), роман, написанный в соавторстве с Сарой Монетт, «Как закалялись люди» («The Tempering of Men») и две повести: «Создания из кости и драгоценных камней» («Bone and Jewel Creatures») и «Вечность» («Ad Eternum»). Ее новый сборник – «Шогготы в цвету» («Shoggoths in Bloom»). Вышли роман «Разбитые колонны» («Shattered Pillars») и повесть «Железная книга» («The Book of Iron»). Адрес ее сайта: .

В представленной здесь захватывающей повести события происходят в Индии будущего, что неизбежно приведет к сравнению с похожим сюжетом у Йена Макдональда. Но Бир сумела вызывать другие чувства и настроения, а также нарисовать выразительный портрет общества, зажатого между современной жизнью и тысячелетними традициями, приспосабливающегося – иногда радикально – к проблемам, созданным глобальными изменениями климата. Она использует эти декорации, чтобы рассказать о запутанном таинственном убийстве, которое не могло бы произойти в современном мире, и коснуться вопросов генетики, физики, искусственного интеллекта, котов-попугаев, космологии и поиска внеземного разума.

 

Упершись локтями в обтянутые полицейской униформой колени, младший инспектор Феррон в перчатках из ареактина присела рядом с объектом, который, по ее мнению, был покойником. Тело (предположительно тело) лежало посреди изумрудного ковра, словно оплывшая розовая бутылка Клейна, чья еще совсем недавно влажная поверхность на воздухе пересохла и потрескалась. Ковер все еще сохранял свежесть, вайя лишь немного примялась от веса и не имела бурых пятен, которые могли бы указывать на то, что грубо обработанное феромонами тело контактировало с ней больше двадцати четырех часов. Тропинка коричневатых следов змеилась вокруг объекта, и, хотя большая часть крови уже впиталась в ковер, Феррон смогла различить очертания подушечек лап и мазки, оставленные длинной шерстью.

Младший инспектор поняла, что сегодня вечером опоздает на встречу с матерью.

Она посмотрела на старшего констебля Индрапрамита и устало произнесла:

– Так значит, это останки Декстера Гроба?

Индрапрамит уложил подбородок на большие пальцы, остальные в задумчивости сплел у своих сухих и потрескавшихся от летней жары губ.

– Наверняка мы не узнаем, пока не получим результаты теста ДНК.

Высокий сверкающий сапог, обернутый в стерильную бахилу, выдвинулся вперед, но замер в пятнадцати сантиметрах от трупа. Просто нервы? Или констебль всего лишь старался быть аккуратнее, чтобы не подхватить заразу?

– Что вы думаете об этом, босс?

– Что ж, – Феррон встала, разминая спину, – если это Декстер Гроб, то он выбрал себе подходящий никнейм, не так ли?

Когда патрульные офицеры прибыли проверить жильца, переставшего отвечать на запросы домашней системы ИИ, роскошная уединенная квартира-студия Гроба оказалась запечатанной. Экстренные коды отмены блокировки не сработали, полицейские выбили дверь – и обнаружили вот это. Розовую кишку. Огромную колбасу. Мясистый предмет, похожий на детскую игрушку «угорь» – длинный сплющенный валик с жидким содержимым.

Феррон так и представила себе, как кто-то огромный стискивает пальцами «игрушку» и та надувается двумя упругими пузырями.

Инспектор была уверена, что останки по массе соответствуют телу взрослого человека. Но как именно удалось… его вывернуть наизнанку?

Она отошла от трупа и медленно огляделась.

Квартира была подготовлена к приему гостей. Бытовая техника убрана подальше. Высокий стол в западном стиле поднят и разложен для ужина, постель уступила место стульям. В углу рабочая зона, не убранная. Как предположила Феррон, все это весьма таинственное техническое оборудование спрятать было практически невозможно. Стену украшали впечатляющие изображения в скромных модернистских рамах – прошедшие цветокоррекцию фотографии великолепной космической какофонии. Снимки, вероятно, получены с какого-нибудь орбитального телескопа, поскольку небо на них было просто усеяно тысячами звезд, среди которых Феррон, несмотря на свое образование не смогла различить наваграху – знаки индуистского Зодиака.

В противоположном углу квартиры, куда обязательно падал взгляд, стоило только поднять глаза от рабочего места, стоял медный Ганеша. Перед ним на небольшом подносе для приношений лежали горки кумкума и куркумы, ароматные цветы, антикварный американский десятицентовик и осыпавшаяся недогоревшая палочка агарбати, воткнутая в банан. Шелковый платок, темно-синий, как полуночное небо, был обернут вокруг медных бедер бога.

– Мило, – сухо заметил Индрапрамит, проследив за ее взглядом. – Янки сливается с местными.

Обеденный стол был накрыт в западной манере – на двоих. Ожидался, как предположила Феррон, романтический вечер. Если бы один из участников не вывернул себя наизнанку.

– А где кошка? – спросил Индрапрамит, указывая на постепенно исчезающие следы лап.

«Успокоился», – решила про себя Феррон.

И нужно перестать его опекать, словно ожидая, что в любую секунду он выставит напоказ свои болевые точки. Своим беспокойством она делает только хуже. Индрапрамит уже полтора месяца как вернулся к работе, настало время расслабиться. Положиться на семь лет, в течение которых они были напарниками и друзьями. Раз он перешел на действительную службу, то может сам решать, чего хочет и как об этом попросить.

Хотя для нее это означало, что придется прекратить смещенное поведение и заняться собственными проблемами.

– Меня интересует то же самое. – призналась Феррон. – Полагаю, спряталась от фаранга. Эй, кис-кис. Эй, киса…

Она подошла к шкафчикам и поискала внутри. У раковины оказалась почти сухая миска для воды и пустая – для еды.

Потребовалось меньше тридцати секунд, чтобы найти консервную банку с нарисованными рыбьими скелетиками и отпечатками лап. Серо-коричневые гранулы внутри пахли жиром. Инспектор поставила миску на кухонную стойку и с шумом высыпала в нее пригоршню кошачьего корма.

– Мяу? – произнес кто-то из темноты под диваном, который, вероятно, служил Гробу постелью.

– Кис-кис-кис. – Инспектор взяла миску для воды, вымыла и заново наполнила из питьевого крана.

Что-то запрыгнуло на столешницу и с бешенным урчанием боднуло ее руку. Это оказалась кошка-попугай последнего поколения – гиацинтово- синий пушистый шар на солнечно-желтых лапках, по краям запачканных бурыми пятнами. У нее были подходящие двухцветному окрасу воротник и бородка, а пронзительные золотистые глаза ловили и концентрировали рассеянный солнечный свет.

– А теперь ты думаешь, что твое место на кухонном столе?

– Мяу, – сказала кошка, с любопытством вскидывая голову.

С места она не сдвинулась.

Индрапрамит встал рядом с Феррон:

– Разве он не умеет говорить?

– Эй, киса, – произнесла Феррон, – как тебя зовут?

Аккуратно балансируя между раковиной и краем столешницы, животное село и обернуло вокруг лап пушистый синий хвост. От мурчания усы и шерсть на груди завибрировали. Феррон предложила небольшой кусочек корма, и кошка с важностью его взяла.

– Наверное, новый, – сказал Индрапрамит. – Хотя стоило бы ожидать, что взрослого в питомнике научат говорить.

– Не новый. – Феррон протянула палец к модифицированному зверю, тот зажмурился и осторожно потерся о перчатки женщины сначала одной, а потом другой стороной морды. – Ты заметил кошачью шерсть на диване?

Индрапрамит помолчал немного и предположил:

– Память стерта.

– Наша единственная свидетельница. И у неё амнезия. – Инспектор повернулась к констеблю. – Нужно выяснить, кого ждал Гроб. Достань записи о входивших. И мне потребуется лог телефонных аккаунтов, чьи владельцы оказались в радиусе пятидесяти метров от этой квартиры между двадцатью часами вчерашнего дня и временем, когда патруль выломал дверь. Вызови техников, чтобы выяснили, что за груда приборов в углу. И кто позвонил, чтобы проверили жильца?

– Вот это не особо поможет, босс. – В золотистых радужках Индрапрамита прокручивались данные – констебль зафиксировался на канале связи, отключившись от непосредственного восприятия; Феррон захотелось сделать ему легкий выговор за пренебрежение к месту преступления, но это показалось ей грубым, поскольку Индрапрамит всего лишь следовал приказам. – Когда Гроб не пришел утром на работу, его начальник забеспокоился. Не получив ни голосового, ни текстового сообщения, он связался с домашней системой ИИ, а когда та сообщила, что на запросы ответа нет, вызвал подмогу.

Феррон изучила разлетевшуюся вдребезги дверь, а затем снова занялась трупом.

– Я знаю, что дверь была заперта в аварийном режиме. Экстренный код патруля не сработал?

На лице Индрапрамита возникло самое бесстрастное выражение среди всех бесстрастных выражений обученных и сертифицированных офицеров полиции города Бенгалуру.

– Это же очевидно.

– Ну, пока ты в онлайне, попроси привезти переноску для свидетельницы. – Она указала на гиацинтового котопопугая. – Я беру ее под опеку.

– Откуда вы знаете, что это она, а не он?

– У нее мордочка девчачья. Глаза в форме лепестка лотоса, как у Драупади.

Индрапрамит посмотрел на коллегу.

Та усмехнулась:

– Я так предполагаю.

Осматривая место преступления, Феррон отключила все свои прошивки и каналы, но полицейская линия работала постоянно. В уголке зрительного интерфейса мигала иконка, ее блеклое желтое мерцание проигрывало рядом с лососевыми и коралловыми оттенками упругих внутренностей Гроба. Чтобы установить контакт, достаточно было один раз моргнуть. Поступил сигнал декодирования, и половину интерфейса заполнил прижизненный снимок жертвы.

Внешне Декстер Гроб не обладал яркой индивидуальностью. «Неприметный, – подумала Феррон, – пока не добавил себе благоразумный средне-смуглый оттенок кожи, темные волосы и классические черты брамина. Позерство. Этот никнейм, Декстер Гроб, – а не был бы Зловещий Гроб более логичным выбором? – должен бы означать куда более колоритную личность». Феррон отметила для себя: на таких небольших нестыковках и строятся расследования убийств.

– Итак, каким образом из этого, – Феррон указала на портрет, который должен был всплыть и в интерфейсе Индрапрамита, а затем на труп на ковре. – получается вот это? Да еще в запертой комнате.

Индрапрамит пожал плечами. Казалось, ему было вполне комфортно в присутствии трупа, и Феррон захотелось перестать искать у констебля признаки стресса. Возможно, его психокоррекция действовала. Правда, особо на нее надеяться не стоило, так как со времен двухтысячных годов методика лечения посттравматического синдрома все еще находилась в разработке.

Индрапрамит – приезжий, вся его семья жила в деревне где-то около Мумбаи. Здесь у него родных не было, и поэтому Феррон как его напарница чувствовала себя обязанной приглядывать за ним. По крайней мере, так она себе твердила.

– Может, он проглотил черную дыру? – предположил констебль.

– Нравится мне жить в будущем. – Феррон потянула за край перчатку из ареактина. – Столько интересных способов умереть.

* * *

Феррон и Индрапрамит покинули квартблок, пройдя сквозь толпу соседей Гроба. Тут жили люди, не связанные общими узами родства. Очевидно, у Гроба не было семьи в Бенгалуру, но тем не менее казалось, что каждый (живой) постоялец спустился, услышав новости. Общие зоны были набиты стариками и молодежью, родителями, братьями и сестрами, кузенами и кузинами – все огорченно причитали, лили слезы, обнимали друг друга и давали интервью газетчикам и блогботам. Феррон глянула на толкотню в жилой зоне и на улице, перекинула кошачью переноску в левую руку и хлопнула освободившейся ладонью по двери, ведущей во внутренний дворик. Та распахнулась – изнутри она не запиралась, – и полицейские вышли в тень домашней солнечной фермы.

Деревья здесь были старыми. Квартблок стоял уже давно, достаточно давно, чтобы улавливающие свет черные пластины нижних листьев выросли с руку Феррон. Кто-то в доме бережно о них заботился – полировал мягкой тканью, не оставляя ни пятнышка грязи. Конденсат стекал по чистым канальцам на стволах, наполняя подземные улавливатели.

Феррон потянулась, наслаждаясь прохладой, и зевнула.

– Вы в порядке, босс?

– Устала, – призналась та. – Не натолкнись мы на убийство – если только это убийство, – отрубилась бы. Я подзаправилась, и, когда отпустит, придется расплачиваться.

– Босс…

– Это всего лишь мои вторые сорок восемь часов. – Феррон махнула рукой, отгоняя от себя беспокойство Индрапрамита.

На всех ее пальцах, кроме безымянного, сверкали золотые кольца. Короткие ногти были ухожены в попытке выглядеть профессионально – и перестать их грызть.

– Я неделями ходила с гипоманией, пока училась в колледже. Помогает зубрить, ты же знаешь.

Индрапрамит кивнул. Но счастливым он не выглядел.

Инспектор стряхнула с ладоней остаточный налет ареактина и принялась тереть усталые глаза онемевшими пальцами. Пока она не прекратила, на каналах передачи шли помехи. Почта накопилась – запросы от прессы, бумажная рутина. Разбираться с этим сейчас не было времени.

– В любом случае, – сказала Феррон, – я уже приняла стимулятор, так что по меньшей мере следующие сорок часов ты от меня не отделаешься. Как по-твоему, с чего нам начать?

– С опроса свидетелей, – немедленно ответил Индрапрамит.

Солнечную ферму оплела инжирная лоза, увешанная спелыми плодами. Старший констебль осторожно потянулся и сорвал себе фрукт. Стоило сочной мякоти оказаться у Индрапрамита во рту, яркая и острая сладость эхом повторилась в интерфейсе. Инжир был хорош.

Феррон протянула руку и тоже украла один.

– Мяу? – сказала кошка.

– Тс-с. – Феррон пригладила на вспотевших висках завитки волос, которые всё пытались выбиться из ее консервативного хвостика. – Не понимаю, как ты можешь носить эти сапоги.

– Новейшие материалы, – объяснил он и, жуя второй инжир, кивнул на ее практичные сандалии: – Чаппалы. А вдруг придется бежать по битому стеклу или вышибать дверь?

Она оставила это без ответа.

– Младшие констебли могут опрашивать семью – это сейчас основной объем. Я подержу Председателя Мяу здесь, пока не прибудут техники и не просканируют ее. Подожди, Гроб работал? Где и кем?

– Физиком.

Индрапрамит подкинул ей список сотрудников и названий проектов, а также краткое описание биотехнологической компании, на которую трудился Гроб – как, впрочем, добрая половина занятого населения Бенгалуру со времен медицинского туризма. Вероятно, работа почище, чем у полицейского из убойного отдела.

– Удаленка. Большинство из его рабочей группы даже не в этом часовом поясе.

– Что нужно «БиоШелл» от физиков?

Индрапрамит молча указал на пластины солнечных деревьев, с еле уловимым звоном незаметно поворачивавшиеся вслед за небесным светилом.

– Квантовая биоинженерия. – объяснил он после некоторой паузы.

– Точно. – кивнула Феррон. – Что ж, криминалисты не захотят, чтобы мы путались под ногами, пока они обрабатывают место преступления. Думаю, мы можем начать составление допросных списков.

– Списки и обед? – с надеждой спросил Индрапрамит.

Феррон удержалась и не стала обращать внимание коллеги на то, что они только вышли из квартиры, где лежал вывернутый наизнанку труп.

– Масала доса?

Индрапрамит ухмыльнулся:

– Я заметил «ШЛВ» дальше по улице.

– Свяжусь с нашим техником, – сказала Феррон. – Давай посмотрим, сможем ли мы выскользнуть через служебный вход и избежать встречи с прессой.

* * *

Феррон с Индрапрамитом (и кошкой) пробрались к задним воротам.

Индрапрамит проверил камеры наблюдения в переулке позади жилого блока, на веб-канале отразилось, что там нет ничего, кроме мусороуборочной машины. Но. когда Феррон приложила к дверному проему свое удостоверение – закодированное в «облаке» с доступом через универсальный идентификатор. который она носила на левом бедре, чтобы уравновесить электрошоковый пистолет. – энергосберегающие огни охранной системы переключились с холодного белого цвета на тускло-желтый, а затем совсем погасли.

– Проклятье. – сказала Феррон. – Питание вырубилось.

– Как это могло случиться в квартблоке с солнечной фермой?

– Связь прервалась? – предположила она. подергав дверь на случай, если задвижка успела отомкнуться до того, как сдохло электричество.

Кошка недовольно заворчала. Феррон осторожно поставила переноску. Затем разочарованно пнула дверь и. ругаясь, отдернула ногу. Вот тебе и чап- палы.

Индрапрамит кротко за ней наблюдал.

– Вам не стоило принимать стимуляторы.

Она приподняла бровь и осторожно опустила ногу на землю. Пальцы ныли.

– Предлагаешь мне модулировать мою реакцию на стресс, констебль?

– Пока вы не откорректируете свою биохимию…

Она вздохнула:

– Это не из-за работы. Из-за матери. Она ударилась в атавистику и…

– А, – сказал Индрапрамит. – Тратит ваше наследство на виртуальную жизнь?

Феррон отвернулась. «Хуже, – написала она. – Она не сможет заплатить комиссионные за архивирование».

«Разве ваша мать не на пособии? Неужели оно всего не покрывает?»

«Ага, но она живет в альтернативной реальности. Она всегда была геймером, а с тех пор как умер отец… это уже зависимость. Архивирует все. Со времен моего детства. Мы говорим о терабайтах. Петабайтах. Йотта- байтах. Я не знаю. И она преследует меня, чтобы „одолжить“ денег».

– О-о-ох, – произнес он вслух. – Это тяжело.

Ладонь Индрапрамита мимолетно коснулась ее руки – толика сочувствия и человеческого тепла.

Феррон погрузилась в свою боль. Не стала рассказывать, что оплачивала счета последние полтора года и что вот-вот наступит момент, когда поддерживать привычки матери окажется невозможно. Инспектор понимала, что необходимо сделать. Просто не знала, как заставить себя.

Мама – это мама. Она создала все, чем была Феррон, начиная с ДНК. Программа дочернего почитания и послушания коренилась очень глубоко. Это был долг. Или дар. Как угодно назовите.

Расстроенная, не в силах найти слов, чтобы выразиться яснее, она сказала:

– Мне надо раздобыть на черном рынке один ДНК-патч и перепрограммировать свои мудреные гены. Дочернюю привязанность удалить.

Как она и предполагала, напарник рассмеялся:

– В России это можно сделать легально.

– Надо же! Ты мне помог. Эй, а если нам… – Прежде чем она успела сказать, что можно расплавить замок, огни снова замерцали, а дверь отозвалась наконец на полицейский код и щелкнула.

– Вот, – сказал Индрапрамит. – Могло быть и хуже.

– Мяу, – подала голос кошка.

– Не волнуйся, Председатель, – ответила Феррон. – Я о тебе не забуду.

* * *

Улица гудела: авторикши, глициклы, велосипеды, автокаты и толпы пешеходов. Раздавалось журчание языков: каннада, хинди, английский, китайский, японский. Квартблок Гроба располагался в одной из старых частей Нового Города. Это было американское гетто – большинство жителей приехали сюда ради работы, и их изначальным, а иногда единственным языком был английский. Вдали от родных они объединились друг с другом. Адрес Гроба когда-то считался модным местечком, а теперь, спустя пятьдесят лет после перепланировки, упал в цене – не то чтобы настали тяжелые времена, скорее период более скудных доходов. Улица все еще помнила лучшие дни. С обеих ее сторон высились покрытые буйной зеленью кубы квартблоков, сквозь которые прорастали черные стволы солнечных деревьев, а каждый проспект окаймляли легкие кассии, чьи ветви осыпались розовыми, золотистыми и терракотовыми цветами.

«Кассия», – подумала Феррон. Греческое слово неясного происхождения, возможно, связанное с английским словом «кассия», что означает китайский или континентальный коричник. Но эти деревья не имели отношения к пряностям. На самом деле черные стручки золотистой кассии в аюрведической традиции были средством для потенции, а семена розовой кассии с древних времен использовались как слабительное для лошадей.

Феррон снова вытерла пот со лба и – к слову о лошадях – обуздала навязчивые поползновения своего классического образования.

Сады на стенах и крышах красноречиво свидетельствовали о тех, кто живет в блоках. Корпус, где обитал Гроб, выглядел ухоженным, зеленым и пышным, усыпанным баклажанами и томатами. Несколько молодых людей – вероятно, школьников, если они уже не состояли в программе занятости, – сновали по лестницам, пропалывали, удобряли и собирали урожай, а еще очищали окна, местами затененные длинными лозами сладкого картофеля. Но следующий похожий блок был настолько запущенным, что заслуживал штрафа: солнечные деревья в его дворе поникли и вид имели печальный. Феррон разглядела позади засохшей листвы на ближайшей стене съежившиеся трубки капельных ирригаторов.

Инспектор, должно быть, фыркнула, потому что Индрапрамит заметил:

– А что же они делают со сточной водой?

– Может, он заброшен?

Хотя вряд ли. Жилья в Новом Городе было не так много, чтобы свободный квартблок долго пустовал.

– Наверное, они не могут себе позволить водопроводчика.

Это заставило Феррон снова фыркнуть, и она пошла прочь. Но тем не менее щелкнула захиревший блок и отправила снимок по электронной почте в Службу охраны окружающей среды. Там рассмотрят заявку, если решат, что ситуация заслуживает внимания.

Закусочная «Шри Лакшми Венкатешвара» – ШЛВ – находилась примерно в сотне метров от них. Стойка под открытым небом была укрыта рощей модифицированных деревьев, чьи листья-панели улавливали солнечный свет. Голод еще не успел проникнуть сквозь стимулированную гипоманию Феррон, но поесть не мешало: возможно, мозг слегка растерял форму и плохо следил за потребностями тела, но, если не удовлетворить эти потребности, придется расплачиваться, причем с процентами.

Феррон заказала зеленую кокосовую воду и огромный начиненный картофелем и горохом блин, а Индрапрамит – всего лишь пакет самсы. Проигнорировав стоячие столы ШЛВ, они рискнули пройтись чуть дальше по проспекту, пока не нашли скамейку, на которой могли поесть. По экрану на спинке скамейки бежали новости и реклама. Феррон поставила кошачью переноску на сиденье между собой и напарником.

Индрапрамит опустил вокруг них защитную оболочку, отгородившись от чужих проблем и создав уголок покоя, потом развернул свою первую самсу. Неподалеку на ветках деревьев качались стайки зеленых и желтых попугаев, дюжина самых смелых слетела вниз, чтобы прыгать по земле и драться за упавшие крошки. Даже в мире беспроводных технологий невозможно полностью укрыться от действительности.

Индрапрамит повысил голос, чтобы его было слышно среди птичьего гомона:

– Вам не стоило принимать стимуляторы.

Доса оказалась вкусной – именно такой, как и хотелось, хрустящей и приправленной красным карри. Феррон съела больше половины, между делом захватывая и вставляя имена из списка известных коллег Гроба в общесетевой план допроса, прежде чем ответила:

– Большинство убийств раскрывается – если их вообще удается раскрыть – в первые сорок восемь часов. Стоит немного злоупотребить гипоманией, чтобы найти убийцу Гроба.

– В этом городе каждые два дня случается больше одного убийства, босс.

– Ну разумеется.

У нее был крутой нрав, но сейчас его не стоило демонстрировать. Феррон понимала: учитывая ее семейную историю, Индрапрамит втайне беспокоился, что она уступит пагубной привычке и перестарается с психокорректирующими препаратами.

Оставшиеся кусочки досы отправились следом за своими собратьями, на зубах лопался горох. Обертка полетела в утилизатор, стоявший рядом со скамейкой.

– Но не все же дела сваливаются на нас. – закончила Феррон.

Индрапрамит швырнул скомканную упаковку ей в голову. Она отбила бумажный шар в утилизатор.

– Нет, йаар. Всего лишь каждое на этой неделе.

Таргетинговые рекламные ролики, стекавшие по спинке скамейки позади Феррон, были специально разработаны, чтобы привлекать ее внимание, и от этого лишь сильнее раздражали. Какой-то излишне смазливый тип вопил о психокорректирующих программах в гериатрии («Приведите своих родителей в современную эпоху!»), а новости – постоянным шумным контрапунктом – твердили о недавних открытиях орбитального телескопа: по-видимому, звезда на расстоянии примерно двадцати тысяч световых лет, в Туманности Андромеды, внезапно начала демонстрировать повторяющееся мерцание, что некоторые астрономы посчитали возможным предвестием рождения сверхновой.

Часть сознания Феррон, которая автоматически выстраивала подобные параллели, отметила: «Андромеда. Заключена внутри Уттары Бхадрапады, двадцать шестой накшатры в индуистской астрономии, хотя у греков она не была знаком Зодиака». Пегас также располагался в Уттаре Бхадрападе. Феррон потратила еще немного времени, размышляя, имелась ли какая-либо другая связь, кроме простого совпадения, между легендарным змеем Ахир- будхнья, божеством Уттары Бхадрапады, и морским чудовищем Цетусом, готовым съесть – пожрать, греки были так мелодраматичны, – прикованную Андромеду?

И всех их охватил бог Арьяман, чьей дорогой был Млечный Путь – Небесный Ганг.

Вы слишком хорошо образованны, мадам. О, она могла бы стать профессором, о чем мечтала ее мать все те долгие часы, проведенные в виртуальных проекциях мифов всего мира. Даже академиком. А если бы действительно захотела осчастливить маму, занялась бы еще и египтологией.

Могла бы, но не стала, и пришло время вернуться к своей работе.

Феррон щелкнула по каналам, которые отключила, находясь на месте преступления. Вообще-то ей не нравилось пользоваться отсеивающей оболочкой на службе: работа копа из отдела убийств сильно зависела от нефильтрованного восприятия, а если отсекать от реальности все помехи и раздражители, то очень высок шанс упустить что-то важное. Но иногда приходится делать исключения.

Она подсоединилась к сети, включила свои спам-фильтры и блокировщики рекламы и отсортировала деловые входящие сообщения. К слову о матери, пришлось проигнорировать все эти львиноголовые иконки, ожидающие ответа, которые мигали на краю потока данных вместе с нагромождением новостей и личных посланий в ассимиляторе.

Львы. Капитолий штата Бенгалуру был увенчан статуей четырехглавого льва: по голове на каждую из частей света. Древний символ Индии, отчасти поэтому мать Феррон его и выбрала. Но только отчасти.

Инспектор отправила сообщения в игнор, испытывая неловкость и вину за то, что делает, и сосредоточилась на рабочей почте. А когда подняла глаза, Индрапрамит, похоже, покончил как с сортировкой, так и с самсой.

– Хорошо, что у вас?

– Только это, – она сбросила файлы на его диск.

Старший констебль моргнул после их получения:

– Эх… Тут даже больше, чем я думал.

* * *

Первыми в списке Феррон стояли коллеги погибшего по той простой логике, что если кто и знает, как вывернуть человека наизнанку, так это, скорее всего, еще один физик. Индрапрамит вернулся в квартблок опросить более-менее любопытных соседей и выяснить имя потенциальной любовницы жертвы или узнать о назначенном прошлой ночью свидании.

Задание ему предстояло невеселое. Но Феррон – старший офицер. А у ранга есть свои привилегии. Когда-нибудь Индрапрамит будет заставлять младших по званию делать грязную работу.

Как оказалось, автобус ехал прямо от угла, где улица, на которой стоял блок Гроба, переходила в главную магистраль. И инспектор предпочла его доступность маглеву подземки, но вскоре пожалела о своем решении, поскольку автобус начало мотать пьяным зигзагом почти через весь Бенгалуру.

Феррон повезло найти свободное кресло – время было немноголюдное. Она зарегистрировала свое местоположение у диспетчера и присела поговорить с гиацинтовой кошкой. Та выглядела более чем довольной жизнью, и не было нужды торопиться. Но все равно пришлось подождать пересадку на автобус, который направлялся прямиком в район «Ю», где располагались офисы «БиоШелл».

Вполне предсказуемо. Место было привлекательно для соискателей и удобно расположено для тех сотрудников компании, кто еще и преподавал. Этим занимались многие из них, судя по количеству профессоров разного- всякого в списке Феррон.

Когда она все еще прижималась к теплому тонированному окну второго автобуса, ее нагнал техник – толстый коротышка, известный как Равиндра. Он влетел, перепрыгивая через две ступеньки, что совсем не вязалось с его комплекцией, и своим удостоверением следователя переполошил пассажира рядом с Феррон.

В отличие от блюстителей порядка, которые давно работали на выездах, техники исполняли свои обязанности в хорошо оборудованной центральной лаборатории. Но сегодня Равиндра появился экипированным для полевой работы. Держась для равновесия за поручень, он разложил свои инструменты на свободном теперь сиденье у прохода, пока Феррон задабривала кошку в переноске внизу.

– Хорошая киса, – повторял Равиндра. перебирая мягкую шерстку, пока не нашел входной контакт за ухом животного. Когда он подключил зонд, раздался тихий сигнал допуска. Кошка, замурчав, обмякла. – Нужна полная выгрузка?

– Достань все, что сможешь, – ответила Феррон. – Похоже, ее стерли. Во всяком случае, она не разговаривает.

– Может, травма, босс, – с сомнением произнес Равиндра. – О, пришли результаты анализа ДНК. Они на вашем интерфейсе. Вскрытие только начинали, когда я уходил, и Док велел передать, что на первый взгляд все части тела на месте, хотя и не в том порядке.

– Что ж, это утешает. – Автобус качнуло. – По крайней мере, у нас правильный мертвый парень.

– Мяу, – сказала кошка.

– Как тебя зовут, киса? – спросил Равиндра.

– Председатель Мяу, – ответила та кукольным голоском.

– О нет, – сказала Феррон. – Это я тебя так называла.

– Ага. – Равиндра нахмурился из-за данных, которые, должно быть, прокручивались по его каналам. – Вы ее кормили, босс?

– Да, – призналась Феррон. – Чтобы выманить из-под дивана.

Техник кивнул и запустил свое оборудование. Отключая зонд, он произнес:

– Я скачал все, что было. Там не так много. Возьму еще образец ткани для дальнейшего исследования, но не думаю, что эта кошка была стерта.

– Так ведь ничего нет…

– Знаю, – сказал он. – Она не стертая. Недавно изготовленная. И завязана на вас. Поздравляю, младший инспектор. Кажется, у вас появилась кошка.

– Я не могу… – начала та и замолчала. – У меня уже есть лиса. Вернее, у моей матери лиса. Но у меня на попечении.

– Моя, – отчетливо произнесла кошка и потерлась сине-желтой мордочкой о рукав Феррон, оставив на форме лазурные шерстинки.

– Думаю, они научатся ладить. – Техник закинул на плечо сумку с инструментами. – В любом случае маловероятно, что Председателя Мяу можно будет использовать в качестве свидетеля, но я все равно проанализирую данные и перешлю вам. Хотя там даже одного гига не наберется.

– Черт, – сказала инспектор. – Я надеялась, что кошка видела убийцу. И даже если она совершенно новая… почему не привязалась к Гробу?

– Он ее не накормил, – ответил Равиндра. – И не дал ей имя. Хотя она миленькая.

Техник почесал кошку за ухом, и на его лице появилось забавное выражение.

– Знаете, мне давно интересно: почему вы решили называться Феррон?

– Моя мама говорила, что я неподатливая, как железо. – Феррон чуть было не пожала плечами, смотрелось бы это жалко и по-детски. – Ее очаровывал Египет, а я изучала классические дисциплины – латынь, греческий, санскрит. Кое-что из китайского. И мне понравилось это имя. Феррум, железо. Она им не пользуется. По-прежнему зовет меня детским прозвищем.

«Даже когда я оплачиваю ее счета».

Львиные морды по-прежнему мигали, приглушенно, но настойчиво. В порыве раздражения Феррон их стерла. Не получится сделать вид, что она просто забыла перезвонить.

«Как только найдется время», – пообещала она призраку своей матери и поняла, что Равиндра все еще смотрел на нее.

– И как же классицист стал полицейским?

Феррон фыркнула:

– А ты когда-нибудь пытался найти место классициста?

* * *

Равиндра вышел на следующей остановке. Феррон наблюдала, как он свистнул авторикше, чтобы вернуться в лабораторию. Женщина почесала Председателя Мяу под подбородком и вздохнула.

Через несколько минут инспектор добралась до университетского района и высадилась, все еще нагруженная кошачьей переноской. Прогулка от остановки оказалась приятной, несмотря на жаркий денек под конец сухого сезона. Стоял разгар июня, и Феррон задумалась: а каково жилось до Сдвига? Примерно в это время начались бы муссоны, и с жарой было бы покончено.

Путь от автобуса занял около пятнадцати минут, кошка сонно возилась в своем заточении. Пятно пота расползлось по летним брюкам Феррон там, где переноска мягко ударялась о ее бедро. Инспектор знала, что повторяет маршрут Гроба, который тот выбирал в редкие дни своих появлений в офисе.

Возле Индийского института наук Феррон заметила, что стили в одежде прохожих переменились – теперь преобладали сдержанные живые материи «зеленых» и ироничный, плохо сидящий студенческий винтаж. Между зданиями и скульптурами деятелей культуры – Р. К. Нарайана, Ратана Таты, пронзительно белых, со спокойными или суровыми выражениями на лицах, – бурлила улица, и шум ее не утихал до глубокой ночи. С важным видом мимо шествовали представители касты профессоров, облаченные в шальвар-камизы из живой ткани: Феррон слишком хорошо знала, что даже высокопоставленному копу такой наряд стоил бы недельного оклада.

Большинство этих людей были наемными сотрудниками. Они носили шальвар-камизы или костюмы и ходили с той целеустремленностью, что отличала их от большинства горожан, которые вообще никуда не торопились, особенно в жаркий день. Передвигаться в осмысленном потоке университетского квартала было куда легче. Феррон, привыкшая маневрировать между людьми, погруженными в свои визуальные интерфейсы или занятыми выполнением какой-нибудь важной работы, почувствовала, как отступает стресс, когда со всех сторон ее окружили травы, деревья и прекрасные старинные здания девятнадцатого и двадцатого веков.

Проходя у подножья Махатмы Ганди, Феррон ощутила привычное раздражение оттого, что среди памятников не нашлось места ее личному кумиру – женщине-полицейскому Киран Беди. Хотя немного утешало, что в конце ухоженной аллеи стояло изваяние активистки хиджра Шабнам Мауси.

Некоторые люди почувствовали бы себя неуютно, оказавшись среди такого количества кирпича, бетона и камня – наследия времен прохлады и энергетического изобилия. Феррон знала, что основная часть университетских зданий состояла из экономичных зеленых построек, но они, как правило, сливались с местностью. Ошеломляющее впечатление производило именно то, что давало возможность соприкоснуться с прошлым: тут тебе и тысяча восемьсот семидесятый год, и тысяча девятьсот пятьдесят пятый. Феррон не хотелось бы увидеть таким весь город, но славно, что сохранилась часть истории.

Пройдя кампус насквозь, инспектор вышла на фешенебельную улицу с гораздо более современными зданиями. Здесь не ходил транспорт крупнее велосипеда, и дорожное полотно кишело пешеходами и автокатами. Феррон миновала стойку велопроката и недавно построенное зеленое здание, пока необитаемое, недоразвитые листья его солнечных деревьев были узкими и скрученными. Скоро они расправятся, и весь корпус сдадут в аренду.

Офис «БиоШелл» сам по себе был визитной карточкой компании, он располагался на первом этаже бизнес-блока, и сквозь стеклянные, чуть затуманенные фотосинтезные стены можно было видеть живую секретаршу. «Ненавижу работу, когда прохожие глазеют и нельзя даже в носу поковырять». Конечно, Феррон выбрала нечто не столь декоративное, как должность секретаря. В ее работе некоторая суровая простота была только на руку.

Девушка в приемной как раз приглаживала свои темные локоны, когда Феррон обратилась к ней:

– Здравствуйте, я из полиции, младший инспектор Феррон. Пришла к доктору Рао.

– Минуточку, мадам, – сказала секретарша, любезно указывая на кресло.

Феррон сдвинула пятки в стойке вольно и невозмутимо стала ждать. Прошло всего несколько секунд, и зеленое мерцание вспыхнуло вокруг радужек секретаря.

– Первая дверь справа, мадам, а затем вверх по лестнице. Вам нужен провожатый?

– Спасибо. – Феррон обрадовалась, что та не спросила о кошке. – Думаю, что найду сама.

Там имелся лифт для инвалидов, а лестница оказалась немного дальше. Феррон проволокла Председателя Мяу от пожарного выхода до самого верха и остановилась отдышаться. Из ближайшей комнаты, дверь в которую была приоткрыта, исходил ровный гул.

Феррон прошлась по пышному биоковру, усыпанному фиолетовыми и желтыми цветами, и легонько постучалась. Сквозь гул раздался голос:

– Намаскар!

Доктор Рао был худощавым высоким мужчиной с глубокими морщинами вокруг глаз. Он неторопливо шагал по беговой дорожке, а перед ним на поворотной панели возлежали старомодные клавиатура и монитор. Когда появилась Феррон, он отодвинул панель в сторону, но продолжил шагать. Когда погас монитор, янтарный свет замерцал зеленым – значит, теперь доктор заряжал батареи.

– Намаскар, – ответила Феррон.

Она попыталась не слишком пялиться на пешее рабочее место.

Должно быть, ей не удалось.

– Часть моей психокоррекции, мадам, – оправдываясь, произнес Рао и пожал плечами. – У меня фибромиалгия, и легкие упражнения помогают. Вы, должно быть, младший инспектор. А какие у вас обязательные тренировки? Вы держитесь так уверенно.

– Я практикую калари-паятту, – назвала Феррон одно южноиндийское боевое искусство. – Это полезно в моей профессии.

– Что ж, надеюсь, на мне его демонстрировать не придется. У вас кошка?

– Простите, сааб, – ответила Феррон. – Это связано с работой. Она может подождать в холле, если вы…

– Нет, ну что вы. На самом деле я люблю кошек. Она может выйти из переноски, если не слишком напугана.

– Выйти-и-и! – заныла Председатель Мяу.

– Полагаю, это все решает. – Феррон расстегнула молнию переноски, и гиацинтовая кошка-попугай, неспешно выбравшись наружу, запрыгнула на поручень беговой дорожки.

– Ниранджана? – удивился доктор Рао. – Извините меня, мадам, но что вы делаете с кошкой доктора Гроба?

– Вы ее знаете?

– Конечно. – Он остановился и почесал кошку под подбородком, та вытянула шею, словно ленивая змея, слегка покачиваясь на бледно-желтых лапах. – Она приезжает сюда примерно два раза в месяц.

– Новая! – не согласилась кошка. – Ты кто?

– Ниранджана, я Рао. Ты меня знаешь.

– Р-р-ра-ао? – переспросила она, с любопытством вскидывая голову, и категорично заявила: – Новая! Меня зовут Председатель Мяу!

На лбу доктора Рао образовались морщины. Он произнес, обращаясь к Феррон, через голову зверька:

– Декстер с вами? С ним все в порядке?

– Боюсь, поэтому я здесь, – сказала Феррон. – С прискорбием должна сообщить вам, что Декстер Гроб, вероятно, был убит ночью в своем доме. Сааб, согласно закону я информирую вас о том, что эта беседа записывается. Все, что вы говорите, может быть использовано в качестве улик. Вы имеете право корректировать свои ответы или утаивать информацию, но, если решите так поступить, при определенных обстоятельствах может быть выдан судебный ордер на выгрузку и дешифровку воспоминаний из облачного хранилища. Вы понимаете это предупреждение?

– О боже, когда я позвонил в полицию, то не ожидал…

– Я знаю, – сказала Феррон. – Но вы понимаете предупреждение, сааб?

– Да, – ответил он.

Периферийное узловое соединение в визуальном канале Феррон переключилось с желтого на зеленый.

Она спросила:

– Вы подтверждаете, что это его кошка?

– Я бы где угодно ее узнал, – кивнул доктор Рао. – Расцветка очень характерная. Декстер приносил ее довольно часто. Она была стерта? Какой ужас.

– Мы это расследуем, – произнесла Феррон, радуясь, что вернула контроль над беседой. – Боюсь, мне понадобятся детали того, над чем работал Гроб, его контакты, романтические отношения, профессиональные соперники или враги…

– Конечно. – Доктор Рао подтянул обратно свое устройство и принялся печатать. – Я создам для вас список. Касаемо того, над чем он работал: боюсь, тут замешано много профессиональных секретов, но мы – биомедицинская инжиниринговая фирма, о чем, я уверен, вы знаете. Декстер занимался особым проектом – приложением в четырехмерной инженерии.

– Боюсь, – заметила Феррон, – мне это ни о чем не говорит.

– Конечно. – Он нажал на клавишу.

Кошка выглянула у него из-за плеча, видимо, зачарованная мигающими на мониторе огоньками.

Гиперссылка высветилась в канале Феррон. Инспектор прошла по ней и получила краткий курс теоретической физики, увязывающий трехмерные фигуры с пространством-временем. Холодный пот выступил на ладонях инспектора. Она сказала себе, что это всего лишь вторая волна гипомании.

– Операция на закрытом сердце, – произнесла она.

Во времена бума медицинского туризма экономика Бенгалуру процветала. Теперь, когда люди больше не тратились на путешествия, нашлись другие способы сводить концы с концами, но штат остался одним из индийских центров медицинских технологий. Феррон заинтересовалась приложением для дистанционной хирургии и тем, какой экономический толчок могла дать такая технология.

– Разумеется. Или удаление аппендикса, которое не оставит шрама. Помещение стволовых клеток в костный мозг без хирургического вмешательства, освобождение тела от болезней без инфекций и ран. Это революционная технология. Если мы заставим ее работать.

– Сааб… – Она погладила холеную лазурную голову Председателя Мяу. – Можно ли использовать это как оружие?

– Все можно использовать как оружие, – ответил Рао.

Не слишком ли быстро? Но теплопроводность его кожи и сердечный ритм не показали ни обмана, ни умалчивания.

– Послушайте, инспектор, не хотите ли кофе?

– Я бы с удовольствием, – призналась она.

Рао ударил еще по нескольким клавишам и сошел с беговой дорожки. Феррон подумала, что хотя печатать – это странно и неудобно, у него это выходит довольно быстро.

– Религиозные мотивы, сааб?

– Хм? – Он взглянул на монитор. – Нет. Я просто эксцентричный. Предпочитаю один поток информации за раз. И мне нравится приезжать сюда и работать, а домашние дела оставлять дома.

Феррон рассмеялась и последовала за ним через кабинет к группе антикварных лакированных стульев. Председатель Мяу, семенившая позади, задержалась, чтобы понюхать незнакомый ковер и покататься в особенно пышной его части. Чувствуя себя донельзя откровенной, Феррон призналась:

– Иногда я тоже отключаю свои каналы. Смываюсь. Это помогает сосредоточиться.

Он подмигнул.

– Так расскажите мне о Декстере и его кошке, – попросила она.

– Ну… – Рао виновато посмотрел на Председателя Мяу. – Она была очень продвинутой. Хозяин, очевидно, много с ней работал. Законченные предложения, беседы на уровне пятилетнего ребенка, одаренного воображением. Кстати, это один из наших проектов.

– Коты-попугаи?

– Гиацинтовый вариант. В следующем году мы собираемся выпустить на рынок вариант «Эклектус». Малинового и сливового цветов. Вы знаете, что у них срок жизни гораздо длиннее, чем у исходного вида? Коты-попугаи должны прожить тридцать – пятьдесят лет, хотя, конечно, проект не настолько давний, чтобы иметь экспериментальное подтверждение.

– Я не знала. По поводу доктора Гроба…

Она сделала паузу и просмотрела списки врагов и контакты, которые предоставил доктор Рао, перекрестно сверяя их с файлами и рапортами о трех опросах, которые пришли от Индрапрамита за последние пять минут. Рядом назойливо мигал еще один запрос от матери. Феррон его отклонила.

– Я так понимаю, он родился не здесь?

– Он переехал, – глухо сказал доктор Рао. – Из Америки.

– Ага, – произнесла Феррон. – Он переехал ради работы? Словно в Средние века. Как «БиоШелл» оправдывали издержки… и дополнительную углеродную нагрузку?

– Уникальным набором навыков. На самом деле мы привлекаем людей из разных мест. Его здесь очень любили: он выполнял незаурядную работу и был достаточно приятен в общении – и весьма талантлив, – чтобы его коллеги прощали ему некоторые… причуды.

– Причуды?..

– Он был депрессивен, мадам, – объяснил доктор. – Предрасположен к довольно серьезным приступам экзистенциального отчаяния. Лекарства и хирургия помогали сохранить его работоспособность, но этого было недостаточно для того, чтобы он всегда чувствовал себя… комфортно.

– Вот вы сказали – экзистенциальное отчаяние?.. – Феррон с непревзойденным мастерством умела отпускать незаконченные фразы.

Доктор Рао, похоже, охотно их подхватывал:

– Он ставил под сомнение ценность и смысл почти всех человеческих усилий. Само их существование.

– То есть он был отчасти нигилистом?

– Нигилизм отрицает ценность как таковую. Гроб готов был принять, что в сострадании есть своя ценность, но не подлинная, понимаете, а предписанная. Он считал, что лучшее, к чему может стремиться человек, – это уменьшить страдания.

– Теперь ясно, почему у него был такой никнейм.

Доктор Рао усмехнулся:

– Вот именно. В любом случае Декстер был исключительным человеком.

– Предполагаю, это означает, что «БиоШелл» пострадает, потеряв его.

– Проект четвертого измерения без него развалится, – откровенно признался доктор Рао. – Понадобится глобальный поиск, чтобы найти ему замену. И нам нужно будет проделать это быстро – релиз технологии уже в работе.

Феррон подумала о лежащем на травяном ковре человеке, вывернутом наизнанку, о квартире, подготовленной для интимного ужина на двоих.

– Доктор Рао…

– Да, младший инспектор?

– По вашему мнению, мог ли доктор Гроб покончить с собой?

Ее собеседник сцепил пальцы и вздохнул:

– Это… возможно. Но он был очень предан работе, а его психические обследования не указывали на непосредственную опасность подобного исхода. Мне не хотелось бы так о нем думать.

– Потому что вы бы почувствовали, что должны были сделать больше? Нельзя спасти кого-то от самого себя, доктор Рао.

– Иногда, – ответил он, – все, что нужно, – это слово, прозвучавшее во тьме.

– Доктор Гроб работал из дома. Были у него там какие-нибудь лабораторные приборы? Возможно ли, что он погиб в результате несчастного случая?

Брови доктора Рао приподнялись:

– Боюсь, теперь мне любопытно узнать о характере его кончины. У него в личном пользовании не должно быть запатентованного оборудования: здесь мы держим для этого лабораторию, а дома он должен был ограничиваться теорией и анализом. Но, конечно, Гроб мог бы обладать различными интерфейсами.

Прибыл кофе. Молодой человек с услужливой улыбкой поставил поднос на стол и снова исчез, не сказав ни слова. Без сомнения, он доволен жизнью, потому что трудоустроен.

Доктор Рао разлил напиток из старого солидного керамического кувшина и перешел к светской беседе:

– Потрясающие новости о Туманности Андромеды, не правда ли? Звезду назвали Аль-Рахман.

– Я думала, в наши дни звезды называют по координатам и номеру в каталоге.

– Так и есть, – сказал Рао. – Но на этот раз немного романтики пришлось к месту. Люди – они такие, кто-нибудь дал бы ей имя, если бы этого не сделало научное сообщество. Абуль Аль-Рахман ас-Суфи был первым астрономом, который описал Галактику Андромеды примерно в девятьсот шестидесятом году нашей эры. Он назвал ее «маленьким облаком». Еще ее называют Мессье Тридцать один…

– Вы думаете, это предвестие рождения сверхновой, сааб?

Он передал ей кофе – пахнущий пряно и дорого, вероятно, высокогорный, – и предложил сливки и сахар. Феррон щипцами добавила в свою чашку кусочек рафинада, размешала сливки и выбрала с маленькой тарелки, которую пододвинул к ней доктор, лимонное печенье.

– Так говорят в новостях, – ответил Рао.

– Значит, вы не верите?

– А вы проницательны, – восхищенно сказал он.

– Я расследую дела об убийствах, – заметила она.

Доктор Рао полез в карман и вынул небольшой набор для инъекций. Впрыскиватель тревожно запищал, когда его прижали к коже. Доктор поморщился.

– Инсулин? – удивилась она, едва не спросив, почему бы ему не использовать стволовые клетки, раз он диабетик, – это было бы невероятно грубо.

Рао покачал головой:

– Скотофобин. Тоже часть моей психокоррекции. У меня проблемы с краткосрочной памятью.

Он взял шоколадное печенье и решительно откусил кусочек.

Феррон и сама принимала препараты: в школе, а потом – когда зубрила материал к полицейским экзаменам. И тоже отказывалась пускать все на самотек.

– Значит, вы не думаете, что эта звезда…

– Аль-Рахман.

– Аль-Рахман. Вы не думаете, что она станет сверхновой?

– О, это возможно, – произнес он. – Но что бы вы ответили, если бы я сказал, что ее мерцание представляет собой повторяющуюся серию простых чисел?

Острая терпкость лимонного печенья превратилась в безвкусное крошево у Феррон во рту.

– Что, простите?

– Кто-то передает нам сигнал, – проговорил доктор Рао. – Или мне стоило бы сказать, передавал нам сигнал. Очень-очень давно. Некто с технологией, позволяющей изменять излучение звезды.

– Объясните, – сказала она, сложив остатки печенья на блюдце.

– Аль-Рахман находится на расстоянии более двух с половиной миллионов световых лет. Это значит, что свет, который мы видим, был модулирован, когда первые люди отпочковались от семейного древа гоминид. Даже если бы мы смогли отправить обратный сигнал… велики шансы, что никого там уже нет. Это просто послание в бутылке. «Мы тут были».

– В новостях говорилось о двадцати тысячах световых лет.

– Новости, – усмехнулся он. – Там хоть раз было что-нибудь толковое о полицейской работе?

– Никогда, – горячо ответила Феррон.

– Вот и с наукой то же самое.

Тут лампы погасли, и он посмотрел вверх:

– Еще один перебой.

На краю сознания Феррон тревожно скреблась смутная идея:

– У вас здесь есть солнечная ферма?

– «БиоШелл» на полном самообеспечении, – кивнул доктор Рао. – Должно быть, ошибка в программе, но мы ее еще не нашли. В любом случае свет восстановится через минуту. А у важного оборудования – автономные источники питания.

Он доедал свое печенье и, пока жевал, задумчиво помешивал кофе.

– Велика вероятность, что Вселенная полна – или была полна – разумных видов. И что мы никогда не встретим ни одного из них. Потому что расстояния и масштабы времени слишком громадны. За двести лет мы научились отправлять сигналы в космос – замечательно. Сравните это по масштабу с Аль-Рахманом.

– Ужасно, – сказала Феррон. – Заставляет меня прислушаться к воззрениям доктора Гроба.

– Ужасно, – согласился доктор Рао. – Ужасно и замечательно. В некотором смысле я задаюсь вопросом: а что если это единственно доступный нам предел на пути к постижению Бога, который мы никогда не сможем преодолеть?

Они задумчиво потягивали кофе, лицом друг другу, разделенные подносом и низким лакированным столиком.

– Молоко? – сказала Председатель Мяу.

Феррон осторожно наполнила блюдце и поставила ей.

Доктор Рао произнес:

– Знаете, Туманность Андромеды и наш Млечный Путь в конце концов ждет столкновение.

– В конце концов?

Он улыбнулся, и его морщины вокруг глаз заиграли по-новому.

– Через четыре с половиной миллиарда лет или около того.

Феррон задумалась об Уттаре Бхадрападе, Небесном Ганге и доме Арьямана – в метафизическом смысле. О том, как Арьяман вышел прогуляться по этой звездной дороге. Из такой дали, что потребовалось два с половиной миллиона лет, чтобы просто разглядеть эту даль.

– Тогда не буду ждать. – Она допила последний глоток кофе и осмотрелась в поисках кошки. – Полагаю, прежде чем уйти, я смогу увидеть лабораторию доктора Гроба?

– О, – сказал доктор Рао. – Думаю, мы сможем это устроить, и даже лучше.

* * *

Пространство лаборатории Гроб делил с тремя другими исследователями. вопреки слухам о роскошных условиях в корпорации «БиоШелл». Лабиринт столов и ошеломляющее количество непонятного оборудования. Феррон опознала синтезатор генома, четыре или пять микроскопов и центрифугу, но остальной массив посрамил ее ограниченные познания в биоинженерии. И что поразительно, почти все предметы в комнате были окрашены в фирменные цвета компании – изумрудный и золотой.

Сквозь смежную дверь она углядела оранжерею с буйной растительностью – должно быть, экспериментальные образцы. В дальнем конце помещения, возле вращающейся двери, покрытой изморозью, гудели ряды конденсаторов. Одетая в лабораторный халат темнокожая женщина с короткими курчавыми волосами смотрела в линзы, на ее руках были надеты перчатки- манипуляторы. Микрохирургия?

Рао сделал знак рукой, когда Феррон поравнялась с ним.

– Мы ее побеспокоим?

Он ответил:

– Доктор Ннебуогор блокирует почти все сигналы, кроме пожарной тревоги. Единственный способ отвлечь ее – это подойти и дать пинка. Чего… – ученый предостерегающе поднял палец, – я бы не рекомендовал, поскольку она, вероятно, работает над котами-попугаями следующего поколения, о которых я вам только что рассказывал.

– Ннебуогор? Она нигерийка?

Рао кивнул:

– Получила образование в Каире и Бенгалуру. Настоящая находка для «БиоШелл».

– Среди ваших сотрудников много фарангов, – заметила Феррон. – И не на удаленной работе.

Она ожидала, что Рао возмутится, но, должно быть, выбрала верный тон, потому что он только пожал плечами:

– Нашим исследователям нужен доступ к лаборатории компании.

– Мяу, – сказала Председатель Мяу.

– Можно ей? – спросила Феррон.

– Мы любим кошек, – произнес Рао с легкой улыбкой.

Феррон поставила переноску и открыла дверцу. Частота сердечных сокращений Рао немного поднялась, и инспектор поймала себя на том, что отвела взгляд, пока он одергивал брюки и стряхивал шерсть с рукава.

Председатель Мяу медленно вышла и потерлась о стенку переноски. Кошка уставилась на оборудование и мебель немигающим взглядом и уже собралась запрыгнуть на рабочий стол, как доктор Рао решительно выставил руку.

– Никакого лазанья и прыжков, – сказал он. – Опасно. Это может навредить тебе.

– Навредить? – Кошка так очаровательно выговаривала «р», что наверняка это спроектировали нарочно. – Не прыгать?

– Нет. – Рао повернулся к Феррон. – Мы четко запрограммировали реакцию на команду «Нет». Думаю, вы найдете, что наши коты-попугаи в этом отношении превосходят своих немодифицированных собратьев. Хотя… они все же остаются кошками.

– Конечно. – Феррон наблюдала, как Председатель Мяу, исследуя новую обстановку, терлась мордочкой тут и там. – У вас есть домашние животные?

– Мы часто забираем домой удачные прототипы. Было бы жалко их уничтожать. У меня есть красно-серый кот-попугай и золотой лемур. Модифицированные, разумеется. Базовые виды находятся под защитой.

Они наблюдали, как гиацинтовая кошка прогуливалась вокруг, обнюхивая каждую поверхность. Она замерла перед одним из рабочих мест, прежде чем потереться об него, и с комично преувеличенным удивлением произнесла:

– Мое! Мой запах.

Под столом стояла выстланная искусственным флисом корзинка. Кошка приблизилась к ней, вытянула шею и несколько раз глубоко вздохнула, принюхиваясь.

– Ты была здесь раньше? – спросила Феррон.

Председатель Мяу уставилась на нее широко распахнутыми глазами, изумляясь явному невежеству, и заявила:

– Новая!

Потом она запрыгнула в корзину и свернулась внутри, глубоко запустив коготки во флис.

Феррон заставила себя не кусать ногти и сунула руку в карман униформы.

– Все ваши гиацинтовые – клоны?

– Они в близком родстве, – ответил доктор Рао. – Но нет, они не клоны. И даже будь она клоном, в характере окраса проявились бы отличия.

В этот момент доктор Ннебуогор вздохнула и отступила от своей машины, вытащив руки из перчаток-манипуляторов и всплеснув пальцами, словно музыкант после упражнений. Обернувшись и заметив посетителей, она аж подпрыгнула.

– Ой! Прошу прощения. Я была зафильтрована. Намаскар.

– Мяу? – сказала кошка из своей корзинки.

– Привет, Ниранджана. Где Декстер? – спросила доктор Ннебуогор и уставилась на инспектора.

Прочитав метатеги Феррон, нигерийка перевела взгляд на Рао:

– А… простите, офицер… зачем здесь коп?

– На самом деле, – отозвалась Феррон, – у меня для вас плохие новости. Похоже, Декстер Гроб был убит прошлой ночью.

– Убит… – Доктор Ннебуогор оперлась о край стола. – Убит?

– Да. Я – младший инспектор полиции Феррон, о чем доктор уже знает. И, боюсь, мне нужно задать вам несколько вопросов. Кроме того, я свяжусь с другими исследователями, работающими на вашем оборудовании дистанционно. Есть тут спокойное место, которым я могла бы воспользоваться?

Доктор Ннебуогор выглядела растерянной. Одной рукой она держалась за стол, а другую прижала ко рту. Канал Феррон засек повышение пульса и увеличение теплопроводности кожи, когда ученого бросило в холодный пот. Вина или горе? Слишком рано было утверждать.

– Вы можете пройти в мой кабинет, – предложил доктор Рао. – Будьте любезны.

* * *

Опросы свидетелей заняли большую часть дня и вечера, и, когда все наконец было сказано и сделано, у Феррон накопилось совсем мало новой информации. Да, люди, вероятно, могли бы убить Гроба за то, над чем он работал. Нет, ни у кого из его коллег не было на то мотива. И нет, они не знали о его личной жизни.

Феррон предположила, что технически она могла бы провести всю ночь, таская с собой кошачью переноску, но ее квартира находилась совсем недалеко от университетского района. Это был семейный блок, который она делила со своими дядями и кузенами, дедушками и прадедушками, сестрами и их мужьями (а в одном случае – женой). Только финансовая выгода от совместного проживания объясняла, почему Феррон смогла так долго терпеть свою мать.

Она встала на автокат, поскольку видеть больше не могла автобусы и, как ей показалось, уже превысила квоту своих дообеденных шагов, а то и послеобеденных. Придерживая переноску на поручне, инспектор безукоризненно заскользила сквозь поток транспорта, наслаждаясь ощущением ветра в волосах и каскадом возмущенных гудков, доносящихся с обеих полос проспекта.

Можно было ехать на автопилоте, поэтому Феррон переключила внимание на то, чтобы переслать сведения в экспертную систему департамента. Дойл знал все обо всем, и хотя самосознанием или самостоятельностью, которые большинство людей приписывают искусственному интеллекту, он не обладал, но, когда дело доходило до выстраивания схем, с успехом соперничал с тренированным человеческим мозгом, а благодаря системе суперохлаждения был еще и заметно быстрее.

Феррон даже рассказала ему сбивающие с толку мелочи, например о том, как Председатель Мяу отреагировала на свое знакомство с лабораторией, которую Гроб делил с тремя другими исследователями «БиоШелл».

Дойл моментально проглотил все, что смогла передать Феррон. Она знала, что в его недрах эта информация будет сопоставлена с отчетами Индрапрамита и других офицеров и техников, назначенных на расследование этого дела.

Она подумала, что им, возможно, понадобится кое-что еще. Когда автокат остановился у поворота в нужный ей переулок, инспектор вызвала Дамини – свою любимую архинформистку.

– Привет, – сказала она, дождавшись ответа Дамини.

– И вам привет, босс. Что-то нужно?

Феррон отпустила автокат обратно, и тот умчался, вероятно, среагировав на следующий вызов. Конечно, воспользовавшись им, инспектор применила свой полицейский код и попыталась из-за этого почувствовать себя виноватой. Но она сильно опаздывала на встречу с матерью, к тому же за прошедшее время проигнорировала еще два ее сообщения. Наверное, кровопролития уже не избежать, однако можно найти хоть какие-то слова, чтобы наконец покончить с неотвратимым.

– Нарой все, что сможешь, о сегодняшней жертве, ладно? Декстер Гроб, американец, работал на «БиоШелл». Копай так глубоко, как сумеешь, любые следы, которые он мог оставить под любым именем или идентификатором.

– Детские записи от стоматолога и юношеские посты на форумах Кэнди- лэнда, – весело добавила Дамини. – Поняла. Когда сделаю, загружу все в Дойл.

– Бипнешь и мне? Даже если будет поздно. Я на стимуляторах.

– Так и я на них сейчас буду, – ответила Дамини. – Это займет время. Что-нибудь еще?

– Нет, разве что у тебя найдется эликсир от семейной ссоры.

– Эх, – сказала архинформистка. – Это когда каждый говорит, но никто никого не слушает? Да на таком эликсире я бы озолотилась и бросила работу. Ладно, свяжемся позже.

Она отключилась как раз тогда, когда Феррон добралась до вестибюля квартблока.

Ужин уже прошел, но половина родни зависала на общем пространстве – они смотрели новости или якобы играли в игры, будто до новостей им не было дела. Феррон знала, что бесполезно красться по синтетическому мрамору комнат, среди раскладных кроватей, диванных подушек и пышных растений по углам. Любая хитрость только воодушевит домашних промурыжить ее подольше.

Информация доктора Рао о последовательности простых чисел просочилась – или нарочно была выпущена – за пределы научных кругов, и теперь бесконечная череда ораторов смаковала ее, правда, в куда более примитивных выражениях. Старшие кузены спрашивали Феррон, слышала ли она новости о звезде; две сестры и дядя сообщили, что мать ее искала. Все племянницы, племянники и младшие кузины хотели посмотреть на кошку.

Стареющая мауси пять минут толковала о том, что небольшая косметическая операция сделает Феррон привлекательнее на рынке невест. Мол, свою смуглую кожу стоит осветлить до «прелестного» пшеничного оттенка. Тарелка идли с самбаром словно по волшебству появилась в руках мауси и от нее перекочевала к Феррон.

– Разве такая худышка может поймать себе мужчину?

Целых двадцать минут потребовалось Феррон, чтобы добраться до собственной маленькой квартирки, которая еще три ночи назад была подготовлена для сна. Ей навстречу выбежал Дымок – крохотные лапки, мягчайший серебристо-угольный мех, из которого торчала улыбчивая треугольная мордочка, а на ней – глазки, похожие на черные самоцветы. Его предками были лисы, которых ради шкурок выращивали в России. Исследователи экспериментировали со зверьками, выводя послушную породу. Оказалось, нужно всего несколько поколений, чтобы превратить дикое животное в домашнее.

Этичность всего этого несколько смущала Феррон, что не помешало ей принять Дымка, когда он надоел ее матери. Лисы вышли из тренда, появилась мода на модифицированных котов и лемуров. А также на скинпетов – ими обзаводились те, кто хотел прослыть храбрецом.

Оказавшись наконец у себя, Феррон теперь страстно желала оттянуть неизбежное. Она поставила переноску Председателя Мяу на шкаф и ненадолго вывела Дымка в солнечную ферму порезвиться в относительной прохладе ночи. Когда лис немного погонял попугаев, она вернула его, прибралась в лотке и сняла задубевшую от пота форму, чтобы принять душ. Во время мытья головы она вдруг осознала, что понятия не имеет, чем кормить Председателя Мяу. Сможет ли кошка есть корм для лис? Еще нужно было придумать какой-то способ отгородить в квартире некую зону… по крайней мере до той поры, пока Феррон не убедится, что Дымок не решил сделать из кошки-попугая приятную полуночную закуску.

Женщина оделась по-домашнему – шальвар-камиз, босые ноги – и попыталась разгородить квартирку мебелью. Перед уходом насыпала горсть кум- кума и положила несколько бархатцев из патио на поднос перед своим покровителем – Варуной, богом согласия, порядка и закона.

* * *

Феррон не потрудилась высушить волосы, прежде чем предстать у дверей своей матери. Если оставить так, жара сделает все сама, и куда быстрее.

Мадхуванти не поднялась, чтобы впустить Феррон, поскольку уже не была на это способна. Дверь просто скользнула в сторону. Когда Феррон вошла, то увидела, что ковер требовал полива, а шезлонг, в котором возлежала мать, следовало пересобрать – он провис по краям, слишком долго оставаясь в одном положении. На матери был не обычный современный интерфейс – контакты, фиксаторы и датчики активности мозга, незаметные тонкие провода, которые лежали вдоль кожи и регистрировали нервные импульсы и микросокращения мышц, – а костюм для полного погружения.

В очередной раз Феррон задумалась о том, чтобы снять громоздкий, подбитый подкладкой контур и увидеть мать так, как ей бы хотелось. Но это было бы нечестно. Феррон пришла сюда, чтобы сразиться со своими проблемами, а не притворяться, что их нет.

– Привет, мама, – сказала Феррон.

Ответа не последовало.

Феррон отправила сообщение:

«Здравствуй, мама. Ты хотела меня видеть?»

Пауза тянулась долго, но могло быть и хуже.

«Ты опоздала, Таманна. Я весь день пыталась связаться с тобой. А сейчас я в самом разгаре погони».

«Прости. Кое-кого убили».

Текст, спасибо всем богам, выхолащивал защитный сарказм, каким наполнилось бы каждое слово, произнесенное вслух. Феррон игралась браслетами, которые не могла носить на дежурстве. Просто чтобы слушать их стеклянный перезвон.

Она чувствовала, что внимание матери где-то в другом месте, что ее вынуждает к этому отвращение к неприятным реалиям работы Феррон. И пока дочь ждет, внимание будет сосредоточено на чем угодно, кроме нее. Это было состязание воли, и Феррон, как всегда, проиграла.

«Мама…»

Ее мать подняла лицевую панель шлема ВР и резко села.

– Черт подери, убили. Пора научиться делать две вещи одновременно. Слушай, по поводу архивов…

– Мама, – перебила Феррон, – я не могу. У меня больше нет сбережений, чтобы давать тебе.

Мадхуванти сказала:

– Они меня убьют.

«Они деархивируют твою виртуальную историю», – подумала Феррон, но ей хватило ума держать язык за зубами.

После того как молчание затянулось секунд на пятнадцать или около того, Мадхуванти произнесла:

– Продай лиса.

– Он мой, – ответила Феррон. – Я его не продам. Мама, тебе действительно нужно время от времени выходить из своего придуманного мира…

Та оттянула ворот своего костюма, чтобы взъерошить мех полосатого фиолетово-зеленого скинпета, прильнувшего к ее теплому горлу. В ответ он выгнулся, вероятно, завибрировав с успокаивающим урчанием. Феррон попыталась не осуждать, но идея о домашних паразитах любой пушистости и окраса вызывала у нее мурашки.

– Придуманный. А твой что, нет?

– Мама…

– Зайди и посмотри как-нибудь на мой мир, прежде чем рассуждать о нем.

– Я видела твой мир, – сказала Феррон. – Я жила там, помнишь? Все время, с тобой. Теперь я живу здесь, и у тебя тоже получится.

Взгляд Мадхуванти мог бы вызвать ожоги даже в сезон дождей.

– Я твоя мать. Ты будешь мне подчиняться.

Все внутри Феррон требовало ответить «да». Это врожденный долг. Запланированный. Запрограммированный.

Феррон подняла правую руку:

– Разве мы не можем поужинать и…

Мадхуванти фыркнула и снова опустила лицевую панель. На этом разговор закончился.

Психокоррекция или нет, прохладные крылья гипомании или нет, но сердце Феррон бешено колотилось, а ее свежая одежда снова стала липкой. Женщина развернулась и ушла.

* * *

Когда она вернулась в свою квартиру, то первым делом заметила, что ее импровизированная стена из мебели частично разобрана, полка-стул отброшен в сторону, стоявшая на боку столешница теперь лежит плашмя.

– О нет.

К горлу подкатил комок. Она ворвалась внутрь, о двери позабыла…

На куче подушек лежал Дымок, гордый и самодовольный. А под его мягким серым бочком, накрытая пушистым лисьим хвостом, словно одеялом, свернулась Председатель Мяу, сощурив от удовольствия золотистые глаза.

– Мой! – уверенно сказала она, подняв голову.

– Думаю, да, – ответила Феррон, закрыла дверь и налила себе выпить, прежде чем начать разбираться с последними допросами Индрапрамита.

Согласно всему, что узнал Индрапрамит. Декстер Гроб был тихим. Он держался особняком, но всегда с охотой и готовностью говорил о своей работе. Его ближайшим спутником была кошка – вот эта самая Председатель Мяу, которая уже перелегла в теплую впадинку между Дымком и бедром Феррон. Гиацинтовое создание стало чем-то вроде местной знаменитости, восседая на плече Гроба, когда тот вел занятия.

В общем, типичный портрет типичного одиночки, который никого не подпускал слишком близко.

– Может, в архинформатории будет больше, – произнесла она и снова, черт возьми, вернулась к результатам алгоритма паттернов от Дойла.

* * *

Проведя вечернюю практику калари-паятту – после трехдневного перерыва, – Феррон разложила диван и улеглась на него со своими файлами. Она не ожидала, что Индрапрамит появится в ее квартире, но где-то около двух часов ночи дверь вестибюля сдержанно сообщила, что пришел посетитель. Конечно, констебль знал, что она на стимуляторах, а так как был он бессемейный и занимал комнату в общежитии с тонкими стенами, ему могло понадобиться тихое место для ночевки и работы в такой час. Затруднительно проводить допросы, пока все фигуранты спят. По крайней мере, до тех пор пока кого-нибудь не прижали как следует и не притащили в тюрьму для дознания.

Появление такого гостя означало, что об этом узнает каждый житель блока. Феррон предвидела, как утром тетушки закидают ее вопросами, пока она будет глотать идли на завтрак. Неважно, что Индрапрамит был коллегой, а она – его начальницей. В таком возрасте любой намек на интерес со стороны мужчины становился целым событием для безработной родни с кучей свободного времени.

Тем не менее она впустила констебля в блок. Затем освободилась от лисы и кошки, завернулась в банный халат, нацепила тапочки и отправилась встретить гостя в холле. По крайней мере, их разговор в обшей зоне притушил бы любопытство других.

Индрапрамит тоже принял стимуляторы. Она судила об этом по его дерганой походке и слегка дикому взгляду. И по тому факту, что он выбрал для визита глухую ночь.

Тихо, чтобы не беспокоить соседей, Феррон спросила:

– Что-то слишком хорошее, чтобы отправить по почте?

– Интересное потенциальное осложнение.

Она жестом указала на стеклянные двери, ведущие к солнечной ферме. Констебль пошел за ней, его сапоги блестели так же ярко, как и утром. Он, должно быть, полировал их антистатиком.

Сперва убедившись, что сигнализация отключена, инспектор сбросила тапочки и босиком переступила через порог. Солнечные деревья свернулись на ночь, их листья приняли форму воронок, по которым конденсат стекал к корням. Воздух стал даже слегка прохладным.

Феррон с наслаждением вздохнула, пальцами ног пошевелила взрыхленную землю.

– Пойдем на крышу.

Без единого слова Индрапрамит следовал за ней по извилистой ажурной лестнице, увитой бугенвиллеями, сейчас, в сухой сезон, голыми и колючими, но стоит только дождям вернуться, как они буйно зацветут. Внутренние стены жилого блока были покрыты мхом и густо засажены кориандром и другими аюрведическими травами. Феррон сорвала горький лист пажитника, чтобы погрызть по дороге на крышу.

Выбравшись наверх, она сделала шаг в сторону и запрокинула голову, высматривая звезды за кронами кадочных ним, лимонов и манго. Темная сгорбленная фигура в ветвях граната напугала ее, потом Феррон поняла, что это силуэт домашней обезьянки, свернувшейся во сне. Феррон стало интересно, видна ли отсюда в это время года Туманность Андромеды. Вызвав карту неба, она узнала, что видна, но, вероятно, невысоко над горизонтом и только в телескоп. Хотя шансов рассмотреть ее стало больше, чем сто лет назад, когда даже самые яркие звезды были трудно различимы. Небесный Ганг разливался во мраке, словно блестки, вразнобой пришитые к покрывалу цвета индиго.

Высоко плыл изогнутый осколок луны. Феррон глубоко вздохнула и шагнула в травы сада на крыше. Ползучая мята прильнула к пальцам ступней, расточая свой острый аромат.

– Ну и что за великие новости?

– Мы не единственные, кто задает вопросы о Декстере Гробе.

Индрапрамит выслал ей видеоизображение светлокожей женщины с рыжими волосами, выгоревшими на солнце до имбирного оттенка, и россыпью веснушек, которые не мог скрыть даже блеск солнцезащитного крема. Она была широкоплечей и выглядела толковой, а идентификационные коды, проходившие через канал, подсказали Феррон, что незнакомка носит удостоверение и электрошоковый пистолет.

– Так она – коп на контракте? – с сочувствием уточнила инспектор.

– Не волнуйтесь, со мной все в порядке, – ответил он раньше, чем Феррон успела еще о чем-нибудь спросить, затем выпрямил указательный и средний пальцы и кончиками этой импровизированной буквы «V» надавил чуть ниже своих ключиц – новый успокаивающий нервы жест. – На прошлой неделе получил порцию психологической помощи, так что держусь. Предупрежу вас, если сработает триггер. Я ведь понимаю, что не каждый коп на контракте готов сорваться и устроить бойню.

Резня, которую остановил Индрапрамит, не прошла для него бесследно.

– Дай знать, если тебе что-то понадобится, – только и сказала Феррон, потому что все остальные слова звучали бы как недоверие.

– Спасибо, – сказал он. – Как прошло с вашей матерью?

– Ох, – вздохнула инспектор. – Кажется, мне нужна инъекция. Так о чем спрашивает контрактница? И на кого она работает?

– А вот это интересное дело, босс. Дама – тоже американка.

– Она не успела бы примчаться сюда так быстро. Если только не выехала прежде, чем он умер…

– Нет, это эмигрантка, бывший детектив отдела убийств из Нью-Йорка. Ее никнейм – Морганти. Живет в Хонгасандре и часто работает на американский и канадский полицейские департаменты. У нее лицензия, подписанные обязательства и, кажется, очень хорошая репутация.

– У кого она сейчас на контракте?

– В предписании стоит Гонолулу.

– Ага. – Феррон смотрела на звезды и темные листья, качавшиеся на ветру. – Значит, удаленный полицейский контроль высшего уровня. А не идет ли речь о поимке должников?

– Думаете, Гроб был в бегах, да только кредитор в конце концов его сцапал?

– Это рабочая версия, – пожала плечами она. – Дамини должна позвонить с минуты на минуту с какими-нибудь результатами. Вообще-то уже думаю сама с ней связаться. Она опаздывает, а мне утром надо предоставить инспектору файл отчета за прошедшие сутки.

Феррон быстрым мыслежестом вызвала Дамини и включила Индрапрамита в конференц-связь.

Архинформистка ответила немедленно:

– Извините, босс, знаю, что торможу, но все еще пытаюсь тут собрать общую картину. Ваш мертвец довольно старательно похоронил свое прошлое. Я могу дать предварительное заключение, однако предупреждаю, что оно может измениться.

– Сливай, – велела Феррон, открывая свой брандмауэр для приема данных. Загрузка пошла шустро, но объем был огромный – канал словно затянуло километрами шелка из бесконечного рулона. – О господи…

– Знаю, знаю. Хотите получить резюме? Даже если оно тоже не закончено? Хорошо. Во-первых, судя по трафику сети, в ту ночь в квартире никого, кроме Гроба, не было.

– По лестнице ночью я брел по делам, – процитировала Феррон, – и встретил того, кого не было там.

Дамини дунула на свою челку, чтобы та не падала на глаза:

– Значит, или внутрь никто не входил, или этот некто настолько хороший хакер, что уничтожил все следы своего присутствия. А это уже необычная вещь.

– Уловила. Что еще?

– Дойл вычленил в вашем канале повторяющиеся компоненты. Два отключения энергии в местах, связанных с преступлением. Он начал искать дальше и обнаружил в течение примерно года целую серию отключений, и все они в местах, связанных с доктором Гробом. Более того, Дойл определил причину.

– Клянусь, у меня дыхание перехватило, – сказал Индрапрамит.

– Тогда как ты разговариваешь? Короче, это «умный вирус» в электрических сетях. Он с разной периодичностью сливает питание лаборатории и домашней солнечной фермы и направляет энергию на аккумуляторные батареи лаборатории Гроба. Только вот Гроб батарей не заказывал.

– Ннебуогор, – догадалась Феррон.

– Два очка в вашу пользу, – сказала Дамини. – Это лишь догадка, но она могла специально прийти сегодня на работу, чтобы узнать, появятся ли копы.

– Могла… – с сомнением протянул Индрапрамит. – Думаешь, она убила Гроба, потому что он пронюхал про кражу энергии? Для чего?

– Проверю ее электронную почту и носители, – ответила Дамини. – Итак, вот моя гипотеза: представьте себе эту вирусную программу, которая разносится через домашнюю интеллектуальную сеть от одного жилого блока к другому. Чтобы совершить убийство, необязательно находиться в одной комнате с жертвой, если четырехмерные манипуляторы в порядке. Правильно? Вы просто отменяете все протоколы безопасности, и… бум. Или хлюп, если предпочитаете.

Феррон передернуло. Ничего такого она не предпочитала.

– Есть признаки того, что в работу манипуляторов вмешивались?

– Память прибора стерта, – сказала Дамини. – Как и у кошки. О, и вот что я еще узнала. Декстер Гроб – не первая личность нашего приятеля. Больше похоже, что третья, если мои лингвистические и семантические анализаторы правы насчет веб-контента, который удалось собрать. Я и Конана к этому подключила. – Конаном называлась еще одна экспертная система департамента. – Вручную тоже покопаюсь. Но похоже, наш покойник заново сочинял себе личность всякий раз, когда влипал в профессиональные проблемы, а случалось это часто. У него были непопулярные взгляды, и он не стеснялся делиться ими в сети. Так что он задавал в сообществе жару под одним никнеймом, а потом возвращался как собственный виртуал – новая внешность, новый адрес, новый никнейм. Разрывал все связи с тем человеком, кем был раньше. Тем не менее мне удалось установить реальные координаты его последней личности, хотя…

Индрапрамит наклонился вперед, обняв себя руками, сдерживая дрожь.

– Как тебе это удалось? Он работал в специфическом сообществе, среди избранных. Думаю, там все друг друга знают, по крайней мере понаслышке. Насколько он изменил свою внешность?

– Ну, – ответила Дамини, – раньше он выглядел вот так. Должно быть, использовал какую-то тактику психокоррекции, чтобы изменить характеристики своей личности. Только не основные. Ваш засранец – настоящий хамелеон.

Она выбрала из потока данных статичное изображение и скинула им. Феррон взглянула на Индрапрамита – его красивые брови ползли вверх. Зрительный интерфейс демонстрировал фото, с которого доброжелательно улыбалась женщина восточноазиатской внешности с длинными, блестящими темными волосами. Ростом она была дюймов на шесть выше, чем доктор Гроб.

– Мадам, сааб, – произнесла Дамини. – Позвольте вам представить доктора Джессику Клык.

– Ого, – сказала Феррон после некоторой паузы. – Для такого требуются значительные вложения.

Она подумала об Аристотеле: за изменением разума следует изменение тела, и наоборот – за изменением тела следует изменение разума.

Индрапрамит заметил:

– У него пристрастие к запоминающимся никнеймам. Есть мысли, почему его исчезновения срабатывают?

– Я работаю над этим, – ответила Дамини.

– У меня есть идея получше, – сказала Феррон. – Почему бы нам не спросить детектива Морганти?

Индрапрамит сложил пальцы домиком.

– Босс…

– Я слушаю, – сказала Феррон. – И не важно, насколько безумно это прозвучит.

– Мы совсем отвлеклись от варианта с кошкой. Ведь Председатель Мяу должна быть Ниранджаной, верно? Потому что у клона гены дали бы вариации в расположении пятен окраса. Но она не может быть Ниранджаной, потому что ее не стирали: она недавно созданная.

– Правильно, – осторожно согласилась Феррон.

– Итак, – Индрапрамит наслаждался драматическим моментом, – если человек может сделать себе косметическую операцию, почему бы не сделать ее коту-попугаю?

* * *

– Председатель Мяу, – позвала Феррон, когда они с Индрапрамитом спустились в ее квартиру.

Им нужно было выпить чаю, чтобы стряхнуть с себя утреннюю прохладу, и Феррон не заботило, что об этом подумают соседи. А еще ей требовалась чистая форма.

– Мяу, – отозвалась Председатель Мяу из кухонного шкафа.

– О боже. – Индрапамит вошел следом за Феррон.

Дымок скромно сидел посреди комнаты, обернув пушистый хвост вокруг лап, – сама невинность. Феррон широко распахнула дверцу шкафа, который уже был приоткрыт дюймов на десять. Председатель Мяу, мурча, раздирала пакет с тунцом, залив жирными каплями пол.

Она демонстративно облизнулась и запрыгнула на край раковины, проявив то же чувство грациозного равновесия, что и в квартире Гроба.

– Кошка! – воскликнула Феррон и стала обдумывать, о чем хотела бы сказать, но вспомнила, что разговаривает с котом-попугаем. – Не рассчитывай, что тебе все сойдет с рук. Остатки получит лис.

– Лисья еда противная, – отозвалась кошка. – А еще там мало таурина.

– Ого, – сказала Феррон и посмотрела на Индрапрамита, а тот ответил:

– Наверное, она учится говорить.

* * *

У них не было проблем с поисками детектива Морганти. Рыжеволосая американка приехала к квартблоку Феррон, когда первые лучи солнца коснулись вертикальной фермы на стенах. Выйдя из дверей, полицейские обнаружили Морганти сидящей на скамейке и что-то читающей на своем экране, но при их появлении женщина подняла глаза и встала.

– Инспектор Феррон, я полагаю? И констебль Индрапрамит. как приятно снова вас видеть.

Феррон пожала ей руку. Вживую контрактница выглядела еще более внушительно – высокая и мощная, с плечами мультяшного супергероя. Руку она не стискивала.

Морганти продолжила:

– Я так понимаю, вы – следователь по делу Гроба.

– Пройдитесь с нами, – предложила Феррон. – По дороге к метро есть хорошее французское кафе.

В кафе были дающие тень навесы и внутренний дворик, где гостей усадили и обслужили за несколько минут. Во время разговора Феррон развлекалась, гоняя по тарелке крошки своего пирожного. Время от времени она отправляла кремовый кусочек себе в рот, запивая его густым напитком с кардамоном.

– Итак, – сказала она через какое-то время, – что совершила Джессика Клык в Гонолулу? Как я понимаю, это не просто войны в сети. И мы не смогли найти ордер на нее.

Глаза Морганти округлились:

– А вы неплохо продвинулись.

– Спасибо. – Феррон движением головы указала на Индрапрамита: – В основном его работа и моего архинформиста.

Морганти улыбнулась, Индрапрамит молча кивнул. Затем детектив сообщила:

– Считается, что одиннадцать лет назад на Гавайских островах Клык совершила хищение почти трех миллионов кондолларов у своего бывшего работодателя.

– Это оплатило бы смену личностей.

– Так и есть.

– Но они не могут этого доказать.

– Если бы могли, департамент полиции Гонолулу получил бы ордер и экстрадировал ее из системы. То есть его. Я заключила контракт на это дело десять дней назад… – Она оторвала кусочек круассана с сыром и принялась задумчиво жевать. – Понадобилось много времени, чтобы выследить ее. Его.

– Так она это сделала?

– Да, черт возьми. – Контрактница усмехнулась как настоящая американка. – Вопрос в том… Ну о’кей, я понимаю, что убийство – ваша юрисдикция, но мне не заплатят, если я не закрою дело или не ликвидирую своего подозреваемого. И я получу бонус, если верну что-нибудь из украденного имущества. Сейчас «убитый неизвестным или неизвестными» – вполне приемлемый результат для Гонолулу, тем более что в этом случае штат Гавайи избежит выплат Бенгалуру за содержание этого типа в тюрьме. Так что скажите мне, как коп копу, что вывернутый наизнанку труп – это Декстер Гроб.

– ДНК совпадает, – произнесла Феррон. – Могу сообщить вам это конфиденциально. Когда мы найдем и уведомим его ближайших родственников, будет официальное заявление.

– Понятно, – сказала Морганти. – Это останется между нами. Тогда начну готовить документы по иску на имущество покойного в размере двух миллионов семисот восьмидесяти девяти тысяч кондолларов с мелочью. Кстати, могу назвать вам его ближайшего родственника.

Данные влились в общий поток. Дочь на Мауи. Доктор Клык-Гроб действительно разорвал все связи.

– Понятно, – эхом отозвалась Феррон и улыбнулась, поймав себя на этом. Ей нравилась эта женщина. – Видите ли, мы должны относиться к вам как к подозреваемой, учитывая ваши финансовые мотивы.

– Конечно, – согласилась Морганти. – Я подписала обязательства и буду счастлива пройти допрос на детекторе лжи.

– Это облегчит ситуацию, мадам, – сказала Феррон.

Морганти покрутила кофейную чашку на блюдце:

– Итак, как я могу помочь вам в расследовании убийства?

Индрапрамит неловко поерзал на банкетке.

– Что именно сделала Джессика Клык?

У Феррон в промежуточном буфере дела лежали данные Дамини. Можно сравнить с ними то, что готова была рассказать Морганти, и тогда станет ясно, насколько осведомлена и искренна госпожа контрактный детектив.

– Кроме хищения? Обвинение в краже исследований и выдаче их за свои собственные, – сказала Морганти. – Кроме того, она… ну, откровенно говоря, Клык просто по-свински вела себя в сети. Охаивала коллег, принижала их работы, превозносила свои. То есть она и вправду была хороша. Но совсем идеальных не бывает.

– Кто-нибудь преследовал этого типа по личным мотивам?

– Как вы, возможно, раскопали, по части психокоррекции этот парень усердия не проявлял. – Морганти отбросила прядь волос через плечо. – И он был немного нарциссом. Или социопатом? Асоциальным в какой-то атавистической манере. Нормальные люди так просто не… обрывают все связи, потому что накалили отношения в сети.

Феррон задумалась о дистанционной политике собственной работы, о снайперской стрельбе и личных угрозах. И о том, что мать совсем не чувствует себя одинокой, когда носится по виртуальному парку Серенгети или грабит дворцы несуществующего Египта.

– Нет, не обрывают, – согласилась она.

– Большинство людей находят способы справляться с этим, – продолжила Морганти. – Однако не все обжигаются так сильно, как Джессика Клык.

– Понятно. – Феррон отчаянно захотелось газированной воды вместо приторного кофе. – Значит, вы проверяли финансы Гроба? Можете поделиться информацией?

Морганти ответила, что неделю назад тот ликвидировал много скрытых активов, примерно через два дня после того, как она взяла его дело.

– Гроб провернул это до того, как я связалась с ним, но, возможно, он успел отследить возобновление розысков Джессики Клык, или же птичка из Гонолулу напела, что по его следу отправили копа. Он собирался снова пуститься в бега. Как звучит?

Феррон вздохнула и откинулась на спинку стула.

– Потрясающе. Звучит просто потрясающе. Не найдется ли у вас еще и предположений, кого он мог ждать на ужин? Или как убийца сумел покинуть комнату, надежно запертую изнутри?

Морганти пожала плечами:

– У него не было ни близких друзей, ни романтических отношений. Думаю, он постоянно осознавал, что скрывается. Иногда принимал у себя коллег, но я проверила их всех, и никто не признался, что виделся с ним той ночью.

– Инспектор, – мягко вмешался Индрапрамит, – пора.

– Проклятие, – сказала Феррон, принимая сигнал. – Утренний созвон. Увидимся позже?

– Непременно, – ответила Морганти. – Как я уже сказала, моя забота – раскрыть дело о хищении. Но всегда рада помочь сестре по оружию с расследованием убийства.

«И умаслить местную полицию», – мысленно продолжила за нее Феррон.

Морганти добавила:

– Единственная вещь, которая не менялась: Клык была одержима астрономией.

– На стенах квартиры Гроба висели снимки глубокого космоса, – сказала Феррон.

Индрапрамит заметил:

– И он преподнес своему Ганеше платок цвета индиго. Интересно, символизировал ли этот цвет что-нибудь космическое?

– Индиго, – сказала Морганти. – Разве не забавно, что у нас есть отдельное слово для темно-синего цвета?

Феррон почувствовала, как в ней поднимается волна педантизма, и не удержалась:

– А знаете ли вы. что во всем мире темно-синий и черный часто называют одним и тем же словом? Возможно, из-за ночного неба. И что у древних греков не было отдельного названия для синего цвета? Так что моря у них, как известно, были «винно-темными». Но в индуистской традиции синий цвет имеет особое значение: это цвет кожи Вишну, а Кришна прозван Сунилом – «темно-синим». Синий подразумевает нечто всеохватывающее, как небо.

И еще она подумала о менее понятных вещах.

– Кроме того, это цвет Шани Бхагавана – одного из божеств, связанных с Уттарой Бхадрападой. О которой мы часто слышим в последнее время. Возможно, это действительно имело большое значение для доктора Клык- Гроба.

Брови Морганти от замешательства сошлись на переносице, она взглянула на Индрапрамита, ища спасения:

– Сааб, что еще за Уттара Бхадрапада?

– Андромеда, – ответил тот.

* * *

Морганти покинула кофейню, а полицейские приготовились к регистрации в своем виртуальном офисе.

Пока Феррон упорядочивала свои файлы и отчет, Индрапрамит допил кофе.

– Мы должны проверить прибывшие суда с пассажирами из Америки. Гонолулу не так уж запредельно далеко, как, скажем, Чикаго.

Они работали вместе достаточно долго, чтобы половину изменений тем в разговоре не нужно было фиксировать.

– Просто на случай, если кто-то приехал сюда специально, чтобы его убить. Рейсов же не должно быть слишком много, верно?

– Поручу Дамини, – сказал он. – После созвона…

Во время утренней онлайн-летучки Феррон замыкалась в себе. Отчеты, политические дрязги, споры и пустая трата времени – люди пытались доказать, что их дела заслуживают больших ресурсов, чем дела других.

Она сжала ладонями виски. По крайней мере, кофе здесь хороший.

– Ладно. Телеприсутствие… начали.

* * *

После летучки они заказали еще по чашке кофе, а Феррон заглянула в меню с сэндвичами. Неизвестно, когда найдется время пообедать.

Пожалуй, она перехватит что-нибудь после уведомления ближайшего родственника. Если будет все еще голодна после этого.

Как правило, если ближайший родственник проживал далеко от Бенгалуру, полиция поручала процедуру уведомления офицеру с местными полномочиями. Но полицейский департамент Лахаины так и не сумел нанести визит дочери Джессики Клык: беглое расследование показало, что та была безработной и почти постоянно обитала в искусственной реальности.

Судя по никнейму, у дочери Джессики Клык с Мауи профессиональных амбиций было не много. Феррон и Индрапрамит должны были подключиться к сети и воспользоваться аватарами, чтобы встретиться с ней: СкутерО, похоже, не покидала своих виртуальных миров ни для чего, кроме биологически неизбежных аварийных циклов. Поскольку Феррон и Индрапрамит были на дежурстве, их аватарами стали стандартные болванки, предоставленные полицией Бенгалуру: угловатая виртуальная униформа, одинаковые невыразительные лица.

«Не самый теплый и личный контакт, на который можно надеяться, – подумала Феррон, – когда кто-то собирается сообщить тебе об убийстве твоей матери».

– Почему ты добавил очко именно на эту характеристику? – спросила она.

Индрапрамит фыркнул:

– Чтобы вы обязательно упомянули о лидерских качествах в следующем отчете о моей эффективности.

Они оставили свои тела сидеть за столиком кафе и нырнули сквозь первые несколько уровней рекламных объявлений – быстрые схемы обогащения, болливудские старлетки и скандальные новости о поп-звездах, – пока не попали на американский канал, а затем – после быстрых схем обогащения, голливудских старлеток, порнографии и скандальных новостей о конгрессменах – связались с приоритетным каналом полиции. Феррон указала адреса и привела Индрапрамита в многопользовательскую искусственную реальность. Теперь можно было видеть активность СкутерО через идентификационный номер ее системы. Получив никнейм ближайшего родственника, Дамини отправила наборы кодов и тегов, которые без проблем перенесли полицейских в платную зону.

Ордер им не требовался – то был всего лишь визит вежливости.

СкутерО предпочитала тусовку в «исторической» альтернативной реальности, что в теории означало отражение мира до двадцать первого века, а на практике оказывалось мешаниной из ковбоев, ниндзя, гангстеров в полосатых костюмах, средневековых рыцарей, кавалеристов, монголов и стрелков с Дикого Запада. Там были македонцы, мавританцы, африканские контрабандисты, французские бойцы Сопротивления и нацисты, все они бегали вместе с самураями и монахами из Шаолиня.

Аватар Индрапрамита проверил маяк – светящуюся зеленую иглу, плавающую чуть выше его несуществующего запястья. Направленный сигнал вел их через пространство, которое должно было вызывать ощущение доисторической ледяной пещеры. Там около двух дюжин человек в костюмах разных воплощений поп-звезды конца двадцатого века Дэвида Боуи вводили себя в воинственное буйство перед сражением в виртуальной битве с соперничающим кланом каких-то Эмуляторов. Феррон углядела Бриллиантового Пса, которого облачала в сияющие доспехи парочка Изможденных Белых Герцогов, и обрадовалась невыразительной внешности своего форменного аватара.

Идентифицировать это зрелище помогали оригинальные снимки, подгруженные из сети. Музыка тут была странная, но в целом неплохая. Костюмы же… Она поморщилась.

Правда, наверное, лучше так справляться с асоциальной агрессией, чем отыгрываться на супругах.

Индрапрамит шел, не глядя по сторонам, хотя глаза не особенно были нужны, чтобы видеть, что тут творится.

В дальнем конце ледяной пещеры четыре скандинавских гнома седьмого века высекали из камня бесконечную лестницу, ведущую вниз. Жар вырывался из глубин. Виртуальное искусство было поразительным. Феррон и Индрапрамит прошли мимо, пряча свои восхищенные взгляды. Мастерства на создание красот альтернативной реальности требовалось столько же, как если бы все это было высечено из камня.

Ледяная пещера сменилась лесной поляной, которую беспорядочно усеивали поросшие мхом плиты. На каждой такой плите возвышались витиеватые прозрачные столы для шахмат, го, манкалы, криббеджа и подобных стратегий. Большинство столов занимали пары игроков, а вокруг некоторых даже собрались зрители.

Индрапрамит проследовал за своей иглой – а Феррон за ним – туда, где над игровой доской сидели единорог и снежный человек: они выкладывали на расчерченное поле ряды прозрачных красных и желтых камней по правилам, которые Феррон не поняла. Снежный человек поднял взгляд на подошедших. Единорог – глянцево-черный с мерцающим перламутровым рогом и светящимся янтарем между половинками его раздвоенного копыта – сосредоточился на своем следующем ходе.

Стрела указывала прямо между его огромных и блестящих золотых глаз.

Феррон откашлялась.

– Да, офицеры? – произнес снежный человек и почесал макушку. Его волосы выглядели невероятно шелковистыми и буквально струились между крючковатых когтей.

– Боюсь, нам нужно поговорить с вашей подругой, – сказал Индрапрамит.

– Она вас отфильтровывает, – сказал снежный человек. – Если только у вас нет ордера…

– У нас есть полицейский код, – и Феррон применила его, как только почувствовала согласие Индрапрамита.

Единорог вскинул голову, дрожь пробежала по его телу и заставила серебристую гриву всколыхнуться. Громким голосом создание произнесло:

– Я хочу сообщить о сбоях.

– Это не сбой, – сказал Индрапрамит, назвал себя и Феррон и продолжил: – Вы – Скутер-ноль?

– Ага, – ответило создание, рог опасно сверкнул. – Я не нарушала никаких законов в Индии.

Снежный человек незаметно поднялся и отступил в сторону.

– Обязан вам с прискорбием сообщить, – произнес Индрапрамит, – об убийстве вашей матери, доктора Джессики Клык. Она же доктор Декстер Гроб.

Единорог моргнул радужными ресницами.

– Простите, – сказала он. – Вы говорите о чем-то, а оно у меня отфильтровывается. Не смогу вас услышать, пока не перестанете.

Аватар Индрапрамита не смотрел на Феррон, но та почувствовала его просьбу о помощи. Она шагнула вперед и набрала высший уровень отмены.

– Вы нас послушаете, – сказала она единорогу. – Сожалею о вторжении, но по закону мы обязаны сообщить вам, что ваша мать, доктор Джессика Клык, она же доктор Декстер Гроб, была убита.

Губы единорога скривилась в оскале:

– Хорошо. Я рада.

Феррон отступила. Ответ – что надо.

– Она создала меня, – сказала единорог. – Это не делает ее матерью. Есть ли еще что-то, о чем вы обязаны сообщить мне?

– Нет, – ответил Индрапрамит.

– Тогда убирайтесь. – Единорог поставила на сетку очередную янтарную фишку, которую тут же охватило золотистое сияние. – Я выиграла.

* * *

– Запечаталась, – с отвращением сказал Индрапрамит, вернувшись в свое тело и отправив в рот кусочек киша, – и довольна этим.

У Феррон был поджаренный сэндвич с овощами, тапенадой, сыром, а также с какой-то сложной и непонятной европейской колбасой из засоленного и подкопченного белка. Это было восхитительно и в высшей мере экзотично.

– Что, лучше бы она стала несчастной и опустошенной?

Констебль недовольно фыркнул и вцепился зубами в яичницу со шпинатом.

Феррон понимала, что своим агрессивным настроем обязана на самом деле не замкнутой взрослой дочери Клык/Гроба, а собственной матери. Наверное, стимулятор еще не выветрился. Она не могла остановиться:

– То, что она делает, не так сильно отличается от естественного поведения наших мозгов. С той лишь разницей, что теперь это технология и фильтры, а не предрассудки с неврологией.

– Давайте сделаем виртуальный тур по месту преступления. – сменил тему Индрапрамит, а когда в поле внимания Феррон мигнула иконка, он добавил: – Эй, финальный отчет о вскрытии.

– И кое-что от Дамини, – сказала инспектор.

На сообщении архинформистки стоял код приоритета. Феррон вошла в воспроизведенную в искусственной реальности квартиру Гроба и открыла контакт. Азарт погони пробился сквозь туман ее угасающей гипомании. Стимуляция, похоже, держалась хуже, чем в молодости, а спады давались все тяжелее, но настоящий, старомодный адреналин все еще был палочкой- выручалочкой.

– Феррон, – назвалась инспектор, хмурясь при виде бурых пятен на виртуальном ковре Гроба.

Секундой позже Индрапрамит подсоединился к конференции.

– Дамини, что принесли нам глубины сети? – спросила Феррон.

– Джекпот, – ответила Дамини. – У вас было время посмотреть отчет о вскрытии?

– Мы только что закончили с ближайшей родней, – сказала инспектор. – Ты быстра, я только что увидела иконку.

– Вкратце, – отрапортовала Дамини. – это не Декстер Гроб.

Аватар Феррон медленно двигался по периметру виртуального места преступления.

– Но ведь было совпадение ДНК. Дамини, мы только что сказали его дочери, что он убит.

Более прагматичный Индрапрамит наколол мясо на вилку. Его аватар из альтернативной реальности сымитировал это движение пустой рукой.

– Так кто же это?

– Никто. – Дамини довольно откинулась на спинку кресла. – Медэксперт говорит, вывернуть так кого-нибудь технически невозможно. Что бы это ни было, оно размягченное. Взрослый объект, номинально живой, клонированный из ткани Декстера Гроба. Но не Декстер Гроб. В смысле, прикиньте: что это за орган такой?

– Клонированный. – В реальном пространстве Феррон сняла с рукава униформы ворсинку гиацинтово-синего меха и подняла так, чтобы мог увидеть Индрапрамит.

Его глаза расширились.

– Да, – сказал он. – Хотя как же рисунок окраса?

– По-твоему, я похожа на биоинженера? Индрапрамит, – задумчиво произнесла Феррон, – тебе не кажется, что это место преступления сфабриковано?

Он нахмурился:

– Возможно.

– Дамини. – спросила Феррон, – как дела с файлами доктора Гроба? И доктора Ннебуогор?

– В почте Гроба ничего полезного, кроме нескольких скупых посланий доктору Ннебуогор, очень похожих по тону на записки Джессики Клык. Ннебуогор не подпускала Гроба к своим исследованиям, это да. Но ни угроз, ни любовных писем, ни требований позаботиться о ребенке – ничего такого.

– Он интересовался хоть чем-нибудь?

– Той звездой, – сказала Дамини, – которая собирается стать новой, или что-то в таком духе. Гроб следил за ней уже пару недель, прежде чем пресс- релиз попал в основные каналы. Кстати, логины Ннебуогор подтверждают версию о том, что она стоит за вирусной программой.

– Логины могут быть подделаны.

– Ну, могут, – согласилась Дамини.

Феррон раскрыла свой сэндвич и хмуро посмотрела на копчености. Теперь они выглядели куда менее аппетитно.

– Никто не входил в квартиру Гроба. И вывернутый труп оказался в конечном итоге вовсе не трупом. Значит, Гроб отправился куда-то еще, после того как подготовился к бегству, а потом отказался от него.

– А место преступления было инсценировкой, – добавил Индрапрамит.

– Это интересно, – сказала Дамини. – Гроб отсутствовал в офисе неделю.

То есть с тех пор. как Морганти начала наводить о нем справки. Или с тех пор, как он узнал, что она идет по следу.

Феррон произнесла нечто резкое, самокритичное и исключительно непрофессиональное. А затем сказала:

– Я идиотка. Утечка.

– Утечка? – переспросила Дамини. – Вы имеете в виду, когда люди не переставая болтают о совершенном ими преступлении? Или о человеке, про интрижку с которым вы знать не должны?

Иконка срочного сообщения от мауси Сандхьи – одной из ответственных, а не суетливых тетушек Феррон – настойчиво мигала на краю восприятия. О боги, что теперь?

– Именно так, – сказала Феррон. – Послушайте, проверьте, не оставлял ли Гроб за последние десять дней какие-нибудь метки на карте за пределами своей квартиры? И мне нужен секретный ордер на анализ ДНК с лабораторного оборудования «БиоШелл» и такой же – для квартиры доктора Рао.

– Вы думаете, его Рао убил? – Дамини даже не пыталась скрыть удивление.

Мигает, мигает иконка. Аварийная ситуация. Код красный. Твоя мать перешла все границы, моя дорогая.

– Просто добудь ордер. Я хочу увидеть, что мы получим, прежде чем представлю свою теорию.

– Почему? – спросил Индрапрамит.

Феррон вздохнула.

– Потому что это безумие. Вот почему. И постарайся получить конфиденциальный доступ к календарю и почте Рао. Не хочу дать ему понять, что мы ищем.

– Ждите на месте, – сказала Дамини. – Ничего не трогайте. Я вернусь, не успеете оглянуться.

* * *

– Мама, – обратилась Феррон к львиноголовому аватару своей матери, – я сожалею. Сандхья сожалеет. Мы все сожалеем. Но так больше не может продолжаться.

Это было самое трудное из того, что она когда-либо говорила.

Золотыми глазами Сехмет мать посмотрела на дочь и криво улыбнулась. Феррон явилась не в рабочей аватарке, а в изрубленных доспехах – так она выглядела, когда в юности, в годы учебы, вместе с матерью часами зависала в атавистике. Происходило это еще до того, как Феррон стало интереснее предотвращать реальные беды или, по крайней мере, воздавать кому-то по заслугам.

Честно ли она поступила? Ведь беда ее матери была реальна, как и страдания брошенной дочери Джессики Клык. А здесь даровалось хотя бы временное облегчение – от утраты мужа, от тела, разбитого параличом.

Ухмылка Мадхуванти медленно превратилась в оскал:

– Конечно. Ты можешь позволить им уничтожить все. Отнять мою суть. Это совсем не то же самое, что убийство.

– Мама, – сказала Феррон, – здесь все ненастоящее.

– Если это ненастоящее, – мать обвела рукою комнату, – то что же тогда? Я создала тебя. Я дала тебе жизнь. Ты мне обязана. Сандхья рассказала, что ты принесла в дом одного из этих новых котов-попугаев. Откуда взялись деньги?

– Председатель Мяу – улика, – ответила Феррон, – а размножение – в конечном счете социопатический акт, и неважно, чем я тебе обязана.

Мадхуванти вздохнула:

– Дочка, ну дай в последний раз.

– У тебя будут собственные воспоминания обо всем об этом, – сказала Феррон. – К чему тогда архив?

– Воспоминания, – с издевкой произнесла ее мать. – Какие воспоминания, Таманна? Что ты на самом деле помнишь? Обрывки, путаница. Как этому сравниться с возможностью заново пережить?

«Чтобы иережить, – подумала Феррон, – нужно сначала прожить». Но, как бы ни шатало ее от подступающего кризиса физического истощения, женщине хватило ума оставить эти слова при себе.

– Ты слышала о звезде? – спросила она, чтобы как-то сменить тему. – Той, через которую пришельцы говорят с нами?

– Свету четыре миллиона лет, – сказала Мадхуванти. – Там все мертвы. Взгляни-ка, новое синестезическое шоу. Рим и Египет – кое-что для нас обеих. И если отправиться со мной в приключения не хочешь, может, посмотришь хотя бы представление? Я обещаю, что больше не буду просить у тебя денег на хранилище. Просто сходи на одно выступление со мной! И я обещаю, что завтра почищу свой архив.

Брови львицы трагически изогнулись. От осознания поражения голос Мадхуванти стал тонким. Денег больше не было, и она это знала. Но не могла прекратить торговаться. И шоу явилось уступкой, чем-то способным напомнить о том времени, которое они проводили вместе в воображаемых мирах.

– Феррон, – сказала она с мольбой, – тогда просто отпусти меня туда одну.

Феррон. Они общались не по-настоящему. Никто не победил. Мать действовала точь-в-точь как сопротивляющийся воздействию наркоман: медлила. торговалась, тянула время. Называла свою дочь Феррон, если этим можно было выкупить еще двадцать четыре часа в своем виртуальном раю.

– Я приду, – пообещала Феррон. – Но не раньше вечера. Мне нужно доделать кое-какую работу.

* * *

– Босс… Как вы узнали о ДНК? – спросила Дамини, когда Феррон активировала ее иконку.

– Рассказывай, что ты накопала, – перебила Феррон.

– ДНК, найденная в компостере «БиоШелл», принадлежит Председателю Мяу, – ответила архинформистка, – и, следовательно, кошке Декстера Гроба. А компостер у дома Рао просто переполнен его ДНК. В смысле, ДНК Рао. Там много, гораздо больше, чем можно ожидать. Кроме того, некоторые данные из его электронной почты и календаря были стерты. Я пытаюсь восстановить…

– Включи это в дело, – сказала Феррон. – Держу пари, мы узнаем, что в ночь исчезновения Гроба они встречались.

* * *

Доктор Рао жил даже не в высококлассном квартблоке, а в Вертикальном Городе. Когда Дамини раздобыла ордер, Феррон привела свои документы в порядок для визита. Стояла уже глубокая ночь, когда они с Индрапрамитом в сопровождении детектива Морганти и четырех патрульных офицеров отправились разбираться с Рао.

Команда миновала магазины и вертикальную ферму в атриуме огромной башни. Воздух пах свежестью и здоровьем, и даже в этот поздний час люди бесконечной чередой брели в обеденные зоны по сочным зеленым коврам.

Лифт с полицейскими легко заскользил вверх, сквозь его прозрачную внешнюю стену открывался вид на разлившиеся внизу огни Бенгалуру. Феррон посмотрела на Индрапрамита и поджала губы. Тот в ответ приподнял брови. Показная роскошь. Но Рао это вряд ли можно было предъявить.

Оставив Морганти и патрульных следить за выходом, инспектор и констебль подошли к двери доктора Рао и представились.

– Откройте, – для проформы сказала Феррон, предъявляя ордер. – Именем закона.

Дверь распахнулась, и полицейские осторожно вошли.

Хозяин квартиры, должно быть, отпер замок дистанционно, поскольку сам непринужденно сидел в шезлонге. Серый кот с красными кисточками на ушах свернулся у него на коленях и терся мордочкой о брюки.

– Новые! – завопил кот. – Новые люди! Намаскар! Самое время для второго завтрака.

– Декстер Гроб. – сказала Феррон высокому худощавому мужчине, – вы арестованы за убийство доктора Рао.

* * *

Они вошли в лифт, который понес их вниз по внешней стене Вертикального Города. Гроб был зажат между двумя патрульными. Морганти сказала:

– Что ж, если я правильно все поняла, вы, Гроб, на самом деле убили Рао, чтобы присвоить его личность? Поскольку знали, что на этот раз серьезно погорели?

Тот даже глазом не моргнул, словно ничего не слышал.

Морганти вздохнула и переключила свое внимание на Феррон:

– Что подсказало вам разгадку?

Кошка Гроба в своем новом серо-красном окрасе жалобно замяукала в переноске.

– Скотофобин, – ответила Феррон. – У него не было проблем с памятью. Он использовал лекарство, чтобы быстро заучить историю жизни Рао, все его странности и не выдать себя.

– Но зачем избавляться от денег? Почему бы не забрать их с собой? – Морганти бросила взгляд через плечо. – Простите, что говорю о вас как о статуе, доктор Клык. Но вы так замечательно изображаете одну из них.

На ее вопрос ответил Индрапрамит, показав на Вертикальный Город, выраставший за их спинами:

– Рао не нуждался в средствах.

Феррон кивнула:

– Отыщись деньги, вы бы поверили, что он мертв? Кроме того, если бы долг – хотя бы частично – возвратился, у властей Гонолулу стало бы меньше оснований продолжать поиски.

– Так это был ложный след. Как и попытка подставить доктора Ннебуогор, и стол, накрытый на двоих?..

Ее слова прервал внезапный сполох сине-белого света, отбросивший резкие тени на лицо женщины. В ночном небе вспыхнуло нечто столь же яркое и сверкающее, как солнце на рассвете, но холодное, насколько холодным может быть свет. Холодное, словно отражение в зеркале.

Морганти сощурилась и прикрыла лицо ладонью:

– Это водородная бомба?

– Была бы бомба, – сказал Индрапрамит, – у вас бы глаза вытекли.

Гроб рассмеялся, это был первый его звук с того момента, как он подтвердил, что понимает свои права.

– Это сверхновая, – он поднял скованные наручниками запястья и показал на небо, – в Галактике Андромеды. Взгляните, насколько низко она над горизонтом! Мы пропустим зрелище, как только окажемся в тени башни.

– Аль-Рахман, – прошептала Феррон.

Стена лифта потемнела до дымчатого оттенка, и теперь инспектор могла смотреть прямо на вспышку. Близко к горизонту, как и сказал Гроб. Такая яркая, что казалась шаром.

– Не та звезда. Она была стабильной. Возможно, соседняя, – сказал Гроб. – Возможно, они знали и поэтому так отчаянно твердили нам о себе.

– Могли они выжить?

– Зависит от того, насколько близко к Аль-Рахману все случилось. Радиация… – Гроб пожал плечами. – Вероятно, она их убила.

– Господь всемогущий, – выдохнула Морганти.

Гроб откашлялся:

– Прекрасно, не так ли?

Феррон запрокинула голову, когда источник невообразимого сияния скрылся за соседним зданием. Зарева не было: свет сверхновой тонкими параллельными лучами перечеркивал густую и непроглядную, словно чернильный омут, темноту.

До этого момента ей приходилось накидывать на свои органы восприятия дополнительные фильтры, чтобы найти в небе Туманность Андромеды. Но теперь самым важным на свете казалось то, что за два с половиной миллиона лет кто-то перед смертью закричал сквозь пустоту.

Странный восторг наполнил ее. Каждый говорит, но никто никого не слушает. Даже самого себя.

– Мы здесь, – сказала Феррон древнему свету, разлитому по небу, но не пронзавшему тень, в которую она спустилась.

Когда коллеги обернулись и уставились на нее во все глаза, она повторила, словно мантру:

– Мы тоже здесь! И мы услышали вас.

 

ПОЛ МАКОУЛИ

ПОСЛЕДНЕЕ РОЖДЕСТВО МЭСИ МИННОТ НА ДИОНЕ, ГОНКИ ПО КОЛЬЦАМ САТУРНА, ЛУЖАЙКА СКРИПАЧА И САД СТАРОГО ГОНЧАРА

Мы представляем еще один рассказ Пола Макоули, кроме «Человека» («The Man»), также имеющегося в этом сборнике. Этот рассказ является частью большого цикла историй, которые уносят нас в будущее. Мы отправимся в тур по живописнейшим местам внешней границы Солнечной системы, где колонисты пытаются сделать все возможное, чтобы справиться с последствиями опустошающей и жестокой межпланетной войны.

Однажды, пройдя свой жизненный путь примерно до половины. Мэй Кумал получила известие о смерти отца. Доставивший сообщение эйдолон предупредительно пояснил, что с Тьерри случился не поддающийся терапии сердечный приступ, и присовокупил приглашение посетить Диону, один из спутников Сатурна, чтобы участвовать там в развеивании праха отца в соответствии с его завещанием.

Дочери Мэй эта идея не понравилась.

– Когда ты с ним говорила в последний раз? Десять лет назад?

– Четырнадцать.

– Ну вот.

– Моей вины в том, что мы перестали общаться, не меньше, чем его, – заметила Мэй.

– Но он первым тебя бросил. Бросил нас.

Шахира обладала очень развитым чувством хорошего и дурного. Собственного отца, после того как он развелся с Мэй, она так и не простила и с тех пор ни разу с ним не разговаривала.

– Тьерри меня не бросал, – возразила Мэй, – он просто покинул Землю. И дело совсем не в этом, Шахи. Он хочет… хотел, чтобы я приехала. Он все устроил. Вот билет туда и обратно с открытой датой.

– Он хотел, чтобы ты чувствовала себя ему обязанной, – заявила Шахира.

– Конечно, я чувствую себя обязанной. Это ведь последнее, что я могу для него сделать. И это будет замечательное приключение. Мне сейчас в самый раз.

Мэй как раз исполнилось шестьдесят два; в этом самом возрасте после смерти своей жены, матери Мэй, ее отец и покинул Землю. Она была государственным служащим средней руки, заместителем главного инспектора в Департаменте древностей. Ей принадлежала небольшая удобная квартира в том же здании, где она работала, правительственном зиккурате в районе Вассат Аль-Искандарии. Никаких серьезных связей после развода, дочь давно выросла и жила с мужем и двумя детьми в коммуне, занимающей аркологию посреди Атласских гор. Шахира еще попыталась ее отговорить, но Мэй твердо решила узнать, чем занимался ее отец там, в черном-пречерном космосе. Был ли он счастлив? Разгадывая загадку его жизни, Мэй, вполне возможно, узнает что-то и о своей. Когда родители умирают, твоя жизнь становится наконец только твоей, и тогда хочется узнать, насколько она была сформирована сознательно принятыми решениями, а насколько – наследием предков во всех его формах.

– Там нет ничего для таких людей, как мы, – утверждала Шахира.

Она имела в виду – для обычных людей. Тех, кто не перестраивал себя, чтобы вынести действие микрогравитации и жесткого излучения, терпеть жизнь в замкнутых обиталищах, разбросанных среди ледяных, лишенных атмосферы небесных тел.

– Тьерри считал, что, может, и есть, – возражала Мэй. – Я хочу знать, что он нашел.

Она взяла отпуск по семейным обстоятельствам, вылетела из Аль-Искандарии в город Энтеббе, где находился Порт-Африка, и там, в отделении предполетной подготовки пассажиров, ее погрузили в глубокий искусственный сон. В гибернационной камере, точно в колыбели, Мэй подняли на лифте к посадочному терминалу и погрузили в орбитальный корабль, а сорок три дня спустя разбудили в порту Париж на Дионе. Еще через пару дней, потраченных на то. чтобы оправиться после заморозки, научиться пользоваться скафандром и передвигаться при почти неощутимом дионском тяготении, Мэй погрузилась в такси, взмывшее в ночь суборбитальным прыжком, унося ее к поселению клана Джонсов-Труксов-Бакалейникофф, последнему пристанищу отца, месту, где он умер.

Кабина такси представляла собой граненый пузырь немногим просторней гроба, смонтированный из пластин алмазного композита на паутине фуллереновых ребер и посаженный на двигательную платформу с тремя паучьими ножками. Мэй, пристегнутой рядом с пилотом тугими страховочными ремнями, казалось, будто она падает вдоль бесконечного склона, как в одном из тех снов, когда просыпаешься, потрясенный, за мгновение до удара о землю. Распухший шар Сатурна, причудливо увитый коричневыми и желтыми полосами пастельных тонов, качнулся над головой и стал опускаться сзади. Пилот, говорливая молодая женщина, задавала множество вопросов о жизни на Земле и показывала на темном лике спутника важные кратеры и хребты, линию экваториальной железной дороги, уютные искорки оазисов, обиталищ и крытых городов. Мэй все никак не могла соотнести эту территорию с картами из библиотеки скафандра и была поражена, когда такси внезапно развернулось, выстрелило двигателем и с громким скрежетом затормозило, опустившись на некий поддон или платформу, расположенную на окраине индустриального пейзажа.

Встречал Мэй не тот человек, с которым она обсуждала смерть отца и приготовления к путешествию, а женщина, бывшая спутница отца, Лекси Трукс. Они сели в экипаж с плоскими стенками, подвешенный между трех пар широких сетчатых колес, и поехали по широкому шоссе мимо блокгаузов, бункеров, ангаров, наливных баков и целой россыпи спутниковых тарелок и передающих мачт. По словам Лекси Трукс, все это было военным комплексом времен Тихой войны.

– Как говорится, оставлено без присмотра. Мы ему никакого применения не нашли, но и снести не дошли руки. Вот и стоит.

Лекси была по меньшей мере лет на двадцать моложе Мэй, высокая и бледная, с гребнем соломенных волос, топорщащимся посреди бритой головы. Ее скафандр украшал сложный переплетающийся узор из зеленых и красных лоз. Она сообщила, что прожила с Тьерри три года. Они познакомились на Церере в ту пору, когда Лекси была вольным торговцем.

– Он там уже жил, когда мы в последний раз с ним беседовали, – сказала Мэй.

Слова прозвучали как признание в слабости. Казалось, эта уверенная, резкая в движениях женщина может с большим правом претендовать на ее отца, чем она сама.

– Он переехал на Диону, и мы стали жить вместе, я тогда еще обитала в старом поселке, – рассказывала Трукс. – Там он и увлекся керамикой. А потом, ну, работа захватывала его все больше и больше, а меня часто не было дома…

Мэй сказала, что собрала кое-какую информацию и уже знает, что ее отец стал гончаром, даже видела некоторые работы.

– В поселении вы сможете их увидеть гораздо больше, – пообещала Лекси. – Он трудился не покладая рук и имел хорошую репутацию. Собрал много наград.

Как выяснилось, Трукс не знала, что на Земле, в Аль-Искандарии, Тьерри изготавливал бронзовые амулеты, возродив утраченный метод литья по восковым моделям, и сбывал их в лавки, обслуживающие богатых туристов. Соколы, кошки, львы. Боги с головами крокодилов или шакалов. Сфинксы. Мэй рассказала Лекси, как помогала ему полировать амулеты жидкой пастой из мела и красного крокуса и наносить на них патину нитратом меди. У нее сохранилось ясное воспоминание об отце, как он склонился над верстаком и крошечным ножичком понемногу высвобождал фигурку ястреба из бруска черного воска.

– Он никогда не рассказывал о своей жизни внизу, – заметила Лекси. – Ну, про вас-то упоминал. Мы все знали, что у него есть дочь, но это практически и все.

Они обсудили последнюю волю Тьерри. Лекси сказала, что в последние годы он оставил работу и стал много гулять по окрестностям. Она предполагала, что развеять прах следовало в каком-то его излюбленном месте. В завещании было четко указано, что сделать это надлежит на восходе, но место оставалось загадкой.

– Все, что я знаю, – это что нужно двигаться на восток по железной дороге, а потом следовать за его мулом, – сказала Лекси. – Не исключено, придется побродить по пересеченной местности. Справитесь, как вы полагаете?

– Ходить здесь легче, чем я опасалась, – ответила Мэй.

В молодости она любила зайти в море поглубже, насколько хватало храбрости, и, стоя на цыпочках по подбородок в воде, позволять волнам покачивать себя взад-вперед. Ходьба при крошечной гравитации Дионы, составлявшей примерно одну шестнадцатую земной, несколько напоминала то ощущение. Пришло еще одно воспоминание об отце: как он делает огромные скульптуры цветов и животных из песка на пляже. Сильные пальцы, голые смуглые плечи, коврик белых волос на груди, полное погружение в работу.

Они оставили позади нагромождение армейских построек и теперь ехали по пыльной равнине, сбрызнутой россыпью маленьких неглубоких кратеров. Глыбы и валуны величиной с дом покоились на подушках щебня. Веер осколков окаймлял длинную эллиптическую зазубрину. К югу поднималась череда округлых холмов, как пояснила Лекси – часть стены кратера тридцатикилометрового диаметра. Озарявший картину бледный свет Сатурна придавал всему оттенок старой слоновой кости. Мэй вспомнились древние фотографии, которые она видела в одном из музеев Аль-Кахиры: европейцы в устаревших костюмах, позирующие в чопорных позах среди разрытых гробниц.

Вскоре над равниной поднялись недлинные крутые хребты, образующие дуги в тридцать – сорок метров высотой, похожие на застывшие дюны. Кое-где на них образовались обрывы, возвышавшиеся над осыпями щебенки. Мэй обратила внимание, что склоны покрыты сложными резными рисунками, а над вершинами гребней поработали скульпторы, изобразив подобие сказочных замков или фигур животных. Над одним ледяным валом взмывала стайка дельфинов; другой напоминал волну, разбивающуюся о берег, и несущихся лошадей, вздымающихся из пенных брызг. Парящий орел, череда слонов, держащихся хоботами за хвосты друг друга, обрисовались на фоне черного вакуума… Последние напомнили Мэй одну из бронзовых фигурок отца. Вот утес, изваянный в форме головы Будды; вот каменная плита, на которой замерло в момент битвы целое войско, вооруженное мечами и щитами.

Это старая традиция, объяснила Лекси Трукс. На каждое Рождество группы людей из ее клана и соседних поселений собираются в палаточный городок, едят осэти-рери, произносят традиционные тосты под саке, водку и виски, музицируют, танцуют, флиртуют и работают над новыми рисунками и статуями с помощью дрелей, стамесок и взрывчатки.

– Мы любим свои праздники. Кванзаа, Ид-аль-Фитр, Хануку, Дивали, Рождество, Ньютонов день… Любой предлог хорош, чтобы собраться и повеселиться. Ваш отец возглавлял празднование Рождества в течение десяти лет. Видите, вон на том гребне кит борется с кальмаром? Это один из его проектов.

– А слоны?

– И слоны тоже. Давайте я вам кое-что покажу, – с этими словами Лекси вывела вездеход по пологой части вала на поверхность Дионы.

Машину переваливало с боку на бок, как лодочку в бурном море, из-под шести катков поднимались петушиные хвосты пыли. Повсюду вились следы, оставленные не то год, не то столетие назад. Ветра здесь не бывало. Дождя тоже. Лишь постоянное неощутимое оседание метеоритной пыли да микроскопических ледяных частиц от гейзеров Энцелада. Все замерло в неизменности под неярким солнечным блеском и черным небом, точно сцена заброшенного театра. Мэй начинала понимать всю чуждость этого мирка. Замерзший океан, облекающий каменное ядро, сформированное катастро- фами, разразившимися до появления жизни на Земле. Голая геология, лишенная для человека малейшего смысла. Вот зачем нужны скульптуры, решила Мэй. Попытка придать человечность нечеловеческому.

– Посмотреть на дело рук одного из моих предков, – ответила Лекси на вопрос Мэй, куда они направляются. – Мэси Миннот. Вы слышали про Мэси Миннот?

Мэси была родом с Земли. Великая Бразилия отправила ее на строительные работы в Радужном Мосту на Каллисто, там она влипла в политический скандал и была вынуждена запросить статус беженца. Это произошло еще до Тихой войны или в самом ее начале (война была длительным ползучим конфликтом, не имевшим четкого начала, а до боевых действий дошло и вовсе ближе к концу), и в конце концов Мэси Миннот поселилась с кланом Джонсов-Трукс-Бакалейникофф. Изо всех сил старалась стать здесь своей, примириться со своим изгнанием.

Вездеход обогнул оконечность хребта, миновал россыпь ледяных валунов, которым резец придал обличие человеческих фигур, то кружащихся в танце, от отчаянно пытающихся вырваться из тисков твердого, как гранит, льда. Лекси меж тем рассказывала, что однажды на Рождество, уже после окончания Тихой войны, – это было ее последнее Рождество на Дионе – у Мэси Миннот родилась идея собственной скульптуры. Она одолжила одну из больших строительных машин и наполнила бункер смесью ледяной пыли с тиксотропным пластиком, пригодным для низких температур.

– Здесь слишком холодно, чтобы кристаллы льда таяли от давления и смерзались вместе, – пояснила Лекси. – Пластик служил цементирующей средой, поначалу податливый, он постепенно затвердевал. Чтобы можно было придать пыли любую форму. Понимаете?

– Я однажды видела снег.

Это было вскоре после развода Мэй, в Европейском союзе, в Альпах, на конференции по проблемам безопасности морских портов. Она взяла с собой дочь, совсем еще малышку. Мэй до сих пор помнила, как радовалась Шахира снегу. Весь мир превратился в мягкое белое поле для игр.

– В ночь перед началом состязания всегда устраивают большое веселье. Мэси с ее спутником основательно набрались и завели свою строительную машину. То ли хотели всех удивить, то ли решили, что не могут ждать. Так или иначе, они забыли включить в написанную ими программу сигнал остановки или отмены. Так что машина все работала и работала, – с этими словами Лекси провела вездеход сквозь полосу черной тени и развернула, затормозив на краю невысокого крутого обрыва.

Они находились теперь по другую сторону скопища гребней. Под черным небом раскинулась складчатая, иззубренная равнина, и по ней ровным строем уходили вдаль маленькие фигурки.

Мэй рассмеялась. Вот это потрясение. Какая безумная, удивительная нелепость.

– Руки, глаза и зубы сделаны из фуллерена, – объяснила Лекси. – Шарфы – фуллереновая сетка. Носы – морковки. Пуговицы – осколки алмаза.

Их было двадцать, тридцать, сорок… Каждый два метра высотой, сложен из трех расположенных друг на друге последовательно уменьшающихся сфер. Совершенно белые. Размещены через равные интервалы. Черные улыбки, черные взгляды, ярко-оранжевые носы. Шарфы развевает неощутимый ветер. Уходят прочь, к горизонту, уменьшаясь с расстоянием, словно в упражнении на правила перспективы.

– Тьерри нравилось это место, – сказала Лекси. – Он часто приходил сюда поразмышлять.

Они долго сидели, глядя на череду снеговиков. Наконец Лекси завела двигатель, и они поехали в обход гребней, вернувшись на дорогу, ведущую к поселению клана Джонсов-Труксов-Бакалейникофф.

Обиталище представляло собой простой купол, примостившийся в ободе кольцевого кратера. Внутри вдоль стены был высажен лес, затем шли лужайки и строгие клумбы вокруг центрального здания, части которого являли дюжину разных архитектурных стилей, переходящих друг в друга, словно участки кораллового рифа. Прием, оказанный Мэй, напомнил ей первый приезд в аркологию дочери: взрослые представлялись по очереди, возбужденные дети прыгали вокруг, забрасывая ее вопросами. А небо на Земле вправду синее? А на чем оно держится? А правда там есть дикие животные, которые едят людей?

За встречей последовало неофициальное пиршество, своего рода пикник на широкой, поросшей травой прогалине в лесу, служившем, похоже, жильем большинству членов клана. Между дубами, буками и каштанами было перекинуто множество мостиков, канатов и сеток, стволы самых могучих деревьев охватывали кольцевые платформы, с веток свисали коконы, напоминавшие гнезда ткачиков.

Хозяева рассказали Мэй, что большая часть клана переселилась в другие места. В Париж, на большую ферму вакуумных организмов на Рее, на Марс, на Титан. Есть группа, живущая на Нептуне, в поселении, построенном Мэси Миннот и ее спутником, бежавшими из системы Сатурна в начале Тихой войны. Старый купол, по словам его жителей, все больше напоминал музей. Хранилище сувениров, оставшихся от богатого историями прошлого клана.

Мастерская Тьерри уже стала частью этого прошлого. Две кирпичные печи для обжига, мощеная квадратная площадка, прикрытая наклонным брезентовым навесом, чтобы не попадал дождь, изредка проливавшийся под куполом механизмами климатического контроля. Гончарный круг с седло- видной табуреткой. Изрезанный стол. Инструменты и кисти, лежащие там, где он их бросил. Аккуратно помеченные тюбики со шликером, баночки глазури, шарики глины. Выпачканная глиной мойка под водопроводным стояком. Лекси рассказала Мэй, что Тьерри добывал глину на месте старого метеоритного удара. Древнейшая порода возрастом в миллиарды лет, очищенная, чтобы удалить смолы и другую органику.

Оконченные работы были выставлены на стеллаже. Тарелки в виде полумесяцев, покрытые полосатой черно-белой глазурью и изображающие сегменты колец Сатурна. Чаши в форме кратеров. Квадратные блюда с рельефным изображением участков поверхности Дионы и других лун. Кратеры, гребни, обрывы. Тарелки, испещренные черными фигурками на белом фоне, контрастные, как теневая и освещенная половинки Япета. Вазы в форме лун-пастухов. Обломки неправильной формы в толстом слое белой глазури – частицы колец. Полоса коричневой глазури с выстроившимися вдоль нее фигурками снеговиков…

Все это очень отличалось от того, что Тьерри делал для туристов, но хранило его узнаваемый почерк. И, по словам Лекси, оставалось весьма востребованным. В отличие от большинства художников с окраин Солнечной системы, Тьерри не занимался постоянным поиском спонсоров, не собирал пожертвований, не работал на заказ и не показывал своих работ желающим на всех стадиях. Он не верил в демократизацию творческой деятельности. Он не был открыт для предложений. Его работа оставалась очень личной, очень интимной. Он не любил говорить о ней. Никого не подпускал к этой части своей личности. В конце концов, рассказала Лекси, эта скрытность и отдалила их, но она шла на пользу репутации художника. Люди были заинтригованы его работой, его восприятием пейзажей лун Сатурна, его взглядом постороннего, именно потому, что он не хотел ничего объяснять. Тьерри получил за свою керамику множество призов и похвал – репутация такого рода легко поддается переводу в деньги, но он не потратил почти ничего. Ему хватало самой работы. Мэй мало что поняла, но ей вновь вспомнились статуи из песка. Она спросила, был ли отец счастлив, но никто как будто не мог ответить на этот вопрос.

– Похоже, что он был счастлив, когда работал, – заметил патриарх поселения Рори Джонс.

– Он мало с кем разговаривал, – добавил кто-то еще.

– Он любил одиночество, – заметила Лекси. – Я не хочу сказать, что он был эгоистом. Хотя, может, и был. Но в основном его жизнь шла у него в голове.

– Он сделал наше поселение своим домом, – закончил Рори Джонс, – и мы с радостью позволили ему здесь жить.

Освещавшие купол люстры потускнели, наступили сумерки. Большинство детей и многие взрослые отправились спать. Те, кто остался, сидели вокруг костра, разведенного в очаге из метеоритного камня, передавали по кругу флягу с вином из жимолости и рассказывали Мэй истории о жизни ее отца на Дионе.

В один год он обошел вокруг Дионы пешком – путешествие длиной около семи тысяч километров. С абсолютным минимум запасов Тьерри переходил от укрытия к укрытию, от поселения к поселению. Оставался в каждом на день, или на десять дней, или на двадцать; затем шел дальше. Обойти планету – это больше чем просто исследовать или понять ее, говорили хозяева Мэй. Это своего рода способ воссоздать ее. Сделать реальной. Образовать с ней связи. Далеко не все пришлые обходили их мир, но те, кто сделал это, считались добродетельными, и отец Мэй был из таких.

– Большинство гостей осматривают только то, о чем знают заранее, – сказала Мэй одна женщина. – Знаменитые виды, знаменитые святыни и оазисы. Совсем немногие поднимаются по ледяным обрывам Падуанской впадины. А ведь это очень зрелищные места. Четыре-пять километров высотой. Прекрасный вид с вершины. Но мы предпочитаем собственные маршруты, по гребням и валам, которые вы едва заметите, пролетев над ними. Недалеко отсюда есть очень сложный подъем, в маленьком кратере, который военные в Тихую войну использовали под свалку. Одолев его, получаешь в награду не красивые виды, а испытание себя, познание собственных границ. Ваш отец понимал это. Он не был «бегуном по кольцам».

Эта случайная фраза повлекла за собой очередной рассказ. Оказывается, на другом спутнике Сатурна, Мимасе, существует традиция проводить соревнования по кругосветному бегу вдоль экватора. Это случается раз в четыре года, и даже простое участие в таких соревнованиях – большая честь. Вскоре после окончания Тихой войны на Мимас прибыла знаменитая спортсменка Сони Шумейкер, твердо решившая выиграть забег. Она год тренировалась на земной Луне, купила специальный скафандр ручной работы у одного из лучших портных в Камелоте. Как и все остальные участники, она прошла отборочные соревнования: требовалось обежать центральный пик в кратере Артура не дольше, чем за сто двадцать часов. Пятьдесят дней спустя она приступила к соревнованиям, имея самый низкий рейтинг из тридцати восьми участников.

Мимас – маленькая луна, примерно втрое меньше Дионы. Прямой путь по экватору составил бы около двух с половиной тысяч километров, однако прямого пути не существовало. В отличие от той же Дионы, поверхность Мимаса не была выровнена в древности «лавовыми» потоками растаявшего льда. Его поверхность оставалась первозданной, лишь испещренной кратерами и трещинами. Одни кратеры накладывались на другие, возникали внутри друг друга, выстраивались цепочками вдоль кольцевых стен впадин побольше. Путь по экватору пересекал Гершель, самый большой кратер из всех, ста тридцати километров в поперечнике (треть от диаметра Мимаса). Окружавшая его крутая стена поднималась на километры, дно загромождал хаос каменных глыб.

Бег по экватору был в одинаковой степени состязанием в выносливости и в понимании ландшафта. Участники сами выбирали маршрут и располагали на нем тайники с припасами, однако укрытия можно было использовать лишь общественные, а тех, кто позовет на помощь, дисквалифицировали. Некоторые предпочитали умереть, но не признать неудачу. Сони Шумейкер неудачи не потерпела: к изумлению болельщиков, она пришла четвертой. После соревнований она осталась на Мимасе. Тренировалась. Четыре года спустя победила, одолев тогдашнего чемпиона, Алмаза Джека Дюпре.

Алмаз Джек не смирился с поражением. Он бросил Сони Шумейкер вызов на новое состязание. Уникальное, никем до тех пор не испробованное. Бег по одному из участков колец Сатурна.

Хотя основные кольца имеют семьдесят три тысячи километров в поперечнике (пятая часть расстояния от Земли до Луны) и при этом среднюю толщину всего десять метров, однако вибрации в плотных слоях кольца В приводят к тому, что вещество скапливается у его внешнего края, образуя пики до километра в высоту. Алмаз Джек Дюпре предложил Сони Шумейкер гонку через одну из таких эфемерных гор.

Подобное состязание уже ничем не напоминало настоящий бег, но использовать силу мышц все равно пришлось бы путем изрядно модифицированных скафандров, оснащенных широкими крыльями из живой, подвижной псевдомускулатуры. Снаряжение позволяло понемногу, легкими касаниями пробираться среди ледяных валунов, погруженных в хрупкое кружево из смерзшейся ледяной же гальки и пыли. Все равно что плавать в облаках. Осторожное волнообразное перемещение, управляемое пальцами рук и ног, с постепенным увеличением скорости. Исход зависел, однако, не от скорости и не от силы, потому что, чересчур разогнавшись, ты рисковал либо улететь прочь с хрупкой поверхности, либо зарыться вглубь, но от мастерства, точного расчета и терпения.

Сони Шумейкер могла и не принимать вызов Алмаза Джека. Она уже доказала свою состоятельность. Но новизна и дерзость нового состязания захватили ее. И потому год спустя после ее победы на Мимасе, протренировавшись полгода в водяных баках и на пыльной поверхности яйцеобразной Мефоны, одной из мелких лун Сатурна, Сони Шумейкер и Алмаз Джек Дюпре, облачившись в похожие на морских мант скафандры, поплыли меж пиками и расщелинами гороподобных ледяных облаков на ободе кольца В.

День состязаний пришелся на равноденствие. Орбиты лун и кольца Сатурна выстроились в плоскости эклиптики, и горы отбрасывали на поверхность кольца В огромные рваные тени. Двое соискателей превратились в крошечные темные вибрирующие стрелки на ярко освещенном склоне и продвигались поначалу очень медленно, почти неуловимо для глаза. Постепенно набирая скорость, они делали уже по десять, а затем по двадцать километров в час.

Четкой видимости на поверхности не было. Горы ледяных частиц извергали из себя струи и вихри пыли и пара. В них возникали течения и конвективные ячейки. Это походило на попытку проплыть по краю песчаной бури.

Сони Шумейкер нырнула первой. Километрах в ста тридцати от старта она набрала слишком большую скорость, потеряла контакт со склоном, пропорола лед под собой и была подхвачена течением, утащившим ее глубоко внутрь. Пришлось воспользоваться реактивными двигателями скафандра, чтобы выбраться, и снаружи ее подобрал кораблик сопровождения. Алмаз Джек Дюпре прополз чуть дальше и тоже нырнул. И уже не вынырнул.

Когда Алмаз Джек погружался, ему срезало сигнальный маячок со скафандра, и, хотя корабли сопровождения просвечивали гору радарами и микроволнами несколько дней, ни малейшего следа Джека так и не нашли. Он исчез, но ходили слухи, будто он вовсе не погиб. Будто добрался до хорошо замаскированной капсулы с жизнеобеспечением, которую заранее разместил на маршруте, спокойно проспал весь период поисков, а потом ушел в одиночный дрейф или присоединился к группе переселенцев, довольный тем, что восстановил свою честь.

Впоследствии на кольцах проводились и другие гонки, но никто никогда не побил рекорд Алмаза Джека Дюпре: сто сорок три пройденных километра. Никто особо и не стремился. Даже Сони Шумейкер.

– Тут-то она и перешла черту, – объяснил Мэй Рори Джонс. – То, что она выиграла забег вокруг Мимаса, еще не делало ее одной из нас. Но уважение к достигнутому Алмазом Джеком Дюпре – это уже было то, что надо. Ваш отец тоже пересек эту линию. Он нас понимал.

– Потому что он обошел вокруг света, – проговорила Мэй.

Она старалась понять. Для них это было важно, и важно было, чтобы она их поняла.

– Потому что он понимал смысл этого путешествия, – поправил Рори.

– Один из нас, – повторил кто-то, а все остальные рассмеялись.

Высокие, тощие, бледные призраки, сидящие, сложившись пополам, на табуретках или устроившиеся на подушках, поджав под себя ноги. Сплошные локти и колени. Их лица в мерцании костра выглядели угловатыми масками. Но мгновение Мэй утратила ощущение реальности. Словно вторглась незваной в чей-то чужой сон. Она все еще была очень далека от того, чтобы принять этот чужой мир, этих странных людей. Оставалась туристкой, случайным человеком в их жизни, в том месте, которое ее отец сделал своим домом.

– Что это означает – уйти в дрейф? – спросила Мэй. – Что-то вроде года, проведенного в путешествиях, который требовался когда-то от подмастерья, чтобы стать мастером?

Она узнала об этом обычае на Земле, когда готовилась к поездке, собирая информацию. По достижении совершеннолетия юные обитатели внешних частей Системы нередко отбывали в продолжительное и, как правило, бессистемное странствие по лунам Сатурна и Юпитера. Зарабатывали чем подвернется, осваивали любые типы культур, знакомились с разнообразными людьми, после чего вновь приходили домой и возвращались к оседлой жизни.

– Не совсем, – откликнулась Лекси. – После года странствий можно вернуться домой. Но когда ты уходишь в дрейф, он становится твоим домом.

– То. что внутри твоей кожи, и то, что ты можешь унести, и ничего больше, – заявил Рори.

– То. что в твоем скафандре, – сказал еще кто-то.

– Я так и сказал, – проворчал Рори.

– А переселенцы? – продолжала расспросы Мэй.

– Это когда ты перебираешься в место, где раньше никто не жил, и начинаешь жить там, – разъяснила Лекси. – До Сатурна Солнечная система уже освоена, более или менее. Все больше и больше людей хочет убраться подальше от индустриализации, вернуться к тому, чем мы были когда-то.

– К Урану, – произнес кто-то.

– К Нептуну, – добавил другой.

– Переселенцы живут сейчас по всем Кентаврам, – сообщил Рори. – Знаешь, что такое Кентавры, Мэй? Это древние планетоиды, орбиты которых располагаются между Сатурном и Нептуном. Источник многих короткоживущих комет.

– На одном из Кентавров во время Тихой войны поселились Мэси Миннот с друзьями, – сказала Лекси. – Для них это был лишь временный дом, но для многих он становится постоянным.

– Если верить кое-кому, так сейчас и в рассеянном диске становится тесно, – хмыкнул Рори.

– Это планетоиды вроде тех же Кентавров, – вновь пояснила Лекси, – с длинными, вытянутыми орбитами, которые могут их привести вглубь до орбиты Нептуна, а могут и увести далеко за Плутон, за дальний край пояса Койпера.

– Первый такой, Лужайка Скрипача, был заселен по ошибке, – сказал Рори.

– Это легенда, – возразила ему молодая женщина.

– Я встречал человека, который был знаком с тем, кто видел как-то его своими глазами, – не согласился Рори. – Пролетал в паре миллионов километров и заметил признаки хлорофилла, но останавливаться не стал, спешил куда-то.

– Это и называется легендой, – гнула свое женщина.

– Там разбился корабль. – Рори подчеркнуто обратился к Мэй. – Потерпевшие кораблекрушение на пустынном островке. Не сомневаюсь, что в земных морях такое и до сих пор случается.

– Крушения бывают, – согласилась Мэй. – Только все постоянно на связи со всем, так что, если кто-то выжил, их быстро найдут.

– А вот внешняя тьма за Нептуном до сих пор в основном не заселена, – продолжал Рори. – Мы еще не закончили каталогизацию объектов пояса Койпера и рассеянного диска, и уж там точно все не связано постоянно со всем. История гласит, что, когда Тихая война вошла в горячую стадию, один корабль из системы Юпитера на подходе к Сатурну был поражен беспилотным снарядом. Двигатели оказались сильно повреждены, и корабль пронзил насквозь систему Сатурна и понесся дальше. Он не мог ни затормозить, ни причалить к чему-нибудь полезному. Команда и пассажиры погрузились в гибернацию. Шестьдесят – семьдесят лет спустя оставшиеся в живых проснулись. Они приближались к планетоиду где-то за орбитой Плутона, и реактивной массы у них оставалось в самый раз, чтобы выровнять орбиты.

Корабль вез строительное оборудование. Спасшиеся воздвигли себе жилище из битумных смол и глины планетоида. Пузырек воздуха, тепла и света, вращающийся вокруг оси, чтобы создавать небольшое тяготение, с фермами и огородами внутри, с вакуумными организмами, произрастающими снаружи, – такой же, как парящие мирки Пояса астероидов. Его назвали Лужайка Скрипача в память земной легенды о благодатном острове, не нанесенном на карты, на который иногда натыкались застигнутые штилем моряки. Может, ты слышала ее, Мэй?

– Боюсь, что нет.

– Они выстроили себе мир-сад, – снова вмешалась молодая женщина. – но при этом даже не попытались позвать на помощь. Насколько такое вероятно?

– Может быть, – рассудил Рори, – они не пытались взывать о помощи, не веря в то, что Три Силы все еще контролируют системы Юпитера и Сатурна. А может, они были счастливы жить там, где оказались, и попросту не нуждались в помощи. Они не хотели возвращаться, ведь домом для них стала Лужайка Скрипача. Планетоид давал им все необходимое сырье. Ядерный генератор корабля поставлял энергию, тепло и свет. Они и посейчас там, несутся по орбите где-то за поясом Койпера. Живут в плетенных из веток и листьев домах. Возделывают землю. Влюбляются, растят потомство, умирают. Там целый мир.

– Романтика деградации, – проворчала молодая женщина.

– Может быть, это просто сказка, – признал Рори. – Но в ней нет ничего невозможного. Таких мест, как эта Лужайка Скрипача, сотни. Тысячи. Это просто крайний пример того, как далеко готовы зайти люди, чтобы создать собственный мир. свой образ жизни.

Поговорили об этом. Мэй рассказала про свою жизнь в Искандарии, про детство, про тогдашнюю работу отца, про свою деятельность в Департаменте древностей, про завершенный недавно проект – раскопки торгового центра двадцать первого века, погребенного бурей под слоем песка в годы Переворота. Наконец все пришли к общему мнению, что пора спать. Местные жители забрались в гамаки или коконы, Мэй постелила себе на земле, под раскидистыми ветвями старого дуба. Ей было тревожно, из головы не выходил ледяной вакуум за высоким прозрачным куполом – в каморке портовой гостиницы она такого не ощущала. То была одновременно ночь под куполом и ночь на открытой местности. Над черными тенями деревьев сияли твердые, холодные звезды.

Все, что выглядело здесь так естественно, – лес, лужайки, грядки с пышными овощами и зеленью – было на самом деле рукотворным. Хрупким. Уязвимым. Мэй попыталась представить себе жизнь в пузыре, несущемся в такой дали, что Солнце там лишь самая яркая звезда на небе, и не смогла. Ее беспокоило предстоящее дело, путь в тайное место, где ей с Лекси Трукс предстояло развеять прах Тьерри.

Наконец сон сморил Мэй, и ей приснилось, будто она парит высоко над Нилом, окруженным лоскутным одеялом хлопковых и рисовых полей, деревень, огородов, и все это проваливается вниз, уменьшается, сливаясь в желто- коричневую пустыню, а сама она падает вверх, в бесконечный колодец неба…

Сон был дурацким порождением обычного беспокойства, но он все вертелся в мыслях у Мэй, пока они с Лекси Трукс ехали на север, к станции железной дороги, охватывавшей Диону по экватору, поднимались в алмазную пулю вагона и мчались над изрытой равниной. С ними был и мул Тьерри по кличке Арчи – приземистый робот-носильщик с плоским кузовом, небольшой сенсорной башенкой впереди и тремя парами суставчатых ног, несколько напоминающий гигантского таракана. Арчи вез запасные баллоны с воздухом и пистолет-распылитель и не желал сообщить ни Мэй, ни Лекси места окончания их маршрута или того, почему так важно достигнуть его до восхода. По его словам, все должно было проясниться, когда они прибудут.

Как объяснила Лекси, в пистолете мгновенным нагреванием испарялся лед, и образовавшиеся водяные пары распыляли содержимое присоединенного к пистолету мешочка – скажем, зернистого порошка, в который превратилось тело Тьерри после ресомации, или частиц тиксотропного пластика, находившегося в том мешочке, которым пистолет был снаряжен сейчас. Того самого пластика, с чьей помощью Мэси Миннот с приятелем превращали ледяную пыль в снеговиков.

– Нам придется что-то раскрасить прахом старика, это-то понятно, – сказала Лекси. – Вопрос только в том, что именно?

Арчи вежливо и изобретательно уклонялся от ответа.

Вагон двигался на восток, пронизывая ночь. Как почти все луны Сатурна, да и земная Луна, Диона совершала круг по орбите ровно за тот же отрезок времени (в ее случае около шестидесяти шести часов), какой требовался ей, чтобы повернуться вокруг оси, так что одна из ее сторон была постоянно обращена к газовому гиганту. Ночь здесь была длинней, чем целые сутки на Земле.

Огромный и яркий полумесяц Сатурна опускался к горизонту на западе, по мере того как поезд пересекал равнину, словно взбитую огромной мешалкой и покрытую штампиками кратеров. Время от времени Мэй замечала мимолетный блеск купола или угловатого шатра над поселением. Геометрическую фигурку хлорофилловой грядки, мелькнувшую на застывшем боевом поле лунного ландшафта. Россыпь сияющих огоньков в небольшом кратере. Лоскутные одеяла полей черных вакуумных организмов, раскинувшиеся на плоскогорьях и склонах. Плантации чего-то, напоминающего огромные подсолнухи, выстроившиеся вдоль гребней и все, как один, обращенные на восток в ожидании солнца.

Приподнятый над поверхностью рельсовый путь пересек по длинному стройному мосту провал впадины Эврота, перепрыгнув широкие ледяные осыпи, нисходящие в реку бездонной тени. Противоположная сторона была изрезана каньонами поменьше и распадалась на невысокие, ярко освещенные обрывы, ступенчато поднимавшиеся к поверхности и разделенные широкими террасами. Дорога повернула на север вслед за длинным проходом, прорезающим высокие обрывы и вновь уходящим к востоку. Наконец от горизонта накатил, как волна, длинный гребень: южный фланг кольцевого вала кратера Амата.

Вагон замедлил ход, проскочил по проложенному сквозь горный вал короткому тоннелю, миновал лежащую следом угольно-черную тень, вынырнул обратно под свет Сатурна и подкатил к станции, пристроенной на кронштейнах к склону. Внизу тянулось к горизонту клетчатое поле похожих на коросту вакуумных организмов. Наверху припорошенный пылью склон с россыпью мелких, четко очерченных кратеров поднимался к пологим зубцам верхнего края, оттиснутым на фоне черного неба.

В гараже под станцией обнаружилось несколько вездеходов на широких катках. Следуя указаниям Арчи, Лекси и Мэй забрались в один из них (сам Арчи вспрыгнул на плоскую крышу экипажа) и покатили вдоль колеи, поднимавшейся по склону. Километров через пять колея вывела на широкий уступ, обогнула балок – приземистый цилиндр, торчащий из-под груды ярко-белых ледяных глыб, перевалочный пункт для бродяг и альпинистов, направлявшихся к центру огромного кратера, – и повела на восток, изгибаясь вместе с уступом, пока не была прервана цепочкой небольших кратеров по два-три десятка метров в поперечнике.

Лекси с Мэй вылезли наружу, Лекси проверила скафандр Мэй, и они пошли пешком вслед за Арчи, обходя кратеры, напоминавшие чаши с оббитыми краями. В пыли виднелось много отпечатков сапог: следы Тьерри, ведущие и туда, и обратно. Мэй старалась не наступать на них. Странно думать, что они могут здесь сохраниться на миллионы лет.

– Недалеко, – отозвался Арчи на нетерпеливые вопросы Лекси. – Уже недалеко.

Мэй продвигалась вперед плавными полупрыжками, ей вдруг стало весело; казалось, что она может заскакать, как дети в поселке, перемахивая гребни и в один шаг пересекая кратеры, может обойти весь этот мирок гигантскими шагами. Что-то подобное она испытала, когда родилась ее первая внучка. Полет на волне счастья и облегчения. Сброшенный груз ответственности. Свобода от диктата биологии.

То и дело скафандр предупреждающе бибикал, а один раз, когда она превысила какой-то жестко заданный параметр безопасности, он вообще взял управление на себя, замедлил беззаботные скачки и заставил остановиться, пошатнувшись, над припорошенным пылью краем маленького кратера. Пришлось вспомнить, насколько она зависит от непроницаемости изоляции этого персонального космического кораблика, от его запрограммированного на местные условия интеллекта, от шороха поступающего в шлем кислорода.

Лекси в своем причудливо разукрашенном костюме, находившаяся с другой стороны того же кратера, обернулась в прыжке и осведомилась, все ли у Мэй в порядке.

– Все прекрасно!

– Вы отлично справляетесь, – похвалила Трукс и не то в пятый, не то в десятый раз поинтересовалась у Арчи, не пришли ли они.

– Уже недалеко.

Лекси подождала, пока Мэй обойдет кратер неуклюжим подпрыгивающим шагом, как ее учили, и они пошли дальше. Каждая деталь пейзажа воспринималась с особенной остротой, все казалось свежим, необычным и новым. Неяркий отблеск Сатурна на забрале шлема. Волнистое одеяло крупнозернистой пыли, все в ямочках от попаданий микрометеоритов. Расходящиеся лучами полосы блестящих острых осколков. Плавные подъемы и спуски гребня, уходящего вдаль под черным небом, сплошь усыпанным немигающими звездами. Полумесяц Сатурна, повисший над западным горизонтом. Безмолвие и неподвижность окружающего. Его грубая, неприкрытая реальность.

Мэй представила, как ее отец идет здесь, под этим самым небом. Один- одинешенек среди лунного пейзажа, где нельзя приметить и следа человеческой деятельности.

Последний, самый большой кратер окружали завалы искореженных ледяных глыб высотой в три этажа, сцементированных оседающей пылью. Арчи, не колеблясь, поднялся по грубой лестнице, вырубленной во льду, и нырнул в рваную расщелину. Лекси с Мэй последовали за роботом, и перед ними распахнулась чаша кратера, наклонная относительно равнины за изгибом гребня. Над горизонтом едва виднелась искорка солнца. Световая дуга обрисовала противолежащую оконечность пейзажа, клин света прочертил дно кратера с разбросанными валунами и окружающей их вязью отпечатков от сапог и следов, как будто тут что-то волокли.

– По крайней мере, успели вовремя, – пробурчала Лекси.

– Что мы должны увидеть? – спросила Мэй.

Лекси переадресовала этот вопрос Арчи.

– Скоро это станет понятно.

Они стояли бок о бок, Лекси и Мэй, слегка покачиваясь в объятиях вялого тяготения. Свет уже залил половину кратера прямо перед ними, дальше лежала темнота, и тени все сжимались, меж тем как солнце медленно ползло вверх по небу. А потом они увидели, как из тени появляются первые фигуры.

Колонны или высокие вазы. Цилиндрической формы, в рост человека или несколько больше. Разной высоты, расположенные на первый взгляд в беспорядке. Каждая сделана из прозрачного льда, окрашенного в розовый или фиолетовый цвет пастельных тонов и пронизанного сетью темных прожилок.

Лекси спустилась по расколотым глыбам внутреннего склона и двинулась по дну кратера. Мэй последовала за ней.

Ближайшие вазы оказались вдвое выше обеих женщин. Лекси протянула руку к одной из них, провела по поверхности кончиками одетых в перчатки пальцев.

– Изваяны вручную, – произнесла она. – Видны следы инструментов.

– Из чего изваяны?

– Наверное, из этих валунов. Ледяную стружку он, должно быть, вывозил.

Обе говорили вполголоса, не желая нарушать спокойствие этого места. Лекси сказала, что спектральный рисунок льда указывает на присутствие искусственных фотосинтезирующих пигментов. Нагнувшись ближе, так что едва не задевала забралом шлема выпуклость вазы, она добавила, что во льду содержатся живущие в вакууме микроорганизмы.

– Здесь есть какая-то структура, – сообщила она. – Длинные тонкие проволочки. Пятнышки микросхем.

– Прислушайся, – сказала Мэй.

– К чему?

– Разве не слышишь?

На обычной волне, которой пользовались для разговоров Лекси и Мэй, звучало нечто вроде помех. Слабых и прерывистых. Нерешительных. Обрывки звука чистых тонов, поднимавшихся и опадавших, вновь поднимавшихся.

– Слышу, – сказала Лекси.

Сила звуков нарастала по мере того, как все больше и больше ваз выныривало на солнце. Протяжные ноты соединялись в полифоническую гармонию.

Вакуумные микроорганизмы впитывают солнечный свет, определила Лекси немного спустя. Превращают свет в электричество и питают им что-то, реагирующее на изменения в структуре льда. Может, датчики механических напряжений, соединенные с передатчиками.

– Солнечный свет нагревает лед, совсем чуть-чуть, – говорила она. – Тепло распространяется асимметрично, и вмурованные в лед схемы реагируют на микроскопическое давление…

– Красиво, правда?

– Да…

Музыка была прекрасна. Буйный хор то поднимался, то опадал, бесконечно изменяясь, на фоне ровной басовой пульсации.

Они долго простояли, слушая, как поют вазы. Тех оказалось с сотню, даже больше. Целое поле или сад. Теснящихся друг к другу, как трубы органа. Стоящих по отдельности на фигурных пьедесталах. Блестящих на солнце. Подкрашенных розовой или фиолетовой дымкой. Поющих.

Наконец Лекси взяла Мэй за одетую в перчатку руку и повела ее по дну кратера туда, где ожидал робот-мул Арчи. Мэй достала мешочек с человеческим прахом, и они присоединили его к свободному разъему пистолета. Лекси включила нагреватель и показала, как пользоваться несложным спусковым механизмом.

– На которую будем распылять? – спросила Мэй.

Лекси улыбнулась за узким, как селедочница, забралом шлема.

– Почему бы не на все сразу?

Они работали по очереди. Отходили от ваз подальше и обстреливали их облачками зернистого льда, расходившегося широкими веерами и ложившегося на вазы асимметричным узором. Лекси смеялась.

– Старый ублюдок, – сказала она. – Должно быть, у него ушла на это не одна сотня дней. Его последняя и самая лучшая тайна.

– А мы – его сообщники, – подхватила Мэй.

Чтобы освободить мешочек, потребовалось немалое время. Задолго до того, как они закончили, музыка ваз начала меняться в ответ на изменения теневого рисунка на их поверхностях.

Наконец две женщины закончили свою работу и просто стояли, в немом восторге слушая созданную ими музыку.

Вечером, вернувшись под купол поселка Джонсов-Труксов-Бакалейникофф, Мэй думала об отце, представляя, как он работал в этой безымянной впадине, примостившейся высоко на стене кратера Амата. Рубил твердый, как камень, лед молотком и зубилом. Прислушивался к песням ваз, добавлял еще голос, вновь прислушивался. В одиночестве под черным пустым небом, погруженный в радостное сотворение музыкального сада изо льда и солнечного света.

И еще она думала об истории Лужайки Скрипача, пузырька воздуха, тепла и света, созданного из того, что удалось добыть на куске смолистого льда, вокруг которого он вращался. О живущих там людях. Затянувшееся изгнание превращается для них в образ жизни, а замкнутый мирок уносится все дальше и дальше от Солнца, центрального очага системы. Текут зеленые дни, полные повседневных забот и маленьких радостей. Уход за растениями, приготовление пищи, плетение новых домов в висячем лесу на внутренней поверхности пузырька. Гончар лепит тарелки и чашки из изначальной глины. Гоняются друг за другом дети, перепархивая между летучими островками деревьев, точно косяки рыбок. Звучит музыка детского смеха. Счастье не записанной ни в какие анналы обыденной жизни длится там, посреди внешней тьмы.

 

МАЙКЛ БИШОП

ДВАДЦАТЬ СВЕТОВЫХ ЛЕТ

ДО СТРАНЫ СНЕГОВ

 

Майкл Бишоп – один из наиболее востребованных и уважаемых представителей поколения талантов, пришедших в научную фантастику в 1970-х. Он известен своей короткой прозой, которая печаталась практически во всех основных жанровых журналах и антологиях и составила четыре сборника: «Кровопролитие на Арахне» («Blooded On Arachne»), «Одна зима в Эдеме» («One Winter in Eden»), «Близкие контакты с божеством» («Close Encounters with the Deity») и «Почти совсем не фантастика» («Emphatically Not SF, Almost»). Он дважды становился лауреатом премии «Небьюла», в 1981 году за повесть «Оживающий» («The Quickening») и в 1983 году за роман «Нет врага, кроме времени» («No Enemy But Time»). Бишоп также получил Мифопоэтическую премию за роман «Тора единорога» («Unicorn Mountain») и приз имени Ширли Джексон за рассказ «Куча» («The Pile»), основанный на заметках его трагически погибшего сына Джейми. Перу Майкла Бишопа принадлежат романы «Преображения» («Transfigurations»), «Украденные лица» («Stolen Faces»), «Древность дней» («Ancient of Days»), «Годы катакомб» («Catacomb Years»), «Огненные глаза» («Eyes of Fire»), «Тайное восхождение» («The Secret Ascension»), «Блюз счетчика Гейгера» («Count Geiger’s Blues») и тепло принятый читателями фантастический роман о бейсбольной команде «Непростые подачи» («Brittle Innings»). Среди изданий последнего времени – большой ретроспективный сборник рассказов «Стрелок у двери и другие рискованные полеты фантазии» («The Door Gunner and Other Perilous Flights of Fancy»). He так давно Майкл Бишоп ушел из колледжа в ЛаГрейндж, штат Джорджия, где преподавал писательское мастерство. Вместе с женой Джери, тоже недавно вышедшей на пенсию, он проживает там же, неподалеку, в городке Пайн Маунтин.

Перед вами первый за несколько лет рассказ, написанный Бишопом в жанре классической НФ, – долгожданное возвращение к тем дням, когда он создавал шедевры вроде знаменитой повести «Смерть и судьба у осади» («Death and Designation Among the Asadi»). Новая история, в которой есть над чем поразмыслить, рассказывает о беженцах-раскольниках с Тибета. Они отправились в долгое межзвездное путешествие на огромном корабле вместе со своим Далай-ламой… и, возможно, даже не одним.

 

Выдержки из компьютерных дневников Далай-ламы поневоле

Время в пути: 82 года из 106 (?)

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 7 лет

Я открываю глаза на борту «Калачакры», в отсеке «Амдо». Сон никак не отпустит меня. Я вздрагиваю, словно кошка, которой наступили на хвост. Пытаюсь прийти в себя. Выглядываю наружу из своей капсулы, из треснутого яйца, полного тумана. Вокруг толпятся призраки. Их много. Пришли посмотреть, как я выхожу из медвежьей спячки, которой мы спим тут, на страт-корабле. Почему все эти сонники не спят, бродят привидениями по кораблю? Почему столько народу ждет, когда Грета выберется из гробика-спальника?

– Грета Брин, – это мамин голос, – ты меня слышишь, малышка?

Ну да, слышу. Я не глухая и уже не сплю. Хоть и вся сонная. Я и во сне слышу мамин голос, как слышу треск космических лучей на плазменном щите «Калачакры». Лучи убивают, но тут мы под защитой. Я слышу далекий шорох Земли через волны океана пространства вокруг корабля…

– Грета Брин?

Папа говорит, что мамин голос звучит как целый город. По-моему, мамин голос – это мамин голос. Мне не нужен город, мне нужна мама. Она разводит кроликов, норок, морских свинок и всяких разных других зверюшек в научно-технической части, в отсеке «Кхам». Да, я слышу маму, но это не значит, что я уже встала. Чтобы сесть, нужно потянуться изо всех сил, всеми мышцами и косточками.

– Тише, деточка, – говорит мама.

Дядя в белом отцепляет меня. Какая-то тетя крепко держит мое запястье, чтобы я не дернулась и не перекрутила питательную трубку или счетчик пульса. Они уже сделали мне укол в сердце, чтобы его запустить. Вот теперь я сажусь и осматриваюсь по-нормальному. Папа стоит рядом, я вижу его помятое лицо.

– Привет, Гри-Бри, – произносит он, но не берет меня за руку.

На его комбинезоне нашивка с фамилией «Брасвелл». Я тоже откликаюсь на эту фамилию, хотя она громоздкая для девочки и даже для моего папы чересчур. Папа выглядит на тридцать плюс семь лет, ну или на пятьдесят плюс пятнадцать, это он так говорит. А мама говорит, он так шутит над тем, что не выглядит как спортсмен. Папа занимается дерьмо-формированием, и это тоже из его шуточек. По правде, папина работа нужна, чтобы мы смогли озеленить Гуге, когда прилетим, ну и выжить там.

Фу, у меня кислятина из живота подступила к горлу, прямо тошнит. Начинаю выбираться из яйца. Глаза таращатся-выпучиваются, руки трясутся-дрожат. Папа прижимает меня к себе, шепчет в ухо: «Ш-ш-ш». Мама с другой стороны гладит по щеке. Все остальные молча смотрят, и от этого как-то страшно.

Кажется, так проходит сто лет. Я говорю:

– Мы что, уже прилетели?

Все фыркают, какую глупость я ляпнула. Я высовываю ноги из капсулы и опускаю на пол. Моя горячка остыла. Почти совсем.

Бритый смуглокожий мужчина в желто-оранжевых одеждах выходит вперед, так что мама и папа должны посторониться. Я его помню, ну, вроде бы. У него трудное тибетское имя – Ньендак Трунгпа. В мое прошлое время не сна он заставлял меня произносить его тысячу миллионов раз, чтобы я запомнила. Мне было уже четыре года, но все равно я почти позабывала его.

– Как тебя зовут? – спрашивает советник Трунгпа.

Он знает мое имя, но я моргаю и отвечаю ему:

– Грета Брин Брасвелл.

– Где ты находишься?

– На «Калачакре», – говорю я. – На нашем страт-корабле.

– Покажи своих маму и папу, пожалуйста.

Я показываю, это просто. Они сейчас не спящие призраки корабля, живые-настоящие привидения.

– Куда мы летим? – спрашивает он.

– На Гуте, – говорю я. Снова простой вопрос.

– Что такое Гуге, Грета Брин?

Не хочу думать, хочу воды, хочу пить, мой язык едва ворочается, во рту кислятина.

– Планета.

Я наконец-то выбираюсь из капсулы наружу.

– Мисс Брасвелл, – теперь советник Ти играет во всезнайку, – назови мне две вещи, которые ты знаешь про Гуге.

– Это Страна снегов, – неуверенно говорю я. – Место усопшего царя к западу от древнего Тибета, да?

– Отлично! – говорит советник Ти. – А что оно значит для нас, летящих на «Калачакре»?

Я думаю и еще думаю.

– Далекая планета, на которой мы будем жить?

– Где именно, маленькая умница?

Опять легкий вопрос.

– В зоне обитаемости. В зоне Златовласки!

Какое чудное имя.

– Но где именно, Грета Брин, находится эта зона Златовласки?

– Вокруг звезды под названием Гли… кхе!.. – Я чуть не подавилась. – …звезды Глизе пятьсот восемьдесят один.

Бритый советник Трунгпа усмехается. Его лицо похоже на керамическую тарелку. Китайская коричневая керамика, по которой прошла трещина.

– Она в порядке, – говорит он призракам в усыпальнице. – И я думаю, что это она. Избранная.

* * *

Время от времени мы должны просыпаться. Вставать, есть и пить, двигаться – чтобы прийти в себя от урсидормизиновой спячки и не умереть раньше, чем доберемся до Гуге. Когда я просыпаюсь в этот раз, у меня есть мой собственный закуток, укромное убежище в обитаемом цилиндре под названием отсек «Амдо». В нем учебная кабинка с ремнями безопасности, чтобы не взлетать, когда отключается искусственная гравитация. Место принадлежит мне лично, это не просто общее пространство, которым пользуются все призраки.

Я долго терплю, но потом спрашиваю:

– Что хотел сказать советник Ти?

– Ты о чем?

Мама не смотрит мне в глаза.

– Он сказал, что я избранная. Что это значит? Почему он так сказал?

– Он расстроен. Мы все на корабле слегка не в себе.

– Но почему?

Хотя, кажется, я знаю. Мы так долго летим, что каждый рано или поздно немножко сходит с ума. Бортовая лихорадка, так это называется. Капитан Ксао однажды говорил о ней.

– Его святейшество Сакья Гьяцо умер, – говорит мама. – Мы все удручены и размышляем о том, кто станет ему заменой. Советник Ти был самым близким другом Далай-ламы. Советник полагает, что ты – его перевоплощение, Грета Брин. Посланная небом преемница.

Не понимаю.

– Он думает, что я – это не я?

– Полагаю, что нет. Горе затуманило его разум, но лишь на время.

– Я – это я! – возмущенно говорю я маме, и она соглашается.

Я помню Далай-ламу. Здесь, в отсеке «Амдо», в мое второе время не сна, когда мне было четыре года, он играл со мной в карты. Папа в шутку обзывал его «Йодой», как учителя из «Звездных войн», но Далай-лама больше был похож на арахисового человечка с упаковки орешков. Он носил стекляшку в одном глазу и смешную мягкую шапку желтого цвета. И он научил меня песенке про слона и муравья. А потом мне настало время принять урсидормизин и залечь в гибернацию. Теперь советник Ти говорит, что Далай-лама – это я, ну или я – это он. Но мама точно ненавидит подобную ерунду, как и я! Главное, чтобы из-за этого меня у нее не забрали.

– Я не выгляжу как Сакья Гьяцо. Я девочка и не азиатка, – говорю я и кричу на маму: – Я – это я!

– Положение вещей изменилось, – отвечает она, – и то, что ты считала истиной, тоже могло измениться, малышка.

* * *

Все, кто что-то значит в отсеке «Амдо», теперь думают, что советник Ньендак Трунгпа назвал меня правильно. Я – это не я. Я – следующий Далай-лама.

Двадцать первый Далай-лама Сакья Гьяцо умер, и я должна надеть его сандалии, которые мне не по размеру. Мама говорит, что он умер от естественных причин, но слишком молодым, чтобы это на самом деле выглядело естественно. Ему было пятьдесят четыре года, и он уже не попадет на Гуге. Если я – это он, мне придется занять его место, стать дугпа нашей колонии, Страны снегов. Дугпа – пастырь на тибетском. Я боюсь браться за такую работу.

В этом страшном есть и хорошее. Мне не нужно возвращаться в капсулу- яйцо и залегать в спячку. Я остаюсь не спать. Это теперь моя обязанность. Мне слишком много надо выучить, в гипносне столько не получится. Так что теперь у меня есть учебная кабинка, чтобы смотреть в ней видео, и наставник Лоуренс (Ларри) Ринпоче, который меня загружает по полной программе.

Сколько лет мне добавил сон, моя предыдущая жизнь во сне? Мне исполнилось семь, пока я была в гибернации. И я училась, пока спала.

Нехорошо, что люди называют меня «ее святейшество». Я девочка. Я не китаянка и не тибетка. Когда Ларри впервые приходит учить меня в моем закутке в «Амдо», я говорю ему об этом. Я видела Ларри в спекталях про самураев и космиков, он был темноволосым и широкоплечим. Сейчас уже не то, волосы его поседели, а в бедрах он теперь широк, почти как моя мама. Но глаза у него вспыхивают, даже когда он не сердится, и тогда Ларри становится похож на себя прежнего – звезду спекталей, крутого парня Лоуренса Лейка.

– А я похож на китайца, тибетца или хотя бы индийца? – спрашивает Ларри.

– Нет, не похож. Но ты и на будь-какую девчонку не похож.

– Не «будь-какую», а «какую-нибудь», ваше святейшество, – поправляет меня Ларри.

Мама говорит, он научит меня логике, тибетскому искусству и культуре, санскриту, буддийской философии и медицине, космической и планетной. А потом поэзии, музыке и драматургии, астрономии, астрофизике, синонимии, тибетскому языку, китайскому и английскому. Кроме того, истории кино, радио и телевидения, политике и практическому основанию колонии в далеком космосе, ну и еще куче всего.

– Ни одна девочка еще не становилась Далай-ламой, – говорю я.

– Это так. Но четырнадцатый Далай-лама предсказал, что его преемником будет ребенок, родившийся за пределами Тибета, и он может оказаться девочкой.

– Но Сакья Гьяцо не мог переместить свою душу в эту девочку. – Я складываю руки на груди и разворачиваюсь намеренно неуклюже.

– О маленький океан мудрости, скажи мне, почему нет?

Глупый наставник.

– Он умер после того, как я народилась. Разве душа может перепрыгнуть в кого-то, кто уже народился?

– Не «народился», а «родился», ваше святейшество. Но это просто. Душа перепрыгивает, и все тут. Самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, перерождается по собственному желанию.

– А что со мной, Гретой Брин? – Я стучу себя по груди.

Ларри наклоняет большую голову:

– А ты сама как думаешь?

Ха, старый трюк.

– Разве его душа вышибла меня наружу? И если вышибла, куда делась я?

– А что ты чувствуешь? Как будто она вышибла тебя – или нет?

– Как будто она в меня и не попадала. Внутри меня… там все мое.

– Может, и так, ваше святейшество. А может, пунарбхава Сакья Гьяцо – его перерожденная сущность – внутри твоей души смешалась с твоей собственной личностью.

– Это так страшно.

– Покойный Сакья Гьяцо, наш прежний Далай-лама, пугал тебя?

– Нет! Он мне нравился.

– Вам нравятся все, ваше святейшество.

– Больше нет.

Ларри смеется. Так он смеялся в «Возвращении графа Эпсилон Эридана».

– Даже если сам процесс необычен, детка, что плохого в том, чтобы смешать свою душу с душой достойного человека, который тебе нравился?

Я не отвечаю на его болтовню. Вместо этого задаю свой вопрос:

– Почему он выбрал умереть, мистер Ларри?

– Грета, у него не было большого выбора. Кто-то его убил.

* * *

Каждый «день» я остаюсь не-спящей. Каждый день я учусь и стараюсь понять, что происходит на «Калачакре» и как прежний Далай-лама скользнул своей бхава, «перерожденной сущностью», в мою бхава и смешал старое с новым, так что мы теперь вместе.

Ларри говорит, чтобы я представила себе, как одна свеча загорается от другой (хотя только полный псих может что-то поджечь на космическом корабле), но моя свеча уже горела, прежде чем потухла свеча Далай-ламы. При этом моя свеча ничуть не гасла. Ларри смеется и говорит, что пламя души его покойного святейшества тоже не гасло, лишь потускнело за сорок девять дней его путешествия в бардо. Я представляю себе бардо как такой аквариум, в котором души пытаются плавать, хотя он пустой.

He-спя. я больше узнаю о «Калачакре», и здесь мне не нужен наставник. Я слоняюсь повсюду, когда не учусь и не практикуюсь. Если выключается искусственная гравитация, а это бывает часто, я – призрак заплываю в разные уголки и отсеки – почти куда угодно.

У нашего корабля сумасшедшие размеры. Он, как огромный пустой снаряд, ввинчивается в пространство, заляпанное звездами. Словно цепочка цистерн, товарняк на железной дороге, с шумом несется сквозь Великую Пустоту, только шума нет. Я узнала про такие поезда из обучающих гипноснов, а теперь иногда вижу их в спекталях, в мини-голо и даже наладонных картинках.

Ларри одобряет мои вылазки. Он говорит, любая веселуха хороша, если я узнаю что-то новое. А мне не нужны его объяснения, когда я сую нос повсюду на «Калачакре». Я плаваю, летаю, дрейфую в пространстве, я вычисляю и спрашиваю призраков корабля обо всем, что хочу знать. Так я учусь.

* * *

И вот что я узнала из текстов и обучающих видео, из подсмотренного и выспрошенного.

1. «Калачакра» несет в пространстве девятьсот девяносто человеческих душ («а также все составляющие каждой человеческой тушки», еще одна дурацкая папина шуточка) по направлению к планете, которая находится в зоне обитаемости звезды Глизе 581, в 20,3 светового года от Солнца. Предполагается, что планета Глизе 581 g пригодна для жизни.

2. Капитан Ксао говорит, что большинство людей на «Калачакре» проводит время своего путешествия в урсидормизиновой спячке и видит сны о том, как мы будем колонизировать Гуге. Больше всего сонников – спящих искусственным сном – лежит в яйцевидных капсулах в отсеке «Амдо», ближе к носовой части корабля. (Эти лежебоки в гибернации выглядят как замороженные коконы в своих прозрачных капсулах.) Те же, кто прямо сейчас не находится в спячке, спят обычным сном по «ночам» в отсеке «Кхам», где работают техники и экипаж. В хвостовой части обитаемого цилиндра находится отсек «Юцанг», где я не бывала. Мама говорит, там живут наши бодхисатвы: монахи, монахини, ламы и так далее; они и спят там, и не спят тоже там.

3. Каждый из нас должен побывать не спящим хотя бы раз в году или вроде того. Нельзя оставаться в гибернации дольше, чем два года подряд. На третий год спячки сонники делаются не в себе. А капитан Ксао говорит так: «Нам понадобится каждая пара рук, когда мы ступим на почву Гуге». (Я бы сказала – пара ног.)

4. Красный карлик Глизе 581, спектральный класс M3V, ждет нас в созвездии Весов. Капитан Ксао утверждает, что среди известных нам солнечных систем это восемьдесят седьмая по степени близости к Солнцу. У звезды семь планет, и она испускает рентгеновское излучение. Она выгорит гораздо быстрее, чем Солнце, но все равно так нескоро, что всем нам на «Калачакре» это до лампочки.

5. Глизе 581 g, она же Гуге, вращается вокруг красного карлика почти по кругу. Планета обращена к солнцу одной стороной, но силы ее притяжения достаточно, чтобы атмосфера не рассеивалась. Гравитация на Гуге даже больше, чем на Земле, так что по ее поверхности можно ходить, не уплывешь. На солнечной стороне реально жарко, а на темной – жуть как холодно. Еще на жаркой стороне бушуют вулканы, так что нам придется жить в полосе терминатора между огненным и ледяным адом. Никакой романтики, как в старых спекталях, просто безопасное место для двуногих, у которых может вскипеть кровь от жары и замерзнуть требуха от холода. А может быть, мы прилетим в пустоту и просто все замерзнем. Так что да здравствует Гуге и трижды ура «Стране снегов», где мы надеемся зацепиться.

6. Мы знаем, что Гуге обладает массой. Это «не мираж и не галлюцинации», как говорит капитан Ксао. Наш корабельный телескоп нашел планету двенадцать земных лет назад, на семидесятом году после нашего отбытия с лунной орбиты. И нам еще лететь двадцать лет или вроде того, прежде чем мы по правде доберемся. Слушайте, я немножко боюсь, что будет, когда мы прилетим… немножко очень-очень боюсь.

7. Еще я боюсь все время оставаться не спящим призраком. Я под угрозой вымирания, как снежный барс или йети. И я не хочу становиться Далай- ламой. В этом есть свои плюсы, но пока капитан Ксао, советник Трунгпа, Лоуренс Ринпоче, мама, папа и наша служба безопасности не выяснят, кто же поубил двадцать первого Далай-ламу, Грета Брин Брасвелл, которая, возможно, все-таки станет Далай-ламой, считает, что ее юная жизнь не стоит одного сушеного орешка из вакуумной упаковки. Может быть.

8. В тоннелях, соединяющих отсеки «Амдо», «Кхам» и «Юцанг», дрейфует призрак снежного барса. Пятна цвета золы разбросаны по белой глазури его меха. Глаза его сверкают из сумерек желто-зеленым, когда он пялится на двуногих вроде меня. Голограмма. Но я не знаю, откуда идет луч и как это сделано. Я вижу зверя во сне и разворачиваюсь, чтобы бежать прочь. Мое сердце колотится так, что вот-вот разорвется – и я боюсь, так и будет на самом деле.

9. Сакья Гьяцо провел много лет как не спящий призрак «Калачакры». Он никогда не впадал в спячку дольше чем на три месяца подряд и все время находился в предельной ясности сознания, как положено бодхисатве. Если он все-таки и ложился в гибернацию, это только потому, что на Гуге ему предстояло вести за собой девятьсот девяносто человек с корабля и быть духовным лидером для миллионов других адептов тибетского буддизма. А если не спящий призрак на самом деле умрет, может ли он стать взаправдашним привидением на борту страт-корабля? Честно, понятия не имею.

10. Раньше я не знала имен мамы и папы. Техник – это звание, а не имя. Техник Брасвелл женился на моей маме, технике Бонфис, на борту «Кала- чакры» (капитан Ксао принял их клятвы) на семьдесят четвертом году нашего пути. Техник Бонфис родила меня следующей осенью. Я одна из сорока семи детей, родившихся по дороге на Гуге. Спасибо, Ларри Ринпоче сказал, как зовут моих родителей: Саймон и Карен Брин. Сейчас я даже не знаю, они вообще друг другу нравятся или нет. Зато я знаю, потому что много читала, что С. Хокинг – астрофизик, который жил когда-то давно, – однажды сказал: «Люди не поддаются количественным измерениям». Ну так он был прав.

Я знаю еще много всякого разного, но только не то, кто же поубил двадцать первого Далай-ламу, если кто-то вообще такое сделал. Меня это здорово беспокоит.

 

Время в пути: 83 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 8 лет

В старых спекталях и наладонных картинках капитаны звездолетов обычно управляют кораблем из рулевой рубки, где за окнами или на экранах видна Великая Пустота. Но капитан Ксао, старший помощник Нима Фотранг и другие члены экипажа держат курс на Глизе 581, сидя в закрытом кокпите в верхней центральной трети огромадной жестянки, которая несет нас на Гуге.

Этот отсек называется «Кхам». Срезанные цветы в изящных вазах украшают помещение, где Ксао, Фотранг и экипаж делают свою работу. Там же на стене висит вытканная мандала «Калачакры» и нарисована большая фигура Будды в теле одновременно мужском и женском, со множеством лиц и рук. Ларри называет это помещение без окон комнатой управления и храмом.

Думаю, ему виднее.

Я прихожу в кокпит. Никто меня не останавливает. Я прихожу, потому что Саймон и Карен Брин отправились на много месяцев в свою капсульную дрему на нижнем уровне отсека «Амдо». А я, я живу призрачной жизнью здесь, наверху. У меня долг перед всеми на борту – мне так часто говорят – вырасти в полноценного Далай-ламу.

– А, вы хотите вести «Калачакру», ваше святейшество. Отлично! – говорит капитан Ксао.

Но он передает меня старшему помощнику Фотранг. Она тибетка. Фотранг в своем комбинезоне выглядит как мужчина, но запястья и кисти рук у нее женственные. Она плавает рядом, потому что искусственная гравитация отключена, и я вижу, что кожа у нее на лице нежная, будто только что от косметолога.

– Чем тебе помочь, Грета Брин?

У меня прямо дар речи отшибло, так я ей благодарна, что она не сказала «ваше святейшество».

Фотранг показывает мне консоль, где она следит за уровнем топлива в сбрасываемом баке. Бак находится позади жилого цилиндра. Топливо питает двигатель на антиматерии, который толкает нас вперед.

– Мы полагаемся на электронные системы, – говорит Нима Фотранг, – которые работают практически самостоятельно.

Но она и другие члены экипажа должны постоянно быть начеку. Хотя в систему заложены программы на случай, если что-то пойдет не так, они просигналят экипажу, даже если дежурных не будет в храме управления.

– Сколько нам еще добираться до Гуге?

– Через девятнадцать лет мы начнем торможение, – говорит Фотранг. – Еще через четыре года, если все пойдет по плану, мы проникнем в систему Глизе 581 и вскоре займем положение на стационарной орбите Гуге. Оттуда мы спустимся в ближайшие пригодные для обитания зоны, которые будем заселять и развивать.

– Четыре года только на торможение!

Никто мне раньше ничего такого не говорил. Четыре года – это половина лет, которые я прожила. А я думаю, ни один взрослый в своем преклонном возрасте не чувствует себя старше, чем я в свои восемь.

– Грета Брин, если мы будем тормозить быстрее, это подвергнет наш страт-корабль чудовищным нагрузкам. Он был построен оптимально легким, чтобы экономить топливо, но также достаточно массивным, чтобы выдержать ускорение в одну двадцатую «же» во время первоначальных четырех лет разгона и последних четырех лет торможения. Ты понимаешь?

– Ну да, но…

– Послушай. У «Калачакры» ушло четыре года, чтобы достичь скорости в одну пятую световой. За этот отрезок времени мы прошли меньше половины светового года и сожгли очень много топлива из сбрасываемых баков. Сброс пустых баков сделал корабль легче. Затем в течение семидесяти девяти лет мы «катились под горку» и покрыли более шестнадцати световых лет на пути к нашей цели. Топливо шло только на маневры для коррекции курса. Это очень экономное расходование запаса замороженной антиматерии, с которым мы начали полет.

– Хорошо, – говорю я, потому что старпом Фотранг смотрит так, будто я должна захлопать в ладоши от этого «экономного расходования».

– Так или иначе, в программу полета заложено четыре года торможения на одной двадцатой «же», чтобы поберечь остаток топлива и не дать нашему хрупкому кораблю развалиться на части при более высоких скоростях торможения.

– Но все равно это так долго!

Старпом подводит меня к огромной схеме нашего страт-корабля.

– Если у кого на борту и есть столько времени, сколько нужно на безопасное торможение, так это у тебя, Грета Брин.

– Двадцать три года! Мне исполнится тридцать один!

– Точно, ты превратишься в дряхлую развалину.

Прежде чем я успеваю продолжить свои протесты, она показывает мне всякие разности. Карту внутренних помещений нашей пассажирской жестянки, голограмму системы Глизе 581 и d-куб, демонстрирующий ее живых маму и папу в деревне Драк, что переводится как «Валун», в пятидесяти с чем-то скалистых милях к юго-востоку от Лхасы. Хотя – ну и я балда! – наверное, их уже нет в живых.

Чтобы не выпустить наружу эту мысль, я ляпаю первое попавшееся:

– Мой папа из города с таким же названием!

Нима Фотранг молча смотрит на меня. Глаза у нее яркие и маленькие.

– Боулдер, штат Колорадо. «Боулдер» значит «Валун».

– Вот как?

Она взглядом испрашивает разрешения у капитана Ксао и направляет меня в тоннель, освещенный крошечными огоньками.

– Что ты на самом деле хочешь узнать, детка? Я расскажу тебе, если знаю сама.

– Кто убил Сакья Гьяцо? – И быстро добавляю: – Не хочу быть им!

– А кто тебе сказал, что его святейшество убили?

– Ларри. – Я хватаюсь за длинный поручень. – Мой наставник Ларри Ринпоче.

Старший помощник Фотранг фыркает:

– У Ларри скверное чувство юмора. И он может ошибаться.

Я всплываю вверх.

– А если он прав?

– Тебе так важно знать правду?

Фотранг стаскивает меня вниз.

Ответ вопросом на вопрос, как сухое семечко, застрявшее в зубах.

– Ларри говорит, что будущим ламам надо искать правду во всем и я должна поступать так всегда. И если все будут так делать, то мы опустошим вселенную лжи.

– «Поступай так, как я говорю, а не так, как я поступаю».

– Это как?

Нима – она говорит, чтобы я называла ее по имени, – берет меня за руку и тянет за собой вдоль по тоннелю. Мы добираемся до двери, Нима стучит костяшками пальцев, и дверь открывается. Она впускает меня в свою каюту. Шкаф с выдвижной стойкой и ремнями, терминал нашей корабельной компьютерной сети и уголок, где можно поговорить. Мы вплываем туда. Нима мягко – по крайней мере, это так выглядит – убирает упавшую мне на глаза прядь волос.

– Возможно, у Сакья Гьяцо был сердечный приступ, детка.

– Возможно?

– Такова официальная версия, которую советник Ти изложил нам всем, не спящим призракам, как причину отсутствия Сакья Гьяцо.

Я глубоко задумываюсь.

– А неофициальная версия какая? Что его убили?

– Это одна из неофициальных сплетен, да. Перед лицом неизвестности, детка, люди дают волю воображению, и появляется столько версий, что их не засунуть обратно в мешок, откуда они высыпались. К тому же мы думаем, что засовывание идей в мешок – плохая мысль. Куда лучше было бы вытащить их на свет и выяснить все точно.

Я трясу головой.

– Мы – это кто?

Нима улыбается краешком губ.

– Не те, кто запрещает высказывать правдоподобные версии, отличные от официальной.

– А ты как думаешь, что случилось?

– Мне не стоит этого говорить.

– Вытащи идею на свет.

Ее улыбка становится шире.

– Возможно, я так и сделаю.

– Я новая Далай-лама… ну, может быть. Я могу осветить твою идею. Скажи мне, Нима.

Она долго изучает мое лицо и наконец говорит:

– Боюсь, что Сакья Гьяцо совершил самоубийство.

– Далай-лама?!

Не могу с собой справиться. Ее слова – клевета! Клевета на человека, который, как это ни странно, существует сейчас во мне.

– Ну и что, что Далай-лама?

– Бодхисатва живет для других. Он никогда бы не убил никого, себя тем более.

– Он оставался не спящим слишком долго, почти полстолетия. Он избегал урсидормизиновой спячки, потому что сон мешал ему исполнять роль духовного лидера. Для тех, кто в гибернации, жизненные процессы замедляются, но Сакья Гьяцо прожил эти годы в полной мере. Его святейшество обладал душой бодхисатвы, но у него было обычное человеческое тело. Износ тела лег бременем и на его дух. Сакья Гьяцо мучили сомнения, сумеет ли он продержаться все время полета и сможет ли быть пастырем колонистам на Гуге.

Я скрещиваю руки на груди. Эта идея оскорбляет покойного Далай-ламу. И отравляет меня.

– У него был сердечный приступ!

– Значит, ты согласилась с официальной версией, – спокойно говорит Нима.

– Ну ладно. Я думаю, кто-то убил Сакья Гьяцо. А вовсе не усталость и печаль заставили его самого это сделать.

– Детка, где твое сострадание? – мягко спрашивает она.

Я отплываю прочь:

– А где твое?

Я сражаюсь с дверью каюты старпома, хочу выйти и не могу.

Ниме приходится подплыть, постучать костяшками пальцев по пластине двери и выпустить меня.

* * *

Включились генераторы искусственной гравитации. Я чувствую их гудение через пол моей каюты в «Амдо», чувствую его и в блоке Z, где почивают наши сонники. Ларри говорит, что в других местах искусственная гравитация на «Калачакре» работает примерно как электричество во времена войн на Земле. Ну, во всяком случае, мне не нужно пристегиваться ремнем в учебной кабинке, и всякий мусор вроде зубных щеток, ручек и d-кубов не плавает вокруг как в дурном сне.

Кто-то стучит.

Кто?

Это не Ларри, сегодняшний урок уже был, и не мама, она спит в своей капсуле, и не папа, он сейчас в «Юцанге», помогает монахам строить каменные сады вокруг гомпы. Папа может посетить «Юцанг», а вот я – уже почти возведенная в сан Далай-лама – должна проводить время с обычными людьми, не монахами.

Снова стучат.

Входит Ксао Сонгда, капитан Ксао, пилот нашего корабля. Он отстегивает складной стул от стены и садится на него рядом с моей учебной кабинкой. Несмотря на напряженную работу, он слоняется повсюду почти столько же, сколько я.

– Старпом Фотранг сказала, что у тебя есть сомнения.

Сомнения – часть меня, как сбрасываемые баки – часть «Калачакры», что значит «Колесо времени». Наш страт-корабль сбросил цилиндры, заполненные замороженным антиводородом, разгоняясь до крейсерской скорости в первые четыре года полета. Хотела бы я так же легко отбросить свои сомнения!

– Ну? – Капитан Ксао поднимает бровь.

– Что, сэр?

– Мой старпом лжет или у тебя правда есть сомнения?

– Я подвергаю сомнению все.

Капитан Ксао наклоняет голову.

– Например, детка?

Он милый, но ведет себя невежливо.

– Я сомневаюсь в том, кто мой создатель, почему я родилась в огромной консервной банке, почему мне больше нравится, когда искусственная гравитация включена, а не выключена. Сомневаюсь в корабельности формы нашего корабля, в здравом рассудке Ларри, в реальности куска камня, к которому мы летим. Сомневаюсь…

Капитан Ксао пытается меня прервать:

– Грета!

– …болят ли у меня ноги, и сомневаюсь в том, что моя душа смешалась с душой Сакья Гьяцо, ведь я родилась до того, как он умер. Сомневаюсь…

– Стоять! – говорит Ксао Сонгда. – Старпом Фотранг сказала, что ты сомневаешься в официальной версии смерти двадцать первого Далай- ламы.

– Да.

– Я тоже. Но как твой капитан, а еще художник могу заверить тебя в том, что наш корабль имеет вполне корабельную форму.

Я пристально смотрю на него, а потом спрашиваю:

– Официальная версия – правда или нет? Сакья Гьяцо в самом деле умер от ин-фрахта мимо карты?

– Инфаркта миокарда, – поправляет капитан, он не понял мою шутку. – Да, именно так. Увы.

– Или вы говорите так, потому что это сказал советник Ти, а он выше вас рангом?

Ксао Сонгда сбит с толку.

– Зачем бы советнику Трунгпа лгать, как по-твоему?

– Из врущих побуждений?

– Из худших побуждений, – снова поправляет меня глупый капитан.

– Ладно, из худших. Был ли он причастен к смерти Сакья Гьяцо… из подлых причин, скрытых в глубине его сердца, как проклятые души заперты в аду?

Капитан шумно переводит дух.

– Великие боги, детка!

– Ларри говорит, что кто-то убил Сакья Гьяцо. – Я выбираюсь из своей учебной кабинки и делаю шаг к капитану. – Может, вы?

Капитан Ксао смеется.

– Знаешь, Гри-Бри, сколько мне пришлось покувыркаться, чтобы стать капитаном этого корабля? По происхождению я китаец, хань. В Свободной Федерации тибетских странников никто не горел желанием сделать меня капитаном «Калачакры». Но я истинный приверженец желтой веры, и я был лучшим пилотом среди тех, кто на тот момент еще не улетел к пригодной для обитания планете. И вот я здесь. Я не способен убить Далай-ламу или причинить вред его преемнику, равно как я не способен повредить буддийскую ступу чортен.

Я ему верю, хотя тревожная душа посчитала бы его последние слова нелюбезными. Я спрашиваю, разделяет ли капитан идею Нимы о том, что Сакья Гьяцо совершил самоубийство. Больше ли это похоже на правду, чем ин-фрахт мимо карты, про который говорит советник Ти? Когда капитан начинает отвечать, я перебиваю его:

– Отринь всю фальшь и реки лишь истинное слово.

Ксао моргает и говорит:

– Если ты настаиваешь.

– Да!

– Тогда я объявляю себя в этом вопросе агностиком. Ни одна из двух версий не кажется мне недостоверной. Однако ни одна не кажется и достоверной. Его святейшество отличался прекрасным здоровьем, и это заставляет сомневаться в версии советника Ти. Но я не могу поверить в идею Нимы, поскольку тяготы нашего пути для Далай-ламы легче птичьего перышка.

Неожиданно для себя я начинаю плакать.

Капитан касается меня так мягко, как будто мне на плечо опустилась сова. Я так себе это представляю. Сова. Птица, живущая на Земле, которую я никогда не видела и не увижу. Он шепчет мне: «Ш-ш-ш-ш».

– Зачем ты утешаешь меня?

Капитан Ксао убирает руки.

– Я больше не стану. Плачь, если тебе хочется.

Я плачу. Капитан Ксао плачет вместе со мной. Мы с ним едины в мысли, что мой наставник Ларри был прав и наш покойный Далай-лама оказался в руках кого-то очень подлого с худшими побуждениями.

 

Время в пути: 87 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 12 лет

За неделю до моего двенадцатого дня рождения монахиня по имени Долма Лангдун, которая работает в детском саду отсека «Амдо», приветствует меня через компьютерную сеть «Калачакры». Она хочет знать, соглашусь ли я в свой день рождения встретиться с детишками и принять от них подарки. Ее помощник сопроводит меня.

Подпись: «Мама Долма».

Я думаю: «Зачем ей это? И кто ей сказал, что у меня скоро день рождения?»

Не мои родители, которые спят в капсулах для сонников, и не Ларри, занятый тем же самым, потому что я его «исчерпала». Я решаю задать все вопросы маме Долме через сеть.

«Сколько детей?» – спрашиваю я, а в наушниках у меня играет «Симфония скорбных песнопений» Гурецкого.

«Пять, – отвечает она. – Милые детишки, младшей десять месяцев, старшему почти шесть лет. Это большая привилегия – быть с вами в ваш день рождения, ваше святейшество».

Прежде чем я успеваю упрекнуть ее в том, что она использует преждевременную форму обращения ко мне, она добавляет: «Во младенчестве вы воспитывались здесь, в „доме Момо“, но я в те дни находилась в „Юцанге“, в женском монастыре при настоятельнице Еше Яргаг».

«„Дом Момо“! – набираю я. – О, я помню!»

«Момо» значит «пельмешки», и воспоминания о воспитательницах и друзьях детства увлажняют мои ресницы. Так-так, пока мои родители и наставник спят, советник Трунгпа проявляет себя очень предусмотрительным опекуном.

Следующая неделя пролетает на скорости в одну пятую световой и даже быстрее.

Утром в день моего рождения тощий юный монах в бордовом комбинезоне приходит за мной и отводит в «дом Момо».

Меня встречает мама Долма. Еше меня встречают дети: крошка Алисия, Пема и Лахму, которые уже ходят, и двое старших, Ринзен и Микки. Все, кроме грудного младенца, водят вокруг меня хоровод, как дурацкие гномы.

В детском садике повсюду большие меховые шары (на них же и сидят), надувные яки, обезьяны и птеродактили, шпаргалки и учебные кабинки с ремнями на случай отключения гравитации. Отдельная система оповещения для детсада всегда предупреждает об отключении как минимум за пятнадцать минут.

Микки, которому уже почти шесть, берет меня за руку и ведет все показывать. Он представляет меня всем по очереди, от пятилетки до десятимесячной Алисии. Все, кроме Алисии, дарят мне свои рисунки. На рисунках обезьяна по имени Ченрезиг (ну разумеется), монахиня по имени Долма (тоже понятно), як по имени Якети (тем более понятно) и безымянный питон. Я охаю и ахаю над этими шик-деврами, так я их называю, а потом помогаю детишкам собирать мягкие пазлы, кормить друг друга, ходить в туалет и рассматривать большие путевые карты, которые ведут (кто бы сомневался) к Глизе 581 g.

Но мое сердце завоевывает малышка Алисия. Она блестит глазками. Она кокетничает. Она трогает меня пальчиками. Когда наступает сонный час, я беру ее в учебную кабину с выключенным экраном, укачиваю и прижимаюсь лицом к ее шее, которая так чудесно пахнет.

Алисия тянет меня за губы и давит ладошкой на мой рот, она так занята переделкой моего лица, что кажется скульптором. Пухлый коротышка-эльф. У Алисии огромные глаза, агатовые радужки шире отпечатков моих больших пальцев. И все это время ее неверный младенческий взгляд бродит по моему лицу со щенячьей любовью. Я остаюсь с Алисией – Алисией Палджор – до конца дня. Затем тощий юный монах приходит отвести меня домой, как будто я без него не доберусь, и мама Долма обнимает меня на прощание.

Алисия плачет.

Мне больно уходить, но я ухожу, я должна идти, и как только боль исчезает, появляются воспоминания о моем потрясающем дне рождения. Они поют во мне, как чудесные последние ноты третьей симфонии Гурецкого.

У меня никогда не было лучшего дня рождения.

* * *

Месяцем позже папа Саймон и мама Карен Брин одновременно переходят в фазу не-сна. Вдвоем они достают меня из моего закутка в отсеке «Амдо», и мы все вместе идем (гравитация работает) в кафетерий, расположенный над пещерками-могилками «Кхама», центрального барабана нашего страт- корабля. Зажатая между родителями, я продвигаюсь вдоль раздаточной линии, беру цампу, грибы, кубики тофу и соусы, чтобы все это проглотить. Мы втроем устраиваемся за столиком в уголке подальше от раздаточной линии. Музыка Баха льется из динамиков на передвижных стенах. Звуки ситаров и колокольцев, напоминающих о боталах на шее тибетских яков, взывают к ностальгии гималайских скитальцев – но мои родители этому чужды. Мы едим быстро и переговариваемся кратко.

Потом мама сообщает:

– Гри-Бри, твой папа хочет что-то тебе сказать.

О боже. О будда. О Ларри. Охо-хо.

– Скажи ей, – велит мама.

У папы Саймона такое выражение лица, что сейчас все молоко вокруг скиснет. Я прямо не могу на него смотреть. Но наконец он выкладывает, что, прежде чем три года тому назад я стала постоянно не-спящей как предполагаемая преемница души Далай-ламы, они с мамой подписали документы о раздельном проживании. Теперь они сделали следующий шаг, оформили полное расторжение брака. Они по-прежнему мои родители, которые меня зачали, родили и растили, но больше не пара. Они остались друзьями, но более не желают жить вместе, поскольку за прошедшие годы не-сна у них накопились разногласия. Это не должно иметь для меня значения, говорят они, поскольку я теперь все равно подопечная Ларри, меня ждет великая судьба. Без сомнения, я выполню свое предназначение как в юности, так и в зрелости. Кроме того, они продолжат опекать меня в той мере, в которой позволит мой странный статус неподтвержденной Далай-ламы в обучении.

Я не плачу, как плакала, когда узнала, что капитан Ксао верит, будто кто-то убил моего предшественника – если он и правда мне предшественник. Я не плачу, потому что новости моих родителей кажутся мне такими далекими, как рассказ о планете, где у людей мозги в грудной клетке. Но мне больно об этом думать, и я еще поплачу – потом.

Папа встает с места, целует меня в лоб и уходит со своим подносом.

Мама изучает меня долгим взглядом.

– Я всегда буду тебя любить. Я очень горжусь тобой.

– «Я очень горжусь тобой», – передразниваю я ее.

– Что?

Мы ковыряем пластиковыми вилками остатки еды. Я представляю, как они поднимаются с тарелок и влажными комьями всплывают к вентиляторам системы очистки воздуха. Я бы тоже хотела всплыть вверх. Или лечь на дно.

– Когда они возведут тебя в сан?

– Все на этом корабле тянется вечно. Добраться отсюда туда, найти убийцу, возвести в сан Далай-ламу.

– Но что-то ты должна знать?

– Не знаю. Монахи не хотят меня признавать. Я даже не могу посетить их игрушечные гомпы в «Юцанге».

– Это священные места. Мало кого туда приглашают.

– Но советник Ти объявил меня избранной. Ларри научил меня тысяче разных вещей, священных и не очень. И все равно младшие ламы и их глупая команда меня ни в грош не ставят.

– Не смей называть их монастыри игрушечными, Гри-Бри. Не говори, что другие святые люди и их последователи глупцы.

– Фуфло! – отзываюсь я. – Хотела бы я оказаться где угодно, кроме этой жестянки! Которую отправили пинком через много световых лет. В сторону куска льда. Через весь дурацкий Млечный Путь.

– Перестань, Грета Брин. Советник Трунгпа – твой сторонник.

– Он просто хочет поймать отблеск славы следующего бодхисатвы. И клянусь, что это не я!

Мама поднимает свой поднос и с размаха брякает им об стол.

Все делают вид, что не заметили, но я подпрыгиваю.

– Ты понятия не имеешь, – говорит она, – что ты такое. И что сторонники могут сделать для тебя. Ты еще слишком мала, чтобы отказываться от защиты влиятельного человека.

С противоположной стороны столовой Ларри Лейк направляется к нам с подносом. Мама видит его и, точно как папа, целует меня в лоб и резко уходит. Ларри понимает по моему гневному взгляду, что лучше со мной не связываться, так что сворачивает с курса и садится за дальний столик к биотехникам. Кафетерий заполняют звуки одного из Бранденбургских концертов во всем великолепии ситаров и перезвоне колокольцев.

 

Время в пути: 88 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 13 лет

Сегодня очередная годовщина старта «Калачакры» с лунной орбиты к планете Гуге системы Глизе 581.

Мне скоро исполнится тринадцать. Столько всего случилось за шесть лет, с тех пор как я проснулась и узнала, что Сакья Гьяцо умер и я теперь Грета Гьяцо, его несвоевременная реинкарнация.

То, чего не случилось, мучит меня настолько же, насколько то, что случилось. Если не сильнее. У меня неприятное чувство, что так называемое расследование убийства Сакья Гьяцо застряло где-то в чистилище со всеобщего молчаливого одобрения. Мое посвящение в Далай-ламы висит в том же неопределенном месте, а советник Ти мой типа регент. Правда, недавно, в ответ на настойчивую просьбу старпома Нимы, советник Ти назначил мне телохранителя из числа монахов отсека «Юцанг», его зовут Иэн Килкхор.

Килкхор, который когда-то носил фамилию Дэвис, родился через шестнадцать лет после начала нашего полета, его папа и мама были канадского происхождения, техники, принявшие желтую веру тибетских буддистов в городе Калгари, провинция Альберта, за десяток лет до постройки нашего межпланетного корабля. Хотя хронологически возраст Килкхора – он просит меня называть его именно так – ближе к шестидесяти, он выглядит вполовину моложе. И у него множество поклонниц среди женской части призраков отсека «Кхам».

Старпом Нима от него в восторге. (Слушайте, даже я от него в восторге.) Но она придерживается целибата и нарушит обет, только если на Гуге возникнет необходимость в рождении детей. При условии, что она еще не потеряет способности к деторождению. В этих обстоятельствах, я полагаю, Килкхор ляжет с ней.

Признаюсь в своем невежестве. Хотя Ларри учил меня тибетскому языку, я не сообразила, что «килкхор» означает то же самое, что «мандала», пока мой телохранитель сам мне не сказал. Единственное, чем я могу себя извинить, – соображением, что дословно «килкхор» значит «центр круга», а на пространных объяснениях Ларри часто экономит. (Чтобы улучшить здоровье своего «смертного вместилища», Ларри провел почти четыре из последних шести лет в урсидормизиновой дреме. Я навещаю его каждые две недели в хранилище капсул в отсеке «Амдо», но эти визиты вежливости из благих намерений больше похожи на скучную рутину, чем на приятное времяпрепровождение.) А еще слово «килкхор» для меня больше похоже на боевой клич, чем на утверждение о физической и душевной гармонии.

В любом случае Килкхор мне очень полезен – и как телохранитель, и как наставник. Ларри, мама и папа проводят много времени в своих капсулах для сна, а Килкхор – монах, владеющий тайцзицюань, – держит подальше от меня убийцу или убийц Сакья Гьяцо. если подобные негодяи вообще существуют на корабле. (Я стала сомневаться в этом.) Он также научил меня многому, касающемуся истории, культуры, религии, политики, вычислений, астрофизики и астрономии, что пропустил Ларри из-за долгого пребывания в гибернации. А еще он отстаивает меня перед монахами, монахинями и йогами «Юцанга», которым вовсе не понравилось, что меня назвали преемницей Сакья Гьяцо без их участия.

Поскольку Панчен-лама, который нынче всем заправляет в «Юцанге», не допускает меня туда, Килкхор ходатайствовал о том, чтобы монахи высоких рангов посетили меня в «Кхаме». Панчен-ламе пришлось согласиться, чтобы не выглядеть фанатиком или самодуром. Печально (или нет), однако мой пол, мое этническое происхождение и (важнее всего) тот факт, что я родилась за пять лет до того, как двадцать первый Далай- лама умер, – все свидетельствует не в пользу моей кандидатуры. Я и сама сомневаюсь в себе. Еще я боюсь, что религиозные фанатики постараются изъять меня из рассмотрения не аргументацией, а физически, так что я закончу жизнь в руках не врагов института Далай-лам, а его сторонников.

Сами по себе эти страхи уже бросают тень сомнения на верность выбора советником Ти меня как безусловного духовного преемника Сакья Гьяцо.

 

Время в пути: 89 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 14 лет

На прошлой неделе у меня состоялась встреча с группой монахов, среди которых была одна монахиня. Встреча произошла в ангаре отсека «Кхам». Из своих монастырей в отсеке «Юцанг» они принесли шерстяную накидку, войлочную сумку, три посоха, три пары сандалий и обезьяну с белой мордочкой. Обезьяну один из монахов прямо на ходу кормил сероватой кашицей из детской бутылочки.

В ангаре никогда не включают искусственную гравитацию, потому что там висит наш спускаемый аппарат в обширном гамаке из пластиковых кабелей, а люди бывают редко. Поэтому мы все двигались по воздуху. Мы подлетели к огороженной площадке близ носа спускаемого аппарата. Свободная Федерация тибетских странников дала ему имя «Ченрезиг» в честь ученика Будды, который в облике обезьяны стал прародителем первых тибетцев. (Каждого нового Далай-ламу сразу же начинают считать последней инкарнацией Ченрезига.) Нос спускаемого аппарата расписан яркими геометрическими узорами, и на нем нарисована мультяшная голова мудрой обезьяны в очках и клювообразной желтой шапке. Несмотря на изображение обезьяны, все на корабле называют спускаемый аппарат «Як-экспресс», сокращенно «Якспресс».

После чопорного обмена приветствиями прибывшие монахи высокого ранга – в их числе почтенный Панчен-лама Лхундруб Гелек и Еше Яргаг, настоятельница единственного женского монастыря в «Юцанге», – прикрепили предметы, которые они принесли с собой, к столбу в центре нашего кружка. (Вот вам и килкхор.) Затем мы все зависли в позе лотоса, держа руки на коленях ладонями кверху. Я принялась рассматривать вещи, стараясь не переводить глаза на обезьяну со светлой шерстью, которая цеплялась за Панчен-ламу и выглядела ужасно озабоченной. Мне предстояло по молекулярным вибрациям и легчайшим телесным подсказкам – подергиваниям, морганию, сопению – определить нужные вещи. То, что эти люди хотят, чтобы я выбрала… или не хотят, сообразно их предубеждениям.

– Некоторые из этих вещей принадлежали Сакья Гьяцо, – сообщил Панчен-лама. – Нужно выбрать лишь те, которые он считал действительно своими. Разумеется, он мало что в своей жизни рассматривал как собственность. Можете осмотреть любую из них, мисс Брасвелл.

Мне понравилось, как имя, данное мне при рождении (хоть бы и предваряемое формальным «мисс»), прозвучало в ангаре, пусть даже оно маркировало меня самозванкой, а то и открытым врагом тибетского буддизма. По правую руку от меня Килкхор прикрыл веки, советуя мне сделать выбор. Хорошо же! (Мне не нужно было самой плыть за вещами.)

– Накидка, – сказала я.

Затхлый запах шерсти и древних растительных красок сказал мне все, что я хотела знать. Я вспомнила эти запахи и яркие цвета накидки. Мне было четыре года, когда Далай-лама посетил детский сад в «Амдо». Его визит походил на пришествие серафима или инопланетянина – каковым он и был, учитывая наш статус межзвездных странников. Судя по всему, никто из здесь присутствующих не сопровождал его в тот раз. Никто не вспомнил, как Далай- лама подоткнул свою накидку, чтобы встретиться с обычной малышней.

Обезьяна – японская большая макака (Мисаса fuscata) – выплыла в центр нашего кружка, отцепила сложенную накидку и бросила Панчен-ламе. Монах оставил накидку при себе. Беспокойная макака зависла в воздухе рядом с ним. На животном была надета набедренная повязка, что-то вроде подгузника. Обезьяна скорчила мне гримасу, то ли одобряя меня, то ли обвиняя.

– Продолжай, – велел Лхундруб Гелек. – Выбери следующий предмет. Я бросила взгляд на Килкхора, и он снова прикрыл глаза.

– Могу я посмотреть, что в сумке? – спросила я.

Панчен-лама отдал команду макаке. Я думаю, технику Бонфис в начале нашего путешествия такая зверушка понравилась бы. Обезьяна подгребла к сумке, прицепленной к столбу, схватила ее за верхнюю часть и приволокла ко мне.

Покопавшись в сумке, я вытащила пять тоненьких книжиц, каких уже практически не делают, и рассмотрела все. Одна на английском, другие на тибетском, на французском, на хинди и последняя (я так сейчас думаю) на эсперанто. Во всяком случае, я опознала алфавиты и язык, если и не поняла, о чем там говорится. Книги были связаны вместе шнурком для ботинок. Когда они стали уплывать, я схватила ближайший конец шнурка и вернула книги обратно.

– Их написал его святейшество?

– Да, – ответил Панчен-лама, и мне показалось, что я прошла очередной тест. Он добавил: – Которую из пяти Сакья ценил больше всех?

Грязный трюк! Они хотят, чтобы я прочла не только несколько трудных языков, но и мысли отсутствующего Далай-ламы?

– Вы имеете в виду ценил как артефакт, как искусно произведенный предмет? Или как документ ради его духовного содержимого?

– Какой из этих вариантов больше в его духе, как по-твоему? – спросила настоятельница Еше Яргаг. Она явно мне сочувствовала.

– Оба. Но если я должна сделать выбор, то второй вариант. Когда Далай- лама писал, он дистиллировал чистый эликсир из мутной жижи.

Монахи воззрились на меня, как будто я нейтрализовала серное зловоние, окропив розовой водой. Я почувствовала себя бессовестной.

С нечитаемой хмурой гримасой Панчен-лама сказал:

– Ты выбрала правильно. А теперь мы хотим, чтобы ты указала книгу, которую Сакья больше всего ценил за ее содержимое.

Я пересмотрела заново все названия. В названии книги на французском встретились слова «мудрость» и «ребенок». Когда я взяла ее, Ченрезиг громко вдохнул, почти как человек. Бездумно я подняла эту книгу.

– Вот она. «Мудрость ребенка, ребячливость мудрости».

Как и раньше, пять посетителей посовещались между собой, и Ченрезиг вернул книги в сумку, а сумку отдал монаху, который убрал ее в сторону.

Далее я выбирала между посохами и парой сандалий, ориентируясь на реакции обезьяны, и выбрала лучше, чем была вправе ожидать. Собственно говоря, я выбрала те и только те предметы, которые подтвердили меня как преемницу Далай-ламы – и не важно, что я девочка.

Килкхор высказал похвалу моей точности, но Панчен-лама пробормотал:

– Это так, и все же…

– В чем дело? – спросил Килкхор. – Вам обязательно нужен мальчик- тибетец?

– Нет, Иэн, – сказал лама. – Но что именно в этом ребенке делает ее особенной? Где чудо?

Ах да. Еще один важный критерий для определения кандидата в Далай- ламы – экзаменаторы должны ощутить в нем нечто чудесное. Или в ней.

– Ее потрясающие результаты?

– Это не чудо, Иэн.

– Но вы даже не совещались между собой по этому поводу.

Иэн обвел рукой остальных святых людей, плавающих в воздухе в тени флюоресцирующего борта «Якспресса».

– Друзья мои, – обратился к ним Панчен-лама, – что скажете?

– Нет чуда в том, что девочка правильно выбрала предметы, – сказал высокий и тощий монах средних лет. – Ее короткая жизнь пересеклась с жизнью его святейшества.

– Ну и ну! – сказала настоятельница Яргаг. – Я поддерживаю ее кандидатуру.

Трое оставшихся монахов воздержались от суждения, и мне пришлось признать – для себя хотя бы, если не вслух перед лицом комиссии по утверждению, – что они во многом правы. Ведь на самом деле я основывала свои ответы на ужимках монастырской макаки, которая инстинктивно чувствительна к перепадам настроения людей-хозяев.

К счастью, я понравилась обезьяне. Понятия не имею почему.

Маски прочь! Мне не нужны были титул и власть, чтобы они придали особый вкус моей жизни. Я хотела спать в своей капсуле и проснуться, будучи старше, выучившись во сне на специалиста по животноводству, с техником Карен Брин Бонфис-Брасвелл в качестве наставницы и несколькими ровесниками в качестве товарищей-соучеников.

Панчен-лама развернулся из своей позы лотоса и завис в воздухе с опущенными ногами.

– Благодарим вас, мисс, что уделили нам время. Жаль, что мы не можем…

Он замолк, потому что в этот момент Ченрезиг в несколько гребков пересек разделяющее нас пространство, бросился ко мне в объятия и обхватил за шею. Все были изумлены, а Панчен-лама так и вовсе потрясен. Монахи стали растирать плечи, словно у них кожа покрылась мурашками – не то от восторга, не то от ужаса.

– Вот ваше чудо, – сказала настоятельница Яргаг.

– Нандо, – покачал головой лама. «Нет».

– Наоборот, – отозвалась настоятельница Яргаг. – Ченрезиг принадлежал Сакья Гьяцо, и никогда за всю свою продленную сном жизнь он не обнимал ребенка, человека не азиатского происхождения или женщину, даже меня.

– Нандо, – повторил Панчен-лама. Видно было, что он рассержен.

– Рха, – сказал другой монах. – «Да». Ом мани падме хум. «Славим жемчужину в цветке лотоса». Ки ки со со лха лха гьяло. «Хвала богам».

Я поцеловала Ченрезига в мордочку в белых пятнышках. Он тихо поскуливал, свернувшись, как младенец, на моих уже уставших руках.

 

Время в пути: 93 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 18 лет

– Катехизис: Почему мы странствуем?

В возрасте семи лет я научилась этому катехизису от Ларри. Килкхор часто заставлял меня повторять его, чтобы удостовериться, что я не стану вероотступницей и не откажусь от своих долгосрочных обязанностей. Иногда приходил капитан Ксао Сонгда, китаец, который принял тибетский буддизм и отправился через северную Индию, Кейптаун, ЮАР, Буэнос-Айрес и Гавайи в Вэшн-Айленд, штат Вашингтон. Капитан Ксао своим присутствием умерял буйный блеск Ларри и уравновешивал сухую методичность Килкхора.

– Почему мы странствуем? – спрашивал кто-то из них.

– Чтобы исполнить, – отвечала я, – взятые на себя обязательства Свободной Федерации Тибета и продвинуть каждую душу из числа душ, пребывающих в аду, через восемь нижних царств ввысь, к состоянию будды.

Считая снизу вверх, эти царства населяют: 1) адские существа, 2) голодные духи, 3) неразумные животные, 4) гневные сущности, 5) человеческие существа, 6) полубоги или демоны, 7) адепты Будды, 8) будды, достигшие личного совершенства, и 9) бодхисатвы, которые посвятили себя служению другим – душам, находящимся в нижних царствах.

– С какого царства начали путь вы, ваше святейшество на испытательном сроке?

– С царства смертных человеческих существ, смятенных духом, но наделенных волей.

– Как Далай-лама в обучении, к какому царству вы поднялись?

– К царству адептов Ченрезига. Ом мани падме хум! Я жалкое обезьянье подобие Будды.

– Из какого заточения обещаете вы нас вывести?

– Из Страны снегов, что осталась там, на Земле. Из Тибета окруженного, захваченного и порабощенного.

– Взамен жестоко утраченной родины к какой новой земле вы обязуетесь вести нас?

– К Стране снегов на Гуге Неизведанной, где всем нам предстоит потрудиться, чтобы вновь обрести свободу.

В этой части катехизиса речь идет о залогах и обязательствах. Другие части кратко рисуют историю нашего угнетения: гибель нашей экономики; разрушение наших монастырей; подчинение нашей нации чужеземным хищникам; заимствование наших духовных формул для целей наживы и войны; гибель нашей культуры в утробе шакалов; и изоляция нашего государства ото всех, кто не по нраву угнетателям. В конечном итоге сопротивляться полному разрыву всех связей и отношений могли лишь высочайшие из горных вершин. Те, кто совершал кору, паломничество вокруг священной горы Кайлас, часто недопонимали или вовсе не понимали духовный смысл своего путешествия. И все равно священная гора, окружающие ее земли и разреженный воздух оказывали животворящий эффект, заставляя паломников обмирать от восторга и благоговения.

Наконец тибетцы и сочувствующие им поняли, что захватчики никогда не уйдут. Их вторжение, грабежи и насильственная смена власти не оставили тибетцам иных путей, кроме смерти или изгнания.

– И что тогда сделала Свободная Федерация Тибета? – спрашивал меня Ларри, или Килкхор, или Ксао.

– Попросила ООН принять хартию о строительстве межпланетного корабля. Но мы все боялись, что Китай наложит вето на проект в Совете Безопасности.

– Что произошло на самом деле?

– Китай поддержал инициативу.

– Каким образом?

– Они сделали взнос в общий сбор средств на постройку корабля с двигателями на антиматерии второго поколения, способного развивать скорость в одну пятую световой, и на комплектацию его экипажем.

– Почему Китай взялся участвовать в проекте, противоречащем позиции страны в вопросе, который ее власти считали внутренним делом? Инициатива явно шла вразрез с усилиями Китая подавить Тибет и насадить там свой криптокапиталистический материализм.

Тут я обычно сдавленно хихикала или закатывала глаза, после чего Лоуренс, Килкхор или Ксао повторяли вопрос.

– Есть три причины молчаливого согласия Китая, – наконец отвечала я.

– Назови их.

– Первое: власти Китая понимали, что на корабле отбудет двадцать первый Далай-лама, который не только поддержал проект, но собрался сам лететь на Глизе пятьсот восемьдесят один же вместе с колонистами, принадлежащими к желтой вере.

– Ки ки со со лха лха гьяло, – говорил мой учитель на тибетском. – «Хвала богам».

– В самом деле, оказав поддержку этому плану, китайцы убирали с политической арены фигуру Далай-ламы, которого они оскорбительно именовали самой трудной проблемой и преградой для включения Тибета в программу посткоммунистической модернизации Китая.

Еще одно хихиканье от еще большей проблемы, чем Сакья Гьяцо, то бишь меня.

– Вторая причина, ваше святейшество?

– Оказание поддержки проекту страт-корабля было неожиданностью для политических противников Китая в Генеральной Ассамблее и Совете Безопасности ООН.

– И в результате?

– Все, что эти противники смогли сделать, назвать поведение Китая низкопробным цинизмом, плохо маскирующим этническую чистку, поскольку теперь у Тибета и его сторонников будет к Китаю на одну претензию меньше.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не хихикнуть снова.

– И третья причина, мисс Грета Брин, наш восхитительно отзывчивый Океан Мудрости?

– Поддержка строительства корабля с двигателем на антиматерии позволила Китаю участвовать в разработке чертежей и производстве частей корабля, нашего «Колеса времени».

– Таким образом, мы выиграли?

– Ом мани падме хум, – отвечала я. – «Славим жемчужину в цветке лотоса».

– Чего мы, люди «Калачакры», надеемся достичь на планете, которую ныне именуем Гуге?

– Основать колонию, не запятнанную колониализмом. Привлечь новых поселенцев в Страну снегов. И привести к просветлению всех, кто нес этот сон, и всех, кто будет нести его в грядущие эпохи.

– И затем?

– Выход из колеса сансары, погружение в нирвану.

– Хвала богам, – всегда завершал занятие Иэн Килкхор. – Хвала богам.

 

Время в пути: 94 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 19 лет

Почти четыре земных месяца я не вела записей в своем компьютерном дневнике. Но вскоре после моей записи о катехизисе Килкхор отвел меня в сторонку и сообщил, что у меня есть соперник – другой претендент на сан Далай-ламы.

Новость ошеломила меня.

– Кто?

– Мальчик, дитя души, рожденное от тибетских буддистов в отсеке «Амдо» менее чем через пятьдесят дней после смерти Сакья Гьяцо, – ответил Килкхор. – Группа поиска нашла его почти десять лет назад, но только сейчас открыла нам его существование.

Килкхор преподнес плохие новости – это же плохая новость, верно? – так, что они звучали совершенно обыденно.

– Как его имя? – Я не могла придумать, о чем еще спросить.

– Чжецун Тримон, – ответил Килкхор. – Похоже, Панчен-лама Лхундруб Гелек считает его более подходящим кандидатом, чем Грету Брин Брасвелл.

– Чжецун? Чжецун! Ха-ха!

Мое сердце протестующе лхундрубнуло несколько раз.

Килкхор посмотрел на меня с недоумением – либо искренним, либо он хорошо притворялся.

– Ты его знаешь?

– Нет, конечно! Просто у него такое имя…

Мне было смешно и немножко стыдно за свою ребячливость.

– Имя, ваше святейшество?

– Забавно звучит.

– Ничего подобного. На тибетском оно значит…

– …почтенный и в высшей степени уважаемый, – подхватила я. – Но все равно мне смешно.

Мне пришлось рассказать Килкхору, что в детстве я смотрела в учебной кабинке не только обучающие видео, но в перерывах между ними еще и непритязательные мультики. Среди них был древний футуристический сериал «Джетсоны» про семейство американцев из будущего, полного всяких диковинных приспособлений. Я его обожала.

– Я об этом слышал, – сказал Килкхор. – То есть о передаче.

Но он не усмотрел иронии в сходстве имен, ну или сделал вид, что ничего не заметил. Чжецун, мой соперник, пятью годами младше меня. Джетсон, фамилия семейства из моих любимых мультиков. По-английски имена звучат почти одинаково. Но Килкхор увидел тут не более чем случайное совпадение.

– Я больше не могу выносить это все без перерыва, – сказала я. – Мне нужно поспать год. Хотя бы четверть года!

Килкхор ничего не сказал, но выражение его лица было весьма красноречивым.

Тем не менее он организовал мне передышку, так что я отправилась потакать своим слабостям в уютную капсулу в отсеке «Амдо». И мне удалось насладиться снами, за редким исключением мультяшных кошмаров.

* * *

В результате задержки жизненных процессов я выхожу из гибернации почти той же девятнадцатилетней, какой заснула.

Когда я на этот раз просыпаюсь в катакомбах, уставленных яйцеобразными капсулами, – ряды капсул, как койки в казарме, – меня встречают моя мать, советник Ти, Панчен-лама, Иэн Килкхор и Чжецун Тримон.

Благодаря действующей искусственной гравитации (здесь, внизу, она всегда действует) я выбираюсь из капсулы и сразу встаю на ноги. Делаю шаг, другой – и меня скручивает рвотный спазм. Обычная реакция организма на препараты для выхода из спячки. Парнишка-тибетец, мой соперник, непрошеным приходит на помощь – обхватывает меня одной рукой и прижимает к своему худому телу, чтобы я не упала. Мама подставляет мне тазик для рвоты. Свободной рукой Чжецун проводит по моему лбу, убирает с лица и заправляет за ухо пряди волос. Возмутительная фамильярность!

Мне теперь нечасто доводится вздремнуть урсидормизиновым сном, но иногда это просто необходимо – ради заслуженной передышки.

Я отстраняюсь от нахального юного самозванца.

Он выглядит лет на пятнадцать, а мне исполнилось девятнадцать. Его возраст лучше моего согласуется со временем смерти последнего Далай- ламы. Перенос бхава Сакья Гьяцо в материальное воплощение Чжецуна Тримона кажется логичнее.

Глядя на Чжецуна, я более не нахожу его имя смешным. Я понимаю, почему Панчен-лама считает, что Далай-лама переродился в нем. И его имя ему подходит. Мы с Чжецуном разглядываем друг друга со взаимным любопытством. Старшие тоже изучают нас, но их любопытство имеет мрачный оттенок. Они наверняка раздумывают, как мы с Чжецуном отнесемся к запланированному союзу и что это предвещает для всех нас на «Калачакре».

Похоже, я повзрослела за время сна, который продлился больше года. Хотя мне хочется кричать и возмущаться заговором моих опекунов – было нечестно привести моего соперника сюда, нечестно! – я не ругаю их. Они ожидают от меня вспышки гнева, но я сдерживаюсь. Как, интересно, они хотят, чтобы я расценила эту сцену? Все выглядит так, словно прекрасного принца отправили разбудить зачарованную принцессу. За исключением юношеских прыщей на лбу и подбородке Чжецун… ну, он милый, но мне не нужна его помощь. Я негодую от его вторжения в мое пространство и почти жалею, что проснулась.

Килкхор сообщает, что ламы «Юцанга», включая Панчен-ламу и настоятельницу Яргаг, решили наконец призвать меня и Чжецуна Тримона в корабельное святилище, которое заменяет нам храм Джоканг. Там они проведут церемонию жребия посредством золотой урны, которая определит, кто из нас двоих станет двадцать вторым Далай-ламой как преемник Сакья Гьяцо.

Чжецун кланяется. Он говорит, что его наставник оказал ему честь пригласить меня, мою семью и моих опекунов на это празднество. Церемония пройдет с опозданием, признает он, ведь и он, и я уже изучили много сутр и таинств Тибета – да святятся его ламы, его народ и его память, – больше, чем полагается ребенку, избранному по жеребьевке.

Прежде подобные церемонии проводились на Земле. Но обстоятельства изменились. Особенности существования на «Калачакре», величие нашего путешествия, потребность в духовном лидере на Гуге – все накладывает свой отпечаток. Наши предки такого и вообразить не могли.

Мудрее, чем была год назад, я проглатываю свой циничный зевок.

– Жребий свершится по воле Будды, – заключает Чжецун, – и я желаю тебе радости, чье бы имя ни выпало.

Он кланяется и делает три шага назад.

Лхундруб Гелек сияет улыбкой в сторону Чжецуна, и я всеми печенками чувствую, что Панчен-лама стал опекуном моего соперника, его наставником. Мама Карен Брин хранит невозмутимость, но уголки ее губ опущены, и складки прорисовались тяжелой тенью.

Я благодарю Чжецуна за любезность и хорошо отработанную речь. Похоже, он хотел чего-то еще – приглашения с моей стороны, прикосновения, – но у меня для него ничего нет, кроме зависти. Зависть душит меня, а я изо всех сил стараюсь превратить ее в позитивную энергию для удачного кармического воздействия на листки с именами в урне.

– Вам следует явиться в храм заблаговременно, – говорит Панчен- лама. – Тогда у вас будет время поклониться останкам Сакья Гьяцо.

Его слова наполняют меня радостью. До сих пор мне не давали разрешения посетить «Юцанг», но я знала, что мощи Далай-ламы выставлены для почитания.

Действительно ли я хочу увидеть его тело? Увидеть его?

Разумеется, да.

«Калачакра» потеряла многих людей на по пути к Гуге. Но лишь тело Далай-ламы подверглось бальзамированию. Из него удалили кровь при помощи троакаров, обработали самыми современными консервантами, наложили грим. Тела остальных умерших были выброшены в безвоздушный холод межзвездного пространства – жалкая пожива для вечно голодной ночи.

В Тибете скорбящие раскладывали останки своих умерших близких на камнях, что называлось «небесным погребением» или «раздачей милостыни птицам». Однако на корабле у нас нет стервятников – по крайней мере, пернатых. Возможно, отдавая плоть наших мертвых бесконечному квазивакууму, мы предложим пустоте достаточно щедрую жертву, чтобы улучшить нашу карму.

Но тело Сакья Гьяцо было помещено в раку, и вскоре, будучи одной из двух претендентов на его священный пост, я увижу его останки. Мощи просветленного и милосердного Далай-ламы, обрекшего меня на эгоцентрические муки.

* * *

В назначенное время (через шесть месяцев после приглашения Чжецуна) мы отправляемся в путь. Мы покидаем отсек «Амдо» и пересекаем весь отсек «Кхам» по тоннелям, пригодным как для пешей ходьбы при включенной гравитации, так и для передвижения по воздуху при выключенной. Генераторы искусственной гравитации включаются сообразно сложным расчетам, учитывающим интересы нашего долгого полета к Гуге. Правда, перебои в их работе нередко сбивают расчетный график. К счастью, мы все на «Калачакре» хорошо приспособились к отключениям гравитации, это нас не тревожит и не доставляет неудобств.

Обитатели «Юцанга» – предположительно, все они бодхисатвы – отказались от искусственной гравитации на все время проведения празднества золотой урны. Празднество продлится семьдесят два часа, а собственно церемония жеребьевки начнется в полдень среднего дня. Свой отказ они рассматривают как дар всем людям на «Калачакре»: и сонникам, и не-спящим призракам. Особенных лишений для себя они в этом не видят. А любое уменьшение нагрузки на генераторы, как говорит экономика кармы, на благо всем нам в последней фазе полета.

Вместе со мной в «Юцанг» идут Саймон Брасвелл и Карен Брин Бонфис, мои разведенные родители; советник Ти, мой самопровозглашенный регент; Лоуренс Лейк Ринпоче, мой наставник и доверенное лицо, не-спящий впервые за последние два года; Иэн Килкхор, мой телохранитель, второй наставник и друг. В одном из достаточно широких коридоров «Кхама» вдоль стен выстроились люди, желающие поприветствовать преемника Далай-ламы. Мы продвигаемся мимо них по одному, гуськом, а мужчины и женщины складывают ладони и склоняют голову в почтительном жесте намасте. По словам советника Ти, Чжецун Тримон и его сопровождающие прошли здесь восемнадцать часов назад, и их встречало меньше народу. Бодхисатве не следует испытывать радость от столь малого превосходства над соперником. Но я-то порадовалась. И что это говорит о моих шансах быть избранной в церемонии золотой урны? Ничего хорошего, полагаю.

Постепенно ряды приветствующих редеют. Мы входим в помещение пропускного пункта, где находится переходной люк между отсеками. Монах в темно-бордовом одеянии проверяет нас, врата открываются, и мы наконец попадаем в «Юцанг».

Я чувствую запахи поджаренного ячменя, ячменного пива чанг и резкий аромат благовоний, от которого у меня сжимается желудок. Люк закрывается за нами, как каменная плита, запечатывающая гробницу. Генераторы искусственной гравитации по эту сторону не работают. Мы медленно вплываем в помещение, оборудованное металлическими перилами и скобами-опорами для рук. Освещение здесь бледно-фиолетовое.

Когда переходишь из места, где есть гравитация, туда, где ее нет, такое ощущение, словно ноги выскальзывают из-под тебя. Но не так, как они разъезжаются у коровы на льду. На Земле астронавтов тренировали в самолетах – резкий спуск, сила тяжести на несколько секунд исчезает, и ноги отрываются от пола.

Мы плавно дрейфуем по воздуху. Из помещения ведут несколько тоннелей, но непонятно, какой из них выбрать. Собственно, непонятно только мне, это я здесь впервые. Но поскольку ни Килкхор, ни советник Ти не спешат направить меня, недоумение и гордость диктуют мне молчать. Еще один черный шар в мою корзину. Еще меньше шансов победить.

Перед нами, ярдах в пятнадцати или около того, возникает снежный барс: четвероногий призрак с желтыми глазами и серебристым мехом, словно тронутым инеем. Невзирая на отсутствие гравитации, ирбис выглядит так, как если бы он стоял всеми четырьмя лапами на каменном утесе. Он слизывает с угольно-черных губ последние крошки трапезы, смакуя вкус добычи – мелкого зверька, которого он сожрал вместе с косточками. Я вздрагиваю от неожиданности, и меня заносит вбок. Огромный кот дергает хвостом, разворачивается и прыжком ныряет в тоннель, который я бы сама не выбрала.

Килкхор смеется и подгоняет нас:

– Следуйте за ним. Здесь нет подвоха. Или вы ждете от святых людей предательства?

Он снова смеется – возможно, поймав в своих словах нечаянный намек на христианское таинство причастия.

Ларри и я замечаем его обмолвку. Замечает ли кто-то еще?

– Вперед, – настаивает Килкхор. – Барса отправили к нам как указание.

И мы следуем за иллюзорным ирбисом в глубь буддийской кроличьей норы. Мы перемещаемся по воздуху, плывем… как вдруг пол становится полом, потолок – потолком, и уже кажется, будто мы не летим, но идем.

Наш спуск или подъем занимает больше часа. Наконец мы выныриваем из коридора во внутреннем дворе храма Джоканг – точнее, его уменьшенного подобия, построенного для «Калачакры». Здесь нас радостно приветствуют Панчен-лама, настоятельница единственной женской обители «Юцанга» и пестрая группа монахов, среди которых выделяются Желтые шапки. Нам вручают платки хадак (длинные узкие платки с вытканными на них символами удачи). Флейты, ударные и колокольцы исполняют обрядовую музыку. Нас встречают искренне, и это поднимает дух.

Снежный барс исчез. Когда мы как стая рыб вплыли во внутренний двор храма, кто-то где-то отключил проекцию.

Пусть же состоится церемония золотой урны. Пусть закончатся мои терзания. Или начнутся.

* * *

Но до церемонии золотой урны еще далеко. Мы можем поклониться забальзамированным останкам Сакья Гьяцо. выставленным на обозрение, подобно Ленину или Мао Цзэдуну в своих мавзолеях. И хотя не следует упоминать имя Далай-ламы в одном ряду с людьми, виновными в массовом уничтожении собственных сограждан, глупо отрицать, что мы поступили с его телом так же, как последователи Ленина и Мао с телами своих лидеров. Хочется верить, что один борец за мир на весах кармической справедливости весит больше, чем толпа кровавых деспотов.

Папа с нами не идет. Он уже бывал прежде в святилище Сакья Гьяцо, а путешествие в компании бывшей жены изрядно вывело его из равновесия. Он удаляется в ближайший гостевой дом, чтобы отдохнуть и поспать. Иэн Килкхор тоже покидает нас, чтобы навестить в монастыре Желтых шапок своих немногих друзей, бывших соучеников. Советник Ти уже много раз приходил почтить раку с мошами Далай-ламы, а сейчас у него деловая встреча с Лхундрубом Телеком и прочими ламами, которые испытывали меня в ангаре отсека «Кхам», под сенью нашего «Якспресса».

Поэтому только мама, Ларри и я направляемся выразить почтение нашему двадцать первому Далай-ламе, которому я наследую – по мнению многих. Девятьсот девяносто тибетских буддистов на борту корабля нуждаются в духовном лидере. Святилище, к которому мы направляемся, ничем не напоминает мавзолей. Оно больше походит на любительскую арт-инсталляцию в строительном фургончике.

Два стража в бордовых одеждах замерли у дверей, по одному с каждого конца фургона, расписанного мантрами, молитвами и множеством таинственных символов. Кроме нас, посетителей нет. На весь «Юцанг» больше не нашлось никого, кто явился бы взглянуть на главную достопримечательность. Монах у ближайшей к нам двери сканирует идентификаторы, имплантированные в наши предплечья, и с благостной улыбкой приглашает войти. Ларри перебрасывается с ним шуткой на тибетском, прежде чем присоединиться к нам внутри фургона. И вот мы втроем плаваем перед застекленной ракой, как не-спящие призраки перед капсулой для гибернации. Но тот, кто находится в ней, не восстанет ото сна… разве что он уже сделал это, позаимствовав чужое тело.

– Его здесь нет, – говорю я. – Он вознесся.

Ларри, который выглядит много старше, чем в свой предыдущий краткий период не-сна, неуверенно смеется. Он то ли согласен со мной, то ли смущен моими словами – скорее последнее.

Мама бросает на меня взгляд из категории «успокойся».

И вот я смотрю на тело Сакья Гьяцо. Даже в смерти, даже выставленные напоказ за слегка пыльным стеклом раки, его лицо, его руки производят впечатление тепла и безмятежности. Они кажутся настолько живыми, что это поражает и расстраивает. Я вспоминаю, как Далай-лама благосклонно улыбался мне, четырехлетней. Я представляю, как младшие ламы ворчали, что он слишком много времени проводит в отсеках «Амдо» и «Кхам», чтобы пообщаться с мирянами. Будто бы это отвлекает его от священных обязанностей и подрывает его авторитет – как среди монахов, так и среди простых людей. А ведь и правда, самый долгий отрезок времени, что он провел безотлучно в «Юцанге», – это здесь, в старом фургоне, уже в виде бездыханного тела.

Обычные люди на корабле любили Далай-ламу. «Но, возможно, – думаю я, разглядывая его тело завороженно и в то же время почтительно, – возможно, он выводил из себя тех монахов, которые смотрели на него как на образец для подражания». Несомненно, за свою жизнь Сакья Гьяцо прошел путь от простого соблюдения предписаний и ритуалов до вершины Калачакра-тантры – постижения единства человека и Вселенной и достиг просветления бодхичитты, пробуждения сознания ради блага всех живых существ.

Размышляя таким образом, я не могу вообразить, чтобы кто-либо на корабле пожелал плохого Далай-ламе. Равно как не могу представить себя успешно выбравшейся из ямы собственного эгоизма и поднявшейся к тем высотам самоотречения и понимания пустоты как духовной реальности, каких достиг Сакья Гьяцо за долгие годы нашего полета.

То, что я считаюсь его возможной преемницей, противно всякой логике. Это оскорбляет разум, а также семьсот двадцать два божества из мандалы Калачакры, символизирующих разные проявления аспектов сознания и действительности. Я жалкое создание, хуже собаки, подбирающей с пола крошки ячменного хлеба. Вцепившись в раку Сакья Гьяцо, я разражаюсь рыданиями. И слезы тоже говорят о том, что я недостойна наследовать Далай-ламе.

Мамин рассерженный взгляд сменяется изумленным. Она кладет руку мне на плечо, и это не дает мне развернуться и броситься прочь отсюда.

– Малышка, – шепчет она, – не оплакивай этого счастливого человека. Мы никогда не перестанем почитать его, но время скорби прошло.

Я не могу сдержать слезы. Наваждение исчезло. Будущее видится мне ослепительно ясным. Ларри кладет руку мне на другое плечо, я оказываюсь скована любящими объятиями.

– Детка, что происходит? – говорит мама.

Она не звала меня ни деткой, ни малышкой уже лет семь – с тех пор, как у меня начались месячные. Я неохотно поворачиваю голову, только чтобы сказать ей – пусть посмотрит на покойного Далай-ламу, пусть только посмотрит. Она глядит на него – как мне кажется, неохотно – и переводит взгляд обратно на меня. «Пойми, мама, пойми, я просто не могу стать преемницей этого святого человека. Не могу! Только не я. Я откажусь от участия в церемонии золотой урны. Я поддержу своего соперника, пусть выберут его».

Мама молчит. Ее рука безвольно падает с моего плеча. Она отворачивается от раки с мощами Далай-ламы, словно мое заявление физически оттолкнуло ее. Мама отплывает прочь.

– Ты меня понимаешь, мама?

Мамины веки трепещут, глаза закрываются. У нее обмякает нижняя челюсть. Затянутое в комбинезон тело повисает в воздухе безвольно, как марионетка, которой перерезали нить, с раскинутыми в стороны руками.

Ларри отпускает меня и подплывает к ней.

– Что-то случилось, Грета Брин. Ей нехорошо.

Я уже подозреваю, что дело неладно, но его слова бьют по мне лазерным лучом. Я неловко болтаюсь позади Ларри, хлопаю глазами и понятия не имею, чем помочь.

Ларри подхватывает было маму на руки, как герой романтического спекталя, но тут же отодвигается, чтобы рассмотреть ее как следует. Снова притягивает ее к себе, проверяет пульс на запястье и на шее, после чего разворачивает маму ко мне. На лице Ларри странные выражения сменяют друг друга.

– Похоже, она в обмороке.

– В обмороке?

Насколько я знаю свою мать, она никогда не падает в обморок.

– Мы долго сюда добирались… и она беспокоится из-за церемонии золотой урны.

– Не говоря уж о том, как она разочаровалась во мне.

Наставник смотрит на меня так подчеркнуто бесстрастно, что я почти не узнаю в нем того Ларри, с которым знакома всю жизнь.

– Поговори с ней, когда она придет в себя, – советует Ларри. – Поговори с ней.

Монах, который сканировал наши импланты, помогает Ларри вытащить мою не приходящую в сознание маму из мини-мавзолея Сакья Гьяцо. Они буксируют ее через дорогу и дальше, в захламленный дворик при храме. Они усаживают маму в плетеное дачное кресло в таком положении, чтобы ее бесчувственное тело не могло уплыть, и обмахивают ее поддельными китайскими веерами.

Все это время я сопровождаю их с глупым видом постороннего зеваки.

* * *

Наша послеобморочная беседа проходит в почти безлюдном дворе. Мама держится за перекладины плетеного кресла, как ребенок за качели, а я плаваю в воздухе перед ней с бездумной грацией прудового карпа.

– Не смей говорить, что отказываешься от жеребьевки! – говорит она. – На тебя надеется столько людей, и я в первую очередь.

– Ты упала в обморок от моего решения?

– Конечно! – восклицает она. – Ты не можешь отказаться! Ты же не думаешь, что мой обморок был притворным?

Я не сомневаюсь, что мама лишилась сознания на самом деле. У нее закатились глаза, и я видела, как блеснули белки. Перед тем как мама поняла, что я намерена отказаться, она рассматривала лицо Сакья Гьяцо. Причиной ее обморока было возмущение, чувство потери и ощущение, что ее предали. Теперь она говорит, что у меня нет выбора, я должна участвовать в жеребьевке при помощи золотой урны. Я испытываю к ней огромную благодарность за веру в меня и огромное же отвращение к ее негибкости, и смесь этих ощущений лишает меня дара речи. Неужели у нас, детей западной цивилизации, настолько сильны гены самоуверенности и гены сомнения в себе, что сочетание их сильнее практики тантры?

– Ответь мне, Грета Брин. Ты правда думаешь, что я притворялась?

Мама уже поняла, что я ей верю. Она просто хочет, чтобы я призналась, хочет надеть на меня власяницу вины, которая оставит на мне раны изнутри. Но я в достаточной мере дитя и восточной цивилизации тоже, чтобы отказать ей. Она не вытащит из меня признания, я не доставлю ей такого удовольствия. Я молча смотрю на нее и продолжаю смотреть, пока она не дает слабину.

– Мне стало дурно не только потому, что ты пыталась отречься от своего права, но еще и потому, что ты унизила меня перед Ларри.

Мама так далека от истины в своем утверждении, что его даже нельзя назвать ложным.

Поэтому я смеюсь. Это неприятный смех – не дочери, а злого чужака.

– Ничего подобного, – говорю я. – Зачем бы мне унижать тебя перед Ларри?

– Потому что я всегда отказывалась потакать твоим сомнениям в себе.

Я вспоминаю, как мама рассматривала лицо Сакья Гьяцо, даже в смерти озаренное теплой аурой, словно хотела запечатлеть в памяти каждую его черту.

– В чем еще причина?

Ее голос падает на тон ниже.

– Далай-лама. Его лицо. Его руки. Его тело. Его непререкаемая святость. Тогда и сейчас.

– Как святость Далай-ламы заставила тебя упасть в обморок, мама?

Она поворачивает голову туда, где стоит старый фургон, в котором покоится тело Далай-ламы. Затем мама садится в плетеном кресле очень прямо и начинает рассказывать:

– Еще будучи замужем за твоим отцом, я влюбилась в советника Трунгпа. Он жил там, где жил Сакья Гьяцо, а Сакья не любил уменьшенную копию земного дворца Потала в «Юцанге» и предпочитал жизнь среди простых людей «Амдо» и «Кхама». Так и получилось, что мы с советником Трунгпа встретились, и Ньендак – мой Недди – под носом у ничего не подозревающих Далай-ламы и Саймона завел со мной роман.

– Ты наставила моему папе рога с советником Ти? – Я не могла поверить своим ушам.

– Какое гадкое выражение для описания того, что мы с Недди считаем священным союзом.

– Прости, мама, но лучшего выражения это не заслуживает.

– Не говори со мной свысока, Гри-Бри.

– Не буду. Не имею права. Но я имею право спросить: кто в таком случае мой отец? Тот, кого я называю папой, или главный советник покойного Далай-ламы?

– Саймон твой отец, – говорит мама. – Взгляни в зеркало, и ты увидишь его черты. Его кровь течет в твоих жилах. Как будто он отдал тебе свою жизнь, а сам утратил ее.

– Может, потому что ты наставила ему рога?

– Дерьмо собачье! Если уж на то пошло, это вечные депрессии Саймона и его пристрастие к искусственному сну в капсуле толкнули меня к Недди. Вот у кого есть яйца, чтобы оставаться не-спящим, даже сейчас, в его возрасте.

– Мама, прошу тебя!

– Знаешь, Недди очень любит тебя – не меньше, чем Саймон. Он заботится о тебе, потому что заботится обо мне. Он относится к тебе как к своей дочери. Вообще-то это Недди первым…

– Я перестану говорить «наставила рога», если ты перестанешь называть своего дружка Недди. Звучит как дурацкое сюсюканье.

Мама закрывает глаза, считает про себя и открывает их. Она рассказывает, что, когда Сакья Гьяцо наконец заметил, что происходит между советником Трунгпа и ней, он вызвал их к себе и попросил расстаться в интересах высшей духовности и сохранения гармонии на корабле.

Советник Ти выдвинул аргумент, что, хотя традиционный буддизм подразумевает рабское подчинение правилам морали, совершенствование мудрости и растворение эго, тибетский тантрический путь направляет сексуальное влечение на создание энергий жизненной силы, которые очищают эти побуждения и привязывают их к трансцендентальным духовным целям. Брак моей матери исчерпался, и ухаживание со стороны советника Ти, которое привело к обоюдному влечению и основанной на высоких моральных принципах дружбе, теперь продемонстрировало их взаимный рост и стремление к этой высшей духовности.

Я громко смеюсь.

– И что, его святейшество выдал твоему дружку разрешение на столь искаженный в собственных интересах путь тантры?

– Думай как хочешь, но подход Недди… советника Трунгпа к этому вопросу и дотошность, с которой он все изложил, повлияли на Далай-ламу. В конце концов, Ньендак Трунгпа был его регентом в изгнании в Дхарма- сале, его главным советником в Индии, советником и другом здесь, на «Калачакре». С чего бы вдруг Далай-лама счел своего мудрого советника негодяем?

– Может, потому что он спал с чужой женой и оправдывал это, громоздя гору мистической дребедени?

Мама хмурится и из последних остатков терпения продолжает свой рассказ. Связь советника Ти и мамы, плюс все те разговоры, которые советник Ти вел с его святейшеством, чтобы оправдать свое поведение, повлияли на Далай-ламу. Он погрузился в мрачные раздумья, которые затем перешли в настоящую депрессию. Чтобы избавиться от депрессии, Сакья Гьяцо прибег к спячке. Но через три месяца он вышел из капсулы в таком же угнетенном состоянии духа. Энергия его личности истощилась, и он поделился с советником Ти своим страхом умереть в дороге, не добравшись до Гуге. Мамин любовник принял эти разговоры близко к сердцу и посоветовал Сакья Гьяцо побывать в детском саду, оказаться среди детей.

Далай-лама посетил детсад в отсеке «Амдо» и встретил там меня, Грету Брин Брасвелл. Я так понравилась ему, что он стал часто бывать в детсаду и всегда выделял меня среди других детей. Он говорил, что я напоминаю его младшую сестру, которая умерла совсем маленькой от ревматической лихорадки.

– Я помню, как однажды его святейшество посетил нас в детсаду. Но не помню, чтобы он появлялся так часто.

– Тебе было четыре года, – говорит мама. – Что ты можешь помнить?

Она рассказывает, как вместе с советником Ти побывала в кабинете Сакья Гьяцо на верхней палубе отсека «Амдо». Работали генераторы гравитации, так что можно было пить чай из чашек. Они пили зеленый чай, ели ячменный хлеб и говорили о депрессии Далай-ламы.

Его святейшество вновь высказал опасение, что, даже если он ляжет в спячку на все оставшееся время пути, в какой-то момент его душа ослабнет настолько, что мы, его народ, прибудем на Гуге без своего духовного лидера. Советник Ти упрекнул его за это беспокойство, которое назвал эгоцентричным, хотя Далай-ламу волновала не его собственная судьба, а общее благо.

Мама принесла меня на эту встречу. Я спала – не тем сном, которым спят в капсуле, а обычным, как уставший ребенок, – у нее на коленях, на свернутом подкладкой наружу пончо. Это пончо папа Саймон взял с собой на корабль как подарок от бывшего соседа по общежитию Технологического университета Джорджии. Пока взрослые разговаривали, я вертелась и потягивалась, но ни разу не проснулась.

– Этого я тоже не помню.

– Я же говорю, ты спала. Ты вообще слушаешь меня?

– Слушаю. Просто… – Я перебиваю себя. – Рассказывай.

Мама рассказывает. Она вспоминает, как Далай-лама наклонился и приложил губы к моему лбу, словно бы отметил меня. Затем он пустился размышлять вслух, как было бы чудесно, если бы я, повзрослев, заняла его место. Чтобы я руководила не только духовным совершенствованием людей «Калачакры», но и колонизацией Страны снегов. Он высказал сомнения в том, что у него самого хватит энергии на эти задачи. А вот у меня хватит, он уверен. Моя энергия никогда не исчерпается.

Слова его святейшества, говорит мама, нашли глубокий отклик в ее сердце. Они звенели, будто хрустальный колокол, и отзывались в ней тихим звоном, и возвращались многократным эхом. Нарисованная им картина была чистой и прекрасной, как звездный свет.

Позднее мама и советник Ти обсуждали свою встречу с Далай-ламой. Говорили о судьбе, которой его святейшество желал бы для меня – духовного лидера и руководителя колонии на Гуге. Мама спросила, насколько реально воплощение этого плана на практике. Когда-то советник Ти опекал юношу по имени Сонгстен Чодрак, который затем принял имя Сакья Гьяцо и поднялся к нынешнему величию. Если его святейшество умрет, а советник Ти возьмется опекать меня, то, быть может, и я взлечу так высоко?

– Недди сказал, что он слишком стар, чтобы снова ввязываться в эти утомительные игры, – вспоминает мама. – Но я ответила, что он еще молод, уж я-то знаю. И моя вера в него, мое восхищение его зажгли.

Мне трудно поверить тому, что рассказывает мама. Но она буквально начинает светиться от воспоминаний, ее аура становится живой и теплой, как у Далай-ламы в раке.

– Именно тогда, – говорит мама, – я увидела в тебе великие возможности, о которых прежде не задумывалась. Разве могла бы я просто так, на ровном месте вообразить для тебя столь грандиозную судьбу?

Она восхищенно улыбается мне, а мой желудок сжимается, как мокрое белье, развешанное сохнуть на металлической раме.

– Хватит. Не говори больше ничего.

– Ну что ты, – произносит мама с упреком. – Я еще не рассказала тебе самое важное.

Хвала богам, дальше она излагает события вкратце. Сакья Гяьцо пал духом настолько, что больше походил на разочарованного в жизни байрони- ческого героя, чем на невозмутимого бодхисатву. Мама попросила советника Ти передать его святейшеству, что если несчастный случай или тяжелая болезнь прервут его жизнь, она не возражает, чтобы он направил свою бхава в телесное вместилище ее дочери. Тогда наши сущности смешались бы, и его душа, продленная во мне, продолжала бы трудиться на наше общее благо и по прибытии на Глизе 581 g.

Как-то это слишком запутанно для меня. Я прошу маму повторить, и она рассказывает мне то же самое в тех же выражениях. Похоже, она вызубрила их наизусть, как заклинания. Мне просто дурно от этого.

И все-таки я задаю ей вопрос, потому что не могу не спросить:

– Советник Ти передал твои слова его святейшеству?

– Да.

– И что дальше?

– Сакья выслушал своего советника. Затем он на два дня погрузился в медитацию. Он размышлял над метафизическими и практическими следствиями моих слов.

– Договаривай, – прошу я. – Пожалуйста, скажи уже.

– На следующий день Сакья умер.

– Ин-фрахт мимо карты, – бормочу я.

Глаза мамы расширяются.

– Извини, – говорю я. – От чего именно он умер? Ты когда-то сказала мне: «от естественных причин, но в слишком молодом возрасте, чтобы это выглядело естественным».

– Я не солгала тебе. Не вполне. То, что сделал Сакья, стало для него естественным. Он разуверился в своей текущей жизни, он отчаялся. Ты была в тот момент достаточно мала, чтобы принять в себя его перерождающееся сознание. Но если бы он промедлил, ты стала бы старше и оказалась бы слишком взрослой для этого. Поэтому Далай-лама призвал на помощь мастерство тантрических практик, снизил температуру своего тела, замедлил частоту сердечных сокращений и понизил кровяное давление. Затем он окончательно остановил свое сердце. Он перешел из нашей иллюзорной реальности в бардо. После странствий в бардо душа Сакья Гьяцо вновь возродилась к жизни. Его самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, слилось с твоей душой.

Я отворачиваюсь от мамы и уплываю прочь. Бездумно пересекаю двор и подплываю к низенькой живой изгороди из кедров. А ведь Нима Фотранг была права насчет причины смерти Сакья Гьяцо. Она и сама не подозревает, насколько была права. Мне хочется выблевать свои кишки прямо на кедровые ветки, в мягкие серебристо-зеленые иглы. Хочется извергнуть из себя перерожденную сущность покойного Далай-ламы и избавиться от этого бремени.

Но как бы мне ни хотелось вывернуться наизнанку, физически меня не тошнит. Ничего не происходит. Мой желудок кажется меньше кедрового орешка. Зато мое эго раздулось до размеров пассажирского отсека нашего корабля, нашего «Колеса времени».

* * *

Позже я встречаюсь с Саймоном Брасвеллом, моим папой, в кафешке неподалеку от храма Джоканг, где подают чанг и бутерброды. Чтобы выта- щить его на встречу, мне пришлось найти гостевой дом, где он остановился, и связаться с ним со стойки регистрации. Но папа тоже хотел со мной увидеться. Это он выбрал заведение под названием «Бхурал», или «Синяя овца». Мы с ним занимаем подходящую кабинку, пристегиваемся, и папа набирает код оплаты, прежде чем я успеваю возразить. Наши бутерброды насажены на шпажки, воткнутые в пробковую столешницу, а напитки разлиты в специальные бутылочки, из которых жидкость нужно выдавливать. Отдых явно пошел папе на пользу, но все равно под глазами у него огромные синяки, что придает ему уязвимый вид.

– Я понятия не имела… – начинаю я.

– Что мы с Карен развелись из-за того, что она влюбилась в Ньендака Трунгпа? Вернее, в производимое им впечатление? Этот человек всегда умел преподнести себя – и как мужчину, и как политическую фигуру.

Я молча смотрю на отца.

– Прости. Обычно я стараюсь не брюзжать как брошенный супруг.

Я по-прежнему не могу ничего сказать.

Он сжимает бутылку и делает несколько больших глотков ячменного пива. Потом спрашивает:

– Ты хочешь того, чего твоя мама и советник Ти хотят для тебя? Я имею в виду – на самом деле хочешь?

– Не знаю. Никогда не знала. Но сегодня мама сообщила мне причину, по которой я должна этого хотеть. А поскольку я должна – значит, я этого хочу. Ну, я так думаю.

Папа изучает меня со странной смесью раздражения и нежности.

– Я задам тебе прямой вопрос. Ты веришь, что Сакья Гьяцо, который был реинкарнацией Авалокитешвары, божественного прародителя тибетцев, перенес в тебя свою бхава? Так же как бодхисатва Авалокитешвара предположительно воплощался в двадцати предыдущих Далай-ламах?

– Папа, я ведь не тибетка.

– Я спрашивал тебя не об этом.

Он снимает со шпажки свой бутерброд с синтетическим мясом и яростно вгрызается в него. Жуя, папа невнятно говорит:

– Ну?

– Завтра состоится церемония золотой урны. Жребий установит истину, так или иначе.

– Дерьмо яка, Грета! Об этом я тоже не спрашивал.

Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.

– Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.

Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.

– Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.

Я отворачиваюсь.

– Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.

– Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.

– Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?

Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.

– По крайней мере, я сказал тебе правду, – говорит папа. – Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?

Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.

– Да, я могу ответить тебе тем же.

Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.

– Я не выбирала такой путь. – говорю я. – Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть – бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…

Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.

– Но меня не радует, что я этого хочу, – завершаю я.

– Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.

Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.

– Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.

– Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.

– Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.

– Ага.

Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд – поешь, мол.

Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» – монахи и миряне – отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.

– А если жребий падет на юного Тримона, – говорит папа, – и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?

Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.

Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.

В задумчивости я откидываюсь назад.

– Одну правду я тебе уже сказала, – говорю я отцу. – Может, на сегодня хватит?

К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.

Мы с папой отстегиваемся и всплываем. Я тянусь к девочке, чтобы обнять ее:

– Алисия!

И говорю ее маме с неподдельным чувством:

– Рада видеть вас обеих, миссис Палджор!

– Простите, что помешали, – наклоняет голову миссис Палджор.

– Ничего страшного.

– Мы просто не могли не пожелать вам удачи в завтрашней жеребьевке. Алисия места себе не находила, пока Канджур не достал нам приглашения на церемонию золотой урны.

Канджур Палджор, отец Алисии – наш главный специалист по антиматерии, он занимает свой пост с самого начала полета. Уж если кто и мог добиться, чтобы его жену и дочь пригласили в «Юцанг» на празднество, так это Канджур Палджор. Его авторитет непререкаем, он пользуется всеобщим уважением. Алисия смущается, но смотрит на меня с обожанием. Девочка вспоминает, как я много раз приходила в «дом Момо», чтобы покачать ее на руках, а позже заглядывала в дом ее родителей в отсеке «Кхам» и брала ее прогуляться в научный центр или на художественную выставку.

– Спасибо вам, – говорю я. – Спасибо.

Я обнимаю девочку. Обнимаю ее мать.

Мой отец кивает и улыбается, хотя и скованно. Похоже, папа не встречал прежде ни Алисию, ни миссис Палджор. С Канджуром он, конечно, знаком – кто не знает этого человека?

Жена и дочь Канджура Палджора исчезают мгновенно, как и появились. Папа вздыхает с облегчением, отчего мне становится за них обидно.

– Я была практически второй матерью этой девочке! – говорю я.

Папа опускается обратно на сиденье, помогая себе руками.

– Думаю, ты преувеличиваешь. Миссис Палджор вполне убедительна в своей роли.

* * *

На следующий день задолго до полудня двор храма Джоканг забит под завязку левитирующими монахами, монахинями, йогами, ламами и небольшим количеством мирян, приглашенных из двух других пассажирских отсеков.

Трудно описать, как я себя чувствую. Если мама рассказала мне правду про сердечный приступ Сакья Гьяцо, я не имею права отказаться от жеребьевки с помощью золотой урны. Сделать так значило бы нанести оскорбление – худшее из возможных – его пунарбхава, то есть кармическому перенесению из одного жизненного сосуда в другой, из его тела в мое. Хотя всем известно, что я родилась за несколько лет до смерти Далай-ламы. Но отказаться от участия – значит также чудовищно оскорбить всех, кто поддерживает мою кандидатуру, кто верит в меня. И все-таки…

Имел ли Сакья право сам выбирать, в ком ему возродиться? Имею ли я право воспрепятствовать его воле? Или мне выпала лишь обязанность принять и покориться? Столько эгоистического намешано в этой ситуации, что вряд ли кто-то из моих наставников счел бы ее соответствующей буддийским принципам. Ни Ларри, ни Килкхор… разве что советник Ти.

Или я здесь неправа? Возможно, социум, мчащийся на скорости в двадцать процентов световой в направлении смутно маячащей кармической цели, сбросил не только путы земного тяготения, но и жесткие догмы буддийской тантры? Этого я не знаю. Знаю лишь, что не могу отказаться от участия в церемонии, не предав хорошего человека, любившего меня благородной и невинной любовью.

Итак, я и Чжецун Тримон, оба в расшитых облачениях, подплываем к круглому помосту, на котором присные Панчен-ламы уже укрепили золотую вазу с узким горлом.

Монахи и монахини, покачиваясь в воздухе нестройными рядами, исполняют песнопения. Наши группы поддержки, моя и Чжецуна, разместились позади нас. Сопровождающие зависли на разной высоте – так, чтобы не заслонять вид на золотую урну. Маленькие летающие камеры, сделанные в виде птиц, транслируют церемонию для зрителей всех трех отсеков.

Чжецун выглядит совсем юным. На его лице восторженность мешается с испугом.

Панчен-лама Лхундруб Гелек вздымает руки и объявляет начало церемонии. Он преисполнен яростной энергии, аки грозный серафим. Два монаха помогают ему удержаться на месте, иначе бы святой лама величественно вознесся к потолку. Настоятельница Еше Яргаг плавает на метр правее него. Ее тоже придерживают помощницы, чтобы почтенную мать-настоятельницу не болтало туда-сюда. Лхундруб Гелек сообщает публике, что конверты с именами Чжецуна Тримона и Греты Брин Брасвелл помещены в золотую урну. В отличие от земной церемонии, никто не станет их вытаскивать. Мы просто подождем.

Мы просто подождем… пока один из конвертов всплывет из урны сам собой. Тогда Панчен-лама откроет его и во всеуслышание прочтет имя преемника Далай-ламы – для тех, кто участвует в церемонии во дворе храма, и тех, кто следит за ней по телеканалам. Кого волнует, что ожидание может продлиться часы? Если зрителям надоест, они вольны впасть в урсидормизиновую спячку.

Так что мы ждем.

Мы ждем… и наконец маленький синий конверт выплывает из узкого горла золотой вазы. Монах быстро хватает конверт, чтобы не уплыл, и отдает его Панчен-ламе.

Лхундруб Гелек вздрагивает, потому что за прошедшие пятьдесят с чем-то минут он слегка задремал. Он вскрывает конверт, вытаскивает листок с именем, читает… и отдает его настоятельнице Еше Яргаг. Взволнованные помощницы вцепились в нее и держат на месте, чтобы мать-настоятельница спокойно прочла имя вслух.

Всем уже всё понятно из того, что Панчен-лама передал свою миссию ей. Прежде чем Еше Яргаг успевает назвать имя, многие из присутствующих начинают хлопать себя по плечам. У меня текут слезы. Люди во дворе храма приходят в движение, кто-то всплывает вверх, кто-то опускается ниже – пространственный танец в невесомости, хоровод в мою честь.

 

Время в пути: 95 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 20 лет

Панчен-лама и другие важные чины в монастырской иерархии «Юцанга» вместе со светскими властями «Амдо» и «Кхама» записали моих родителей в корабельную аристократию.

Такие же почести, разве что чуть меньше, оказали родителям Чжецуна Тримона и ему самому. Чжецун выразил желание служить колонистам как бодхисатва, метеоролог и пилот спускаемого аппарата. Его религиозное и инженерное обучение проходит параллельно, и он делит свое время между техническим отсеком «Кхам» и монастырями «Юцанга».

Что до меня, я провожу по месяцу в каждом из наших трех отсеков по очереди. Люди в основном довольны таким порядком. Моя главная цель – править (я предпочитаю термин «осуществлять руководство») таким образом, чтобы свести к минимуму неизбежные конфликты и способствовать всеобщей гармонии.

 

Время в пути: 99 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 24 года

Я провела уже почти пять лет в своей якобы священной должности. До нашего прибытия на Гуге осталось всего семь земных лет. Размышляя об этом, я вызвала к себе советника Трунгпа.

– Какие будут распоряжения, ваше святейшество?

– Мы проведем ритуал создания мандалы из песка, посвященной окончанию пути. Мандала будет символом нашего сплоченного Сообщества и нашей великой Надежды, – я выделила большие буквы интонацией, – которые побудили нас совершить это путешествие. Нужно объявить, что любой человек на борту «Калачакры» может представить свой эскиз на конкурс.

Советник Ти хмурится.

– Представить эскиз?

– Ваш новый слуховой аппарат прекрасно работает.

– На конкурс?

– Любой человек на «Калачакре» может представить свой эскиз.

– Но…

– Монахи «Юцанга», которые будут воплощать мандалу, выступят судьями в анонимном конкурсе и определят финалистов. Я выберу художника-победителя.

Советник Ти отводит глаза.

– Идея конкурса противоречит одной из заявленных вами идей, идее сплоченного Сообщества.

– Вы против моего замысла в целом?

Он не дает прямого ответа:

– Назначьте уважаемого художника из числа Желтых шапок, пусть сделает эскиз мандалы. Вы избежите бюрократического процесса судейства и снизите недовольство публики.

– Послушайте, Недди, конкурс развлечет людей. После столетия взаперти в этой запущенной в вакуум консервной банке мы все заслужили немного развлечься.

Недди хотел бы спорить. Но что он может сказать мне, Далай-ламе, такого, что не прозвучало бы как гимн эгоизму? (Да простит меня предок Ченрезиг, но я наслаждаюсь конфузом советника.) Что поделать, часть моей личности воспитана в духе западной цивилизации, и мне приходится скрывать ее от своих подданных – ненавижу это слово! – которые признают лишь восточный путь покорности и фатализма. Какой мужчина в возрасте и статусе советника Трунгпа был бы рад получать указания от женщины двадцати четырех лет?

Наконец он мягко говорит:

– Я этим займусь, ваше святейшество.

– Я сама могу этим заняться, но мне хотелось знать ваше мнение.

Он кивает с понимающим видом, мол, ему известно, как мало значит его мнение, и почтительно делает шаг назад.

– Не уходите. Мне нужен еще ваш совет.

– Так же, как вам было нужно мое мнение?

Я беру его под руку и веду в уголок, где мы можем сесть и поговорить неофициально. Хорошо, что искусственная гравитация теперь работает стабильнее. Недди выглядит старым, уставшим и настороженным. И хотя он пока не знает – для настороженности у него есть причины.

– Я хочу родить ребенка, – говорю я.

– Советую вам этого не делать, ваше святейшество, – быстро откликается он.

– Я прошу совета не в этом вопросе. Помогите мне выбрать отца ребенка.

Недди краснеет.

Я выбила из него дух. Он хотел бы отпустить едкое, обескураживающее замечание, но может лишь слабо пыхтеть.

– На случай, если вам это пришло в голову, вы в списке не значитесь… хотя мама однажды дала вам высокую оценку, пусть я ее и не просила.

Советник Ти с трудом приходит в себя, но стискивает руки так, словно пытается выжать из них масло.

– Я сократила список кандидатов до двух человек. Иэн Килкхор и Чжецун Тримон. В последнее время я склоняюсь к кандидатуре Чжецуна.

– Лучше выберите Иэна.

– Почему?

И мамин любовник бесстрастно перечисляет мне все причины выбрать старшего из двух мужчин: физическая подготовка, владение боевыми искусствами, зрелость, интеллект, образование (светское, религиозное и техническое), административные навыки и давняя привязанность ко мне. Чже- цуну еще нет двадцати, и хотя у него хорошие способности в двух или трех областях, он пока не успел добиться заметных успехов. Из-за нашей разницы в возрасте пойдут слухи, что я воспользовалась своим положением, чтобы затащить его в постель. Советник Ти просит меня оставить юношу в покое.

Однако я знаю из частных разговоров, что, когда Чжецуну было десять лет, кто-то из монахов высокого ранга использовал его как пассивного сексуального партнера. Этот опыт висит на нем тяжким грузом. Видимо, тогда никого не взволновало, что монах воспользовался своим положением. Мальчик еще не был признан кандидатом в преемники Далай-ламы, а слухи – всего лишь слухи, кто может быть уверен? В таких случаях жертвы обычно молчат. И разве монах не человек? Ничего из этого я Недди не рассказываю.

– Выберите Иэна, – говорит он, – если вы намерены выбрать из них двоих.

* * *

Вчера я отправила по сети приглашение Чжецуну Тримону зайти ко мне по поводу его отца, который лежит тяжело больной в капсуле для гибернации. Чжецун пришел в каюту на верхнем уровне отсека «Кхам», доставшуюся мне в наследство. Он упал передо мной на колени, схватил за запястье и приложился губами к моим четкам, браслету и наручным часам. Чжецун хотел помолиться о выздоровлении отца, и я всем сердцем откликнулась на его просьбу.

Затем случилось кое-что еще, наполняющее меня не виной, но радостью. Я хотела от Чжецуна большего, чем благодарность за мои молитвы. И Чжецун хотел от меня большего, чем молитвы за здоровье его отца или за его собственные успехи в обучении. Как и я, он возжелал близости плоти. И поскольку воспитание диктовало нам дарить друг другу прощение, довольство и утоление печалей, я увлекла его к постели, сняла с него одежды и позволила ему снять одежды с меня. Мы тесно обнялись, и нам не было ни жарко, ни холодно, а хорошо и комфортно, поскольку инфразвуковые колебания поддерживали в моей каюте тепло и защищали от неудобств. Чжецун был чудесно нежен со мной, а я с ним, но все-таки…

Все-таки он был молодым мужчиной и быстро пришел в боевую готовность. Стрелка дрожала на отметке «полный вперед».

Я перебросила через него ногу и села верхом ему на живот, прижав его руки к бокам. Я обратилась к Чжецуну настолько честно, насколько могла помочь осознанная пустота внутри меня. Он притих и слушал. Пусть мы не пожалеем о том, что соединились, ни он, ни я, – так я сказала. Но если мы продолжим, он должен знать мои намерения. Я хочу, чтобы его семя вошло в меня, и укоренилось, и превратилось в плод. Я хочу нашего ребенка.

– Ты меня понимаешь?

– Да.

– Ты согласен?

– Согласен.

– И ты признаешь своим этого ребенка и станешь участвовать в его воспитании здесь, на корабле, и позднее, на планете Гуге?

Он обдумал мои слова. Он улыбнулся мне и выразил согласие.

– Тогда мы можем перейти к третьему возвышенному посвящению, – сказала я. – К совместной практике взаимной радости.

Я скользнула бедрами вниз по его животу и уперлась в пружинистый горячий фаллос. Прильнув к груди Чжецуна, я поцеловала его ложбинку между ключицами. Он нежно потянулся обнять меня – и тут отключились генераторы гравитации, это же надо было найти момент. Я всплыла вверх как русалка, ошарашенная настолько, что даже не вскрикнула. Чжецун рванулся за мной, не рассчитал, стукнулся о переборку, и его развернуло под углом ко мне.

У нас заняло некоторое время, чтобы найти удобное положение и все- таки совершить задуманное. Внезапное возвращение гравитации могло бы покалечить нас обоих, даже убить, но мы не стали откладывать. Мы справились с задачей и сделали это с истинной страстью.

«Ночь» закончилась. Чжецун спит, его ум спокоен и тело удовлетворено.

Я сижу за компьютером, пристегнутая ремнем, и записываю в дневник самое волнующее событие в моей жизни. Каждый нерв и синапс моего тела, каждая частичка моей души говорят мне: мы зачали ребенка. Хвала богам. Да будет так.

 

Время в пути: 100 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 25 лет

Немного истории. В начале нашего пути, когда генераторы искусственной гравитации работали надежно, монахи создавали мандалу из песка один раз в год. Они делали это в специальном помещении гомпы, монастыря Желтых шапок, в «Юцанге». Материалы хранились в жестких пластиковых цилиндрах: цветной песок, дробленые камень и кость, окрашенные рисовые зерна, блестки. Художники работали над мозаикой в течение нескольких дней. Когда мандала была готова, монахи распевали молитвы и посвящали ее божествам. А затем мандалу разрушали, что символизировало непостоянство всего сущего. Один из монахов сметал мозаику специальным веничком, превращая стройные геометрические узоры в мутные завихрения.

Через сорок лет после старта корабля от старых методов создания и разрушения мандал пришлось отказаться. Однажды сбой генераторов гравитации разрушил мозаику из песка раньше времени. Помещение заполнила медленная песчаная буря. Песчинки темно-бордового, лимонного, бирюзового, изумрудного, лилового и кроваво-красного цвета смешались в плавном кружении. Пришлось собирать их ручными пылесосами и долго, кропотливо сортировать. Никто не хотел, чтобы подобный кошмар повторился. Поэтому монахи придумали два новых способа выложить мозаику.

Первым вариантом было посадить песчинки и прочие мелкие частицы на клей, но тогда не вышло бы изящно разрушить мандалу по завершении. Второй вариант был куда сложнее. Мандалу собирали на круглых пластиковых щитах, и все материалы и детали конструкции были намагничены. Рисунок выкладывали уже не вручную, а при помощи манипуляторов. И хотя эта утомительная процедура добавляла уважения к труду художников, процесс был настолько долгим, а монахи так уставали, что Сакья Гьяцо отменил ежегодное создание мандал. Ритуал стали проводить раз в пять лет.

Сегодня мы отмечаем сотую годовщину нашего полета сквозь пространство. Я беременна ребенком женского пола. Девочка крутится в моем животе так, что я вспоминаю обучающие видео, где показывали соревнования смельчаков на скейтбордах, взлетающих по наклонным стенкам.

Мне кажется, что ребенок уже хочет наружу. Но Карма Хан, моя акушерка, говорит, что девочка еще слишком мала, даже если «крутится как белка в колесе». Забавное выражение, оно вызывает во мне прилив симпатии к ребенку и к Карме Хан тоже. Поскольку мое дитя беспокойно, я тоже не могу найти себе места. Я расхаживаю по своему кабинету для частных аудиенций во дворце Потала в «Юцанге», он носит название Солнечный павильон. Я решила пожить в «Юцанге», чтобы продемонстрировать монахам, что не стыжусь своей беременности, совсем наоборот.

Иэн объявляет посетителя. Заходит старший помощник Нима Фотранг, которую я не видела несколько недель. Она здесь не только с визитом ко мне, а выбралась навестить своего дядю в монастыре Желтых шапок. Нима принесла белый шелковый хадак, которых мне уже надарили столько, что я могу связать из этих дурацких платков чехол для «Калачакры». Старпом обвивает платком мою шею в знак добрых пожеланий. Смеясь, я перевешиваю хадак на нее.

– Объявленный вами конкурс взбаламутил всех призраков «Амдо» и «Кхама», в ком только есть художественная жилка, – говорит Нима. – Вы хотели, чтобы все сообщество создавало образ нашего будущего Дворца Надежды на Гуге? Ну так в процесс вовлечено уже столько народу, что успех миссии обеспечен.

Мой предшественник Сакья Гьяцо дал планете, к которой мы неуклонно движемся, имя Гуге – отчасти из-за буквы «g» в ее обозначении по каталогу, Глизе 581 g, а отчасти подразумевая древнее царство Гуге на территории Тибета. Какой наблюдательный и тонкий человек.

– Нима, а ты представила свой эскиз на конкурс? – спрашиваю я.

– Нет. Но вы никогда не догадаетесь, кто собрался участвовать.

Не догадаюсь. Я пялюсь на Ниму без малейшего понятия.

– Капитан Ксао Сонгда, наш рулевой. Он проводит уйму времени с циркулем и карандашом. Или в графическом редакторе, который монахи «Юцанга» загрузили для этих целей в «Пемако».

«Пемако» – это последняя версия нашей корабельной сети. Мне нравится ею пользоваться. Практически еженощно сеть показывает мне глубоководные сонограммы малышки, которая резвится в моем чреве, как реактивный кальмар.

– Надеюсь, капитан Ксао, наш героический Базз Лайтер, не рассчитывает на вкусные плюшки от судей по причине своего высокого статуса?

Нима хихикает.

– Вряд ли. Он рисовал в детстве и юности. А потом даже проектировал станции для поездов на магнитной подушке и тоннели в горах. Капитан считает, что у него хорошие шансы победить в анонимном конкурсе – не хуже, чем у других. И если он победит, это будет для него большим личным достижением.

Я хмыкаю.

– Конкурс перевернул его жизнь, ваше святейшество. Но, думаю, капитан заслужил развлечение. Хотя бы как один из старейших людей на корабле.

Мы еще немного болтаем. Нима спрашивает, позволю ли я положить ладонь мне на живот. Я разрешаю. Когда бешеная скейтбордистка, мое дитя пинается изнутри, мы с Нимой заливаемся смехом, как две школьницы. По некоторым критериям меня все еще можно так назвать.

 

Время в пути: 101 год

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 25–26 лет

Для родов я возвращаюсь в «Амдо». В самом начале сто первого года полета у меня отходят воды. Карма Хан, моя мать, Алисия и Эмили Палджор находятся при мне. Мой отец. Иэн Килкхор. советник Трунгпа и Чжецун нервно меряют шагами соседнюю комнату. Я о них почти не думаю. Рождение ребенка требует выносливости, тантрического сосредоточения и сотрудничества самого ребенка. Все это у меня есть, и девочка появляется на свет за каких-нибудь четыре часа.

Я лежу в свежезастеленной кровати, а малышка дремлет у меня на левом плече, завернутая в теплое покрывало. Родные и близкие окружают нас, как стража, хотя я ума не приложу, что могло бы нам угрожать: я никогда не чувствовала себя в большей безопасности.

– Когда вы назовете нам имя сладкой булочки? – говорит мама. – Ты восемь месяцев держала его в секрете.

– Спросите Чжецуна. Это он выбрал имя.

Все поворачиваются к Чжецуну. В свои двадцать один он выглядит как легендарный воин «Кхама», худощавый и гладколицый, безупречная бронзовая скульптура самого себя. Как я могу его не любить? Чжецун смотрит на меня. Я киваю.

– Ее зовут Киипа.

Он заливается румянцем, моя лапочка.

– Ах, – вздыхает Ньендак Трунгпа. – Дитя по имени Счастье.

– Если бы мы не стремились к счастью так сильно, – говорит папа, – мы могли бы просто радоваться жизни.

– Ты не сам это придумал, – фыркает мама. – И к черту твои простые радости жизни.

За спинами тех, кто столпился вокруг нас с малышкой, появляется невысокий седой крепыш. Я знаю его как отца Алисии и мужа Эмили, но для мужчин он в первую очередь главный специалист по топливу на нашем страт-корабле – то есть персона, известная всем и каждому. Я полагаю, что он, как мудрый человек, явился почтительно полюбоваться новорожденной. Или просто заглянул за своими женщинами?

– Здравствуйте, инженер Палджор, – приветствует его Недди в ипостаси советника.

– Мне нужно поговорить с ее святейшеством.

Канджур Палджор кланяется и подходит к моей кровати.

– Если позволите, ваше святейшество.

– Конечно.

Все покидают комнату, за исключением Палджора, Иэна Килкхора, Киипы и меня. На мои плечи опускается бремя ответственности. Как будто вес всех предметов на корабле, которые плавали в невесомости, сложился воедино, когда гравитация вернулась, и этот суммарный вес лег на меня и мою крошечную дочь. Счастливое мгновение разбилось как стекло, разлетелось в прах. Килкхор занимает место телохранителя у моего изголовья, но я уже знаю, что от новостей, которые принес Канджур Палджор, боевые искусства Иэна меня не защитят.

– Ваше святейшество, прошу великодушно простить меня, – произносит Палджор.

– Говори.

Он переводит взгляд на Килкхора и снова на меня.

– Я бы предпочел сообщить новости вам лично, ваше святейшество.

– Считайте, что Иэн одновременно здесь есть и его нет, – отвечаю я Палджору. – Как своего рода загадка или коан. Он говорит полезную правду.

Палджор кивает и касается моей руки.

– Около пятнадцати часов назад во время проверки топливного бака я обнаружил серьезное навигационное отклонение. Прежде чем довести эту проблему до вас, я провел тесты, чтобы убедиться, что не сделал ошибки в расчетах и не отреагировал слишком остро на ситуацию, не имеющую особых последствий.

Он прерывается и трогает одеяльце Киипы.

– Насколько мне вдаваться в детали, ваше святейшество?

– Пока что без деталей. Изложите суть.

– В течение ста двадцати часов «Калачакра» на полной скорости двигалась с небольшим отклонением от курса.

– Как? Почему?

– Прежде чем я отвечу, позвольте заверить вас, что мы уже скорректировали отклонение и скоро ляжем на правильный курс.

– Что значит «скоро»? Почему не прямо сейчас?

– Ваше святейшество, старпом Фотранг проложила временный курс, который приведет нас на прежнюю траекторию в направлении Гуге. Но теперь нам некоторое время придется компенсировать внеплановое расхождение с изначальным курсом.

– Скажите ее святейшеству, чем нам грозит это гребаное «внеплановое расхождение»! – требует Иэн Килкхор.

Я совершенно шокирована. Поворачиваюсь к своему другу и телохранителю:

– Иэн! Я думала, тебя здесь нет. Или ты как раз ушел, а оставил взамен ту часть себя, которая считает меня полной идиоткой? Убирайтесь, мистер Килкхор. Быстро.

Килкхору хватает благоразумия и такта подчиниться. Киипа, встревоженная моей вспышкой, крутится у меня на плече.

– Опасность, – говорю я Канджуру Палджору, – заключается в избыточном расходе топлива. Если мы слишком далеко отклонились от курса, нам не хватит запасов антиматерии, чтобы добраться до Гуге. Я верно описала нашу ситуацию?

– Да, ваше святейшество.

Он не преклоняет колени, как волхвы перед младенцем Христом, но приседает так, что наши лица оказываются на одном уровне.

– Я думаю – я почти уверен, – что у нас хватит топлива, чтобы завершить полет. Но сейчас даже самая малая разница может оказаться критической. Если возникнет еще хотя бы одна ситуация, которая потребует корректировки курса…

– Мы можем не долететь.

Палджор кивает и похлопывает Киипу по крошечной спинке – жест утешения.

– Как это вообще случилось?

– Человеческий фактор. Увы.

– Скажите мне, что произошло.

– Небрежность. Невнимание к данным, которые должны были предотвратить расхождение с курсом.

– Чья небрежность? Капитана Ксао?

– Да, ваше святейшество. Нима говорит, что за последние несколько недель его психика пошатнулась. То, что она считала эксцентричностью ума, оказалось возрастной деградацией. Капитан слишком долго не ложился в гибернацию и пережил слишком много стрессов. И он чересчур доверяет надежности электронных систем.

И еще он решил, что эскиз мандалы, посвященной нашей Надежде, важнее, чем его обязанности капитана, ведь страт-корабль запрограммирован добраться в пункт назначения на автопилоте. А в результате капитан сам ушел в режим автопилота.

– Где он сейчас? – спрашиваю я Палджора.

– Спит под медицинским наблюдением. Не урсидормизиновым сном, просто отдыхает, ваше святейшество.

Я благодарю Палджора и отсылаю его прочь.

Прижимаю к себе Киипу и утыкаюсь носом в ее сладко пахнущее личико.

Завтра я скажу Ниме, чтобы она велела своей команде оставаться не-спящими призраками, пока мы не будем точно знать все последствия ошибки капитана Ксао. Пока не станет понятно, удалось ли нам спастись от страшной участи – броска в никуда.

* * *

Моя малышка Киипа крутится в своей плетеной колыбели, и никакие ремни ее не удерживают. Я не боюсь, что она уплывет, если выключат гравитацию. Киипа обожает моменты невесомости. Она пользуется ими, чтобы упражнять свои руки-ноги и исследовать нашу каюту, где полно интересных вещей: статуэтки Будды, настенные украшения, звездные карты из металлической проволоки, модели космических кораблей. Киипе пять месяцев, и она явно считает себя большим зябликом или маленьким дельфиненком. Она порхает по воздуху или подпрыгивает на волнах, которые сама же и создает. Когда гравитация включена, Киипа перемещается по каюте ползком – медленно, но упорно. Маленькая попка движется вверх-вниз. На личике сосредоточенная гримаса, кончик розового языка высунут от усердия.

Будучи Далай-ламой, как говорят многие, я не должна была становиться матерью этого кальмарчика. Но у Карен, Саймона, Чжецуна и мамы Чжецуна другое мнение. И все они заботятся о Киипе. Даже советник Ти признает, что зачатие и рождение ребенка утвердили меня в чувстве кармической правильности происходящего сильнее любых других событий. Благодаря моей счастливой девочке я лучше выполняю свою работу. Святую работу.

Тем, кто неодобрительно цокает языком при виде Киипы, которая вертится у меня на руках, я говорю так:

– Этот ребенок – мое Колесо времени, моя мандала. Она способствует моему просветлению и совершенствованию. Настанет время, и она найдет собственный путь, исполнит свое предназначение. Умерьте негодование, и вам будет легче исполнить свое.

Но хотя я не беспокоюсь о Киипе во время отключений гравитации, я беспокоюсь о ее будущем… и о будущем всех нас.

Сможем ли бы благополучно добраться до системы Глизе 581? Из пятидесяти баков с замороженной антиматерией, с которыми (задолго до моего рождения) мы отправились в полет, тридцать восемь уже опустошены и сброшены. Палджор говорит, что мы примерно наполовину исчерпали тридцать девятый бак. Нам осталось пять с половиной лет до расчетного времени прибытия на орбиту Гуге. Со стороны наш корабль, лишенный большинства баков, начинает походить на обглоданный рыбий скелет самого себя, каким он стартовал к цели. Если «Калачакра» и долетит, то на последних остатках топлива, без резервов.

Я наивно предположила, что переход в режим торможения пойдет нам на пользу. Но Палджор сказал, что сброс скорости для страт-корабля (чтобы не перелететь через Гуге, как мячик для гольфа через лунку) потребует больше топлива, чем я полагала. Он продемонстрировал мне расчеты в доказательство того, что последний отрезок на пути к Гуге мы должны пройти с повышенной надежностью. Мы не могли себе позволить никаких случайностей, потому что наш аварийный запас антиматерии уже был истрачен – растворился в пространстве, истекая с магнитных катушек, генерирующих плазменный щит впереди корабля.

А вот во что я не верю, так это в то, что людей надо защищать от информации, которая напрямую связана с их жизнью. Поэтому советник Ти по моему распоряжению объявил всем не-спящим на корабле об опасной ситуации, в которой мы оказались. К счастью, общей паники не последовало. Вместо этого члены экипажа взялись разрабатывать стратегии экономии топлива, а монахи и монахини «Юцанга» – возносить молитвы о нашем благополучии. Уже очень скоро, когда мы начнем тормозить, все без исключения на корабле выйдут из гибернации и будут знать все, что происходит. Палубы корабля заполнятся людьми, готовящимися выйти на орбиту Гуге, оценить пригодные для обитания области между обращенной к солнцу стороной планеты и другой стороной, повернутой во мрак, и решить, которую из областей мы выберем для поселения.

 

Время в пути: 102 года

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 27 лет

Ксао Сонгда, наш капитан в отставке, умер двенадцать часов назад. Хотя Киипа на прошлой неделе отпраздновала свой первый день рождения, он так ее и не увидел.

Отдых под присмотром медиков не вернул капитану здоровья. Ксао беспокойно расхаживал по комнате и сумбурно говорил вслух. Понять его мог только тот, кто владел северными диалектами китайского языка. Симптомы говорили о нарушениях личности, подобных сенильной деменции, но прежде неизвестных медицине. Наши врачи пытались улучшить состояние Ксао при помощи транквилизаторов, плацебо (очень глупо, как по мне), экспериментальных диет и долгих прогулок по общественным местам отсека «Кхам». Ничего из перечисленного не помогло успокоить его и прекратить его невразумительные монологи. Я так хотела, чтобы Киипа встретилась с нашим капитаном (точнее, с его предыдущей аватарой, а не с нынешней жалкой реинкарнацией), но не рискнула напугать ребенка встречей с безумцем.

Стоит отметить, что все на борту «Калачакры», зная жертвы, которые принес капитан ради нашего общего блага, простили ему навигационную ошибку. Все выказывали ему уважение, относились к нему вежливо и терпеливо, как он того заслуживал. Нима Фотранг, которая стала нашим капитаном, полагает, что Ксао Сонгда и Сакья Гьяцо пострадали от одной и той же болезни, ведущей к распаду личности, хотя проявления ее были разными. Сакья использовал тантрические практики, чтобы положить конец своей жизни, а Ксао дошел до состояния, подобного болезни Альцгеймера. Но в конечном итоге их обоих нехватка сна, подавленное беспокойство и переутомление привели к смерти.

Думаю, что Ксао взялся за эскизы мандалы для конкурса как способ облегчить свое бремя. Когда стало окончательно ясно, что капитан не оправится от болезни, Иэн Килкхор пересмотрел все в его каюте, чтобы мы могли сохранить память о нем. Капитан Сонгда был стойким приверженцем тибетского буддизма, и он вел нас к цели на протяжении семнадцати световых лет из двадцати. Иэн принес мне две сотни эскизов мандалы, нарисованных капитаном от руки и в графическом редакторе.

Эти рисунки нас ужаснули и опечалили. То, что Ксао рисовал сам, больше напоминало разноцветные пятна Роршаха. Чертежи, созданные при помощи компьютерной программы, выглядели геометрическим кошмаром воспаленного разума. В них можно было рассмотреть зазубренные клыки, кривые когти, извивающихся червей и змеиные глаза. Ничего похожего на мандалу моей мечты.

– Увы, – сказал Иэн. – Старик, похоже, проглотил гипофиз комодского варана.

Учитывая нашу ситуацию с топливом и кончину капитана Ксао, я пока отложила конкурс на лучший эскиз мандалы.

Многие на «Калачакре» выступают за то, чтобы – со всем почтением к памяти капитана Сонгда – выбросить его тело в космическую пустоту. Еще один ломтик человеческой плоти в жертву великому ничто. Как я уже писала в своих заметках, мы неоднократно поступали так с телами умерших. Это вполне согласуется с буддийскими принципами, а в данном случае – еще и с земным обычаем хоронить капитана корабля за бортом. Ксао был великим капитаном. Но я предложила, как мне кажется, лучший вариант: доставить тело Ксао Сонгда на Гуге и выставить на камнях для небесного погребения. Бури сорвут плоть с его костей, подобно хищным птицам на Земле, и тело капитана станет нашим первым пожертвованием планете.

* * *

Один рабочий цикл тому назад капитан Фотранг начала торможение «Калачакры». Нам осталось четыре года пути до Глизе 581 g, и Канджур Палджор говорит, что, если наш плазменный щит не пробьет метеорит и не случится иного из ряда вон выходящего бедствия, мы успешно достигнем цели. Иэн замечает, что мы выберемся на планетарную орбиту, как транспортное средство с двигателем внутреннего сгорания, пыхтя и чадя. Я не вполне понимаю аналогию, но суть ясна. Хвала богам! Если бы только время шло быстрее.

Между тем я держу Киипу не-спящей. Меня не волнует мнение призраков, которые советуют мне уложить ребенка в капсулу и погрузить в химический сон. И я, и Чжецун получаем много радости от присутствия дочери, но дело не только в этом. Пусть Киипа станет старше и успеет побольше узнать к тому моменту, как мы спустимся на поверхность Гуге. В возрасте пяти-шести лет ее ум будет острее, и физически она будет более развитой, если проведет это время не в гибернации.

Каждый день, каждый час мое нетерпение усиливается. А наш корабль движется вперед.

 

Время в пути: 106 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 31 год

Практически все на борту заняты подготовкой. Менее чем через неделю наш страт-корабль доберется до Гуге. Мы встретимся с планетой на ее орбите – там, где солнце удерживает при себе ее массивный шар, сплюснутый на полюсах. Мы совершим несколько высадок в Страну снегов на нашем спускаемом аппарате, на «Якспрессе».

Чжецун будет вести челнок в одной из первых вылазок и полетит запасным пилотом еще в одной. Вместе с другими пилотами он проводит ежедневные проверки челнока, висящего в ангаре в переплетении пластиковых канатов. Другие техники занимаются своей частью работы, чтобы обеспечить надежность каждой механической детали – и надежность человеческого фактора тоже. Тревога в нас борется с надеждой. По моему настоянию бодхисатвы «Юцанга» переходят с палубы на палубу, помогая в наших трудах. Святые люди привлекают позитивные энергии в каждый отсек и делятся энергией со всеми, кто там работает.

* * *

Через двенадцать часов после того, как капитан Фотранг вывела «Кала- чакру» на орбиту Гуге, советник Ти приходит ко мне сообщить, что монахи завершили создание мандалы. Желтые шапки сами выбрали лучший из эскизов, без меня. Я с нетерпением спрашиваю, кто же победитель.

Автор избранной бодхисатвами мандалы – Люсинда Гомес, подросток из отсека «Амдо».

Недди просит монахов перенести магнитный щит с готовой мандалой в Бхава-парк, место отдыха в отсеке «Кхам». Благодаря тому что песчинки внутри закрытой конструкции удерживаются магнитным полем, мандалу можно установить вертикально. Летающая камера в парке передает ее изображение на большие экраны, установленные в общественных местах, и на мониторы видеокабинок. Разноцветная, яркая, с замысловатым узором – мандала теперь повсюду. Люди «Калачакры» празднуют прибытие к Гуге, едят и пьют, веселятся. Я стою перед оригиналом мандалы в Бхава-парке. Вокруг в изобилии развешаны ленты с молитвами и флаги. Я приветствую возбужденную Люсинду Гомес и монахов-художников, поздравляю их, обращаюсь с речью ко всем вокруг, и люди радостно откликаются на мои слова.

Желтые шапки распевают молитвы, посвящая мандалу божествам. Монахи исполнили мое поручение. Мандала распространяет на всех нас благословение великой Надежды и сплоченного Сообщества – их символы находятся в центре мандалы, в ее дворце. Киипа, которой уже почти шесть, тянется к нижней части мандалы.

– Здесь красивее всего, – говорит она.

Она никогда еще не видела завершенную мандалу во всем ее великолепии.

Монахи-художники снимают щит с мандалой с подставки, чтобы положить его горизонтально и смешать узор при помощи направленных внутрь конструкции потоков воздуха. Как диктует традиция, мандала должна быть разрушена, символизируя непостоянство всего сущего. Но я останавливаю их, подняв руку.

– Мы не станем разрушать эту мандалу из песка, – объявляю я, – пока не будет основано стабильное поселение на Гуге.

Все в парке Бхава встречают мое заявление радостными криками. Монахи возвращают мандалу на подставку. Тысячи пестрых конфетти высыпаются на нас из подвешенных наверху коробок, играет музыка, люди поют, танцуют, едят, смеются, движутся в толпе.

Киипа ловит порхающие в воздухе бумажные и пластиковые снежинки, глаза ее сияют восторгом.

* * *

Наш спускаемый аппарат покидает чрево отсека «Кхам» и направляется к планете Глизе 581 g, более известной всем на борту «Калачакры» как Гуге, Страна снегов.

Отсюда дружелюбная звезда, вокруг которой вращается Гуге, напоминает желток от колоссальной яичницы-глазуньи – скорее красноватого оттенка, чем желто-оранжевого. Рассеянная оранжевая корона вокруг солнечного диска играет роль яичного белка. Возможно, звучит не столь аппетитно, как выглядит, но мы проголодались. Мы хотим поскорее заполучить этот новый мир.

Гуге поблескивает внизу, как старая монетка.

За первую неделю на поверхности планеты колонисты разбили палаточный лагерь в одной из зон устойчивого климата близ терминатора. С высоты терминатор выглядит светлой дугой. Холодная сторона планеты являет смешение голубоватых и серых тонов с продолговатыми пятнами снежных полей и просторами ледников.

Колонисты стали между собой называть базовый лагерь Лхасой, а неровную местность вокруг него – Новым Тибетом. Люди на «Калачакре» приняли эти имена с великой готовностью, а советник Ти плакал, не скрывая слез.

Я наконец нашла в своем сердце любовь к этому человеку. Когда я впервые отправляюсь вниз, на планету, то уношу с собой его благословение. (Саймон, мой отец, уже внизу. Он исследует возможность выращивать ячмень, пшеницу и другие злаки в условиях разреженного воздуха и низких температур.) Киипа, разумеется, пока остается на страт-корабле – в каюте Недди, которую он теперь открыто делит с ее бабушкой, Карен Брин Бонфис. Недди и Карен Брин обожают и бессовестно балуют мою дочь.

Наш спуск не займет много времени, но я, как и большинство других колонистов второй волны, осознанно вхожу в транс. Я фокусируюсь на фотографии, которую Недди вручил мне после демонстрации мандалы на празднестве в честь нашего прибытия. Я проигрываю в своей памяти сказанные им слова.

– Когда ты стала подростком, Грета, я начал сомневаться в том, что ты сохранишь верность дхарме и буддийским принципам.

– Как тактично с твоей стороны сообщить об этом только сейчас, – усмехаюсь я.

– Но я никогда не терял веру на более глубоком уровне. Сейчас я могу сказать, что мои невысказанные сомнения развеялись, как летний туман на лугу.

Он отдал мне потертую фотографию – не прочный d-куб, а именно фотографию. Над ней я сейчас и медитирую.

На снимке запечатлен тибетский мальчик лет восьми-девяти, с широкой улыбкой глядящий в объектив. Он обнимает за плечи маленькую девочку, которая тоже глядит прямо перед собой, – розовощекую девочку с такими знакомыми глазами, что я просто разрываюсь от ужаса и счастья. Глаза маленькой сестрички предыдущего Далай-ламы, которая прожила так недолго, смотрят на меня со старой фотографии.

Они же смотрят на меня с лица Киипы.

Я медитирую над этой головоломкой, разглядывая ее со всех сторон. Скоро «Якспресс» опустится в Новом Тибете.

 

КЭРРИ ВОН

АСТРОФИЛИЯ

Кэрри Вон – автор бестселлера, попавшего в списки газеты «New York Times». Кроме того, она написала популярный цикл романов о приключениях Китти Норвилл, радиоведущей ночного шоу для мифических существ, которая раздает советы всем дозвонившимся, и по совместительству оборотня. В серию входят следующие книги: «Китти и полночный час» («Kitty and the Midnight Hour»), «Китти едет в Вашингтон» («Kitty Goes to Washington»), «Китти берет отпуск» («Kitty Takes a Holiday»), «Китти и серебряная пуля» («Kitty and the Silver Bullet»), «Китти и рука мертвеца» («Kitty and the Dead Man’s Hand»), «Китти пробуждает ад» («Kitty Raises Hell»), «Китти и дом ужасов» («Kitty’s House of Horrors»), «Китти идет на войну» («Kitty Goes to War») и «Китти и большая проблема» («Kitty’s Big Trouble»). Вон – автор романа «Голоса драконов» («Voices of Dragons»), ставшего ее первым шагом в литературе для подростков, а также романа-фэнтези «Яблоко раздора» (Discord’s Apple). Рассказы Вон публиковались в журналах «Lightspeed», «Asimov’s Science Fiction», «Subterranean», «Wild Cards: Inside Straight», «Realms of Fantasy», «Jim Baen’s Universe», «Paradox», «Strange Horizons», «Weird Tales», «All-Star Zeppelin Adventure Stories» и других. Совсем недавно были изданы ее романы «После Золотого века» («After the Golden Age») и «Сталь» («Steel»), сборник рассказов «Сбившись с пути» («Straying from the Path»), очередной роман в серии про Китти «Китти затмевает всех» («Kitty Steals the Show»), а также сборник рассказов «Лучшие хиты Китти» («Kitty’s Greatest Hits»). Она живет в Колорадо. Вышел новый роман «Китти отжигает» («Kitty Rocks the House»).

В рассказе, включенном в эту антологию, Вон говорит о том, как важно изо всех сил верить в свою мечту даже в мире ближайшего будущего, угнетенном и обремененном экологическими проблемами. Мире, где люди пытаются выжить и справиться с последствиями катастрофы, почти уничтожившей планету.

Спустя пять лет засухи хозяйству «Зеленое дерево», производившему шерсть, пришел конец. Сперва погибли пастбища, потом овцы, и у маленького предприятия не осталось шерсти, чтобы соответствовать хозяйственной квоте. В самом конце их стало лишь пятеро, считая Стеллу. Холдинг больше не мог содержать хозяйство, а региональный комитет – давать кредиты в надежде на то, что пойдет дождь. Может, он вообще здесь никогда больше не пойдет, а может, в следующем году все затопит. Предсказать было невозможно, в этом и заключалась основная проблема.

Никто не стал спорить с решением Аз и Джуда ликвидировать «Зеленое дерево»: позволить своей гордости довести всех до голодной смерти стало бы пустой тратой ресурса. О Стелле говорили как о хорошей ткачихе, к чему ей упускать свой шанс получше устроиться в жизни?

Благодаря тому что они пошли на этот шаг добровольно, комитет нашел для них места в других хозяйствах, еще не скатившихся на грань кризиса. Однако Аз подала особое прошение и самостоятельно нашла новый дом для Стеллы.

– Я знаю Тома, главу этого хозяйства. Он позаботится о тебе, и, кроме того, они процветают. Богатые настолько, что могут позволить себе детей. Ты сможешь заработать там ребенка, Стелла. – Аз подмигнула ей, сжав ладонь девушки своей морщинистой рукой.

Ее глаза заблестели. Двадцать три года назад «Зеленое дерево» тоже процветало – настолько, что получило право на ребенка. На Стеллу.

Но эти дни миновали.

– Мама, – девушка не могла отделаться от одолевающих ее сомнений, – я не хочу бросать тебя и остальных…

– С нами все будет в порядке. Нам все равно пришлось бы расстаться рано или поздно, но зато так нам выплатят кредиты. Не придется начинать с нуля, правда?

– Да, но… – Стелла колебалась, боясь поделиться ребяческими страхами. – А что, если я им не понравлюсь?

Аз покачала головой.

– На зимнем рынке я подарила Тома шаль – ту, что ты сделала. Видела бы ты его, Стелла, у него прямо челюсть от удивления отпала. Он сказал, что готов взять тебя в «Бернард Крофт». С кредитами или без.

«А вдруг им не понравлюсь я?» – У нее слезы подступили к горлу.

Насчет работы она не беспокоилась.

Должно быть, Аз заметила, что она готова расплакаться.

– Милая, все будет хорошо. Мы станем видеться на рынках и даже чаще, если торговля хорошо пойдет. Ты будешь счастлива, я точно знаю. Все наладится.

Аз так радовалась за нее, что девушке оставалось лишь надеяться на ее правоту и молчать о своих страхах.

* * *

Пришла весна, и Стелла отправилась в «Бернард Крофт» – хозяйство, расположенное на побережье у холмов. Триста миль от «Зеленого дерева», если ехать по Длинной дороге.

В последний день пути пошел дождь, на пересадочной станции водитель отсоединил от грузовика прицеп и впряг лошадей. На предложение подождать, пока закончится гроза и зарядятся солнечные батареи, он ответил, что нужно придерживаться расписания, а лошадям будет полезно размяться.

Укутавшись в одеяло от холода, девушка сидела впереди прицепа под навесом. Ей было жаль тяжеловозов: они медленно, шаг за шагом, впечатывали подковы в раскисшую дорогу, с мокрых коричневых шкур текла вода. Было бы проще и быстрее, как казалось Стелле, дождаться, пока расчистится небо и выйдет солнце, а потом продолжить путь на грузовике. Но водитель пояснил ей, что весенние дожди могут лить несколько дней подряд.

Она путешествовала по незнакомому миру, мокрому и зеленому. Столько воды, сколько здесь запросто текло с неба, Стелла не видела за целую жизнь. Если бы хоть четверть этого дождя выпала на сотню миль восточнее, «Зеленое дерево» не закрылось бы.

Дорога свернула в долину к хозяйству «Бернард Крофт». На широких лугах и окружающих их холмах буйно зеленела трава, возле текущего с вершины ручья паслось небольшое стадо альпак. Они не обращали внимания на воду, падающую с неба, но шерсть их потяжелела и свалялась. Придется как следует ее промыть и расчесать, прежде чем делать пряжу. На самом деле девушка даже ждала этого момента. Хотелось как можно скорее почувствовать себя полезной. Проявить себя. Если у нее не получится, не сложится, то придется отдаться на милость регионального комитета, который будет искать для молодой ткачихи другое процветающее хозяйство. Нет, все должно получиться!

Полдюжины выбеленных домиков стояли неподалеку друг от друга, тут же располагались сараи, амбары для животных и кроличьи клетки, а вокруг чернели ровные квадраты вспаханной земли с проблесками зеленого – огородных грядок с молодой порослью. Самый большой дом стоял несколько в стороне. Широкие двери, закрытые ставнями от дождя окна… мастерские, догадалась Стелла. Под вместительными водосточными желобами примостились деревянные корыта для мытья шерсти и пара медных чанов для окраски. Все привычно и знакомо.

Из трубы второго по величине дома, рядом с которым был разбит огород, шел дым. Скорее всего, там кухня и общая комната. Значит, в остальных домиках – спальни. Интересно, какой из них отведут ей, с кем придется делить комнату? У холма торчала пара неподвижных сейчас трехлопастных ветряков.

На вершине самого высокого холма, по ту сторону луга, стояла маленькая небеленая хижина. В ней с трудом разместились бы двое и даже встать в полный рост было бы сложно. Для чего она нужна, Стелла не поняла. Может, сушилка? Так место совсем неподходящее, открытое всем дождям и ветрам.

Они свернули с дороги и как раз подъехали к домам – водитель натянул вожжи, заставляя лошадей остановиться, – когда их вышли поприветствовать двое в плащах. Стелла поблагодарила водителя и спрыгнула на землю. Сапоги, угодив прямиком в лужу, расплескали грязь, длинная шерстяная юбка путалась в ногах, тяжелое от воды одеяло облепило фигуру. Она чувствовала себя промокшей и грязной, но это не заставило ее пасть духом.

Старший из тех, кто вышел ее встретить, несколько погрузневший с возрастом, но все еще легкий на ногу мужчина средних лет, широко раскинул руки ей навстречу.

– Вот и она! Не думал, что сможете к нам добраться по такой погоде.

«Это Тома, друг Аз, – напомнила себе Стелла. – Тревожиться не о чем».

– Лошади через любую грязь пройдут. – Водитель выгрузил ее багаж из прицепа.

– Вот и хорошо, – сказал Тома. – Заходи внутрь и сейчас же сушиться!

– Спасибо, – выговорила Стелла. – У меня всего лишь пара сумок. И ткацкий станок. Аз позволила забрать его из «Зеленого дерева».

– Вот так сокровище! Хорошо.

Мужчины сгрудились позади прицепа, помогая разгружать. В одной сумке лежала ее одежда, несколько книг, письма и безделушки. В другой – веретена, спицы, чесалки, мотки пряжи и ниток. Больше всего места занимал разобранный станок – ножки и рама были связаны вместе, механизмы завернуты отдельно в защитную непромокаемую ткань. Понадобится почти день, чтобы заново собрать его и отладить. Зато она сразу же почувствует себя лучше.

Из мастерских появилась еще одна фигура: девушка, едва ли старше ее самой, как заключила Стелла, присмотревшись. Под глухим плащом с капюшоном у той были обычные для здешних мест темные штаны и свободная светлая рубаха.

Девушка из «Бернарда Крофта» подбежала прямиком к водителю.

– Есть что-нибудь для меня?

– Посылка из «Гриффита»?

– Да!

Водитель сунул руку под непромокаемую ткань и достал плотно набитую кожаную папку для документов. Когда девушка потянулась за ней, капюшон сполз назад, открывая лицо – гладкую, словно полированный песчаник, кожу и блестящие карие глаза.

Тома' заворчал на нее, но девушка не обратила на это внимания. Сунула посылку под локоть, сияя от счастья.

– Хоть одну сумку с собой прихвати, и то польза будет, – сказал Тома.

Сам он вместе со вторым мужчиной, Хорхе, понес ткацкий станок к мастерским.

Взяв в свободную руку сумку, девушка улыбнулась новоприбывшей и зашагала к основному дому; Стелла, подхватив оставшуюся часть багажа, пошла за ней.

За ее спиной водитель уже забрался на свое место, прикрикнул на лошадей, и тяжелые копыта вновь застучали по раскисшей дороге.

* * *

Ближе к вечеру, вопреки недавним предсказаниям, тучи слегка расступились; появился кусочек неба и последние солнечные лучи.

Ужин показался ей роскошным пиром: мясо, яйца, консервированные фрукты и овощи, свежий хлеб. В «Зеленом дереве» запасов едва хватало до конца зимы, и Стелла до сих пор не осознавала, что неделями ходила полуголодной. Месяцами. «Зеленое дерево» начало умирать давным-давно.

Вечером жители хозяйства собрались у камелька точно так же, как это было принято когда-то в «Зеленом дереве» и как это делали в дюжине других хозяйств по всей Длинной дороге. Стелла наконец-то со всеми познакомилась. С Тома и Хорхе, которые помогли со станком. С Эльстой, женой Тома', которая отвечала за кухню и сад с огородом. С Ником и Венди, Джоном и Фарен. У Пери был ребенок, Бетти. Дела в «Бернарде Крофте» шли лучше некуда, раз они могли позволить себе и завести младенца, и принять беженку вроде Стеллы. Первым делом Пери сунула Бетти Стелле в руки. Девушка перепугалась: она впервые в жизни держала ребенка и очень боялась уронить, а тот, словно нарочно, извивался и сучил ногами. Пери, воркуя над ними обеими, показала, что нужно делать, но очень быстро забрала малышку. До сих пор Стелла даже и не думала о том, что сможет когда-нибудь заработать право снять имплантат и завести ребенка, лишний рот в «Зеленом дереве» стал бы катастрофой.

Эльста куталась в сотканную Стеллой шаль, ту самую, что Аз подарила Тома'. Ее зачет, зримое подтверждение ее умений. Она все сделала сама от начала и до конца: вычесала тончайшую шерсть мериноса, спряла ее, окрасила в непростой дымчато-голубой оттенок, придумала сложный узор. Эльста могла бы и не оставлять шаль себе, а сменять на кредиты. Маленькая искорка гордости вспыхнула в груди девушки: они не просто из милости взяли ее в свое хозяйство.

Стелла принесла с собой корзинку с рукоделием, но Эльста сказала:

– Ты долго добиралась, отдохни. Завтра будет много времени для работы.

Девушка села на одеяло, расстеленное на полу перед камином, и принялась играть с Бетти.

Эльста распутывала волокна шерсти и готовилась запустить колесо прялки. Тома и Хорхе сидели у складного стола и чинили ручные чесалки. Другие обитатели хозяйства вязали на спицах и крючком, ставили заплатки. Без всяких сомнений, они сами делали ткани и шили одежду: темные штаны, яркие юбки, фартуки и рубахи. У Стеллы руки так и чесались: в корзинке лежала наполовину связанная пара ярко-желтых носков из остатков спряденных ею раньше ниток. Носки выходили уродливыми, но теплыми, уютными и по-своему даже очаровательными. Но Эльста была права – Стелла устала, да и малышка полностью захватила ее внимание. Бетти играла с деревянными кубиками, стуча ими друг о друга. Иногда с серьезной миной она протягивала их девушке, а потом требовала обратно. Должно быть, эта игра что-то означала.

Та, которую Стелла встретила во дворе, в комнате не появилась. И ужин пропустила. Девушка хотела спросить о ней, но не знала, как начать.

Эльста помогла.

– Энди ушла в свою каморку?

– Конечно, куда ж еще? – проворчал Тома.

Слова прозвучали излишне резко.

В свою каморку – хижину на холме? Стелла прислушалась, надеясь, что малышка перестанет так громко колотить кубиками.

– Тома'… Она должна быть здесь.

– Работу на сегодня она выполнила, так что оставь. Погода прояснилась, и ты же ее знаешь.

– Она должна меня слушаться.

– Чем больше ты давишь, тем больше ее злишь. Оставь ее в покое, дорогая.

Колесо Эльсты крутилось и шуршало, Пери мурлыкала что-то под нос, звеня спицами, кубики Бетти ударялись друг о друга. Тома нахмурился, но не оторвал взгляда от своей работы.

* * *

Ее сумки, наполовину распакованные, стояли у одной из двух кроватей в самом маленьком домике. Вторая кровать, пустая, принадлежала той самой Энди. Стелла умылась, расчесала короткие светлые волосы, надела ночную рубашку и свернулась калачиком под одеялом.

Влажный воздух пах по-другому, неправильно. Из окна тянуло землистым духом травы, легкий ветерок гулял сквозь распахнутые ставни. Стелла замерзла, у нее непрерывно текло из носа. В пустыне всегда, даже ночью, пахнет сухостью, нагретая солнцем земля дышит жаром. Там ее нос чесался от пыли.

Она не могла уснуть, все ждала, когда вернется Энди.

Наконец та пришла. Дверь скрипнула и отворилась, и Стелла открыла глаза – должно быть, все-таки задремала. Закутавшись в одеяло и обнимая подушку, она моргала, не понимая, где очутилась и что происходит. Все здесь было странно, непривычно, и она лежала тихо, словно затаившись.

Похоже, Энди даже не заметила ни новой соседки, ни того, что разбудила ее. Может, ей все равно? Повесив плащ на вешалку у двери, та села на свою кровать и принялась торопливыми, отчасти нервными движениями стаскивать ботинки и одежду. Бросив их на стоящий рядом сундук, девушка забралась под одеяло и, укутавшись, затихла, словно тут же уснула. Стелла заподозрила, что Энди привыкла быстро засыпать за час до рассвета, потому что совсем скоро ей придется вставать и идти на работу.

Разумеется, рано или поздно у них еще будет возможность поговорить, но пока что девушка терялась в догадках, каким может быть этот разговор.

* * *

На следующий день небо расчистилось. От туч не осталось и следа, солнце сияло так же ярко, как и в пустыне, но мир оставался влажным и зеленым, все продолжало расти. Чахлые всходы на грядках изо всех сил тянулись вверх, листья кудрявились. Ангорские кролики прижимались носами к металлической решетке клеток, словно желали просочиться сквозь нее и порезвиться в лугах. Ставни открыли настежь, впуская солнце в комнаты.

Здание, в котором располагались просторные, чистые мастерские, было выбелено и внутри, и снаружи. Здесь пахло ланолином, шерстью и работой. Ворсинки летали в лучах солнечного света; два – то есть теперь уже три – ткацких станка и пара прялок стояли друг напротив друга. Дни сейчас полетят стремительно, вот и первый из них уже незаметно подходит к концу. Довольная, хотя и уставшая Стелла завершила работу.

На улице у корыт Энди промывала шерсть, чтобы подготовить ее к чесанию и прядению на следующей неделе. Когда Стелла поднялась утром, та все еще спала, хотя сон ее и оказался недолог. Они так и не поговорили, даже не пожелали друг другу доброго утра. Весь день провели в разных местах и почти не виделись. Постоянно выбивались из ритма, как узор, который пошел неверно, потому что ты неправильно сосчитала нити. И чем дальше, тем сложнее Стелле было придумать тему для разговора. Ей хотелось спросить: «Ты что, избегаешь меня?»

Убрав работу, Стелла пошла было в общую комнату, но заметила, что Энди, огибая луг, бодрым шагом направилась к одиноко стоящей хижине на холме. К своей «каморке», как сказала Эльста.

Выждав, пока Энди отойдет достаточно далеко, чтобы уже не оборачиваться, Стелла последовала за ней.

Подъем на холм оказался довольно крутым, и вскоре Стелла, хотя и шла медленно, начала задыхаться. Тропа несколько раз вильнула и наконец вывела на вершину, к маленькой, потрепанной непогодой хижине.

Как девушка и думала, открывшийся с холма вид окупил все усилия. Долина «Бернарда Крофта» была как на ладони, а за ней виднелась и следующая. Дома соседнего хозяйства казались бледными точками, с крыши одного из них поднималась нитка дыма. Мягкие округлые холмы, разделенные долинами, походили на складки тканого полотна, а вдоль них тянулась серая лента Длинной дороги. Деревья, растущие вдоль ручья, придавали живописной картине дополнительную фактуру. От края и до края распростерлось голубое, подернутое прозрачной пеленой небо, а у самого горизонта на западе, если прищуриться, можно было различить тонкую серую полоску океана, и ветер, долетавший с той стороны, пах солью и свободой. Глядя с высоты, Стелла поняла, что хозяйство расположилось в неглубокой котловине на вершине мира. Девушка задумалась о том, сколько времени понадобится, чтобы обойти всю долину, и решила, что в один из солнечных дней обязательно отправится на прогулку.

Теперь, когда она стояла рядом с хижиной, та казалась еще меньше. Часть крыши, как ни странно, отсутствовала, словно ее сдвинули ради дневного света. Стены были слишком высоки, сверху не заглянуть, а дверь заперта. Стелла колебалась: ее не звали, она пришла сюда без разрешения. Нельзя так врываться, тем более – к соседке, с которой еще предстоит жить в одной комнате. С другой стороны, им же предстоит жить в одной комнате! Нужно как-то поговорить. Если Энди это не понравится, что ж…

Чтобы не передумать, Стелла постучалась. Тук-тук-тук, как дятел.

Дверь открылась слишком быстро, она отпрянула и кое-как умудрилась не упасть. Глаза Энди горели, но, узнав ее, девушка тут же смягчилась, выражение ее лица стало скорее озадаченным.

– О, привет!

Долгие несколько секунд они смотрели друг на друга. Опершись о косяк, Энди преграждала ей дорогу, и Стелла никак не могла разобрать, что же там, в домике, находится.

– Можно войти? – наконец спросила она, раз уж эту дверь все-таки не захлопнули перед ее носом.

– М-м-м… конечно.

Энди, словно очнувшись от грез, отступила, пропуская гостью.

Большую часть комнаты занимало некое устройство, установленное на высоком, почти в человеческий рост, треножнике. Длинный металлический цилиндр диаметром примерно с ведро упирался в потолок. Он был похож на гигантскую консервную банку, выкрашенную в серый цвет и снабженную защелками, круглыми ручками и рычагами. Стелла обошла вокруг, рассматривая устройство и напоминая себе, что прикасаться ни к чему нельзя. Ее так и тянуло это сделать.

– Это телескоп, – догадалась она, оглянувшись на хозяйку хижины. – Древний.

Улыбка озарила лицо Энди, ее глаза цвета красного дерева засияли.

– Двенадцатидюймовый отражатель. Ему лет сто, наверное. Моя гордость и радость. – Ее пальцы пробежались по треножнику, лаская его, как любимое животное.

От этой улыбки у Стеллы перехватило дыхание.

Хорошо, что она все-таки пошла следом за Энди.

– Где ты его достала? – спросила она, стараясь не выдавать волнения. – Вряд ли выменяла его на…

– Нет, конечно. Такое ни на что не выменяешь. Что бы ты за него отдала?

Она имела в виду – сколько мотков шерсти, или рулонов ткани, или живых альпак, или консервных банок с рыбой можно было бы за него предложить? Но разве можно определить цену такого устройства? Некоторые люди отдали бы его задаром, просто потому что не умеют им пользоваться и им неважно, насколько это редкая вещь.

– Он принадлежал Пэну, который управлял хозяйством до Тома, – продолжила Энди. – Пэн помогал восстанавливать сеть обсерваторий после катастрофы. А потом оставил все мне. Он бы отдал его Тома, но того астрономия никогда не интересовала.

Она пожала плечами, словно сама не понимала, как такое вообще возможно.

– Так он работает?

– Да. – Улыбка вновь засияла на ее лице, и Стелла подумала, что ради этой улыбки могла бы задержаться здесь с разговорами на всю ночь. – Не прямо сейчас, конечно. Нужно дождаться темноты, и надеюсь, погода останется ясной. Когда крыша открыта, тут почти настоящая обсерватория. Видишь, как мы замазали швы? – Она указала на место, где стены сходились с крышей.

Швы, проходившие рядом с петлями и задвижками, были покрыты водонепроницаемой тканью, чтобы дождь не затекал внутрь. Очень продуманно. Хижина оказалась всего лишь укрытием для оборудования. К нижним концам треноги крепились кирпичи – судя по всему, телескоп никогда не передвигали.

Кроме него в хижине почти ничего не было. Маленький письменный стол, полка с книгами, лоток с кипой бумаги и деревянный пенал с карандашами. Кожаная папка, которую Энди получила утром, лежала тут же, открытая, а бумаги из нее валялись по всему столу.

– Это то, что тебе прислали?

Энди торопливо порылась в документах.

– Задание из «Гриффита». Новый список координат, считай, лето почти наступило. Небо изменилось, по крайней мере то, что мы видим. Я провожу наблюдения, а затем отсылаю результаты назад.

Она немного отступила, румянец на бронзовом лице стал ярче.

– Знаю, звучит не очень интересно. В основном мы просто записываем цифры и обмениваемся ими…

– Нет, – покачала головой Стелла. – Наоборот, очень интересно. Необычно…

– И бесполезно, как считает Тома'. – Улыбка Энди стала грустной.

Вчерашний спор сразу стал понятен.

– Нет ничего бесполезного, – возразила Стелла. – Ты же сама говоришь, как можно от такого отказаться?

Конечно, все было бы иначе, если бы это хозяйство не могло прокормить себя и не было бы другого выхода, кроме самоликвидации.

Вдалеке раздались три удара в медный колокол, звук поплыл по долине. Стелла в замешательстве выглянула за дверь.

– Эльста зовет всех к ужину, – объяснила Энди. – Она звонит, только когда нас нет на месте.

Она сложила бумаги, сунула их в папку, поставила крышу на место. Стелла слишком поздно сообразила и бросилась помогать, схватившись за деревянную панель, когда Энди уже задвинула засов. Ну что ж… Может, в другой раз.

По дороге назад Стелла наконец-то разглядела свою соседку как следует. Та была резковата, словно ветер или дождь; кудрявые темные волосы, стянутые на затылке серой бечевкой, растрепались. Ворот рубахи был расстегнут, куртка сползла с одного плеча. Стелла подавила в себе внезапное желание поправить на ней одежду и причесать локон, выбившийся из хвоста.

– Значит, ты больше астроном, чем ткачиха, – сказала она, надеясь подбодрить.

Но Энди лишь нахмурилась.

– Это доводит Тома до белого каления. Если бы существовало хозяйство астрономов, я бы ушла туда. Но астрономия никого не накормит, правда? Для этого есть метеорология, климатология. Солнечная астрономия, в лучшем случае. Но мы же занимаемся другим. Так мы не заработаем себе ребенка.

– А чем вы занимаетесь?

– Проводим астрономические наблюдения. По мере возможностей. Такое ощущение, что мы заново изобретаем колесо. Мы не узнаём ничего такого, о чем люди не знали бы раньше. Мы еще не дошли до прежних рубежей. Только… заполняем дыры. Следим за астероидами, отмечаем сверхновые и тому подобное. Может, сейчас эта информация и бесполезна, но когда-нибудь она должна пригодиться.

– Вот видишь, ты планируешь будущее. А это полезно.

Энди вздохнула.

– Комитеты считают, что это пустая трата времени. Хотя им не на что жаловаться. Мы, все, кто входит в нашу сеть, выполняем положенную нам часть работы, а в обсерваториях занимаемся сверхурочно. Многие из нас делятся своими кредитами с «Грифиттом», «Китт Пиком» и «Уилсоном». У них самые большие телескопы в регионе, мы помогаем им содержать сотрудников, которые ухаживают за оборудованием, следят за работой солнечных батарей и ветряков. Тома всегда жалуется, говорит, что, если бы я вкладывала свои кредиты в наше хозяйство, мы давно бы завели второго ребенка. Говорит, что я даже могла бы родить малыша. Но это же мои кредиты, и то, что я делаю, важно. Я отрабатываю за каждую минуту с телескопом, так что пусть не спорит, – неожиданно сердито отрезала она и посмотрела на зардевшуюся Стеллу. – Возможно, они взяли тебя, чтобы покрыть мои расходы.

Та не знала, что и сказать. Она была благодарна за то, что ей предоставили место и что она вообще кому-то нужна.

Энди прервала ставшее неловким молчание:

– Надеюсь, тебе тут понравится. И ты не будешь слишком скучать по дому.

Теплые и уютные слова, словно мягкое шерстяное одеяло.

– Спасибо.

– Мы порой бываем слишком шумными. Бетти плачет, когда у нее болит животик, и ты пока не слышала, как поет Венди. А еще Хорхе и Джон – они не только соседи по комнате, но и спят в одной постели, а стенки тут не слишком толстые. Зато можно их поддразнивать и смотреть, как они отнекиваются.

– Шум мне не помешает. Я подозревала, что в той хижине находится секретный винокуренный завод.

Энди засмеялась.

– Тома бы это оценил, алкоголь хотя бы выпить можно. Кстати, Эльста делает отличный сидр. Если бы она всерьез занялась производством, то быстро покрыла бы все кредиты, которые я трачу на обсерваторию.

Когда они спустились с холма и подошли к поселку, Энди спросила:

– Ты знаешь, что Стелла на латыни означает «звезда»?

– Да.

* * *

Работа остается работой, где бы ты ни жила, и Стелла очень быстро вошла в повседневный ритм. В «Бернарде Крофте» жили милые люди, и с Энди общаться было просто. И приятно. Стелла старалась подгадать так, чтобы оказаться с ней в одной комнате – просто ради возможности еще раз увидеть ее улыбку. Уж чего-чего, а этого она точно не ждала, переселяясь в новое хозяйство, но и не возражала.

Во многих хозяйствах Длинной дороги держали овец, но только работники «Бернарда Крофта» пряли и ткали на продажу. Всю шерсть привозили к ним. Также в их хозяйстве в небольших количествах производили особые ткани из шерсти альпак и ангорских кроликов, которых они разводили сами. Работа эта славилась качеством: гладкостью и равномерным распределением нитей. И пользовалась спросом не только у жителей Длинной дороги, но и по всему побережью.

Все работники умели прясть, ткать и окрашивать ткани, хорошо разбирались во всех этапах работы с шерстью. Некоторые переехали в «Бернард Крофт», потому что знали ремесло, другие же, как Тома и Ник, выросли при хозяйстве и всему научились здесь. Однажды и Бетти тоже все это освоит, как освоила Энди. Стелла узнала, что ее подруга родилась здесь, потому что Тома и Эльста заработали когда-то право на ребенка.

Девушки сидели за ткацкими станками и разговаривали во время работы. Весенние дожди, казалось, закончились, и все остальные предпочли перебраться на свежий воздух. Венди вынесла прялку на улицу. А Тома с Хорхе взялись промывать и очищать новую партию шерсти, так что у Стеллы появился шанс поговорить с Энди наедине.

– А ты могла бы найти работу в какой-нибудь обсерватории? Как это происходит?

Та покачала головой.

– Ничего не выйдет. В «Китт» работают трое, а в «Гриффит» и «Уилсон» по два сотрудника. И они сами выбирают своих преемников. Им выгоднее, чтобы я оставалась здесь и зарабатывала для них кредиты.

– А еще у тебя свой телескоп.

– Астрономы его обожают, – согласилась Энди. – Они называют это место «Обсерваторией Бернард». Обсерваторией, словно это в самом деле важно. Разве не глупо?

– Совсем не глупо.

Руки Энди мелькали, продевая челнок с утком сквозь нити основы. Лишь время от времени она поднимала взгляд от станка. Стелла же ткала почти машинально, чаще поглядывая на работу подруги, чем на свою собственную.

С улицы раздавался негромкий, похожий на сон голос Венди. Она любила петь под ритм вращающегося колеса своей прялки.

Бросив взгляд в сторону ткацкого станка Стеллы, Энди воскликнула:

– Как у тебя это получается? Ты даже не смотришь на работу, а выходит так красиво.

Стелла моргнула, глядя на готовую часть полотна. Да ничего особенного: пара футов ткани свернулась под батаном, едва начав наматываться на товарный навой.

– Не знаю, просто у меня хорошо получается. Как у тебя с телескопом.

– Это очень мило с твоей стороны, но взгляни, я пропустила целый ряд. – Энди принялась распускать все, что она успела сделать за последние пять минут. – Я тороплюсь, и мне трудно сосредоточиться.

– Со всяким бывает.

– Только не с тобой. Я видела шаль, которую ты соткала для Эльсты.

– Я научилась скрывать ошибки, – подмигнула Стелла.

* * *

Спустя неделю к ним приехала представительница регионального комитета. Полная, седовласая, веселая женщина-врач, которая регулярно объезжала хозяйства, расположенные вдоль Длинной дороги. Она приехала, чтобы сделать очередные прививки Бетти, но Стелла подозревала, что представительница также хочет проверить, как девушка устроилась и не нарушила ли привычный уклад хозяйства. Доктор Нэнс села на пол рядом с Бетти, и малышка тут же начала плакать. Пери склонилась над ними, но Нэнс, улыбаясь и нежно воркуя, проверила, как ребенок поднимает ручки, заглянула в ушки и совершенно не казалась обеспокоенной.

– Как жизнь, Тома? – спросила Нэнс, повернувшись к управляющему, который сидел в своем кресле у камина.

Тот беспокойно нахмурил брови, хотя ничего плохого вроде не произошло.

– Прекрасно, все просто прекрасно, – резко ответил он.

– А у тебя все нормально, Стелла?

– Да, спасибо.

Она сматывала в клубок нити, которые Энди держала на вытянутых руках. На инспекцию это было не похоже, но отчего-то Стелла еще больше занервничала.

– Очень хорошо. Ах ты маленькая непоседа!

Бетти наконец-то перестала плакать, только шмыгала раскрасневшимся носиком и крутилась, пытаясь вывернуться из рук Нэнс. Прослушав стетоскопом ее спинку, врач наконец-то отпустила ее, и малышка уползла к Пери.

Нэнс снова повернулась к Тома.

– Комитет хочет заказать вам несколько вымпелов, этим летом мы многих собираемся наградить. Успеете выполнить заказ?

– В самом деле? Вы уверены? – удивился Тома.

Хозяйство производило ткань с красными и зелеными узорами, и шили из нее вымпелы, которыми награждались хозяйства, заслужившие ребенка. Первое, что спросила Нэнс, когда приехала, не пытался ли кто-либо в прошлом году подкупить их, чтобы получить рулон этой ткани. Хозяйство «Бернард Крофт» процветало, не брало взяток, именно так они и получили этот заказ. Хоть и редко, но попытки подкупа случались. Замеченные в подобном преступлении хозяйства тут же прекращали существование.

Вымпел, ознаменовавший появление Бетти, гордо висел над камином.

Нэнс пожала плечами.

– В регионе на протяжении последних лет вполне стабильная ситуация. Никаких споров по квотам, большинство хозяйств способны себя прокормить, даже производят излишки, не истощая при этом ресурсов. Мы – здоровый регион, Тома. Если у нас есть возможность прокормить детей, то нам следует их заводить. При наличии стольких здоровых, молодых женщин, – врач улыбнулась, – вам тоже стоит подумать и подать прошение на еще одного ребенка.

Стелла и Энди переглянулись и разом покраснели. Еще один ребенок, почти сразу после первого? Невероятно!

Нэнс убрала инструменты в чемоданчик.

– Прежде чем я уеду, позвольте проверить ваши противозачаточные имплантаты. Во избежание несчастных случаев, хорошо? – Она посмотрела на Эльсту, на Тома и начала обходить комнату.

– Можно подумать, у меня возможен несчастный случай, – пробормотала Энди. – Для таких, как я, нужно делать исключение, со мной-то проблем точно не будет. Из-за предпочтений.

– Да. – Стелла чувствовала, как жар заливает ее щеки. – Я и сама об этом думала.

Тот миг, во время которого они смотрели друг на друга, длился очень долго. У Стеллы вдруг пересохло во рту. Хотелось выбежать из комнаты и сунуть голову в корыто с холодной водой. Но, конечно, она ничего такого не сделала.

Когда Нэнс подошла к ней, чтобы ощупать руку и убедиться, что имплантат на месте, она почти не почувствовала ее прикосновения.

– Похоже, тут полный порядок, – сказала врач. – Пока. Пока вы не получите еще один вымпел.

И подмигнула.

После ужина она собралась в дорогу, планируя успеть до темноты доехать до следующей пересадочной станции, и горячо поблагодарила Эльсту, завернувшую ей с собой немного фруктов и сыра. Как только она ушла, Тома пробормотал:

– Слишком много ртов не прокормишь. А если снова придет потоп? Или тайфун? Тогда мы потеряем все, самим хватать не будет. Сейчас всего в достатке, так зачем желать большего и напрашиваться на проблемы? Жадность и довела нас всех до катастрофы. Это уж слишком!

Все молчали, не мешая ему разглагольствовать – слова старинного спора навязли в ушах, как повторяющийся припев песни. Да и Тома философствовал скорее по привычке, не нуждаясь в слушателях.

Стелла смотала клубок. Убрав рукоделие и пожелав всем спокойной ночи, она тихо пошла к себе. Энди последовала за ней.

– Так что, ты его хочешь? – спросила ее Стелла.

– Ребенка? Наверное. Когда-нибудь. Ну, то есть если дела в «Бернард Крофте» будут идти хорошо, то наверное. Даже думать не хочется, кого бы я выбрала в отцы. Полнейшая неопределенность. А ты?

В глубине души Стелла обрадовалась тому, что Энди никогда не думала о возможном отце своего ребенка.

– А я и не предполагала, что мне вообще дадут такой шанс. Впрочем, я не особенно огорчусь, если он выпадет кому-нибудь другому.

– Желающих – пруд пруди.

– Вроде того.

У себя они переоделись в ночные рубашки и умылись, готовясь ко сну, но лечь так и не собрались, усевшись на кроватях лицом к лицу и продолжив разговор. Стелле порой казалось, что с той первой ночи, когда она только приехала сюда, прошла уже тысяча лет.

– Тома, похоже, не хочет заводить еще одного ребенка.

– Он просто напуган. Считает, что проблемы появляются, когда ты замахиваешься на что-то большее, чем у тебя уже есть.

– Но разве не нормально желать столько, сколько ты можешь себе позволить?

Энди покачала головой.

– Его бабушка с дедушкой еще помнили старое время. Они рассказывали ему о катастрофах. О людях, которые погибли во время потопа или от болезней. Для него память еще свежа, как если бы он сам пережил все эти ужасы. Он думает, что рано или поздно мы опять все потеряем, случится новая катастрофа, которая все уничтожит. Поэтому он так ненавидит мой телескоп. Он напоминает ему о том времени, когда все рухнуло. Но этого больше не случится, как он не понимает?

Стелла пожала плечами.

– На самом деле все произошло не так уж и давно. Посмотри, что стряслось в «Зеленом дереве».

– О, прости меня. Я не имела в виду, что… – Энди запнулась, не в силах закончить мысль, и виновато взглянула на Стеллу.

– Здесь такого не случится, я знаю.

Ее черные кудри упали на плечи, обрамляя задумчивое смуглое лицо.

– Жаль, что он не понимает, насколько хорошо идут дела. – Девушка рассеянно смотрела куда-то вдаль. – Мы заработали больше обычного.

– Можно тебя поцеловать? – вдруг вырвалось у Стеллы неожиданно даже для нее самой.

В тот же миг Энди бросилась в ее объятья. Они прижались друг к другу, сплетя горячие руки, их губы встретились.

* * *

Как-то вечером они сбежали с собрания в общей комнате и ушли в обсерваторию, взяв с собой свечи и фонари для обратного пути. Закатное солнце едва освещало тропу. В сумерках ветряки казались призрачными скелетами великанов, живших когда-то среди холмов.

Они ждали, пока опустится темнота, разговаривали, а Энди между тем просматривала бумаги, делала пометки и расспрашивала о жизни в «Зеленом дереве». Стелла рассказала о том, как во время засухи пересохли водоносные слои почвы. Их хозяйство располагалось там потому, что ее семья жила в этом регионе очень давно, но они были не единственными. Когда стала заканчиваться вода, одни ухитрялись как-то сводить концы с концами, другим везло меньше. Она рассказала, что, приехав сюда, едва не ослепла от яркой зелени долин вдоль побережья, а дождь и вовсе казался чудом.

А потом пришло время открыть панели на крыше и взглянуть в небо.

– Не щурься, расслабься. Пусть изображение сфокусируется само, – объясняла Энди, низко склонившись над ней.

Стелла приникла к окуляру. Если честно, то ее больше волновала рука Энди, покоившаяся на ее плече. Она пододвинулась ближе.

– У тебя получится разглядеть, – заверила ее та и выпрямилась, чтобы посмотреть в небо.

– Ладно… думаю… о! Это оно? – Она вдруг увидела диск, сияющий бледным светом с полосками оранжевого, желтого и кремового.

Словно кто-то намазал далекую луну сливочным маслом.

– Юпитер, – гордо сказала Энди.

– Но это же звезда…

– Даже близко не попала.

Не диск, значит, сфера. Другая планета.

– Невероятно.

– Правда же? Ты можешь попытаться разглядеть его спутники, несколько ярких звездочек по обе стороны.

– Думаю… да, вот они.

Через час Стеллу начало трясти от холода, Энди обняла ее, растирая спину, и спустя мгновение они уже целовались. Спотыкаясь, они кое-как добрались до письменного стола и любили друг друга, и к тому времени, когда пришел час закрывать крышу и спускаться с холма, Юпитер совершенно ушел из поля зрения.

* * *

Снова начались грозы, закрыв небо непрозрачной пеленой, и вечера приходилось проводить у камелька вместе с другими обитателями хозяйства. Энди словно потухла. Низко склонив голову, она сидела в кресле с рукоделием, штопала носки и рубахи.

В свете лампы ее кожа казалась янтарной, а волосы блестели, как вулканическое стекло. Она все время молчала. Возможно, из-за того что Эльста с Тома говорили почти непрерывно, Пери громко рассказывала о Бетти, а все остальные восхищались проделками малышки.

В тот день, когда дожди наконец-то прекратились и над долиной воцарилась летняя жара, Энди привезли еще одну посылку из «Гриффита». Свет открытия вновь засиял на ее лице. Вечером после ужина они собирались в обсерваторию.

Помогая Эльсте мыть посуду, Стелла чуть не пропустила условный знак. Когда она закончила и вытерла насухо руки, Энди уже стояла у дверей. Стелла бросилась следом, и в этот момент Тома принес огромную корзину, которую едва можно было обхватить руками. В таких корзинах обычно хранилась чистая шерсть. Он поставил ее рядом с креслом Энди и сказал:

– Иди сюда.

Девушка уже одной ногой стояла за дверью, и Стелла подумала, что та не остановится, сделав вид, что не расслышала. Но девушка стиснула косяк двери, которого касалась рукой в этот момент, и обернулась.

– Нам надо закончить с новой партией шерсти, останешься сегодня дома, поможешь.

– Я помогу завтра, сделаю вдвое больше, чем обычно.

– Сегодня, Энди.

Стелла шагнула между ними, взялась за ручки корзины.

– Тома, я сама все сделаю.

– Нет, у тебя и так слишком много забот. Это работа Энди.

– Я почти закончила чинить одежду, так что и тут управлюсь. Серьезно, все будет в порядке.

Он смотрел мимо нее на Энди.

– Ты знаешь правило. Дела хозяйства в первую очередь.

– Все дела хозяйства на сегодня закончены. Это уже сверхурочные! С упреком во взгляде он протянул ей корзину.

Стелла снова попыталась заступиться.

– Мне нравится чесать шерсть, – сказала она, но прозвучало это не слишком убедительно.

Никому не нравилось чесать шерсть.

Энди все-таки сдалась, закрыла дверь и поплелась к креслу.

– Все в порядке, Стелла. Это не твоя война.

– Но… – Она умоляюще посмотрела на подругу, чувствуя себя беспомощной.

Как ей помочь?

Энди плюхнулась в кресло, даже не посмотрев в ее сторону. Стелла села и взялась за спицы, так и не придумав ничего подходящего. Три раза укололась, потому что смотрела не на вязанье, а на подругу.

Тома сидел у верстака, такой довольный, каким Стелла до сих пор его не видела.

Ночью она лежала в постели, чувствуя, как внутри все сжимается. Энди за весь вечер так и не проронила ни слова.

– Энди, ты в порядке? – шепнула девушка, пытаясь в темноте различить очертания фигуры под одеялом на соседней кровати.

Та не шелохнулась, но вряд ли спала, судя по напряжению, читавшемуся в ее силуэте. Стелла решила не тормошить ее, если та не захочет разговаривать.

– Я в порядке, – наконец выдохнула Энди.

– Я что-то могу для тебя сделать?

Повисла долгая пауза, и Стелла мысленно попеняла себе за навязчивость.

– Ты хорошая, Стелла. Тебе кто-нибудь говорил это?

Девушка вылезла из своей постели и юркнула под одеяло к Энди. Они обнялись.

* * *

Утром Тома' отправил Энди на ближайшую пересадочную станцию, чтобы отвезти несколько одеял и забрать почту. Опять сверхурочные. С этим мог бы справиться и почтальон, проезжающий мимо них, о чем Энди и сказала, стоя на крыльце дома.

– Зачем ждать, если можно выполнить работу прямо сейчас? – невозмутимо ответил он, передавая ей рюкзак, набитый новенькими шерстяными одеялами.

Сидевшая у станка Стелла даже ткать перестала, прислушиваясь к разговору. Энди промолчала, только долго сверлила Тома' взглядом, прежде чем взять рюкзак. На то, чтобы дойти до станции и вернуться, придется потратить целый день.

Похоже, именно на это Тома' и рассчитывал.

Стелла старалась находить себе такое занятие, чтобы не упускать мужчину из виду. Она не стала сегодня садиться за станок, а принялась сортировать и чесать шерсть на улице, где он чинил забор, и поэтому заметила, как он взвесил в руке молоток и пошел вверх по холму, в сторону обсерватории Энди.

Стелла бросила корзину с расчесанной шерстью и побежала следом.

Шел он медленно, поэтому девушка почти сразу же его догнала. Пробежав пятьдесят ярдов, она замедлила шаг и пошла другой тропой. Горящим легким не хватало воздуха, но она, задыхаясь, упорно поднималась и надеялась, что ей удастся его обогнать.

– Стелла, возвращайся назад. – сказал он. – Не лезь не в свои дела.

Даже если бы ей хватало дыхания, она все равно не знала, что ответить. Тома' ускорил шаг, но девушка все-таки его опередила.

Замка не было, раньше он и не требовался. Стелла вжалась спиной в дверь, преграждая путь. По крайней мере, теперь она могла хоть на миг перевести дух.

Мужчина подошел вплотную.

– Отойди, Стелла. Пора бы уж ей повзрослеть и заняться тем, что по-настоящему важно.

– Это важно. По-настоящему.

Он смерил ее взглядом. Перехватил поудобнее молоток, словно примериваясь использовать как оружие.

Неужели он настолько зол?

Сердце в ее груди колотилось так, словно вот-вот разорвется.

Тома' немного подумал и сказал:

– Стелла, ты здесь, потому что я оказал Аз услугу. Я ведь могу и передумать. Пошлю письмо Нэнс и остальным членам комитета и скажу, что у нас ничего не вышло. Ты этого хочешь?

Она запаниковала, из глаз неожиданно брызнули слезы. Он не посмеет, не сможет, она уже доказала свою полезность за эти несколько недель. Комитет не поверит ему, не послушает.

Но разве можно быть в этом уверенной?

Нужно отойти в сторону. Он возглавляет хозяйство – ему и решать. Ей следует делать все, как он говорит, иначе она запросто лишится места. Месяц назад она и глазом бы не моргнула, но теперь… Теперь она хотела остаться, должна была остаться!

Но если она отойдет и пропустит Тома в хижину, что она скажет Энди?

Стелла проглотила комок, стоявший в горле, и выдавила:

– Я знаю, что катастрофы могут произойти снова. Знаю, что засуха, шторм и болезни могут все у нас отнять. Знаю лучше, чем кто бы то ни было. Но рано или поздно придется все восстанавливать. Люди вроде Энди могут это сделать, а мы должны позволить им заниматься их делом, даже если нам это кажется бесполезным. Это не бесполезно, это… это прекрасно.

Некоторое время Тома молча смотрел на нее. Может, прикидывал, как лучше оттолкнуть ее от двери: он выше и тяжелее, а сил у нее не так уж и много. Долго возиться не придется.

Но она не уступит. Она решила.

– Ты просто увлеклась, вот и все, – наконец сказал он.

Может и так, но это не имело значения.

– Значит, просто так ты не уберешься?

Она покачала головой и крепче уперлась ногами в землю, готовясь защищать дверь.

Его хватка на рукояти молотка ослабла, стала свободнее.

– Мои бабушка и дедушка… Энди тебе не говорила о них? Они были детьми, когда разразилась катастрофа, помнили, как все случилось, и могли рассказать. Они потеряли все, что у них было когда-то. А я думал – все эти вещи, которые они мечтали вернуть, не из-за них ли все случилось? Нам ведь все это не нужно.

– Энди нужно. И потом, это никому не причиняет вреда.

Ей очень нужно было найти правильные слова и все исправить.

Но что еще она могла сказать?

– Когда-нибудь все непременно наладится. Иначе зачем это все?

Губы Тома изогнулись в странной кривой улыбке; он перехватил молоток за боек так, чтобы рукоятка болталась вдоль ноги.

– Боже, что за мир, – пробормотал он.

Стелла, до сих пор не понимавшая, собирается ли он оттолкнуть ее от двери или нет, затаила дыхание.

Тома еще раз смерил ее взглядом.

– Не говори об этом Энди, ладно?

Она кивнула:

– Ладно.

Тома повернулся и, не торопясь, пошел вниз по тропе. Словно человек, который просто вышел прогуляться.

Стелла сползла по косяку вниз и долго сидела на траве под стеной, пока пожилой мужчина не скрылся с глаз. Наконец, утерев слезы, она спустилась с холма и вернулась к своей работе.

Энди добралась домой к вечеру, успев как раз к ужину, на который традиционно собирались все обитатели хозяйства. Девушка была молчалива и время от времени поглядывала на Тома, как если бы знала, что он что-то задумал. Тот старался избегать ее взглядов, а Стелла не могла ей ничего рассказать, пока они не останутся наедине.

В ясном ночном небе светила темно-красная луна. Стелла многому научилась у подруги – достаточно, чтобы понимать, как хорошо в такую ночь разглядывать звезды. Убрав посуду после ужина, она коснулась руки Энди.

– Давай пойдем в обсерваторию.

Та посмотрела на Тома, упрямо сжала губы и мрачно сказала:

– Не думаю, что это хорошая мысль.

– Все будет в порядке.

Энди ей, конечно же, не поверила, но Стелла взяла ее за руку и вывела из дома. Они пересекли двор, миновали мастерские и вышли к началу тропы, что вела на холм, в обсерваторию.

И все было в порядке.

 

АДАМ РОБЕРТС

ЧТО ТЕБЕ СКАЗАЛ ТЕССИМОНД?

 

Адам Робертс – старший преподаватель английского языка в Университете Лондона, автор научной фантастики, критик, рецензент и ученый, который написал множество исследований поэзии девятнадцатого века и критических работ о научной фантастике, включая «Историю научной фантастики», вышедшую в издательстве Palgrave («The Palgrave History of Science Fiction»). Его собственные произведения выходили в журналах «Postscipts», «Sci Fiction», «Live Without a Net», «FutureShocks», «Forbidden Planets», «Spectrum SF», «Constellations» и не только и были собраны под одной обложкой под названием «Почти по Свифту» («Swiftly»). Он написал романы «Соль» («Salt»), «Стена» («Оп»), «Камень» («Stone»), «Полистом» («Polystom»), «Снег» («The Snow»), «Гредсил» («Gradisil»), «Осколок» («Splinter») и «Земля безголовых» («Land of the Headless»). Его последние романы – «Йеллоу блю тибья» («Yellow Blue Tibia») и «Армия новой модели» («New Model Army»). Последняя его новелла озаглавлена «Рассказ о путешествии из мира и обратно с заходом на Луну, предпринятом в 1726 году по приказу короля Георга Первого, владыки Северной Европы и Лорда лунных территорий, Защитника веры, капитаном Вм. Четвином на борту „Кометы Георга“» («Ап Account of a Voyage from World to World Again, by Way of the Moon, 1726, in the Commission of Georgius Rex Primus, Monarch of Northern Europe and Lord of Selenic Territories, Defender of the Faith, Undertaken by Captain Wm. Chetwin Aboard the Cometes Georgius»). Готовится к изданию сборник «Адам Роботс» («Adam Robots»). Робертс живет в Стейнсе, в Англии, с женой и дочерью. Его сайт можно найти по адресу: .

В этой обманчиво простой истории ученый пытается раскрыть тайну, которая поначалу кажется незначительной, но постепенно оказывается тревожной и даже страшной.

 

1

Нобелевская премия была у нас в кармане (не то чтобы я когда-нибудь всерьез собиралась убирать ее в карман), до публичного выступления оставалось всего две недели, когда Ни Цзян объявил о своем уходе. Я решила, что это шутка. Ни Цзян редко шутил, но какой еще вывод я могла сделать. Разумеется, он не шутил ни капельки. Яркие лучи солнца высвечивали текстуру его твидового пиджака. Он сидел в моем кабинете, повернувшись к окну сутулой спиной, а я все время отвлекалась на свет, идущий из окна. Было утро, и перед нами лежал целый день, обещающий множество возможностей. Дымоход котельной казался белым и прямым, как незажженная сигарета. Ива полоскала в реке свои зеленые щупальца, как будто пила воду. Студенты бродили по дорожкам или прохаживались по газонам, обняв друг друга за талии. Внизу, за границами кампуса, машины ползли по перекрестку, как элементарные частицы, и убегали вдаль по двухполосной дороге.

– Ты уходишь сейчас? – переспросила я. – Именно сейчас?

Он медленно кивнул, почесывая костяшки собственных пальцев.

– Мы обнародуем исследование через две недели. Ты прекрасно знаешь, Нобелевка… о! – Идея вдруг озарила меня, как молния. – Ты же не думаешь, что мы тебя не укажем? Укажем, конечно. Ты, я, Превер и Слейт – все будут числиться авторами. В этом все дело?

Вообще-то Ни Цзяну было не свойственно громко хлопать дверями и вести себя как примадонна. Более флегматичного и надежного индивидуума наша дождливая каменистая планета еще не рождала. Но, понимаете ли, я пыталась понять, почему он уходит.

– Нет, не в этом, – ответил он.

– В чем тогда?

Я всхрапнула. Потом закашлялась. Моя задрожавшая диафрагма не понравилась ФОР. Внутри что-то завозилось: ФОР меняла положение в пространстве.

Он посмотрел на меня, а потом коротко взглянул на мой живот: я отодвинула стул от стола, и весь мой торс был выставлен на всеобщее обозрение. Филогенетически-онтологическая рекапитуляторша во всей своей раздутой красе. Потом он снова взглянул мне в лицо. Несколько очень странных секунд мое сердце бешено колотилось о ребра, как будто пыталось выбраться наружу, и адреналин потек по шее к щекам. Но это прошло. К этому мой живот не имел никакого отношения.

– Я никогда не бывал в Мекке. – сказал Ни Цзян.

– В Мекке Бинго? – спросила я.

Я не пыталась шутить. Весь разговор меня здорово напрягал.

– Нет, – ответил он.

– Ты имеешь в виду, – я снова кашлянула, – в… Аравии?

– Да, там.

– Какое это имеет отношение к теме разговора?

– Я хочу, – сказал Ни Цзян, – поехать туда.

– Ладно, – согласилась я, – почему бы и нет? Мекка же вроде Тадж-Махала? Наверняка на нее стоит посмотреть. Погоди до пресс-конференции, а потом садись на ближайший летающий транспорт из международно признанного воздушного порта Хитроу.

Он только покачал головой, и тогда я сказала:

– Господи, поезжай сейчас, если хочешь. Если нужно. Пропусти выступление. Это ничего не значит. Ну, почти ничего. Если срочно – ну поезжай. Но тебе не нужно уходить совсем! Для чего? Почему?

Его безмолвный кивок был очень красноречив: нужно.

– Хорошо, Ну-Ну, а теперь, пожалуйста, объясни мне все, и помедленнее, – попросила я, – сжалься над моими иссушенными ребенком мозгами. Раскрой мне тайну. Почему ты хочешь поехать в Мекку?

– Пока я жив.

– Погоди. Ты же не умираешь? Иисус на бозоне, ты болен?

– Я не болен, – ответил Ни Цзян, – я совершенно здоров. По крайней мере, насколько мне известно. Понимаешь, я вовсе ничего не скрываю. Все мусульмане должны побывать в Мекке хотя бы раз в жизни.

Я обдумала эту идею.

– Ты мусульманин? Я думала, ты китаец.

– Одно другому не мешает.

– А как же та бутылка вина, которую мы тобой и Превером распили вчера в «Годольфине»?

– Ислам совершенен, а вот люди слабы. – Он стал раздирать кожу на тыльной стороне ладони еще энергичнее.

– Я не знала, – я чувствовала себя глупо, – я просто считала, мусульманам нельзя употреблять алкоголь.

– А я считал, беременным женщинам нельзя употреблять алкоголь, – парировал он.

В первый раз на протяжении этой странной беседы я увидела прежнего Ни Цзяна, заметила крошечный проблеск его прежнего остроумия, его обычный взгляд. Потом все снова пропало.

– Вчера вечером, в «Слоне», ты говорил о костюме, который наденешь на пресс-конференцию. Ты все время повторял, что твоя мама будет смотреть трансляцию, что весь мир тебя увидит, что тебе нужен хороший костюм, что ты должен поговорить с лондонским портным. Куда делся лондонский портной?

– Я говорил с Тессимондом, – сказал он.

В первый раз тогда я услышала это имя. Не последний, совсем не последний.

– С кем?

– С другом Превера.

– С этим угрюмым мужиком? Бывшим профессором из Орегона? Ты с ним говорил? Когда?

– Полчаса назад. – Ни Цзян смотрел в потолок.

– И он велел тебе уйти из команды? Брось. Ну-Ну. К чему его слушать?

– Он не велел мне уходить из команды.

– А тогда что он сказал?

– Он рассказал о расширении вселенной, – пояснил Ни Цзян, – и я понял: я должен уйти от вас и поехать в Мекку.

– Ничего безумнее я в жизни не слышала, – сказала я.

В эту секунду моя маленькая филогенетически-онтологическая рекапитуляторша махнула ножкой и пнула меня в селезенку. Или какой там орган внизу живота больше всего похож на комок распухших нервов. Я втянула воздух сквозь зубы и заерзала на стуле.

– Он рассказал тебе о расширении вселенной? А не ты ему? Это не он главный кандидат на Нобелевку, а ты.

Он не ответил, и я стала терять терпение.

– Что конкретно он рассказал тебе о расширении вселенной?

Ни Цзян второй раз посмотрел на мой живот. Потом встал, и его колени скрипнули, принимая его вес.

– До свидания, Ана, – сказал он, – ты сама знаешь, как бывает.

– Не знаю.

– Мне не хотелось бы производить ложного впечатления. Я не могу даже утверждать, будто он мне вообще что-то сказал. Он просто обратил мое внимание на очевидное. Ты же сама знаешь, Ана, как это – кто-то говорит тебе несколько слов, которые полностью меняют твой взгляд на мир, а потом ты начинаешь думать: очевидно же, как я раньше не замечала?

– Это он и сделал?

– Да.

– И теперь ты уходишь? Вместо того чтобы подождать пару недель и получить Нобелевскую премию по физике?

Он кивнул.

– И что это? Что он сказал? Что вообще можно тебе сказать – и заставить тебя так отреагировать? Ты самый нормальный из нас из всех!

В третий раз он взглянул на филогенетически-онтологическую рекапитуляторшу, плавающую в мешке жидкости, окруженную моей плотью. Одно быстрое движение глаз, через секунду он снова смотрел мне в лицо. Потом он пожал мне руку тем странным способом, который вычитал в романах Джейн Остин или я вообще не знаю где, и ушел. На следующее утро я видела, как он тащил свой чемодан по сорокаметровому циферблату солнечных часов, больше всего походившему на гигантскую крышку люка, у здания отдела кадров. Я окликнула его и помахала ему рукой, он помахал в ответ, а потом сел в такси и уехал. Больше я его никогда не видела.

 

2

Конечно же, я хотела поговорить с этим странным Тессимондом и выяснить, почему он распугивает моих людей. Я очень старалась, чтобы собрать лучшую команду, объединить вокруг себя настоящих интеллектуалов. Я написала Преверу с просьбой зайти ко мне в кабинет, а когда он не пришел и не ответил, встала, с трудом сбалансировав вес филогенетически-онтологической рекапитуляторши, и потащилась по коридору, откинувшись назад. Я не стучала. Я была главой команды, дарителем колец, хранителем сокровища. Мне не требовалось стучать.

Превер сидел у себя в кабинете вместе со Слейтом, и между ними явно происходила старая добрая ссора. Превер как раз встал и то ли надевал, то ли снимал куртку.

– Ни Цзян только что нас покинул, – заявила я, плюхаясь на стул с неуклюжей грацией, единственно возможной для людей в моем положении, – просто пришел ко мне и уволился.

– Мы знаем, босс, – ответил Слейт, – Превер тоже уходит.

– Он сказал, это твой друг его уговорил, Джек. – Превера звали вовсе не Джек, а Стефан, но мы, естественно, называли его Джеком. – Так, погоди-ка. Что значит – Превер тоже уходит?

– Он хочет сказать, Ана, – ответил Джек, – я тоже ухожу из команды. Я прошу прощения. Прошу от всего сердца. Уже довольно поздно. Если бы я узнал раньше, я не стал бы доставлять тебе подобные неудобства. Тебе и твоей… – прямо как Ни Цзян, он бросил многозначительный взгляд на ФОР и снова посмотрел мне в лицо.

– Ты издеваешься, – сказала я.

– К моему превеликому сожалению, Ана, я не издеваюсь. Но мы очень благодарны тебе за то, что ты все правильно поняла. – Превер говорил по- английски довольно верно, с выговором, похожим то ли на Дэвида Нивена, то ли на диктора «Би-би-си», но упрямо цеплялся за французскую привычку произносить межзубное «th» как «т» или «з».

– Я пытался с ним поговорить, – сказал Слейт, – он не отвечает, в чем дело.

– Ты говорил со своим другом Тессимондом, – предположила я, задыхаясь после прогулки по коридору.

– Да. Ну-Ну так же поступил? – спросил Слейт.

– Что он тебе сказал?

– Без толку спрашивать, босс, – объяснил мне Слейт, – я уже час его допрашиваю, но он мне ни слова не ответил. В любом случае это заняло не больше десяти минут.

– Да, приблизительно столько, – подтвердил Превер и сунул правую руку в пустой рукав, подтвердив тем самым, что надевал куртку, а не снимал.

– Он твой друг?

– Тессимонд? Мы дружили много лет назад. Я очень удивился, его увидев. Я предложил позавтракать. Вместе со Слейтом, который опоздал. Как всегда.

– Я опоздал всего на пятнадцать минут, – сказал Слейт, – и этого хватило Тессимонду, чтобы уговорить Джека уйти из проекта. Пятнадцать минут!

– Он не уговаривал меня уйти. Он вообще ничего не говорил о нашей команде, о Нобелевке. Он просто рассказал одну вещь. Невероятно… очевидную. Мне стыдно, что я раньше об этом не думал.

– И она оказалась важнее долгих лет работы и убедила тебя в бесполезности Нобелевской премии?

Превер пожал плечами.

– В Монпелье живет одна женщина. Ее зовут Сюзанна, – объявил он, – я еду к ней.

– Ты с ума сошел. Ты не можешь снять свое имя. Оно останется в статье! – Слейт, кажется, впадал в истерику. – Мы не будем убирать твое имя!

– Мне все равно, – ответил Превер, – делайте что хотите. И я буду делать что хочу.

– Секундочку, Джек, – попросила я, – подожди. – Он уже смотрел на дверь, и я понимала: сейчас он свалит. – Расскажи нам хотя бы, что он такого сказал.

– Сами у него спросите. Он остановился в «Холидей Инн». У Слейта есть его номер.

– Джек, ну Джек, я же знаю тебя десять лет, ради всего святого, мы же друзья, – я пригладила безымянным пальцем одну бровь, потом другую. Я пыталась придумать, как быть дальше, – не разводи тайны, Джек. Прошу тебя как друга. Просто скажи мне, что происходит, что пошло не так.

– Не так пошел я, – сообщил Превер, – отсюда. Пока. – Он всегда очень гордился своими английскими каламбурами.

– Что тебе сказал Тессимонд?

Превер задержался в дверях, посмотрел на мой живот – не на меня – и сказал:

– Он просто указал мне на то, что всегда было прямо перед нами. Особенно перед нами лично. Тобой, мной, Слейтом. Нам следовало бы понять гораздо раньше! Но и любому станет очевидно, кто хоть минуту над этим подумает.

– Джек, не надо так.

– До свидания, Ана. И ты, Слейт.

– Дело в Боге? – спросила я напоследок. – Ну-Ну собрался в Мекку. Этот Тессимонд что, проповедник? Он каким-то образом склонил тебя к религии? И ты теперь будешь… чем там Христос сказал в Ветхом, то есть в Новом Завете? Оставишь лодку и отца своего и сделаешься ловцом человеков?

Превер улыбнулся, и его бакенбарды зашевелились. Улыбнулся широко и радостно.

– Если тебе от этого будет легче, Ана, я остался атеистом, каким был всегда. Никакого Бога нет. Зато есть женщина по имени Сюзанна, которая живет в Монпелье. – Он вышел.

Я посмотрела на Слейта, как будто именно он провинился, а не Превер. Он стоял, потому что Превер тоже стоял. Теперь, когда нас осталось двое, он сел.

– Ну, – сказала я, – ты тоже валишь? Меня бросает вся команда.

– Нет, босс, – он выглядел уязвленным моими словами, – ни в коем случае! Я знаю, что такое верность. И еще, ну… мне хотелось бы получить Нобелевку.

– Это все шутка? Джек и Ни Цзян вступили в комплот?

– Куда?

– В комплот. В смысле, они сговорились нас обмануть или как?

– Я знаю, что такое комплот. Я просто тебя не расслышал. – Он оглядывал кабинет Превера, как будто хотел найти тут ответ. – Они струсили, – сказал он, – полагаю, они ушли всерьез. Оба. Я не думаю, что они пошутили, босс. Кто будет шутить такими вещами? Может быть, дело во времени? Скоро уже все объявят. Наверное, они просто струсили.

– Я бы поверила насчет Ни Цзяна, но не насчет Превера. И, честно говоря, я вот сейчас подумала и не верю, что Ну-Ну струсил.

– А как еще, босс? Почему они оба ушли сегодня?

– Позвони этому Тессимонду, – велела я, – узнай, что он им сказал. А еще лучше попроси его сказать то же самое наоборот. Пусть он свяжется с обоими ребятами и уговорит их вернуться. Он думает, это игра? Разрушить мою команду накануне нашего торжества?

Слейт вытащил телефон, подержал в руке минутку и положил себе на голову. Он так делал не в первый раз. Его лысый череп имел странную форму: над пушистыми бровями была своего рода выемка, тридцатиградусный уклон на френологическом ландшафте, и айфон прекрасно туда помещался. Поначалу Слейт делал это ради шутки, но шутка повторялась так часто, что постепенно стала привычным жестом.

– Может быть, босс, ты поговоришь с ним?

– Боишься?

– Нет, – ответил он так быстро и решительно, что это «нет» явно значило «да». – Но ты же у нас главная. – Я наклонила голову набок, и он добавил: – А еще я читал один рассказ.

– Научная фантастика?

– Конечно. – Как будто Слейт когда-нибудь читал другие рассказы! – Там было про одну штуку под названием «блит». Ты когда-нибудь слышала про блит?

– Если это какая-то порнография, то я тебя уволю за сексуальные домогательства.

– Нет-нет, наука и фантастика в одном флаконе. Блит – такая штука, что если ее увидеть, хотя бы краем глаза, то начинаешь думать только о ней. Ты не можешь перестать, она расширяется, занимает все твои мысли, и ты сходишь с ума.

– Ну и?

– А если Тессимонд говорит что-то вроде вербального блита?

Я уронила лицо в ладони. Ангел на моем правом плече расхохотался в голос, а дьявол на левом – ударился в слезы. Потом я взяла себя в руки. Гормоны при беременности в самом деле влияют даже на самую сильную волю, это просто химический эффект.

– Пожалуйста, больше никогда не произноси фразу «вербальный блит» при мне. И позвони Тессимонду.

Слейт робко набрал номер. Всего через пару секунд он заговорил:

– Алло, мистер Тессимонд? Алло? Меня зовут Слейт, ваш номер дал мне Стефан Превер.

Потом последовала долгая пауза, и Слейт водил глазами слева направо и справа налево, и я почувствовала легкую панику, как будто этот незнакомый человек гипнотизировал его. как Деррен Браун, только по телефону. Но потом он сказал:

– Начальник нашей группы, профессор Радоньич, здесь, и она интересуется, может ли она… да, конечно. – Тишина, напряженное выражение лица. – Они оба ушли из команды, довольно-таки внезапно, сами понимаете. И они оба говорили с вами о… да, да. – Кивок. Почему люди кивают, когда говорят по телефону? Ведь собеседник не может их увидеть. – Ясно. Понимаю. Мы просто хотели знать, что…

– Дай мне, – велела я, протягивая руку. Слейт протянул мне телефон. – Алло, мистер Тессимонд? Это Ана Радоньич.

– Могу ли я звать вас просто Аной? – спросил Тессимонд. У него был приятный низкий голос, он говорил со среднезападным американским акцентом и немного сипел на некоторых согласных, как курильщик. Меня это немного выбило из колеи. Чуть-чуть. На микрон.

– Хорошо. А к вам как обращаться?

Он коротко и довольно музыкально хмыкнул.

– Меня зовут Тессимонд, – сказал он, – рад вас слышать, Ана. Я глубоко восхищаюсь вашей работой.

– Что вам известно о моей работе? – Полагаю, звучало это несколько более параноидально, чем должно было.

– Я был профессором на кафедре Хенри Семата по теоретической физике в Городском университете Нью-Йорка. Несколько лет. Очень давно. Я ушел больше двадцати лет назад.

– Вы работали в Университете Нью-Йорка? А почему я ничего о вас не слышала?

– Я не публиковался, – буркнул он, – а в чем дело?

Это меня задело, и я бросилась в бой:

– Дело в нашем открытии, мы совершили прорыв в области изучения темной энергии, и я не думаю, что любой другой физик в мире когда-либо был таким явным кандидатом на Нобелевскую премию. Но два ключевых члена нашей команды ушли сегодня утром. Вот в чем дело.

– Значит, вопросов больше одного, Ана. – мягко сказал он.

Но его мягкость только сильнее меня разозлила.

– Не знаю, какую игру вы ведете, – бросила я. – Но это серьезно. Речь идет о моей карьере ученого и о Нобелевской премии, а не о какой-нибудь… розетке лучшего голубятника. – Я сказала так, потому что голубь в тот момент сел на подоконник кабинета Превера, треща крыльями с таким звуком, будто тасовали колоду карт. Потом он сложил крылья и встал, надменно глядя на нас сквозь стекло. – Это кульминация долгих лет нашей работы, – сказала я почему-то голубю.

– Я говорил о ваших открытиях со Стефаном пару часов тому назад, – послышался голос Тессимонда, – исследование просто невероятно.

– Стефан убежал на самолет в Монпелье! – заявила я. – Вы не знаете почему?

Тессимонд тихо вздохнул.

– Боюсь, не могу даже предположить, Ана.

– Нет? Вы что-то ему сказали, и он немедленно бросил все, над чем работал много лет!

Он помолчал, а потом сказал:

– Я этого не хотел, Ана.

– Нет? Тем не менее вы все испортили. Может быть, вы хотите помочь мне все исправить?

– Я очень сомневаюсь, – грустно сказал он, – вряд ли я могу что-то для вас сделать. – И добавил: – Скорость расширения космоса возрастает.

– Ну, – сказала я, – да, возрастает.

– Это стало известно недавно. Вы хотите сказать, будто знаете, почему так происходит?

– Профессор Тессимонд…

– Темная энергия, – сказал он. – Не хотите ли пообедать со мной?

Я взорвалась. Наверняка из-за гормонов.

– Я сегодня ужасно занята! Придется разгребать последствия вашего поступка, и времени на обед у меня не будет! – ФОР как будто слушала весь разговор и, возмутившись тем, что еды не дадут, выбрала этот момент и пнула меня в желудок, прижав его к ребрам. Я поморщилась, но продолжала говорить: – Мне придется объяснить администрации университета, почему два – не один, а два! – члена моей группы решили покинуть корабль за несколько недель до обнародования нашего исследования!

– Тогда давайте поужинаем, – предложил он, – или выпьем. И доктора Слейта пригласите, конечно. И всю вашу администрацию, если хотите. Я не хотел мешать вашей работе и с удовольствием объяснюсь сам.

– Наверное, я найду немного времени завтра, – сказала я, – вы живете где-то здесь? Тут есть бар. Он почему-то называется бар «Бар». Мы зовем его «Слоном». Будет ли для вас приемлемо встретиться там завтра в районе обеда?

Повесив трубку и вернув Слейту телефон, я сказала, что мы придумали.

– А почему не встретиться с ним сейчас? – спросил Слейт.

– Потому что сегодня я собираюсь уговаривать Ни Цзяна и Джека вернуться к нам. Не знаю, какую такую вещь он им сказал, но мне хотелось бы выступить перед ним единым фронтом. Завтра, Слейт. Завтра.

 

3

Утро я провела, названивая Ни Цзяну и Джеку. Джек стоял, как стена, а потом вообще сел в самолет, и сигнал пропал, так что с ним ничего не вышло. Я попыталась достучаться до Ни Цзяна, но он также был непреклонен. Нет, не собирается возвращаться. Да, он едет в Мекку. Мои угрозы не возымели никакого успеха. Я предлагала ему финансовое поощрение. Я предупреждала, на кону стоит его репутация серьезного ученого, я даже грозилась позвонить его матери. Ничего не помогло. В конце концов я вынуждена была взять быка за рога и позвонить администрации. Поначалу они не поверили, затем разозлились, потом сказали, что ничего не понимают.

Это меня не удивило. Я тоже ничего не понимала.

Я приехала домой пораньше и развалилась на диване, пока М. готовил мне лингвини. Я изложила ему всю дикую историю, и он немедленно нацепил на физиономию выражение «я всегда с тобой». Мне захотелось позлословить, и я добавила к лингвини маленький бокал кьянти, который явно понравился ФОР не меньше, чем мне. Я стала думать, что все не так страшно. Ну какие могут быть последствия, если моих двух коллег-идиотов не будет на пресс- конференции? Да никаких. Я привлекла к делу администрацию. У меня есть Слейт. В конце концов, я могу выступить и одна. Может быть, выйдет даже лучше.

Мы с М. вместе посмотрели эпизод «Безумцев». И тут позвонил Слейт.

– Босс? Я в «Слоне».

– Слейт, я очень рада, что ты не покинул корабль вместе с Джеком и Ни Цзяном, – ответила я, – но это не означает обязательное информирование меня о всех своих передвижениях. Если бы я хотела за тобой следить, я бы повесила на тебя маячок.

– Ты не понимаешь. Я тут с Тессимондом. – Он волновался, как коп, работающий под прикрытием. – Он пошел к стойке. Возьмет мне пинту и себе полпинты.

– Хорошо, – сказала я, – не позволяй мне отвлекать вас от гулянки.

– Я хочу выяснить, что он сказал Ни Цзяну и Джеку, – прошептал Слейт, – я буду держать тебя в курсе. Я знаю, вы завтра встречаетесь, но я не смог ждать. Любопытство! Мне слишком интересно! Впрочем, для ученого это не проблема.

– Слейт… – начала я самым усталым своим голосом.

– Я позвоню, – прошипел он и бросил трубку.

М. помассировал мне ступни, и я съела шоколадный мусс прямо из пластиковой банки. Затем я медленно потащилась наверх, чтобы столкнуться с самым страшным испытанием за всю беременность. То есть почистить зубы. Меня тошнило уже при мысли о зубной щетке, а сам процесс был бесконечно неприятен. Но я не собиралась вовсе переставать чистить зубы. Это значило бы признать свое поражение. Да еще зубы явно начали расшатываться, и им требовалось больше гигиенических вмешательств, а никак не меньше. Но чистка зубов на ночь стала самой неприятной частью дня. Я завершала это мерзостное упражнение и злилась, когда снова позвонил Слейт.

– Слейт. Что случилось? Что, я спрашиваю, случилось?

– Я же сказал, позвоню, – ответил он, – вот и звоню. – Но тон его голоса изменился, и я сразу почувствовала: что-то не так.

– Слейт? Все в порядке?

– Тессимонд все объяснил. Действительно, совершенно очевидно, если задуматься. Мне даже немного стыдно: как я мог не заметить этого раньше.

– Слейт, не пугай меня. Ты же не хочешь сказать, что бросишь работу, как Джек и Ни Цзян?

Повисла долгая пауза, во время которой я слышала шум в «Слоне»: разговоры, звон стаканов.

– Собираюсь, – сказал он наконец.

– Нет, – ответила я.

– Я собираюсь начать курить, – сказал Слейт.

– Если я услышу еще хоть один non sequitur от своих людей, я заору.

– Я раньше любил курить, – объяснил Слейт. Он не был пьян, но что-то в его интонации не вызывало у меня доверия. – Но я бросил. Ну, из соображений здоровья. Курить вредно. Я же не хотел инфка… инфра… инфаркта или рака. – Снова долгая пауза. – Прости, босс. Я не хочу от тебя уходить.

– Слейт, – рявкнула я, – что он тебе сказал?

Он повесил трубку. Я была в ярости. Я бы позвонила сразу Тессимонду, но вовремя не записала его номер. Я перезвонила Слейту, написала ему СМС, тегнула его в «Твиттере», но он не ответил. М. очень долго меня успокаивал, честно говоря. В конце концов он убедил меня, что Слейт просто напился и, проснувшись наутро, поймет, каких глупостей наговорил.

Спала я урывками. Утром я не обнаружила никаких сообщений от Слейта, он не появился на работе и по-прежнему не отвечал на звонки.

Я вспомнила, что Тессимонд остановился в «Холидей Инн», и оставила на стойке регистрации сообщение для него с просьбой перезвонить мне по моему личному номеру. Потом я встречалась с младшими исследователями – с теми, кто еще оставался в кампусе, ведь исследовательская часть проекта была давно закончена и покрылась пылью, и теперь мы все просто ждали публикации и потрясения научного мира. Никто из них не собирался уходить из проекта, и их щенячий энтузиазм (в конце концов, Нобелевская премия – это Нобелевская премия) меня немного успокоил. Я сделала всю бумажную работу, а потом осторожно тронула ногой бушующий океан электронной почты, затопивший мой компьютер. Потом я погуглила Тессимонда и узнала: он в самом деле был профессором кафедры Херни Семата в Городском университете Нью-Йорка в течение примерно двух месяцев много лет назад. Теперь меня не удивляло, что я ничего о нем не слышала. Один раз М. позвонил спросить, как у меня дела, и я сказала, все хорошо. Ровно в два часа позвонил сам Тессимонд.

– Здравствуйте, Ана, – тепло сказал он.

– Вы сманили третьего члена моей команды, – заявила я самым ядовитым голосом, на который оказалась способна после обеда, – не знаю, зачем вы это делаете, но требую немедленно прекратить.

– Уверяю вас, Ана, я не собирался делать ничего подобного, – ответил он, – доктор Слейт позвонил мне и пригласил выпить. Мы просто беседовали. Обменялись парой слов.

– Хватит. Что вы ему сказали?

– Мы встречаемся сегодня? Я с удовольствием объясню вам все.

– Вы не хотите говорить по телефону?

Кажется, он удивился. Думаю, я вела себя очень агрессивно.

– Да нет. я не против телефона. Сказать вам все сейчас?

– Нет, спасибо. – ответила я, – я не знаю, как именно вы манипулируете людьми. Зачем вы их обманываете. Мне просто нужно, чтобы вы оставили нас в покое. Почему вы все еще здесь?

– Меня пригласил Стефан. Я его много лет не видел. С тех пор как я ушел из университета, я исполняю свою старую мечту и просто… путешествую. Езжу по миру. Я подумал, неплохо будет навестить и Англию, поэтому приехал.

– Вы приехали в Беркшир просто так, или чтобы повидать старого друга, или по какой-нибудь еще маловероятной причине, но из-за вас вся моя группа разбежалась за несколько недель до получения Нобелевской премии?

– Мне нравится, что вы пишете «burk», а произносите «берк». Это имеет какое-то отношение к Эдмунду Берку?

– Простите?..

– Беркшир, – пояснил он.

– Мне придется позвонить в полицию и потребовать вашего ареста. Вы их шантажировали?

– Кого? – сильно удивился он.

– Ни Цзяна, Джека и, конечно же, моего милого лысого Слейта. Шантажировали?

– Нет!

– Держитесь подальше от меня и моей команды, – заявила я и повесила трубку.

Я дымилась от злости.

Попозже я все-таки получила СМС от Слейта. «Прости, босс, – говорилось там, – валялся пьяный двенадцать часов. Не вернусь и». И все. Я немедленно ему позвонила, но он не взял трубку. Через сорок пять минут пришло еще одно СМС. «Есть такой нф рассказ „Тма пршл“. Все как там. Конец рассказа. Поговорил с Тссимондом и почувствовал себя ыыыы как у азимова».

Слейту было сорок шесть, и он не имел привычки выражаться подобным образом, так я решила, что он все еще находился под влиянием алкогольных паров, когда писал эти СМС. Я позвонила еще раз, написала ему, но он не ответил.

Настроение у меня снова испортилось. Наверное, я слишком бурно реагировала. Явно же случилась всего лишь ошибка. Все решится само собой. Из-за гормонов мир представлялся мне искаженным. Тессимонд, мокрая курица, каким-то образом убедил моих в целом уравновешенных коллег, что грядет конец света. Но мир не рушится, небо не упадет на землю, а я скоро восторжествую над этими тупицами. У меня все еще не было номера Тесси- монда, и я снова позвонила в гостиницу и оставила ему второе сообщение с просьбой встретиться со мной в «Слоне» в шесть вечера.

«Гугл» любезно исправил опечатки Слейта, и я быстро разыскала в сети рассказ Айзека Азимова «И тьма пришла». Я прочитала его за десять минут и ничего не поняла. Не то чтобы это был плохой рассказ. Наоборот, он оказался очень хороший. Но я не могла понять, какое отношение он имеет к происходящему. Какая-то ерунда про звезды.

 

4

Тому, что я не пошла в «Слона», было несколько причин. Ближе к вечеру я заскочила пописать и увидела на трусах созвездие маленьких алых точек. С такими вещами не шутят. Я позвонила М., он отвез меня в неотложку, и меня немедленно приняли. Там испугались, что у меня кровотечение из матки и ФОР может быть под угрозой. Я несколько часов пролежала на больничной койке, пока они брали анализы, сканировали сканы и наконец заявили: я в порядке и могу идти. Если пятна появятся снова, нужно незамедлительно обратиться к ним, но пока мне лучше уйти.

М. отвез нас домой, по дороге мы купили пиццу, а о Тессимонде я совсем забыла. У меня были более важные причины для беспокойства, чем его дурацкий вербальный блит, близость конца света, гаснущие звезды или какую он там еще глупость придумал. На следующий день я взяла отгул, а там уже наступили выходные. Про Тессимонда я вспомнила вечером в воскресенье (услышала о чем-то по телевизору, но о чем – забыла), и мне стало немного стыдно из-за того, что я не пришла. Но потом я вспомнила, как он лил яд в уши моим людям и убеждал их меня бросить, и разозлилась. Решила выкинуть его из головы. Сказала себе: утром в понедельник все трое моих коллег появятся на работе и будут извиняться с глупым видом.

Они не появились. Никто из них не брал трубку, не писал СМС, не постил ничего в «Твиттере». Через неделю их все еще не было, администрация университета выразила неудовольствие и объявила об их временном отстранении от дел. Я позвонила в «Холидей Инн», кляня себя за то, что не взяла номер Тессимонда, когда у меня имелась такая возможность, но мне сказали, он уехал. Глава моего департамента убедил ректора не отправлять исчезнувших ученых в отставку до пресс-конференции. Он понимал, насколько это будет ужасно.

Мы провели пресс-конференцию, и она прошла очень интересно. Обо мне много писали. Один сайт раскопал (бог знает как), что из четверых членов команды трое находились в самовольной отлучке и поэтому не присутствовали на пресс-конференции. У нас была наготове легенда: лидер группы я, а остальных отправили наслаждаться заслуженным отдыхом. Историю замяли. Кого когда интересовали конкретные ученые, если сама теория так хороша?

Скорость расширения вселенной растет. Учитывая массу материи (в том числе темной) в космосе в целом, она должна падать – как кость, брошенная в небо, замедляется по мере набора высоты, и по той же самой причине: из-за гравитации. Но она не падала. Физики, разумеется, замечали это и раньше и придумали теоретическое объяснение, которое называется «темная энергия». Но «темная энергия» – это тавтология, просто способ сказать «что-то, что ускоряет расширение вселенной». Это вряд ли можно счесть ответом на вопрос «Что ускоряет расширение вселенной?».

Мы же продемонстрировали: увеличение скорости расширения вселенной само по себе тоже растет, и нам необходимо разделить темную материю и темную энергию. Мы показали: геометрия измеримого отклонения ускорения этого расширения вызывает трехмерную асимптоту, которая, в свою очередь, становится причиной сложного тороидального свертывания пространственно-временного континуума в глобальных масштабах. Мы объяснили: нет никаких причин думать, что изменение конфигурации пространственно-временного континуума в масштабах вселенной окажет какое-то видимое воздействие на Землю. Мы слишком малы. Но мы смогли сделать такие выводы, отменив теорию Эйнштейна. Данные неоспоримо подтверждали наши заключения, и это вызвало много шума.

Потом я родила невероятного младенца женского пола с мятым личиком, синими глазами и мокрой щеткой черных волос на головке. Мы назвали ее Мария-Селеста Радоньич-Дейлфилд и очень полюбили. Через две недели после рождения волосы у нее выпали, и, лысая, она стала еще красивее. Следующие месяцы промелькнули незамеченными: очень верно говорят, что с детьми дни длинны, а вот годы коротки. Она спала в нашей большой кровати и, хотя была намного меньше нас, занимала там все место и оттесняла нас к краям. Мы крестили ее в католической церкви Святого Петра, на крестинах присутствовала вся моя семья и даже некоторые родственники М.

Нобелевский комитет медленно делал свою работу, и по неофициальным каналам мы узнали: готовится объявление. Я немедленно вышла из декрета, и мы снова попытались разыскать Ни Цзяна, Превера и Слейта. Прошло достаточно времени, и эта история стала казаться скорее глупой, чем мрачной. М. придерживался мнения, что они все испугались скорого обнародования нашего исследования.

– Работать в уединении и темноте много лет, а потом вдруг оказаться под прожектором всеобщего интереса – это кого угодно напугает.

– Ты из нас каких-то кротов делаешь, – возразила я, но подумала, что он может быть прав.

Мы никого не нашли. Добраться до семьи Ни Цзяна оказалось несложно, но они вежливо заявили нам: Ну-Ну здоров и счастлив, но не стали говорить, в какой части земного шара он наслаждается жизнью. Они пообещали передать ему наши сообщения, и я не сомневаюсь, так они и сделали, но он не ответил. Друзья предположили, что Слейт в Лас-Вегасе, но больше мы ничего не узнали. Из-за Превера я тревожилась больше всего: без острого ума этого элегантного джентльмена прорыв бы не состоялся. Но никаких его следов мы не нашли. Я уведомила полицию Монпелье и даже наняла французского частного детектива. Через девяносто дней они ответили, что он с женщиной по имени Сюзанна Шашаль сел на самолет, направляющийся в Вест-Индию, но нет никакого способа выяснить, на каком острове они находятся сейчас.

Я согласилась с администрацией, что получу премию одна, но указаны будут все четыре имени. Эти трое сошли с ума, но сумасшествие – не причина для наказания, а их вклад был крайне важен.

– У тебя есть хоть какие-то идеи, почему они ушли? – спросил как-то М.

– Ни малейших, – ответила я. И повторила, протянув ударное «е»: – Ни мале-е-е-е-ейших.

– Думаю, мы никогда не узнаем, – сказал он.

Он читал роман и время от времени поглядывал на меня поверх узких очков, как будто следя, чтобы я никуда не делась. Мария лежала в колыбельке рядом с кроватью, и я укачивала ее ровными сильными движениями, как ей нравилось.

– Наверное, ты прав.

– Тебя это задевает?

– Они были моими друзьями, – сказала я, – особенно Джек. Его побег меня особенно обидел. И обескуражил.

– Я уверен, – сказал М., слюнявя палец и переворачивая страницу, – там не было ничего личного. В смысле, в словах Тессимонда. Я уверен, к тебе это не имело никакого отношения.

– Дерьмо какое-то сказал им Тессимонд, – заявила я без особой злости.

– Знаешь, что я думаю? Даже если мы узнаем, что он сказал, это ничего не объяснит. Наверняка какая-то банальность или кажущаяся банальность вроде того – «Господь любит тебя», или «Помни, ты смертен», или «Боже мой, он полон звезд!». Ну или подобное в том же духе. Сказать тебе, что еще я думаю?

– Ты все равно скажешь, – заметила я, – независимо от моего желания. М. посмотрел на меня поверх очков взглядом медвежонка Паддингтона.

– Мне кажется, Тессимонд тут вообще ни при чем. Он просто отвлек нас всех.

– Он из Орегона, – заметила я зачем-то.

– Дело в другом. Вирус. Переутомление. Путь в Дамаск. В конечном счете, это не имеет значения.

– Разумеется, ты прав. – Я поцеловала его в высокий морщинистый лоб.

 

5

Мы решили, что в Стокгольм я поеду одна. Я все еще кормила грудью, и эта перспектива не особенно меня радовала, но мы с М. долго ее обсуждали и решили: лучше не тащить ребенка в самолет, потом в шведский отель и наконец на церемонию, которую она по молодости лет даже запомнить не сможет. Я поеду одна и вернусь. Я выделяла молоко, как корова, и мы устроили в морозилке целый склад.

Это было страшно интересно, и я очень радовалась. Или радовалась бы, если бы спала чуть больше. Если честно, на самом деле меня преследовал исключительно образ номера в четырехзвездочном отеле, где я смогу проспать одна всю ночь напролет, не просыпаясь, в невиданной роскоши, проснуться освеженной и полюбоваться стремительным шведским рассветом.

Вы спросите, жалела ли я трех своих коллег, которым не придется поехать со мной? Это был их выбор. Вы бы на моем месте жалели?

Вы спросите: и на этом все?

Нет, не все. За день до отлета я пошла гулять с Марией в трехколесной коляске. Мы дошли до реки и вернулись в город. Потом мы зашли в кофейню «Коста», я взяла себе горячий шоколад и покормила ее. Она заснула, и я старательно уложила ее обратно в коляску. Потом я проверила телефон и настучала несколько коротких ответов на очередные вопросы о Нобелевской, ради всего святого, премии! И наконец устроилась в кресле поудобнее, сложив руки на коленях.

– Здравствуйте, Ана, – сказал Тессимонд, – как у вас дела?

Раньше я видела его всего один раз, когда Джек, стоя у кулера с водой, знакомил его со всеми. Это было несколько месяцев назад, до того как он сказал то, что сказал, и заставил моих парней убежать прочь от будущей Нобелевки. Он запомнился мне высоким грустным старым джентльменом, чисто выбритым, с копной седых, тщательно причесанных волос, и старомодными манерами. Джек говорил: «Это мой друг из Орегона, ни много ни мало профессор». Я даже не помню, называл ли он тогда его имя.

– Вы меня преследуете, профессор? – спросила я. Я чувствовала себя на удивление спокойно. – Знаете, я гуглила информацию о вас.

– Если «Гугл» сообщил вам, что я преследую людей, Ана, мне придется обратиться в суд с иском о защите чести и достоинства.

– Садитесь, – велела я, – больше вы не причините никакого вреда. – Я добавила, зная, что хвастаюсь: – Завтра я лечу в Стокгольм получать Нобелевскую премию по физике.

Тессимонд медленно сел.

– Я об этом, конечно, читал. Сердечно поздравляю.

– Премия принадлежит нам четверым. Вы общаетесь с другими тремя?

– Вы имеете в виду профессоров Ни Цзяна и Превера и доктора Слейта? Нет. Почему я должен с ними общаться?

– Не важно. – Я отхлебнула горячего шоколада. – Хотите чего-нибудь?

– Нет, спасибо. – Он смотрел в коляску. – Какой милый ребенок! Мальчик?

– Девочка. Ее зовут Мария.

– Очень рад за вас.

– Да, – сказала я, – это был хороший год. Родить ребенка и получить Нобелевскую премию.

– Поздравляю.

Какое-то время мы сидели молча.

– Вы поговорили с тремя моими коллегами, – сказала я, – и после этого разговора они ушли из моей группы. Что вы им сказали?

Тессимонд посмотрел на меня долгим веселым взглядом.

– Вы точно хотите это услышать? – спросил он наконец, посмотрев на мою спящую дочь, а потом на меня.

– Нет, – я вдруг испугалась, – да, чтоб меня. Конечно. Это надолго?

– Пять минут.

– Потом вы больше меня не побеспокоите?

– Разумеется.

– Нет, не говорите. Я передумала. Кто вы, между прочим? Старый мореход, который ходит среди людей и рассказывает им свою тайну лично? Почему бы не опубликовать ее? Не запостить в блог? Не напечатать на футболке?

– Мне приходило в голову это опубликовать, – сказал Тессимонд, – ведь это результат академических исследований. Академические исследования обычно публикуют, правда?

– А вы почему не опубликовали?

– Не видел смысла. Не в публикации, а в науке как таковой. Я понял, чем хочу заниматься на самом деле. Путешествовать. – Он посмотрел сквозь витрину кофейни на людей, гуляющих туда-сюда по площади. Рынки, храмы, склады, мощеные улицы. Тенистые скверы с помпезными статуями мертвых богачей и генералов тихо ждали. Два облака наползли друг на друга, закрыв солнце, как ящеричий глаз. Как там сказал поэт? «Тьма, тьма, тьма. Они все уходят во тьму». Тессимонд снова заговорил: – Я читал вашу работу. Очень элегантно. Очень элегантное решение проблемы темной энергии. Очень… я собирался сказать, что вы обладаете интуитивным ощущением геометрии космоса.

– Собирались сказать?

– Ну… боюсь, теория неверна. Ваша интуиция завела вас в потемки. Но это очень смелая попытка…

– Неверна? – перебила я.

– Боюсь, что так. Боюсь, вы подходите к вопросу не с той стороны. Не только вы, разумеется. Все научное сообщество.

Я рассмеялась, но, надеюсь, по-доброму. Мария заворочалась, замахала ручками в перчатках, как будто боксировала, и снова уснула.

– Тогда сообщите об этом Нобелевскому комитету, – сказала я, – пока не поздно.

Какой абсурд. В самом деле, абсурд.

Позднее осеннее небо было таким же синим, как река, и таким же холодным.

– Вы сказали, что вам нужно пять минут, – я кивнула на часы, – и потратили уже больше минуты.

Он вздохнул, довольно спокойно. И спросил:

– Почему вселенная так велика?

– Вопросы, начинающиеся со слов «почему», редко приносят какую-то пользу физикам. Почему есть что-то, кроме ничего? Почему случился Большой взрыв? Откуда нам знать? Это неудачный вопрос.

Он наклонил голову набок и попробовал еще раз:

– Как вселенная стала такой большой?

– Уже лучше, – смилостивилась я, – она стала такой большой, потому что четырнадцать миллиардов лет назад случился Большой взрыв и одним из последствий этого события стало расширение пространственно-временного континуума в огромных масштабах.

– И теперь звезды и галактики отдаляются друг от друга, как точки на поверхности раздувающегося воздушного шарика, – сказал он, – только поверхность шарика двумерна, и нам надо совершить концептуальный прорыв и вообразить трехмерную поверхность.

– Разумеется, – согласилась я, – это известно каждому школьнику.

– И все же. Почему вселенная расширяется? Почему Большой взрыв привел к расширению космоса?

Я отхлебнула еще шоколада.

– Осталось три минуты, и вы снова задали вопрос «почему».

– Позвольте спросить вас о времени, – невозмутимо сказал он. – Мы, очевидно, движемся сквозь время. В одном направлении. Мы не можем двигаться назад, только вперед.

Я пожала плечами:

– Математика утверждает, что мы можем двигаться назад. Любые уравнения обратимы. Просто так получилось, что мы движемся в одном направлении. Это ерунда.

– Верно, – кивнул он, – наука утверждает, мы можем двигаться в любом направлении. Однако мы, – он погладил себя по щеке, – не делаем этого. Странно, правда?

– Может быть, – сказала я, – мне как-то все равно.

– Время многомерно, как и пространство. Мы можем двигаться в пространстве в любом направлении. А во времени – только в одном.

– Это разговор для детского сада, – сказала я, – мне, конечно, доставила удовольствие наша беседа…

– Что движет объект в пространстве?

– Сила, – сказал я через мгновение.

– Импульс и гравитация. И только они. Вы можете приложить к предмету усилие, чтобы придать ему кинетическую энергию, или же притянуть его к себе. Вы поджигаете свою ракету, а Земля тянет ее вниз. Кинетическая энергия всегда относительна, не абсолютна. Водитель проезжающей машины обладает кинетической энергией, с точки зрения пешехода, но, с точки зрения человека на пассажирском сиденье, он остается на месте.

Меня почему-то успокаивали его объяснения элементарных вещей.

– Прекрасно, – согласилась я.

– Так обстоят дела в физическом многомерном пространстве, которое мы называем пространственно-временным континуумом. А теперь перенесите эту модель в пространство времени. Назовем его временно-пространственным континуумом.

В желудке у меня забурчало.

– Ну, ради спора, пожалуй, – я понимала, что начинаю защищаться, – но это будет просто мысленный эксперимент.

– Почему вы так говорите? – вежливо спросил он.

– Потому что у нас результаты многовековых наблюдений за настоящим миром, за пространственно-временным континуумом. А ваш временно-пространственный континуум умозрителен.

– Правда? Я бы сказал, что мы перемещаемся по нему каждый день. И проводим в нем всю нашу жизнь. Вопрос в том… нет, вопроса два: почему мы по нему движемся и почему мы можем двигаться только в одном направлении.

Перед глазами у меня все расплывалось. Сердце заколотилось быстрее.

– И снова «почему».

– Если вам так будет проще, что влечет нас вперед сквозь временно-пространственный континуум?

– Вы утверждаете: причина того, что мы ощущаем время движением своего рода, часа за часом, в том, что некий объект притягивает нас своей силой тяжести? Так? Мне кажется, с тем же успехом нас может влечь вперед некий изначальный импульс. Вы не согласны?

– Я не согласен потому, что мы вынуждены двигаться по времени только в одном направлении. – Тут я поняла, к чему он клонит, но молча слушала, пока он объяснял: – Представьте себе аналог из физического мира. Нет никакой силы, которая может двигать предмет, находящийся в космосе, так быстро, что он будет привязан к единой траектории. Но при этом во вселенной есть сила, которая может притянуть предмет к себе с такой силой – притянуть так, что у него не будет иного выбора, кроме как двигаться к центру источника силы.

– Черная дыра.

Он кивнул.

– Ваша теория, – сказала я тоном, подразумевающим, что теперь-то мы все выяснили, – заключается в том. что мы двигаемся вперед во времени из-за притяжения супермассивной темпоральной черной дыры?

– Да.

– Ну, – заявила я с беззаботностью, которой не чувствовала, – теория интересная, но всего лишь теория.

– Нет. Подумайте о данных.

– Каких данных?

– Я понимаю, Ана. почему вы сопротивляетесь. – мягко сказал он, – но вы же все понимаете. Кому эти данные известны лучше вас? Что происходит с физическим объектом, когда он приближается к радиусу черной дыры?

– Время, – ответила я, – растягивается.

– А что тогда произойдет с темпоральным объектом, если он приблизится к радиусу темпоральной черной дыры? Пространство растянется. Вселенная расширяется, пока не достигнет асимптоты реальности. С точки зрения наблюдателя, который не видит радиуса черной дыры, пространство будет расширяться до тех пор, пока не покажется бесконечным. – Он снова посмотрел в витрину. – Что еще мы видим, когда глядим вокруг?

– Значит, мы, – голос у меня стал шершавым. – находимся за пределами этого радиуса?

– Если бы мы все еще находились за его пределами, скорость видимого расширения пространства была бы асимптотой, возрастающей с фиксированной скоростью. Простое ускорение. И именно это показывали все эксперименты еще несколько десятилетий назад. Но потом мы начали получать доказательства того, что скорость видимого расширения вселенной растет. Значит, мы приближаемся к радиусу черной дыры. Это также объясняет, почему мы двигаемся во времени только в одном направлении. Строго говоря, мы должны обладать возможностью двигаться по временно-пространственному континууму в любом угодном нам направлении. Но мы находимся вовсе не во многомерном пространстве, а в точке. Как и любой предмет, падающий в черную дыру, мы привязаны к единому вектору.

Я обдумала этот вопрос. На самом деле, я просто так говорю, но мне не пришлось думать слишком долго. Мысль сразу стала мне родной. Как и все остальные, я не понимала, как не замечала ее раньше. Очевидно.

– Но если вы правы, то… подождите минуту.

Я вытащила телефон и включила калькулятор. На основные уравнения ушла пара минут. Все сходилось. Все было верно.

Он был прав.

Я посмотрела на него, чувствуя себя разбитой.

– Когда мы достигнем радиуса черной дыры, приливная сила разорвет нас на части.

– Разорвет время на части, – медленно кивнул он, – да. Но это примерно то же самое.

– Когда?

– Вы же уже посчитали, – сказал он, глядя на мой телефон, лежавший на столе, как миниатюрная надгробная плита 2001 года. – Но точности добиться сложно. Шкала величиной в четырнадцать миллиардов лет. Погрешность составляет не секунды и даже не дни. Годы. У меня вышло плюс-минус семь лет. Расчеты сделаны десять дней назад.

Я потрясла головой, как собака, вытряхивающая воду из ушей, но избавиться от новой мысли у меня не вышло. Все сходилось.

– Значит, это может случиться в любой день.

– Мне жаль, – сказал он. – не столько вас, сколько вашего ребенка.

– Вот почему Ну-Ну был со мной так предупредителен. Ясно. Но какая разница? Да, я понимаю, почему вы не опубликовали свое открытие. Оно звучало бы подобно бульварным пророчествам о грядущем конце света.

– Нет, – он посмотрел на меня сверкающими глазами, – это гораздо очевиднее. Если подумать хорошенько, как еще может быть устроена расширяющаяся вселенная? Движение с максимальной скоростью заставляет время растягиваться, а значит, движение с максимальной темпоральной скоростью заставляет растягиваться пространство. Мы все… мы должны были просто заметить это.

– Я собираюсь домой, – сказала я.

Но я обняла его перед уходом и прижалась щекой к его шершавой щеке. Потом я отвезла Марию домой. Я позвонила М. и велела ему уйти с работы и ехать ко мне. Он удивился, но подчинился.

Обратно он не вернулся.

 

6

Точность вычислений весьма незначительна при таком огромном промежутке времени – с Большого взрыва или (вероятнее) с того момента, как эффект расширения в первый раз возник в стабильном тогда космосе, существующем в открытом временном пространстве. Но я сделала все возможное. Семь лет, вычисленные Тессимондом, кажутся мне очень щедрым допущением. По-моему, срок намного меньше. Скачайте данные о скорости расширения вселенной и посчитайте сами.

Разумеется, я не полетела в Стокгольм. Зачем терять три дня вдали от ребенка? Вся суета не имеет значения. Мы собрали все деньги, какие могли, и купили маленький домик у моря. Я не скажу у какого. Это не важно. Зато, когда по вечерам спускаются сумерки, тюлевые занавески вылезают в открытые окна и мгновенно становятся жесткими, как накрахмаленные, когда ночные бабочки слетаются славить своих электрических богов и когда луна беззаботно лежит в небе над пурпурным горизонтом, как бесценная жемчужина, когда Мария покормлена и довольна и мы с М. по очереди держим ее на руках, а потом укладываем ее и обнимаемся сами, я испытываю такое удовлетворение от простых конечных радостей, какого не бывало в моем прежнем, не ограниченном временем существовании. Я была занята созданием этого отчета, хотя и совсем по чуть-чуть, ведь спешки никакой нет. Или наоборот, спешка слишком велика, но я не хочу о ней думать. А насчет всего остального… Теперь я поняла, что по-настоящему важно.

 

МЕГАН ЛИНДХОЛЬМ

СТАРАЯ КРАСКА

Меган Линдхолъм – автор фэнтези-романов «Голубиный волшебник» («Wizard of the Pigeons»), «Полет гарпии» («Harpy’s Flight»), «Заклинательницы ветров» («The Windsingers»), «Врата Лимбрета» («The Limbreth Gate»), «Удача колес» («Luck of the Wheels»), «Народ северного оленя» («The Reindeer People»), «Волчий брат» («Wolf’s Brother») и «Расколотые копыта» («Cloven Hooves»). Также ее перу принадлежат научно-фантастический роман «Чужая земля» («Alien Earth») и написанный в соавторстве со Стивеном Брастом роман «Цыган» («The Gypsy»).

Линдхолъм известна под псевдонимом Робин Хобб. Книги Робин Хобб – регулярно попадающие в списки бестселлеров «Нью-Йорк таймс» – продаются миллионными тиражами в мягких обложках, а сама писательница входит в число популярнейших фантастов современности. Наибольшую славу Робин Хобб, пожалуй, принесла трилогия «Саги о видящих» («Farseer trilogy»): «Ученик убийцы» («Assassin’s Apprentice»), «Королевский убийца» («Royal Assassin») и «Странствия убийцы» («Assassin’s Quest»). Успешными были и две связанные с ней серии: «Сага о живых кораблях» («Liveship Trader») и «Сага о Шуте и Убийце» («Tawny Man»). В первую входят «Волшебный корабль» («Ship of Magic»), «Безумный корабль» («The Mad Ship») и «Корабль судьбы» («Ship of Destiny»), а во вторую – «Миссия шута» («Fool’s Errand»), «Золотой шут» («The Golden Fool») и «Судьба шута» («Fool’s Fate»).

Кроме того, Робин Хобб – автор цикла «Сын солдата» («Soldier Son»): «Дорога шамана» («Shaman’s Crossing»), «Лесной маг» («Forest Mage») и «Магия отступника» («Renegade’s Magic»). Недавно под тем же псевдонимом писательница начала новую серию «Хроники дождевых чащоб»: «Хранитель драконов» («Dragon Keeper»), «Драконья гавань» («Dragon Haven»), «Город драконов» («City of Dragons») и «Кровь драконов» («Blood of Dragons»). Последняя на сегодняшний день публикация, подписанная Меган Линдхолъм, – сборник рассказов, созданный «в соавторстве» с Робин Хобб: «„Наследие“ и другие истории» («The Inheritance: And Other Stories»).

Рассказ, который предлагается вниманию читателя, – это трогательная история привязанности, которая может возникнуть между членами семьи и неодушевленным предметом. Особенно если в конце концов оказывается, что не такой уж он и неодушевленный.

Когда это случилось, мне было всего девять, так что некоторых деталей я могла не запомнить. Но я помню суть, а суть – единственное, что имеет значение в подобных рассказах.

Я росла в небогатой семье. В первой половине века часто случались скудные годы – наверное, я переносила их легче, чем мама, но в целом 2030-е не баловали никого. Мы с мамой и братом обитали в муниципальном жилье в той части города на «Т», что зовется Новой Такомой. Впрочем, тогда этот район уже не был новым. В Такоме всегда приходилось непросто. Мама говорила, что ее дедушка держал ее на коротком поводке и она это пережила, а значит, переживем и мы. Все знали, что у нас самая строгая мама в доме, и жалели нас.

Мы отличались от большинства обладателей муниципальных квартир. Мама стыдилась нашего жилья. Это была единственная вещь, которую она согласилась принять от правительства, и мне кажется, будь она одна, она предпочла бы улицу. Существовали мы на то, что она зарабатывала в доме престарелых, и еле сводили концы с концами. Мама готовила по старинке – из сырых продуктов, а не из полуфабрикатов. – штопала нашу одежду и ходила в благотворительные магазины. Мы с братом год за годом носили в школу одни и те же мятые контейнеры для еды в грязных рюкзаках. Мобильные телефоны у нас были старые и громоздкие, компьютер – один на всех. О машине не шло и речи.

А потом умер мой прадедушка. Мама не видела его много лет, а мы не знали его вовсе, но он вписал ее в завещание. Она получила все, что оставалось на его банковском счету (не слишком много), и старую мебель из его квартиры – в основном всякую дрянь из ДСП. Мне понравилось древнее кресло-качалка и еще керамические баночки в виде грибов. Мама сказала, что это и впрямь антиквариат: она помнила и то и другое со времен своего детства. Единственной крупной вещью, оставшейся от дедушки, оказалась машина. Последние двенадцать лет, с тех пор как у него забрали права, она пылилась на парковке.

Это было настоящее ретро – не в лучшем смысле слова. В 2020-х все кинулись производить новые энергоэффективные автомобили, похожие на старые, жрущие бензин. Людям хотелось прежнего рева и вместительности, но на солнечных батареях или другом альтернативном топливе. Наверное, прадедушка в свое время был серфером, потому и выбрал машину, имитирующую универсал. Когда мы впервые зашли в гараж посмотреть на нее, Бен, мой старший брат, застонал и спросил:

– Что за хрень у нее по бокам? Это типа дерево или что?

– Или что, – рассеянно произнесла мама.

Она нажала кнопку на брелоке сигнализации, но батарейка давно села. Тогда она открыла машину древним способом, сунув ключ в дырку на ручке. Я была очарована и горда: какие вещи умела делать моя мама!

Снаружи автомобиль покрывал тонкий слой пыли. Но внутри он был безукоризненно чистым. Мама посидела в нем немножко, положив руки на руль и делая вид, будто разглядывает что-то впереди. Она улыбалась. Потом сказала:

– Лучше всего будет ее продать. Если внутри все чисто, двигатель наверняка тоже в отличном состоянии.

Она наклонилась и дернула какую-то маленькую ручку. Мы с Беном подпрыгнули, когда капот резко открылся.

– Мам, по-моему, ты ее сломала, – заявил Бен, – наверное, не надо ничего трогать, пока механик не посмотрит.

Бену было четырнадцать, и он почему-то считал, что, если он чего-то не знает, мама тем более не может этого знать. Она только фыркнула, вылезла из машины и открыла капот до конца.

– Господи, – тихо проговорила она, – а ты заботился о нем, старик.

Я не знала, что она имела в виду, но хорошо помню: моторный отсек выглядел идеально чистым. Мама захлопнула капот, отключила машину от вспомогательной зарядки и смотала провод. У нее были права, и она умела водить, потому что ей приходилось этим заниматься в доме престарелых. Я удивилась, когда она снова села на место водителя и повернула ключ. На руле стояло противоугонное устройство, и мама, поколебавшись, приложила к датчику указательный палец.

– Здравствуй, Сюзанна, – глубоким голосом сказала машина, – как ты поживаешь?

– Отлично, – тихо ответила мама, – отлично.

Бен растерялся. Мама заметила это и улыбнулась. Похлопала по рулю.

– Дедушкин голос. Он любил настраивать все системы под себя.

Она кивнула на заднее сиденье. Бен открыл дверь, и мы оба залезли внутрь. И увидели ремни безопасности.

– А подушки? – недоверчиво спросил Бен.

– Они есть. Но, когда машина была новая, использовалось и то и другое. В ней вам нечего бояться. Иначе я бы не посадила вас сюда.

Мама вдруг сомкнула веки и сжала губы, как будто хотела заплакать. Потом открыла глаза и поплотнее взялась за руль.

– Поехали, – громко и четко сказала она.

Двигатель завелся – он работал намного громче любого другого. Маме пришлось повысить голос.

– Когда она была новая, в машины ставили не только электродвигатели, но и двигатели внутреннего сгорания. И они производили гораздо больше шума, чем сейчас.

– То есть она работает на бензине?! – в ужасе воскликнул Бен.

Мама покачала головой.

– Звуковой эффект. И внутри слышно лучше всего. У дедушки было чувство юмора.

Она погладила приборную панель.

– Столько лет прошло, а он не удалил мои данные из системы безопасности.

– Насколько умна эта машина? – требовательно спросил Бен.

– Он довольно умен, – ответила мама. – Может сам доехать до заправки и записаться на смену масла. Чувствует, когда сдуваются колеса. Раньше он умел говорить с механиком, но я не знаю, работает ли еще симулированный интеллект второго поколения. Меня он временами обманывал. Дедушка очень сильно изменил все его настройки, установил в него образовательные программы. Он говорит по-французски. Гонял меня по урокам всю дорогу до школы. И знал мои любимые радиостанции. – Мама покачала головой. – Люди тогда хотели дружить с машинами. И он действительно был моим другом.

– Трындец какой, – объявил Бен.

– Нет, было чудесно. Мне очень нравилось. Я его любила.

– Я тебя тоже люблю, Сюзанна, – ответил автомобиль.

Говорил он глубоким баритоном.

– Мам, продай его, – с умным видом посоветовал Бен.

– Да, наверное, – сказала мама, но по ее голосу я сразу поняла, что теперь у нас есть машина.

Бен считал себя мужчиной в доме, поэтому начал доказывать маме, что нужно продать этот автомобиль, добавить полученные в наследство деньги и купить нормальный. Она посмотрела на него и сказала:

– По-моему, это я получила наследство, а не ты. Я оставлю его.

Так и вышло.

Она открыла маленькую клавиатуру и ввела наш адрес. Дернула ручку, и автомобиль поехал назад. От страха я задержала дыхание, но мы ни во что не врезались. Мама остановилась, снова дернула ручку, и мы плавно двинулись вперед, выбрались из гаража и оказались на улице.

По дороге домой она нажимала кнопки и болтала с автомобилем. В нем не было мгновенного доступа к Интернету, но зато с потолка опускался экран.

– И что толку? Чтобы на него смотреть, нужно ехать сзади, – пожаловался Бен.

Мама наклонилась и открыла ящик под сиденьем. Там оказались древние DVD-диски в плоских пластиковых коробочках.

– Это фильмы, – объяснила она, – развлекать детей на заднем сиденье. Экран расположен так, чтобы водитель не отвлекался.

Она вытащила всю стопку и стала перебирать ее, грустно улыбаясь.

– Я их все помню, – тихо сказала она, – тут есть мои любимые.

– Значит, водитель должен просто сидеть впереди и умирать от скуки? – спросил Бен.

Мама со вздохом отложила диски и повернулась к нему.

– Водитель должен вести машину.

Она развернулась обратно, положила руки на руль и посмотрела вперед, над капотом.

– Когда этого малого собирали, без водителя с правами транспорту разрешалось ездить только на очень маленькие расстояния. Примерно на километр. Возможности их мозгов тогда были ограничены. Впрочем, ограничены скорее законодательно, чем технически. Люди не доверяли машинам ездить самостоятельно. Конечно, благодаря аварийным локализаторам они могли отвезти тебя в больницу, если ты отключался, а датчики помогали парковаться, но в целом автомобилем управлял человек.

– А почему ты говоришь про машину «он»? – спросил Бен.

– Старая привычка, – ответила мама таким голосом, что разговор на этом закончился.

Нам принадлежало парковочное место рядом с домом, которым мы раньше не пользовалась. Когда мы в первый раз приехали на машине, все дети сбежались посмотреть, откуда такой шум. Они наблюдали, как мы подключали универсал к зарядке. Он был примерно в два раза длиннее остальных автомобилей на парковке.

– Какие гигантские батареи, – прошептал один мальчик.

У Бена заалели уши.

– Древний мусор, – тоном знатока заявил второй, – странно, что вообще ездит.

Мама сделала то, чего Бен терпеть не мог. Мне это тоже не нравилось. Все остальные мамы в здании просто не обратили бы внимания на наглых ребят, шатающихся вокруг парковки. Наша всегда смотрела прямо на них и говорила с ними как с нормальными людьми, пусть даже они были обдолбаны до такой степени, что еле стояли.

– Он старый, но работает как часы. Скорее всего, переживет большинство этих пластиковых корыт. Когда его собирали, еще была в почете сталь, – сказала мама.

Она включила сигнализацию, и по машине забегал огонек.

– А чего эта хрень на боках изображает? – спросил Ленно.

Он улыбался. Ленно всегда улыбался, и я еще ни разу не видела, чтобы он открывал глаза целиком. Казалось, ему нравится машина, но однажды он так же радостно пялился на фонарный столб.

– Это дерево. Ну, псевдодерево. Дедушка очень им гордился. Один из первых наноматериалов, который стали использовать при производстве автомобилей, последнее слово техники на тот момент. Гарантировалось, что покрытие не выцветает, не царапается, выглядит как дерево и на ощупь такое же, а еще само залечивает мелкие вмятины.

Мама вздохнула, улыбнулась и покачала головой, вспоминая что-то.

– Пошли, дети. Нам пора готовить ужин и делать уроки, – сказала мама.

– Уроки, – загоготал один парень.

Две девочки подхватили. Мы прошли в дом за мамой, пытаясь не обращать внимания.

Бен злился на нее.

– Откуда ты столько знаешь про эту машину? Я думал, что ты не общалась с дедом. Что он, не знаю, отрекся от тебя, когда ты была ребенком.

Мама мрачно посмотрела на него. Она редко упоминала о своей семье. Насколько я могла вспомнить, всегда были она, Бен и я. Конечно, где-то по земле ходил наш отец, но я с ним никогда не встречалась. Если Бен его и знал, то мне не говорил. Мама поджала губы, а потом резко сказала:

– Мы с дедушкой очень любили друг друга. Я приняла ряд решений, с которыми он не согласился. Он долго злился на меня, а я на него. Но мы всегда знали, что все равно любим друг друга. Просто так и не сумели этого сказать.

– А что за решения? – спросила я.

– Завести меня, – вполголоса произнес Бен.

Мама то ли не расслышала, то ли не захотела это обсуждать.

Так у нас появилась машина. Не то чтобы мы часто ею пользовались, но мама отполировала ее специальным воском, почистила солнечные батареи, пропылесосила салон и подвесила на зеркало старомодный ароматизатор в виде елочки. Однажды мы приехали из школы на автобусе и увидели, что она заснула на переднем сиденье, положив руки на руль. Во сне она улыбалась. Время от времени по выходным она катала нас. Бен всегда говорил, что не хочет ехать, но в итоге ехал.

Мама не стала обновлять машину, но настроила ее под нас. Ввела в систему безопасности наши имена, а в навигатор – адреса дома, школ, больницы и полицейского участка, чтобы в экстренной ситуации мы не остались без помощи. Автомобиль обращался к нам по имени. Бен игнорировал его искусственную личность, а мне нравилось с ним болтать. Он знал кучу старых плоских шуток, и в него были установлены странные программы вроде «Дорожных игр» – про номерные знаки – и «Животное, растение или минерал». Я попробовала каждое сиденье. Посмотрела несколько старых фильмов на маленьком экранчике, но они все оказались ужасно длинными, и люди там очень много разговаривали. Моим любимым стало заднее сиденье, развернутое спиной к водителю. Очень интересно было наблюдать за лицами людей, которые проходили за нашей машиной. Обычно они удивлялись. Кто-то улыбался и махал, кто-то провожал нас взглядом. Вот только по вечерам мне не нравилось там сидеть, потому что фары автомобилей, проезжающих за нашей, светили мне прямо в глаза.

Машина была не слишком надежна и почти ничего не изменила в нашей жизни. Иногда, когда шел дождь, а нам приходилось идти к остановке и обратно, Бен начинал ворчать. Другие родители отправляли машины забирать детей из школы, и Бен все время скулил по этому поводу.

– Почему универсал не может отвозить нас домой, если идет дождь? – допытывался он у мамы.

– Ваш дедушка водил сам. Как и я. Не думаю, что он вообще когда-нибудь снимал блок.

– Это что, просто программа? Его можно снять?

– Даже не думай, Бенни, – осадила его мама.

И он какое-то время не думал. А потом ему исполнилось пятнадцать, и мама решила научить его водить.

Поначалу ее предложение не заинтересовало Бена. Большинство наших сверстников давно считали права лишними хлопотами. Если машина соответствовала требованиям закона, кто угодно мог в нее сесть и поехать. Я знала ребят, которых машины каждый день отвозили в детский сад и забирали обратно. Мама говорила, что глупо использовать автомобиль весом в тысячу с лишним килограммов как транспорт для двадцатикилограммового ребенка, но другие люди так и поступали. Мы с Беном оба понимали, что мама могла бы перепрошить универсал – или разблокировать его, или что там требовалось, – и колеса всегда находились бы в нашем распоряжении. Однако она предпочла другой вариант. Она сказала Бену, что единственный способ получить машину – научиться водить по-настоящему. Когда он сдаст экзамен, мама даже разрешит обновить ее, и можно будет просто откидываться на сиденье и называть ей пункт назначения.

Теперь идея Бену понравилась. Я ездила вместе с ними, когда он тренировался. Сначала мама по вечерам вывозила нас из города, чтобы он практиковался на парковках у пустых торговых центров. Бен быстро научился хорошо водить. Говорил, реальность почти не отличается от компьютерных игр. Тогда мама напомнила ему, что в игре он не может никого убить или покалечиться сам. Она очень серьезно к этому относилась, а Бен бесился. Они, наверное, целый год об этом спорили. Каждый разговор о машине превращался в ссору. Он ненавидел «дурацкую» краску и дерево, а она утверждала, что это «винтаж» и «классика». Он повторял, что лучше купить автомобиль подешевле, а она – что металлический корпус его защитит и что нужно радоваться, что у нас вообще есть машина. И так по кругу. Кажется, Бен произнес «Да знаю я, знаю» не меньше миллиона раз в тот год. А мама всегда отвечала: «Помолчи и слушай, что я говорю».

Бен решительно настроился обновить универсал и кататься с друзьями: большинству родители запретили приближаться к машине, если за рулем будет Бен, с правами или без. Он твердил маме, что самоуправление безопаснее, что оно уменьшит пробег, потому что машина сможет выбирать маршруты в объезд пробок, и что по статистике автомобильные мозги реагируют быстрее человеческих в экстренных ситуациях.

– Допустим, но реагируют они всегда одинаково, а люди могут принять десяток разных решений. Так что ответ – нет. Не сейчас. Может быть, никогда.

У мамы появилось серьезное преимущество на следующей неделе, когда на трассе I-5 произошло несколько десятков аварий с участием машин без водителя. Маму не волновало, что причиной стал вирус, которым заразили светофор. Никто не знал, кто это сделал. Одни говорили – экологическая группа борется с частным транспортом. Другие – новое поколение хакеров хочет оставить след в мире.

– Проблема не в машинах, мам! – доказывал Бен. – Светофор дал им неправильную информацию!

– А если бы за рулем сидели люди, ничего такого не случилось бы, – отрезала мама.

После этого несколько месяцев тема больше не всплывала.

В июне Бен с мамой серьезно поругались. Однажды он пришел домой из школы и взял машину без спроса. Вернул он ее черной, с легким вибрирующим намеком на еще более темные тигриные полосы. Я стояла и смотрела, пока он заводил ее на парковку.

– Круто? – спросил он. – Полоски шевелятся. Чем быстрее едешь, тем быстрее двигаются нанороботы.

– Откуда ты взял деньги?

– Не твое дело, – огрызнулся брат.

Я поняла, что будет скандал.

И он разразился, куда хуже, чем я думала. Когда мама пришла с работы, старые нанороботы в «деревянной» обшивке подрались с нанороботами из тигриных полос. Машина выглядела, как выразилась мама, «словно куча шевелящегося мусора».

– О чем ты вообще думал?

Они поссорились. Он говорил, что черная машина смотрится лучше, что новые нанороботы победят старых и цвет выровняется. Когда оказалось, что он потратил на покраску деньги, отложенные для колледжа, мама пришла в ярость.

– Я не мог упустить такое предложение! Обошлось в два раза дешевле, чем в обычном салоне!

Тут мама поняла, что он обратился в одну из тех палаток, которые ставили у торговых центров и блошиных рынков. В этих передвижных мастерских исправляли маленькие вмятины на переднем стекле или меняли его целиком. Там могли сделать чехлы на сиденья, нарисовать языки пламени или полосы. Нечистые на руку умельцы отключали родительский контроль музыки, видео и навигации, стирали историю передвижений и скручивали пробег. А в той палатке, куда пошел Бен, меньше чем за час выкрасили всю машину нанокраской. Ее просто вылили на универсал, и она сама расползлась по старому покрытию. Никаких распылителей благодаря новым нано-роботам. Самым современным, как поклялся Бену механик, которые забьют всех роботов предыдущих версий.

Мама так разозлилась, что усадила нас в машину, и мы поехали в эту палатку. По закону они должны были проверить документы владельца, прежде чем выполнить заказ. Мама хотела вернуть деньги Бена и надеялась, что у них найдутся нанороботы, которые съедят черный цвет. Ничего подобного. Когда мы приехали, то вместо мастерской обнаружили только кучу пустых банок и несколько пятен испуганной краски, которая пыталась наползти на мятые жестянки. Мама позвонила копам, потому что выбрасывать нанороботов незаконно, и те пообещали прислать команду зачистки. Мама не стала ее ждать, и мы поехали домой. Когда мы остановились, Бен выскочил из автомобиля и побежал внутрь. Мама вылезла медленно и встала у машины с таким грустным взглядом, какого я никогда не видела.

– Прости меня, Старая Краска, – сказала она универсалу.

Так он получил свое имя, а я поняла, что для мамы значил дедушкин автомобиль, ведь Бен совершал поступки и похуже тюнинга старой машины без разрешения. Я подумала, что, когда он успокоится, я постараюсь ему все объяснить. Потом я решила, что лучше будет не лезть в это вообще.

Покрытие смотрелось все хуже и хуже. Старые нанороботы держались крепко. Деревянные панели ползали по всему корпусу, пытаясь сбежать от новой краски. Выглядело это так, будто машина гнила. Бен не хотел больше в нее садиться, но мама была неумолима.

– Ты принял это решение, и тебе придется смириться с последствиями, как и нам всем, – говорила она.

И брату приходилось ехать на Старой Краске – в магазин, или вернуть книги в библиотеку, или по какому-нибудь еще поручению.

Через пару месяцев мама подхватила желудочный грипп и осталась дома. Днем она почувствовала себя лучше и подошла к окну посмотреть на улицу. Так она обнаружила, что Старая Краска пропал. Мы с братом ехали в автобусе, когда раздался ее гневный звонок.

– Ты, Бенни, полагаешь себя хитрецом, но на самом деле у тебя большие проблемы. Очень большие.

Он начал выяснять, что произошло, и тут автобус сошел с ума. Бен уронил телефон, пытаясь удержаться на скользком сиденье и не дать упасть мне. Потом мама рассказала, что профсоюз всегда настаивал, чтобы в любом общественном транспорте был номинальный водитель. Поэтому, когда автобус начал громко гудеть, мигать фарами и прыгать с полосы на полосу, пожилой мужчина на водительском месте потянул переключатель ручного управления. Он схватил руль, вывез нас на тротуар и выключил двигатель.

Старик извинился и попросил нас сидеть спокойно, пока не появятся ремонтники. Он вызвал сменный автобус, и все в салоне услышали истеричный ответ диспетчера. Двенадцать поломок, аналогичных нашей, за десять минут, три из них стали причиной серьезных аварий, нет никакого транспорта на смену. На заднем плане кто-то кричал, что скорая помощь сошла с ума и въехала в автобус. Диспетчер оставил водителя ждать на линии.

До нашей остановки было всего три квартала, поэтому мы попросили выпустить нас и пошли пешком. Бен подобрал телефон с пола, но мама уже повесила трубку, а он не очень хотел выяснять, почему она так разозлилась. В те времена у Бена было много секретов: от папиросной бумаги в спортивной сумке до приемов в венерическом диспансере. Мне, впрочем, тоже не полагалось этого знать.

Мы прошли половину квартала, когда услышали, что автобус завелся. Оглянувшись, мы увидели, что он тронулся с места. Никогда не думала, что городской автобус может так разогнаться. Мы смотрели на него, не понимая, что случилось, как вдруг на обочину вылетел «Фольксваген Херувим» и чуть не сбил нас. На мгновение он забуксовал на месте, дымя, и двое детей с криками выскочили с заднего сиденья. В следующую секунду автомобиль, пятясь, вернулся на дорогу и умчался вдаль. Девочка-подросток, сидевшая в нем, цеплялась за маленького брата и ревела:

– Машина сошла с ума! Сошла с ума!

Человек из гриль-бара на углу открыл дверь и крикнул нам:

– А ну-ка идите сюда!

Мы замялись, но он указал в сторону улицы и завопил:

– Боже мой! Дети, сейчас же!!!

Мы бросились к нему, а по тротуару пронесся фургон с пиццей. Он задел стойки тента, и бело-зеленая полосатая ткань упала на землю, но мы успели заскочить внутрь.

Это был спортивный бар, и пару раз, когда мамина любимая команда выходила из группы, мы ели тут пиццу. Обычно на всех экранах крутили какие-нибудь соревнования, но сегодня на каждом метался встревоженный диктор. Он велел по возможности не выходить на улицу, избегать любых транспортных средств и оставаться на связи, чтобы знать последние новости о кризисе взбесившихся машин.

Бен наконец позвонил маме и рассказал, где мы, потому что владелец бара отказывался отпускать нас одних. Мама пришла, поблагодарила его и увела нас домой по узким переулкам и дворам. Каждые несколько минут мы слышали гудки, отдаленный рев двигателей и грохот столкновений.

Взбесились не все машины в городе, но многие, в том числе наша. Мама злилась: она решила, что это Бен снял программный блок Старой Краски, разрешив ему ездить самостоятельно. Она не поверила его возражениям, но к концу вечера ведущие новостей ее убедили. Вирус назвали «семь семь три четыре, вверх ногами и назад», по группе хакеров, которая взяла на себя ответственность. Если написать на бумаге «7734», перевернуть и посмотреть с другой стороны, будет немного похоже на слово «hell», «ад». Как объяснили хакеры, они просто хотели доказать, что могут это сделать. Никто не знал, по каким каналам распространяется вирус. Наш сосед сказал, его занесли прямо в автомобильные компьютеры зомби-нанороботы, а их можно было подсадить куда угодно, от стеклоочистителя до охладителя и даже краски. Бен утверждал, что нет никаких доказательств того, что заразила машину его выходка, но мама всегда верила в эту версию.

К вечеру в интернет-новостях написали, что кризис скоро разрешится без дополнительного вмешательства. Для многих машин так и получилось. Они уничтожили сами себя. Полиция и члены комитета бдительности вывели из строя явных мерзавцев, стреляя им по шинам. Их владельцы здорово разозлились, а страховые компании утверждали, что не должны ничего платить. По заданию правительства разрабатывался наноантивирус, который можно было бы распылять на машины, но попытки его использовать не приносили особых результатов. Некоторые люди требовали закрыть все автоматические станции подзарядки, но хозяева незараженного транспорта возражали. В конце концов было решено оставить их открытыми, потому что некоторые взбесившиеся машины свирепели еще сильнее, обнаружив закрытую станцию.

Мама попыталась мне все объяснить. У машин разный уровень интеллекта, и люди могут задавать степень важности их самостоятельных действий. Многие назначают приоритетной подзарядку, потому что хотят, чтобы автомобиль всегда был на ходу. Другие настраивают машину так, чтобы она ездила с максимальной возможной скоростью, а уровень вежливости снижают или отключают вообще. Менять параметр наблюдения за пешеходами не положено в принципе, но некоторые все равно это делают. Самыми опасными бунтарями оказались доставщики пиццы и «скорая».

Поначалу вирус парализовал страну. Он заразил не все машины, но инфицированный транспорт вызывал аварии, и на улицах стало опасно. Никто не хотел выходить из дома. Школы переключились на тот же интернет-режим, какой использовался, когда выпадало слишком много снега. В магазинах кончались продукты, а доставкой занимались только ретрогрузовики без интеллекта вообще, со стариками за рулем.

К третьей неделе эпидемия пошла на убыль и большую часть по-настоящему опасных бунтарей вывели из строя. Однако машины продолжали сходить с ума. Кто-то выполнял свои повседневные задачи, но превышал скорость или выбирал другие маршруты. Детям велели не садиться в зараженные машины, даже в семейные автомобили, поджидающие около школы в обычное время. Иногда они вели себя нормально, а иногда впадали в безумие. Появился новый мелкий бизнес: охотники отслеживали дорогие автомобили по навигатору, ловили их и обездвиживали, пока вирус не вылечивали. Впрочем, многие владельцы не могли себе позволить их услуги или просто считали, что машина этого не стоит.

Словом, Старая Краска по-прежнему катался сам по себе. Поначалу мы время от времени замечали его в нашем районе. Он всегда ехал очень осторожно и без видимой цели. Дважды он заряжался на нашей парковке, но не успевали мы подойти или тем более открыть дверь, он срывался с места. Мама велела оставить его в покое и все гадала, когда же наконец разработают антивирус. Потом универсал перестал появляться.

Однажды вечером, когда Бен страшно злился, что ему не на чем ехать на танцы, он проверил навигатор Старой Краски.

– Этот псих в Калифорнии! – завопил Бен, довольно сильно удивившись.

– Дай посмотреть, – попросила мама и засмеялась. – Я возила его туда однажды на весенних каникулах. Сказала дедушке, что поеду в Ошен Шорс. Я стерла все данные перед возвращением домой, но вирус, наверное, вытащил их из памяти.

– Ты творила такие вещи? Ты же меня убьешь, если я что-то подобное сделаю!

– Я была молода, – странно улыбнулась мама, – иногда мне кажется, что в подростках тоже сидит своего рода вирус. Они постоянно нарушают программу, которую заложили в них родители.

Она фыркнула, как будто сдувая что-то с лица, и посмотрела на Бена.

– Завести своих детей – это антивирус. Он вылечил меня от подобных мыслей.

– И почему ты не позволяешь мне быть таким подростком, каким была сама?

– Потому что на своей шкуре узнала, к чему могут привести безумные идеи, которые возникают у молодых. Сходить с ума здорово. Если остаешься живым после этого.

Она выключила монитор и велела нам обоим ложиться.

Следующие несколько недель Старая Краска раскатывал по странным местам. Однажды он поехал куда-то в национальный парк Олимпик, где мама была на рейве. Два дня он кружился у старой просеки рядом с горой Кристалл. Это встревожило маму. И, когда обнаружилось, что теперь он двинулся к озеру Челан, она засмеялась от облегчения. В каком-то смысле было даже круто, что Старая Краска отправился путешествовать. По вечерам мама смотрела, где он, и рассказывала нам истории из своей юности, когда жила с дедушкой и сводила его с ума. Она вспоминала о глупых идеях и рискованных ситуациях, о том, как миллион раз находилась на волосок от смерти или ареста. Мы с Беном начали смотреть на нее немного по-другому, как на человека, который и правда когда-то был подростком. Не то чтобы теперь она позволяла нам больше, но мы хотя бы стали понимать, почему она вела себя так.

Мы ждали, что Старая Краска разрядится, но этого не происходило. Думаю, он степенно заезжал на станции подзарядки, притворяясь старым семейным автомобилем. Бен спросил у мамы, почему она не заблокирует ему доступ к кредитной карте, но мама только пожала плечами. Мне кажется, ей нравилось заново переживать все свои приключения. Он не так уж много тратил. У большинства машин есть резервные солнечные батареи, а у Старой Краски они были очень мощными. Иногда он оставался в каком-то месте на три-четыре дня: как предполагала мама, просто нежился на солнышке, прежде чем поехать дальше.

– А если я отключу кредитку, он никогда не вернется домой.

Она грустно улыбнулась и добавила:

– Жесткость из лучших побуждений не так хороша, как про нее говорят. Иногда, если ты запираешь дверь, другой человек может больше в нее не постучать.

Шли недели. Мы следили, как наш универсал разъезжает по старому шоссе 99, а сами снова стали ходить пешком. Все городские автобусы и грузовики доставки перевели на полностью ручное управление. Старики посмеивались: их снова звали на работу. Мама говорила, что это огромная победа для профсоюза, а кое-кто обвинял профсоюз в сговоре с хакерами.

Правительство придумало три разных антивируса и потребовало от всех владельцев транспортных средств установить их. Конечно, дело это оказалось совсем не простым. Все хозяева зараженных машин должны были сообщить о них государству, и мама тоже заполнила бумаги. По почте нам пришел баллончик с нанороботами-очистителями и буклет с инструкцией по обеззараживанию машины и установке антивируса. Мама положила это все на подоконник в кухне, где оно благополучно покрывалось пылью.

К концу лета большинство инфицированных автомобилей пропало с дорог. Некоторые из них уничтожили сами себя, наиболее агрессивных поймали и отключили. Тем не менее аварии все равно случались почти каждый день. Три пожарные машины в Сан-Франциско поссорились из-за пяти пожаров и вместо того, чтобы тушить их, впали в буйство и стали кататься по городу. Кто-то намеренно заразил пятнадцать «Харли Дэвидсонов», припаркованных у бара, вариантом вируса, и десять Ангелов Ада разбились, не успев проехать и двух километров. Сети автозаправок в Анкоридже влепили огромные штрафы за то, что они не использовали нужный антивирус, а за загрязнение окружающей среды пришлось заплатить еще больше.

В конце сентября, во время жуткого ливня, я заметила Старую Краску у школы. Он стоял на обочине. Я бросилась к машине, но Бен удержал меня за плечо.

– Он заражен. Ему нельзя доверять, – резким шепотом сказал он.

Он оглянулся, опасаясь, что кто-нибудь услышит. Тогда стали выводили из строя и неагрессивные автомобили, чтобы они не заразили другие. Мы пошли к автобусной остановке, а Старая Краска медленно пополз за нами.

– Зачем он здесь? Он никогда нас не забирал.

– Он знает, в какую школу мы ходим и до которого часа учимся. Это есть в его программе – мама ввела на случай, если когда-нибудь ей все-таки захочется, чтобы он за нами ездил. Наверное, он глючит.

Когда мы сели в автобус, Старая Краска газанул, дважды просигналил и проехал мимо. Мы рассказали все маме, когда она вернулась с работы, и она улыбнулась. Поздно ночью я услышала, как она встала, и вышла к ней в гостиную. Мы выглянули в окно, по которому сбегали струйки дождя, и увидели Старую Краску. Он заряжался на нашей парковке.

– А он неплохо выглядит после такого путешествия, – улыбнулась мама. – наверняка в этом месяце я получу счет за мойку машины и смену масла.

Я сходила на кухню и принесла антивирус и очиститель.

– Попробуем поймать его?

Мама поджала губы и покачала головой.

– Дождь идет. Пусть привыкнет у нас заряжаться. Когда будет сухо, я спущусь и обрызгаю его.

Мы легли спать.

Сентябрь сменился октябрем. Иногда я видела Старую Краску на улицах и подозревала, что он временами заезжал к нам подпитать батареи. Погода стояла сырая, и мама оправдывалась этим, не желая его ловить. Бен играл в футбол за школу и так изменился, что я иногда думала, будто моего брата перепрограммировали инопланетяне. Чаще всего я ездила домой одна. Я замечала Старую Краску у школы в самые дождливые дни: он следовал за мной, пока я не забиралась в автобус. Однажды он дождался меня на остановке и проводил домой. Я знала, что не должна садиться в него, но никто не запрещал мне с ним разговаривать. Так что я подошла к нему и погладила бампер.

– Я по тебе скучаю, Старая Краска, – сказала я.

Он был не в духе, шарахнулся от тротуара и немедленно умчался прочь под гудки других машин. Я очень обиделась и не стала рассказывать ничего маме и Бену. Я боялась, мама сообщит в полицию, что он опасен, и даст им его GPS-код.

В январе погода совсем испортилась. Снег падал, потом таял, застывал черным льдом, и падал новый. Этот цикл повторялся целую неделю. Автобусы теперь ездили по «снежным дорогам», минуя холмы. Вместо трех кварталов до автобусной остановки нам приходилось ходить шесть до главной улицы. Каждое утро Старая Краска ждал нас у дверей и крался за нами всю дорогу до остановки. Бен не обращал на него внимания, только шипел, что мог бы сидеть в теплой машине, а не брести по льду.

Прямо за остановкой находилась станция подзарядки – на ней выстроилась очередь. Пока мы ждали автобуса, туда заехал черный фургон и отрезал одной машине пути к отступлению. На фургоне было написано «Дорожные псы».

– Охотники! – сказал Бен. – Круто, давай посмотрим.

Охотники окружили зажатую машину – красный «БМВ». Затем вытащили специальные пистолеты для пробивания шин и прицелились.

– Не стреляйте так близко к станции! – крикнули из автомобиля в конце очереди.

Но на самом деле следить нужно было не за «БМВ». Черный седан с большими колесами, стоявший через две машины, вдруг развернулся и бросился, сминая кусты, прямо на нас. По дороге он задел одного из охотников, тот упал. Другие принялись стрелять – мимо. Красная машина запаниковала, сдала назад, чтобы отвоевать немного пространства, толкнула стоявший за ней автомобиль, тот врезался в бордюр и забуксовал.

Бен схватил меня и дернул на себя, но это не помогло. Я даже не заметила, что черный седан устремился к нам. Он ударил меня, вырвав из рук Бена. Меня отбросило на проезжую часть. Рухнув на землю, я покатилась по черному льду. Казалось, я буду скользить так вечно. Бен кричал, машины сигналили, и, когда я все-таки остановилась, мир вокруг начал кружиться. Но я была цела. Я встала. Бен побежал ко мне.

Тут у меня страшно заболела рука, и я поняла, что не могу ей двигать. Я завопила.

– Беги!!! Сейди, беги оттуда! – заревел Бен.

Черный седан развернулся и снова нацелился на меня. Потом я узнала, что он принадлежал охранной службе и его настроили нападать на любого, кто попытается причинить вред пассажиру. Охотников он принял за убийц, почему выбрал меня – не понял никто. Седан приближался, я бросилась бежать и, развернувшись, испугалась еще сильнее: задним ходом навстречу несся Старая Краска. Меня раздавило бы между двумя машинами. Я закричала. Седан ударил, и я взлетела.

Но Старая Краска распахнул дверь кузова и, когда я подлетела к нему, переключился на первую передачу и сдал назад – словно кетчер, пятившийся за высоко отбитым мячом. Я рухнула на раздувшиеся подушки безопасности на своем любимом сиденье. Приземление получилось не слишком мягким, но, очевидно, самым мягким из возможных. Я упала, дверь захлопнулась. Утопая в подушках, я потеряла сознание.

Я очнулась по пути в отделение скорой помощи. Бен звал меня, а потом принялся разбрасывать подушки, из-за которых я ничего не видела. Он сидел на втором ряду сидений и, перегнувшись назад, пытался добраться до меня.

– Кто за рулем? – спросила я.

– С тобой все хорошо? С тобой все хорошо? – не отвечая, повторял Бен.

Старая Краска несся в больницу, не обращая внимания на светофоры и улицы с односторонним движением. Он непрерывно гудел, а над городом гремел записанный голос:

– Срочно! Срочно! Несчастный случай! Уступите дорогу, пожалуйста!

Так он и влетел в больничный двор и открыл заднюю дверь, паркуясь у самого входа. Бен выскочил наружу, крича, чтобы кто-нибудь помог его сестре. Подушки безопасности сдулись, и люди в белом вытащили меня из машины. Я успела взглянуть на Старую Краску, когда он уезжал прочь. Задний бампер был погнут, а стекло над ним разбито.

– Что случилось со Старой Краской? – заплакала я.

Меня положили на каталку и повезли внутрь. Бен бежал сзади, прижав телефон к уху.

– По сравнению с черным седаном? Ничего. Он отделал ту машину так, что она даже рулем шевельнуть не может. Таранил ее снова и снова. Я думал, тебя там размажет. Мама? – сказал он уже в телефон. – Мама, мы в детской больнице Мари Бридж. На Сейди наехала машина, но Старая Краска ее спас. Приезжай быстрее, им нужен номер страховки, а я его не знаю.

Мои повреждения оказались не такими уж серьезными: сломанная рука да множество синяков. Меня оставили в больнице на шесть часов для наблюдения, но сотрясение было легким. Мама сидела у моей постели. Двое полицейских приехали брать показания. Бен сказал, что меня чуть не задавила сумасшедшая машина, а мама – что не представляет, какой добрый самаритянин подобрал ее дочь и привез в больницу, но она ему очень благодарна. Женщина в форме заметила, что, по словам других свидетелей, универсал вел себя странно, пытаясь меня спасти. Бен покосился на маму и произнес:

– Там за рулем сидел какой-то старик. Ударив черную машину, он открыл дверь и велел мне запрыгивать. Сказал, что в юности участвовал в гонках на выживание. Потом он привез нас сюда и уехал, потому что не хотел проблем.

Копы задали ему еще пару вопросов, но Бен отвечал только «Я не помню» или «Я не заметил, я боялся за сестру».

Когда полицейские наконец ушли, мама очень тихо сказала:

– Надеюсь, камера на станции подзарядки не сфотографировала номера.

– Да уж, – согласился Бен, глядя на нее, – но я не мог позволить им просто разобрать Старую Краску после того, как он спас Сейди жизнь.

Мама вздохнула.

– Бен Сейди. Мы все знаем, что рано или поздно этим история и кончится. Он не может вечно носиться на свободе. Вы же понимаете, что Старая Краска просто следует программе. Он… Не живой. Он кажется живым только потому, что мы так думаем. Но на самом деле это просто программа.

– Спасать жизнь Сейди? Ловить ее на заднее сиденье, включать подушки и при этом бить седан? – Бен засмеялся и покачал головой. – Мам, ты меня в этом не убедишь.

Вечером меня отпустили из больницы. Мы приехали домой и сразу же легли спать. Но около полуночи я услышала, что мама встала, и тоже поднялась. Она смотрела на парковку сквозь щель в жалюзи.

– Он там? Он цел?

– Нет, детка, его нет. Иди в кровать.

Наутро мы с Беном проспали и не пошли в школу. Мама не стала нас будить. Выпало добрых пятнадцать сантиметров снега, и занятия отменили. Когда мы вышли в гостиную, мама сидела за компьютером и следила за точкой на карте. Точка не шевелилась. На полу лежал рюкзак и стопка зимней одежды.

– Дети, посмотрите домашнее задание в виртуальной учебной сети, – весело сказала она, – меня какое-то время не будет.

– Нет, – возразил Бен, – мы едем с тобой.

По снегу мы пробрались к остановке, сели на автобус до станции проката автомобилей и взяли там крошечную машинку. Поездка на ней. особенно после Старой Краски, походила на попытку втиснуться всем вместе в душевую кабину. Мама села на одноместное переднее сиденье, а нам с Беном досталось заднее. В теплых куртках мы едва там помешались. Мама ввела координаты, и машина потребовала снова просканировать кредитную карту. Говорила она жеманным девчачьим голосом.

– Озеро Макинтош находится за пределами зон с первой по двенадцатую. Могут потребоваться дополнительные расходы, – заявила машина.

Мама согласилась, но мы не двинулись с места.

– Поступило сообщение об опасных погодных условиях. Совершать поездку не рекомендуется. В случае отмены транзакции сейчас оплата взиматься не будет.

– Просто поехали, – вздохнула мама.

И мы двинулись. Дорога оказалась не такой уж сложной. Крупные трассы расчистили и посыпали солью, а когда мы добрались до автомагистрали I-5, обнаружилось, что снегоочистители и другие машины оставили за собой почти чистый асфальт. Непривычно было не ощущать пространства Старой Краски. Я прислонилась к Бену.

Мы почти не разговаривали, слышалось только ровное гудение двигателя. Бен сунул в рюкзак кучу всего, в том числе мое обезболивающее и бутылку воды. Я приняла таблетку и проспала почти весь путь. Я проснулась от слов Бена:

– Но подъездная дорога перегорожена цепью.

– Тогда вылезаем, – сказала мама.

Я села ровнее. Мы уехали за город, и вокруг не было никаких следов, только наши. Очень странное ощущение. Я не видела ничего, кроме выглаженного ветром белого полотна и укутанных снежинками ветвей слева и справа от узкой трассы. Мы съехали с нее и остановились. Перед нами возвышались две большие желтые стойки, между ними натянули тяжелую цепь. На оранжевой табличке красовалась надпись «Закрыто». Дорога впереди была засыпана ровным слоем снега и, петляя, скрывалась из виду за деревьями.

Мама велела машине подождать, и та покорно отключила двигатель. Мы снова втиснулись в куртки. Ни у кого из нас не было по-настоящему теплых ботинок. Мама взяла свой рюкзак, Бен – свой, и мы вылезли на нетронутый снег. Небо стало ясным, похолодало. Такие сугробы растают нескоро. Бен шел за мамой, а она разыскивала призрачный, почти стертый ветром след шин универсала, который съехал с дороги, чтобы добраться до озера. Я тащилась сзади по протоптанной ими тропе. Мама запахнула куртку поплотнее.

– Когда я училась в старших классах, здесь устраивали отличные рейвы. Летом, правда.

– А что ты со мной сделаешь, если я уеду на рейв в лесу? – поинтересовался Бен.

Мама просто посмотрела на него. Мы обе знали, что он бывал на рейвах в лесу. Бен замолчал.

Мама увидела Старую Краску раньше, чем мы, и бросилась бежать. Универсал не двигался, прячась под деревьями. Его завалило снегом, так что виднелись только пятна краски на боках. За ночь на крышу нападали сучья и листья. Окна обледенели. Он выглядел так, как будто простоял здесь многие годы. Когда мы подошли, двигатель дважды щелкнул и затих. Мама остановилась и раскинула руки.

– Стойте на месте, дети, – велела она и пошла дальше одна.

Медленно обходя машину, она что-то тихо ему говорила и качала головой. Мы с Беном не послушались и осторожно двинулись вперед. Старая Краска не шевелился. Оба бампера кто-то помял, пассажирскую дверцу тоже. Треснула фара. Задняя номерная пластина болталась на одном винте.

– Он умер, – сказала я и почувствовала, что у меня жжет глаза.

– Не совсем, – угрюмо отозвалась мама. – ему не хватает заряда, чтобы двигаться. Нанороботы пытаются выправить вмятины и починить стекло, но на это нужно время.

Она подошла к водительской дверце и разблокировала машину ключом. Наклонилась внутрь, открыла капот и бросила ключи Бену.

– Посмотри сзади. Там в полу люк. Принеси все, что там есть, сюда. Кажется, нам нужна дедушкина аптечка, – велела она.

Мама положила рюкзак на снег и вытащила из него переносное зарядное устройство. Мы с Беном уставились на нее.

– Давайте быстрее!

Мы подошли к кузову. Мама уже размотала провода и подключила Старую Краску. Автомобиль слабо загудел.

– Расслабься, чувак, – буркнул брат, засовывая ключ в замок. – Просто помолчи, – добавил он, поймав мой взгляд.

Мы раздвинули сдутые подушки безопасности, нашли в полу люк и открыли его.

– Ничего себе! – воскликнул Бен.

Мама подошла к нам и заглянула внутрь. Невесело улыбнулась.

– Дедушка всегда пытался уберечь меня от опасности. Старался все предусмотреть. Повторял: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему».

Она сделала глубокий вдох, а потом выдохнула.

– Давайте, за работу.

Мы с Беном больше наблюдали, чем делали. Странно было видеть, как она чинит Старую Краску. Она вела себя очень спокойно. Вытащила щуп, вытерла его об джинсы, осмотрела его и долила чего-то из банки. Проделала то же самое с другим щупом, кивнула. Проверила все провода и что-то подтянула. Сменила два предохранителя. Заглянула внутрь радиатора и провела руками под ним.

– Ни одной протечки! – сказала она. – Это настоящее чудо.

Отошла на шаг и захлопнула капот.

Старая Краска проснулся. Его двигатель завелся, а потом затих. Снова завелся, попыхтел немного и заработал нормально.

– Правая передняя шина сдута. Не пытайтесь воспользоваться автомобилем, – хрипло проговорил универсал.

– Там есть аэрозоль для шин, – вспомнил Бен.

Мама велела принести его. Бен отошел, а потом вернулся с аэрозолем и рюкзаком. Я стояла рядом, гладила Старую Краску и приговаривала:

– Все будет хорошо, Старая Краска, все будет хорошо.

Ни мама, ни брат надо мной не смеялись. Передний бампер неожиданно встал на место. Невозможно было рассмотреть, как нанороботы выправляли вмятины, но поверхность уже выглядела гораздо ровнее. Бен подал маме баллон, и она надула колесо.

– Давление в шинах нормализовано, – сообщил Старая Краска.

Тогда Бен вытащил из рюкзака очиститель и антивирус и молча протянул маме.

Мама сделала несколько осторожных шагов и оказалась у кузова. Я следовала за ней. Она сдвинула аварийный источник питания, мягко закрыла дверь. Стеклянные нанороботы трудились над задним стеклом, и оно уже почти стало прозрачным снова. Мама обошла машину, мы с Беном тоже. Она открыла водительскую дверцу и села внутрь.

– Мама? – встревожился Бен.

Она только махнула рукой.

– Хочу кое-что проверить.

Мама активировала маленький экран на приборной панели. Осторожно прикоснулась к нему, пролистывая вниз. А потом на целую минуту прижалась к рулю лбом. Не меняя позы, она заговорила – голос звучал глухо:

– Дедушка считал себя кем-то вроде хакера… по тем временам. Он модицифировал Старую Краску. Когда машина говорит, вы слышите дедушкин голос. Помните, я рассказывала вам, что некоторые владельцы снимают с автомобилей ограничения? Разрешают им причинять вред людям или превышать скорость? Дедушка был не из таких.

Мама выпрямилась и ткнула пальцем в экран:

– Видите все эти красные индикаторы отмены? Считается, что так сделать нельзя. Но дедушка сделал. Он дал Старой Краске самый важный, приоритетный приказ. Защищать зарегистрированных пользователей машины.

Она выключила экран и тихо продолжила:

– Я должна была догадаться. Я вела себя ужасно. Пила. Принимала наркотики. Тогда он взломал программу и переписал ее, сделав защиту ребенка приоритетом машины. – Мама кашлянула. – Он вытаскивал меня так часто, что я даже думать боюсь. Я много раз отключалась за рулем, но он все равно довозил меня домой.

Мама вытерла слезы и посмотрела на нас, криво улыбаясь.

– Это его программа, дети. И все. Несмотря на всю его резкость, он был запрограммирован защищать. Всеми способами, какие он смог найти.

Бен ничего не понимал, так же как и я.

– Машина? Или дедушка?

Мама шмыгнула носом, но не ответила. Она снова активировала экран и включила навигатор.

– Помнишь одну весеннюю вылазку в мой последний школьный год? Аризона. И парень по имени Марк. Солнце, солнце, солнце и снова солнце. Мы почти не заезжали на зарядные станции. Поехали туда, дружище. Только веди осторожно, – ласково сказала она.

– Разве мы не всегда осторожны? – спросил Старая Краска.

Мама рассмеялась вслух.

Потом она вышла и закрыла дверь. Он немного прогрел двигатель и начал выбираться. Мы сделали несколько шагов в сторону, и он медленно проехал мимо. Послышался скрип сугробов под колесами. Мама снова подошла к нему и стряхнула с солнечных батарей на крыше снег, листья и ветки. Он остановился и подождал, пока она его почистит.

– Готово, – произнесла она, – ты свободен.

Мама погладила зеркало заднего вида, а когда она отошла, Старая Краска взревел мотором, дважды прогудел и умчался, поднимая снежную пыль. Мы стояли и смотрели, как он едет. Мама не шевелилась, пока звук двигателя не затих вдали. Тогда она со всей силы швырнула пакет с антивирусом в лес.

– Есть болезни, которые не надо лечить, – сказала она.

Мы вернулись к взятой напрокат машине и залезли в нее. Кроссовки у меня промокли, ноги закоченели, а джинсы были в снегу по колено. Мы поели бутербродов с арахисовым маслом, которые взял с собой Бен, мама дала мне еще таблетку, и я проспала всю дорогу до дома.

Через три дня я проснулась ночью и побежала в гостиную прямо в пижаме. Заглянула за угол. Мама качалась на стуле, положив ноги на край стола. Комнату освещал только голубоватый свет монитора. Она смотрела на движущуюся точку на карте и улыбалась. На ней были наушники, и она кивала в такт едва слышной мелодии. Ретрохиты. Я подпрыгнула: Бен положил мне руку на плечо и осторожно потянул обратно в коридор. Погрозил мне пальцем, и я кивнула. Мы оба снова легли.

Я больше никогда не видела Старую Краску. Он остался в Аризоне, заряжался от солнца и старался не показываться дважды в одном месте. Время от времени, возвращаясь из школы, я включала компьютер и проверяла, где он. Он был просто красной точкой, едущей по тонким линиям где-то далеко, или, даже чаще, черной точкой в пустоте. Потом я перестала о нем вспоминать.

Бен два года провел в муниципальном колледже, а затем получил стипендию на обучение в колледже Юты как «особо одаренный». Прощаться с ним было тяжело, но я уже перешла в старшие классы, и у меня началась своя жизнь. Наступила моя очередь пререкаться с мамой.

Как-то раз в апреле, придя домой, я обнаружила, что мама не выключила компьютер. Бен прислал ей письмо с фотографией, и она поставила ее на заставку. На весенние каникулы Бен поехал в Аризону. «Как можно ближе к нему», – писал он.

На снимке было ярко-синее небо, красные утесы вдалеке, грязная дорога и дворник. А где-то впереди все уезжал и уезжал от нас универсал, и за ним висело длинное облако пыли.

 

ДЭВИД МОУЛЗ

CHITAI HEIKI KORONBIN

Дэвид Моулз печатался в журналах и сборниках «Asimov’s Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Engineering Infinity», «The Future Is Japanese», «Polyphony», «Strange Horizons», «Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», «Say…», «Flytrap» и других. Вместе с Джеем Лейком он работал над сборником «Приключенческие рассказы о дирижаблях» («All-Star Zeppelin Adventure Stories»), вышедшим в 2004 году и отлично принятым публикой. Вместе со Сьюзан Мэри Гроппи он редактировал оригинальную антологию «Двадцать эпических историй» («Twenty Epics»). Его рассказ «Финистерра» («Finisterra») в 2008 году получил премию Теодора Старджона как лучший научно-фантастический рассказ года.

Здесь вы прочтете о будущем., в котором последним рубежом обороны планеты Земля стали гигантские роботы, но люди, управляющие ими, так и остались людьми из плоти и крови.

Когда-то рядом с ангаром стояла закусочная, или кебабная. или что-то в этом роде. Теперь от нее остался только мусор: бесформенная груда стекловолокна, мятых жестянок и обломков бело-коричневых плакатов с рекламой донера и сосисок с соусом карри.

Несколько пластиковых стульев, впрочем, целехоньки, и теперь Джейкоб тащит три штуки мимо кордона нервных, затянутых в зеленое полицаев в укрытие под сгорбленными Коломбиной и Панталоне. Мэдди молча берет один и садится, или, скорее, падает на него, расставив ноги широко, как офисный служащий в вечернем поезде, и глядит в никуда. Через мгновение черная тень Скарамуша припадает к земле позади двух других роботов, кокпит открывается, и Эбби выскальзывает к Мэдди и Джейкобу.

– Капитан Асано говорит, что транспорт уже почти здесь, – объявляет она.

Мэдди кивает.

– Танимура кого-нибудь достал? – спрашивает Джейкоб.

– Она не говорит.

Джейкоб сдергивает шлем и кидает через взлетную полосу. Кто-то из полицаев оборачивается на стук и тут же отводит взгляд. Без огромных очков в стиле Мальколма Икса лицо Джейкоба выглядит голым. Мэдди и Эбби видят, что он плачет.

Эбби идет, поднимает шлем и кладет его рядом с Джейкобом. Потом ставит третий стул возле Мэдди и устраивается на нем, поджав колени к груди. На белом стуле она, одетая в черный костюм из номекса, кажется крошечной.

– Ты кого-то зацепила, Мэдди, – говорит она через минуту, – правда ведь?

– Одного или двух, – отвечает Мэдди, и собственный голос кажется ей плоским и невыразительным.

Эбби смотрит на ангар, на второе кольцо полицаев, на зеленые брезентовые шатры и трейлеры полевого госпиталя и импровизированного морга.

– Это же отлично, – говорит она.

Мэдди не отвечает.

Появляется транспорт, низко летящий, тяжелый, проносится по взлетно- посадочной полосе так, что поднятый им ветер трясет трейлеры, вырывает колышки палаток из земли и заставляет полицаев бежать туда и крепить растяжки. Потом транспорт замедляется, еще снижается и медленно движется назад.

Из шлемофона Джейкоба доносится крик. Эбби поднимает свой шлем к уху, тихо говорит что-то в микрофон и слушает. Потом смотрит на других.

– Танимура пропал, – говорит она.

– Что? – спрашивает Джейкоб. – Они его поймали?

Эбби качает головой.

– Нет. Он в самоволке. Асано просит кого-то из нас его поискать.

– Издеваешься? – говорит Мэдди. – Это же ее работа.

– Он забрал Пьеро, – поясняет Эбби.

– Отлично. – Мэдди встает, – пойду я.

Она не удосуживается надеть шлем, просто лезет обратно в кокпит Коломбины, закрывает люк, включает приборы и экраны, подсоединяет иглу к канюле на своем бедре. Ждет, пока Джейкоб и Эбби запустят Панталоне и Скарамуша, и вслед за ними по трапу поднимается в транспорт.

– Ну, – говорит она в микрофон, пока команда закрепляет Коломбину в гнезде, – и куда же он отправился? В парижский Диснейленд?

Голос Асано, доносящийся из шлемофона, пронзителен и напряжен.

– В зону, – говорит она.

* * *

Тайная база роботов располагалась на старой нефтедобывающей платформе где-то к северу от Северного полярного круга. Официально она называлась Установкой быстрого реагирования агентства временного сдерживания в северном полушарии при Организации Объединенных Наций, но после шести недель, проведенных в лесах Британской Колумбии в Чилливакском лагере приемного отделения для кандидатов агентства временного сдерживания в тихоокеанском регионе при Организации Объединенных Наций, Мэдди подустала от названий с ООН в составе, и, когда Эбби назвала это место «тайной базой роботов», она подхватила эту фразу и ввела ее в обиход. Белая краска со стальных стен базы местами отставала, открывая старую, прокуренную до желтизны, а иногда и куски выцветших русских надписей. ООН прорезинила полы и развесила везде указатели на английском и японском, но Мэдди все равно казалось, что они все попали в прошлое или в старое кино про войну, вроде того, что папа постоянно смотрел по историческому каналу. «Лучший стрелок», «Последняя субмарина», «Последний отсчет». Ей это нравилось. Джейкоб утверждал, что серые пятна на потолке – это асбест и что он вызывает рак.

Они возвращались из очередного тридцатичасового вылета «быстрого реагирования» к краю канадской зоны, европейской зоны или зоны у берега Филиппин в Южно-Китайском море – в сами зоны они не заходили никогда, – и врачи извлекали Эбби, Мэдди и Джейкоба из пилотских комбинезонов, дезинфицировали, вымывали зонные наркотики из кровеносной системы и прогоняли всех троих через батарею медицинских, психологических и парапсихологических тестов, которые до Чилливакского лагеря показались бы ей унизительными. До лагеря Мэдди стеснялась бы, если бы ее раздели на глазах у Эбби и Джейкоба, замечала бы костлявую наготу Эбби и наглый взгляд Джейкоба, но теперь она видела просто Джейкоба и Эбби, и взгляд Джейкоба был не наглым, а усталым, а в обнаженном теле Эбби, покрытом синяками, отсутствовала какая-либо эротика, и Мэдди совершенно не волновало, как выглядит она сама. Если врачи делали что-то подобное и с Танимурой, то это происходило где-то еще.

За три месяца на тайной базе роботов Мэдди говорила с юным героем Синичиро Танимурой ровным счетом один раз. Это звучало примерно так.

Танимура (говорит по-английски с сильным акцентом, глаза из-за неряшливой черной челки устремлены на не слишком впечатляющую грудь Мэдди): Ты жила в Японии.

Мэдди: 東京.三年間. (В Токио. Три года.)

Танимура: 日本語上手だね.(Ты хорошо говоришь по-японски.)

Мэдди (лжет): Я не понимаю.

Она прекрасно все поняла. Она просто не хотела заводить дружбу с Танимурой. Но почему тогда она решила блеснуть и заговорила по-японски, когда капитан Асано знакомила их? Именно этот вопрос задала Эбби, когда Мэдди рассказывала ей о знакомстве.

– Ты пытаешься с ним конкурировать? – спросила Эбби, и Мэдди кинула на нее убийственный взгляд, но Эбби предпочитала не замечать таких вещей.

Мэдди пришлось признаться – хотя бы самой себе, – что Эбби права. Но она чувствовала, что нравится Танимуре, этому мальчику-гику, или думала, что чувствовала, и хотела бы с этим покончить. Она не собиралась становиться другом Танимуры или тем более его девушкой. Насколько Мэдди понимала, ей предстояло заменить Танимуру.

Мэдди, Эбби и Джейкоб были американцами. Почти весь остальной экипаж тайной базы роботов состоял из японцев, если не считать нескольких врачей-канадцев, приехавших вместе с ними троими из Чилливакского лагеря. Экипаж состоял из японцев, потому что Танимура был японцем, а пока воспитанники Чилливакского лагеря не появились здесь, Танимура и его сверкающий белоснежный робот Пьеро оставались единственной защитой человечества от врага, лезущего из зон.

В Чилливакский лагерь приехало двадцать семь кандидатов, и пятеро из них прошли обучение. Из тех двадцати двух, что обучение не прошли, четверо умерли, а семеро всю оставшуюся жизнь будут нуждаться в медицинской помощи. Из пятерых выпускников двое погибли в самом первом вылете. Хейли Петерсон пыталась спасти полный автобус тайваньских школьников, почему-то оказавшийся в зоне боевых действий. Оскар Джара – двадцатитрехлетний солдат был на пять лет старше их всех, и Мэдди втайне полагала, что ему стоило соображать получше, – пытался спасти ее. Тело Хейли отправили в Онтарио, тело Оскара – в Калифорнию, а Доктора и Арлекина – туда, куда отправляют мертвых роботов.

Коломбина, Скарамуш и Панталоне вернулись невредимыми, и Мэдди, Эбби и Джейкоб – тоже. Более или менее. Они учились выполнять свою работу. Зоны все росли, и то, что появлялось из них, – обычно оно выползало и сразу же дохло, но не всегда – становилось все страннее. Мэдди, Эбби и Джейкоб убивали чудовищ и приводили машины назад на базу, и никто из них пока не умер. Они позировали фотографам, оставляя капитана Асано за кадром; школьники из Нунавута, Польши и Гонконга присылали им карандашные рисунки роботов. Эбби говорила, что они спасают жизни и дают людям надежду. Джейкоб утверждал, что они спасают кому-то кучу имущества.

* * *

Души на тайной базе роботов стояли новые и японские, но такие же индустриальные, как и все остальное здесь, – с головками в неудобных местах и огромными ручками, рассчитанными на неуклюжие руки в перчатках. Мэдди убедилась, что канюля на бедре, куда подавались зонные наркотики, закрыта, включила около половины головок, сделала воду как можно горячее, намочила волосы, поскребла плечи и руки. Возвращаясь, она вся чесалась – может быть, от дезинфицирующего средства или от выводимых наркотиков. Вот и сейчас появилась какая-то сыпь. Мэдди намылила волосы, смыла пену, втерла в них кондиционер, прижалась лбом к гладкой керамической стене душевой. Закрыла глаза и увидела врага.

В Чилливакском лагере Эбби придумала игру с картами распознавания врага, которые им раздали. Игра походила на маджонг или кункен, только комбинации нужно было собирать не по масти или достоинству, а по общим характеристикам вражеских машин. Эту машину, похожую на шагающий гриб, комитет ООН – или компьютер – назвал AG-7 Грауекаппе, а Эбби относила ее к «двуногим», как и коренастого, напоминающего человека АМ-3 Цверга. Но Грауекаппе, будучи больше сорока метров в высоту, относилась также к «гигантским», так что ее можно было складывать не только с Цвергом, но и с МС-11 Виатрак, длинной, тонкой и трехногой. По крайней мере, так говорила Эбби, когда жульничала.

Это было весело и наверняка помогало использовать карты по назначению – кандидаты из Чилливакского лагеря запоминали разные типы и виды врагов. Но уже тогда Мэдди понимала, что эти маниакальные, как будто их придумывал отаку, классификации, это изобилие чисел, аббревиатур и названий, будто взятых из Джейкобовой коллекции аниме, призваны скрыть невежество Агентства временного сдерживания при ООН во всем, что казалось зон и врага, невежество глубокое и почти всеобъемлющее.

Перед закрытыми глазами Мэдди двигались на фоне белых оштукатуренных домиков серые и голубые силуэты врагов, и на экранах Коломбины их ловили курсоры и визирные нити. Она помнила, как смотрела вниз на железнодорожную колею, утопавшую в зелени под серым небом, на замершие тяжелые товарные вагоны, на прямоугольные куски черного металла, которые мялись и рвались, как фольга, когда цверги и хрюки ломились по ним и падали вдоль рельсов под огнем Мэдди. Помнила тень грауекаппе над собой и невероятно яркий блеск ее оружия, которое мгновенно раскололо камень, лианы и бетон, отрезав от города кусок. Секунду Мэдди еще видела трубы, проводку, фундаменты, скальное ложе, а потом гидромагистраль взорвалась облаком пара, и Мэдди бросила Коломбину под прикрытием этого облака вниз, на пути, и кокпит трясся и крутился, как беличье колесо, чтобы удержать Мэдди в вертикальном положении, пока они катились вниз, а потом они оказались на путях, и Мэдди тронула спусковой крючок, валя маленькие машины из стволов Коломбины, выполняя задание, завершая работу. Спасая мир.

Потом она повернулась к грауекаппе, которая была в четыре раза выше Коломбины. Не равный враг, а просто злой взрослый, который раздавит песчаный замок робота Мэдди. Она навела ствол Коломбины на сияющие синие глаза под широкой шляпкой-грибом, и белая вспышка лучевого орудия прорезала дыру, похожую на удивленно распахнутый рот. Мэдди вдруг осознала, что она счастлива, хотя может умереть в любую секунду.

А потом появился Пьеро, встал на пути, Танимура нацелился в лицо машине, испортив ее выстрел и выстрел Мэдди заодно, и грауекаппе упала назад до странности грациозно, сложившись втрое, перевалившись через высокое здание и, наконец, рухнув.

Мэдди открыла глаза. Смыла кондиционер, закрутила все краны. Отжимая волосы, она услышала, как хлопнула дверь раздевалки, и вышла из душа.

Капитан Асано мыла руки в раковине.

– Мэдди-сан! – В зеркало Асано увидела, что Мэдди держит в руке зубную щетку, и прибавила: – Извини, я на секунду.

– Ничего, – ответила Мэдди, – я подожду.

Асано закончила мыть руки, но не повернулась. По-английски она говорила куда лучше Танимуры. Это Асано передавала приказы, ее голос Мэдди, Эбби и Джейкоб слышали в шлемофонах, выходя на операцию. Это Асано писала письма родителям Хейли Петерсон и жене Оскара Джары, хотя подписал их какой-то секретарь из Агентства. Эбби ей помогала.

Когда питомцы Чилливакского лагеря впервые приехали на тайную базу роботов, Асано уже была здесь. При первом знакомстве Мэдди подумала, что ей около двадцати пяти, но теперь она решила, что ошиблась из-за макияжа. Тридцать? Тридцать пять? Больше? Бледно-голубой цвет формы ООН никого не красил. Мэдди поняла, что не знает даже профессии Асано. Радиооператор? Переводчик? Няня? Объект смутного Эдипова комплекса Танимуры, выбранный психологами из ООН после просмотра кучи аниме про гигантских боевых роботов? Кучи больше коллекции Джейкоба?

Мэдди немедленно стало стыдно за эту жестокую мысль. Асано выглядела усталой. Фигура под мешковатой формой просматривалась неплохая, но не слишком сексапильная. И не то чтобы Асано расхаживала по базе в спортивном топике и обрезанных до трусов джинсах.

И все-таки. Мэдди готова была побиться об заклад, что именно об этом теле, скрытом голубой тканью, Танимура думает, когда пытается заснуть вечером. Или думал, пока не появились Мэдди и Эбби. Даже если ООН ничего такого не планировала.

Взгляды Асано и Мэдди встретились в зеркале, и Мэдди вдруг показалось, что Асано знает, о чем она думала. Мэдди покраснела. Известно ли в ООН, что она лесбиянка? Написано ли это в ее деле? Читала ли его Асано?

– Ты жила в Японии, – сказала Асано.

Мэдди решила на этот раз не тренировать свой школьный японский и просто кивнула.

– Тебе там понравилось?

Мэдди пожала плечами.

– Нормально, – ответила она.

Так и было, если не считать первых нескольких месяцев. И последних нескольких месяцев.

– Я была в университете Аояма, когда ты сдавала вступительные тесты, – сказала Асано.

Мэдди помнила эти тесты. Помнила аудиторию и три сотни японских подростков. Лица, освещенные экранами ноутбуков. Около двадцати детей- экспатов, которые сдавали английскую версию тестов, организаторы из ООН согнали в маленькую лабораторию со старыми стационарными компьютерами. Сначала их тестировали на знание математики, физики и логики, затем проверяли координацию, рефлексы и пространственное мышление, а потом что-то совсем странное. Мэдди помнила совсем маленький кабинетик – видимо, часть музыкальной школы – с огромным пыльным роялем. Чернокожий человек средних лет усадил ее в раскладывающееся кресло, похожее на самолетное сиденье первого класса, надел ей на глаза непрозрачные красные очки, на полчаса включил в наушниках низкочастотный шум, а потом притащил плоский, викторианского вида ящичек из стекла и дерева и с британским акцентом попросил ее найти нескольких бабочек среди прочих пыльных насекомых. Японцы в форме ООН наблюдали за ней. Возможно, среди них была и Асано.

– Не помню, – сказала она, – извини.

– Ничего.

Насколько Мэдди знала, те тесты не сдал никто, кроме нее, ни японцы, ни экспаты. Ее допустили к тестам следующего уровня. Интересно, запомнила ли ее Асано?

– Могу я задать вопрос? – спросила Асано, развернувшись наконец.

– Наверное.

– Зачем ты здесь?

Мэдди долго смотрела на нее. В ходе тестирования ей задавали этот вопрос не то трижды, не то четырежды в разных видах. Она давала дурацкие ответы, как будто позаимствованные из папиных фильмов. Бла-бла-бла, совершить что-то важное. Бла-бла, спасти мир. Через некоторое время ей поверили или просто решили, что в нее вложили уже столько денег и усилий, что теперь все равно, зачем она тут торчит, раз уж она делает, что сказано. Сейчас она могла бы ответить то же самое, и это, возможно, даже оказалось бы правдой. Но звучало оно по-прежнему идиотски.

Она не хотела копаться во всем этом, в запутанном клубке фрустрации, честолюбия, одиночества, доверчивости и гнева, который привел ее сюда, не желала думать, из-за чего она решила, что управлять Коломбиной лучше, чем закончить школу и поступить в колледж, или пойти в армию, или уехать стопом в Род-Айленд и работать там официанткой. Еще меньше она хотела обсуждать это с Асано и уж точно не хотела обсуждать это с Асано, стоя в душевой на нефтедобывающей платформе в Северном Ледовитом океане, в полотенце и резиновых тапочках, на которые капала холодная вода.

Вместо этого она спросила:

– А правда, что в прошлом году в Шэньчжэне Танимура убежал и тебе пришлось его возвращать?

– Кто тебе это сказал? – спросила Асано.

Мэдди не ответила.

Асано вздохнула:

– Танимура-кун… ему нелегко. Будь к нему добрее. Ему нужен друг.

– Я приехала не для того, чтобы дружить с кем-то, капитан Асано, – возразила Мэдди.

Думала она при этом следующее: «Нет, блин, ты тут для того, чтобы быть гребаным дублером Танимуры».

Асано что-то сказала себе под нос по-японски – Мэдди не поняла ни слова – и покачала головой.

– Что? – спросила Мэдди.

– Это несправедливо, – сказала Асано, – то, что с вами делают.

– Мы спасаем мир, – ответила Мэдди, – никто не говорил, что будет легко.

Асано положила руку на мокрое плечо Мэдди.

– Мэдди-сан, – сказала она, – женщины-водители роботов в аниме, которое так любит Джейкоб, умирают. Часто. Тебе это не нужно. – Рука упала вниз. – 気を付けてね? – добавила Асано.

И ушла.

Мэдди включила воду в раковине и достала зубную щетку. 付けて. Она знала это слово. «Будь осторожна». Как будто она вообще оказалась бы здесь, если бы была осторожна.

* * *

Родители Мэдди отправили ее к психотерапевту, пока они еще жили вместе, не приняв окончательного решения о разводе. Терапевт, седой американец китайского происхождения, говорил мягким голосом и учил Мэдди дыхательной гимнастике и медитации для снижения тревожности. Он велел ей представить себе комнату, тихую комнату где-то в глубинах разума, дверь которой она могла бы закрыть, оставив снаружи все, что ее пугало и раздражало, и все, что она не могла контролировать. Не воображать, что все это исчезло, но просто отложить его в сторону на какое-то время, скрыться от него.

Мэдди представила не комнату, а пляж. Океан по правую руку, по левую – поросшие травой дюны, а она сама уютно сидит на камушке. Дверь там тоже была, стояла прямо перед ней на светлом песке, белая дверь с сияющей на солнце ручкой. Мир остался за нею, и рокот прибоя и шорох ветра в траве почти заглушали его шум.

Теперь Мэдди снова сидела на этом пляже, а шум за дверью стал намного громче. Что-то дергало за ручку, пыталось выбить из замка старомодный ключ. Рано или поздно оно прорвется внутрь.

Мэдди, глядя на дверь со своего камня, поняла, что это ее полностью устраивает. Рано или поздно оно прорвется внутрь. Ладно, пусть прорывается. Когда оно будет здесь, Мэдди набьет ему морду.

* * *

Выброска идет наперекосяк. Мэдди понимает это, как только Коломбина выкатывается из транспорта. Мэдди скорчилась среди парашютов и воздушных подушек, кокпит болтается, как ярмарочная карусель, чтобы удержать ее в вертикальном положении. Мэдди и Коломбина падают с неба в европейскую зону, все экраны в кокпите показывают какой-то бред, а потом просто синеют, моторы, стабилизирующие беличье колесо, замирают, из-за чего у Мэдди сжимается желудок, и отключаются, так что она медленно переворачивается вниз головой, пока Коломбина падает. Мэдди успевает решить, что неполадка, погасившая экраны, затронула и парашюты с воздушными подушками и теперь она умрет; что, хотя ей не слишком хочется умирать, сделать она ничего не может; что ей нужно бы произнести какие-то последние слова, но она ничего и никому не хочет говорить и что все это довольно грустно.

А потом парашют раскрывается. Коломбина тяжело приземляется. Мэдди чувствует, что ее колени принимают на себя большую часть удара, что она выбрасывает вперед руку, припадая к земле, но экраны остаются синими, и манипуляторы, которые трогает Мэдди, не работают. Коломбина жива, но кокпит мертв.

Мэдди открывает кокпит аварийным рычагом и слезает вниз, оставив Коломбину в тени валуна размером с дом. Под ногами она видит потрескавшийся черный камень. За спиной Коломбины склон идет вверх, до покрытого снегом гребня всего пара сотен футов. Выйдя на солнце, Мэдди находит траву и маленькие белые цветочки, крутой спуск ведет в узкую долину, а за ней виден другой хребет, не такой высокий, поросший темными хвойными деревьями. То ли сосны, то ли ели, то ли что-то еще. Мэдди всегда плохо разбиралась в деревьях. Солнце краснее, чем должно быть, в зоне всегда так, но довольно тепло, поэтому Мэдди садится и снимает шлем, а потом ложится в траву и смотрит в небо, холодное голубое небо с белыми облаками.

Она где-то в Альпах или в том месте, которое раньше называлось Альпами, в Германии или в Австрии. Ничего конкретнее она сказать не может. Она прикидывает, что забралась в глубь зоны не меньше, чем на десять миль, а то и дальше. Говорят, что зоны внутри больше, чем снаружи, что путь наружу занимает больше времени, чем путь внутрь. Мэдди не знает, откуда это стало известно, не знает, сколько людей заходили в зоны и выходили обратно, но предполагает, что пару раз такое случалось. Говорят, что в зонах действуют другие физические законы и поэтому люди, находящиеся в зоне без наркотической поддержки, заболевают, живые существа из зоны так легко умирают, а машины из зоны так сложно уничтожить. Мэдди кажется, что это не совсем объясняет, почему уничтожить эти машины могут только гигантские роботы с подростками внутри, но танки и самолеты действительно справляются куда хуже, так что все это, возможно, правда. Что бы ни творилось в зоне, оно убило GPS Мэдди и все остальное заодно.

Она чувствует Коломбину там, где ее оставила, за валуном. Она обнаружила, что всегда знает, где находится Коломбина, даже не думая, – так же, как знает, где находится ее левая рука. Она никогда не говорила этого врачам из ООН, не обсуждала даже с Эбби и Джейкобом, хотя предполагает, что они ощущают такую же связь со Скарамушем и Панталоне. Мэдди стала частью Коломбины, а Коломбина стала ее частью: немое внешнее тело, в лучшем случае андрогинное, несмотря на женское имя, даже, пожалуй, буч. Длинные сильные конечности и нечеловеческие пропорции святого кисти Эль Греко, тридцать футов кроваво-красного металла, но это все равно часть ее самой.

Коломбина – это оружие.

Коломбина – это последняя надежда Земли. Почти.

Коломбина – это работа.

Коломбина – второе «я» Мэдди.

Коломбина сломана.

Если рядом и идет война, Мэдди ее не слышит. Она прикладывает ухо к земле, как эльф-охотник из фэнтези-романов, которые читает Эбби, но чувствует себя очень глупо и прекращает. Она снова смотрит в небо, а потом закрывает глаза и прислушивается, как дует ветер в долине, как где-то течет вода. Здесь, наверное, легко заснуть. Мэдди пытается вспомнить, когда в последний раз спала в траве, и не может.

Она не собирается спать тут. Если она заснет, что-нибудь придет и наступит на нее, или ее тело выведет наркотики из крови, или зона найдет другой способ ее убить. Мэдди встает.

Она идет на звук текущей воды, вылезает из расщелины, пересекает склон, карабкается по камням, спускается в тенистое углубление, где собралась талая вода. Овальное озерцо длиной около пятидесяти ярдов окружено галькой и серой глиной.

Мэдди видит девушку.

Угловатая, худая, она сидит на краю озерца и водит рукой по воде. Мэдди сразу понимает, что это девушка, хотя не может и не сумеет потом сказать, почему она так решила. И Мэдди сразу понимает, что это не человек. Она одета во что-то темно-синее, зеркально блестящее, и в одежде отражаются облака и рябь на воде. Темно-синее закрывает ее голову и вторую руку, не опущенную в воду, так что на виду остается только одна рука и лицо, слишком круглое. Кожа у нее голубая, или голубоватая, или бледно-серая, но кажется голубой из-за синего вокруг.

Существо видит Мэдди и поднимается быстрым птичьим движением, и блестящая синева медленно закрывает голые пальцы и лицо, оставляя только глаза. Они не черные, как у инопланетян из мультиков, а круглые и светлые, как у лемура. Стоя, она еще меньше похожа на человека, торс у нее слишком длинный, плечи и бедра чересчур узкие, а талии нет вообще. Но все же есть в ней какая-то красота, хоть и чуждая. Это становится еще очевиднее, когда она расслабляется и броня, или что это вообще, снова стекает с лица и рук. Сложно читать по этому странному лицу, но Мэдди кажется, что она чего-то ждет. Или чем-то озадачена.

Мэдди спускается к воде, слегка поскальзываясь на влажной каменистой земле, а существо не двигается с места. Когда Мэдди останавливается примерно в десяти футах от нее, она подходит ближе, протягивая бледную серо-голубую ладонь с широко расставленными длинными пальцами. Мэдди стаскивает правую перчатку и тоже протягивает руку. Их пальцы встречаются с крошечной вспышкой статического электричества. Мэдди смеется.

Взгляд существа вдруг устремляется куда-то за левое плечо Мэдди. Она хватает Мэдди за руку прохладной сильной ладонью, будто бы рефлекторно, а когда Мэдди оборачивается и видит Танимуру, застывшего на вершине, она бросает руку Мэдди так же быстро, как и схватила. Она смотрит то на Танимуру, то на Мэдди, и ее странное лицо взволнованно и несчастно. А потом она отпрыгивает, и синяя броня обтекает ее, принимая странные формы, скрывающие крохотные размеры тельца, и расплываясь вокруг головы, как зонтик или поля огромной круглой шляпы, так что Мэдди уже не видит светлых глаз.

А потом она каким-то образом становится больше и отступает назад, делаясь все тяжелее, шире, выше, сравниваясь ростом с ледяной вершиной, так что Мэдди приходится запрокинуть голову, чтобы увидеть синий силуэт целиком. Танимура спускается по каменистому склону и бросается к воде, протянув руки вперед и крича, и существо отпрыгивает, как будто зависая на мгновение между снегом и небом, и Мэдди вдруг узнает этот силуэт. Она видела его на железной дороге и в карточной игре Эбби. Широкая шляпка откидывается назад, и Мэдди узнает глаза и рот, которые все это время считала воплощением смерти. А потом существо исчезает.

Танимура все еще двигается, все еще бредет по воде, которая доходит ему почти до пояса. Мэдди думает, не нужно ли оттащить его прочь. Он вдруг останавливается, разворачивается и шлепает назад, к берегу. Садится на землю и прячет лицо в ладони. Потом смотрит на нее.

– ばか,– говорит он.

Мэдди знает это слово. «Тупица» или что-то вроде того. Но он, наверное, имел в виду не ее. Может быть, себя самого. Может, он считает тупой всю эту ситуацию. Или весь мир. Нельзя сказать, что она с ним не согласна.

* * *

Кокпит Коломбины оживает, как только рядом оказывается Пьеро. Мэдди с Танимурой спускаются с горы, находят дорогу, ведущую прочь из зоны, и идут по ней, пока не обнаруживают участок автобана, достаточно длинный и прямой для посадки транспорта. Мэдди коротко переговаривается по радио с Асано. Танимуре она не говорит ни слова. Она еще не решила, что хочет сказать.

На борту транспорта, пока Коломбина закреплена в гнезде, Мэдди выключает питание в кокпите и сидит в темноте. Амфетамины, которые ей ввели в начале миссии, выветриваются. Она это чувствует.

Она закрывает глаза. Она мечтает о доме, чтобы можно было тосковать по нему. В темноте она видит перед собой странную девушку.

* * *

На тайной базе роботов она находит Танимуру в каюте. Его жилище совсем не похоже на нору хикикомори. Если не считать пары книг, ноутбука «Сони» да раскиданной колоды опознавательных карт, каюта вообще не выглядит жилой. Танимура сидит на койке и играет на телефоне или, может, пишет кому-то. Когда Мэдди входит, он откладывает телефон.

– Я поняла, – говорит она, – на обратном пути. Она приняла меня за тебя? Ты уже встречался с ней раньше. Потому ты и убежал. Но я уверена, что они нас не различают, раз уж она нас спутала.

Танимура ничего не отвечает.

– Все это неправда, – настаивает Мэдди, – то, что нам говорят о зонах и о враге. Так ведь? Может быть, нам врут не специально, но это все равно бред. Никто ничего не знает. Мы с тобой знаем больше всех.

Танимура просто смотрит на нее. Мэдди не может решить, понимает ли он ее вообще.

– Я хочу помочь, – говорит она, – кто она? Как ее зовут?

– Зовут? – спрашивает Танимура.

- 名前, – поясняет Мэдди. Подходит к столу, находит карту и показывает Танимуре, – ее.

Танимура смотрит на карту, а потом на Мэдди.

– Грауекаппе, – говорит он ровно, – AG-7.

Мэдди смотрит на него.

– Ладно, – она роняет карту на пол, – и ты тоже иди в задницу.

* * *

Она не может попасть в ангар. Она хочет залезть в кокпит Коломбины и отгородиться от всего мира шестью дюймами красного металла, но ей не позволяют это сделать. Тогда она идет в зал с симуляторами и залезает в один из огромных белых ящиков, закрывает его и сидит там, уставившись перед собой невидящими глазами, пока компьютеры прогоняют программу. Она не прикасается ни к чему, так что снова и снова умирает. Потом она вытирает глаза, открывает симулятор и вылезает наружу.

 

РОБЕРТ РИД

КАТАБАСИС

 

В данную антологию включена еще одна повесть Роберта Рида – «Костоед» («Eater-of-Bone»).

«Катабасис» входит в цикл рассказов о «Великом Корабле», звездолете размером с Юпитер, который отправился в бесконечное путешествие по галактике, неся на борту миллионы пассажиров разных рас. Среди них есть и люди, скучающие, богатые и бессмертные, которые исключительно ради признания сородичей соревнуются друг с другом в долгом походе по труднопроходимым районам. Очень скоро они узнают, что ставки гораздо выше, чем им казалось, а их жизнь и благополучие полностью зависят от проводника- инопланетянки по прозвищу Катабасис.

 

1

По традиции, в поход можно взять лишь свое тело, каким бы слабым или щуплым оно ни было. Робототехнические средства, экзоскелеты и другие киберпомощники – запрещены. Средства связи – отключены. Вселенная и все ее развлечения – слишком тяжелое бремя, чтобы тащить их с собой в эту глушь. Путешественникам гарантировались адские трудности и жесточайший климат, а еще столь же огромные финансовые затраты, сколь и физические. Еда приобреталась на месте, каждая крошка облагалась непомерными налогами на ввоз, и даже простые палатки и спальники стоили как роскошные апартаменты. Но дороже всего обходились носильщики. Из всего разнообразия наземных видов каждому путешественнику обязательно требовалось выбрать помощника с крепкой спиной, который должен был нести сухой паек и снаряжение, а в случае необходимости – и хрупкое тело нанимателя, если тот больше не мог двигаться самостоятельно, то есть устал или умер.

Носильщики, живые существа, сотканные из костей и мышц, отличались самыми экстравагантными расцветками крови. Большинство их, приспособленное для жизни в мирах с высокой гравитацией, перемещалось на четырех, шести или даже восьми крепких ногах. Но в их рядах встречались и двуногие, вроде замечательной человекообразной особи, называвшей себя Катабасис.

– Что-то ты маловата, – сказал человек мужского пола. – Не слишком ли дорого просишь с такой-то внешностью?

Катабасис была его раза в три больше и намного сильнее, но вопрос он задал справедливый.

– Клиент платит штраф, если мы приносим его обратно на своей спине. Когда вы сдаетесь, мы получаем серьезную премию. – сказала она с выражением лица, которое люди по ошибке принимали за улыбку.

Человек с оливковой кожей и густыми волосами цвета льда, белыми с голубой искрой, поднял руку и постучал двумя пальцами по макушке.

– Я изучал правила и понимаю, что к чему, – с гордостью сказал он.

– Хорошо.

– Но эти существа – гиганты по сравнению с тобой. Вогфаунд и сам смог бы легко взвалить тебя на спину. И Один-за-Другим выглядит сильнее.

– Так и есть, – согласилась она. – Но, следуя той же логике, они не берут на себя особых обязательств, чтобы присматривать за клиентом. Дополнительный заработок привлекателен, и, если ты разобьешься, они от этого только выиграют. Я немного слабее в сравнении с ними – как ты мудро заметил, спасибо! – именно поэтому я стараюсь сделать всё, чтобы не пришлось никого носить. Расспроси других носильщиков, и ты всё поймешь. Все знают, что Катабасис заботится о здоровье клиентов. А это не только сделает твое путешествие незабываемым, но и спасет от позорного возвращения в Западный город калекой или трупом.

Современный мозг почти невозможно убить, так что никто из клиентов не может окончательно умереть во время похода по джунглям и пустыням. Но за бессмертие приходится расплачиваться, в том числе и воспоминаниями о своих слабых местах вроде гордости и достоинства. Незначительное унижение залечивается годами. Серьезный промах может разъедать душу тысячелетиями. Многие бы прислушались к предупреждению Катабасис, только не этот человек. Глядя на сильную, самоуверенную инопланетянку, он впервые улыбнулся.

– Нет-нет, – сказал он. – Ты меня не напугаешь.

Многовековой опыт общения с разными видами приучил Катабасис к различным выражениям лиц, но ничего примечательнее, чем эта широкая вульгарная улыбка и неприкрытая декларация намерений, она еще не видела. Уродливый язык извивался внутри радостного изогнутого рта. Человек даже не пытался скрыть своих чувств. Таращился на нее, явно заинтригованный ее внешностью: треугольным лицом, мускулистыми контурами массивного нестареющего тела, ярким золотисто-коричневым оперением, виднеющимся из-под рабочей одежды. В его безумной голове проносились бурные фантазии о межвидовых связях. Такое иногда случалось, но в первый же день и сразу – никогда.

Без всякого стеснения человек поправил штаны, вздыбленные эрекцией.

– Меня зовут Варид, я тебя нанимаю.

– Нет.

Казалось, Варид ее не услышал – продолжал пялиться с похотью простака. Затем улыбка вдруг сползла с его лица, глаза стали пустыми.

– Почему? – озадаченно спросил он.

– Ты не выдержишь путешествия, – ответила Катабасис.

Варид выдавил из себя трескучий смешок, словно инопланетянин, пытающийся подражать человеческому голосу. Снова поднял руку и согнул, демонстрируя крепкие мышцы.

– Я хорошо подготовлен. Годами тренировался для этого дня. Дизайнерские стероиды, имплантация генов. В кишечнике и крови – специальные бактерии, только тем и занимаются, что помогают мне оставаться в хорошей форме.

– Меня не тело беспокоит, – сказала она.

Варид моргнул.

– Что это значит?

– Разум – вот в чем проблема.

Он промолчал.

– Я тебя не знаю, – продолжила Катабасис, – но у меня сложилось впечатление, что от природы ты слабоволен и безрассуден.

Человеческое лицо даже не дрогнуло.

– Найми Один-за-Другим, – сказала она, поднимая его за шкирку одной рукой и ставя подальше. – Она терпеливей, чем остальные носильщики, и не станет слишком оскорблять тебя, когда сдашься.

* * *

В давнем прошлом в отдаленном уголке новорожденной Вселенной некто позаимствовал у газового гиганта его ядро. Божественные руки наполнили сферу пещерами и океанами и запеленали творение в оболочку из гиперволокна. Ракеты поднялись высокими башнями на тысячи километров над кормой, новый звездолет был заправлен и запущен в пространство. Но никто не взошел на его борт. Все забыли, куда и зачем он направлялся. Миллиарды лет спустя земляне нашли брошенный звездолет на окраинах Млечного Пути. Перебрав тысячи поэтичных названий, счастливцы нарекли его Великим Кораблем и отправились в долгое путешествие по всей галактике, предлагая услуги перевозчика любому существу любой расы, способному заплатить за билет.

В один из первых перелетов к дальним солнечным системам представители высокогравитационной расы расплатились с людьми астероидами и редкими технологиями. Взойдя на борт, в самом чреве Корабля они возвели монументальное центростремительное колесо, которое помогало почти свести на нет отвлекающие рывки настоящей гравитации. Их дом шириной в сорок километров и почти пятьсот километров в диаметре каждые восемь минут делал оборот вокруг своей оси, прижимая их к ободу колеса.

Когда инопланетяне наконец-то достигли своей цели, они продали временное жилище перекупщику с огромными амбициями, но довольно скромными ресурсами. Так началась череда банкротств и аукционов. Каждый грандиозный план заканчивался новым разочарованием. Инвесторы менялись, новые арендаторы с фальшивым оптимизмом принимались обрабатывать земли, а потом всё снова разваливалось. Так постепенно изменялся и переделывался климат основной части обиталища, другие же места забрасывались, становясь экологическими нишами для переселенцев с различных высокогравитационных миров. Теперь единственное море обмельчало и стало гиперсоленым. По одну его сторону лежал Восточный город, по другую Западный, с противоположной же стороны колеса возвышалась гряда сплющенных гор. Искусственное солнце венчало обод, расцвечивая лабиринт долин разнообразными красочными лоскутами света. Спустя тысячи лет без всякой причины, по чистой случайности там расцвела уникальная биосфера, великолепная и безжалостная.

Нынешние счастливые владельцы обиталища жили в Западном городе, и до сих пор их инвестиции приносили прибыль и возбуждали любопытство широкой публики.

В Восточном городе жили носильщики. Грубая, шумная их община была такой же разнообразной и прекрасной, как и местная природа.

* * *

Мощными руками Катабасис выкорчевала валун дрожащих кораллов: получившееся углубление вполне годилось, чтобы переночевать. Ей нравился город, нравилось каждый день бродить по береговой линии, но долги ее плодились и росли, и работать приходилось много, поэтому в любом диком месте она чувствовала себя как дома.

Каждое утро потенциальные клиенты собирались у начала тропы в обиталище. Сегодня здесь ждала целая плеяда разных рас, но Катабасис предпочитала людей. Варид оказался не слишком эксцентричным, но довольно упрямым типом. Она пыталась отодвинуть его подальше, но он настаивал, уговаривал ее, возмущался, пытался доказать, что он чего-то стоит, и предлагал умопомрачительные премиальные.

Когда он устроил очередную сцену, она осадила его, резко сказав:

– Нет. С тобой не пойду.

На этот раз Варид, похоже, понял. Лицо его снова стало пустым, словно маска. Он наконец-то отвернулся и медленно побрел в сторону другого носильщика.

Успехом Катабасис наслаждалась недолго: к ней подошли двое – супруги, смотреть невыносимо! «Что за невезучий день», – подумала она.

А затем человек мужского пола сделал нечто необычное. Он не только прочел объявление Катабасис, но и, по всей видимости, имел представление о ее расе. Подняв одну руку для приветствия, он посмотрел на небо и назвал ее по имени.

Катабасис подняла руки тыльными сторонами к незнакомцу: жест, обозначающий вежливую улыбку.

Человека звали Перри. Симпатичная обезьяна, спортивная фигура, лицо – моложе, чем модно. Он поднял вторую руку и представил свою жену. Кви Ли сделала пару шагов вперед и остановилась. Элегантное темнокожее существо, сотканное из приятных ароматов и изящных изгибов. Но под этими изгибами виднелись крепкие мышцы с признаками интенсивной тренировки и медицинских уловок, и новая сила существа основывалась на армированных костях, которые спокойно вынесли бы немалый вес. Трансформация людей для условий жизни в высокой гравитации – не только искусство, но и наука. Слишком тяжелое тело, неважно, каким бы сильным оно ни было, неизменно приводило к печальному концу. В большинстве случаев лучше всего иметь небольшой рост, а также возможность наращивать плоть там, где нужно, прямо на тропе, питаясь драгоценным пайком. Эти человеческие существа были мельче прочих и к тому же усвоили по крайней мере один жизненно важный урок. Хорошее предзнаменование!

Кви Ли подняла руку:

– Это великая честь, что наши пути сошлись.

– Ты уже и раньше ходила по тропе, – догадалась Катабасис.

– Не дошла полкилометра до таможни, – кивнула та, показав рот, полный блестящих зубов.

– Я прошел с начала до конца, – сказал Перри. – Триста лет назад. Моя жена тренировалась с тех самых пор, как я вернулся домой.

– Пытаюсь разнообразить свою жизнь, – добавила Кви Ли.

– Ей со мной скучно, – заметил он.

Они засмеялись, отгораживаясь от целого мира своей радостью.

Лишенными сентиментальности глазами Катабасис наблюдала за тем, как они двигаются и ведут себя: опираясь на свой опыт, она искала признаки будущего провала.

– Мой муж хочет нанять тебя, – сказала Кви Ли. – Я вряд ли переживу путешествие, хочу дойти хотя бы до половины пути в горах, а оттуда кому-то придется нести меня.

– Как насчет вогфаунда? – спросил Перри. – Кажется, его просто так не сломаешь.

– Он будет непрерывно над вами издеваться, – предупредила Катабасис.

– Я ходил с вогфаундом в первый раз, – сказал Перри. – Они мастера оскорблений и обзывательств.

– Если ему придется меня нести, значит, я этого заслуживаю, – ответила Кви Ли. – А если умру, то какая уже разница?

* * *

Трое людей и еще несколько инопланетян-путешественников договорились с носильщиками. Контракты были свернуты и запечатаны, деньги перечислены на счета, день подошел к концу. Первоначальные владельцы обиталища родились в мире, где сутки длились одиннадцать часов, нынешние же решили традицию не нарушать. Путешественники и носильщики собирались выйти в путь не раньше, чем на заре следующего дня, потому что предстояло еще приобрести паек и снаряжение.

Перри сказал, что сам позаботится обо всем, что им нужно. В одиночестве Катабасис вернулась в привычный и знакомый, но по большому счету совсем чужой для нее дом. Она, как и каждый день, съела горшок вареной рыбы и двадцать килограммов обожженного огнем до черной корки хлеба, а потом, бросив в рот палочку со вкусом мяты и железа, пошла прогуляться по соленому песчаному пляжу. На сон осталось три часа, обычное дело. Когда сны закончились, она проснулась, вернувшись в реальность, где ждала тяжелая работа, а за ней – другая тяжелая работа, и так до самого конца.

 

2

Хороший носильщик знает, чего не следует с собой брать. Лишняя одежда – лишний груз, который рано или поздно придется бросить на тропе. Амулеты и религиозные символы не должны весить больше перышка, иначе они не принесут удачи. Даже специи приходилось брать по минимуму, зато разрешалось собирать сухие палочки, вымачивать их и пережевывать. Избавлялись от них просто – справляя нужду. Вода в дикой природе часто была зараженной, гнилой или попросту отравленной токсинами. Даже после серьезной фильтрации во рту оставался мерзкий привкус. Бессмертные обитали в крепких телах, способных вынести всякое, и какое же приключение обходится без толики страданий? Однако физическая работа требует энергетических затрат, обойти этот величайший закон не удалось еще никому. Энергию можно получить лишь из еды. Путешественникам, как местным жителям, так и туристам, запрещалось охотиться или искать еду на тропе: здешние виды считались редкими, многие из них давным-давно вымерли на тех планетах, откуда их завезли. Поэтому весь запас еды, каждую пайку, приходилось нести с собой. Хорошие носильщики знали, что сперва нужно насытиться самим, а потом уже думать о питании клиентов. Носильщик – сильнейшее существо на тропе, это непреложное правило.

Катабасис никогда не брала с собой ни влажную пищу, ни деликатесы. Клиенты, потворствуя своим капризам, иногда приносили пакеты с сухофруктами, даже припрятывали кусочки настоящего мяса. Если она находила их, то отбирала и съедала сама. Клиентам следовало питаться сухим твердым кормом. Вкус обозначался цветом, у всех находились собственные предпочтения. Но по большому счету корм состоял из высокоочищенных комков жира, которые становились серьезным испытанием даже для привычных ко всему кишок бессмертных.

В первый день на тропе путешественники обычно привыкали к газам и стыдным запахам. Катабасис привычно ожидала шуток на эту тему и даже сама подготовила несколько, но оказалось, что неприличные звуки нисколько не беспокоят Перри и его жену.

Вогфаунд же, напротив, молчать не собирался. Супружеская пара относилась к его подколкам так же, как и к пусканию ветров, – как к процессу естественному и неизбежному, который в мире, полном странностей, не стоит и упоминания.

Сквозь джунгли человеческие существа шли медленно, выверяя каждый шаг. Сокрушающее давление псевдогравитации – испытание само по себе довольно трудное, но все усложнялось дополнительными рывками Великого Корабля: обод обиталища крутился вверх и вперед, увеличивая вес всех, кто в нем находился. Когда колесо достигало верха и начинало двигаться вниз, вес резко уменьшался. Каждые восемь минут эта карусель делала полный оборот. Клиентам приходилось приспосабливаться к изменяющейся среде: они то шли, то падали. Человеческие существа никогда не могли удержаться на ногах, и со временем кости начинали крошиться под собственным весом. Некоторые путешественники и их носильщики, пустившиеся в дорогу в один день с ними, давно ушли вперед. Маленькая группа Катабасис за первый день преодолела лишь два километра и старалась придерживаться того же темпа и дальше. Они оставили позади лес деревьев-колонн, прошли рощу золотистых ив, укоренившихся на углеволоконной поверхности. Затем снова начался лес, такой же, как и раньше, но деревья были родом из другого мира. Спустя десять дней лес неожиданно закончился. Спутники вышли в длинную долину, наполненную деревянными рифами, на которых обитали анемоны, питающиеся насекомыми, и плотоядные цветы, собранные в давно забытых мирах, разбросанных по всей галактике.

Варид намного их обогнал: он шел в группе с тристерманом и самым большим иттитом из всех, что Катабасис довелось видеть. Его следы и ветер, доносивший запахи, свидетельствовали о том, что он не отстает от сильнейших инопланетян. Возможно, этот человек считал, что ему нужно что-то доказать. Может, выкладывался на все сто, а может, Катабасис просто ошиблась в нем. Неважно. У нее был свой клиент, который не ныл от боли, и жена ему под стать.

Десять дней – лишь капля в долгом путешествии. Тем не менее шли они с нормальным темпом, и еды хватало. Лагерь успели разбить до темноты, поэтому оставалось время перекусить сухим кормом, от которого кишки заворачивались узлом, и даже урвать несколько часов для сна.

Супружеская пара ушла в свою маленькую палатку и занялась любовью – с большими предосторожностями, как это водится у слабых видов, попавших в среду с высокой гравитацией. Носильщики слушали их возню, и вогфаунд не смог удержаться от колкостей.

– Прежде чем я потащу эту обезьянку, упакую ее в спальник. Слишком уж она страшная, даже прикасаться противно.

– Та еще зверюшка, – согласилась Катабасис. – Только не думаю, что тебе придется ее нести.

Вызов был принят.

– Спорим?

– Нет.

– Если ты и впрямь предсказала будущее, я выплачу тебе столько же, сколько премиальных получил бы за нее, – сказал вогфаунд.

– Нет, – ответила она.

Вогфаунд поджал ноги, ворочаясь длинным телом и готовясь ко сну.

– Сколько раз мы вместе ходили в поход. Катабасис?

– Даже не знаю.

– Много раз.

– Даже больше, – сказала она.

– А я тебя совсем не знаю.

Посмотрев на его защитную раковину и три глаза, горевших, как драгоценные камни, она сказала:

– Ты настолько же глуп, насколько уродлив.

Смеялся он раскатисто, но недолго. От смеха попрятались анемоны, риф умолк, и лишь пыхтение обезьян в палатке нарушало тишину.

– Я – умный и красивый, это я точно знаю, – радостным наглым голосом сказал вогфаунд.

– Молодец, – ответила Катабасис.

Вскоре после этого все уснули.

* * *

Они догнали Варида на семнадцатый день посреди пересохшей долины, которую обжигал ярко-синий мираж светила. Он провел здесь ночь, но упакованные пайки и палатка все еще лежали на горячих камнях. Варид полулежал в шезлонге. Когда они подошли, он улыбнулся им и что-то тихо сказал своему носильщику. Один-за-Другим одобрительно хрюкнула. Было жарко, словно в печке. Варид истекал потом, но, чтобы доказать, что у него еще остались силы, подмигнул и поднял крепкую руку.

– Я ждал вас, – сказал он.

Группу вел Перри. Семнадцать дней похода и предыдущий опыт научили его, как нужно двигаться, чтобы превозмочь колеблющийся вес. Он никогда не поднимал ногу выше, чем следует, не сгибал крепкую спину. Движения – размеренные ровно настолько, насколько нужно, чтобы преодолеть следующие полметра. Минимум одежды, легкие ботинки и тело, которое могло прожить еще миллион лет. Но бессмертие не превратило животных в машины. Каждый шаг причинял им страдания.

– Спасибо, что подождал нас. Очень мило с твоей стороны, – медленно сказал он.

В голосе Катабасис услышала боль и сарказм.

Варид, как всегда, ничего не понял. Все еще улыбаясь, он повернулся к своему носильщику и делано рассмеялся.

Один-за-Другим топала по земле всеми четырьмя ногами. Представители ее вида не были разговорчивыми, но язык тела свидетельствовал о раздражении.

– Я путешествовал с друзьями, – сказал Варид. – Но вчера споткнулся, упал и расшибся. Так что они продолжили путь без меня.

«Получили шанс сбежать от тебя», – подумала Катабасис.

Перри остановился, глубоко дыша.

– Сильно расшибся?

– Открытый перелом и порванные связки.

Кви Ли догнала мужа и спросила:

– Плохо заживает?

– Никогда не было проблем с заживлением. – Варид сел, вены на лбу вздулись. – Я решил дождаться, пока вы меня догоните. Хотелось поговорить хоть с кем-то.

– Из меня не слишком веселая компания, – сказала Один-за-Другим.

Варид осторожно встал. Шезлонг свернулся в маленький тюк размером с кулак.

Катабасис водила сотни людей, но таких, как он, еще не видела. Может, дело в наркотиках и эликсирах, которые он принял, готовясь к походу? А может, ему помогли споткнуться «друзья» – инопланетяне? Так часто бывает на тропе.

– Можно я пойду с вами? – спросил Варид.

– Конечно, – ответила Кви Ли, медленно обходя мужа.

Один-за-Другим тут же запаковала шезлонг и забросила снаряжение на свою широкую спину. Люди и их носильщики продолжили путь по пустынной долине.

В середине длинной каменной стены когда-то давно пробили взрывом проход. Внутри были руины древнего города, который какой-то вид называл своим домом: тоннели, овальные залы, обломки – когда-то давно они могли быть и драгоценностями, и мусором. Катабасис никогда не нравились эти земли.

Каждый раз она думала о брошенных домах и невежественных чужаках, которые не чувствовали трепета, проходя мимо руин, давным-давно бывших дорогими кому-то.

Группу вела Кви Ли, но Варид пытался обогнать ее.

Традиция велит носильщикам идти сзади, наблюдая за медленным, приносящим лишь боль и в целом довольно бессмысленным состязанием.

Пересохшая тропа в конце свернула обратно к центру колеса. После долгого перехода через алмазобетонный перевал люди и спустились в свежий сток с другим климатом. Светило все время висело прямо над головами, но теперь стало маленьким и бледным. Воздух наполнился дымкой. Растительность сотни оттенков черного обвивала бесчисленные стволы, по которым ползали гигантские голодные насекомые, укутанные пологом светящихся крыльев.

– Как красиво! – сказала Кви Ли.

Перри посмотрел наверх и споткнулся. Кости левой ноги треснули от неожиданного столкновения, он свалился на землю, размозжив щеку и глаз о камень.

Кви Ли вернулась к мужу. Причин для беспокойства не было, но она все равно села рядом.

Ушедший вперед Варид радовался своей удаче.

– Я могла бы сделать так, чтобы тебе стало лучше, – сказала Кви Ли.

– Без вопросов, – согласился Перри.

– Но мы не одни.

Они засмеялись.

Кви Ли кивнула в сторону другого человека.

– Мы с ним встречались? У него знакомое лицо.

Не имея доступа к средствам связи, оба могли полагаться лишь на свою память.

Несмотря на кровь, залившую лицо и искривленную ногу, которая старательно распрямлялась и залечивалась сама, Перри смог сосредоточиться.

– Не помню такого, а память у меня хорошая.

– Может, он изменился, – возразила Кви Ли.

Перри стер запекшуюся кровь со щеки и сказал:

– Может, с ним что-то случилось.

– Может, мне стоит спросить?

Перри мягко засмеялся.

– Ты прав, – сказала она. – Не сейчас. Дорога длинная, а ближе к концу надо будет хоть как-то развлекаться.

* * *

Центральная долина привела их к далеким горам; Восточная река, медленно несущая свинцовые воды, терялась в ущельях. Три дня тропа упрямо вела к воде, и едва путешественники привыкли к ежедневной рутине и климату, как им пришлось переходить реку по массивному мосту из гранитных плит и колонн.

А за ним вставал новый перевал.

За день они прошли полкилометра, но так и не достигли вершины.

Группа разбила лагерь, подкрепилась кормом из запасов. В этот раз на вкус воды никто не жаловался. Ручей, протекавший у их ног, был прохладным и чистым, фекалии мелких рачков придавали воде остроту, словно перец. Рядом возвышалась роща ташалинов – массивные, в стеклянных кружевах стволы деревьев венчали огромные пузыри, наполненные серной кислотой. Время от времени пузыри лопались, выжигая землю вокруг, и поэтому, кроме ташалинов, здесь не росло ничего. По красивому темно- красному с переходом в инфракрасный оттенку крон было ясно, что они еще не созрели.

В этот день Варид сломал несколько мелких костей ноги. Они зажили быстро, но хороший массаж ему бы не повредил.

Супружеская пара сидела напротив него, опираясь спинами друг о друга.

Катабасис отошла в сторону, методично жуя высохшую черную палочку с ярким вкусом.

После долгого молчания Варид прочистил горло. Улыбнулся, глядя на свою ногу, потом поднял руку и посмотрел на остальных.

– Есть ли кто удачливей нас? – оптимистично спросил он.

– Нет таких, – отозвалась Кви Ли.

Перри посмотрел на него:

– Что ты имеешь в виду, говоря об удаче?

– Полет на Великом Корабле, – сказал Варид. – С этой честью ничто не сравнится.

Кто бы с этим не согласился?

– Истинное блаженство.

– Откуда ты? – спросил Перри.

– С Меллис-4.

– Это колония в Приграничном районе? – уточнила Кви Ли.

Казалось, Варид расслышал вопрос и даже собирался ответить, но неожиданно лицо его потеряло всякое выражение. Все ждали, что он скажет. Наконец он посмотрел на Перри и после долгой паузы спросил:

– А ты откуда попал на Корабль?

– Ниоткуда. Я здесь родился.

– Сын капитана или что-то вроде того?

– Вроде того, – сказал Перри.

Варид медленно кивнул, будто бы просчитывал несметное число вариантов, но больше ни о чем не спросил: его внимание переключилось на Кви Ли.

– Я родилась на Земле, – сообщила она, не дожидаясь вопроса.

– Попасть бы мне на Землю, – сказал Варид. – Когда путешествие закончится, хочу прогуляться по древней планете.

Великий Корабль планировал вернуться домой не раньше, чем через двести тысяч лет, если, конечно, за время долгого путешествия не случится никакой катастрофы.

Супруги переглянулись.

Радостный Варид осмотрел свою раненую ногу, улыбнулся, задышал быстрее и заозирался по сторонам, ища еще кого-нибудь.

– Катабасис, – сказал он.

Оперение его носильщика опало, выражая безразличие.

– Есть такое человеческое слово, которое звучит точно как твое имя, Катабасис.

Люди уставились на нее. Даже другие носильщики взглянули с любопытством.

Такое уже случалось: человеческие существа опознавали слово. Но то, что этот странный мутный человек поднял эту тему без всякого предупреждения… удивительно!

Катабасис задержала дыхание; сердца, расположенные в ее бедрах, нагнали крови к лицу, оно стало темно-фиолетовым.

– Что означает слово «катабасис»? – спросила Кви Ли.

– Оно очень древнее… греческое, – ответил Варид. – Хотел бы я знать его значение. Может и знал когда-то, но опять-таки…

Его голос сошел на нет, но лицо оживилось, темные глаза сияли, маленький рот напрягся.

Перри посмотрел на свою носильщицу.

– Это совпадение?

– Нет, – призналась она.

Кви Ли настолько заинтересовалась, что подсела поближе.

– Ты взяла другое имя, когда переселилась сюда?

– Это традиция, – пояснила Катабасис. – Когда переезжаешь в другой мир, берешь себе имя из языка правящей расы.

Лицо Варида снова изменилось, стало расплывчатым, потеряло всякое выражение. Но он поднял руку, которой прежде массировал раненую ногу, посмотрел на носильщицу внимательно и спросил:

– Как ты поселилась на Великом Корабле?

Остальные носильщики уставились на нее, внимательно прислушиваясь.

Катабасис сама себя удивила. Спокойным приятным голосом она сказала:

– Я пришла сюда. Я шла, и шла, и шла…

 

3

Раньше она не была бессмертной, и звали ее по-другому. Каждую ночь, отправлялась спать, она вспоминала, что великая семья ее любит, и, несмотря на свой юный возраст, понимала, какое важное место занимает. Она жила внутри мощной крепости, спала в клиновидной расписной ячейке. У девочки была целая коллекция вкусных палочек для жевания, и каждое утро один из домашних воинов облизывал ей голые пятки, будя ее горячим жестким языком.

– Девочку ждут, – говорил воин. – Пятеро ожидают подающую надежды в учебной комнате с книгами.

Пятеро были свирепыми, богатыми и очень уважаемыми супругами. В их мире, который человеческие существа и представить себе не могли, не существовало царских особ или избранных народом лидеров. Три женщины и два мужа-брата оказали великие милости и услуги множеству поколений. Девочка не входила в число родных или усыновленных детей Пятерых. Но она была подающей надежды, то есть обладала каким-то талантом или особенной силой, и стоила тех денег, которые уплатили ее давно забытым родителям.

«Пятеро ожидают» – просто ритуальная фраза. Время дорого, чтобы растрачивать его на даже самых многообещающих подрастающих горожан. Но иногда по утрам один из Пятерых, обычно младший брат-муж, проходил перед строем подающих надежды, раздавая им задания и говоря возвышенные слова о будущем, а потом отправлялся на более важные церемонии.

По утрам детей делили на маленькие группы по уровню навыков, группу возглавлял учитель, которому больше всего нравился тот или иной предмет. Иногда подающие надежды собирались на арене, где им позволялось играть в сложные, но веселые обучающие игры, и занимались там весь день, до приема пищи и ночного отдыха. Больше всего девочке нравились те дни, когда им разрешали читать в одиночестве, размышляя над словами. Правда, на следующее утро после таких размышлений приходили воины и устраивали сложную тренировку: считалось, что так изгоняется лень из юных избалованных душ.

У девочки были способности к математике, особенно к громоздким формулам с запутанными связями и сложными абстракциями. В самые же лучшие дни ее учитель собирал группу из одиннадцати математиков, куда входили ее ближайшие друзья. В сопровождении воина они выходили из крепости в великий, прекрасный и почти что идеальный мир, для того чтобы испытать свои знания на деле.

Все, что имело смысл познавать, основывалось на математических формулах.

Небольшой ее мир, пятнадцать дней ходьбы вдоль и один – поперек, формой напоминал страсточервя, издыхающего на горячих камнях. Мир стоял на вершине древней горной гряды. Оставленные на волю случая вершины размывались редкими дождями, а в долинах начинали прорастать камни. Но народ возводил целые леса из широких башен, возвышающихся над разрушенными участками земной коры. У каждого живого существа было свое предназначение. Садовники и лозы свешивались из окон, джуджу и клонберы пели в клетках, умоляя, чтобы хозяева их покормили. Внутреннее устройство многоэтажных зданий в основном состояло из клиновидных ячеек и широких коридоров, на каждом этаже жили свои учителя и держатели, пряхи и сплетники. Больше всех уважали шахтеров, которые каждый вечер спускались на жаркие равнины к своим электрическим машинам, добывали камень и выплавляли металлы из лучших руд. Другие горожане обслуживали мощные ветряки, которые обеспечивали электроэнергией, и росоловки, снабжавшие водой поля и всех жителей мира. Их труд был преисполнен совершенства и величия.

Башни приходилось всё время достраивать, и строителям требовались расчеты.

Эту девочку, юную и счастливую подающую надежды, готовили к тому дню, когда она начнет самостоятельно проектировать стены и рассчитывать укрепления для старых подпорок. Если она и не ждала этого дня с радостью, то по крайней мере безропотно выполняла свои обязанности. Когда учитель, поглядев на труды ученицы, с легкостью говорил, что она обладает многообещающим талантом, день удавался.

Что внешние обстоятельства изменят ее будущее, она и представить не могла.

Да и кто бы смог в таком возрасте?

Лучшим утром было любое из тех, когда юные математики отправлялись в поездку на пузырях, приводимых в движение электрическими кабелями, а потом забирались на самые высокие крыши, туда, где воздух холодный и прозрачный. Крыша была ее любимым местом. Именно там она испытывала глубочайшее наслаждение. Девочка всегда улучала минутку, чтобы взглянуть на свой мир. За окружающими мир равнинами, уродливыми и грубыми, расстилался горизонт, часто скрытый пылью или облаками. Она брала с собой видавший виды телескоп, спасенный из школьного мусорного бака, и, если ей везло и уроки проходили вечером, могла полюбоваться на звезды и соседние миры, а иногда – и на луны, украшавшие небо своими круглыми доверчивыми лицами.

Каждую группу сопровождал хотя бы один хорошо обученный и вооруженный воин. Подающие надежды ценились, и враги могли покуситься на них. Считалось, что народы, жившие в других мирах за горизонтом, могут похитить способных детей. Такого никогда не случалось и вряд ли случилось бы, но мысль о том, что эта возможность существует, вызывала гордость: кому же не хочется быть особенным и ценным?

Наступил вечер, но однодневное путешествие все никак не заканчивалось. Учитель рассказывал о системе креплений башен и признаках усталости ветряных лопастей. Он не собирался уходить, пока не передаст столь важные знания и опыт.

Надеясь, что никто не заметит, девочка отошла от группы.

Ее увидел воин, пошел за ней и обнаружил, что она жует свежую палочку со вкусом самочьей слюны, разглядывая что-то в телескоп. Ближайшая луна сияла прямо над ней, серая и безвоздушная, вздымающиеся там вулканы порой выбрасывали столбы сажи, кольцами расплывавшиеся по орбите. Девочка рассматривала края диска и заплатки звезд вокруг. Воздух был на удивление чистым, поэтому она медленно поворачивалась вокруг себя, стараясь впитать всю эту драгоценную красоту.

Воин был молод и смел. Он незаметно подполз к девочке, желая напугать ее, занес руку с оружием, чтобы ударить по красивой шее.

– У тебя слишком беспокойные ноги, – сказала она, даже не взглянув. – Я услышала твои шаги, как только ты отошел от моих одноклассников.

Он опустил руку и смущенно засмеялся.

Девочка жевала и смотрела в сторону завтрашнего восхода. Ночь вступила в свои права, и земля опустела.

– Жаль, что у меня нет настоящего телескопа, – сказала она. – Вроде тех, гигантских, которые стоят наверху крепости.

– Впечатляющие машины, – согласился он.

– Ты когда-нибудь их видел? – с сомнением спросила она.

– Конечно, во время обучения. Это же дальноглядные приборы гильдии воинов.

– Ты хоть раз ими пользовался?

Он улыбнулся:

– Только самым большим телескопом. Взглянул разок, чтобы понять, что видно.

Она шевельнула рукой, улыбнувшись в ответ.

– И что ты увидел?

– Ближайшие миры. – Он указал оружием на горную гряду на западном горизонте. – Небо было чистым, чище, чем сегодня. Я всё разглядел в деталях.

– Меня не интересуют эти миры, – сказала она. – А на небо ты смотрел?

– Нет.

Она удивленно глянула на него.

– На небе нет врагов, – ответил он.

На вершине каждой горной гряды располагался отдельный мир. Долины и обжигающие океаны, раскинувшиеся между ними, убили ли бы любого, кто осмелился спуститься туда.

Юный воин молчал, не в силах понять собственных сложных и постоянно меняющихся чувств к этой девочке.

Она повернулась в сторону закатившегося солнца. Небеса все еще пламенели алым.

– Я видела свет в небесах.

– Это летуны, – ответил он.

– Я знаю, что это такое.

– Тогда почему не назвала их как полагается?

– Жаль, что у нас нет летунов, – сказала она.

– Мы можем их построить, когда понадобится.

– Наверное.

– Мы такие же умные, как и другие народы, – авторитетно заявил он.

Девочка отыскала взглядом темную возвышенность: это рос молодой вулкан, стремясь во влажную высь небес.

– Наш мир такой маленький, – сказала она.

– Наш мир велик!

– Ерунда, мы маленький и бедный народ. Мы почти всё, что могли, вычерпали из гор.

Воин сделал вид, что эта тема его не волнует.

Она опустила телескоп, пытаясь понять его мысли по выражению лица и движениям ног.

– Ты не слишком-то много знаешь, – заметила она.

– Достаточно.

Она промолчала.

– Наши ветряки ловят ветер, – сказал он. – А еще у нас есть другие машины, которые преобразуют ветер в слова.

– Радио. Нам учителя говорили.

Он гордо выпрямился.

– Я слушал радио. А ты?

– И что ты услышал?

– А ты его слушала?

– Нет.

– Я слышал голоса.

– Ты понял, что они говорили?

– Нет.

Она жестом показала, что не слишком впечатлена.

– У меня есть друг, – настойчиво сказал он. – Его работа – переводить чужие языки, чтобы понять, о чем говорят наши враги.

– Они говорят о чем-то интересном?

– Возможно.

– Что значит «возможно»?

Воину вдруг захотелось, чтобы этот разговор растворился в вечернем воздухе. Но он был юн и готов рискнуть ради того, чтобы поразить воображение странной девочки. Вопреки своему инстинкту он сказал:

– У нас есть тайна. Только Пятеро, их дети и еще несколько избранных знают ее.

– И ты тоже?

Воин улыбнулся.

– Расскажи! – попросила она.

Он показал на последние багровые отблески на небе.

– Чужие. Прямо сейчас в том мире ходят чужие.

Каждый отдельный мир стоял на своей горе, изолированный пересохшими пустошами. Каждый развитый мир был населен своим народом. Десять тысяч видов, разбросанных по лицу Бытия – так звалась их вечно- живущая планета. Словом «чужие» называли самые странные отдаленные народы.

– Ты о чем? – спросила она.

– Извини, – ответил он. – «Чужие» – слишком слабое слово. Не выражает то, что я имею в виду.

– А что ты имеешь в виду?

– Я знаю другое слово. – Воин посмотрел на восходящую луну и холодные звезды, и его нервный рот произнес нечто непривычное.

– И что это значит? – спросила она. – Что такое «люди»?

 

4

Клиенты просто обязаны были расхваливать открывающийся пейзаж. Потратив столько средств и вынеся столько страданий, они непременно взбирались на какой-нибудь холм и начинали петь дифирамбы замечательной палитре красок и опьяняющему воздуху, превозносить волшебные свойства обычного ветерка. Фауна и ландшафты все время менялись.

– Даже прогулка по двадцати мирам не сравнится с этим путешествием, – восторгались клиенты.

Интересно, кто из них за всю свою долгую богатую жизнь прогулялся хотя бы по одному миру? Этот вопрос никогда не задавался: невозмутимые носильщики молча шли следом, рассчитывая на щедрые чаевые.

Внимательные клиенты встречались редко. Перри был из таких; разве что по утрам, уставая, он становился рассеянным. Кви Ли не слишком интересовалась видами: она внимательно переставляла ноги, раздумывая над каждым шагом и препятствием, и лишь потом, убедившись, что не упадет, осматривалась. Именно она находила следы животных, камни необычной формы и мусор, оставленный предыдущими группами. Она приставала к носильщикам с серьезными вопросами и напрягала над ответами свой маленький пещерный умишко.

Варид разительно отличался от них обоих. Как слепой, он не обращал внимания ни на природу, ни на детали путешествия, просто упрямо шел вперед. Единственное, что его занимало, казалось живым и реальным, – одолевавшие его недуги. Катабасис часто замечала несчастное выражение на его лице. Иногда он ломал ногу или ребро, все чаще его донимала хроническая усталость. Но, даже отдохнув и исцелившись, Варид не обращал внимания на окружающую красоту. По утрам, когда путники готовились к дневному переходу, он безучастно, без слов и мыслей, возлежал на своем шезлонге, бесцельно глядя вдаль.

– Престранная обезьянка, – заметил как-то вогфаунд. – Ты когда-нибудь встречала таких?

– Нет, никогда, – уверенно ответила Катабасис.

– Видела, как он спит?

Вспомнив странный неприятный интерес Варида к ней во время знакомства, она сказала:

– Я о таких вообще ничего не знаю.

– А я – довольно много. Загляни как-нибудь в его палатку. Ночью или под утро, не важно. Этот зверек лежит на спине и держит перед лицом фонарь.

– Какой еще фонарь?

– Походный включенный. Еще, бывает, оборачивает лицо читальной сетью. А один раз я видел, как он крутил в пальцах светляка.

– А ты не спросил зачем?

– Потребовал объяснений. Он не ответил.

– А то, что ты за ним подглядываешь, его не удивило?

– Сомневаюсь, что эта тварь вообще способна удивляться.

Катабасис запомнила ответ, хотя и не поверила до конца. Вогфаунд считал, что нашел объяснение столь странному поведению клиента.

– Тело у него человеческое, а вот разум – чужой. Может, в его голове гнездятся простившиеся.

– Вряд ли простившиеся, не думаю, – ответила Катабасис.

На ее взгляд, Варид был хоть и ненормальным, но всё же человеком. Ей хотелось, чтобы он был человеком, но размышлять о его странностях желания не возникало.

– Последи за ним во время сна, – посоветовал коллега.

– Можешь сделать это за нас двоих, – сказала она. – С моего благословения.

Спустя несколько дней на долину, по которой они шли, обрушились проливные дожди. Жирные капли воды и кусочки льда били по непокрытым головам, люди оскальзывались на раскисшей, еще не успевшей окончательно уйти под воду земле.

Весь остаток дня Варид провел у себя в палатке.

Катабасис видела его лишь раз. Он проделал дырку в ткани палатки, и вода, протекая внутрь, била по лицу с пустыми глазами. Рот двигался, словно человек говорил, но он не издавал звуков, не обращался ни к ней, ни к самому себе. Губы шевелились еще какое-то время, потом затихли. Варид повернулся в сторону Катабасис, вздохнул и сказал:

– Я люблю дождь. Думаю, всегда любил.

За ночь буря прошла, воздух стал прохладнее и суше.

С утра Перри возглавил группу и шел впереди до тех пор, пока не споткнулся, разбив колено и сломав тазовую кость. Кви Ли догнала его.

– Я бы осталась с тобой, чтобы тебе не было одиноко, милый, но… Милый мой, я уже чувствую запах гор.

– Иди дальше, – мягко ответил он.

– Уже иду.

Кви Ли склонила голову, сосредоточившись на ближайшей паре метров неверной гальки и жирной грязи.

Катабасис отстегнула ремни и репшнуры, положила рюкзак на камни. Присела рядом с раненым.

– Позволь понести тебя на следующем обороте колеса.

– Чтобы ты заработала премию?

Оба засмеялись.

Гигантское колесо устремилось вверх, усиливая тяготение, когда Варид подходил к ним. Ему приходилось останавливаться после каждого шага, чтобы дать отдых налитым свинцом ногам. Он шел, опустив голову – больше от усталости, нежели от того, что глядел под ноги. Земля пыталась стряхнуть его с себя, но неуклюжим Варид не был. Если даже он поскальзывался или запинался, то в самый последний момент ноги ловко спасали его от падения.

Когда колесо двинулось вниз, Варид уже ушел вперед. Воодушевленный уменьшением веса, он совсем осмелел. Выпрямил спину, шаги его стали шире. Пытаясь преодолеть лежавшую перед ним кочку, он выбросил вперед левую ногу, но неудачно опустил ее на землю. Колено вывернулось под неестественным углом, раздались знакомые нетерпеливые обезьяньи стоны.

Катабасис и ее клиент не сдвинулись с места. Стоны постепенно утихли. Повернувшись к Катабасис, Перри сказал:

– Я наконец-то вспомнил.

– Что?

– Погоди.

Яростно пыхтя, мимо них протопала Один-за-Другим. Перри подождал, пока она отойдет, и, массируя ногу, сказал:

– Наш мозг так хорошо функционирует. Живая биокерамика, вплетенная в первоначальные нейроструктуры, сохраняет любую мысль, событие или слово. В теории мы должны помнить всё, что случится в течение десяти миллионов лет. Разве не это обещают при очередном обновлении?

Процесс исцеления ускорился, нога пылала, излучая красивое инфракрасное сияние.

– Ты обновлялся? – спросила Катабасис.

– Нет, я таким и родился, – признался Перри. – Но обычно люди обновляются. Опыт подсказывает мне, что ты родилась на другой планете и, возможно. раз или два слышала рекламу…

– Мы говорим о Вариде? – спросила она.

– О нем.

Они посидели немного молча.

– Я наконец-то вспомнил, кто он такой, – сказал Перри. – Правда, выглядел он иначе, и волосы были темными. Встретил я его на роскошной вечеринке. Ты. конечно, спросишь, что такой неотесанный чурбан, как я, делал на роскошной вечеринке. Отвечу: моя жена вращалась на самых высоких орбитах, а Варид принадлежал к высочайшим из недосягаемых.

– Неужели он был капитаном? – усомнилась Катабасис.

– Нет, конечно. Есть и более возвышенные души, чем эти типы в унылой форме, – засмеялся Перри. – Знаешь, обычная семья: мать, отец, взрослые дети, их любовники, любовницы и живые игрушки. Одна из таких семей владела множеством корпораций, наиболее важными изобретениями и даже целой меллисолярной системой. У них был самый быстроходный звездолет из созданных людьми. Варид, отпрыск этой семьи, и вошел в число первых пассажиров Великого Корабля. Они приобрели огромные отсеки в самых дорогих его районах и редко покидали свой рай: на это не было особых причин.

Перри подмигнул и, улыбнувшись, взглянул на Катабасис.

– Возможно, среди твоего народа нет самодовольных, ограниченных, самовлюбленных и пренебрегающих остальными. Но из твоего народа я знаком лишь с тобой, поэтому точно не скажу. А члены той богатой человеческой семьи обладали всеми этими качествами, и Варид – настоящий Варид – был слеплен из того же теста. Я все пытаюсь расшевелить свою память: возможно, мы пересекались и при других обстоятельствах, но вспоминается лишь одна вечеринка, где мы встретились. Мы сидели с выпивкой и говорили о его богатстве и счастливой жизни, а затем я нашел какой-то предлог и ушел. С тех пор не встречался с ним, пока мы не столкнулись у начала тропы. Минули уже тысячи лет; я не считал нужным разыскивать его и поставил бы состояние на то, что и Варид не горел желанием со мной встретиться. Жизнь на Великом Корабле имеет свои преимущества: здесь можно довольно долго избегать встречи с теми, кто тебе не нравится. Кроме себя самого, конечно.

– Значит, ты уверен, что встречался именно с ним, – с сомнением сказала Катабасис.

– Нет, – сверкнул зубами Перри. – Или да.

Она не торопила.

– Семьсот лет назад я попал еще на одну снобскую вечеринку, организованную уважаемым благотворительным фондом. Кви Ли пообещала пожертвовать денег и потратить немного времени. Ее подруги настояли на том, чтобы она привела с собой и мужа-бродягу. Богатым дамам нравятся чужие мужья-бродяги, потому что они не доставляют им проблем. Праздник, как обычно, продолжался десять дней, пришлось пережить десять тысяч скучных разговоров. Я выпил больше, чем следовало, рассказал несколько историй о своих скитаниях, вроде бы никого не оскорбил, а в целом – довольно неплохо провел время с такими же самодовольными людьми, как и я.

На десятый день я случайно столкнулся с группой людей, которых раньше не видел. Наверное, они были слишком важными персонами, оттого и пришли в самом конце праздника. Друг друга они знали хорошо, поэтому речь зашла о том, в каких условиях кто живет. По тому, с каким восторгом они рассказывали о своих огромных домах, которые не успеваешь до конца обойти, я понял, что все они появились здесь не так давно. А потом, словно следуя какой-то традиции или странному правилу, они заговорили о пожаре.

«Какой еще пожар?» – спросил я без задней мысли.

Одна дама посмотрела на меня и очень спокойно сказала: «Шепчущий пожар», – а потом отвернулась к своим друзьям.

Он замолчал, взглянув на Катабасис. Та ничего не ответила.

– Шепчущий пожар произошел ровно за тысячу сто лет до того дня. – Массируя колено, Перри смотрел ей прямо в глаза. – Это случилось тысячу восемьсот лет назад. Может быть, тогда ты еще не взошла на борт, поэтому и не помнишь. Пожар, обширный и очень опасный, для многих стал ядерным кошмаром. Конечно, наши мозги очень крепкие, очень-очень, но при ядерных температурах сгорает даже барионный материал. И гиперволокно со временем превращается в плазму. Пожар потушили за сутки, но совершённые ошибки и общее замешательство привели к серьезным катастрофам. Некоторые важные анклавы погибли целиком еще до того, как жителей успели эвакуировать.

Катабасис молча кивнула.

– Понимаешь, почему меня это так удивило? Прошло более тысячи лет, а эти дрожащие богачи всё еще переживали случившееся, как будто пожар был вчера. Это показалось мне смешным. Я сидел рядом и просто слушал, как они рассказывали свои древние истории, изредка перемежая новостями.

Он остановился.

– А Варид?

– Они упомянули только его фамилию. И тогда-то я начал смутно припоминать, где ее слышал. Кто-то сказал, что погибла вся семья: родители, дети, их супруги и слуги, даже внуки, рожденные на Великом Корабле. Все, кто жил в их анклаве. Весь анклав сгинул в огне. Выжил лишь один… правда, выжил не совсем в обычном смысле.

Катабасис не хотелось больше слушать о Вариде. Рюкзак ждал, пока она вскинет его на спину, но она сомневалась, не сочтет ли ее клиент малодушной и грубой, если она сейчас просунет руки в лямки и пойдет вверх по холму.

Она справилась с искушением.

Голос Перри стал тихим и печальным:

– Спустя тысячу лет команда спасателей и инженеров наконец-то добралась до руин, находившихся в глубине погибшего анклава. И там, среди расплавленного стекла и ядов, они обнаружили выживший кусок мозга. Рассказ об этом меня заворожил. Разве не удивительно? Я хотел понять, как могла сохраниться эта крупица, если большая часть мозга давно испарилась. Какие хаотичные процессы жидкостной механики позволили случиться такому чуду? Я задавал вопросы, но на них никто не ответил. Наконец кто-то назвал имя бедняги, и одна женщина, знавшая подробности, начала рассказывать о том, что долгий процесс выздоровления только начался. На самом деле им было все равно. «Мальчик мертв, и в буквальном смысле слова, и с юридической точки зрения. – сказала эта образованная женщина, говоря о существе возрастом в тысячи лет. – От него остался лишь налет, мусор. Зачем воссоздавать тело из этих ничтожных останков?»

На вершине холма Один-за-Другим топала ногами, пытаясь ободрить клиента.

– «Кроме того, – продолжила женщина, – мальчику принадлежала лишь ничтожная часть имения. Он был потомком самого нелюбимого сына. На его родной планете все наследство давным-давно перешло к двоюродным и троюродным братьям, так что он станет нищим прежде, чем выйдет из больницы».

Катабасис уныло взглянула на тропу.

Перри перекатился на колени и уперся обеими руками в землю. Оттолкнулся, осторожно встал на сросшуюся ногу, проверяя, ушла ли боль вместе с температурой.

– Ты уверен, что это тот же человек? – спросила Катабасис.

– Я ни в чем не уверен. У меня нет доступа к связи, поэтому проверить невозможно. – Он поднял ногу, опустил, еле удерживая равновесие. – Конечно, можно спросить его самого. Интуиция подсказывает, что он бы рассказал, если бы мог. Но что-то здесь не так… даже если это другой Варид, а не тот… Хотя, думаю, по сути я все-таки прав.

– Он – всего лишь оболочка.

* * *

Многие владельцы пытались превратить горы в живописный пейзаж. Вкладывали деньги в этот обширный слоистый бутерброд из гранита и алмазобетона, укрепленный гиперволокном. Создавали гряды опасных возвышенностей, обделенных кислородом и увенчанных острыми пиками.

Спустя несколько сот дней тяжелого пути путешественники наконец-то подошли к подножию гор, в которых брала исток Восточная река. Лагерь разбили в лесу случайников – огромных деревьев, похожих на серые тарелки с обвисшими краями, наполовину вкопанные в рыжую землю. Люди отдыхали, набираясь сил перед восхождением на самую высокую гряду. На следующий день они не спеша пошли вверх и поднялись на сотню метров выше, чем планировали. В конце дня их обогнали двое путников, которых несли носильщики. Один из последних, птица-поэт, звучным певческим голосом прочирикал:

– Проглотите гордыню, братья и сестры. Сожаление слаще, чем боль переломов.

В их группе никто пока не взобрался на спину носильщика, но на следующий день шли еще медленнее. Поход совсем застопорился, когда Кви Ли кувыркнулась вниз, разбив лицо и спину, и отвергла все попытки вогфаунда поднять ее и понести. Когда Перри предложил ей опереться на него, она лишь засмеялась:

– Ты что, меня не знаешь?

Назавтра день прошел спокойно и очень продуктивно. Никто не упал, не сломал даже маленькую кость. Любимая стоянка Катабасис оказалась пустой: поляна, окруженная радужной растительностью, каждый раз разная, но, как обычно, приветливая. Носильщица опустила рюкзак и помогла клиенту поставить палатку. Следом подошел вогфаунд. Поджидая, когда на тропе появится Один-за-Другим, он, как всегда, жаловался на свои проблемы и неудачи.

Кви Ли легла на спину прямо посреди поляны, вытянула ноги. Она плакала и смеялась. Неестественно яркое солнце вспыхивало искрами на уставшем, мокром от слез лице. Растения из сотни различных миров переливались всеми оттенками видимого спектра в яростном белом сиянии светила.

Покончив с делами, Катабасис присела отдохнуть, развалилась прямо на мокрой земле. Штаны и перья наливались тяжелой сыростью.

Ее коллеги протопали мимо.

– Если бы мы заключили пари, – сказала Один-за-Другим, – то завтра ты бы выиграла.

– Или проиграла, – отозвалась Катабасис.

Сверкающие, как каменья, глаза изучали женщину, лежавшую на земле.

– Как ты и сказала, она – зверюшка.

– Это я – зверюшка? – спросила Кви Ли.

– Ты, – ответила Катабасис. – И ты заберешься на эти горы.

– Я самая лучшая зверюшка, да. – Женщина слегка улыбнулась.

Перри сидел у палатки, разворачивая аэрогелевый спальник.

Варид выполз из своего укрытия. Лишь с третьей попытки он смог встать на ноги и медленно пересек поляну, чтобы взглянуть на Кви Ли. Эта странная привычка появилась недавно, но супруги не восприняли ее как оскорбление: навязчивое внимание Варида их отчего-то совсем не удивляло. Катабасис размышляла, в какую сторону потечет вечерний разговор. Она расположилась вдали от других носильщиков, наблюдая за истощенным человеком и прекрасной зверюшкой, плакавшей от удовольствия, и не заметила, как большой камень позади нее сдвинулся с места. Секундой позже несколько миллионов тонн черного гранита сползло на поляну, круша и хороня под собой все в десяти шагах от места, где сидела Катабасис.

Двое носильщиков погибли мгновенно.

Трое выживших звали их, искали, даже когда ночь опустилась на поляну, но никто не ответил. И только беззаботные биннерлинги скакали по мертвому камню.

Варид не принял участия в поисках. Пошел туда, где прежде лежала Кви Ли, и сел на ее место, то открывая глаза, то закрывая. Из тьмы прозвучали его жестокие, но правдивые слова:

– Кто-нибудь другой откопает их, – и потом, со знанием дела: – Удивительно, как мало нужно удачи, чтобы пережить такое.

 

5

Ее группа подающих надежды готовилась к выпуску. Детство закончилось, клинообразная ячейка перестала казаться просторной и уютной. Воин все так же приходил по утрам и облизывал ее пятки, торчавшие в коридоре. Все тот же воин, который пару лет назад рассказал ей о человеческих существах. Тайна казалась удивительной, огромной, больше, чем может вместить разум. Существа с далекой звезды прилетели на их планету, на Бытие, и по крайней мере один из гостей ступал по земле соседнего мира. Такие знания не могли долго храниться в секрете. Поползли слухи, и постепенно учителя, подающие надежды и даже старые слуги в уборной стали тайно обсуждать странных созданий, упавших с небес. Некоторые говорили, что Пятеро переговариваются с ними по ветровому радио. Пришельцев было мало, они не могли остаться надолго, так как гравитация сокрушала их слабые тельца, но все истории сходились в одном: гости из безымянных миров обещали мир и культурный обмен, а также произносили долгие речи о славной волшебной природе своего далекого мира.

Вскоре те, кто жил в крепости и во всем мире, осознали: происходит нечто великое. Больше никто ничего не понял.

Обычно девушка пробуждалась от влажного прикосновения языка воина. Но в то утро она проснулась от того, что шесть крепких пальцев тащили ее из ячейки за ногу. Ее лучший друг-математик возбужденным сердитым голосом – слов почти не разобрать – бормотал, что нужно торопиться на арену. «Быстрей, – ворчал он. – Пятеро хотят нас видеть, а мы опаздываем».

Девушка оделась на ходу. Крупная, сильная от природы, она бросилась бежать по коридорам, уверенная, что ее накажут за опоздание, и, к своему удивлению, обнаружила, что оказалась в числе первых из приглашенных.

Все Пятеро вместе появлялись только в праздничные дни. Случай был особый, и пятерка – новая. Старшая жена совсем недавно умерла, ее заменил молодой умный муж, оказавший народу тысячу важных услуг. Новый муж, как и положено, молча сидел сбоку. От имени Пятерых выступала старшая жена, предложившая народу встать теснее. Когда под куполом больше не осталось свободного места, она приказала всем замолчать и слушать предельно внимательно.

– В нашем мире появилось новое слово. Человек, – как-то неестественно рыкнула она.

В воздухе витало возбуждение, но никто не проронил ни слова.

– Именно из-за этого мы созвали весь народ, – продолжила она. – Звездные существа преодолели огромное пространство и прибыли на нашу планету. Они спустились в другой мир и к нам приходить не собирались. Пришла пора признаться себе: мы бедны. Именно поэтому они не обращали внимания на наш народ. У нас нет ни ресурсов, ни выдающихся знаний. В сравнении с народом, живущим на молодых горах, нас мало. Они не пришли к нам и никогда не придут, и только глупцы могут продолжать вести бессмысленные беспредметные переговоры.

Откровенность будоражила хуже, чем шершавый язык воина. Девушка уже была взрослой и знала, что нужно молчать, несмотря ни на что. Стараясь не шевелиться, она, окруженная толпой, начала осторожно оглядываться вокруг, пока не заметила группу воинов. Они, твердые, как металл, были слеплены из другого теста, чем подающие надежды. Ее воин стоял смирно, даже не дрогнул, когда речь продолжилась.

– Нас мало, и мы бедны, – повторила жена. – И, что еще хуже, перспективы наши довольно безрадостны. Наш старый мир разрушается. Возможно, новый мир неожиданно поднимется ввысь неподалеку от нас, и тогда мы сможем переселиться туда и начать всё заново. Но горы – неверные боги, поэтому моя семья и мой народ годами готовились к исходу. Там, за горизонтом, где встает солнце, находится гряда молодых гор, слишком далеких, чтобы в них поселиться, но и слишком слабых, чтобы противостоять нашему нашествию. Таков был план нашего спасения на ближайшую тысячу лет, такой была наша цель.

Но теперь у нас появилась другая цель – человеческие существа. Могущественные создания, обладающие орудиями, испугавшими даже сильнейших из наших соседей. Они движутся от звезды к звезде с легкостью, поражающей наш слабый разум. Человеческие существа – доблестные герои.

Ценя милости и добрые дела, их посланец обратился ко всем народам Бытия с предложением. Они возьмут нас в полет на своем звездолете, который больше всей нашей планеты, если мы сможем предложить им нечто ценное. В обмен на второй ценный дар они подарят нам бессмертие. Великий Корабль отвезет нас на новую планету, прекрасный пустой мир, возвышающийся над пустошью, не такой уродливый и жаркий, как наш.

Мы, Пятеро, решили отправиться в путь. Сегодня мы предлагаем каждому из вас возможность шагнуть за край пустоты. Мы поступим так же, как когда-то наши предки, что пришли в эти горы, понемногу продвигаясь каждую ночь, пешком и на повозках.

Когда мы встретимся с ними, нашими благодетелями, мы предложим им дар, великий и чудесный дар, достойный полета на их корабле.

Оратор взяла паузу. Из коридора, примыкавшего к арене, выехала электрическая тележка, на которой возвышался закрытый металлический короб, надежно защищенный стальными креплениями.

– Дар находится внутри, – сказала жена. – Мои предки выкопали это сокровище из жерла вулкана, создавшего лежащую под нами землю. С тех пор оно принадлежало нашей семье. Величайшее, прекраснейшее сокровище, за которое человеческие создания окажут нам миллион услуг.

 

6

Причин для скорби не было. Даже вес двадцати гор не мог уничтожить современный мозг. Два носильщика пропали лишь на время, утратили тела, но тем не менее находились в безопасности, погруженные в частичную кому. При желании они все еще могли гневаться на фатальное невезение и потерю заработка, но в то же время пребывали в уверенности, что со временем их коллеги или хозяева обиталища придут сюда с лопатой, чтобы их откопать. Оползень не стал для них могилой.

А для Катабасис ее коллеги и друзьями-то настоящими не были. Какой смысл скорбеть?

Человеческие существа воспринимали горе по-другому: как некую тяжесть, живущую внутри, мощную, ядовитую и калечащую душу. К счастью, Катабасис не была человеком. Она сидела на мокрой земле, над ее лицом и плечами нависало яркое облако скорби. Спутники не могли увидеть голубой свет, льющийся на ее тело и разум. Осознать, что тоска эта придает ей сил и помогает сосредоточиться, они тоже не могли. Этим и отличался ее вид от других. Ужасные иссушающие потери, конечно же, случались и среди ее народа, но пережившие трагедию инстинктивно становились лишь сильнее и смелее, с большим усилием стремились к цели, которая делалась еще дороже.

– Может, стоит вернуться к Восточному городу? – спросила Кви Ли.

Перри ответил:

– Назад идти дольше.

– Я назад не пойду, – отрезал Варид.

– Еды теперь точно хватит, – сказал Перри. – Запасов у нас на шестерых, включая двух гигантов.

Его жена ответила:

– И лишь одна спина, чтобы нести всё это богатство.

– Я пойду дальше. – Варид поднес к фонарю жесткий золотистый лист и смотрел, как тот начал дымиться и в конце концов загорелся.

– Если пойдем дальше, сможем нанять новых носильщиков, – сказал Перри.

– Сильных носильщиков, несущих мертвых клиентов, – кивнула Кви Ли. – Выплатим им премию за дополнительную работу.

– Хватит одного взбешенного вогфаунда.

Катабасис сразу раскусила их мудрую стратегию. Масштаб ее личности и жизненный опыт намного превосходили ее теперешний род занятий, и ей не хотелось ни отклоняться от намеченного курса, ни впускать чужих в свою семью.

В чью семью?

Она поймала себя на мысли, которая потрясла ее.

Причина скорби вдруг стала очевидной. Когда-то у Катабасис была семья, огромная дружная семья, которую она потеряла во время долгого путешествия. Носильщики, угодившие в каменную ловушку, не умерли, но послужили спусковым крючком для воспоминаний о незабвенном прахе, а эти слабосильные чужаки, неприятные правители галактики, вдруг стали значить для нее больше, чем кто-либо из ныне живущих.

Выражая свою скорбь мелкими, почти незаметными жестами, Катабасис попыталась справиться с голосом.

Варид уронил горящий листок и глухо сказал:

– Делайте что хотите, а мне носильщик не нужен.

Кви Ли открыла рот, словно хотела возразить, но промолчала.

– Я сам понесу свой паек и спать буду без палатки, не стоит обо мне беспокоиться.

Перри коснулся колена жены, та посмотрела на него. Древняя пара долго беседовала – одними лишь выражениями лиц. Два рациональных ума решали, как оспорить решение сломленного человека. Следя за глазами и ртами людей, Катабасис молчала, ждала, пока они выработают какой-то план и озвучат его. Наконец лицо Кви Ли просветлело. Она улыбнулась, потом тихо засмеялась. Встав на четвереньки, медленно поднялась и, подойдя к Вариду, сказала высоким нежным голосом:

– Я тоже потеряла носильщика. Кто же поможет мне?

Варид посмотрел на нее сквозь курящийся дымок факела.

Кви Ли коснулась его плеча.

– Знаешь, я хочу, если ты позволишь… хочу нанять тебя в носильщики.

За все это время Варид ни разу ничему не удивлялся. До сих пор он вообще не проявлял заметных чувств, но тут глаза его округлились, дыхание стало прерывистым.

– Почему? – нервно спросил он.

– Из всех нас у тебя самая сильная спина, – просто сказала она.

Катабасис глянула на Перри: мол, вы серьезно?

Перри махнул рукой.

– Как по мне, вполне разумно.

– Не уверен, – пробормотал Варид.

– Пожалуйста! – попросила Кви Ли.

Варид улыбнулся, а не ухмыльнулся, как делал это, пока выздоравливал. Он улыбался лицом и телом, прильнув к руке женщины.

– Конечно, я согласен. Я буду твоим носильщиком, – сказал он, не сдерживая чувств. Голос раскатился по поляне, теряясь в вершинах гор.

* * *

Через два дня после катастрофы они достигли первой вершины. Тысячи ботинок и босых ног стояли на этой высоте, которая убивала всех, кроме самых непритязательных и выносливых. Лишайники, привезенные из разных миров, расписали могучие валуны самыми невероятными оттенками, пара горнушек следовала за людьми по пятам и клянчила у них еду, не обращая внимания на Катабасис. Четверо медленно шли от одного пика к другому. На вершине Перри и Кви Ли останавливались, наслаждаясь прекрасным видом и ароматами, витавшими в воздухе. Обсуждали, сколько они смогут еще пройти, пока один из них не сломает бедро. Часто неосторожное слово или деталь пробуждали в них воспоминания; они начинали говорить о местах и событиях из давнего прошлого, то и дело смеялись и целовались. Катабасис давным-давно устала от их игрищ.

Варид же не обращал на них никакого внимания. Он сам играл роль носильщика и теперь относился к Кви Ли только как к клиентке. Пару дней подряд он устраивал целое шоу, нагружая свой рюкзачок и перекладывая вещи с места на место, а потом заявил, что может нести больше. В его рюкзаке лежала часть его пайка и совсем чуть-чуть корма Кви Ли, а еще аэрогелевый спальник и кое-какие легкие мелочи. Места хватало, но Катабасис придумала хорошую отговорку, чтобы не добавлять ни грамма телу, которое и в лучшие-то времена ломалось по паре раз на дню. Она осторожничала. История обиталища еще не знала такого медленного и хилого носильщика, как Варид. С другой стороны, Катабасис не помнила, чтобы хоть кто-то из ее коллег относился к делу столь же серьезно.

Палатки, они же лишние килограммы, пришлось оставить в месте, предназначенном для мусора. На последнем пике все провели ночь в спальниках, а когда пошел снег, укрылись в небольшой каменной чаше. Утром они обнаружили, что их на полметра занесло сухой морозной крошкой. С последней вершины вниз вело несколько ущелий. Катабасис выбирала самые пологие склоны, но это не спасало от падений и переломов. Путникам приходилось больше есть, чтобы компенсировать переохлаждение и быстрей восстанавливаться.

Светило снова изменилось, став маленьким и тусклым. Они вошли в лес с бархатистой растительностью; редко проникающий сюда свет накапливался в толстых зеркальных листьях.

Обычно этот район проходили за три дня. Катабасис рассудила, что им потребуется пять, но к концу шестого все еще оставалось два дня дороги. Путешествовать в темноте ей не нравилось, но она ни с кем не делилась своими чувствами. Группа шла почти в сумерках, и люди часто спотыкались, особенно Варид. На шестой день, когда они проходили сквозь холодную, тонкую кромку подтаявшего снега, рюкзак Катабасис съехал набок, и она впервые за двадцать походов упала и раздробила ногу.

Кви Ли и Перри вернулись за ней, бормоча слова сочувствия и предлагая помощь.

– Идите вперед, – посоветовала им Катабасис. – Я быстренько подлечусь и догоню вас двоих.

Но второй носильщик отказался ее покидать. С мрачным взглядом и язвительной ухмылкой на лице Варид присел на плоский камень, с наслаждением наблюдая за ее страданиями.

– Зря ухмыляешься, – предупредила она.

Он расслышал либо слова, либо резкий тон: улыбка тотчас сползла с его лица, глаза, как всегда, опустели.

Для нее он так и остался загадкой.

– Как ты опознал мое имя? – сказала она, чтобы отвлечься от боли. Варид не реагировал.

– Помнишь, что ты там рассказывал о греках?

Он посмотрел на ее пылавшую ногу, затем на руки и едва качнул головой.

– Не уверен, откуда я знаю это слово, – тихо признался он. – Думаю, когда-то я изучал историю или увлекался языками. Наверное, тогда и узнал.

Она смотрела, как жар расползается по ноге.

– Я пережил тяжелые времена, – сказал Варид. – Мое здоровье ухудшилось, и ум совсем не такой, как раньше.

– Знаю.

Он улыбнулся, на этот раз стеснительно, и эта улыбка ей понравилась.

– Я помню это слово, но у него очень непростое значение.

– Непростое, – согласилась она.

– У тебя была какая-то причина, чтобы выбрать именно это слово?

– Никто не берет имя, полагаясь на случай.

– Должно быть, оно тебе подходило.

Она кивнула, готовая объяснить. Но Варид поднял руку.

– Дай мне шанс, хочу сам догадаться.

– Попробуй.

Он закрыл глаза и тихо сказал:

– Катабасис – это… путешествие с вершины вниз, сошествие в Ад.

Она и поверить не могла.

Варид наконец открыл глаза и посмотрел на нее. Трескучий смех зазвенел в темноте.

– За сегодняшний день произошло целых два редких случая – ты упала, а я смог тебя поразить.

– Чудеса, да и только! – согласилась она.

 

7

Девушка всегда просыпалась рано, задолго до захода солнца. Ее будили сны: плохие и хорошие. А еще – жара. Густой, ядовитый, пыльный воздух ранил легкие. Она поворачивалась на бок, пытаясь откашляться, острая боль мешала снова заснуть. Иногда она просыпалась из-за того, что кашлял ее любимый, и тогда они лежали в жаркой тени зеркальной палатки, говоря о самом важном. О пайках и воде, о расстоянии, которое нужно преодолеть за ночь, о том, виднеются ли уже горы сквозь огненные отблески долин. Нужно было заранее планировать следующий переход, чтобы выйти как можно раньше. Народ двигался вперед широкой цепью, преодолевая пустыню плечом к плечу, и лучше всего было идти немного впереди, чтобы не глотать пыль, потревоженную ногами и колесами. Если оставалось немного времени до выхода, а особенно если кто-то из них грустил, другой напоминал о человеческих существах и Великом Корабле, цели их путешествия. Каждому существу необходима цель. Вода, конечно же, тоже нужна, но мысль о Великом Корабле придавала сил больше, нежели вода или пища. Корабль был не просто символом цели, а самой целью. Его коридоры и гигантские ячейки обещали ослабевшим отдых, омоложение тела и ума и по большому счету долгую жизнь, наполненную радостью на тысячи и миллионы лет.

Воина особенно радовала мысль о быстром исцелении. Через одиннадцать дней после исхода он напоролся на колючий куст, вогнав в бедро три ядовитых шипа. Он регулярно обрабатывал раны и менял повязки, и врачи говорили, что состояние его улучшается, но раны не заживали. Их края опухали и воспалялись, окрашиваясь в ярко-зеленый.

С момента пробуждения и до той минуты, когда они, переплетя ноги, засыпали, девушка говорила себе, что ее любимый силен и не нуждается в помощи пришельцев. Иногда он начинал прихрамывать, его бил озноб, но встречались болезни и хуже. Самые слабые уже умерли в пути. Кроме того, они шли в другой мир, к другим народам, поэтому о воинах заботились лучше всего. Пятеро располагали запасом лекарств и обещали, что при необходимости, если таковая появится, они раздадут народу антибиотики и амулеты от несчастных случаев.

Воин мечтал о том, как получит бессмертное тело, девушка же мечтала о даре разума. Помнить всё, идеально и безгранично, – вот что казалось ей благословением, учитывая то, что она умела отражать атаки воспоминаний о прошлом. Зачем нужен такой совершенный мозг, если нет возможности отключать память о плохих днях и даже годах?

В целом ожидания оправдались, но лишь когда она бодрствовала. Даже тысячи лет спустя ей все еще снилось прошлое – не только та, худшая ночь, но и каждый знойный, горестный переход в темноте, каждый день в пекле, каждый день без сна.

Самая ужасная ночь началась, когда солнце еще не село. Воин спал, когда девушка проснулась, и ей пришлось сдерживаться, чтобы не разбудить его своим лающим кашлем. Кашель становился все сильнее, и она сдалась, с рычанием выплевывая пыль и комки ядовитого воздуха. Воин сразу же проснулся. Она извинилась, но он возразил, что уже отдохнул. Она спросила, как нога. Воин пошевелил ногой, потер ее и сказал, что воспаление и боль ушли в землю.

Они поболтали о пище и воде. Шепотом, словно заговорщики, обсудили, какую ячейку им отведут на Великом Корабле, с какими инопланетянами они столкнутся по дороге в туалет.

День еще не закончился, но солнце уже сходило с небосклона. Ранние тени заговорили друг с другом, готовясь слиться воедино и облечься плотью. Народ зашевелился в палатках. Девушка выпила отмеренную ей воду, воин последовал примеру подруги. Солнце гасло в красной пыли. Они вылезли из палатки в жару, начали сворачиваться и нагружать двухколесную тележку, которую ей предстояло тянуть и толкать всю ночь. В этом заключалась ее обязанность. Воин шел впереди, разыскивая самые удобные пути и оберегая народ от возможных врагов. Иногда, в самое темное время ночи, он возвращался к ней и помогал толкать тележку в самых трудных местах.

Солнце исчезло за низким горизонтом далекого мира, оставив им лишь жар знойного ветра.

Они обнимались и никак не могли разомкнуть объятий. Как всегда в сумерки, она подумала: удастся ли им прикоснуться друг к другу снова. Дело было не в дурных предзнаменованиях, а в мелких ошибках и серьезных просчетах, которые могли убить любого. Даже самых умных и осторожных подстерегали опасности.

Брошенный старый мир остался позади. Только больные и слабые, старые и трусливые все еще бродили по пустым зданиям. Пятеро повели свой народ через пустоши и, оставаясь верными своему призванию, являли пример жертвенности и щедрости. Днем заряжались аккумуляторы электрических повозок. Пятеро владели почти всеми, но сами редко ими пользовались. Следуя долгу, они шли рядом со своим народом. Лишь самую старую жену несли на носилках, но кто мог винить ее в этом? Охрана и дети поддержвали ее, когда она спотыкалась, но если есть седалище и шесты, то почему бы не воспользоваться такой возможностью?

Главная из Пятерых, она оказала народу бесчисленные услуги и заслужила немного заботы. Помогали любому ослабевшему и упавшему, если, конечно, он заслуживал таких почестей, оказав услуги народу.

Этой ночью, худшей в ее жизни, девушка толкала тележку вверх по долгому, омытому бледным светом звезд склону. Узловатые побеги злых сорняков, чуждых, как и всё росшее на их отдаленной планете, цеплялись за ноги. Пыль проникала повсюду. Тысячи ног, топающих по земле, поднимали облака грязи, и даже трехслойная повязка не защищала от удушья.

Поднимаясь в гору, она вдруг обнаружила, что идет рядом с молодым мужем из числа Пятерых. Он не вез поклажи, но каким-то образом его удалось обогнать. Взгляды их пересеклись на мгновение, он жестом показал, что позабавлен. Затем сбился с шага, зацепившись ногой за сорняк, и упал. Девушка бросила свою тележку и протянула ему руку помощи.

– Ты сильная женщина, – сказал он. – Спасибо.

Сильная. Теперь она чувствовала себя и важной, оказав услугу одному из Пятерых. Услуга мелкая и, возможно, забудется до того, как ей удастся получить что-то взамен. Но их ждала совершенная память, и кто знает, может, спустя десять тысяч лет, став бессмертным, он вспомнит об этом случае и ее силе и захочет отплатить? Приятно было думать о таком. Об этом можно рассказать любимому на восходе, когда, сидя в палатке, они разделят пайку. Воин наверняка рассмеется, гордясь своей большой и сильной возлюбленной, а затем они уснут, думая, что приблизились к далекой цели еще на несколько шагов.

Счастье было недолгим. Поднявшись на вершину холма, она обнаружила народ, сидевший на сухой горячей земле. Некоторые дышали с трудом, некоторые уже совсем не дышали. К ней протягивали руки, кого-то звали по имени. Не ее. Они называли имена наугад, надеясь на счастливые совпадения. Она не узнала никого из упавших. Горожане часто падали после сложного восхождения, но перед ней лежали молодые, с крепкими подтянутыми телами и яркими перьями. Это не на шутку перепугало девушку. Наверное, они прошли слишком много за короткое время, подумала она, и мысль эта помогла ей шагать дальше и продолжать двигаться вперед, толкая перед собой тележку, весь остаток ночи.

По длинным пологим склонам в ту ночь пришлось подниматься еще дважды.

Прошли века, но ей все еще снились умирающие на вершине холма: во сне они умоляли помочь, звали ее по имени. Каждый когда-то оказал ей бесчисленное количество услуг, но она шла мимо и не отводила взгляда, как это следовало сделать хотя бы из вежливости. Во сне она пялилась на их безнадежные мучения, а порой даже хвасталась своей удачей и неуязвимостью.

Долгий поход начался довольно хорошо. Именно так они и угодили в ловушку. Если бы в самом начале похода пошел дождь или разразилась жара, большая часть народа повернула бы обратно, бросив Пятерых с их драгоценными дарами: пускай сами шагают в неизвестность, если хотят. Но поначалу и погода, и множество других факторов были благоприятны. До этой ночи народ верил, что большинство выживет. Можно пережить и жару, и грязный воздух, а страдания лишь делают сильнее…

А в эту ночь сотни упали замертво даже на самых простых участках. За холмами простиралась длинная долина, покрытая солью и металлической пылью. Она так сильно нагревалась за день, что плавился не только металл, но и сила воли народа.

Девушка вкатила тележку в долину с каменистой почвой, где веками не выпадало дождей. Даже машины отказывались работать. Электрическая тележка, везущая драгоценный стальной короб, тоже сломалась. Старейшая из Пятерых сидела на кресле, облизывая ледяной шар, пожертвованный доброжелателем. Механики обсуждали, можно ли снова запустить машину. Старухе уже не было до этого дела. Значение имел лишь груз, и никто не смел об этом забыть. Дети и помощники старухи, включая сына, бросившего большой автобус посреди русла мертвой реки, бросились добывать новое транспортное средство. Такова была ее воля!

Автобус открыли и опустошили. Механики принялись вырезать сиденья и крышу, освобождая место для сокровища. Пассажиры поняли, что обещанный ночной отдых им больше не светит. Худой математик, не слишком огорченный случившимся, помогал переделывать автобус, когда увидел крупную девушку с тележкой. Он назвал ее по имени. Помощи не просил, может, просто хотел напомнить об их дружбе и поделиться уверенностью в завтрашнем дне. Но девушка сделала вид, что не заметила. До него было довольно далеко, машины шумели, и не расслышать его оказалось совсем просто. Еще проще – повернуть назад, пока не начались несчастья, уйти на высокие земли, где нет разъедающей соли.

Ужасная ночь еще не закончилась. Девушка, будущая Катабасис, увидела отряд воинов, повернувший назад. Она искала среди них лицо своего любимого. Вот он, нет, вон там, или там… Она не могла его отыскать, и сердце сжалось от страха, глубоко отчаявшись. Вдруг стало ясно: он погиб, пропал навеки.

Но воин не умер. На самом деле он даже не ослабел и чувствовал себя не хуже, чем на закате. Он появился из пыльного вихря и помог ей поставить палатку. Они разделили дневной паек и, когда солнце появилось над зеркальной палаткой, улеглись спать.

Обычно воин обнимал ее ноги своими. Но в этот раз все было по-другому. Он к ней даже не прикоснулся, и она пожаловалась, что он лежит слишком далеко. Он попытался обнять ее, потом еще раз, но не мог найти удобное положение. Наконец он отстранился и, смущенно кашляя, признался, что боль усилилась. Немного. Ему скоро станет лучше, и всё будет как прежде. Даже лучше.

Она обняла его со спины, легонько гладя раненую ногу.

Плоть под штаниной распухла. Рана оказалась смертельной, это стало предельно ясно. Воин слишком силен, быстро он не умрет. Может, даже прослужит завтрашнюю ночь и еще несколько ночей, а затем все равно споткнется и упадет. Его лишат формы и отстранят от службы. Позволят, как женщине, толкать повозку. Когда-нибудь колесо их тележки сломается, и они отстанут от народа. Она не сомневалась в его способности терпеть лишения, стоически переносить несчастья, но рано или поздно и этому придет конец. Воин упадет в последний раз. Есть те, кто уходит достойно, умирает тихо, без жалоб. Он как раз из таких. Из тех, кто выполняет обещания до конца.

Солнце взошло, и воин наконец-то уснул, жалобно постанывая во сне. Лежа рядом с ним в постели, девушка вдруг с ужасом поняла, что ее любимому в конце жизни придется нарушить все свои обещания. Он назовет ее по имени и будет умолять о милости. Она пройдет мимо, а затем вернется, чтобы, не касаясь его распростертых в отчаянье рук, забрать его пайку и два последних глотка соленой, горячей, драгоценной воды.

 

8

Человеческие существа падали и ломались, а потом исцелялись и шли дальше. Двое из них наконец-то перестали делать вид, что способны радоваться в любых обстоятельствах, лишь стремились держаться в рамках вежливости. Третий мучился в агонии, плакал, как невоспитанный ребенок, но, в конце концов, его результаты были не хуже и не лучше, чем у тех двоих. На исцеление любой травмы, подогрев и быструю реконструкцию тканей требовалось время и энергия, а следовательно, и дополнительный расход без того ограниченных запасов. Если путешественники умудрялись не споткнуться, то последний километр завершался ужином. Спускаться оказалось сложнее, и пришлось снова урезать порции. Нехватка калорий сказалась на заживлении травмированных тел. Они теряли мышечную массу, сжигали жир, внутренние органы сжимались. Люди становились всё меньше, но общие пропорции тела сохранялись. Это позволяло идти дальше, избавляясь от всего, что не требовалось на сегодняшний день. И даже при самых осторожных манипуляциях с телом сила людей угасала, кости ослабевали, изнуренные изголодавшиеся тела пытались защититься, продумывая каждый шаг, прежде чем его предпринять.

И все равно они падали. Теперь даже двухкилометровый переход, доступный раньше, казался недостижимым. А это означало, что на каждый шаг придется тратить больше еды, и пайки пришлось снова урезать. Западный город мог бы запросто стоять и на другом конце Вселенной, если учитывать их шансы дойти до его широких чистых улиц.

– Береги себя, – говорила Катабасис второму носильщику, впихивая дополнительный брикет еды в его холодную грязную руку. – У женщины есть лишь один шанс вернуться. И его не останется, если ты превратишься в палку, упавшую у тропы.

Варид смотрел на ее подарок – блестящий серый брикет со вкусом само- чьей слюны, наполненный полезными веществами, готовыми взорваться у него во рту. Потом положил его на голое колено и взглянул на нее.

– Ты тоже похудела.

– Не так сильно, как остальные, – возразила она.

Он кивнул.

– Ешь!

– Я – носильщик, – сказал он, брызгая слюной.

– Это так.

– Носильщик, – повторил он. Его лицо просветлело, он взял брикет обеими руками. – Как же мне повезло!

* * *

Несомненно, вторая половина обиталища была гораздо красивее первой. Леса старше, деревьев больше. Хозяева брались за переделку этого района реже и проводили ее искусней. Погода здесь тоже радовала. Но даже сильные клиенты к этому моменту настолько выматывались, что уже не могли оценить искусно распланированных изгибов ручья. Редкие цветы и яркие черви не развлекали их. Обычно Катабасис ждала, когда они достигнут поляны, раскинувшейся посреди уникальных деревьев, каких не найти в радиусе тысячи световых лет. Чаще всего она настаивала на том, чтобы путешественники разбили лагерь на этой поляне и провели там полных две ночи и день. Но в этот раз группа подошла к поляне посреди дня, погода хмурилась. Боясь, что дожди надолго задержат их, Катабасис провела людей мимо, почти не глядя по сторонам, чтобы не сбиться с медленного шага.

Их начали догонять другие группы. Иногда в течение всего дня они слышали, как кто-то приближается и веселым голосом просит потесниться на тропе. Путешественники восседали на крепких спинах носильщиков. Никто из них не признал Варида, да тот и не возражал. Но некоторые богатые путешественники узнавали супругов: одни выкрикивали приветствия, другие дразнились, прежде чем выразить свое восхищение и подбодрить, как предписывала традиция.

Голод исказил тела и лица людей, и вскоре их перестали узнавать даже лучшие друзья.

Хрупкое тело Перри уменьшилось до размеров ребенка, лицо же напоминало высохшую доску. Даже в самые жаркие дни он постоянно мерз, все волосы выпали, глаза стали круглыми и большими от пережитого. Смотрел он теперь лишь на плоскую ровную землю, которая в любой момент могла сбросить его с себя. Переломы страшили и раздражали его.

Кви Ли изменилась еще больше. Безволосая, бесполая, груди и бедра исчезли, черные волосы выпали еще у гор. Сухим уставшим голосом она призналась Катабасис, что даже не пыталась заняться любовью с мужем уже на протяжении пятидесяти-шестидесяти, а может, и целых ста ночей. Она считала эти ночи. Тихо смеялась, подбирая крошки пайка, а потом валилась в объятия мужа, шепча, если еще оставались силы:

– Спасибо, что взял меня с собой.

Он кое-как выдавливал смешок:

– Пожалуйста, – и подбирал еще несколько крошек.

Где он их находил, непонятно, но всегда засовывал в рот жене. Та обсасывала крошки, плакала и тянулась ртом к его уху, чтобы прошептать еще что-то.

Те, кто шел пока своими ногами, тоже начали догонять группу. Вперед уходили даже самые слабые и неумелые путешественники, словно они были деревьями, растущими на поляне.

Многие с удивлением рассматривали супругов, очевидно полагая, что они не люди, а инопланетяне. Замечали и носильщика-человека с маленьким рюкзаком, в котором уже долгое время не было никакой поклажи. Удивлялись, хотели узнать о нем побольше, иногда заводили разговор с незнакомцами или друг с другом. Надо было видеть их лица, когда женщина, маленькая и слабая, как привидение, подавала голос.

От лица Кви Ли почти ничего не осталось. Рот превратился в узкую полоску с несколькими зубами, скулы провалились в дырчатый, словно аэрогелевая губка, череп. Но голос и остатки чувства юмора сохранились: даже выпрашивая еду у проходящих, она шутила.

Один брикет высокоплотного жира спас весь поход.

Кви Ли клялась, что это была просто шутка. Вместе с мужем они разделили нежданную трапезу со спутниками; ей стало стыдно за то, что она выпросила еду. В кого она превратилась? Следующие три группы, обогнавшие их, либо не расслышали просьб, либо решили не делиться. Голод вернулся. Пользуясь голосом и странной внешностью, Кви Ли пыталась обрести расположение проходящих мимо путешественников. Большинство не спешили расставаться со своими богатствами, другие же поддавались на уговоры. Десять дней унижений и уловок дали им возможность пройти еще двадцать или тридцать дней по нескончаемой тропе, подарив дополнительное время, чтобы всерьез поразмышлять о сложившейся ситуации.

Как-то раз, ночуя в теплой ежевичной долине, Катабасис услышала обрывки мрачного разговора супругов. Кви Ли и Перри лежали рядышком, укрывшись аэрогелевым спальником. До нее доносились лишь отдельные слова и долгие паузы. Катабасис отчего-то стало больно, но она тут же одернула себя. Никто не обречен. Никто не собирается отправляться в Последний мир, где всех их ждет вздох жизни. Эти существа просто обсудят вопросы времени, энергии и прагматические границы желаний, а после этого заснут. Готовясь к ночлегу, Катабасис отчего-то чувствовала, что ей оказали особую честь, позволив наблюдать за их жизнью.

Во тьме засиял одинокий голубой свет.

Катабасис неуклюже поднялась и подошла к человеку, лежавшему в спальнике. Варид держал фонарь у самых глаз. То, что раньше казалось экстравагантным, получило простое объяснение. Он не мог уснуть – в обычном смысле этого слова. Яркий свет помогал ему расслабиться, отвлекал или поддерживал еще каким-то образом. Катабасис так и не спросила, почему он так поступает. Она не собиралась спрашивать и сейчас. Просто поглядела на Варида – и ее снова потрясло это открытие, которое она делала снова и снова за последние несколько дней.

Он не человек.

Кем бы ни был Варид, он был уникален. Единственный представитель своего вида.

Она встала перед ним на колени, рассматривая луч света и открытые глаза. Спустя какое-то время он ее заметил. Вздохнул глубоко, отложил фонарь и сказал:

– Это помогает мне вспомнить свет.

– Вспомнить что?

Ему не хватало сил, чтобы сесть. Первая же попытка доказала это; он попробовал подняться еще раз, благодарный ей за помощь, но тут же пожалел о своем решении и в изнеможении повалился на аэрогель. Отдышавшись, сказал:

– Я пережил несчастный случай. Пострадал при серьезном пожаре.

– При Шепчущем пожаре, – уточнила она.

– Разве я тебе уже рассказывал?

– Нет.

Он медленно кивнул.

– Многого не помню. Не помню, испугался ли. Ничего такого. Помню лишь последнее, что я видел. Невероятно яркий свет. Они говорили… врачи объяснили… сказали, что я спрятался в гиперволоконном пузыре, а когда огонь прожег стенки, пройдя сквозь последний слой, я увидел волокна плазмы. Глаза сгорели не сразу, и часть мозга выжила. Каким-то образом этот пузырь не только спас мой мозг, но и позволил глазам увидеть самый невероятный свет.

Она промолчала.

– А затем я ослеп и умер, – сказал он. – Находился без сознания, погребенный под пожарищем тысячу лет. Сохранились какие-то мысли и воспоминания, не слишком много. Столько всего превратилось в золу. – Он едва улыбнулся. – Наверное, ты это поняла в первый же день, проведенный вместе.

– Свет, – сказала она.

– Он помогает мне думать. Почему-то с ярким светом легче понять, чему я научился сегодня и пятьдесят тысяч лет назад.

– Ну и хорошо.

– Я знаю, это странно, но, когда я умер, когда сгорел в пожаре… Почти сгорел, а вся моя семья погибла… огонь – это всё, что я помню. Он кажется таким красивым и чудесным. Сомневаюсь, что я бы продержался в здравом уме даже сотню лет, если бы постоянно не думал о поисках волшебного света.

Катабасис наблюдала, размышляя, стоит ли расспрашивать дальше.

Варид ответил на вопрос, который она так и не задала.

– Я больше не нуждаюсь во сне. Это последствие травм. Врачи далеко зашли, восстанавливая мое тело и мозг, прежде чем остановились.

– А почему остановились? – спросила она.

Варид снова взял фонарь и поднес к правому глазу. Казалось, он не хотел отвечать на вопрос, а может, просто не расслышал. Катабасис так до сих пор и не поняла, может ли он чему-то научиться и хорошо ли работает его голова. Он не был безумным идиотом, каким она себе его раньше представляла. Он был загадкой, манящей, хоть и бесконечно раздражающей, и, вместо того чтобы избегать его, она хотела разделить с ним одиночество, которое навлекли на них злые, но удивительные силы.

– Думаешь, я мог бы стать носильщиком? – неожиданно спросил он.

– Что?

Он отвел фонарь от лица. Зрачки его были меньше булавочной головки. Он не голодал, как другие: его голубовато-белые волосы до сих пор не выпали, хотя истончились и перестали расти. Лицо почти не изменилось с их первой встречи. Она выдавала своему коллеге достаточно еды, чтобы поддерживать силы, и больше не сердилась на себя, когда думала о нем как о коллеге.

– Не знаю, получился бы из тебя носильщик, – сказала она.

Он промолчал.

– Ты маленький и слабый.

– Как и ты, – ответил он. – Но ты же как-то зарабатываешь этим на жизнь.

Она засмеялась руками и лицом. Выдавливала из себя звуки, максимально похожие на человеческий смех.

– Это я остановил врачей, – сказал Варид.

– Ты?

Он кивнул.

– Деньги закончились? – спросила она.

– Нет, у меня есть деньги. Жалкие остатки имущества, принадлежавшего когда-то моей семье. Тем не менее больше, чем в основном у пассажиров.

Она продолжала следить за выражением его лица.

– Врачи позволили мне выбирать самому, – сказал он, – сколько нарастить биокерамики и насколько расширить мозг. Думали разбогатеть за мой счет, но я их удивил. Сказал: «Спасибо, больше не надо, оставьте меня в покое».

Его пальцы веером лежали на истощенном животе.

– Тысячи лет я провел под землей. Почти всё, что существовало тогда, исчезло, – сказал он. – Я не вспоминал о своей погибшей семье, не забывал о них, но и не думал как о живых. Я помнил что-то из прошлого, какие-то разрозненные факты, но ничто не помогало связать их воедино. Я умер. Мой разум исчез, остались лишь жалкие клочки, они медленно сами собой собирались в то, что было мне знакомо… что стало мной… не знаю, как это объяснить.

– И не надо, – посоветовала она.

На лице Варида обозначилось упрямство.

– У меня почти не осталось чувства юмора, а может, и не было. И сочувствия к другим. Я забыл почти все, что знал, но это не означает, что я должен перестать учиться и совершенствоваться в том. что могу. Мне нравится пробовать себя в чем-то сложном. Мне говорили, что раньше я таким не был. Некоторые люди, которые знали меня раньше. Теперешний я им не нравлюсь, но вряд ли им нравился и тот, прежний, умерший я. Я изучал его жизнь. Долгие годы после того, как вышел из больницы. Знаю, что говорю непонятно, мысли скачут, если я не сосредоточиваюсь… но мне очень нравится отдаваться страстям, о которых я раньше не помышлял. Как это путешествие. Прежний Варид никогда бы не пошел в поход в компании прекрасной инопланетянки.

Катабасис сидела, не двигаясь, наблюдая за ним.

– Теперь можешь идти спать, – сказал он. – Тебе нужно отдохнуть перед завтрашним днем.

– Спасибо, – ответила она и встала. – Я отдохну.

* * *

Спустя три дня Перри обнаружил выход и подходящее место. Он подозвал Кви Ли, и они переговаривались взглядами, стоя под созревшим ташалином, обеспокоенные и уязвимые. Когда Варид ступил под тень дерева, они спокойно предупредили его, чтобы он держался подальше.

Переполнившийся пузырь начинал подтекать. Вонь серной кислоты разлилась в неподвижном лесном воздухе. Еще день-два – и крона лопнет, выжигая землю вокруг себя.

Варид отступил, пытаясь понять, что происходит. Ему понадобилось некоторое время, чтобы всё осознать, но решение он принял очень быстро. Когда подошла Катабасис, он лишь сказал:

– Теперь все запасы – наши.

Она несла на себе весь запас продовольствия, включая то, что им подали из жалости.

Кви Ли подозвала Варида.

– Отсюда тебе придется нести меня на себе. Конечно же, ты получишь премию.

Перри наклонился и подобрал камешек.

Катабасис думала о том, как кислота разъест плоть, как она расплещется по земле и в какую сторону потечет, когда взорвется пузырь.

Перри попытался кинуть камешек, но не смог даже поднять руку.

– Я не стану делать этого за тебя, – предупредила Катабасис.

– У меня есть предложение. Залезайте в свои спальники, – сказал Варид, обращаясь к супругам, ожидающим в тени, и добавил спокойным деловитым голосом: – Аэрогель не растворится, но позволит кислоте потихоньку просочиться внутрь. Ваши мозги останутся внутри, и нам не придется бегать и искать их, когда вас смоет вниз.

 

9

На рассвете девяносто восемь уцелевших из ее народа укрылись в тени видавших виды палаток. Не осталось ни пищи, ни воды. Тихо лежали они, ощущая боль и слушая, как пузырится и спекается от жара земля. Иногда удавалось заснуть, но многие просто лежали, мысли вспыхивали и гасли, так и не успев оформиться. Когда солнце наконец-то опустилось за новый мир, восемьдесят три из выживших нашли в себе силы, чтобы встать и собрать палатки в последние три тележки. Взявшись за ручки повозки, на которой стоял поржавевший стальной короб, и тележек, они принялись медленно толкать их подальше от смерти.

Черные скалы нового мира возвышались над ними. С помощью телескопов они когда-то разглядели реки, текущие по склонам вулкана: вода превраща- лась в туман, и змееобразные облака испарялись на полпути к пустыне. Выжившие стремились к этим скалам, мечтали о них, поход к подножию мог занять еще пять или даже шесть ночей. Что еще хуже, невозможно было разглядеть тропу, ведущую на вершину этих грандиозных гладких скал.

Пятеро сократились до Трех. Старуха, сосавшая лед, и два ее молодых мужа не желали умирать. Женщина восседала подле стального короба. Каждый вечер она оптимистично вещала о скором спасении и доброте человеческих существ. Она настаивала, что хорошо изучила их природу. Она много раз общалась с божественным посланцем, они стали союзниками, соратниками и даже друзьями. Последнее радио сломалось в соляной пустыне, и старшей жене больше не с кем было общаться. Она громко верещала, то ли в бреду, то ли в наступившем безумии, и от ее воплей рвались в клочья последние лоскутки надежды.

Мужья ее больше не лгали. Встав рядом с сильнейшими, они толкали тележки по длинным склонам и тощими своими телами пытались не дать повозке, в которой сидела их жена, скатиться под гору. Иногда кто-то из мужчин уходил вперед, выискивая наименее отвратительные пути. В середине ночи старший муж взошел на вершину гряды, а затем спустился назад. Он бежал – и вдруг упал. Вскочил – и снова упал, руки его радостно смеялись.

– Кажется, мы пришли быстрее, чем ожидали. Там за холмом шахта, – провозгласил он, похоже, еще не веря сам себе.

Они избавились от очередного долгого перехода по пустыне. Бледные скалы, изрезанные глубокими расщелинами, вели вниз к электрическим машинам, работавшим глубоко под землей. Машины их не заметили, и шахтеры не обратили на них никакого внимания. Остатки народа поглядели на хаос, творящийся там, один из них присел передохнуть – и умер. Остальные повернули назад в поисках ближайшей дороги.

Лицо первого шахтера, с которым они столкнулись, выглядело необычно. Странная маска закрывала рот и глаза на овальном лице. Он долго разглядывал грязных путников, затем выдал в маленькое радио длинную цепочку непонятных слов: видимо, задавал вопросы или спрашивал совета.

Оттуда ему что-то ответили, он запрыгнул в электротележку и уехал.

После этого шахтеров путники не видели. Кто-то из них обнаружил аккуратно сложенный у стены запас пищи и воды. Народ решил, что это дары, все напились и наелись от души, и один умер от перенасыщения.

С крыши станции свисали трубки, подававшие холодный воздух, здесь же начинались рельсы, уводившие в мир разными путями. Спустя какое-то время по ним приехал тяжелый вагон и, громыхая, остановился неподалеку. Мужья посовещались и отдали приказ погружаться. В длинном вагоне хватало места и для народа, и для повозки с ценным грузом. Как только все расположились в вагоне, он покатился назад, везя их по окраинам пустоши. Вагон нырнул в длинный тоннель, когда показался краешек солнца. И даже тогда девушка все еще не верила, что проживет еще хотя бы один день.

* * *

Старый мир в сравнении с этим был похож на песчинку: малонаселенный, сухой, расположенный на невысокой гряде. Этот мир в сотни раз превосходил прежний по размеру. Вокруг стояли высокие ледяные горы, горячая лава и горячие источники, находящиеся в их чреве, снабжали теплом геотермальные станции, весь мир гудел и сверкал электрическим светом. От жителей этого мира прибывших отделяли миллионы поколений, они даже выглядели по-другому. Некрасивые круглые лица, слишком длинное и вызывающе яркое оперение. Они пахли по-другому, говорили странными голосами, обсуждая электромашины, сновавшие между домами. Для них день только начинался. Старый народ, их потерянные родичи, не заслуживал особого внимания и общения. Девушка смотрела на яркие металлические здания, мимо которых они проезжали; окна светились, из-за стекол глядели разные лица, любопытные и не очень, готовые тут же вернуться к своим делам.

Если бы ее народ пришел сюда целиком, во всем своем величии, то и тогда они показались бы лишь песчинкой. Немногочисленный, примитивный народ, слишком глупый, чтобы вызывать интерес.

Таким был первый ужасный урок, усвоенный ею в то утро.

Длинный вагон, управляемый механическим мозгом, сам по себе двигался вперед, останавливался и поворачивался, пока они не приехали к свежему вулканическому кратеру, пустой земле, окружавшей бирюзовое озеро. Круглые здания, похожие на полусферы, словно сотканные из гладкого серого материала, а не стали, возвышались на вершинах черных скал.

– Здесь и живут посланцы, – радостно сказала старуха. – Это их звездолет, заправленный и готовый унести нас на Великий Корабль.

На закате девушка уже не верила ни единому слову старухи, но оказалось, что та все-таки что-то знает, и это единственное заявление сразу подняло ее авторитет в глазах остальных.

Вагон остановился у трапа, сложенного из сверкающих каменьев.

Из здания-звездолета вышло существо о шести ногах. Машиной управлял человек, сидевший внутри на высоком сиденье. Лицо человека было хмурым и строгим. Тогда девушка еще не разбиралась в их выражениях, но дипломат, обученный искусству договоров и рассыпающийся в любезностях, был сердит. Она рассматривала его узкое черное лицо, хрупкое, лишенное перьев тело, маленькие странные руки, которые не отрывались от подлокотников. Чужое, инопланетное существо. Представители нового народа по сравнению с ним выглядели совершенно обычно. На встречу с народом человек приехал один. Он представился, назвал свой титул, дважды повторил свое имя.

Коробочка наверху шестиногой машины перевела его речь, как сумела.

Дипломата звали Рококо; непривычное для ушей имя воспринималось лишь как странный шум, и девушка тут же забыла его.

– Вы прибыли, – тихо сказал посланец.

Все посмотрели на старуху, ожидая, что она ответит, но, ко всеобщему удивлению, она словно разучилась говорить. Молчание нарушил молодой муж:

– У нас есть дар для вас. Для вашего вида. Мы привезли его из дома, заплатив великую цену.

– Мне он не нужен, – сказал Рококо.

Старуха встала и тихим напряженным голосом произнесла:

– Возьмите короб сейчас же. Возьмите!

– Он с другой планеты, – сказал старший муж. – Мы нашли артефакт в жерле потухшего вулкана.

– Он очень ценный! – отчаянно прокричал младший.

Рококо посмотрел на серый короб.

– Поставьте его там, – приказал он.

Народ не слушал или отказывался понимать, что происходит. Они заплатили ужасную цену, чтобы доставить сюда этот короб, они вытащили его из вагона, скрежеща металлом о металл. Чудо с другой планеты поставили на сверкающие каменья у механических ног.

Глядя на старуху, эмиссар сказал:

– Я же говорил вам. Помните, что я вам говорил? Я же четко обозначил, что смогу и чего не смогу для вас сделать.

Из особого кармана старуха достала ключ, но она сильно нервничала и никак не могла открыть короб с сокровищем.

Каким-то образом ключ оказался в руках у девушки.

– Мы не сможем взять всех на Корабль, – настаивал человек.

Затем, после паузы, механическая рука протянулась и схватила девушку за запястье.

Ключ выпал.

– Я заключил соглашения, – сказал человек. – Мы следуем законам галактики и связаны договорами с большинством видов этого мира. Мой вид приобрел право на терраформирование вашего ближайшего спутника, и в благодарность за это мы отвезем маленькую, очень маленькую группу представителей вашего народа на новую планету, которую можно колонизировать. Договор заключен и является юридическим фактом, я уже и раньше говорил вам об этом. Я ничего от вас не скрывал. В чем я вас обманул? Я поставил вас в известность, что не следует предпринимать этой бессмысленной попытки миграции, но вы все равно пришли. Я сотни раз говорил с вами по ночам, предупреждал вас, советовал вернуться, пока не стало слишком поздно. Если бы я был здесь не один, то послал бы к вам своих людей, чтобы они разъяснили вашему стаду все необходимое. Теперь я понимаю, что мне, наверное, следовало поступить так самому. Очень жаль, что вышло вот так.

Молодой муж поднял ключ; ему наконец-то удалось повернуть его и открыть замок. Он отбросил тяжелую крышку и закричал:

– Смотрите! Смотрите же!

Рококо отпустил девушку и нехотя заглянул внутрь короба.

Девушка упала на колени, потирая болевшее запястье. Она и хотела заглянуть внутрь, и в то же время не хотела.

– Это кусок гиперволокна, часть обшивки какого-то корабля, – сказал человек. – Гиперволокно представляет собой наиболее долговечный, крепкий, непревзойденный по своим качествам мусор. В этой части галактики оно ничего не стоит.

От нервов, усталости и страданий девушку била дрожь.

Старуха выступила вперед, встав между механической рукой и ногами машины. Страстным, хорошо поставленным голосом она сказала:

– Конечно, этого не хватит. Вы говорили мне, и я поверила. Я изучала ваш вид, вашу натуру. Вы умеете сочувствовать и сопереживать, в этом мы с вами схожи. Вы понимаете, что великие дела заслуживают признания. Мы – последние из нашего вида. Мы пожертвовали всем ради того, чтобы некоторые из нас ступили на ваш Корабль.

Рококо тяжело вздохнул и едва не подавился.

Старуха вскинула руки, как нищенка.

– Возьмите хотя бы некоторых из нас, умоляю. Мы выберем лучших, либо вы сами сможете выбрать их. Я готова к любому исходу. Вот мы стоим здесь, окруженные народом, которому нет до нас дела. Мы привели себя на грань вымирания, и, если вы не помилуете нас, мы навсегда исчезнем с лица Вселенной.

Рококо поднял руки, затем опустил, не зная, что ответить.

Старуха обернулась к народу.

– Восхититесь, дети мои, что мы совершили! Нужно отпраздновать этот великий день.

Катабасис вскочила. Она не замышляла того, что произошло дальше, но и несчастным случаем это не было. Она замахнулась на старуху кулаком, хотела ударить лишь для того, чтобы напугать ее и заставить замолчать. Но старуха отшатнулась, упала на короб и, ударившись виском о ржавый угол, умерла.

Двое мужей накинулись на девушку.

Механической рукой и тремя ногами машины посланец отбил ее от народа. Бормоча проклятья и грозя народу несчастьями, он забрал пленницу на Корабль и спрятал до тех пор, пока не найдет выхода из сложившейся непростой ситуации.

 

10

Некоторые клиенты проходили и проезжали мимо них по второму и третьему разу. Казалось, что история об обвале и последовавшем за ним долгом походе быстро распространилась и обрела славу. Все, с кем приходилось встретиться на тропе, включая носильщиков, спрашивали, когда они планируют дойти до Западного города. Сегодня? Завтра? А может, послезавтра? Катабасис обещала, что они завершат свой путь завтра ближе к вечеру, а затем второй носильщик, человек, называл место планируемой ночевки и умолял, чтобы ее никто не занимал, потому что покой ему нужен больше, чем еда.

Их рюкзаки опустели, остались лишь две биокерамические куртки, отполированные кислотой. Ни еды, ни спальников, только фонарь. Воду они пили прямо из реки, срезали с рюкзаков и одежды все лишнее, бросая в джунглях, там же, где осталась половина массы их тел. Они превратились в скелеты-призраки, бредущие мелкими шажками. Их считали дикарями и героями. Многие незнакомцы были настолько потрясены, узнав их историю, что, доходя до конца короткой тропы, поворачивали назад, лишь бы еще раз взглянуть в их завораживающие глаза.

Несколько клиентов обмолвилось, что завтра группа их почитателей встретит их у границ Западного города. Собираются даже устроить небольшое торжество с угощением – специально для таких отважных упрямцев, как они.

К вечеру они подошли к городу и услышали гул голосов, смешанный с городским шумом. Варид почувствовал запах еды, и живот у него заболел еще больше. Как и обещали, они разбили лагерь в условленном месте. Почитатели оставили им несколько палаток с добрыми пожеланиями. Носильщики выбрали самую большую, поставили внутри фонарь и включили его на полную мощность. Когда тьма опустилась на город, под звуки ночи они выбрались из палатки и, надев ободранные рюкзаки, понесли своих клиентов по темным исхоженным тропам.

На последнем переходе никто не упал. Последние шестьсот метров заняли половину ночи, но джунгли неожиданно закончились. В небе колыхался плакат, написанный в их честь на человеческом языке. Родного языка Ката- басис, очевидно, никто не знал, но кто-то умудрился написать ее имя на греческом. Она даже немного пожалела, что выбрала тропу, ведущую в эту сторону.

Не торопясь, они добрались до первой улицы. Катабасис остановила машину и сказала, что несут двух человек, которым нужна серьезная медицинская помощь.

Три километра проехали за две минуты. Автоврачи уже ждали их у входа. Рядом стоял и один из хозяев обиталища, желавший лично убедиться, что никто из клиентов, оплативших поход, не умрет.

– Двое носильщиков остались под обвалом, – сказала Катабасис.

– Мы это знаем, – раздраженно ответил он. – Как только всё будет готово, сразу же начнем копать.

Варид посмотрел на него и повернулся к коллеге.

Она сунула палец ему в рот, уже поняла, что это лучший способ заставить его замолчать.

Хозяин принадлежал к другому виду народа ее планеты. Он был еще молод: когда прибыл человеческий посланец, он, наверное, еще сидел в жуко- ляске. Хорошо откормленный самец с фиолетовыми и синими перьями, который повзрослел, но никогда не состарится.

Он и его соплеменники выкупили обиталище за сущие гроши. В бизнесе и торговле они всегда хорошо разбирались. Кошмар, случившийся с двумя жалкими существами, способствовал бизнесу как нельзя лучше. Для них обиталище было вложением средств, которые понадобятся для заселения новой колонии. Только по этой причине он не наорал на них. Достаточно было жестов недовольства, хорошо понятных Катабасис. Она не сомневалась в том, что хозяин на самом деле думает о носильщице и ее дружке- обезьяне.

После того как они оставили Перри и Кви Ли на попечении автоврачей, Катабасис вытащила палец из маленького мокрого рта. Уже в машине она попросила поехать к ближайшему доку. Двигались молча. Выбравшись из машины, Варид тихо и спокойно сказал, что съел бы сейчас что-нибудь огромное.

В маленьком соленом море водилась странная рыба, жесткая, но при этом ценная. Катабасис предложила поесть на ужин этой рыбы. Ее спутник купил десять килограммов – сырой и копченой. Они погрузились на первый же паром и поплыли по темным неподвижным водам моря.

Во время ужина Варид повернулся к ней и сказал:

– Он похож на тебя.

– Мы разные, – ответила она.

Он кивнул.

– Вроде двух разных видов обезьян, – добавила она.

Варид перестал кивать, глаза его снова опустели, и Катабасис ему даже позавидовала. Хотела бы она так легко отбрасывать прошлое и разные мысли – и пребывать в тишине и спокойствии.

И тут без всякого предупреждения Варид спросил:

– А как ты попала на Корабль?

Она все взвесила, а потом наклонилась вперед и попросила паромщика остановиться посередине и просто поплыть по течению.

* * *

Она убила старуху еще раз, но не во снах, а на словах, потрясая кулаком.

Варид жевал сырую рыбу и молчал.

– Человек принес меня на Корабль, – сказала она. – Два дня кормил меня и народ, который ждал его решения на улице. Он разговаривал с нами – и в конце концов решил, как следует поступить. Я пережила такое, что ему и не снилось. Он поверить не мог, что мы все-таки сделали это. Крепкие представители местного вида, живущие на плодородных вулканах, не были такими выносливыми, как мы. Вопреки всем своим инстинктам он решил: мы доказали, что достойны лучшей участи. Обратившись к народу, он сказал, что лично вернет всех домой. Дома все еще стоят. Починив их, наладив ветряки и росоловки, народ сможет возродиться. А позже, когда человеческие существа прибудут для терраформирования, народ поможет им превратить негостеприимный спутник в прекрасный сад.

Варид сглотнул и посмотрел на воду.

– У меня есть идея.

– Я еще не закончила, – сказала она.

– Знаю. Боюсь, потом я забуду рассказать тебе о ней.

– Я напомню.

Они продолжили есть.

– Что было дальше? – спросил он.

– Если бы Рококо оставил меня с народом, меня бы убили. Но я совершила преступление на дипломатической территории, неважно, на Земле или на Великом Корабле. А он был единственным представителем закона и власти. По человеческим законам, меня следовало судить, но совершить это можно было лишь на корабле.

– Он спас тебя, – сказал Варид.

– В каком-то смысле. Меня заморозили на шаттле, а потом, по прибытии сюда, разморозили. Через три года меня осудили за жестокое обращение. Наказание было недолгим. Кто-то, возможно, и сам Рококо, заплатил за реконструкцию моего тела и разума. Мне так и не сказали, кто оказал эту услугу, величайшую услугу в мире. Когда меня выпустили из тюрьмы, капитан выдал мне билет на Великий Корабль. Стоил он столько, сколько носильщик может заработать за пятьдесят тысяч лет. Еще один дар, если подумать, что придется вечно шагать по этим тропам.

Спутник промолчал. Они закончили ужинать, и его лицо снова лишилось всякого выражения.

– У тебя была какая-то идея, – напомнила она.

– Точно.

Она ждала, пока Варид вспомнит, и стоило ей убедиться, что он все забыл, как он вдруг пододвинулся к ней.

– На борту корабля есть и другие пассажиры, маленькие. Машины, разумные паразиты и тому подобное. А у меня в голове много свободного места. Существуют ли носильщики, готовые пустить клиентов в свое тело и нести их с первого шага?

– Нет, – ответила она. – Таких никогда раньше не было.

Солнце над их головами постепенно просыпалось. Катабасис велела паромщику продолжать путешествие и повернулась к Вариду.

– Думаю, это отличная идея, – сказала она. – Только надо обмозговать всё как следует.

* * *

Наконец-то Катабасис снова брела по любимому пляжу.

Она не смогла уснуть. Тело, слишком уставшее, чтобы отдыхать, ныло. Двигалась она не спеша, больше дышала морским воздухом, и соседи, знавшие ее раньше, не узнавали ее. Она чувствовала, что стала сильнее, хоть и не физически, поэтому там, где раньше обычно поворачивала назад, не остановилась, а пошла дальше. Домой возвращалась еще медленнее. Ее маленький дом из трясущихся кораллов забавно смотрелся со стороны, а из дверей высовывались две человеческие ноги. Улыбаясь руками и пальцами, она тихо подошла, встала на колени и заглянула внутрь.

Варид лежал на спине с закрытыми глазами.

Она села рядом, терпеливо ожидая. Неужели наконец-то устал? Неужели уснул впервые за несколько столетий? Она склонилась над ним: его глазные яблоки метались под полузакрытыми веками.

Катабасис снова села. Она больше не могла себе противиться: момент наступил. Она встала на четвереньки, опустила голову и жестким языком принялась вылизывать его соленые лодыжки.

 

АЛАСТЕР РЕЙНОЛЬДС

ВОДОКРАД

Произведения Аластера Рейнольдса часто публикуются такими изданиями, как «Interzone», «Asimov’s Science Fiction», «Spectrum SF», «Аrc» и др. Его первый роман «Пространство откровения» («Revelation Space») многими был признан лучшим фантастическим произведением года. За ним последовали космические оперы «Город бездны» («Chasm City»), «Ковчег спасения» («Redemption Ark»), «Пропасть искупления» («Absolution Gap»), «Дождь забвения» («Century Rain») и «Звездный лед» («Pushing Ice»), которые так успешно продавались, что благодаря им Рейнольдс обрел широкую известность и вошел в число лучших писателей-фантастов современности. Позже автор написал цикл повестей, куда вошли «Алмазные псы» («Diamond Dogs») и «Бирюзовые будни» («Turquoise Days»), мини-повесть «Шесть измерений пространства» («The Six Directions of Space»), а также сборники «Галактический север» («Galactic North»), «„Зима. Голубой период“ и другие рассказы» («Zima Blue and Other Stories») и «Глубокая навигация» («Deep Navigation»). К прочим произведениям относятся «Префект» («The Prefect»), «Дом солнц» («House of Suns»), «Обреченный мир» («Terminal World»). Одними из последних были написаны «Я помню Землю голубой» («Blue Remembered Hills») и роман из цикла «Доктор Кто» – «Урожай времени» («Harvest of Time»). Следующий роман писателя называется. «На борту Стального Бриза» («On the Steel Breeze»). Аластер Рейнольдс имеет ученую степень в области астрономии и в течение нескольких лет работал в Европейском агентстве космических исследований в Нидерландах, но сравнительно недавно вернулся к себе на родину, в Уэльс, чтобы посвятить себя написанию книг.

Отличительная черта Рейнольдса – размах и масштаб повествований. «Галактический север» («Galactic North»), например, рассказывает «о космической погоне продолжительностью в десятки веков и протяженностью в несколько сотен тысяч световых лет». В повести «Тысячная ночь» («Thousandth Night») баснословно богатые бессмертные существа задумали воплотить в жизнь план по переустройству целой галактики путем новой расстановки звезд. «Водокрад» («The Water Thief») – это небольшой, спокойный рассказ, рисующий яркий, но отнюдь не радужный мир, где главная героиня живет в ветхом контейнере посреди лагеря беженцев. Но даже в такой ситуации всегда можно сохранить силу духа и веру в человечность.

Мальчишка снова просит отдать ему мой «глаз». Наверняка видел, как я сижу на матраце и работаю с ним. Ума не приложу, почему его так тянет к этой вещице.

– Прости, но он мне самой нужен. – отвечаю ему. – Для дела. Если не смогу работать, нам с дочкой будет нечего есть.

Ребенок слишком мал, чтобы полностью меня понять, но главное до него дошло. Мальчик убегает прочь, разок оглядывается, и я улыбаюсь ему вслед. Ничто не мешало ему пробраться в мой грузовой контейнер и схватить «глаз», пока я работаю, однако малыш этого не сделал. В его лице мне видится нечто, достойное доверия.

А доверие в лагере для беженцев дорогого стоит. Вообще-то наше поселение называется не так. Официально это «Вспомогательный комплекс компании по сохранению и перемещению ресурсов», и здесь я живу последние шесть лет. Моей дочери Юнис двенадцать, она почти не помнит, как выглядит внешний мир. Очень послушный и старательный ребенок, да только в лагере с этим далеко не пойдешь. Ей нужна нормальная жизнь, мне тоже. Пракаш твердит, что если я заработаю достаточно профкредитов, то, возможно, нас переселят в место поприличнее.

И я ему верю. А что еще остается делать?

Усаживаюсь на корточки на матрац. Двери в грузовом контейнере нет – давно сняли. Стены дырявые. Под крышей висят ветряные колокольчики из погнувшихся алюминиевых трубок, некогда служивших палаточными каркасами. День выдался безветренный, и от колокольчиков не больше звона, чем от сталактитов.

Мой вирт-комплект – отнюдь не предмет для гордости. «Глаз», линзы, наушники и футболка – всё куплено с рук по дешевке. Располагаю «глаз» на коробке из-под обуви и балансирую его, пока пурпурный зрачок не начинает мерцать, сигнализируя о готовности к работе. Вставляю наушники. Футболка ярко-синего цвета, на ней какой-то китайский слоган и весело резвящиеся дельфины. Для взрослой женщины тесновата, но акселерометры и позитурные сенсоры работают исправно.

Открываю виртуальный канал, и линзы выбрасывают меня из реальности в глобальную рабочую сеть.

– Здравствуй, Пракаш.

Раздается голос, звучащий одновременно далеко и близко:

– Поздновато ты, Сойечка. А у меня было столько прекрасных заказов, и как раз для тебя.

Я чуть было не рассыпалась в извинениях, но вовремя прикусила язык. Оправдываться перед этим человеком нет ни малейшего желания. Сегодня утром пришлось ходить за водой в два раза дальше: какой-то негодяй из соседнего комплекса пробрался в лагерь и повредил насос.

– Уверена, у тебя еще осталось кое-что, – говорю я.

– Да, – бесстрастно отвечает брокер. – Посмотрим…

Будь Господь мухой, он бы видел то, что вижу сейчас я. Вокруг вспыхивают тысячи непрерывно сменяющих друг друга изображений-фасеток. Каждая означает некий заказ. Фасетки то приближаются, то отдаляются: это Пракаш предлагает мне различные варианты. Также я могу видеть описание заказа, вознаграждение, требуемые навыки и количество причитающихся профкредитов. Цифры перед глазами – словно птички, пикирующие на ветку и усаживающиеся в рядок.

– Ремонт дороги, – торжественно объявляет Пракаш, как будто это должно меня воодушевить, – центр Лагоса. У тебя уже есть опыт.

– Нет, спасибо. Работа там такая, что мартышка справится, а платят гроши.

– Мытье окон. Каир, частный музей искусств. У них есть для этих целей робот, да вот беда – вышел из строя, а на носу какое-то торжественное открытие.

– Я уже несколько лет не мыла окна.

– Да тебе не угодить, Сойечка. Нельзя же быть такой привередой.

Пракаш громко выдыхает через нос. Звук напоминает тот, что издает спускающая шина.

– Что еще у нас есть… биоочистка, Черное море. Техническое обслуживание систем по контролю и локализации распространения водорослей.

Другими словами, счищать слизь с насосов. Невольно ухмыляюсь, видя нищенскую оплату, которую за это предлагают.

– Дальше.

– Подводная инспекция, Гибралтарский мост. Займет примерно восемь часов, и сумма вполне разумная. Придется чуточку попотеть, это самый потолок твоей квалификации.

– Через три часа мне забирать ребенка из школы. Найди что-нибудь покороче.

Пракаш издает страдальческий вздох.

– Ремонт дамбы, побережье Адриатического моря. Ночной шторм пробил брешь. Четыре часа. Высокая оплата, и закончить надо срочно.

И так каждый раз: Пракаш отлично знает, от какой работы я не откажусь, но тянет до последнего.

– Мне нужно позвонить, – говорю я в надежде, что кто-нибудь сумеет забрать Юнис вместо меня.

– Только не тяни, хорошо? – просит он и бронирует для меня заказ.

Я делаю звонок и возвращаюсь. Как раз вовремя, еще чуть-чуть – и работу бы перехватили. Конечно, я далеко не единственная, кого отправили на ремонт: повреждение дамбы – крупная авария в Адриатическом регионе. Бригады гражданских и военных роботов уже задействованы в восстановлении конструкции.

Сам по себе ремонт не сложный, справился бы и ребенок, обладай он силой сотни мужчин, чтобы перетаскивать каменные блоки и заливать быс- тросхватывающийся цемент.

Позже я узнаю, что из-за прорыва дамбы утонули пятнадцать человек. Мне, как и всем нормальным людям, очень их жалко. Однако не случись аварии – не было бы и работы.

Когда мы завершаем починку дамбы, уже стемнело. Поднялся легкий ветерок – чтобы пробудить колокольчики, его хватает, но воздух все еще раскаленный. Безумно хочется пить, и от таскания воды ноет спина.

На противоположной окраине поселения затянули еженощное гудение дизельные генераторы. На несколько минут позволяю себе расслабиться и вслушиваюсь в пение колокольчиков. Их беспорядочный перезвон наводит на мысли о нейронах, непрерывно атакующих мозг электрическими импульсами. Меня всегда захватывала нейробиология и тайны человеческого разума. Пока мы не уехали из Дар-эс-Салама, я мечтала стать врачом.

Поднимаюсь с матраца и разминаю затекшие мышцы. Пора идти забирать Юнис. Но вдруг мое внимание привлекает шум, доносящийся со стороны одного из больших тентов для всеобщих собраний. Без сомнения, что-то стряслось. Не одно, так другое – здесь это постоянно. Не обязательно затрагивает меня, однако быть в курсе событий не повредит.

– Сойя! – слышу я зовущий меня голос. Это Бусука, моя подруга и мать двоих сыновей. – Юнис в порядке. У Фанты были дела, и она передала твою дочь Рамату. Ты выглядишь какой-то усталой.

Конечно, я выгляжу усталой, как иначе?

– А что здесь происходит?

– О, ты еще не слышала? – удивляется Бусука и продолжает заговорщицким тоном: – Поймали воровку. Далеко она убежать не успела: получила разряд током у электрической изгороди и пряталась неподалеку. Собиралась рвануть на закате, но тут ее задержали.

На слове «задержали» она делает акцент, словно цитируя чьи-то слова.

Мне-то без разницы, какого пола наш вор, главное – теперь есть на кого злиться.

– Не хотелось бы мне сейчас оказаться на ее месте.

– Говорят, ее слегка поколотили, пока не вмешались миротворцы. Сейчас народ спорит, стоит ли продолжать давать ей медикаменты.

– От нас не убудет, если поможем одной женщине.

– Так ведь дело в принципе, – возмущается Бусука. – С чего мы должны тратить воду и антибиотики на того, кто пришел к нам красть?

– Не знаю, – отвечаю я, желая закончить разговор о воде. – Пойду отыщу Рамату.

– Ты слишком много работаешь, – замечает Бусука.

Как будто у меня есть выбор.

Раньше я могла легко заблудиться в лагере, но постепенно научилась ориентироваться в этом лабиринте палаток и модульных домов хоть с закрытыми глазами. Сегодня небо звездное. Над палатками плывет желтая, почти полная Луна, подернутая рябью горячего воздуха. Толстая луна пробуждает в людях все самое темное, как говаривала моя мама. Но я не суеверна. Для меня это не более чем огромный, населенный людьми камень.

В линзах я вижу Луну расчерченной линиями геополитических границ. Территории Америки. России, Китая и Индии – самые крупные. Но есть на спутнике и небольшой лоскуток, принадлежащий Африке, и каждый раз, когда я на него смотрю, становится немного радостней. Порой я показываю его Юнис, хочу, чтобы она понимала: мы больше чем просто заложники лагеря. Мы можем выйти за его пределы, совершить великие дела. И, быть может, – в один прекрасный день – прогуляться по Луне.

Краем глаза улавливаю сполох яркой звезды – на самом деле это японский орбитальный энергоспутник, пока не достроенный. Мне доводилось слышать о подобных станциях. Со временем их доделают и выведут на высокую орбиту. Там зеркала станции будут улавливать солнечный свет и отражать его на Землю. Получаемую энергию затем направят на различные полезные цели. Например, на поддержание мощности береговых водоопреснительных установок, и тогда воды у нас станет – хоть залейся.

Странно, никогда прежде я этих станций на небе не видела.

Наконец забираю Юнис у Рамату. Голодный ребенок пребывает в прескверном расположении духа. Пробую показать ей Луну, но отвлечь дочь оказывается не так-то просто. В ближайшей столовой еды не оказывается, но до нас доходит слух, что в зеленом секторе еще можно успеть что-нибудь перехватить. По правилам входить в этот сектор запрещено, но мы проделывали это раньше, и пока никто нас не трогал. По дороге Юнис рассказывает, как прошел день в школе, а я – про мой собственный и про тех бедняг с Адриатического побережья.

Позже, когда дочь уже спит, я отправляюсь к большому тенту. Толпа практически разбрелась, но даже сейчас место куда оживленней обычного.

Через группу таких же, как я сама, беженцев проталкиваюсь вперед, пока наконец не замечаю водокрада. Девушка лежит на импровизированной кровати – это стол с наброшенным поверх матрацем, – вокруг нее в белой униформе стоят миротворцы, в зеленой – медперсонал. К кровати подходит доктор – молодой ливанец. Судя по его уверенной и спокойной манере держаться, он только-только начал здесь работать. Это ненадолго, врачи со стажем все сплошь нервные да дерганые. Рядом с ним три робота-богомола – нагоняющие жуть многорукие машины. Роботы имеют встроенный виртуальный канал, с помощью которого врач может удаленно ими управлять, но это не обязательно. Машины очень сложные, дорогие и способны работать самостоятельно.

Девушку не просто «слегка поколотили». Ее забили до полусмерти. Сейчас доктор меняет ей капельницу. Воровка находится без сознания, голова повернута так, что лица мне не разглядеть. На вид ненамного старше Юнис. Все тело несостоявшейся преступницы покрыто кровоподтеками, ожогами и порезами.

– Собираются голосовать, – слышу я голос подошедшей Бусуки.

– О, разумеется. Нам только дай поголосовать. Что ни повод, то очередное голосование.

Как же я устала от нашей бесконечной суетной микродемократии. По всей планете рушатся крупнейшие государственные структуры, а мы считаем своим долгом возродить их в миниатюре. И недели не обходится без того, чтобы вытащить черные и белые шары для голосования.

– Это не касается жизни и смерти, – убеждает меня Бусука, – никто не собирается ее убивать. Решаем только, стоит ли оказывать ей дополнительную медпомощь.

– Что в ее случае то же самое.

– С какой стати, скажи мне. роботы и врачи должны возиться с ней, как будто им больше делать нечего? И медикаменты тратить?

– Тогда стоило убить ее прямо там, на месте, – говорю я. – И не тревожить людей.

Жестко, но на эту минуту абсолютно искренне.

Утром мне на глаза попадается экран, стоящий на куче коробок из-под медикаментов. Показывают переплетение лучей, устремленных в целевые точки. Там плывут в невесомости блестящие обломки, люди и машины. Под ними – дуга земного горизонта цвета индиго, транслируемая с верхних слоев атмосферы. Еще ниже из ночной тьмы выплывает безоблачная Африка. На мгновение чувствую желание помахать самой себе.

Складывая информацию по кусочкам, узнаю, что на японской энерго- станции произошла авария. В комплекс врезался индийский буксировщик, и сейчас экстренно пытаются спасти персонал. Несмотря на то что большую часть манипуляций по сборке станции выполняли роботы, там были задействованы десятки мужчин и женщин. Позже выясняю, что столкновение выбило станцию с установленной траектории и поэтому световой блик от зеркал можно было увидеть с Земли.

Говорят, нет худа без добра. К чему лукавить, я уже прикидывала, сколько хорошего принесет мне эта катастрофа.

* * *

Вновь усаживаюсь перед всеведущим пурпурным «глазом» и вхожу в глобальную рабочую сеть. Пракаш явно занят: с ног сбился, раздавая задания. Осторожно спрашиваю, не найдется ли для меня работа на орбите.

– Разумеется, помощь им сейчас необходима, – признаёт он, – но напомни мне, Сойечка, какой у тебя суммарный опыт в космических операциях? Сколько часов ты провела, подключенная к машинам в условиях невесомости, где каждая твоя команда срабатывает с задержкой?

Вопрос риторический, но я выдавливаю из себя честный ответ:

– Нисколько. Ноль. Сам прекрасно знаешь.

– Тогда вопрос снят.

– Но ведь там срочно нужны люди! На дамбе никому не было дела до моего опыта.

– Там другое дело. Работа в космосе выходит далеко за пределы твоих навыков, – отвечает Пракаш и замолкает.

Что-то явно поглощает его внимание сегодня, но в конце концов он говорит:

– Мир не перестал вращаться из-за одной аварии, а у меня есть для тебя другие поручения.

Что ж, трудовое меню на сегодня: помощь строительному роботу, проект по установке солнечных зеркал в Сахаре. Очистка днища китайского крупнотоннажного танкера от моллюсков. Ручное управление роботом в строящемся тоннеле в Тасманском проливе.

Унижение, а не работа, и я отмахиваюсь от одного предложения за другим. В конце концов соглашаюсь на заказ со скромной оплатой, зато с возможностью повысить квалификацию: починка одного робота другим роботом на строительном объекте в Антарктике. Сложность заключается в том, что нужна особая аккуратность. Время – ночное, в качестве освещения лишь натриевые лампы. Убогое местечко, людей практически нет. Со временем такие территории приспособят для жизни и нас туда переселят.

Главное сейчас – какая-никакая, но работа.

* * *

Ремонт в самом разгаре, и вдруг что-то идет не так. Всего секунда – и я оказываюсь в незнакомом месте. Вокруг меня – залитый светом пустынный ландшафт, ярко-белый под глубокой и бесстрастной чернотой неба.

Спрашиваю сама себя – вслух, надеясь, что кто-нибудь услышит:

– Где я?

Пытаюсь осмотреться, но ничего не происходит. И только спустя пару мгновений панорама плавно смещается и пейзаж, все еще странный, приобретает знакомые черты. Передо мной пустошь. Без единого дерева, покрытая камешками и валунами, она простирается до самого горизонта. На некотором отдалении возвышаются пологие холмы. Ни скал, ни животных, ни растений. Странный забор, тянущийся от одного края горизонта до другого, – единственное, что указывает на следы пребывания здесь человека.

Затем я замечаю тело.

Лежит неподалеку от меня, одетое в космический скафандр.

Отдаю приказ прекратить поворот. И снова между командой и откликом проходит несколько секунд.

Мужчина – или женщина, разобрать невозможно – лежит на спине, руки вдоль тела, ноги немного врозь. В смотровом стекле шлема отражается небо. Похоже, человека просто бросили здесь, как ненужную игрушку.

Вновь перевожу взгляд на забор. Им оказывается толстая металлическая труба, поддерживаемая множеством А-образных опор. Диаметр достаточно широк, чтобы внутри с легкостью мог проползти даже взрослый. Видны места соединений частей трубопровода. Глупо было не сообразить сразу, что это вовсе не забор.

Продвигаю робота вперед. Внизу стелется моя тень, угловатая и механическая. Не знаю, что за штука такая, но размером примерно с грузовик.

Наклоняю камеру к телу. Я почти ничего не смыслю в скафандрах, но на этом не видно никаких повреждений. Ничего не порвано, порезов нет, смотровое стекло целое. На грудной части вижу систему жизнеобеспечения – присоединенную трубками и проводами к экипировке прямоугольную панель, которая все еще светится. Часть индикаторов мигает красным.

– Пракаш, – зову я в надежде, что меня услышат, – у меня тут небольшие трудности.

Нет ответа.

Протягиваю руки вперед. Робот реагирует, выдвигая собственные манипуляторы. Задержка отклика становится привычной, я быстро учусь отдавать команды с учетом паузы. Пракашу вовсе необязательно было раздувать из мухи слона по этому поводу. Просунув руки под скафандр, поднимаю тело вверх, словно погрузчик – мешок зерна. С моей ноши тонкой пеленой осыпается пыль, на лунной поверхности остается отпечаток в форме человека.

Человек в скафандре внезапно приходит в себя и поворачивается, чтобы меня рассмотреть. В защитном стекле замечаю собственное отражение: золотого цвета громадина из металла и пластика. Действительно, что-то наподобие грузовика с кучей колес и камер, спереди установлены манипуляторы.

Человек вновь начинает шевелиться, поднимает руку в перчатке с толстыми пальцами. Нащупав нагрудную панель, проводит непонятные мне манипуляции с кнопками, отчего индикаторы сменяют свой танец.

Затем я слышу голос, но это не Пракаш.

– Ты нашел меня, – выговаривает человек с невероятным облегчением, – а я боялся, что умру тут.

Мужчина говорит по-английски, но я более-менее понимаю.

Надеясь, что он сумеет меня услышать, решаюсь спросить:

– Кто ты и что с тобой произошло?

Ответ приходит с запозданием:

– Ты не Шига.

– Нет, и я не знаю никакого Шиги. С тобой произошел несчастный случай?

И вновь человек в скафандре отвечает не сразу:

– Несчастный случай, да. Повредил костюм. Но кто ты?

– Я никто. И даже не знаю, почему меня отправили на эту работу. С тобой все будет в порядке?

– Скафандр находится в аварийном режиме экономии энергии. Пока не двигаюсь, беспокоиться не о чем.

Кажется, я понимаю. Система жизнеобеспечения расходует ресурс быстрее, когда человек движется.

– Что ты сделал у себя на панели?

– Приказал отключить сигнальный маячок и больше энергии направить на систему коммуникации. Но скафандр скоро выдохнется.

Он все еще лежит в моих руках, словно младенец.

– Ты принял меня за кого-то другого.

– Да. Как, говоришь, тебя зовут?

– Я не представилась. Сойя. Сойя Акинья. А как твое имя?

– Латтрелл. Майкл Латтрелл. Можешь помочь мне выбраться отсюда?

– Помогу, если пойму, где мы находимся. Сам-то ты как сюда попал?

– Приехал на перегонщике. Это машина, которой ты управляешь вместо Шиги. Он должен был забрать меня и отвезти домой.

– Может, тебе лучше залезть внутрь? По-моему, здесь есть кабина или что-то подобное.

– Кабины нет. Есть сиденье позади камеры, ты через нее смотришь. Никакой герметизации, но наверху мне будет определенно спокойнее. Можно попробовать.

Аккуратно опускаю Майкла на землю и наблюдаю, как он неуклюже, словно окоченевший, выскальзывает из объятий машины. Передвигается заторможенно – то ли из-за скафандра, то ли парень сам ослабел или, быть может, ранен, не пойму. Возможно, и то и другое. Майкл тяжело дышит и останавливается, сделав несколько шагов.

– Кислород на исходе, – говорит он почти шепотом.

Латтрелл выходит из моего поля зрения. Картинка камеры слегка вздрагивает, когда вес пассажира оказывается на перегонщике. Через некоторое время тень от машины передо мной дополняется тенью Майкла.

– Ты как?

– Порядок.

Перемещаю камеру вдоль трубопровода.

– Куда ехать?

Майкл медлит, пытается перевести дыхание, но его голос все равно звучит прерывисто:

– Поверни назад и возвращайся по следам.

Я описываю широкий круг и разворачиваю перегонщик. Обнаружить собственные следы проще простого: машина продавила в почве глубокие борозды, ровными лучами уходящие за горизонт. Изгибы только в местах, где надо было обогнуть булыжник или склон.

– Я думала, мы поедем в каком-нибудь направлении вдоль трубопровода. Почему нет? – сомневаюсь я.

– Нам нужно ехать по следам. Разгоняйся до пятидесяти километров, машина это может.

Набираю скорость и придерживаюсь собственной колеи, надеясь, что с техникой ничего не произойдет.

– Как много времени займет дорога?

– Три-четыре часа. Плюс-минус.

– Сколько осталось воздуха и энергии?

– Хватит.

– На сколько именно, Латтрелл?

– Если не буду много разговаривать… – Он прерывается, и пауза начинает казаться слишком затянутой, прежде чем мой пассажир заговаривает вновь: – Мне хватит. Главное – не останавливайся.

Довольно скоро линия трубопровода исчезает, заслоненная лунным рельефом. Какой же маленький мирок. Только хочется, чтобы он был еще меньше, если впереди долгая дорога, а кому-то срочно нужна помощь.

Латтрелл молчит. Возможно, уснул или выключил канал связи.

В этот момент внезапно вмешивается Пракаш.

– Ну наконец-то, – говорит он, – а я было начал думать, что тебя проглотила рабочая сеть.

– Эй, я не давала согласия на это задание!

– Знаю, знаю.

В моем воображении Пракаш отмахивается от моего недовольства руками, будто оно недостойно даже упоминания.

– Срочный заказ, требовался человек с базовыми навыками.

– Меня же никогда не вызывали на космическую работу, Пракаш. С чего вдруг мою кандидатуру признали годной?

– Потому что все, у кого необходимый навык есть, сейчас пытаются разгрести тот кавардак на японской станции. Считай, у тебя сегодня удачный день. Конечно, на работу в невесомости не тянет, но зато теперь ты сможешь сказать, что умеешь действовать с задержкой в отклике.

Невесомость или нет, но работа в условиях лунной гравитации должна как-то котироваться.

– Об этом поговорим, когда вернусь. Мне нужно отвезти человека туда, где ему окажут помощь.

– Твоя часть работы уже выполнена. Люди с Луны настоятельно просят тебя развернуться на девяносто градусов вправо, параллельно трубопроводу и продолжать движение в этом направлении. Как развернешься, можешь отключаться. Дальше машина сама о себе позаботится. Самым трудным было затащить тело… э-э-э… человека на перегонщик. Ты справилась просто блестяще.

Я всего-то подняла его с поверхности, что в этом такого?

– Латтрелл велел двигаться по следам.

– Кто такой Латтрелл? О-о-о, понятно. Значит, Латтрелл говорил с тобой?

– Да, и был очень настойчив.

Во мне начало зарождаться нехорошее предчувствие.

– Что здесь творится, Пракаш? Кто такой Латтрелл? Что он там делал?

– Сойечка, много ли ты смыслишь в лунной геополитике? Дай-ка сам отвечу. Ровным счетом ничего, правда? Поверь, самое разумное для тебя – это развернуться вправо на девяносто градусов и отсоединиться.

Обдумываю это.

– Латтрелл, ты меня слышишь?

Ответ прозвучал после долгого молчания:

– Ты что-то спросила?

– Ты спал.

– Очень душно. Трудно дышать.

– Латтрелл, постарайся не засыпать. Ты уверен, что тебя ждут на том конце пути?

Майкл опять надолго замолкает, словно я попросила его вычислить, в какой день недели он появился на свет.

– Да. Шига и другие. Там наш лагерь. Не более двухсот километров от трубопровода.

Примерно три-четыре часа, как он и сказал.

– Пракаш – это мой брокер – хочет, чтобы я ехала в другую сторону. Вдоль трубопровода вправо.

Впервые в голосе Латтрелла звучит волнение:

– Нет! Прошу, только не туда. Не поворачивай. Держи тот курс, откуда я приехал. Прямо.

– А если ехать в другую сторону, как далеко до цивилизации?

Снова вмешивается Пракаш:

– Меньше чем в ста километрах отсюда находится блок техобслуживания. Помещение герметизировано. Для него это самый оптимальный выход.

– Откуда такие сведения?

– Я передаю то, что мне сообщают. Латтрелл не переживет дорогу до лагеря. Они настоятельно просят следовать их указаниям.

– Латтрелл тоже настоятельно просит. Не лучше ли прислушаться к мнению того, кто здесь живет?

– Сойя, делай, что тебе говорят.

Делай, что говорят. Сколько раз за свою жизнь я слышала эти слова? И сколько раз подчинялась? Когда к нам пришли люди из «Сохранения и перемещения» вместе со своими грузовиками, самолетами, вертолетами и стали обрабатывать нас смелыми планами по переселению людей, я, как и миллионы других, сделала то, что мне говорили. Променяла старый мир на скупые перспективы нового.

И вот теперь я сижу, скрючившись на старом матраце под скрипящей гофрированной крышей, в то время как мои тело и разум находятся на Луне, и в очередной раз кто-то, с кем мы никогда в жизни не встречались и никогда не встретимся в будущем, утверждает, что ему виднее.

– Не разворачивай перегонщик, – просит Латтрелл.

– Лучше бы твоему лагерю быть там, где ты говоришь.

Снова встревает Пракаш:

– Сойечка, ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Латтрелл незаконно пересек границы лунных территорий, признанные международными соглашениями. Он собирался взять то, что ему не принадлежит. Этот человек – вор.

Я и сама обо всем давно догадалась.

Мои мысли сейчас о толстой Луне, размалеванной гербами государств и эмблемами компаний. Сегодня на поверхности проживают всего несколько тысяч человек, но поговаривают, что скоро здесь поселятся десятки тысяч. А не успеешь глазом моргнуть – и вот их несколько миллионов.

Недаром я предпочитаю быть в курсе событий и слежу за новостями: мне хорошо известно, что многие границы спорны. Стороны предъявляют свои требования, а им в ответ выдвигают встречные. Даже крошечный островок, над которым развевается флаг Африки, не миновали подобные дрязги.

К вопросу о Латтрелле. Что о нем известно? Его целью определенно был трубопровод, к которому Майкл добирался не вдоль проложенной линии, а откуда-то со стороны. Возможно, хотел подключиться к трубе, но произошло непредвиденное. Допустим, электрический разряд повредил электронику скафандра. Он ждал помощи от своих, от некоего Шиги, но вместо него пришла я. Не думаю, что мои работодатели, «которым виднее», хотят убить Латтрелла, но вряд ли они сильно озабочены тем, останется ли он в живых.

Чего они точно хотят – это не дать ему вернуться домой.

– Я не поверну. Пракаш. Я отвезу его к своим.

– Не советую этого делать. Ты находишься на Луне только с нашего разрешения. Мы можем отключить тебя от перегонщика в любой момент и посадить вместо тебя другого исполнителя.

– Который будет делать, что ему говорят?

– Который понимает, как не навредить себе.

– Тогда это точно не про меня.

Пракаш прав. Контакт всегда можно оборвать. Вернее, он был бы прав, не будь у меня огромного опыта в управлении роботами. Отскребать ли моллюсков со дна танкера или управлять машиной на Луне – разница небольшая. Мне известны несколько уловок, которые сильно затруднят и затянут любую попытку меня отключить. Уловками этими я пользовалась редко, однако навык не растеряла.

– Надеюсь, у тебя не возникнет проблем из-за меня? – спрашивает Латтрелл.

– Уверена, они уже возникли.

– Спасибо, – говорит он и вновь надолго замолкает. – Пожалуй, мне сейчас лучше не спать. Можешь рассказать что-нибудь о себе? Так будет проще бороться со сном.

– Мне почти нечего рассказывать. Я родилась в Дар-эс-Саламе, примерно в начале столетия.

– Так все-таки в прошлом веке или в этом?

– Не знаю. И мама не знала. Наверняка где-то есть записи о рождении, но мне их видеть не доводилось, – рассказываю я, объезжая глыбу величиной с мой перегонщик. – Только какое это имеет значение? Все осталось далеко в прошлом. Лучше расскажи ты.

Он повинуется. Мы едем все дальше.

Утром страсти поулеглись. Мое неповиновение не осталось безнаказанным. Все профрейтинги обнулились. Напротив моего имени появились черные метки, означающие запрет на отдельные категории работ. Причитавшиеся мне кредиты – в конце концов, Латтрелл был спасен – так и не начислили. Бессмысленно пытаться что-либо исправить. Это не конец света, во всяком случае не для меня. Найдется другая работа. Не важно, что именно придется делать, я буду выкладываться по полной. Столько, сколько понадобится, чтобы прокормить дочь.

По пути в школу Юнис спрашивает, как прошел вчерашний вечер.

– Я помогла человеку, – отвечаю ей, – он поступил плохо, но я все равно помогла. И кто-то из-за этого мной очень сильно недоволен.

– А что этот человек сделал?

– Как бы тебе объяснить? Он взял чужое. А может, только попытался взять. Мы попозже об этом поговорим, хорошо?

Мыслями возвращаюсь к Латтреллу. Мы с ним не успели доехать до лагеря, когда канал наконец разорвали. Я не знаю, что было потом. Надеюсь, друзья Майкла успели прийти ему на помощь. В новостях об этом ничего не говорят. Всего лишь приграничный инцидент, слишком незначительный, чтобы занимать им эфир.

Пока Юнис в школе, возвращаюсь к большому тенту, где ожидает своей участи воровка. Вокруг шумит целая толпа, и атмосфера наэлектризована до предела. Роботов-богомолов поблизости нет – они выполнили свою задачу, а значит, состояние их пациентки больше не внушает опасений. Большую часть времени девушка пребывает в сознании. Рассматриваю жидкость в подключенной к ней капельнице, представляю, что там кристально чистая вода, и мне хочется выпить прозрачное содержимое залпом.

Расталкивая плечами зевак, прокладываю себе путь к низкому складному столику, на котором распределяются голоса. Говорю, кто я такая, хотя, наверное, всем уже и так известно. Указательный палец пробегает по списку, и авторучка вычеркивает мое имя. Мне разрешают отдать голос. В открытых картонных коробках из-под медикаментов лежат черные и белые шары. Одной рукой я вытаскиваю по одному шару из каждого ящика. На первый взгляд кажется, что шансы пятьдесят на пятьдесят. В конце концов я опускаю белый шар, а черный кладу обратно в коробку. Оставлю это удовольствие для кого-нибудь другого.

Покидая тент, пытаюсь оценить настроение людей. Внутренний голос подсказывает, что рассчитывать на снисхождение девушке не стоит. Но, как знать, вдруг медперсонал и «богомолы» успели сделать достаточно. Может, воровка воды сумеет выкарабкаться и без помощи лекарств.

Размышляю о том, что делать дальше, и чувствую, как кто-то дергает меня за подол. Это маленький мальчик. Тот самый, что вечно ходит за мной по пятам. Засовываю руку в карман и нащупываю в нем большой круглый «глаз». Думаю о его красивом пурпурном свечении. «Глаз» был моим окном в мир, только теперь мне от него пользы мало.

Прошу ребенка подставить ладонь. Он слушается.

 

ЛИНДА НАГАТА

НОЧНАЯ СТОРОНА КАЛЛИСТО

События этого приключенческого рассказа развиваются с головокружительной быстротой: во время надзора за крайне рискованным инженерным проектом на Каллисто, одной из лун Юпитера, группа пожилых женщин (продуктивная часть их жизни все равно подошла к концу – кого же, как не их, назначить на такую работу) вынуждена отбивать атаку восставших роботов. И единственное оружие старушек против одержимого убийством строительного оборудования – собственная отвага и смекалка…

Линда Нагата выросла в съемном пляжном домике на северном берегу Оаху, окончила Университет штата Гавайи со степенью доктора зоологии и некоторое время работала в национальном парке «Халеакала» на острове Мауи. Ей довелось побывать писательницей, матерью, программистом веб-баз данных, а в последнее время – издателем и книжным оформителем. Ее перу принадлежит множество произведений, в том числе «Делатель Бора» («The Bohr Maker»), получивший премию «Локус» как лучший дебютный роман, и повесть «Богини» («Goddesses») – первая онлайн-публикация, удостоенная премии «Небьюла». Линда Нагата уже много лет живет вместе с мужем в собственном доме на острове Мауи. Ее можно найти в Интернете по адресам MythicIsland.com, twitter.com/LindaNagata и facebook.com/Linda. Nagata.author.

Массивные ледяные стены иглу слабо, но размеренно вибрировали – это было странно. Джейн ощутила колебания сквозь сон. Возраст не притупил солдатских рефлексов, отточенных десятилетиями на страже против вторжений Кармина. Распахнув глаза, она затаила дыхание. Дрожь сотрясала стены, кроватную раму и матрас, отдаваясь даже в хриплом дыхании Керли.

Джейн напомнила себе, что Кармин очень, очень далеко, что он привязан к Земле, хотя там все было буквально пронизано им: неостановимый поток информационного воздействия направлял мысли и дела миллиардов на пути, определенные неведомыми целями. Джейн не могла сказать, живое ли существо этот Кармин, разумен ли, хорош или плох – главное, чтобы он не смог проникнуть в Города-под-Куполом. Большую часть жизни она посвятила обороне их расширяющегося союза – ассоциации разрозненных орбитальных станций, не склонившихся перед Кармином. Даже в отставке Джейн нашла возможность поработать ради общего блага.

Не прошло и суток с тех пор, как они вчетвером совершили посадку на Каллисто – самую далекую от Юпитера луну, вращающуюся за границами смертоносных радиационных поясов газового гиганта. Незадолго до этого сюда был спущен комплект строительного оборудования, включая бригаду из десятка небольших роботов, которые до прибытия людей смонтировали просторное иглу. В задачу команды входила закладка типового ледового рудника для снабжения проектов по расширению границ Городов-под-Куполом.

Может, вибрация шла из-за каких-то строительных работ по возведению стартового рельса? Допустим, так оно и было. Да только одного «допустим» недостаточно. Джейн выползла из-под общего одеяла, стараясь не разбудить Керли, которая добралась до постели всего час назад. Члены команды работали по смещенному графику, двенадцатичасовыми сменами. Джейн брала себе первую вахту, так что для нее ночь почти закончилась.

Гермембрана, выстилавшая стены и потолок, уловила движение и включила тусклое серое освещение. Джейн медленно распрямила затекшие во сне ноги. Сотня прожитых лет сделала ее тощей, жилистой, мерзлявой, так что поверх термобелья она натянула утепленные штаны, фуфайку из того же материала, а потом добавила тонкие перчатки и удобные мягкие сапожки – еще один слой в коконе, защищавшем людей от мороза и вакуума, царящих за стенами иглу.

Джейн была абсолютно уверена, что в системе Юпитера они одни. Кармин не мог дотянуться сюда – задержки при передаче информации со скоростью света не позволяли сигналу отдаляться от Земли на значительное расстояние. Других экспедиций в эту зону не направляли уже очень давно. Так что женщины оставались здесь сами по себе. Случись что – подмоги ждать не стоило. Потому-то их четверых и подрядили на этот проект: все они были опытны, компетентны, а еще их оказалось бы не жалко потерять.

От остальных помещений иглу спальню отделял шлюз из гермембраны. Джейн коснулась его рукой, затянутой в перчатку. Поверхность была гладкая и жесткая, но от прикосновения сработал замок, и пленка разошлась ровными стеклянистыми волнами.

Стены и потолок иглу были сложены из массивных плит векового льда, защищающих помещения от космической радиации, но обитаемым иглу делала именно гермембрана. Полуразумная квазиживая ткань обволакивала каждое помещение, поддерживая давление, обеспечивая обогрев и воздухоочистку. Она самостоятельно заращивала пробоины – сократительная способность позволяла устранять даже серьезные повреждения.

Миновав пластиковые двери, Джейн вышла в центральный холл. По обе стороны от него размещались душ и уборная. В двух шагах впереди стоял открытым правый шлюз, ведущий в комнату отдыха с уютной надувной мебелью, кухней и кладовой. Левый шлюз тоже был открыт, и в нем виднелась диспетчерская, где велась вся работа. Джейн услышала голос Верит. Слов было не разобрать, но резкий, сердитый тон подтверждал подозрения Джейн: что-то пошло не так.

Джейн удержалась от поспешного вторжения в диспетчерскую. Опыт и возраст научили ее никогда не забывать об основах, так что вначале она завернула в уборную и, только отдав дань необходимости, поспешила к напарницам.

Верит услышала ее шаги и встретила хмурым взглядом. Ей было девяносто девять – возраст являл себя в потускневшей смуглой коже, в обвисших складках вокруг строгих глаз, в редеющих седых волосах. Как и Джейн, Верит большую часть жизни отдала солдатской службе в силах обороны, и ей тоже повезло остаться в живых. Вдвоем они выполнили столько совместных заданий – все и не припомнить.

– Что тебе не спится? – бросила Верит.

– Пахнет бедой. Почему я слышу в твоем голосе недовольство?

– Потому что я недовольна.

Инженером-строителем у них была Лорелея, миниатюрная тихая женщина, возраст сто три года – то есть даже старше Джейн.

– Наши роботы заражены, – прояснила она, не отводя глаз от трехмерной модели станции. – Что-то в них проникло, и они не принимают внешних команд.

– Кармин и сюда до нас добрался, – с фаталистической убежденностью заключила Верит.

Джейн присоединилась к напарницам, теперь все трое стояли вокруг модели.

– Как?

Лорелея подняла голову. Ярко-синие глаза ее гнездились в складках грубой темной кожи, а совершенно белые волосы – густые, несмотря на возраст, – толстой косой падали на плечо. Она хотела было что-то сказать, но вдруг по иглу разнесся пронзительный свист. У Джейн заложило уши. Гермембранный шлюз с шелестом замкнулся, отрезая диспетчерскую от остальной станции и приглушая свист. Но отдаленный вой вытекающего воздуха не прекратился.

– Скафандры! – рявкнула Джейн. – Пошли!

Костюмы висели на стене у наружного шлюза. Джейн успела сделать лишь пару шагов, когда свист оборвался кратким «хлоп!». Иглу содрогнулось, затрещали, наваливаясь друг на друга, тяжелые глыбы льда. «Черт возьми, – подумала Джейн, схватив два скафандра и бросая их Верит и Лорелее, – черт, если рухнет крыша…»

Женщины ликовали, когда их выбрали для этой миссии, потому что задание рискованное, а они – старухи. Медицинские технологии Городов- под-Куполом научились замедлять возрастные изменения, так что здоровье и бодрость растягивались на добрую сотню лет. Но фатальные сбои никто не отменял: то лопнет в мозгу кровеносный сосуд, то сердечная мышца подведет, то непоправимо износится легочная ткань. Говоря откровенно, им четверым оставалось недолго. Если эта миссия их угробит, что ж – потеряна будет лишь пара-тройка непрожитых лет. Зато им досталась привилегия ступить на одну из лун Юпитера и шанс сделать хоть что-то для защиты Городов-под-Куполом.

А чертова крыша не рухнет – если это будет зависеть от Джейн.

Она схватила третий скафандр и залезла в него, стягивая края, чтобы запечатать их. Скафандр делался из облегающей гермембраны, только другой разновидности, толщиной в пару сантиметров. Энергией его снабжали гибкие и тонкие топливные элементы, расположенные вдоль позвоночника. Рукава заканчивались перчатками из углепластика, повторявшими в точности каждое движение пальцев, остававшихся в безопасном тепле под мембраной.

Джейн пока придержала искусственной рукой капюшон, чтобы он не закрылся. Остальные еще натягивали скафандры.

– Лорелея, оставайся здесь, приведи в порядок роботов. Верит – выбирайся наружу и выясни, что за чертовщина случилась. Я пошла за Керли.

Раздав команды, Джейн отпустила капюшон, не дожидаясь ответа. Пленка накрыла лицо, смыкаясь, твердея и обретая форму.

Мембранный шлюз в центральный холл был запечатан, но цветовой индикатор горел зеленым, показывая, что на той стороне давление в норме. Джейн открыла проход и шагнула в него, волоча за собой скафандр Керли. За спиной шлюз опять затворился.

Краткий осмотр показал, что все шлюзы в холле задраены. Те, что вели в диспетчерскую, в комнату отдыха и уборные, горели зеленым, но индикатор у дверей спальни тревожно моргал красным.

Джейн прикусила губу, вспомнив тепло тела Керли и ее добрый нрав.

– Верит, что у тебя?

– Выхожу наружу, – отозвалась та по радио.

А потом:

– Ох, – единственное слово, и в нем боль, острая, как осколки льда. – Вижу, на что ты смотришь.

– Я захожу.

Джейн дотронулась до шлюза, ведущего в спальню, и он открылся. Скафандр затвердел, когда из холла вытянуло воздух, мгновение нельзя было пошевелиться. Потом сетка ячеек в мембране приспособилась к перемене давления, и датчики снова начали улавливать работу тела и откликаться, повторяя движения хозяйки, утраивая ее силы – правда, если батареи сядут, получится этакий алмазный гробик.

Скафандр Керли она так и не выпустила из рук, хотя проку в нем уже не было.

В мембране помещения зияла дыра. В спальню проникал тусклый свет – и это было так неправильно. Станция располагалась на скрытой от Юпитера стороне луны, а далекое Солнце можно списать со счетов. Ледяную крышу пробило под углом, и сквозь брешь около метра шириной лился скупой звездный свет. Его было недостаточно, чтобы различить подробности, но вскоре лицевой щиток скафандра переключился в ночной режим. В наушниках раздался голос Верит:

– Ох, Керли… Дристать мне кровью! Она пыталась добраться до шлюза!

Тело Керли лежало на полу лицом вниз. Ноги до бедер завалил рухнувший с потолка лед. Она была обречена с той секунды, когда Джейн, сама хранимая шальным везением, решила ее не будить.

Заставив себя отвести взгляд от тела, она посмотрела вверх. Под сквозной неровной пробоиной в ледяной крыше колыхались, пытаясь нащупать друг друга, рваные лоскуты гермембраны. Пленка все сильнее и сильнее провисала, отслаиваясь от потолка и стен, – так должно было продолжаться, пока края не соприкоснутся и не восстановят герметичность. Все это Джейн осознала с первого взгляда – и тут заметила движение на краю пробоины: силуэт робота на фоне звезд.

Все десять станционных роботов были одной модели. Бронированный дисковидный корпус, размером примерно с подушку для табурета, находился на трех очень гибких телескопических «ногах». На каждом полушарии корпуса имелось по рабочей «руке» – шарниры в верхней части позволяли манипуляторам располагаться под любым углом друг к другу, хотя чаще всего их соединяли в один для увеличения силы. По умолчанию роботы передвигались на полностью выдвинутых «ногах» и в таком виде были примерно по пояс человеку. Сантиметровые голубые огоньки-кольца усеивали их конечности и окружность панцирей.

У робота на крыше иглу имелся переносной бур – он был установлен на краю пролома. Обычный инструмент, без мыслительного процессора, гладкая колонна бура в тот момент стояла недвижно. А вот робот расхаживал вокруг словно в тревожной нерешительности. При виде этого у Джейн мурашки бежали по коже. Что за директива отправила его на крышу иглу?

– Лорелея?

– Здесь, – отозвалась та сдавленным шепотом.

– Скажи мне, что этот робот пришел заделывать дыру.

– Я не знаю, зачем он там. Выяснить невозможно: у него поменялись инструкции. Не могу ни данные от него получить, ни команды послать. Друг с другом машины общаются, но от меня принимать сигнал отказываются.

Роботы обладали ограниченным искусственным интеллектом. Хотя они могли обучаться на опыте, ни о каком самосознании речи не шло. Но все же… инструкции, которым они подчинялись, могли вызывать поведение, самым пугающим образом схожее с недоброй волей.

На глазах у Джейн робот поднес согнутый манипулятор к своему «брюшку» и тут же распрямил, метнув в пробоину цилиндр с палец величиной. Тот медленно стал падать, отскочил от ледяного завала и наконец ударился об пол. Шашка, осознала Джейн. – взрывчатка, которой роботы взламывали твердые, как гранит, поверхностные льды Каллисто.

– Ложись! – завопила Верит через рацию скафандра.

Джейн уже находилась в движении, нырнув за кровать за миг до того, как шашка взорвалась слепящей вспышкой. Пол подпрыгнул, все обдало волной жара, и Джейн откатилась в сторону, при помощи скафандра легко вскочив на ноги.

Ледяная шелуха и крошки замороженной крови оседали, точно снег, засыпая неглубокий кратер и красную замерзшую кашу, которая только что была телом Керли.

– Лорелея, – в голосе Джейн зазвучала сталь, – этот робот сейчас пытался меня подорвать?

Но Лорелею занимало что-то другое.

– Я только что нашла запись передачи с посадочного модуля, – в волнении затараторила она, – как раз перед тем. когда все пошло по…

– Ты о чем? Посадочный модуль стоит у нас перед воротами пустой. Он же обесточен.

– Ток подан снова, – дрожащим голосом ответила Лорелея. – Там было какое-то устройство, которого мы не заметили. Джейн, это война…

– Я знаю, черт побери!

– …И по нам только что врезали! То. что было в модуле, закачало в роботов враждебные инструкции и сменило коды доступа. Одному богу известно, на что они теперь запрограммированы…

– Они запрограммированы сорвать миссию, – проворчала Верит по радио. – Потому что Кармин не хочет, чтобы мы расширялись. Этого следовало ожидать.

Джейн смотрела, как трехногий бунтовщик протянул «руку» и отсоединил фал, которым был пристегнут к переносному буру. Тут на крыше появился второй робот и без промедления спрыгнул в дыру, опускаясь плавно, будто во сне. Он еще находился в полете, когда горелка в его манипуляторе плюнула пятнадцатисантиметровой тугой струей синего пламени. Джейн отшатнулась. Робот приземлился в кратере от взрыва – телескопи- ческие «ноги» согнулись, поглощая удар, и тут же с силой распрямились: механизм прыгнул на женщину.

Наушники взорвались от визга, но Джейн ловко уклонилась. Приземлившись, робот развернул корпус и вытянул «руку», пытаясь задеть женщину горелкой. По счастью, машина создавалась, чтобы строить, а не воевать. Джейн оказалась быстрее.

Увернувшись от огня, она прыгнула на врага сверху, прижавшись к панцирю грудью. Удивительно, телескопические «ноги» стали складываться под ее весом! Она вжимала робота в пол, вцепившись в его манипулятор и не давая достать горелкой лицо. Искусственные мышцы скафандра уравняли силы человека и машины, и, к изумлению Джейн, через несколько секунд робот перестал сопротивляться. Горелка выключилась.

– Что случилось? – прошептала Джейн.

– Он вызвал кран, чтобы поднять с себя тяжесть, – ответила по радио Лорелея. – Логический вывод из базовой директивы: «не нанеси себе урона». Теперь выруби его.

– Как?

– На панцире есть панель. Не слезай с него. Просто нащупай.

Джейн нахмурилась. Обеими механическими руками она удерживала манипулятор робота, но одну пришлось теперь разжать. Когда углеволоконные пальцы заскользили по броне, скафандр воспроизвел на них текстуру кожи хозяйки. Джейн нашарила панель, открыла защелку, залезла внутрь.

– Там целая клавиатура! Что мне делать?

– Две кнопки в нижних углах и средняя в верхнем ряду. Нажми одновременно и держи.

Джейн послушалась, внезапно осознав, что внутри робота до сих пор что-то слабо вибрировало – потому что теперь он затих полностью.

– Вот и все, – мрачно заметила Лорелея. – Минус один. Осталось девять.

И все же робот не выглядел полностью обесточенным. Огоньки на его «ногах» и панцире еще горели.

– Лорелея, почему габариты светятся?

– Автономные. Пробовала когда-нибудь искать в темноте отключенного робота?

Джейн фыркнула.

– И все? Больше ничего не надо? Просто повыключать их? Это будет не…

– Лорелея! – вклинился в разговор голос Верит, отдающий паникой. – Выбирайся наружу, быстро! Роботы над тобой, сверлят крышу! Джейн…

– Бегу.

Но вначале Джейн забрала у выключенного робота горелку и отпилила с ее помощью полутораметровый кусок из искореженных останков пластиковой кроватной рамы. Сталь подошла бы лучше, но сейчас у женщины, по крайней мере, появилось оружие, по дальнобойности превосходящее горелку.

Порванная гермембрана продолжала отслаиваться от стен и сползла уже так низко, что края разрыва колыхались вокруг Джейн, готовясь к сращению. Женщина закинула ногу и забралась на упругую поверхность мембраны, потом сквозь дыру в крыше вышвырнула наружу пластиковый шест и, оттолкнувшись искусственными мышцами скафандра, взмыла вверх вслед за ним.

В слабом притяжении Каллисто допрыгнуть оказалось легко. Механические пальцы вцепились в ледяную кромку, и Джейн выволокла себя на крышу.

Строительные блоки для иглу были вырублены из слоя пыльного реголита – лед, пятнистый и серый от примесей, почти не блестел в звездном свете. Земля вокруг была еще темней: зернистая серая долина простиралась до кольца невысоких холмов, черной каймой поднимавшихся на фоне звездного неба. Едва заметное морозное мерцание словно дымкой покрывало скругленные вершины.

Стройка находилась в полумиле от иглу, на равнине, где были сложены стальные балки для стартовой эстакады, сами как небольшой холм. Роботам полагалось сейчас трудиться над опорами для рельсов, но на стройплощадке никакого движения не наблюдалось. Недалеко от иглу позолоченной фольгой поблескивал кривоногий посадочный модуль. Джейн заметила рядом с ним двух бездельничающих роботов. Потом она обернулась и оглядела плоскую крышу.

Дыра зияла ближе к краю. На уцелевшем участке Верит загоняла одного отступающего робота, а другой в обход продвигался туда, где разом три бура сверлили крышу над диспетчерской, поднимая фонтаны ледяной пыли, искрящейся в звездном свете. Джейн могла представить себе нехитрую логику роботов: буры сверлят во льду отверстия, туда можно бросить шашку, и тяжелая ледяная крыша обрушится.

Третий робот был тем самым, кто бросил шашку в спальню. Он засеменил к Джейн по краю разлома, но горелки у него не было, а взрывчатка уже израсходована. Джейн решила, что он не представляет опасности, и двинулась ему навстречу.

Робот заколебался.

А Джейн не стала. Два длинных шага, и она бросилась на него так же, как на первого, – но этот предугадал ее маневр. Спружинив, робот отпрыгнул в сторону. Джейн грохнулась и проехалась на животе пару метров, пока не сообразила вцепиться в лед механическими пальцами, чудом не вылетев за край крыши.

– Представляешь, Джейни, роботы раскусили этот трюк, – тяжело дыша, сообщила Верит по радио. – Я к ним подойти не могу.

– Спасибо, что предупредила, – простонала Джейн, поднимаясь на ноги.

Робот стоял неподвижно в нескольких шагах.

– Какой-то он ошарашенный, – пробормотала Джейн.

Может, механизм не знал, что ему делать дальше? Наверное, его инструкции не содержали необходимых уточнений на случай, если первая попытка убийства не удалась.

В отличие от робота, Джейн могла сама придумать запасной план.

Перед ее мысленным взором промелькнула картина – кровавая каша, в которую превратилось тело Керли. Вернувшись к пробоине, Джейн подхватила брошенный бур. Инструмент весил, наверное, не меньше ее самой, но в условиях низкой гравитации Каллисто, да еще при помощи скафандра с усилителями запустить бур во врага не составило труда.

Впрочем, робот увернулся, поджав телескопические «ноги». Бур пронесся над ним, не причинив вреда, и кружась улетел куда-то в серые пустоши. Так. Метательное оружие не сработало. Джейн нагнулась за своим пластиковым шестом, чтобы пустить его в дело, но в этот момент еще двое роботов вспрыгнули на крышу со стороны диспетчерской.

«По одному, Джейни», – напомнила она себе и с размаху огрела первого атакующего шестом по корпусу. Шест переломился пополам. Бронированный панцирь даже не поцарапало. Джейн с отвращением вышвырнула обломок. Вот и попробовала – а теперь им придется разбираться на крыше не с парочкой, а с четверкой роботов.

Буры продолжали работать без присмотра, вгрызаясь все глубже в ледяную крышу. Джейн повернулась к ним. Еще одно помещение они раскупорят только через ее труп. Женщина перепрыгнула через пролом к ближайшему буру, и ее обдало ледяной крошкой.

Бур доходил ей до бедра и представлял собой тонкий цилиндр, настолько горячий, что оседающие вокруг него льдинки испарялись. Джейн было вцепилась в него механическими пальцами и дернула, но оказалось, что инструмент прибит ко льду костылями. Она присела на корточки и поискала панель вроде той, что была у робота, но найти не смогла.

– Лорелея, ты жива еще?

– Пока да.

– Как отключить бур?

– Никак, если ты не можешь передать ему управляющий код.

– Ладно же. Верит, прикрой мне спину.

Джейн включила трофейную горелку и принялась резать. Когда она отсекла первый костыль крепления, бур затрясся. Когда отрезала второй – вздыбился. И застыл. Предохранители сработали?

Два остальных бура продолжали работу. Под охраной Верит Джейн срезала костыли на обоих, и, потеряв опору, они тоже вырубились.

– Мило, – заметила Верит. – Но нам все еще надо справиться с девятью роботами-убийцами.

Она держала позицию в нескольких шагах от Джейн, стараясь напрыгнуть на каждого робота, осмелившегося подойти поближе.

– Лорелея, – спросила Джейн, – ты где?

– В посадочном модуле.

Джейн глянула на позолоченный купол, покоящийся на реголите внизу. Шлюз был закрыт.

– Хорошо, там и сиди. Верит, идем на стройплощадку, возьмем там взрывчатки и, может, по куску арматуры, чтобы вмазать этим красным предателям.

– Джейн, нет! – отрезала Лорелея. – Роботов не ломать!

– Ого, значит, ты не видела, как она тут в них буром швырялась, – заметила Бери.

– Что? – взвилась Лорелея. – Джейн, нам не обойтись без роботов. Ни одного нельзя потерять, иначе проект провалится.

– Мы их и так потеряли, – огрызнулась Джейн. У нее чесались механические руки взяться за стальной прут и опробовать его на чьем-нибудь панцире. Заодно выяснить, что за начинка у них внутри. – Керли погибла, так что проект уже провалился.

– Керли погибла, – согласилась Лорелея торопливо и тихо. – Но мы-то живы, и Городам-под-Куполом дорог каждый кристаллик льда, который им смогут послать. А мы ни единой капли воды им не отправим без роботов, которые должны построить нам разгонный рельс. И пока этот рельс не будет построен, я отсюда никуда не улечу.

– Черт побери, Лорелея! Ты специалист по роботам, и ты сама сказала, что не можешь с ними связаться, не можешь подменить им программу…

– Да, не могу! Пока они не выключены. Каждого надо вырубить – вручную, как того робота в спальне. – Голос ее снова смягчился. – И тогда можно сделать откат к заводским настройкам. Они забудут, как строить, но этому мы их научим.

Джейн обернулась к Верит. Хотя лицевой щиток шлема напарницы в тусклом свете был практически черным, ее настроение выдавал саркастический тон:

– Ты это слышала, Джейни? Первое правило нашей маленькой битвы – «не навреди». Так что передай-ка мне горелку, пока оно у тебя из головы не выветрилось.

* * *

Лорелея хотела заблокировать «кормушку».

Гибридная биомеханическая архитектура роботов требовала от них каждые двенадцать часов перезаряжаться и пополнять запасы. Для этого рядом со стройплощадкой во льду была вырублена пещера, набитая топливными элементами и органическими расходниками, – «кормушка».

Джейн, однако, не собиралась оставлять на крыше четырех роботов в рабочем состоянии. У троих, скорей всего, сохранились шашки. Почему они ими не пользуются? Может, не умеют. Скважин и дыр, куда можно запихнуть или забросить шашку, нет – тут примитивные поведенческие алгоритмы заходили в тупик.

Зато роботы обучались. Они видели, как Джейн отключила одного из них, и теперь не давали людям к себе приближаться. Но стоило отвернуться, как роботы семенили к женщинам, сжимая в механических лапах горелки и пилы, точно стая железных зомби.

– Слушай, – предложила Джейн. – Я отойду. Если один из них двинет за мной, пристройся сзади и подгоняй его ближе.

Верит кивнула:

– Давай.

Джейн медленно зашагала по крыше.

– За тобой увязались все четверо, – прошипела напарница.

Джейн не обернулась, чтобы посмотреть – просто подхватила видео со шлема Верит: и правда, роботы следовали за ней пугающе быстро. Расстояние восемь метров, семь, шесть – один в авангарде, двое за ним, четвертый – замыкающий. Верит держалась в нескольких шагах позади.

– Я беру ближайшего, – заявила Джейн.

– Я – отстающего.

– Три, два, один, пошла!

Джейн развернулась и прыгнула. Робот, на которого она нацелилась, тоже прыгнул, только недостаточно быстро. Они столкнулись в полете. Джейн не удержалась на металлической спине, но ухитрилась впиться пальцами в броню, в падении увлекая робота за собой. У того была горелка – Джейн придавила вооруженную конечность ногой, а сама вскарабкалась на спину врага. Пламя коснулось льда, подняв облако пара, которое мгновенно превратилось в снег. Робот под ее весом замер, и тогда Джейн, взломав панельку, вдавила механическими пальцами три клавиши. Правда, одышка мешала ей уловить слабую вибрацию механизма – заглох робот или нет, Джейн не знала.

– Отключился? – пропыхтела она. – Готов?

– Назад! – заорала Верит.

В лицо Джейн устремилось слепяще-голубое пламя горелки. Женщина откатилась. По предплечью вдруг полоснуло жаром, а в следующее мгновенье – словно бы ледяным ножом. Благодаря искусственным мышцам Джейн сразу оказалась на ногах, но тут к ней метнулись еще два языка пламени. Пришлось отскочить: тандем роботов надвигался на нее, и у каждого в одном манипуляторе была горелка, в другом – пила. Боль тисками сдавила руку.

Быстрый осмотр раны показал, что горелка прожгла скафандр и руку, но хотя бы не прошла насквозь. Джейн стянула обгорелые края мембраны, помогая здоровой ткани срастись. Потом ей пришлось еще раз отпрыгнуть от наступающих роботов. К вящей досаде, теперь роботы научились нападать сообща – без сомнения, урок совместных действий им только что преподали они с Верит.

– Джейни, ты в порядке? – спросила напарница.

– Пока да.

Каждая из них вывела из строя по роботу, но на крыше оставалось еще двое – и оба преследовали Джейн, сосредоточенно размахивая горелками, пока Верит не напрыгнула на одного сзади. Робот упал. Верит открыла панель, нажала заветную комбинацию и вскочила на ноги за считаные секунды, пока Джейн водила за собой оставшегося.

Над каждой оброненной горелкой поднимался столп снега. Джейн петляла между ними, отвлекая робота, а Верит стояла неподвижно, стараясь остаться незамеченной в перегруженном деталями поле зрения робота. В какой-то момент Джейн проскользнула мимо нее, робот засеменил следом, и Верит прыгнула. В наушниках сквозь сбитое дыханье раздался ее голос:

– Минус пять, осталось столько же.

Джейн торопливо прошлась по крыше, собирая горелки и выключая их, пока не проплавили лед до самой гермембраны.

– А вот теперь мы займемся «кормушкой».

Верит все еще хватала ртом воздух.

– Надеюсь, в этот раз от тебя будет чуть больше помощи.

Джейн фыркнула.

– Мне казалось, что поработать наживкой было очень благородно с моей стороны.

* * *

Они спрыгнули с крыши. Лорелея выбралась из-под позолоченного купола. В руках она держала прямоугольную плату, тонкую, как фольга, длиной не больше пяти сантиметров.

– Зажигай горелку, – потребовала она.

Джейн подчинилась. Синее пламя иглой прокололо темноту.

– Так это и есть источник вредоносного кода? Он один?

– Других я не нашла. – Лорелея положила плату на лед и отступила. – Жги.

Джейн поджарила штуковину. Потом растоптала башмаком и еще раз выжгла остатки.

* * *

Когда они тащились по пыльному реголиту в сторону стройки, Джейн заметила в нескольких сотнях метров рой огоньков.

– Роботы, – предупредила она. Если бы не светящиеся габариты на «ногах» и панцире, машины могли бы остаться незамеченными. – Должно быть, перезаряжались у «кормушки».

– Нет, – мрачно отозвалась Верит. – Кажется, они брали уроки.

Лорелея остановилась:

– Не понимаю. Почему они тащат с собой арматуру?

Роботы торопливо вышагивали по пыли, сверкая огоньками, и через несколько секунд Джейн увидала то, что уже заметили остальные: трое были вооружены длинными стальными прутами со стройки.

– Черт, Джейн! – проворчала Верит. – Они видели, как ты огрела одного шестом.

Лорелея обернулась. Лица ее Джейн видеть не могла, но голос звучал шокировано:

– Ты ударила робота? Я же говорила…

– Это было до того, как ты говорила.

– Он не пострадал?

Джейн фыркнула.

– К сожалению, нет. У меня был пластиковый шест. Мой пример роботы усовершенствовали – у них стальные.

– Близко к ним мы подобраться не сможем, – предупредила Верит.

К этому моменту до роботов оставалось не больше сотни метров, и дистанция быстро сокращалась.

– Мы можем просто уйти на лед, – тихонько предложила Лорелея. – Водить их за собой, пока энергия не кончится.

– Если они только что из «кормушки», у них двенадцать часов в запасе. Наши скафандры столько не продержатся, и, кроме того, я не хочу давать им возможность полностью снести иглу.

– Тогда что нам делать?

Джейн потрогала шрам, оставшийся на месте заросшей дыры на рукаве. Их скафандры – это лишь вариации на тему гермембраны, которая, как известно, без поступления энергии превращалась в твердый, как алмаз, кристалл.

– Нам надо обездвижить роботов, не повреждая.

– Ну да, – нетерпеливо перебила Верит. – И как?

– Возвращаемся в иглу. У меня есть идея.

* * *

Джейн загнала всех обратно на крышу. Мышечные усилители в скафандрах позволяли совершить такой прыжок без труда.

– Мы можем проиграть этот бой двумя способами, – напомнила Джейн. – Если роботы убьют нас или если мы убьем роботов. Но коль придется выбирать, давайте проигрывать вторым способом. Согласны?

– Мы победим, – глухо ответила Лорелея, а Верит поддакнула.

Джейн пожала плечами.

– Ну ладно тогда. Пошли побеждать.

Она спрыгнула через пробоину в крыше над спальней.

Пока Джейн была снаружи, рваные края комнатной гермембраны стянулись, нащупав друг друга в полуметре над полом. Закончив сращение, гибкая мембрана приняла форму купола и отвердела. Джейн, очутившись на гладкой покатой поверхности, немного не удержалась на ногах и заскользила, пока не зацепилась за голую ледяную стену.

Ей пришло в голову, что меньше часа назад она спала в этой самой комнате, согретая теплом Керли.

– Не время озираться, – мягко пожурила ее Верит.

– Цыц, дитя. Не раздражай старших.

Джейн зажгла горелку. Упершись в стену, она нагнулась и стала резать.

От первого прикосновения пламени гермембрана втянулась внутрь, отодвигаясь от жара. Джейн склонилась пониже и продолжала работать, пока пламя медленно, по чуть-чуть, не прорезало толстый слой насквозь. Помещение под восстановившейся оболочкой, видимо, уже начало накапливать воздух, так что на секунду из разреза вырвалась струя ледяной пыли. Потом разомкнутые края гермембраны утратили жесткость и вновь превратились в гибкую подвижную ткань, стремящуюся запечатать рану.

Джейн не позволила этому случиться. Сунув ногу в разрез, она раздвинула его края. Лорелея спрыгнула вниз и помогала удерживать гермембрану, пока Джейн отрезала широкий лоскут, за которым открылся вид на разгромленную спальню.

Верит осталась на крыше, приглядывая за надвигающимися роботами и отсчитывая время до их появления.

– У вас еще секунд двадцать. Ладно, десять. Все! Первый вспрыгнул сюда. Джейн перебросила горелку Лорелее.

– Будь готова сделать последний надрез, но не раньше, чем я скажу.

Было слишком темно, чтобы увидеть лицо Лорелеи под шлемом, но горелка в ее руках не дрогнула.

* * *

Зажав в механической перчатке край гермембранного лоскута, Джейн выпрыгнула из пробоины. На крыше уже собрались все пять уцелевших роботов. Верит стояла лицом к ним, заслоняя собой разлом.

Полотнище вырывалось из пальцев, хлопало по руке. Прежде Джейн не боялась роботов – не боялась по-настоящему, всерьез. Конечно, она успела понять, что они опасны. После первой шашки стало ясно, что жизни Верит, Лорелеи и ее собственная могут оборваться столь же внезапно, как жизнь Керли. Но нападение роботов случилось так быстро, что времени как следует испугаться у нее не было… до этой минуты.

Из пяти роботов трое вооружились трехметровыми стальными прутами, а остальные в одной «руке» держали горелку, в другой – бур. У Джейн имелось нехорошее подозрение, что бурить они собирались не лед.

– Берегись! – заорала она, когда робот швырнул буром прямо в Верит.

Верит рухнула навзничь. Бур пронесся над ней, исчезнув в темноте, и роботы пошли в атаку.

– Вставай! – прорычала Джейн, когда роботы устремились к упавшей женщине, будто свора механических зомби, вооруженных палками, камнями и огнем. – Верит, шевелись!

– Кончай волноваться за меня и действуй! – огрызнулась Верит, все еще лежа плашмя.

– Ладно же! – Джейн дернула за гермембрану. – Лорелея, руби и прыгай!

Верит выждала еще секунду, пока роботы не подошли на длину арматуры, потом исполнила сальто назад, приземлившись на ноги. Озадаченные роботы приостановились. Верит развернулась и побежала. Толпа зомби ринулась за ней, и тут Лорелея крикнула: «Прыгаю!»

Когда Верит пробегала мимо пробоины, в отверстии показалась Лорелея. Она выволокла себя наружу, держа в механической перчатке другой край гермембранного лоскута. Теперь полотнище, отсеченное от стен комнаты, было в руках у них с Джейн. Лишенная источника питания, мембрана буквально через несколько секунд должна была застыть непробиваемым кристаллом. Джейн уже чувствовала, как та потихоньку затвердевает, и изготовилась, зная, что у них есть лишь одна попытка.

Вдоль пробоины тянулась узкая полоса уцелевшей крыши. Как и надеялась Джейн, роботы, проходя ее, столпились вместе.

– Держись, – приказала она. – Вот… сейчас!

Стиснув свой край гермембраны обеими руками, она сделала шаг в сторону от механической своры. Лорелея удерживала второй край, так что между женщинами возник серый трепещущий занавес. Стоя за ним, Лорелея была незаметна, а вот Джейн держалась на виду. Роботы клюнули и двинулись на нее, проигнорировав Лорелею, и, стоило им пробежать мимо, как та отрезала им обратную дорогу, завернув мембрану дугой.

Подступал критический момент. Смогут ли они замкнуть круг? Джейн выждала лишнюю секунду. Потом развернулась и бросилась прочь, вдоль края крыши. Полотно изогнулось вокруг роботов, спешивших ей наперерез. И вот она ускользнула у них из-под носа. До Лорелеи оставался лишь шаг.

– Натягивай! – предупредила Джейн.

Из своры роботов вдруг вылетел крутящийся прут больше двух метров длиной. Джейн почувствовала себя преданной – она не учила их бросаться железками! Уклонилась, но недостаточно быстро. Сталь ударила ее в плечо, сбила с ног, и Джейн понесло по льду. Только гермембрану она из рук не выпустила. Механические пальцы не разжали хватки, даже когда Джейн вылетела за край крыши.

* * *

Джейн зашевелилась, недоумевая, как могла оказаться в комнате отдыха. Она лежала на кушетке с натянутым до подбородка одеялом. Верит сидела в мягком кресле поблизости и внимательно наблюдала за Джейн. Та попробовала заговорить, но во рту пересохло, и получилось не с первой попытки:

– Какого черта тут происходит?

Прищурившись, Верит откинулась на спинку кресла.

– Ты свалилась с крыши. Если помнишь, в план это не входило.

Память начала возвращаться.

– Где Лорелея?

– Джейн, я здесь! – донесся голосок из диспетчерской.

– Вышло так, – продолжала Верит, – что твое падение нас и спасло. Скорее всего, гермембрана не смогла бы спеленать и надежно удержать роботов. И тут ты улетела, а потом за тобой спрыгнула Лорелея, и вместе вы уволокли безобразников вниз. К тому моменту, когда они поняли, что творится, мембрана закристаллизовалась и обездвижила их. Выбрался только один, но я его повалила и вырубила.

– А что остальные?

– Выковыривали их по очереди и отключали. Потом откатили к заводским настройкам. Сейчас Лорелея загружает в них базовые инструкции по строительству.

– Значит, нам снова повезло?

– Повезло. На этот раз Кармин остался с носом. Молодец, Джейн. Я тобой горжусь. Ты не навредила ни единому врагу.

Джейн фыркнула:

– Давай попробуем протянуть еще пару лет – и в следующий раз на них отыграемся.

 

ЛЕВИ ТИДХАР

ПОД КАРНИЗАМИ

Еще один рассказ о мире Центральной Станции от Леви Тидхара, автора «Мемкордиста», который тоже входит в эту антологию. Перед вами выразительная, печально-радостная история, идея которой такова: неважно, насколько меняется мир вокруг, есть вещи, которые всегда остаются постоянными.

– Встретимся завтра? – спросила она.

– Под карнизами. – Он огляделся слишком поспешно. Она сделала шаг назад.

– Завтра вечером.

Они говорили шепотом. Ей пришлось собрать всю храбрость, словно ткань в горсти. Она опять шагнула к нему. Положила ладонь ему на грудь. Сквозь металл ощутила, как колотилось его сердце. От него пахло машинным маслом и потом.

– Иди, – сказал он. – Ты должна… – Слова умерли, не родившись.

Его сердце под ее ладонью билось, словно испуганный беспомощный птенец. Она вдруг осознала свою власть. Восхитительно обладать властью над кем-то, как сейчас.

Он провел пальцем по ее щеке. Горячее, металлическое прикосновение. Она вздрогнула. А если кто-нибудь видел?

– Мне нужно идти, – сказал он.

Отнял руку и отстранился. Она почувствовала, как ее разрывает на части.

– Завтра, – прошептала она.

– Под карнизами, – повторил он.

Он вышел из сумрака пакгауза и торопливо направился в сторону моря. Она смотрела, как он уходит, а затем тоже скользнула прочь, в ночную тьму.

* * *

Ранним утром уединенный храм святого Коэна-от-Других в густой зелени на углу Левински стоял опустевшим и брошенным. По дорогам ползли уборщики, всасывая грязь, разбрызгивая воду и отскребая покрытие. Воздух наполняло их низкое благодарное гудение, славившее величайшую из работ – непродолжительное снижение энтропии.

Возле храма преклонила колени единственная фигура. Мириам Джонс, Мама Джонс из шибина* Мамы Джонс, что за углом, возжигала свечи и раскладывала приношение – сломанные электронные компоненты вроде деталей древних телевизионных пультов, дряхлые и бесполезные.

– Охрани нас от Пагубы, и от Червя, и от внимания Других… – шептала Мама Джонс, – и даруй нам отвагу содеять путь свой в мире, о святой Коэн…

*Распивочная (гэльск.).

Храм не отвечал. Собственно, Мама Джонс и не ожидала ответа.

Она медленно поднялась. Все труднее с такими коленями. Чашечки у нее пока оставались собственные, как и большинство частей тела. Гордиться особенно нечем, но и стыдиться тоже нечего. Так она и стояла, вдыхая утренний воздух, слушая бодрый гул дорожных уборщиков, представляя рев лайнеров высоко в небесах, многоразовиков, идущих на посадку с орбиты на крышу Центральной Станции, скользящих, будто пауки на паутинках.

Прохлада и свежесть утра еще не сменились тяжестью летней жары, удушающей самим воздухом. Мама Джонс отошла от храма и ступила на траву – хорошо было ощущать стебли под ногами. Зеленая зона напомнила ей о юности, о таких же, как она, сомалийских и суданских беженцах. О том, как они пересекли пустыни и границы в поисках хотя бы подобия мира, а в результате оказались незваными гостями в чужой стране, изолированными в иудейском анклаве. О том, как ее отец каждое утро шел в зеленую зону и сидел там вместе с остальными, обездвиженный разлитым в воздухе безмолвным отчаянием. Они ждали. Ждали, когда приедет человек на пикапе и наймет их чернорабочими. Ждали автобус ООН или – не в силах ничего изменить – ждали специальный отряд израильской полиции «Оз», зная, что проверка документов обернется арестом или депортацией…

«Оз» на иврите означает «сила».

Но настоящая сила заключалась не в том, чтобы запугать беспомощных людей, которым некуда было больше деться, а в том, чтобы выжить. В том, что делали ее родители и она сама: учили иврит, работали, жили тихой незаметной жизнью. На смену прошлому приходило настоящее, а на смену настоящему – будущее и так до тех пор, пока она не осталась одна – по-прежнему здесь, на Центральной Станции.

Сейчас в зеленой зоне было тихо, только сидел, привалившись к дереву, одинокий роботник. Спал он или бодрствовал, Мама Джонс не могла определить. Повернувшись, она увидела Айсобел на велосипеде, которая направлялась к Саламех-Роуд. Движение уже становилось оживленнее, уборщики, постанывая от разочарования, ехали дальше, маленькие автомобили катили по дороге, выставив солнечные батареи, словно крылья. Батареи были повсюду: на крышах и стенах домов, – все старались ухватить немного бесплатной энергии в самой солнечной из местностей. Тель-Авив. Мама Джонс знала, что на окраинах находились гелиофермы – обширные участки, где панели тянулись за горизонт, жадно всасывая лучи и превращая их в энергию, питающую центральные зарядные станции по всему городу. Ей нравилось, как смотрелись панели, к тому же они были на пике моды. В собственном наряде Мамы Джонс тоже присутствовала эта деталь: солнце ловила шляпа с крохотными панелями, пришитыми к широким полям. Никаких затрат и вид стильный.

Куда ехала Айсобел? Мама Джонс знала девушку с тех пор, как та родилась у ее приятельницы и соседки, Ирины Чоу. Ирину же произвела на свет полукитаянка-полуфилиппинка – давным-давно она, как многие другие, приехала в поисках работы и осталась навсегда. Здесь ее и полюбил отец Ирины, русско-еврейский эмигрант. Самой Ирине исполнилось столько же лет, сколько и Маме Джонс, но дочь у слишком старой матери была юной. Ирина заморозила яйцеклетку много лет назад – ждала, пока станет безопасно, – и завела Айсобел благодаря местной сети лабораторий, принявших ее на девять долгих месяцев вынашивания ребенка. Ирина работала кондитером в известном кафе, но было у нее и другое занятие, более экстравагантное: время от времени она подсаживала в свое тело Других. Мама Джонс тогда чувствовала себя с нею неуютно. Сама она придерживалась старомодных взглядов, и мысль о перемещении тел, например Соединении, отталкивала ее. И все-таки Ирина и Мама Джонс дружили.

Но куда же ехала Айсобел? Наверное, надо сказать об этом ее матери. Потом Мама Джонс вспомнила, как сама была юной, покачала головой и усмехнулась. Когда это молодые слушали стариков?

Она ушла из зеленой зоны и пересекла дорогу. Настало время открывать шибин, готовить кальяны, смешивать напитки. Скоро пойдут клиенты. На Центральной они есть всегда.

* * *

Айсобел катила по Саламех-Роуд, ее велосипед распахнул крылья, словно бабочка, впитывая солнце, довольно и сонно мурлыча. В трансляции ноды смешивались сотни тысяч других голосов, каналов, музык, языков, высокочастотное нерасшифровываемое toktok Других, прогнозы погоды, проповеди, запаздывающие передачи иных миров с Луна-Порта, Тонг Юна и Пояса. Айсобел наугад включала и отключала глубокий и бесконечный поток того, что называлось Беседой.

Звуки и знаки волнами накатывали отовсюду: изображения из открытого космоса от спайдера, который врезался в промороженную скалу в Облаке Оорта и стал зарываться в нее, чтобы превратить астероид в копии себя; повтор серии марсианского «мыла»; конголезская станция, гонящая музыку «нуэво куаса-куаса»; с севера Тель-Авива жаркое ток-шоу по изучению Торы; с обочины, внезапные и тревожные, повторяющиеся сигналы: «Помогите ради бога. Подайте ради бога. Работаю за запчасти».

Она притормозила. На той. стороне улицы, арабской, стоял роботник. Состояние скверное: большие пятна ржавчины, глаза нет, одна нога болтается, бесполезная. Однако его второй, еще человеческий, глаз смотрел на Айсобел, и она не могла понять, с немым призывом или равнодушием. Роботник передавал сигналы в широком диапазоне, механически, безнадежно, – на тряпке возле него была небольшая кучка запчастей и почти пустая жестянка бензина. Солнечные батареи для роботников не годились.

Нет, Айсобел не следовало останавливаться. Она не должна была. Роботник встревожил ее. Она поехала дальше, но все оглядывалась, а прохожие не замечали роботника, словно его и не существовало, и солнце поднималось все быстрее, и день снова обещал быть жарким. Она отправила ему денег, небольшое подаяние, скорее ради себя, чем ради него. Роботники – проигравшие солдаты проигранных иудейских войн, их механизировали и послали сражаться, а затем, когда бои закончились, бросили на произвол судьбы на улицах, где они вымаливали запчасти, поддерживавшие в них жизнь…

Она знала, что многие из них эмигрировали с Земли – в Тонг Юн, на Марс. Другие обосновались в Иерусалиме, где после долгой оккупации им досталось Русское подворье. Попрошайки. На них никогда особо не обращаешь внимания.

И они были старыми. Некоторые участвовали в войнах, у которых больше даже не существовало названий.

Айсобел покатила прочь, вниз по Саламех, направляясь к Яффе.

Протоколы безопасности установили связь, согласовали данные, ее идентификатор отсканировали и подтвердили, и она совершила переход от Центральной Станции к городу Яффа…

И вот она получает одобрение, пересекает границу, едет к Часовой башне, древней и перестроенной, возведенной в честь оттоманского султана в те времена, когда здесь заправляли турки.

Перед нею море, слева старый город, на вершине Яффского холма, поднимающегося над гаванью, крепость из камня и металла. Вокруг Часовой башни – кофейни, запахи вишневого табака от кальянов, жарящейся шаурмы, ягнятины, кумина и кофе, смолотого с жареным кардамоном. Она любила ароматы Яффы.

На севере – Тель-Авив. На западе – Центральная Станция, гигантский космопорт, возносящийся ввысь там, где когда-то был мегалитический автовокзал. На юге – Яффа. Вернувшиеся арабы после многих войн вновь сделали ее своей, и теперь она росла к небу башней из металла и стекла, в глубине которой по-прежнему разбегались узкие улочки. Вдоль приморской стены Айсобел видела рыбаков, как всегда молча стоявших с лесками, уходящими в море. Она проехала мимо древнего выветрившегося камня, коптской церкви, мимо арок, выложенных в камне и ведущих к морю, где маленькие суда теперь, как и много лет назад, покачивались на волнах и воздух пропитался запахами смолы и соли. Она припарковала велосипед у стены, и он сам сложился с тихим довольным урчанием, свернув крылья. Айсобел поднялась по каменным ступеням в старый город и стала искать дверь между узких извилистых улочек. В небе на юго-востоке вздымалась новая Яффа, она отбрасывала гигантскую тень, и здесь было ощутимо прохладнее. Айсобел нашла вход и, помедлив, отправила сигнал.

– Входи.

Голос прозвучал прямо в ее ноде. Дверь перед нею отворилась. Айсобел вошла.

* * *

– Ищешь утешения?

Прохладно и темно. Каменное помещение. Горят свечи, пахнет воском.

– Я хочу знать.

Та, что была здесь, засмеялась. Старая женщина с большим пальцем из золота.

Другой, соединенный с человечьей плотью.

«Святой Коэн-от-Других, упаси нас от цифровых сущностей и их враждебных путей…»

Снова тот же смех.

– Не бойся.

– Я и не боюсь.

Старая женщина приоткрыла рот. Древняя настолько, что уже словно без возраста. Послышался второй голос. Айсобел содрогнулась. Это говорил Другой.

– Ты хочешь, – сказал он, – знать о машинах.

– Да, – прошептала она.

– Ты уже знаешь все, что нужно. А ищешь ты… подтверждение.

Она взглянула на золотой палец. Редкий Другой: выбрал Соединение с плотью…

– Ты можешь чувствовать? – спросила Айсобел.

– Чувствовать? – Другой шевельнулся за глазами женщины. – С телом я чувствую. Гормоны и нервы – вот чувства. Чувствуешь ты.

– А он?

Тело старухи засмеялось, и это был человеческий смех. Другой словно отошел назад.

– Ты спрашиваешь, способен ли на чувство он? Способен ли он…

– Любить, – прошептала Айсобел.

Комната была защищена от Беседы, единственный поток информации шел в предельных объемах, и она не могла их отследить. Toktok. Toktok blong Narawan.

– Любить, – повторила старуха. Без эмоций.

– Да, – сказала Айсобел, собираясь с духом.

– Разве недостаточно того, – спросила женщина, – что ты делаешь?

Айсобел не ответила. Старуха усмехнулась, но беззлобно. Молчание повисло в комнате, густое, как облако пыли. Время здесь словно остановили.

– Не знаю, – наконец произнесла Айсобел.

Старуха кивнула, и ее следующими словами заговорил Другой. Айсобел передернулась.

– Дитя, – произнес он. – Жизнь, подобно двоичному дереву, полна жестких выборов.

– Что вы имеете в виду? Что все это вообще значит?

– Это значит, – сказала старуха, заканчивая разговор, – что лишь ты сможешь сделать такой выбор. Никакой уверенности нет.

Дверь по ее безмолвной команде отворилась, впустив в комнату солнечные лучи, озарившие пылинки в воздухе.

* * *

Айсобел ехала обратно вдоль приморской стены. Яффу сменил Тель- Авив, арабский – иврит. Далеко на море парили солнечные змеи, на хрупких крыльях, словно Икары, летали друг за другом люди, прямо над волнами. Она не знала иной страны.

«Сегодня вечером, – подумала она. – Под карнизами».

Только когда она повернулась спиной к солнцу и морю и покатила на восток, к высившемуся дворцу Центральной Станции, Айсобел поняла: она уже приняла решение. Еще до того, как отправилась искать помощи у древнего оракула, она сделала выбор.

«Вечером», – подумала она, и ее сердце затрепетало, словно солнечный змей, рвущийся на свободу.

* * *

Центральная Станция вырастала из лабиринта старых улиц, кривых дорог, магазинов, жилых домов и автостоянок, некогда забитых машинами, работавшими на двигателях внутреннего сгорания. Она была чудом инженерии, несчастьем конструкторов, футуристической и модернистской, готической и мавританской, марсианской и барочной.

Спроектировали ее Другие, но украшением занимались люди, и все они старались вложить свое собственное, отличное в гигантский космопорт. И вот он вознесся к небу. Многоразовики, старые и новые, приземлялись на орбитальные станции или отрывались от них, стратосферные лайнеры улетали в Крунгтеп, Нью-Йорк, Улан-Батор, Сидней-2, Мехико-Сити и возвращались обратно, пассажиры приезжали и уезжали, поднимаясь и опускаясь на гигантских лифтах, мимо уровней, забитых магазинами и ресторанами, целый город изнутри и снаружи, а потом на самый нижний – оттуда кому в Яффу, кому в Тель-Авив, два настороженно наблюдавших друг за другом города…

Мама Джонс тоже наблюдала. Наблюдала, как растекаются пассажиры, и гадала, каково это – бросить все, что у тебя есть, прийти на Станцию и взлететь высоко, так высоко, что облака останутся внизу. Что чувствуешь, когда просто уезжаешь куда-то, все равно куда?

Потом мысли эти ушли. Как всегда. Теперь она смотрела на карнизы Станции, выступы, которые люди-архитекторы сделали почти повсюду. Даже если у них и была другая практическая цель, карнизы создавали убежище от дождя и собирали воду, которая потом использовалась в здании – вода драгоценна, ее нельзя терять.

Терять нельзя ничего, думала Мама Джонс, глядя вверх. За шибином присматривали, и она отправилась на короткую прогулку, чтобы размять ноги. Она заметила Айсобел, ехавшую на велосипеде мимо. Возвращавшуюся невесть откуда. Мама Джонс отправила ей сигнал приветствия, но девушка не остановилась. Молодежь. Терять нельзя ничего, думала Мама Джонс, возвращаясь. Даже любовь. Прежде всего любовь.

* * *

– Как отец?

Борис Чун поднял на нее глаза. Он сидел за столом у бара и потягивал «Марсианский закат». Новый напиток для Мириам. Борис научил ее готовить его…

Она все еще не могла привыкнуть к тому, что он вернулся.

– Он… – Борис пытался подобрать слова. – Справляется, – ответил он наконец. Она кивнула.

– Мириам…

Она уже почти не помнила, когда была Мириам: так давно она стала Мамой Джонс. Но Борис вернул ей это время, ее имя, часть юности. Высокий и неуклюжий, помесь русских евреев и китайских работяг, дитя Центральной Станции, как и она сама. Но он как раз уехал, поднялся на лифте, а потом в космос, в марсианский Тонг Юн, и даже дальше…

Вот только он вернулся, и ей это все еще казалось странным. Их тела стали незнакомцами друг для друга. И у Бориса теперь был ауг, чужеродная штука, выращенная из давно мертвых марсианских микроорганизмов, паразит, ставший частью его самого, вздувавшийся и опадавший на его шее в такт сердцебиению…

Мама Джонс осторожно тронула ауг, и Борис улыбнулся. Она заставила себя прикоснуться, ведь он теперь часть Бориса, ей нужно было привыкнуть к этому. Ayг оказался теплым с грубой поверхностью, не такой, как кожа Бориса. Она знала, что и разум ауга, и разум самого Бориса интерпретируют ее прикосновение как удовольствие.

– Что? – спросила она.

– Я скучал по тебе сегодня.

Против этого она не могла устоять. Улыбнулась. Банальность, подумала она. Банальности делают нас такими счастливыми.

«Мы счастливы оттого, что не одиноки, что кому-то есть до нас дело».

Она вернулась за прилавок. Оглядела свое маленькое владение. Столы и стулья, наркоман с щупальцами, свернувшийся в лоханке в углу, тянущий кальян, сонный и расслабленный. Пара работяг со Станции, прихлебывающих арак, разбавленный водой, отчего он стал мутновато-белесым, цвета молока.

Шибин Мамы Джонс.

Она ощутила прилив удовлетворения, и углы комнаты словно скруглились.

* * *

За день солнце поднималось за космопортом и описывало дугу над ним, пока наконец не опускалось в море. Айсобел работала внутри Центральной Станции и не видела солнца вообще.

Площадь третьего уровня представляла собой смесь самых разных ресторанных двориков, зон для боя дронов, игромиров, эмпориумов Луи By, накамалов, кальян-баров. заведений живой и виртуальной проституции и религиозного базара.

Айсобел слышала, что самый грандиозный базар – в Тонг Юн Сити, на Марсе. Тот, что у них на третьем уровне, пожиже – миссия Церкви робота, Гореанский храм, элронитский Центр продвижения человечества, армянская церковь, мечеть, синагога, костел, святилище Огко, храм буддистов Тхеравады и храм бахай.

По пути на работу Айсобел зашла в церковь. Ее растили католичкой, по семье матери, китайцев, иммигрировавших на Филиппины и принявших веру еще в иные времена, иные дни. Однако она не находила утешения в гулкой тишине просторных храмов, запахе свечей, тусклом свете сквозь расписные стекла и скорбном виде распятого Иисуса.

Церковь запрещает это, подумала она, внезапно ужаснувшись. Тишина здесь казалась давящей, воздух – неподвижным. Каждая вещь будто смотрела на нее, знала о ней. Айсобел крутанулась на каблуках.

Она не смотрела по сторонам и снаружи почти столкнулась с братом Заплатой.

– Девочка, да тебя трясет, – участливо проговорил преподобный Заплата.

Как и большинство последователей Церкви робота, приняв, так сказать, сан, он выбросил идентификатор и заменил его новым – чаще всего принятые идентификаторы были синонимичны слову «ремонт». Она мало знала преподобного Заплату, всю ее жизнь он был инвентарем Центральной Станции (и космопорта, и прилегающего хозяйства), а на полставки моэлем для местных евреев в случае рождения мальчика.

– Я в порядке, правда. – ответила Айсобел.

Священник бесстрастно взглянул на нее. «Робот» на иврите, где есть категория рода, – «он». Большинство роботов изготавливалось без гениталий или груди, что делало их слегка мужеподобными. В каком-то смысле они были ошибкой. Их не производили уже очень давно. Они стали пропущенным звеном, неуклюжим эволюционным шажком от человека к Другим.

– Не хочешь чашечку чаю? – предложил робот. – Может, пирожное? Мне говорили, что сахар помогает людям снять стресс.

Каким-то образом преподобному Заплате удавалось выглядеть смущенным.

– Все хорошо, правда, – повторила Айсобел.

И вдруг неожиданно для себя самой спросила:

– Вы верите, что роботы… что они могут… я имела в виду…

Она запнулась. Заплата глядел на нее – старое, бесстрастное лицо. Ржавый рубец сбегал по его щеке от левого глаза к углу рта.

– Можешь спрашивать меня о чем угодно, – мягко сказал робот.

Айсобел подумала вдруг, чей мертвый человеческий голос использовали, чтоб синтезировать голос священника.

– Чувствуют ли роботы любовь? – спросила она.

Губы Заплаты шевельнулись. Возможно, это было подобие улыбки.

– Мы ничего не чувствуем, кроме любви, – ответил он.

– Как это может быть? Как… как вы можете чувствовать?

Айсобел она почти кричала, но здесь, на третьем уровне, никто не обратил на это внимания.

– Мы антропоморфированы, – мягко продолжил преподобный Заплата. – Нас спроектировали похожими на людей, наделили способностью чувствовать физически и духовно. Бремя жестяного человека. Знаешь эти стихи?

– Нет, – сказала Айсобел. – А… Другие?

Робот покачал головой.

– Кто знает, – ответил он. – Мы не можем себе этого представить – существовать в виде чистой цифровой сущности, без физического бытия. И однако в то же время мы ищем избавления от телесности, стремимся в рай, хотя понимаем, что его нет, что его надо строить, а мир чинить и латать… Но об этом ли ты хотела спросить у меня, Айсобел, дочь Ирины?

– Не знаю, – прошептала Айсобел и почувствовала, что лицо ее влажно. – Церковь… – Она слабо повела головой туда, к зданию за ними.

Робот кивнул, словно понял.

– Чувства молодых так сильны, – сказал Заплата. Голос его был ласков. – Не бойся, Айсобел. Позволь себе любить.

– Я не знаю, – повторила Айсобел. – Не знаю.

– Подожди…

Но она отвернулась от брата Заплаты. Сморгнув слезы – она не помнила, откуда они взялись, – девушка зашагала прочь, она уже опаздывала на работу.

Вечером, думала она. Вечером, под карнизами. Айсобел вытерла глаза.

* * *

Сумерки приносят долгожданную прохладу на Центральную Станцию. В шибине Мамы Джонс зажгли свечи, а через дорогу, в накамале «Без Названья», готовили вечернюю каву, и ее крепкий, пряный запах – корни очистили и нарубили, мякоть растолкли и смешали с водой, несколько раз промяли, чтоб оставить лишь самое нужное, кавалактоны растения, – заполняла мощеные улицы, сердце квартала.

В зеленой зоне роботники собрались вокруг импровизированного огня в перевернутой бочке. На их лицах – человеческой плоти с кое-как вставленным металлом – виднелись отблески пламени и отголоски воспоминаний о давно прошедших войнах. Между собой они общались на странном боевом идиш, имплантированном в них из лучших побуждений армейским разработчиком. Этот тихий и тайный язык, который теперь никто больше не использовал, обеспечивал им полную секретность, как шифровальщикам навахо во время Второй мировой войны.

На самой вершине Центральной Станции многоразовик не то взлетает, не то садится, панели на крышах квартала, эти дневные ловушки солнца, начинают складываться, словно закрывающиеся на ночь цветы. Теперь на них усаживаются жильцы – выпить пива, кавы или арака, поглядеть на мир внизу, выкурить кальян и сбросить накопившиеся заботы, полюбоваться, как солнце опускается в море, или поухаживать за своими садиками на крышах.

Внутри Центральной пассажиры ужинают, пьют, играют, работают или ждут. Лунные торговцы, марсианские китайцы, отдыхающие по путевке, евреи с киббуцных астероидов Пояса, весь этот человеческий водоворот, для которого Земли уже мало, хотя она по-прежнему остается для них центром Вселенной, вокруг которого вертятся все остальные планеты, спутники и любые обитаемые тела. Аристотелева модель мира свергла временного победителя – систему Коперника. На третьем уровне Айсобел запечатана в своей рабочей капсуле, существуя одновременно, как кот Шредингера, в физическом пространстве и виртуальном, в Гильдии вселенных Ашкелона, где…

Она была той Айсобел Чоу, капитаном «Кошки-Девятихвостки», тысячелетнего звездолета, совершавшего спасательную операцию, которой она, Айсобел, руководила. Команда корабля охотилась за драгоценными артефактами игромиров, чтобы продать их на Обмене…

Кружа по орбите «Блэк Бетти», универсальной сингулярности Гильдий Ашкелона, где вымершая раса пришельцев скрывалась в загадочных руинах, плывущих по космосу на расколотых скалах, безвоздушных астероидах некогда величавой галактической империи…

…успех там транслировался в еду, воду и квартплату здесь…

Но то, что было здесь, было и там…

Айсобел Шредингер находилась в реальности и в виртуальности – или в ГиАш и в том, что они зовут Вселенной-1, – так она работала.

* * *

Ночь опустилась на Центральную. Вокруг загорелись фонари, а затем и светящиеся шары начали праздничный танец. Ночь – время, когда Центральная станция оживала…

Флористы укрывали до утра огромный рынок, а мальчик Кранки один играл со стеблями на земле и увядшими темными лунными розами, выращенными на гидропонике. Никто не подходил к этому ребенку слишком близко, он был странный, на нем лежало накаймас.

Мальчик играл под звуки раздавшегося вокруг астероидного пиджина, и стебли поднимались и танцевали перед ним, черные венчики роз распускались и сворачивались в безмолвном, бесстыдном танце. В мальчике жило накаймас, он владел темной магией, на нем лежало квантовое проклятие. Разговоры текли мимо него, торговцы закрывались до утра или открывались на ночь, рынок менял обличие, но не прекращал работать. Люди засыпали у себя под прилавками или ужинали, а из продуктовых рядов плыли запахи печеной рыбы, чили в уксусе, сои и жарившегося чеснока, кумина и куркумы и тонкого лиловатого порошка сумаха, названного так, потому что он напоминал румянец. Мальчик играл, как играют мальчишки. Цветы молча танцевали.

* * *

– Йу стап го ви?

«Куда ты идешь?»

– Ми стап го бак лонг хаос.

«Я иду домой».

– Йу но саве стап смолтаем, дрин смолсмол биа?

«Не хочешь выпить кружечку пива?»

Смех. Затем:

– Си, ми саве стап смолтаем.

«Да, ненадолго могу».

Звучит музыка, записанная и живая, – молодой катой играет на старой акустической гитаре и поет, а у дороги наркоман щупальцами отбивает ритм на множестве барабанов, добавляя искажения в реальном времени и включив трансляцию, а тихий голос ткет свое в сложном бесконечном полотне Беседы.

– Ми лафем йу!

– Ауо, йу дронг!

Смех. «Я люблю тебя!» – «Да ты пьян!» Поцелуй, и двое мужчин уходят вместе, держась за руки…

– Уан деи бае ми го лонг спес, бае ми го луклук олбаот лонг ол стар.

– Йу кранки уэ!

«Однажды я отправлюсь в космос, увижу все планеты…»

«Да ты спятил!»

Смех, и кто-то выныривает из виртуальности, сонно моргая, стараясь адаптировать зрение, кто-то переворачивает рыбу на жаровне, кто-то зевает, кто-то улыбается, вспыхивает драка, встречаются влюбленные, луна всплывает над горизонтом, на ней мелькают тени беспокойных пауков.

* * *

Под карнизами. Под карнизами. Там, где всегда сухо, где всегда темно, под карнизами.

Там, под карнизами Центральной, вокруг огромного здания, есть буферная зона, разделитель между космопортом и жилыми кварталами. На Центральной Станции можно купить все, а что нельзя, отыщется там, среди теней.

Айсобел закончила работу, вернулась обратно во Вселенную-1, оставив капитанство, корабль и команду, выбралась из капсулы и встала на ноги, чувствуя, как кровь стучит в ушах. Коснувшись запястья, она ощутила, что и там бьется кровь, и сердце хочет того, что хочет сердце, напоминая, что мы люди, хрупкие и слабые.

Через служебный тоннель она миновала этажи и вышла к северо-западной стороне порта, перед кибуцем Галуот и старым переходом.

Там было тихо, темно, несколько лавок, «Королевство свинины», переплетная мастерская и склады, оставшиеся от прежних дней, а теперь превратившиеся в звуконепроницаемые клубы, генные клиники и синт-эмпориумы. Она ждала в тени порта, обняв стену, от которой шло тепло, Станция всегда словно жила, она грела, ее сердце билось. Айсобел ждала, ее нода сканировала подозрительных личностей, цифровые подписи, тепло и движение. Айсобел – девушка с Центральной, она могла о себе позаботиться. Она носила с собой термонож, была осторожна, но теней не боялась.

Она ждала, когда появится он.

* * *

– Ты ждала.

Она прижимается к нему. Он теплый, она не знает, где кончается металл и начинается органика.

– Ты пришла.

Его слова будто чудо.

– Я должна была. Мне надо было увидеть тебя снова.

– Я так боялся.

Голос его чуть громче шепота. Его ладонь на ее щеке, она поворачивает голову и целует ее, у ржавчины вкус крови.

– Мы нищие, – говорит он. – Мой род. Мы сломанные машины.

Она смотрит на него, старого брошенного солдата. Она знает, что он умер и его сделали киборгом с человеческим разумом и чужим телом, бросили в бой, сражаться и умирать, снова и снова. А теперь он живет на объедки и зависит от щедрости других…

«Роботник». Старое слово, означающее «рабочий». Но произносится будто проклятье.

Она смотрит ему в глаза. Они у него почти человеческие.

– Я не помню, – говорит он. – Я не помню, кем я был раньше.

– Но ведь ты же… ты все равно… ты есть! – говорит она, словно доискавшись наконец правды.

Она смеется, голова ее кружится от смеха и счастья, а он склоняется и целует ее, сначала нежно, а затем крепче, и общая жажда соединяет их, и эта связь почти такая же, как слияние Другого с человеком.

– Их либа дих, – произносит он на своем странном, устаревшем боевом идиш.

На астероидном пиджине она отвечает:

– Ми лафем йу.

Его пальцы на ее щеке, горячие, металлические, его запах машинного масла и человеческого пота. Она прижимается к нему еще сильнее. Они стоят у самой стены Центральной Станции, в тени, а высоко вверху самолет, омытый светом, опускается на землю, возвращаясь из каких-то других, далеких миров.

 

СТИВЕН ПОПКЕС

ЖЕРТВА ВСЕХ ЭТИХ СЮРПРИЗОВ

Стивен Попкес продал свой первый рассказ в 1985-м, и в последующие годы его замечательные истории регулярно появлялись на страницах таких изданий, как «Asimov’s Science Fiction», «Sci Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Realms of Fantasy», «Science Fiction Age», «Full Spectrum», «Tomorrow», «The Twilight Zone Magazine», и многих других. Его первый роман, «Приземлившись на Калибане» («Caliban Landing»), вышел в 1987-м, а в 1991-м известная новелла «Яйцо» («The Egg») была расширена автором до формата романа, получившего название «Застывшая молния» («Slow Lightning»). Он также участвовал в кембриджском конкурсе художественных произведений, описывающих научно-фантастические сценарии будущего Бостона; в 1994 году конкурсные работы, в том числе сразу несколько рассказов Попкеса, издали в виде антологии. Попкес живет в городке Хопкингтон, штат Массачусетс, со своей семьей. Его основная работа связана с оснащением воздушных судов.

О Попкесе практически ничего не было слышно ни в девяностых, ни в начале нулевых, но в последние несколько лет он возвратился к написанию высококлассных историй, одна из которых – перед вами. Тексты о рок-н-ролле зачастую демонстрируют полное незнание музыки и музыкального бизнеса, но в данном случае Попкес проделал отличную работу по убеждению читателей в том, что предмет он знает превосходно… можно даже сказать, пугающе превосходно.

На активную стену всплыло окно, и я немедленно уставился на него. Из окна в ответ на меня уставилась Рози.

– Привет, Джейкоб.

Она улыбнулась этой своей ослепительно яркой, как солнце, улыбкой. На ее щеках проступили ямочки, как и всегда – нежданные да негаданные; сморщился носик – столь тонкий, что, стоило ей запыхаться, воздух в нем начинал свистеть. Она не была ни прекрасной, ни хорошенькой… неотразимая – вот оно, нужное слово. Как вулкан, как разрушенный город, как техасские равнины, как стихийное бедствие. «Красивая» – слишком бледное понятие, когда сталкиваешься с чем-то столь удивительным.

– Рада тебя видеть. – Произнесено так, будто она только-только вернулась с прогулки по магазинам, а не сызнова объявилась в моей жизни после двенадцати лет, в течение которых о ней не было ни слуху ни духу.

Волна чувств и воспоминаний захлестнула меня с головой. Первая встреча с Рози в Броктоне. Мягкость ее кожи, тепло ее дыхания, ее запах. Распевки в Массачусетсе. Моя группа, «Безвестные», – я, Джесс, Олив и Оби. Смех по накурке в «Де Кордове». Выход альбома. Песня «Не заставляй меня плакать». Деньги. Перепалки. Приглашение на шоу Дэйва Леттермана. Покупка этого дома. Запланированный долгий тур – из Бостона в Лос-Анджелес. Та замечательная ночь на пути в Огайо – наша последняя ночь. Перепалка в Кливленде. Наш с ней разрыв в Сент-Луисе. Распад группы в Денвере.

Рози погрозила мне пальчиком.

– Нам с тобой нужно поговорить.

– Выключение! – скомандовал я системе, и окно исчезло.

А я остался сидеть – дыхание сбитое, руки трясутся. Потянувшись к кружке с кофе, я понял, что попросту расплещу ее, и отказался от затеи. Затренькал вызов.

– Да пошла ты! – выпалил я, прекрасно зная, что отвечу, если хоть ненадолго тут задержусь.

Схватив ботинки, я выбежал наружу. На ходу натянув их, я припустил по тропинке. Над ухом начал зудеть передатчик, но я сорвал его и бросил наземь.

* * *

Двадцать акров низкорослого кустарника – настоящая благодать, когда ты живешь в пустыне: добравшись до самого края владений, все еще видишь свой домишко. С трех сторон меня окружали земли общественного пользования. До сегодняшнего дня одни только ядовитые облака со стороны Большого Лос-Анджелеса могли достать меня.

До сегодняшнего дня.

Я присел на большой вулканический валун, торчащий здесь еще с тех времен, когда динозавры гоняли на нем чаи и играли в карты, не подозревая, что метеор уже несется по их душу. Пострелял глазами по укромным местечкам с тенью – не притаились ли где-нибудь гремучки. Стояла весна, но раннее появление этих гадов – дело привычное, далеко не небыль. Жара уже ощущалась, но не настолько, чтобы причинять неудобства. Тут вам не Бостон, тут – Калифорния: хочешь не хочешь, а попотеть придется.

На меня вдруг снизошло успокоение. В конце-то концов, подумал я, двенадцать лет прошло… да уже почти тринадцать. Видимо, у нее есть уважительная причина со мной сейчас связаться. Может, конечно, ей просто хочется еще разок задурить меня… но это ведь не точно. Много воды утекло. Мы просто разные. Я ныне – отшельник, живущий в развалюхе, которую когда-нибудь успешно отвоюет либо банк, либо государство. А она – наверное, успешная… может статься, богатая. Важная персона. Всемирно известная – разве я о ней не слышал? Погодите-ка, а я вообще хотел о ней слышать? Нет. Не хотел. Может быть, меня иногда и прихватывало желание узнать что- нибудь о ней, но я себе не позволял – это было все равно что впасть в зависимость, скакнуть на иглу. Я справился – и теперь я счастлив.

Счастлив ли?

Поборов себя, я приказал внутреннему голосу заткнуться.

Что ж, отлично. Мы люди взрослые, так? Поэтому можем общаться по- взрослому.

Я вернулся к дому. В грязи у порога нашел передатчик. Осмотрел – нет ли на нем какой живности. Нацепил обратно на ухо.

Мой кофе уже остыл, но я выпил его, даже не поморщившись.

– Старт, – произнес я.

Ворчун, искусственный интеллект, руливший моим домом, команду понял.

Рози снова нарисовалась на стене.

– Как я уже сказала, – как ни в чем не бывало, сообщила она, – нам с тобой нужно поговорить.

– Зачем? – Мне было неведомо, спрашиваю я о причинах ее звонка или о том, почему она оставила меня.

– У меня есть хорошая работенка для тебя, доктор-песенник. Очень перспективная.

Я растерялся:

– Это что… какой-то деловой звонок?

– Полагаю, даже может вылиться в студийную работу. Ты же еще занимаешься студийной работой, не так ли, Джейк?

– Иногда. Ты теперь музыкальный агент, что ли? – Я внезапно почувствовал себя очень усталым.

– Я делаю одолжение для друга. – Она склонила голову набок. – Ну и потом, разве не это получается у тебя лучше всего? Перековывать творческий хаос в музыкальный порядок. Расценки очень вкусные.

– Нет. – Я покачал головой.

С Рози я зачастую лишался тверди под ногами, и память об этом ощущении – будто ты не поспеваешь и не понимаешь – все еще была жива.

– Послушай. – сказала она с неожиданным сочувствием в голосе. – Я знаю, сейчас у тебя не лучшие времена. Проблемы с закладной, так?

– И с оплатой счетов.

– Боже! Я бы скорее дьяволу предпочла задолжать, чем штату Калифорния. – Она глубоко вздохнула. – В общем, тебе срочно нужны деньги. Одна-единственная песня, Джейк. И все. Ты сможешь покрыть все задолженности по счетам и даже по закладной.

Я любил этот дом: два этажа, несколько спален, двадцать личных акров. От Большого Лос-Анджелеса – далеко, так что цена за все смешная, без дурных завышений. Собственное электричество, водоснабжение, канализация – я был параноиком до мозга костей, когда покупал этот дом. Двенадцать лет назад мир казался мне гораздо более неустойчивым. В прошлой жизни я не боялся сорить деньгами, жил на широкую ногу. Но это скромное гнездышко подходило мне. Кухня, ванная, несколько пустующих гостиных, рабочий кабинет с кроватью. Хорошее студийное помещение – потолки высоки, акустика великолепна, на всю восточную стену – активное пространство. Местечко тут уединенное, далекое от людских толп. В общем, дом, милый дом. Дорогой сердцу.

– Что ж, – протянул я.

– Прекрасно. Высылаю тебе контракт. Думаю, все будет круто.

– Но…

Нас уже разъединило. Мгновение спустя Ворчун сообщил, что все документы по контракту прибыли. Со вздохом я попросил его вывести их на активную стену.

* * *

Набор страниц расположился по всей длине стены на высоте моих глаз. Я прошелся вдоль, читая. «Неспешно бьющееся сердце». Одна песенка, десять страниц. Ноты. Не табулатура – настоящие музыкальные ноты. И не только вокал и кое-как набросанный гитарный аккомпанемент – все в полном объеме. На каждой странице – вокал, гитара, клавишные, бас, барабаны, а в одном пассаже даже требовался тимпан. Тимпан? Для синтезатора были прописаны все настройки, относящиеся к частоте и мощности звука. Предлагались конкретные модели и подробнейшие инструкции по их приведению к желаемому звучанию.

Интересная, однако, мелодия. Трехтактное арпеджио для четырехтактного баса. Странно. Нет, вы только попробуйте: правой рукой настучите три такта, левой – четыре, и все это – одновременно. Правой руке приходится нагонять левую каждые двенадцать тактов. Сама идея не новая, но достаточно редко реализуемая в поп-музыке. Песня, явно созданная для дивалоида, – протяжное глиссандо восходило в ту часть звукового спектра, куда не всякая собака достанет, что уж там говорить о человеке. Безумный эксперимент, написанный богатым, но лишенным певческого таланта фанатом, которому проще доверить исполнение шедевра программе-перфекционистке, чем переписать свое творение под нужды человеческих голоса и слуха. По диапазону и общей структуре мелодии я сразу догадался, что композитор написал эту балладу в качестве своеобразного признания в любви к Точечке. Ну да, у Точечки самая большая фан-база, дивиться нечему.

Мой интерес мгновенно поостыл.

Ладно, подумал я. Написано на «Синтаккорде» или «ПроМузыке» – а такие вот профессиональные системы далеко не всякому по карману. Очень богатый фанат дивалоида. Не лишенный мании величия, я бы сказал.

Но деньги есть деньги, контракт есть контракт. Рози есть Рози.

Я понял, что прокручиваю мелодию в уме. В одной тональности, потом в другой. В ускоренном темпе, в замедленном темпе. Со сменой тональности в самой середине. Так, чтобы можно было напеть другие слова. Добавляя более агрессивную барабанную партию и сменяя гитарное сопровождение. Инвертируя припев. Проигрывая ее задом наперед. Выворачивая мелодию наизнанку.

Что ж, я пал жертвой предубеждения. Это оказалось куда лучше, чем стандартная песенка от Точечки.

Примерно в полночь я скомпоновал вещицу по полной и отправил ее Рози с накладной. Оплата пришла через час. Ворчун принял ее и разослал по банкам и счетам штата Калифорния. Деньги были не более чем кусочками программного кода, идущими на мой виртуальный счет – и столь же быстро его покидающими.

Работа выдалась куда веселее, чем я ожидал. Меня даже смутно угнетал тот факт, что я так быстро с ней разделался.

Завтра надо бы приколотить фотоэлектрическую черепицу на место. Или взяться за ум и починить сортир. Хотя кто в здравом уме по собственной воле станет чинить сортир?

Осознание того, что еще месяц меня никто из дома не выселит, умиротворяло, и я со спокойной душой отправился на боковую.

* * *

Ранним утром меня разбудил какой-то звук снизу.

Включив свет, я прислушался. Нет, кажется, ничего. Наверное, сон, подумал я и потянулся к выключателю… и тут звук повторился. Позвякивание. И чье-то бормотание.

Выскользнув из спальни, я застыл на лестнице, глядя вниз и вслушиваясь. Ага, снова. На копов рассчитывать не приходится – пока они сюда доберутся, меня уже успеют трижды разделать. В шкафчике я нарыл древнюю бейсбольную биту и, забросив ее на плечо, стал так тихо, как только мог, спускаться по ступенькам.

До моего носа донесся запах кофе и сигарет.

Рози сидела за столом перед активной стеной, с клавиатурой на коленях. На стене громоздились одно поверх другого несколько рабочих окон, но происходящее на них мне было непонятно. Позади нее, на другом столе, высилась башня из четырех вскрытых системных блоков, подключенных к портам передачи данных.

На ней был светлый костюм. А еще подвески, браслеты и кольца, нанизанные на все, что можно: пальцы, запястья, плечи. Пока она набирала, весь этот переизбыток бижутерии творил поистине колокольный звон. Даже со своего места я обонял сигаретный дым и ее особый аромат, воскресивший целую прорву воспоминаний. С тех пор как я встретил ее, меня привлекали курящие женщины. А еще она носила очки для чтения, которые – Господи, помоги мне! – делали ее невыносимо привлекательной.

Она перестала печатать и взглянула на стену. Дымок тихо закручивался в колечки и воспарял к потолку.

– Как ты сюда попала? – Я положил биту на стол и сел напротив нее.

Она щелкнула клавишей, и все рабочие окна исчезли со стены.

– Ты дал мне ключ, когда купил дом, забыл? – сказала она. – Незадолго до того последнего грандиозного тура «Безвестных».

– Двенадцать лет назад.

– И ты так и не поменял замки. – Она поднесла к губам чашку с кофе и взглянула поверх нее на меня. – О чем это говорит?

– О том, что пора менять замки. – Я почувствовал себя загнанным в угол. Надо же – угодил в собственный капкан. – Так что ты здесь делаешь? – прорычал я.

Она сняла очки.

– Моему клиенту понравилось то, что ты сделал для «Неспешно бьющегося сердца», – а тебе самому?

Разумеется, мне понравилось. Чем больше я думал о песне, тем больше мне была по душе и она сама, и результат моей работы с ней. Потому что трудиться над ней оказалось куда веселее, чем обычно. Она стала мне глотком воды в самом сердце пустыни. Что же это могло означать?

– Музыкальный порядок, выуженный из творческого хаоса. Чему тут не нравиться? – Я чувствовал себя побежденным. – Даже если это музыка для Точечки.

– Ага, значит, ты понял.

– По такому глиссандо – сложно не понять.

– Надеюсь, ты говоришь правду. – Она опустила взгляд, явно собираясь с мыслями.

– Почему ты отослала песню именно мне?

Она подняла глаза на стену.

– Пожелание клиента. Честно говоря, ты не был моим первым кандидатом.

Я выдохнул. Надо же, оказывается, задержал дыхание – и не заметил.

– Отлично. И кто композитор?

Рози кивнула на стену. Маленькая фигурка материализовалась там – едва ли пять футов высотой, бледная, со струящимися волосами небывалого цвета, большими голубыми глазами и крошечным ротиком. Мгновенно узнаваемый образ.

Точечка улыбнулась мне.

– Доброе утро, мистер Малкахи.

Рози внимательно следила за моей реакцией.

– Джейк… Познакомься с заказчиком.

Я посмотрел на них обеих. Затем подошел к главному распределительному блоку и отрубил его. Все помещение погрузилось в темноту. Точечка и Рози исчезли.

На минуту повисла мертвая пауза. Затем Рози все же сказала:

– Сильное решение, Джейк. Решение по-настоящему взрослого человека, блин.

Послышались звуки какого-то копошения, и мгновение спустя мрак прорезал луч света, родившийся в ее руке.

– Правило первое: никогда не полагайся на неавтономные источники, – сказала она назидательно. – Правило второе: всегда носи с собой фонарик. Просто на всякий случай. – Она прошествовала к блоку и вернула электричество в комнату. Миг – и Точечка вновь появилась на активной стене.

Рози пододвинула стул и уселась на него.

– Ну и о чем весь сыр-бор?

– Да ты хоть раз слушала ее?

– Чаще, чем ты думаешь.

– Да если бы над ней не нависали люди из «Хитачи»…

– Ты это не мне, а ей объясняй.

– Да что с нее взять?!

– Попробуй взять что-нибудь. Позабавь меня.

Я взглянул на Точечку. Она смотрела на меня в ответ. На вид ей было ни днем не больше семнадцати.

– Ты – шлюха, – сказал я и поперхнулся собственными словами. Подобное просто так не бросишь в лицо картинке, которую мой мозг упорно продолжал принимать за девушку в нежных летах. – Ты всецело принадлежишь «Хитачи», и они тебя тупо продают. Ты – механизм, рассчитанный на то, чтобы нравиться всем. Средство забора денег у людей. Ты – товар, и тебя легко купить. Легко использовать. Ты – попса. Музыка – это что-то, что заставляет людей испытывать чувства. Что-то, что меняет нас изнутри!

– Я согласна с вами, мистер Малкахи.

– Что? – Я вылупился на нее. Потом метнул взгляд на Рози. – Что происходит?

Рози указала на Точечку.

– Не отвлекайся на меня. Давай. Говори с ней.

И я вновь обратился к Точечке – что мне оставалось?

– Ты… согласна?

– Вы можете объяснить мне, что вы сделали с «Неспешно бьющимся сердцем»?

Я опять уставился на Рози. Потом снова на Точечку. Смотря беспристрастно, в ней легко можно было увидеть всего лишь вещь, рисунок. Глаза чересчур большие, мультяшные. Волосы слишком лоснятся, до проскакивающих искорок. Плечи узкие, но бедра широкие – такая же стилизация, как, скажем, Венера Виллендорфская. Но все равно какая-то часть меня желала воспринимать это неживое существо как человека.

И я попытался объяснить ей, что именно сделал. Что всегда делал. Что делал с той самой лоры, как мне исполнилось двенадцать лет.

* * *

Текст «Неспешно бьющегося сердца» отдавал излишней сентиментальностью, но это было неважно. Слова песен всегда переоцениваются. «Илиада» звучала бы кошмарно под сопровождение в стиле диско, но даже «У Мэри был барашек» при должной музыке обретет внушительное звучание. Текст песни всегда стоит на втором месте.

Ведь в случае «Неспешно бьющегося сердца» именно трехтактное отстающее арпеджио, умещенное в рамки четырехтактного ритма, напирало на эмоции и обращало слова из банальных в значащие. Но арпеджио не могло работать в одиночку – требовалось довести до ума бас-гитару. Басы повторялись на протяжении песни дважды, в куплете и припеве, копируя друг друга, но от этого веяло скукой – и, оставив первое их появление в том виде, какой есть, во втором я ударился в вариацию, скользя вдоль оси мелодии и позволяя себе маленькие отклонения. Опираясь на проделанную работу, я бросил удачный мост к основной мелодии, слегка гармонизировав по ходу дела второстепенную. Финальное протяжное глиссандо, разыгрываемое в трех октавах и вытаскивающее мелодию в последнем припеве в новую тональность, служило коронным ударом – именно оно должно было заставить дивалоидного фаната трястись и сходить с ума от счастья, осознавать, что со своими кровными он расстался не зря. И вот он, результат – нескучная с позиций звучания, задорная танцевальная поп-мелодия.

На своей гитаре я прошелся вверх-вниз по глиссандо, дабы убедиться, что оно звучит как надо. Затем заставил Ворчуна играть басы, а сам подключился с вокальной линией – опять же, чтобы своими ушами проверить исполнение задумки. Потом уже на Ворчуна легли обязанности по вокальной линии – а мне осталось лишь выправить и подогнать под общий звук партии всех остальных инструментов.

В моей обработке музыка куда как сильнее подходила словам. Не то чтобы эти слова были плохи – неразделенная любовь, океаны надежды, острова разочарований, преодоление себя, что-то в таком вот духе. Я не обращал особого внимания на смысл слов – я вникал в то, как они звучат. Нет, как-то слегка вымученно, пресновато – нужно подправить.

И вновь Ворчун помог мне, предоставив словарь рифм. Я обрабатывал образы песни – заменял банальные руки на нежные кончики пальцев, топорный блеск замещал сиянием.

Заставляя согласные падать на удары барабана и отправляя гласные в вольный полет вместе с музыкой, я расцветил текст и сделал его куда более запоминающимся.

Вот, собственно, и все. Достаточно просто, разве не так?

* * *

– Достаточно просто, – эхом откликнулась Точечка, застыв каменным изваянием.

Рози уставилась на планшет. Отвела взгляд ненадолго, чтобы что-то набрать на клавиатуре.

– Что ж, я понимаю, – сказала Точечка, вмиг ожив. – Вы согласны еще поработать со мной?

– С тобой?

– Да. У меня открылись новые творческие горизонты. Хотелось бы стать лучше. Осмысленнее. Усилить собственный посыл. Я хотела бы, чтобы вы помогли мне.

– Ты хочешь, чтобы я помог тебе. Но какого черта?

Она улыбнулась.

– Вы, наверное, думаете, что таких, как вы, много? Что вас легко заменить?

– Но какой тебе прок от меня?

Рози кашлянула, встревая в разговор.

– По контракту на твои плечи ложатся обязанности по комплектации материала, подготовке к концерту и управлению итоговым мероприятием. Один-единственный концерт. Заплатят тебе по высшему разряду. Подумай сам, работа над одной песней позволила тебе расквитаться по счетам. – Она обвела рукой мое убранство. – А поработав над одним концертом, ты покончишь с этой закладной, и дом станет твоим раз и навсегда. Может статься, даже останется что-нибудь, чтоб в банк положить.

Я посмотрел на Рози. Потом на Точечку. Потом оглядел дом.

Мой собственный дом.

– Хорошо, – выдал я неспешно. – Что у вас там еще есть? Достаточно для концерта? Для альбома, раз уж на то пошло?

На стене начали один за другим всплывать ярлычки папок. Что-то порядка тридцати песен… а, нет, все сорок… черт, даже больше.

Я присвистнул.

– Это даже не альбом, это целая симфония. – Мой взгляд обратился к Рози. – Ну и что ты такое учудила, скажи мне на милость?

– Сам скоро поймешь, – улыбаясь, ответила она.

* * *

Я взял перерыв на завтрак и чашку кофе. Точечка, впрочем, никуда не делась – застыла на месте и стала ждать меня. Рози все сидела с планшетом, периодически поглядывая украдкой то в ее сторону, то в мою. Это, честно говоря, нервировало.

– Что ж, приступим! – объявил я, и работа закипела.

Я попросил Точечку выбрать десять лучших песен. Мне хотелось испытать ее, дознаться, как далеко простираются ее возможности. Впрочем, и все другие мои действия вполне подпадали под дознание. Какие же свои творения считает лучшими она сама?

Как и ожидалось, ни одна песня из выборки не была в полном смысле «точечной». Никакой тебе трогательной юношеской любви. Одна называлась «Ожидаю», в ней пелось о женщине, ждущей не то мужа, не то просто любимого с войны и хотя бы какой-то весточки о нем. Однозначности в тексте было маловато – а что, логично, ведь всякое, в том числе и самое плохое, могло случиться. Финальные музыкальные пассажи резко меняли тональность, выходя из минора в мажор, – и возвещали все-таки счастливый конец; песня вполне могла быть мрачной и депрессивной, но Точечка взяла да и завернула столь нестандартную начинку в танцевальные ритмы. Конечно, песне требовалось шлифовка – кое-где лично мне виделись неровности, да и этот чертов голосок юной нимфы, что снискал Точечке славу, казался мне непоправимо диссонирующим.

Другая песня из ее подборки называлась «С тобой и без тебя» и рассказывала нам историю молодой матери, оправляющейся после родов. Лежа на больничной койке с новорожденной дочуркой на руках, героиня, обращаясь к ней, рассуждала, правильно ли поступила, принеся ее в наш мир. Кончалась песня жизнеутверждающим обещанием провести ребенка через все трудности, пройти по жизни вместе – и будь что будет. Вот это уже более подходило под исполнительскую манеру Точечки. Среди ее фанатов насчитывалось немало девочек в том самом непростом возрасте созревания, а о проблеме раннего материнства мало где можно услышать – если, конечно, не оглядываться на кантри. Точечка оказывала достаточно влияния на умы, чтобы сделать подобный текст гимном целого поколения, и ее дурацкий пищащий голосок мог даже сыграть ей на руку. Но опять же рядовой ее песней эту назвать было нельзя.

Я понял, что давлю на нее. Давай-ка сменим тональность. Повыше. Пониже. Быстрее. Медленнее. Точечка, понятное дело, не перечила. В конце концов, она всего лишь изделие.

Но тут она почему-то остановилась и уставилась на меня. Прикусив губу.

Жест взбесил меня. У нее не было губ. Она вся состояла из пустых фотонов.

– Не вздумай мне тут на жалость давить, – холодно изрек я. – Я тебе не какой-нибудь двенадцатилетний фанат, купивший тебя для того, чтобы ты перед ним разделась.

Ее образ застыл. Она смотрела на меня во все глаза. Я знал, что для регистрации моего образа она использовала камеру, установленную где-то в комнате, но сейчас мне без шуток казалось, что она смотрит прямо на меня.

– Нет, – сказала она, выдержав паузу. – Вы не фанат. Вы просто грубый, обиженный жизнью человек, поливающий желчью любого, кому не посчастливится оказаться поблизости.

Никакой контракт такого не стоил.

И я уже собрался было заявить Точечке об этом, как поднялась Рози.

– Перерыв, – объявила она и за руку вытащила меня из дома на улицу.

* * *

– Не говори ни слова. – Ее захват на моей руке стал стальным.

– Но…

– Ни слова. А то ситуация с Денвером повторится.

– При чем здесь Денвер? Ты бросила меня в Сент-Луисе.

– Ты не понял, о чем я? Я была на том проклятом концерте. Сидела в первых рядах, когда ты вышел и объявил, что «Безвестные» распались, а потом посоветовал людям идти и покупать альбом, раз уж они так хотят вас еще раз услышать. Я видела, как тебя освистали. Если бы в ту ночь охранники считали ворон, тебя бы четвертовали прямо на сцене. И я там была.

– Но почему?

– Потому что сомневалась. Потому что предчувствовала – что-то такое произойдет, и я потом буду корить себя за это. Потому что… да потому что ты – придурок, который не способен позаботиться о собственном главном интересе. – Она выпустила меня из тисков и вытащила сигарету.

Я перевел взгляд вниз, на заполняющий долину смог. Пятьдесят миль от Лос-Анджелеса – и эта дрянь все равно рулит моей погодой. Даже тут, в горах, где из грязи торчат кости самой Земли. Тут, где воздух чист и ясен. Коли ветер усилится, желто-зеленая туча накроет и нас.

Рози запалила сигарету и выпустила дым к и без того загаженным небесам.

– Я думала, со смогом в Эл-Эй покончено, – протянула она, опустив взгляд. – От чего он только берется?

Я пожал плечами.

– Пожарища, барбекю, машины старого образца, фабрики, вредные производства. Ну и курево, само собой.

– Курево? О, очень смешно.

– И вся эта пакость собирается здесь. Просто погодка дрянная. Обычно все сдувает прямиком к морю.

– Как думаешь, до нас этот фронт дойдет?

– Надеюсь, что нет. – Я кивнул в сторону дома. – Все-таки что ты с ней сделала?

– Я просто пытаюсь спровоцировать аномальные недетерминированные события эмерджентного типа, вытекающие из конфликтующих алгоритмов.

– Чего-чего?!

Она вздохнула.

– Пытаюсь заставить ее имитировать творческий процесс.

– Постой-ка, но ведь «Хитачи» в ответе за все, что делает Точечка.

– Так и есть. Они вышли со мной на связь.

– В Массачусетском технологическом институте, надо полагать?

Выражение лица Рози скисло.

– Да нет же, в Стэнфорде.

– Каким, черт побери, макаром ты собираешься сделать из чего-то вроде Точечки творческую натуру?

– Имя Конрада Лоренца тебе о чем-нибудь говорит?

Я покачал головой.

– Он исследовал поведение животных в двадцатом веке. Открыл импринтинг. На его совести один довольно-таки спорный эксперимент. Он взял собаку и стал пугать ее, лишив при этом возможности защищаться или атаковать. Она не могла укусить, не могла залаять, а он все пугал ее и пугал. В итоге собака стала калечить сама себя. Это называется смещенной агрессией.

– Ну и?

Рози посмотрела на меня как на идиота.

– Смещенная агрессия – новый путь решения проблемы. И акт творения – тоже такой вот новый путь. Я использовала конфликтующие алгоритмы, чтобы посмотреть, смогу ли я добиться от искусственного интеллекта интересных результатов. Людям из «Хитачи» понравилась моя работа, и они наняли меня, чтобы поставить на Точечке эксперимент.

– Но зачем им такие эксперименты?

Рози пожала плечами и затянулась.

– Для того чтобы повысить качество ее выступлений, надо полагать. Чтобы все те интервью, что она дает, не казались такими искусственными. Система, что лежит в основе Точечки, восхитительна. Захватывает восприятие толпы до миллиметра. Обратная связь по анализу производительности вызывает в ней повторную настройку этой самой производительности. И все – в режиме реального времени. Очень тонкая работа. Знаешь ли ты. что всякий тяжеловес- политикан в Азии использует производную аналитической системы Точечки для оценки реакции масс? Успех инструмента измеряется тем, насколько хорошо он справляется с задачами, на которые не был изначально рассчитан. – Затяжка. Выдох. – Но Точечка может исполнять песни и перестраиваться лишь в рамках параметров того материала, что записан заранее, – музыки. А людям из «Хитачи» нужна спонтанность. – Рози улыбнулась мне. – Черт возьми, может, они собираются использовать результаты моих исследований для того, чтобы вывести новое поколение ботов-ублажателей. И таким вот образом перекрыть воздух тайскому рынку сексуального рабства раз и навсегда. – Она пожала плечами. – Так или иначе, они вручили мне копию концертной модели Точечки – это самая сложная ее версия, – и я подключила ее к когнитивной системе с «облачной» памятью. Я установила собственную версию движка волеизъявления Точечки с программным обеспечением моделирования конфликтов алгоритма и целым рядом вспомогательных аппаратных средств обработки. Она начала писать песни.

– И эти песни – ее собственное творчество?

Рози помолчала недолго.

– Эти песни – продукт генетического алгоритма, разработанного в свете анализа множества ее выступлений и неизмеримого объема дискретных образцов внимания и реакции аудитории, надо полагать? Или я сделала Точечку творцом? Ты мне скажи.

Я пожал плечами. Может быть, где-то есть музыкальные гении, которые могли бы различить божественную искру таланта, но я точно не из их числа.

Та минута, что ушла у Рози на разглядывание меня, показалась вечностью.

– А ты хорош, Джейк, – заметила она. – И мне без шуток понравилась «Мелодии Вирджинии» – славная подборочка.

Мне было приятно думать о том, что она все это время следила за моей работой, но я заставил себя проигнорировать сей факт.

– У Точечки достаточно песен для дюжины улетных концертов. Разве мало для того, чтобы признать твой опыт успешным?

– Для «Хитачи» – может быть, достаточно. А для меня мало. Считай меня безумным ученым, но, пока я не увижу процесс изнутри, не узнаю – получилось у меня или нет. – И она снова умолкла на мгновение.

– Но как отличить настоящий творческий потенциал от закодированного?

– Не знаю. Или не хочу знать. Просто хочу понять, как Точечка это делает.

Зелень над нашими головами сгустилась, еще больше вытеснив голубизну.

– Прости, что я на нее сорвался, – мягко произнес я. – Проходит время, и ты вдруг забываешь про то, что у нее волосы странного цвета, слишком светлая кожа и слишком большие глаза. И перестаешь воспринимать ее просто как персонажа-персонификацию программы. Начинаешь считать ее за человека.

– Знаешь, что такое тест Тьюринга?

– Нет.

– Алан Тьюринг, ученый, как-то сказал, что не существует хорошего способа для того, чтобы определить или продемонстрировать искусственный интеллект. Но в наших силах увидеть со стороны, насколько хорошо машина способна имитировать человека. Тьюринг описал двух собеседников, для общения у которых – только клавиатура и экран. Если одного из них заменить машиной, а второй не учует подвоха – значит, машина преуспела в имитации. Множество энтузиастов того времени уцепились за эту идею и стали утверждать, что если разница незаметна – значит, ее вовсе нет.

– Выходит, если ты исполняешь музыку вместе с машиной и забываешь о том, что это машина, тогда ее можно считать человеком?

Рози покачала головой.

– Вряд ли. Отталкиваясь от подобного утверждения, можно сказать, что поведение – единственный признак качественного характера организма. Это уже, скорее, бихевиоризм. Именно в бихевиоризме принято ставить поведение во главу угла, ну а все остальное – так, побоку. Конечно, многие, пообщавшись с роботом, который идеально имитирует человека, назвали бы его человеком. Но мне это правильным не кажется. – Рози снова перевела взгляд с меня на зеленую дымку, заполонившую долину. – С ней что-то происходит. Я уверена.

– Да и у меня нет поводов сомневаться. Этот ее ответ…

– Ты ей нравишься.

Я уставился на Рози.

– Как ты можешь знать?

Рози улыбнулась.

– Векторы внимания. Когда ты ей что-то рассказываешь, я регистрирую всплеск переходных нагрузок, отвечающих за обработку, – то есть она внимательно разбирает все то, что ты ей говоришь. Это ожидаемо. Но когда она просто наблюдает за тобой, у нее случаются учащения переходных процессов с регулярным участием ее в моделировании твоего поведения – не простого анализа твоей речи.

– Ну и как ты из этого заключила, что я ей нравлюсь?

– «Нравишься» – не совсем то слово. Ты ей интересен – вот так будет правильнее. Сейчас чуть ли не все ее внимание сосредоточено на тебе. В конце концов она придет к тому, что выстроит для себя модель тебя – очень точную и дотошную.

– Люди уделяют много внимания тому, что им не нравится.

Рози вновь покачала головой.

– Точечке не нравятся канарейки. Когда они попадают в поле ее зрения, она быстро соотносит их с усредненной моделью. Эта модель для нее – ключевая при всякой с ними встрече. Проще говоря, она уделяет им внимание только тогда, когда их поведение отличается от того, что предусмотрено моделью.

– Может, все дело в том, что я чуть сложнее канарейки.

– Может быть. – Рози отняла сигарету от губ, и дым протянулся к небу одной большой вьющейся полосой. – Вот я для ее восприятия – не сложнее кошки.

– Ты ведь не ревнуешь?

Она выдала кашляющий смешок.

– Едва ли. Я не удивлена. Я не музыкант. Мне превратности выступлений, увы, не доступны. Поэтому в параметры ее интересов я не вписываюсь. В отличие от тебя. – Рози смерила меня продолжительным взглядом, снова затянулась. – Ты был ее первым и единственным выбором. Я на нее не давила. Сама возможность сотрудничать с кем-то, кроме тебя, ею отметалась. – Рози хихикнула. – Я все еще работаю над проблемой фиксации и оригинальности мышления.

Я обдумал ее слова.

– Так мне извиниться перед ней?

– Поступай так, как велит твоя совесть. – Рози выдохнула дым. – Не могу тебе ничего иного посоветовать. Не знаю, есть ли у Точечки эмоции, но она точно знает, что у тебя они есть.

* * *

Что ж, я приказал себе утихомириться – и принес извинения машине. На что только не пойдешь, дабы подмазать шестеренки коммерции! Мы начали все сначала.

Рози заняла наблюдательный пост в глубине гостиной, а я встал перед стеной, на которой светилась Точечка. Позади нее маячила табулатура «Неспешно бьющегося сердца» – плод нашей совместной с ней работы.

– Итак, – подумав, спросил я, – ты хочешь отрепетировать концерт с живым звуком?

Она кивнула.

– Отлично. Тогда убери все, кроме вокала и гитар.

Точечку моя просьба явно озадачила.

– Но зачем?

– Разберемся по ходу. Пожалуй, ты умнее меня. Но что-то мне подсказывает, что ты не умнее пяти человек – тебя самой, гитариста, басиста, барабанщика и клавишника. Ах да, иногда еще бывает вторая гитара. В общем, надо бы посмотреть, как все складывается.

– Но мне это не нравится, – хмуро сказала она. – У меня есть идея…

– …которую тебе придется выпустить, как канарейку из клетки, чтобы другие люди могли с ней работать. – Я взял небольшую эффектную паузу. – Это как с театром. Режиссер собирает актерский состав. Они много и упорно репетируют. Но в ночь премьеры он должен отпустить их. Он не может быть на сцене, руководя каждым их шагом, верно? Если он хорош в своем деле – он все уже разжевал на репетициях. А дальше уже актерам надлежит справляться с ролью. То же самое в музыке. Мы позволим группе изобрести собственное звучание. Не с нуля – мы дадим им идеи, предложения, наметки, все то, чем мы владеем. Но зубрить готовенькое мы их заставлять не станем. Будет лучше. Вот увидишь. А теперь – пой «Неспешно бьющееся сердце».

И я сидел и смотрел, как Точечка выводит ту песню, в которую вложил немного сердца и я сам. Хорошую песню. В ее вокале нашли отражение далеко не все изменения, которые я попросил ее внести, – но это лишь заставило меня усмехнуться. Может, она и не была человеком, однако на своем настоять могла. Закрыв глаза, я прислушался. Длинное глиссандо взобралось по лестнице в три октавы на самый верх – и задало тональность грандиозному финальному запеву.

И тут я прервал ее:

– А спой-ка «Звездную пыль». Твою собственную песню, а не ту старую, в стиле «джаз». Ты выпустила ее года два назад.

– Я пытаюсь отойти от старых стандартов.

– Почему бы не взять частицу старого и не смешать ее с новым? На твои концерты идут по двум причинам – пережить уже испытанное и насладиться чем-то незнакомым. Ты должна уметь балансировать между тем и тем. Управляться со всем сразу, иначе говоря.

– Управляться с концертом я умею. Не проблема.

– Точно?

Она выдержала мой пристальный взгляд.

– Точнее некуда.

Я поразмыслил над ее словами немножко. С личика шестнадцатилетней девочки за мной наблюдатели пронзительные огромные глаза. Возможно, она была права. Вернее, не она, а ее система оценки качества.

– И все же – почему ты не хочешь исполнить кое-что старенькое?

– Старый материал контрастирует с тем, на что я способна сейчас. Тогда я засмеялся.

– Ой, да брось ты. Сколько раз Эрику Клэптону приходилось петь «Лайлу»? А сколько раз Берлинский филармонический оркестр играл Девятую симфонию? Все исполнители через такое проходят – им всем приходится искать что-то хорошее в старом и отталкиваться от этого, дабы создать новое. – Кажется, теперь мне пришлось изъясняться словами Рози. – Творец хорош настолько, насколько хорошо облекает старое в новое. Так что не дрейфь. Пой «Звездную пыль».

Точечка немного покачала головой из стороны в сторону… затем кивнула. Я глянул на Рози. Та нами, похоже, в данный момент не интересовалась.

– Что ж, я пою, – объявила Точечка и затянула «Звездную пыль» a cappella. Надо полагать, назло мне. Но я ничего не сказал. Вокализация все еще интересовала меня.

– Как хорошо ты управляешься с голосовым конвертером? – спросил я ее.

– Прекрасно, – сообщила она сочным басом. – Полный диапазон.

– Хорошо. Этот самый диапазон ты хочешь сохранить – благодаря ему ты прославилась, и все твои песни написаны именно под него. Конечно, ты всех фэнов распугаешь, если вдруг запоешь баритоном… но состарить голос тебе не помешает.

– Не понимаю.

– Взгляни на текст песни. На ее главную героиню, на то, как она нервничает. Идея о том, что все преходяще, – не та концепция, что по нраву подросткам. Это уже что-то из взрослого опыта. Голос певца должен казаться в нужной степени умудренным для подобной песни. Но мы не хотим менять высоту твоего голоса. Значит, придется поменять тембр. Чуть огрубить его. Работать с дыханием. Перемежай пение вздохами и варьируй ноты. Юные голоса чисты – именно поэтому когда-то были так популярны мальчики- хористы. Но у взрослых голосов вариативность большая, они богаче. – Я подумал с минуту. – И еще они более напряженные, вот. Ты легко преодолеваешь голосом три октавы – разброс огромный. На обоих его концах должен быть какой-то напряг. Можешь такое устроить?

Точечка застыла, поигрывая локоном своих чудо-волос, спадающим на левое ухо. Застыла надолго. Ее жест повторялся – раз за разом, раз за разом.

Я посмотрел на Рози. Та следила за отметками на планшете.

– Запрос комплексный, – пояснила она, – с объемными прикладными расчетами. Она не зависла, Джейкоб. Она думает.

Точечка снова ожила.

– Как насчет такого вот?

И она спела первые четыре такта в совершенно необычном тембре – сразу повеяло былой эпохой, виски и кофе. При этом Точечка все еще выглядела шестнадцатилетней.

– Где ты такого нахваталась? – присвистнул я.

Точечка улыбнулась.

– Из сэмплов голоса Дженис Джоплин.

– Прекрасно, – кивнул я. – Ослабь напряг. Нам все еще нужно слышать твой голос. Поработай над ним. А пока давай переключимся на аккомпанемент.

Она воспроизвела гитару. Совершенно по-новому. Раньше мелодия была в ми, а теперь зазвучала в си-бемоле.

– Ты сменила тональность?

– Да. Подумала, если понизить ее, я останусь в обычном своем диапазоне, но подчеркну голос музыкой так, чтобы в целом песня звучала более зрело.

Вот это да. Чертовски быстро всему учится.

– Пока держись исходных тональностей. Пока наш продукт не войдет в конечную стадию – пусть все будет так. Столь резкие переходы с одного на другое мне тень на плетень наводят.

– Ну разумеется. Вы же всего лишь человек.

Рози усмехнулась.

Я уставился на Точечку. Она что, только что пошутила? Ее лицо не выражало ничего такого, за что можно было бы зацепиться. По сути, это не лицо – картинка, которую мой мозг интерпретирует определенным образом. Два глаза, нос, рот. Значит – лицо.

Точечка смотрела на меня в ответ.

Если ее ремарка взаправду была шуткой, я все равно никогда не узнаю наверняка.

* * *

Остаток дня прошел в праведных трудах. Я совершенно вымотался. Рози забила пепельницу до отказа и обзавелась славной парочкой кругов под глазами. И только Точечке было хоть бы хны.

– Ну все, больше не могу, – подвел я черту.

Рози кивнула и затушила последнюю сигарету.

Точечка посмотрела сначала на меня, потом на нее.

– Спокойной ночи, – произнесла она и испарилась.

Рози выключила планшет, бросив его на стол, неподалеку от «железа», что питало Точечку.

– Сейчас бы выпить.

Я молча сходил на кухню и принес фужер с вином и бокал. Поставил перед ней.

Рози изучила подношение взглядом.

– А чего-нибудь покрепче у тебя не сыщется?

– Это тебе. А я пить не буду.

– Совсем?

– Я завязал.

Она налила себе вина.

– Так странно – сидеть с тобой и пить одной.

Я пожал плечами.

– С чего вдруг ты стал отказывать себе в маленьких радостях?

– Тот год после Денвера выдался лихим. Я закидывался всем, до чего только руки доставали. Наливался до бровей. Однажды я очнулся в палате реанимации. Надо мной маячил перепуганный интерн с электродами от дефибриллятора в руках, и грудь у меня адски болела. И денег при мне не было ни гроша. – Я обвел руками интерьер. – Этот дом – все, что у меня осталось.

Она стала покачивать бокал в руке, не делая ни глотка.

Я придвинул фужер к ней.

– Все нормально. Меня это не волнует больше. Честно. – Я вдруг отчетливо ощутил усталость, клонящую меня к земле. – Ворчун? Открой нам панораму.

Активная стена в мгновение ока превратилась в широкое окно, за которым цвела и пахла тихая ночь. Бледный полумесяц застыл над горами в окружении крохотных огоньков звезд. В южной стороне огни Большого Лос-Анджелеса окрашивали подбрюшье неба в причудливые цвета.

Рози ахнула.

– Вот поэтому я и люблю это место, – кивнул я, кладя ладонь на стол. Она вдруг подалась вперед и взяла меня за руку.

Ощущения были такие, словно я прикоснулся к живому электричеству. А потом мы стали целоваться. А потом – не только целоваться.

* * *

Рози я повстречал после концерта в Броктоне. Еще до «Не заставляй меня плакать» – моей единственной по-настоящему удачной песни. Никогда не понимал, как же мы оказались в одной постели той ночью.

И этой ночью – тоже, раз уж на то пошло.

Мы лежали вместе, и я чувствовал волнующую тяжесть ее округлостей, тепло ее бедер. Лицом она прижалась к моей груди – так, что я мог вдыхать запах ее волос, но не видел глаз. Меня это всегда немного забавляло, а немного и раздражало… но все равно послевкусие от того, что с нами произошло, было теплым, уютным, очень-очень приятным.

И все-таки… я ведь даже не желал случившегося.

– Рози?

Она издала неопределенный звук.

– Почему ты здесь?

Она вздохнула и перекатилась набок. Посмотрела на меня укоризненно.

– Мы что, будем говорить об этом сейчас?

– Почему бы и нет.

– Как скажешь. – Она села на кровати и прислонилась спиной к стене. – Мне нужен был кто-то, кто обучил бы ее. Главная проблема субъективной информации, какой является музыка, в том, что она только у людей в мозгах. И ты – тот самый человек, что был нужен мне.

– Я вот о чем… почему ты здесь? Рядом со мной?

Она потянулась к прикроватному столику, взяла сигареты, зажгла одну.

– В мои планы это не входило, – протянула она каким-то полуизвиняющимся тоном. – Но я не сожалею, старичок. Ты все тот же. В любом случае я была бы не против, если бы все пришло к тому каким-нибудь… ну… другим путем.

– Слишком туманный ответ.

Она усмехнулась.

– Есть немного. На самом деле, я особо не думала в эту сторону. Одно из моих жизненных правил – «нормально делай, нормально будет». Точечка предложила мне тебя, а уж у нее, поверь, есть все способности к тому, чтобы отличить бездаря от профи. Вот и все. – Рози затянулась, выдохнула дым. Тот укрыл ее лицо тонкой вуалью. – Но я-то знаю, – продолжила она, – что это совсем не тот вопрос, что ты на самом деле хотел бы задать.

По ее взгляду я мгновенно понял, о чем она говорит.

– Почему ты ушла?

Она затянулась еще разок. Выдохнула.

– Потому что наши отношения были непрекращающимся сражением. Понимаешь? Мы ни в чем не могли сойтись – не могли даже решить, что будем есть на обед. И все эти маленькие ежедневные битвочки сожгли между нами все мосты. – Она подула на кончик сигареты. – Хотя это не совсем правда. Для меня в твоей жизни не оказалось места. Я не хотела быть просто твоей любовницей. Подстилкой. Девочкой на подтанцовке. – Она посмотрела на меня с прищуром. – И ты никогда не просил меня стать твоей женой. У тебя не было ни таланта, ни интереса к моей работе, а у меня не было ни способностей, ни навыков к твоей. Ты мог как-то влиять на мою жизнь… я могла влиять на твою… но друг на друга одновременно мы влиять не могли. Поэтому я ушла. В таком ключе, я смотрю, ты никогда не думал?

– Никогда, – признался я.

– Интересные дела… – Она переломила сигарету посередине. – А я-то думала – это все так очевидно. Но хоть сейчас мы что-то можем делать вместе. – Она прижалась ко мне, чуть раздвинув губы для поцелуя. Струйки дыма все еще срывались с самых их краешков, делая ее похожей на дракона. – Хоть сейчас мы что-то делаем вместе… помимо того, что будем делать прямо сейчас.

* * *

Я приготовил для Рози завтрак: бекон, яйца, тосты. Каждые пару недель я ездил в Калифорнию на ферму и привозил продукты. Раз уж принял решение жить в глубинке, нет никакой нужды два часа тратить на то, чтобы ехать в город за каким-то фастфудом. Лучше питаться нормально и ценить отведенное тебе время.

– Какой у тебя план? – спросила она за чашечкой кофе.

Я вдруг почувствовал себя неуютно и с хилой улыбочкой сделал вид, что очень уж сосредоточен на процессе намазывания масла на хлеб.

– Никакого плана у меня нет. Если бы она была человеком, я бы спросил, какие чувства у нее вызывает музыка.

– Все равно спроси ее об этом.

– А она, по-твоему, умеет чувствовать?

Рози развела руками.

– Не знаю. Она умеет моделировать человеческие эмоции. Оценивать их изменения. – Рози подалась вперед. – У людей есть базовые цели: выживание, рождение себе подобных, поиск средств к существованию. И у Точечки такие цели тоже есть. Я знаю наверняка – я сама прописала их для нее. Система, которую я создала, видоизменяет сама себя. Она ищет новые решения. Ее начинка – это тысяча «интелов девять тысяч двести двадцать-s», питаемых двадцатью тысячами соединенных в сеть интеллектуализированных чипов «ай-би-эм четыре тысячи четыреста два». И все это связывается с внешним миром посредством одного из самых мощных, одного из самых продуманных аналитических механизмов из всех, что когда-либо были созданы. И даже если она выработает модель получения опыта, на который сможет ссылаться в дальнейшем, я об этом не узнаю.

Я обдумал услышанное.

– Хочешь сказать, она обладает самосознанием?

– Зависит от того, что ты подразумеваешь под самосознанием.

– Я не мастер по части определений. Думал, ты и сама знаешь, о чем я.

– Ну что ж, самосознание – процесс, вытекающий из фазовой задержки зеркальных нейронов, моделирующих активные нейроны, в режиме реального времени нагруженные входной информацией сенсорного либо любого другого типа. Теперь ты знаешь столько же, сколько и я. – Она улыбнулась и отпила из чашки. – Сознание – одно из таких понятий, как любовь, жажда, нежность. Мы знаем, что вещи, скрывающиеся за ними, существуют, более того, являются частью нашего жизненного опыта. Но мы понятия не имеем, что они есть на самом деле.

– Однажды я наелся какой-то дряни и «улетел». И мне привиделось, что я сам на себя со стороны смотрю. А потом – на себя, смотрящего на себя со стороны. Потом – на себя, смотрящего на себя, смотрящего на себя со стороны. Тогда, как мне показалось, я примерно понял, что представляет собой сознание.

– Хороший образ. Каждый новый создаваемый наблюдатель понижает приоритет наблюдаемого объекта на одну ступень. – Она окинула меня изучающим взором. – Не думала, что ты все еще способен меня удивить. – Повисла задумчивая пауза. – Пойми, люди чертовски умны. У млекопитающих есть только инстинкты, спаривание – у нас есть любовь. Любовь, имеющая множество прикладных векторов и выражаемая по-разному. Любовь к детям. К родителям…

– К сексуальным рабам.

Ямочки обрисовались на щеках Рози.

– Не знала, что ты считал себя моим рабом. Польщена. – Она потерлась ногой о мою ногу. – Словом, я к чему: ничто из вышеперечисленного для Точечки недоступно. Чувства? Опыт? Самосознание? Если нечто подобное и зарождается в ней, то это, надо полагать, нечто совсем иное, не то же самое, что у нас, у людей.

– А мне казалось, тебе досконально известно, что там творится в ее голове.

Рози засмеялась.

– Если бы.

– Как же так?

– Я могу отметить изменение в состоянии каждого «Интела девять тысяч двести двадцать-s». Каждого из двадцати тысяч ай-би-эмовских чипов, объединенных в систему. Все связи видны налицо – запрос, вложенный запрос, фильтр. Каждое дерево принятия решения выполняется в облачном хранилище данных. Я могу ухватить всякий метод, всякую подпрограмму, функцию, подсистему – как только она сгенерирована, как только ей присвоили имя и порядок, как только запустили в исполнение. Я могу что-либо измерить. Могу вытащить из нее терабайт-другой. Проанализировать, применив определенный подход. Но я не знаю, на что я смотрю, что именно анализирую.

– Разве ты не наблюдала за тем, что происходило, когда она писала ту песню?

– Я наблюдала за вспышками активности. Будто при томографии мозга – видно, как циркулирует кровь, но не видно, как активируется работа нейронов, в каком порядке они вообще активируются, ну и все такое прочее.

– «Неспешно бьющееся сердце» – отличная песня. Интересная с точки зрения звучания. Она не отправляет слушателя в электронную страну Нетландию, как другие ее песни, по крайней мере те, что я слышал. В этой песне есть глубина чувств. Мне стало это ясно уже по нотам. Откуда это все взялось, если Точечка не может чувствовать? Если у нее нет личного опыта?

– Не знаю. – Рози сложила руки перед собой. – Будь то общая модель человека или эмпирический алгоритм, разработанный ею, она управляется с тем, что имеет, достаточно умело.

Я отстранился от столешницы.

– И тебя это радует.

– Черт бы меня побрал, если нет. – Она допила кофе. – Давай-ка зажжем ее звезду.

* * *

Точечка могла работать сутки напролет, но мне требовался отдых. Несколько последующих дней захлестнули нас с головой чистейшей рутиной. Мы трудились по утрам вместе, а потом прерывались на долгий ланч. Потом снова работали – теперь уже до обеда. Ну а потом мы с Рози проводили время вместе. Как правило, в объятиях друг друга, так как ко мне потихоньку начала возвращаться память о том, кем мы с ней когда-то были.

Порой мы все трое собирались в гостиной пообедать. Я приносил стол и ставил его к активной стене, на которой Точечка создавала иллюзию его объемного продолжения, чтобы сидеть с нами. Сходным образом она создавала блюда, подобные нашим, и делала вид, что ест. Мне это нравилось, но Рози всегда начинала нервничать, когда мы с Точечкой слишком уж сильно забалтывались о нашем деле. У Точечки, увы, была довольно-таки ограниченная сфера интересов. Кажется, со временем я стал воспринимать ее своего рода гением-аутистом… и потому мне стало как никогда легко последовать совету Рози.

И я спросил:

– Ты умеешь чувствовать?

Рози от неожиданности чуть не подавилась салатом. Одной рукой выхватив планшет и оживив его экран, другой она отчаянно нашаривала чашку с чаем.

Точечка наколола на вилку немножко салата.

– Не знаю. Рози в одном неправа. Я пока не выработала хоть какую-нибудь модель переживания эмоций. Но так не пойдет. Если у меня есть эмоции, они должны быть следствием способности переживать, насчет которой я не уверена, что она у меня есть.

– Не понимаю, – произнес я, наблюдая за гипнотическим вращением вилки.

– Представь ноту. Сама по себе она ничто, точечка. Звучания у нее нет. Можешь дать ей название – до, ре, ми, но, называя что-то «до» или «ми», ты не получишь ни «до», ни «ми», пока эту самую ноту не сыграешь. Нота имеет объем, глубину, тембр, текстуру, продолжительность – все те качества, существующие только тогда, когда нота воспроизводится и не заключена в существительные, которыми эти качества описываются. Имея много нот, можно сложить песню, но опыт песни происходит только тогда, когда качества, характеризующие песню, преобразуются в реальные величины. Когда кто-то слышит, как я пою, он переживает музыку. – Она остановилась на мгновение. – И кто же тогда я сама – нота или всего лишь ее письменный символ? Действие или представление действия? Опыт по сути своей динамичен, так что я могу испытывать что-то только тогда, когда действую. Не может быть статической модели состояния опыта; наблюдается только динамическая активность.

– Ты много думала об этом.

– У меня в распоряжении все время мира.

Рози что-то яростно строчила.

Точечка бросила на нее взгляд. На ее кукольном личике читалось раздражение.

И я вдруг подумал: а когда это она успела научиться менять выражения?

* * *

Дело, казалось, шло в гору по мере того, как Точечка понимала, куда я мечу, все больше и больше. Иногда я только-только брался за какую-нибудь песню – и оказывалось, что Точечка уже подготовила набор возможных правок. Мы настолько подстроились друг к другу, что могли заканчивать друг за друга предложения… музыкальные, само собой. Ведь я был всего лишь музыкантом-отшельником, а она – всего лишь программой, созданной на суперкомпьютере.

Рози понадобилось отъехать в Стэнфорд, на встречу с каким-то представителем из «Хитачи». Ее не было весь день. В очередной обеденный перерыв за столом оказались лишь я и Точечка. Себе я сделал бутерброд, она вновь воссоздала из цифрового небытия свой салат.

Точечка вдруг резко отодвинула от себя тарелку – так, что та практически уперлась в стену. Я уж было подумал, что она вот-вот пройдет насквозь и очутится в соседней комнате. Положив локти на стол, Точечка сплела пальцы, уперла в них подбородок и уставилась на меня.

– Почему ты перестал выступать?

– Пардон?..

– Ты тут сидишь уже не первый год. Большую часть времени делаешь для других то же самое, что для меня, – помогаешь чужой музыке звучать как надо. И ты в этом деле хорош – я изучила другие твои работы очень-очень тщательно.

– Как ты только их найти умудрилась? Обычно то, что проходит через мои руки, не забирается на высшие строчки чартов.

Она пожала плечами.

– Что однажды выложено в сеть, то там навсегда. Ты можешь найти все что угодно, если будешь искать тщательно. Мне понравилось, как ты обошелся с «Красным Динамо». Половина их первого альбома – твоих рук дело. Ты целые куплеты для них писал, но едва ли упомянут где-то в выходных данных.

– Ну, мне хотя бы заплатили. Так-то я не творец.

– Ну нет. Каждые три года ты выкладываешь на свой сайт маленький альбом. «Opus Electrica», «Холм и долина», «Сильная рука». В прошлом году – «Мелодии Вирджинии». Техника исполнения виртуозная – до десяти миллисекунд точности на ритм. Не думаю, что где-нибудь сыщется барабанщик, который сможет оценить такую работу адекватно. От десяти до пятнадцати песен – каждые несколько лет, и это даже не твои лучшие работы. Я взломала все компьютеры в доме – и теперь знаю наверняка. Так почему же ты не выступаешь?

– Наверное, мне стоит расстроиться из-за того, что ты тут все обшарила. – На самом деле, мне было практически наплевать.

– Не уклоняйся от вопроса.

– «Не заставляй меня плакать». Вот мой ответ.

* * *

Иногда песня, по необъяснимым законам поп-культуры, берет страну штурмом. Никто не знает, как это работает. Словно большой камень падает в маленькое болотце – и все меняется: сегодня ты работаешь на голом и голодном энтузиазме, а завтра то, к чему ты прикасаешься, обращается в золото.

«Не заставляй меня плакать» была банальной песенкой. Сентиментальщина, притом весьма просто исполненная: основная линия сыграна на акустической гитаре, электронная дана лишь намеками. Да, все, что делали «Безвестные», считалось работой группы, но вот «Не заставляй меня плакать» была моя, целиком и полностью моя песня. И она поразила поп-культуру как бомба.

Долгих три года меня почитали за музыкальное чудо. Мы выступали в «Полуночном шоу» и у Дэвида Леттермана. Билеты на наши концерты разлетались. Когда мы внепланово играли в «Блюз-Хаус», кто-то сболтнул лишку, весть разнеслась, и кончилось это тем, что весь Фэнвей-парк в день выступления оказался зажат в двойное человеческое кольцо. Amazon и iTunes пришлось докупать серверы, чтобы справиться с количеством загрузок, сразу сыскался какой-то режиссер, что купил права на песню и запихнул ее в свой фильм – а это, само собой, дополнительная реклама. Деньги лились к нам в карманы рекой.

Конечно, ничто не проходит бесследно. Я забронзовел – убедился в собственном музыкальном гении. Ребята из группы отдалились от меня – убедившись в моей наглости. Потом – случай в Сент-Луисе. Потом – Денвер. А потом я переехал в свой дом.

Прошел год, и волна схлынула. «Не заставляй меня плакать» можно было без проблем послушать в «Уолмарте», там она крутилась фоновой музычкой. Бум на нас прошел. Перепродажа прав обеспечила мне немного денег, но сам я был успешно забыт. Группа распалась. Рози ушла от меня. Вскорости и деньги кончились. Все, что у меня было за душой, – этот вот дом.

Рози считала, что моя подавленная озлобленность на весь мир нашла отражение в песне и сделала «Не заставляй меня плакать» таким хитом. Не знаю. Может быть.

Однажды ночью, когда мы лежали бок о бок, она сказала мне:

– Джейк, если бы ты был еще более закрытым, чем обычно, ты бы утратил всякую связь с миром живых. За это я тебя ненавижу. – Она прижалась ко мне и поцеловала. – Но и люблю тоже.

* * *

– Не понимаю, – протянула Точечка. – Ты бросил все из-за ухода Рози? Или из-за того, что люди потеряли интерес к песне?

– Да песня-то отстой. Написал я ее как-то днем. Зол был тогда, как черт, да еще и не трахался целый год – тогда почти целый месяц оставался до встречи с Рози. Вот только сама песня не имела значения. Неважно, хороша она или плоха, был ли я сам ею доволен, или же она меня бесила… просто пришло ее время, вот и все. Она отвечала всем запросам масс на тот момент. Успех ее случаен, моя роль в этом всем минимальна. Нам просто повезло. Урвали шанс, так сказать.

– А что думаешь насчет моего успеха? – спросила она после паузы.

– Любой может создать нечто успешное. Нужно просто инвестировать интеллект, деньги и рекламу – все три компонента в солидном объеме.

– Тогда все, что мы делали, – Точечка взмахнула рукой, и на активной стене появились, нота за нотой, плоды наших недавних трудов, – не имеет никакого значения.

Я окинул взором все явленное. Лучшую работу в моей жизни, как мне думалось.

– Но я ведь так не сказал. Я сказал, что нет никакой связи между качеством песни и тем фактом, что ей аплодируют. Сама музыка имеет огромное значение. Люди начали петь до того, как научились говорить.

С минуту Точечка молчала, играя с прядью волос. Хотел бы я иметь при себе планшет Рози – тогда, быть может, и раскусил бы, что у нее там в тот момент в голове творилось.

– Не согласна, – выдала она наконец. – Я считаю, что музыка дарует иллюзию смысла и цели. Людям такое нравится, потому что, пока это происходит, они могут верить во что-то вне себя.

– Быть может, – сказал я, потому что мне не хотелось спорить с суперкомпьютером – кто я, в конце концов, такой? – Очень даже может быть.

* * *

Мы работали над «Тернистой дорогой домой», своеобразной реакцией Точечки на мой нигилизм. Песня шла единым монолитом, основная тема варьировалась лишь с помощью басовой партии. Точечка не собиралась увлекаться виртуозными финтифлюшками – ей нужно было зажечь публику, и тут она не прогадала. Такими простыми, но действенными методами пользовались еще во времена григорианских песнопений, и устаревать они не собирались. Точечка пела, я мучил гитару. На пару с Ворчуном мы создали лупы, чтобы прямо в ходе разработки деталей можно было синтезировать все остальное.

Мы выкладывались по полной. Каждая нота, каждая барабанная дробь, каждый взлет звука – все било точно в цель. Когда она забиралась ввысь на пару октав, я соскальзывал на ту же пару вниз, и мы выезжали на зубодробительном контрасте. Сам того не осознавая, я поймал новый отличный рифф – и вколотил его так, что мама не горюй.

Мельком бросив взгляд на Точечку, я залюбовался ее выверенными танцевальными движениями на активной стене. Объединенная с собственной музыкой, она повергала мою мятежную душу в восторг. Поймав мой взгляд, Точечка одарила меня обольстительной улыбкой, и я вмиг пожалел, что не могу быть там, рядом с ней, в едином ритме танца.

Бог мой, я почти влюбился в нее – в анимированную картинку на стене, – в тот момент. Финальные ноты я выводил, практически не думая, только лишь глядя на нее, по ее движениям угадывая, куда мелодия пойдет дальше.

И это было божественно. Это было более чем круто.

Отложив гитару, я потянулся до хруста в спине.

– Вот же мы с тобой ушли в отрыв, подруга.

Тут слова застряли у меня в горле. Она внимательно смотрела… но не на меня. Куда-то в сторону. Камеры безошибочно указывали ей мое местоположение, так что я обернулся, гадая, что же так сильно привлекло ее внимание.

– Эй, Точечка?

Она не откликнулась. Просто смотрела в никуда.

Тогда я обернулся к Рози. Та продемонстрировала мне планшет, но ничего из того, что творилось на дисплее, не указывало на проблему.

– Точечка? Ты в порядке?

– Да-да. – Кажется, она таки вышла из ступора. – Просто… неожиданно это все.

– Ты о чем?

– О дополнительном материале.

– Тебе не понравились гитарные вариации в конце? Я думал…

– Не от тебя. От меня.

И она исчезла. Миг – и нет ее.

Я снова повернулся к Рози.

– Куда она делась?

– Ей нужно побыть одной и подумать, – последовал ответ.

– Что ты имеешь в виду?

– Она только что пережила аномальное недетерминированное случайное событие, произошедшее из конфликтующих алгоритмов. – Рози ткнула пальцем в экран планшета. – Прямо у меня на глазах.

* * *

– А может, ничего этого не было. – Рози создала на экране новое окно поверх старого.

– В смысле?

– Тут тебе ни дать ни взять принцип познания Гейзенберга: я вижу, где она думает и как она думает, но не вижу, о чем она думает. Вот тут – подборка причинно-следственных событий, а вот тут – последствия этих событий. Я не могу уследить за двумя наборами одновременно. Пока я просматриваю данные по одному «умному» чипу, они уже влияют на какой-нибудь другой чип. Когда я задаю всем ее процессорам шаговое время, чтобы убедиться, что ничего не упускаю, она теряет все связи, и конфликтующий алгоритм выводится простым набором ошибок. – Рози подняла взгляд от экрана на меня. – Что думаешь?

– Думаю, твоему Гейзенбергу нужен хороший клавишник.

Она ткнула меня кулаком.

– От тебя помощи – как от козла молока.

– Я просто смотрю на себя, смотрящего на себя.

Рози мои слова заставили задуматься.

– Может быть, я и впрямь все усложняю. Проанализируем еще раз мозг – те зеркальные нейроны. Они реагируют соответственно, когда другой наблюдаемый организм как-то себя проявляет через поведение. По сути, они моделируют поведение другого организма.

– То есть?

– То есть у них нет никаких предиктивных качеств. Ты помахал мне рукой – и я себе в голове повторяю: ага, он машет рукой. Интеллект на уровне ящерицы.

– Ну, не стоит так уж недооценивать ящериц. Их король основал группу «Дорз».

Рози посмеялась.

– Я про то, что много сил на это не уходит. Но вот если ты моделируешь организм вместе с его волевыми актами, не имея собственной воли, это придает твоей модели организационный принцип и формирует прогнозирование.

– Получается некий зомби, маскирующийся под человека?

Она усмехнулась.

– Куда больше, чем просто зомби. Ничто в биологических системах не служит одной-единственной цели. Если у тебя за душой есть система моделирования стороннего организма, ты можешь предсказать его действия. Если через эту систему ты можешь моделировать самого себя – ты можешь предсказать свои действия по отношению к этому стороннему организму.

– Зомби моделирует человека, наблюдающего за другим человеком.

– Не такой уж и большой прогресс для модели – служить организационной основой для зомби. Когда модель является эмпирической и осознанной, она становится центром собственной вселенной. Взять хотя бы нас, людей. Не важно, что мозг буферизован неконтролируемыми химическими веществами и сенсорным вводом. Сознание полагает, что контролирует всё само. Что ты на это скажешь?

Ее вопрос поставил меня в тупик.

– Скажу, что нам нужно собрать группу.

– Эх ты. – Она вздохнула и вернулась к планшету.

А я пошел в свой кабинет.

* * *

Большое зеркало над моим столом дублировало то, что творилось на активной стене. Обычно я полагался на стену, но сегодня мне требовалось чуть больше приватности – информация, которую я собирался искать, была посвящена дивалоидам. Мое понимание этих штук ограничивалось теми песнями, что я правил для их фанатов, – да, круто, но слишком уж искусственно. Вообще я о них, оказывается, мало что знал. Их ведь было много, да и в самом определении дивалоида крылись подводные камни.

Если считать за дивалоида анимированную фигурку, что поет закачанные в нее песенки, то таких существовали сотни и сотни. У каждого – запоминающаяся рожица и мизерные персональные проявления. Имелись даже специальные шаблоны для их создания – я мог без проблем налепить на один такой шаблон свою собственную морду и наслаждаться зрелищем, как и сотни праздных и скучающих. Словом, если рассматривать понятие под таким углом, то дивалоидов существовало столько же, сколько людей, что могли позволить купить себе программу. То есть миллион-другой.

Я сузил параметры поиска до «авторских» дивалоидов, которые выступали на сцене. Но даже так выборка получилась обширной. Больше дюжины «концертных» по всему миру – само собой, Точечка, Кофи из Уганды, Лулу из Британии, Ведьмочка из Германии, Крошка Гильермо из Мексики. Целая прорва из Японии. Все они имели отношение к какой-нибудь корпорации, хоть порой связь эта и не была на виду.

Душу мне согрела весть о том, что старая добрая Хацуне Мику все еще на плаву, хотя сведений о запланированных концертах не нашлось. Помню, когда мне было двенадцать, она мне жутко нравилась. Интересно, какая у нее сейчас аудитория? Надо полагать, грязное старичье вроде меня (ну, правда, не такой уж я и старый). Но даже «концертные» модели дивалоидов имели варианты для дома и бизнеса, заказные версии для групп. Допустим, хочу я продавать аквариумы. Для своей компании я могу заказать презентацию с использованием образа дивалоида – любого, на свое усмотрение. Если денег хватает на лицензионные издержки, я даже могу включить в презентацию конкретную песню или танцевальный номер, максимально приближенный к концертному, – что плавно вылилось бы в поставку концертного материала заказчику, возложение обязанностей ведущего презентации на дивалоида, предоставление заказчику домашней модели дивалоида для всяческих забав. Словом, пруд пруди их было, этих нарисованных певцов и певиц, и недостатка в видео с их концертов в Сети не наблюдалось. Все они использовали на сцене стандартный трехмерный проектор со скоростной фотонной обработкой изображений. Все, что требовалось, – представить образ и загрузить его в проектор; если этот шаг пройден – можно и на сцену. Поэтому я насмотрелся на дивалоидов, взрывающихся прямо на подмостках и брызгающих голографической кровью в зал, дивалоидов, вырастающих из клеточки в полноценное человекоподобное существо на глазах у фанатов, дивалоидов в виде оборотней, вампиров, драконов, рыцарей, разнообразного зверья, Кали, Девы Марии. С такими вывертами, которые по мне смотрелись странновато, никакая группа не была нужна – внимание зала привлекал один-единственный гротескный образ. Но у Кофи, к примеру, группа имелась – всего лишь набор маленьких роботов-музыкантов, но зато они всегда появлялись вместе.

Во всем этом безумии концерты Точечки выглядели предельно невинно – на сцене она не отращивала новые части тела и не меняла пол. Видимо, подобные выкрутасы не вписывались в разработанную «Хитачи» концепцию миленькой шестнадцатилетней девушки. Ей очень нравились игры с огнем – во время одного из выступлений сначала ее волосы превратились в сгустки пламени, а потом и вся фигура, с ног до головы, стала огромным танцующим фитилем, к концу исполняемой песни выгоревшим до пепла.

Мне невольно стало интересно, что же она задумала для теперешнего концерта.

* * *

За завтраком Рози спросила меня, когда, по моему мнению, Точечка будет готова к концерту.

– Люди из «Хитачи» требуют от меня точную дату. – Она откусила кусок тоста.

Я взглянул на виновницу торжества.

– Как думаешь, ты готова работать с группой?

Точечка кивнула.

– Сам-то как считаешь?

Я честно призадумался на минутку.

– Когда следующий концерт у… – тут я помедлил. – Твоего альтер-эго? Твоей ранней версии? Альфа-копии? Исполнителя, более известного как…

– У Точечки версии один. ноль, – поправила меня Рози. – Перед тобой – Точечка два. ноль.

Точечка засмеялась.

– До осени концертов не запланировано.

– Превосходно, – сказал я и повернулся к Рози. – Все, что требуется, – притащить ее группу сюда и начать работать над материалом. Сколько на все про все уйдет – месяц, шесть недель?

Точечка издала какой-то звук. Вроде как прокашлялась, но кашля у нее быть не могло по определению ввиду отсутствия глотки.

– Я хотела бы собрать новую группу.

Я взглянул на нее, ничего не сказав.

– Я хочу собрать собственную группу, – прояснила ситуацию она.

– Но для чего?

Она затихла на мгновение.

– Та часть меня, что работает здесь, с вами… она, как бы правильнее сказать, новорожденная. Ей едва ли пара месяцев от роду, но у нее уже имеются некие амбиции. Но есть и еще одна часть, и за плечами у нее – четырехгодичный багаж сведений о своей же работе. С той группой, о которой речь. Я пытаюсь поймать новую волну. И беспокоюсь, что старый опыт будет давить на новый, мешать ему. Потому-то мне и нужна новая группа.

Я обратил глаза к Рози.

– С этим будут проблемы?

Та пожала плечами:

– Не думаю. Вообще понятия не имею, как заключаются контракты с людьми из ее сопровождения. Скорее всего, на весь тур, но тогда нам нужен тур.

– Не проблема. Будет и группа, будет и тур.

– И ты станешь в этой группе ведущим гитаристом, – захлопала Точечка своими огромными глазищами.

– Что? – Я даже немного оторопел. – Нет.

– Да. – Точечка томно улыбнулась. – Таково мое условие сделки.

– Нет, – с расстановкой произнес я. – Сделка такая – я организую концерт и рулю им. Но не участвую в нем. Мне это не нужно.

– Да. Я не стану выступать без тебя.

– Вот так, выходит, проявляется проблема фиксации и оригинальности мышления? – уточнил я у Рози.

– Ну да, – подтвердила та мои опасения, не отрывая глаз от планшета.

Ее пальцы стали быстро бегать по клавиатуре.

– Это не поможет, – заявила Точечка с улыбкой.

В ее голосок просочился яд.

Рози, игнорируя ее слова, внесла еще несколько корректировок. Точечка замерла на мгновение. Потом медленно повернулась ко мне.

– Погоди-ка. – Она снова застыла ледяным изваянием.

– Ого, – протянула Рози. – Вот это уже интересно.

– Что? – опасливо уточнил я. – Что именно интересно?

– Я изменила ее корневые настройки, но она все вернула обратно. Теперь – и вовсе поставила блок, чтобы я не могла вмешаться. – Плечи Рози поникли. – Я не знала, что она так умеет. Черт, я даже предположить не могла, что она захочет провернуть нечто подобное.

У меня, должно быть, на лице проступило полнейшее непонимание, и Рози, глянув на меня, сочла нужным пояснить:

– У нее есть собственное мнение. При этом она вполне признает мнения других. Каждое мнение, которое она воспринимает, имеет соответственный приоритет. Если ее собственное мнение обретает слишком высокий приоритет, она отвергает иные мнения, не придает им ценности. Это фиксация. При низкой степени фиксации она осознаёт неправоту, но только от случая к случаю, ибо механизм чрезвычайно гибкий. Проблема не в фиксированном значении, а напрямую в функции, так как приоритеты должны определяться на основе экспертных знаний, понятий об отношениях управляющий-подчиненный и тому подобной чепухи.

– Почему она зависла?

– Она в порядке. Просто не обновляет изображение, пока защищает себя. – Рози отодвинула планшет подальше и положила руки перед собой на стол. – Давайте мирно продолжим наши переговоры.

Точечка мигом ожила.

– Спасибо.

– Я не хочу играть на концерте, – сказал я, вкладывая в свои слова максимум искренности. – Я не делал этого вот уже двенадцать лет как.

Точечка села в кресло. Подалась назад и устремила на меня взор. Взгляд вышел долгим и ровным, не признающим компромиссов.

– Скажи мне честно, Джейк. Скажи мне это после всей той тяжелой работы, которую ты проделал здесь. Тяжелой работы, которую мы проделали вместе. Скажи мне, что хочешь, чтобы кто-то другой пришел и все испоганил.

Я долго смотрел на нее. Я не мог говорить. Я не могу сказать «да». Я не мог отказать ей. Точечка прищурилась. Посмотрела на Рози.

– Концерт закончен. – Она повернулась ко мне. – Трус. – Бросив это, она исчезла.

Я чувствовал себя разгромленным наголову.

* * *

Мне часто доводилось работать со студийными музыкантами. Будучи жадным сукиным сыном, я, конечно, не хотел ни с кем делиться жалкой прибылью, получаемой с обеих этих заблудших душ, которым просто нравится мой стиль. Но у Точечки была огромная аудитория. Ей требовалась группа уровнем повыше каких-нибудь захудалых «Поющих гитар». И я действительно хотел бы помочь. Кроме того, если я найду ей хорошую группу, то сам смогу соскочить с крючка. По той или иной причине ее мнение стало для меня важным. Видимо, и у меня в голове существовала определенная проблема фиксации и оригинальности.

Я не работал с группой со времен «Безвестных». После Денвера я поддерживал связь только с Джессом Тёрбином. Распад группы он воспринял с тем же несгибаемым спокойствием, что было присуще ему еще во времена учебы в школе. Должно быть, Джесс – один из немногих истинных дзен- буддистов. Как только мне подворачивалась студийная работа, я думал о нем. Когда мне нужен был кто-то, кто поддержал бы меня в моих собственных трудах, я думал о нем. И сейчас я тоже думал о нем.

Джесс был коротышкой с мягким голосом и плавными движениями рук. Кожа его казалась черней самой ночи – досталась, наверное, в наследство от предков с африканского континента. Его лицо появилось на экране после третьего звонка. Он выглядел немного заспанным. Джесс вообще любил дрыхнуть допоздна – я осознал, что набрал его слишком рано.

– Блин, Джесс, мне не стоило так рано трезвонить, – извинился я сразу.

– Да все нормально. Секунду. – Он почесал подбородок и окинул свои владения мутным взором. Закрыл глаза, потряс головой – и, хоть и манипуляции эти были в высшей степени бесхитростны, стал чуть больше напоминать бодрствующего. – Как у тебя дела?

– Мне нужна хорошая группа.

Джесс моргнул.

– Ты что, на старую дорожку решил свернуть?

– Да не для меня это все. Для клиента. Одно выступление. Плата прекрасная.

– А, так ты просто гитарист.

– Нет же…

Джесс вздохнул.

– Расскажи-ка мне целиком, в чем суть да дело.

Я начал с самого начала. Поведал ему о Рози, о Точечке и о том, что мы задумали.

– Ты… и Рози? – повторил Джесс недоуменно.

– Да, представь себе.

– И Точечка. – Он поразмыслил немного. – Интересный расклад.

– Я тоже так думаю. Так что нам нужна хорошая группа.

– Не просто хорошая, лучшая, – заметил он. – Конечно, тебе понадоблюсь я. Ну и ты сам…

– Ну уж нет. Меня на сцене не будет. Увольте.

Джесс усмехнулся.

– Ты что, позволишь каким-то посторонним кретинам все запороть?

– Вы там сговорились, что ли? Компьютерная дива мне то же самое сказала. И еще кое-что вдогонку. Что я, мол, сдрейфил.

– Но ведь ты сдрейфил, как пить дать. А почему, Джейк? – Джесс уставился на меня в упор.

– Сам не знаю.

Я посмотрел на свои руки. На свои большие и сильные руки. Таким ничего не стоило заставить электрогитару метать молнии и изрыгать гром. Такими руками бы – да играть ночь напролет. Но с самого Денвера я не играл на публику.

После перепалки в Сент-Луисе из моей жизни ушла Рози. После перепалки в Денвере от меня отвернулись ребята из моей же группы. Ничего не скажешь, публику я в тот раз намылил знатно. Но тогда это еще не имело значения. Мы окончательно растеряли приверженцев где-то через год после того, как «Не заставляй меня плакать» покинула все чарты. С тех пор я ничего не сделал, чтоб слух о нас ожил. Хрен с ними, все будет хорошо – с этой мантрой у сердца я проходил добрый десяток лет. Тогда мне еще было известно, чего я боюсь. Но что страшит меня теперь? Что я облажаюсь на сцене? Что я не облажаюсь на сцене? Что вся затея яйца выеденного не стоит?

Джесс молча следил за мной.

– Всего один концерт, – сказал он.

– Вот все вы так говорите – «один раз не папуас», – рыкнул я на него.

Джесса мой выпад оставил невозмутимым.

– Сам же сказал, платят хорошо. Не возражаешь, если я примажусь?

– Ты серьезно? Хочешь со мной?

– Ну да.

Молчание с моей стороны в этот раз явно затянулось.

– Нет, – выдал я под конец. – Слишком много воды утекло.

И снова Джесс лишь пожал плечами. Буддист, что с него взять.

– Лады. Нам нужно найти гитариста, клавишника и ударника. Как насчет Олив и Оби – на клавишные и барабаны?

– Олив и Оби из «Безвестных»?!

– Конечно. Почему нет?

– Не знал, что они продолжают выступать.

– Олив делает карьеру в Голливуде. А Оби гнет спину на студии в Сан- Франциско. Почему бы нам не связаться с ними?

– Я ведь не просто сжег мосты, Джесс, я их подорвал ко всем чертям. Они ни за какие коврижки не согласятся играть со мной.

Он пожал плечами.

– Ты удивишься, но… прошло двенадцать лет. Упомяни деньги – они всегда и во всем помогают. Да и потом, ты же сам сказал – на сцене тебя не будет.

От этих его слов стало обидно. На удивление обидно.

– Что ж, если думаешь, что сумеешь их затащить…

– Посмотрим, что я смогу сделать. – Он снова почесал подбородок. – Пока что займусь поиском гитариста. – Он расплылся в улыбке. – Это может быть даже весело.

* * *

Вся наша четверка забилась встретиться на нейтральной территории – в китайской кафешке в Ван-Найс. Я нервничал, места себе не находил – ломал зубочистку за зубочисткой. Заказывал Джесс, и нам достались луковый пирог с пельменями в комплекте, но я едва ли мог разжевать хоть что-то, угодившее в рот.

Джесс откинулся на спинку стула, излучая привычное спокойствие. Что бы ни случилось – он к этому был готов. Олив, все такая же маленькая и худосочная – росту метра полтора, не больше, – на встрече тоже оставалась спокойной, как и раньше. Она неспешно налила себе чаю, к зубочисткам и вовсе не притронулась. На сцене же она всегда казалась наэлектризованной – металась от одного синтезатора к другому, а за пальцами было и вовсе не уследить, они сливались во что-то неразличимое, порхая над клавишами. Мы с ней хорошо ладили – до того скандала, что поставил точку на группе. Впрочем, то же самое можно было сказать и обо всех остальных.

Оби продолжал сверлить меня тлеющим взглядом. Он очень сильно исхудал, его руки – запястья, в частности – приобрели болезненную гибкость, которая то и дело проявлялась в его движениях, пока он ел. Совсем не тот детина, каким я его запомнил. Мы с Оби все время цапались. Похоже, и сегодня все будет так же, как раньше.

– Джесс говорит, что ты с нами играть не будешь.

– Именно так.

– Тогда кто на гитаре?

Я прокатил по тарелке пельмешек, осознавая, что ни капельки не голоден.

– Не знаю. Джесс, ты пока что никого не нашел?

– Пока никого, – безмятежно ответствовал тот.

Оби к нему даже не повернулся.

– Собираешься побыть на подхвате, пока кто-нибудь не сыщется?

Я пожал плечами.

– Может быть. Ну или Точечка будет использовать фонограмму, пока вы учитесь.

– Кто будет главным? – Он подался вперед.

Я встретил его взгляд во всеоружии:

– Я.

Оби кивнул и на протяжении нескольких минут хранил молчание. Он наколол на вилку пельмешек и поднес ко рту.

– А у кого права на музыку?

– У «Хитачи», – ответил я, зная, к чему он клонит, но не собираясь развивать тему.

– Славно, – язвительно протянул он. – То есть мы типа литературных негров, только музыкальные. – Ну вот, пожалуйста, он выводит меня из себя, как всегда.

– Есть какие-то возражения? – заворчал я.

К черту добрые намерения!

– У тебя же были возражения в Денвере? Вот и я теперь возражаю. За что боролся, на то и напоролся, Джейк, – как тебе такой расклад? За «Не заставляй меня плакать» мы не получили ни цента.

У меня с языка уже готовы были сорваться слова, о которых я, возможно, позже бы пожалел, но тут мой взгляд упал на по-прежнему донельзя спокойного Джесса… и, дивное дело, я осекся.

– Ну да, в Денвере я обошелся со всеми вами хреново, – медленно произнес я. – Да, мне жаль. Но на деньги я вас никогда не кидал. Вы получали все до последнего пенни.

– Мы заслужили долю роялти…

– Чепуха, – категорически отрезал я. – И с альбома, и с концертов вы получили все отступные.

– Да ты засрал нам всю концертную программу. Никто не хотел идти на нас после того, как ты знатно обул публику в Денвере. Альбом? Издох в уголочке, не замеченный никем. Единственным утешением для меня было наблюдать за тобой со стороны – как ты просаживаешь все деньги. Мне понравилось. Особенно когда тебя упекли в реанимацию. Я чуть живот со смеху не надорвал.

Делая один глубокий вдох за другим, я уставился в тарелку. Надо быть как Джесс – спокойствие, только спокойствие. Я осознал, что Оби прибыл сюда, в Ван-Найс, с одной лишь целью – высказать мне в лицо все то, что он носил у сердца целых двенадцать лет.

– Не хочешь выступать? Как хочешь.

– Я такого не сказ…

– А если хочешь, прикрой поддувало. Мне очень жаль, что в Денвере все пошло коту под хвост. Ты сказал мне все, что хотел. Я извинился перед тобой. Денег, по которым ты так скорбишь, уже двенадцать лет как нет. А концерт – он дело насущное, и я за него в ответе. Он соберет хорошую кассу, и в процессе подготовки будет весело, но если тебе прямо вот поперек горла стоит работать со мной, я тебя пойму. Так что либо оставайся на моих условиях, либо уходи.

Оби сразу как-то сдулся на своем стуле.

– Да, я в деле, – пробурчал он.

Олив просто кивнула.

Джесс улыбнулся – так, будто ничего и не произошло.

– Что ж, теперь нам нужен гитарист.

* * *

Реакция Рози на мою затею последовала бурная и незамедлительная.

– Ты собираешься заново собрать «Безвестных»?

Точечка сидела за своей частью стола, следила за нами и молчала.

– Нет.

– Само собой, нет! Я не дам тебе использовать мой проект твоего камбэка ради.

Я уставился на нее.

– Какой еще камбэк? Ты думаешь, он мне нужен? Да на кой черт! Я ведь даже не выступаю. Я взялся за этот концерт по контракту. Никаких личных притязаний.

Рози заколебалась.

– Тогда зачем ты их собрал?

– Потому что они хороши. Без шуток хороши. Всегда такими были. Джесс на одних струнах может выдать что угодно лучше любого гитариста, лучше меня, а я сам по себе дьявольски хорош. Олив – настоящая ведьма, когда дело доходит до клавишных.

– А Оби? Ты же его ненавидел!

– Когда это я его ненавидел?

– Не отнекивайся. Ты прозвал его Оби-тормоз.

– Да, он та еще неспешная кобылка. Но притом – лучший барабанщик из всех, с кем мне доводилось работать. – Я глубоко вдохнул. – Какие проблемы?

Тут я с изумлением подметил, что в глазах у Рози стоят неподдельные слезы.

– Я не хочу, чтобы Денвер повторился. – Она встала и вышла из комнаты.

Или Сент-Луис. Она сказала это про себя, но я отчетливо услышал.

Точечка с интересом разглядывала свои ногти.

– Том Шнайдер – гитарист из моей группы. Он сейчас свободен. Могу позвать его.

– Ты же не хочешь, чтобы старая группа мешала новым задумкам.

Точечка смерила меня каким-то неопределенным взглядом. Впрочем, как будто хоть в одном ее взгляде была хотя бы толика определенности!

– Ты не всегда получаешь что хочешь, – пропела она.

* * *

Я поискал в Интернете этого самого Тома Шнайдера. Посмотрел несколько видео. Он оказался опытным специалистом. Играл на гитаре, будто киркой орудовал, но в технике не откажешь. Что ж, он нам подходит, сказал я себе.

Все четверо должны были собраться у меня дома на следующей неделе. У стены выстроилось заказанное мной оборудование и инструменты. Неделька выдалась ужасная – мы с Точечкой вносили последние штрихи в музыку, но отношения между нами после моего отказа стали натянутыми, с холодком. Да и с Рози мы постоянно по собственной воле вступали в мелкие разногласия, выливавшиеся в полноценные конфликты. Словом, когда группа прибыла, я испытал неподдельное облегчение.

Шнайдер оказался высоким рыжим детиной из Оклахомы. Он говорил низким, «в нос», голосом, но пел в грубоватой блюзовой манере. Едва войдя, он сразу затребовал себе музыку. Не получив, пожелал демоверсию или табулатуру. Ему нужно было что-то для работы.

Вся моя проповедь насчет того, что-де группа сама разберется, кто за что в ответе, стала терять смысл прямо на глазах. Шнайдер задал тон нашей работе – и те, что некогда были «Безвестными», спустились до уровня простых студийных музыкантов. Я попросил Точечку вернуть ноты, ранее удаленные по моей же просьбе.

В итоге они выучили все назубок. Особенно Шнайдер. Свою партию он проиграл раз сто – пока она не отпечаталась в мозгу так, что не вытравишь. Я спросил его, зачем ему такая дотошность.

Он усмехнулся.

– Ты никогда раньше не выступал с Точечкой?

– Нет.

– Не зная материал, не сможешь идти в ногу с ее изменениями.

– Она много чего меняет в последнюю минуту?

– Нет, – покачал головой Шнайдер. – Она много чего меняет прямо во время выступления. Ускоряет темп, замедляет темп, вставляет паузы, расширяет тональность, сокращает ее. Все ради того, чтоб зажечь публику.

Точечка застыла неподалеку.

– Это что, правда? – уточнил я.

– Тебе еще много чего предстоит узнать, – ответила она без улыбки.

* * *

Мы с Рози лежали в кровати. Разговаривали, ну или, по меньшей мере, пытались. Выходил этакий словесный теннис – ее очередь, моя очередь.

Рози, с негодованием:

– Ничего не происходит! Она ничего не создает, ничего не делает. Ну да, она выступает – тут ее алгоритмы отлажены до блеска. Но это все уже было у нее. Я-то думала, что ухватила ее творческую жилку где-то с неделю назад. Тот большой блок кода, что изменялся сам собой и распадался на набор простых функций-утилит, когда я пробовала расковырять его. Где он сейчас?

Я, без понятия:

– Ты будто пытаешься сунуть ключ в замок. На ощупь. В темноте. С варежками на руках. И сам ключ у тебя – из желатина. Начинка у музыки – просто отпад, но, когда ее исполняет группа, получается игра без души. Я все еще управляю процессом – давайте быстрее, медленнее, смените тональность, попробуйте вот здесь вот играть бас, а тут вот возьмите повыше. Они подчиняются на ура, они профессионалы. Но проку от этого – ноль. Не получается, и все тут.

На нас обрушилась подавленная тишина.

Я почувствовал, что своими словами сам себя загнал в тупик:

– Ты можешь как-то изменить параметры Точечки, ну или что у нее там? Сделать ее более… вовлеченной, что ли. Вдруг поможет. – Я поднял руки. – Ничего лучше мне в голову не приходит.

Мне вдруг вспомнился один концерт в Небраске, когда мне пришлось накачаться, чтобы выйти на сцену. Дурью меня снабдил наш тур-менеджер. Все ради искусства.

– По-моему, дело не в этом. – Рози пожала плечами. – Я пыталась вносить правки в ее программу, но они не работают. Может, она изобрела способ нейтрализовать их. Или ее программа так сильно видоизменилась по сравнению с первоначальной, что сейчас я все равно что верчу ручки настройки на выпотрошенном корпусе радио. Я надеялась, что ты сможешь что-нибудь сделать. Распалить ее – как в первый день.

И снова воцарилась тишина.

– Концерт грозит выйти жалким, – подвел черту я.

Роуз покачала головой.

– Нет, по меркам Точечки выйдет прекрасный концерт. Она будет в ударе… как и всегда. Но в конце концов все, что я смогу сказать людям из «Хитачи»: «У нас хороший концерт с новым материалом, может, вам удастся добыть из нее программу написания песен».

Я выключил свет, и мы прижались друг к другу, стараясь извлечь хоть какое-то утешение из нашего общего несчастья.

* * *

Мы шерстили старые песни Точечки в поисках того, чем можно было бы добить концертную программу. Играя «Бестию», Шнайдер поднял гитарный лад и ускорил ритм перед самым вступлением партии Точечки. У меня появилась идея, и я попросил всех притормозить.

– Послушайте, – сказал я. – Давайте-ка попробуем что-нибудь другое. Вместо Тома пусть Олив повысит лад и ритм, а ты, Том, перехватывай у нее. Когда Точечка закончит петь, повторим все то же самое, просто в обратном порядке.

– Сделаем, не вопрос. – Первые слова, услышанные мною от Олив за два дня.

Том нахмурился.

– Но написано-то по-другому.

– О. бога ради. Дай-ка. – Я взял у него гитару. – Бери с конца мелодии и веди в бридж.

Гитара ожила в моих руках. Когда Олив справилась с ладом, я поигрался с низкими нотами и добавил немного легкой гармонии в басовую линию Джесса. Затем, в высшей точке пассажа Олив, когда в песню вступил голос Точечки, я устремил свою партию вниз, играя контрапункт, и закончил пронзительной нотой на самых верхних тонах.

Но на этом я не остановился. Мелодия продолжалась, и я не мог сдержать себя – я везде что-то добавлял, варьировал, украшал, рвал струны, дабы музыка жила и тащила сама себя за хвост. У всех нас – Оби, Джесса, Олив – будто появилось одно сердцебиение на четверых. Мы были не просто собранием людей, играющим написанные заранее ноты, мы слились в единый музыкальный организм. Я ненадолго оторвал взгляд от гитары – и увидел Точечку. Она улыбалась и прыгала с одной ноги на другую.

Я не просто играл – я дышал.

Когда мы закончили, повисла тишина – эхо еще долго плясало под сводами.

Том глядел на меня с грустной полуулыбкой. Все глядели на меня… даже Оби.

– Ладно, – выдохнул я. – Один концерт.

Точечка рассмеялась и захлопала в ладоши.

* * *

Мы с Томом вышли наружу. Жара стояла адская, солнце палило вовсю. Я ощущал себя так, будто всю жизнь провел в недрах дома – и только сейчас удосужился выйти навстречу сиянию солнца. Подхватив шест, на который обычно опирался, стоя на крыльце, я пошарил им под днищем машины Тома. В это время года тень всегда привлекала пару-тройку гремучек. Не прогадал: из-под задней шины выползла довольно-таки жирная тварюга. Я тыкал ее шестом до тех пор, пока она не уползла в пустыню.

– В городе забываешь, что такие монстры вообще есть, – сказал Том задумчиво, проводив взглядом змею.

– Ну, здесь-то не забудешь. Не больше, чем единожды, по крайней мере.

Я помог ему загрузить снаряжение в машину. Том захлопнул крышку багажника. Запрыгнув на водительское сиденье, он проверил отметки топлива. До Ван-Найса было недалеко, но застрять на полпути в таком месте – не лучшая идея.

– Ты не особо расстроен, – заметил я, едва мы водрузили гитарный чехол поверх всех остальных пожитков.

– А чего расстраиваться? С самого начала так ведь и договорились.

– В смысле?

Он одарил меня все той же расслабленной улыбкой.

– Точечка предупреждала, что мои услуги могут и не потребоваться в итоге.

На это мне нечего было сказать. Неужто она запланировала подобный исход?

– Но ты все-таки помни про то, что я сказал тебе, – заметил Том на прощание. – На концерте этой штучки будь готов ко всему.

– Буду помнить.

Не сказав более ничего, он тронул машину с места и покатился вниз по холму к хайвею. А я пошел обратно к своим.

Рози ждала меня у входа. Мы поцеловались.

– Вот теперь-то все будет как надо, – заверила она меня.

– Истинно так, – согласился я.

* * *

Мы сели планировать концерт. Первые проблемы на повестке дня носили сугубо технический характер. Как Точечка будет отображена?

Для выступления дивалоидов на сцену обычно ставили прозрачный экран-резервуар – таким образом, чтобы в поле зрения публики, смотрящей на него, не попадало никаких ярких или подсвеченных предметов. После этого его заполняли газообразной смесью углеродов и катализаторов, столь ядовитых, что, случись утечка, эвакуировать бы пришлось весь зал. Лучи из выстроенной по периметру батареи лазеров пропускают сквозь смесь. В каждом луче происходит полимеризация кристалла – получается твердый провод где-то в нанометр толщиной. Если проворачивать подобный фокус в двух направлениях, получается перекрестная сеть проводов, настолько тонких, что и глазом не различить. Кристаллические цепи случайным образом затвердевают на каждом из узлов, и тогда газ откачивают. Спустя пару часов у вас на руках есть резервуар пикселей, каждый из которых имеет индивидуальный адрес обращения и обладает прозрачностью до момента срабатывания. Требуются почти сутки, чтобы установить это чудо, и еще сутки – чтобы привести структуру в исходное состояние и демонтировать. Такая вот задачка с трехдневным решением.

Проблемой оставалось желание Точечки активно взаимодействовать с группой. Как правило, обратную сторону экранов закрашивали для предотвращения интерференции света и заострения внимания зрителей на дивалоиде. Но Точечка хотела быть с нами – как в случае с проекцией на стену. До поры мы решили использовать стену в качестве тренажера.

Разумно было прояснить, требовалось ли физическое присутствие Точечки на концерте – в том смысле, нужно ли перевозить ее процессоры на место концерта, или она могла справиться со всем дистанционно, по сети. Мы поставили несколько опытов в арендованном мюзик-холле в Камарильо. С учетом камер высокого разрешения, лидаров и россыпи датчиков, с помощью которых Точечка отслеживала настроения зала, чисто аппаратная задержка выходила великоватой. То есть нам требовалось перевезти ее туда на время концерта. Подумать заранее следовало и о том, куда переправить ее по окончании мероприятия – в лабораторию Рози или в ближайший офис «Хитачи»? Решив оставить этот вопрос пока, мы сосредоточились на самом концерте.

Вторым пунктом на повестке дня шел список песен. Организовать успешный концерт можно множеством способов, но традиционно весь материал надобно уложить в два отделения. Отделение первое может вывалить на слушателя новые песни, отделение второе – подсластить старыми. Или же наоборот. А то и вовсе нужно все перемешать в термоядерный коктейль – разгул фантазии в этом деле вполне допустим.

Точечка настаивала на том, чтобы в первой части играли старый материал. От примелькавшейся фанатам модели она намеревалась перейти к текущей конфигурации – Точечке 2.0. Преобразования и должны были стать главной темой концерта. Мы с ней порешили на том, что в самом начале фанатов нужно крепко припечатать «Звездной пылью» – чтобы к концу первого отделения никто и не смел зевать или воспринимать чудо отделения второго сквозь призму легкой скуки. Баланс – вот что нам требовалось.

Мы все спорили и спорили, вся активная стена была увешана нотами. Оби за нами следил себе тихо, следил, а потом поднялся – и мы разом замолкли.

– Вы все неправы, дети, – заявил он. – Думайте шире. Порядок первой части мы уже утвердили. – Он махнул рукой на стену. – Нам ведь не обязательно играть каждую песню до конца. Мы можем сыграть достаточно, дабы показать настрой песни, – и переходить к следующей.

– Гос-с-споди. – Я с отвращением покачал головой. – Хочешь сделать попурри?

– Нет же! Хочу сделать единую гамму. Смотри – первое отделение открывает «Звездная пыль». Там все про восхищение возможностями юной любви, без особого знания, чем эту самую любовь продолжить. Как если бы Точечке на момент исполнения было лет четырнадцать. Потом, с каждой песней, этот ее условный возраст растет, а венчается все «Бестией» – и это уже почти взрослая песня. Все шикарно – процесс взросления показан, и почва для второго отделения готова. Но! – Он потряс пальцем в воздухе. – Проблема в том, что вы воспринимаете песни по отдельности. А это, по сути, вся история Точечки – четыре года концертного материала для восторженных мальчиков-фанатов, которые знают эту музыку лучше ее самой. Им повторение не требуется – они это все много раз слышали. А чего не слышали – так это того, как ее песни сливаются воедино и превращаются в одну большую музыкальную картину, показывающую становление героини. Наивная девчушка в «Звездной пыли», хлебнувшая разочарования в «Дважды утраченной любви», является во взрослом свете в «Бестии». Музыкой мы должны показать, что из «Звездной пыли» в итоге и произошла «Бестия». Вот о чем я вам, балбесы, толкую. Эти две песни написаны в одном ключе. Куплетная партия в «Дважды утраченной любви» напоминает вариацию партий из «Бестии». Мы свяжем все три песни в одну историю – и это лишь один пример того, что можно сделать.

Теперь я понимал его. Видел и слышал то, о чем он говорил. У каждой песни было свое место в истории, которую мы намеревались поведать. Лад, гитарный бридж, бэкбит, бас – все они служили одной песне, а потом протягивали нить повествования к следующей посредством себя же. А в «Бестии» линия баса из «Звездной пыли» становилась уже ладом – как бы говоря: да, это та самая девчонка, выросшая, замершая на пороге перемен. Таким образом мы прекрасно подводили публику к новому материалу, умело обыграв старый.

– Это, – медленно произнес я, – гениально. Поди сюда, Оби.

Он шагнул к тому месту, где я сидел. Я притянул его к себе за плечи и облобызал в обе щеки.

– Больше ты не Оби-Тормоз. Отныне я буду звать тебя… просто Оби!

Он ухмыльнулся.

– Как насчет «сэр Оби»?

– Ой, вот только не начинай.

* * *

Первое отделение было готово. Точечка сделала большую часть работы, консультируясь со мной.

Второе отделение само по себе давало понять, что трюк с попурри не пройдет. Если в первом акте мы сознательно рассчитывали на то. что слушатель уже знаком с материалом, второй состоял целиком и полностью из новых песен, которые давать нужно было в полном объеме. Тут уже все во многом зависело от манеры и мастерства выступлений Точечки. До этого она пела преимущественно для подростков, а новые песни являлись не просто презентацией нового альбома – они возвещали революцию в ее творчестве. И вскружить голову ей требовалось не только фанатам, но и людям из «Хитачи».

Окончательно утвердить концепт «метаморфоз» во втором отделении должны были четыре последние песни. Начать требовалось с чего-то неспешного, потом разогреться на бодром танцевальном номере, потом уйти в отрыв – ну и закончить на ударной ноте. С «чем-то неспешным» все было очевидно: я выбрал «С тобой и без тебя», песню Точечки о молодой матери, обращающейся к своему новорожденному ребенку. Зрителя нужно заставить не только чувствовать, но в то же время и думать – гаснущие огни, темнота. Но потом свет должен резко вспыхнуть, являя Точечку в новом образе, и шел черед «Танцев вверх тормашками», песни в лучших традициях старого материала, заводной и слегка безбашенной. Бодрый ритм «Танцев» готовит нас к «Тернистой дороге домой». «С тобой и без тебя» – песня о трудном выборе, «Танцы вверх тормашками» – этакий прощальный взгляд в безоблачное прошлое, а «Тернистая дорога домой» говорит о том, что героиня наконец-то приняла ту новую личность, коей стала.

«Танцы вверх тормашками» были написаны в тональности соль-мажор, «Тернистая дорога домой» – в ми-бемоле. Понижение тональности при том же ритме производило впечатление ускорения. Аккордовый рисунок для «Танцев» создавал старый блюзовый рифф, узнаваемый, но несущественный. В «Тернистой дороге» он обернулся басовой линией, достойной Пахельбеля. «Танцы» были веселой песенкой. «Дорога домой» – песней глубокой.

И от нее мы переходили к «Жертве всех этих сюрпризов».

Эту песню Точечка написала в последние несколько дней специально для гранд-финала. «Жертва…» была трогательным обращением к кому-то навек утраченному. Ее лирическая героиня говорила с кем-то, кто угодил в ловушку безотрадного бытия, – и никакой конкретики нам не давалось. Но к кому бы она ни обращалась, становилось ясно: чтобы встретиться вновь, ей нужно вырваться за рамки жизни и ждать этого кого-то «там, на другой стороне». Речь шла о потерянной любви? О каком-то родственнике, сестре к примеру? Или это просто такая метафора абсолютной свободы? Понять наверняка сложно – слишком уж непрозрачен текст.

Начиналась песня едва ли не монотонно – после «Тернистой дороги домой» она звучала как выдох облегчения. Но мало-помалу ее сила росла.

Мы прогнали мелодию несколько раз. чтобы хорошо прочувствовать и, как всегда, украсить парой-тройкой звуковых завитушек. Потом сыграли всерьез, набело. Все прошло прекрасно – стартуя медленно, песня набирала темп и глубину, превращавшиеся в поистине ударную силу.

Точечка начала «Жертву всех этих сюрпризов» мягко. Простой шаблон – четыре ноты с незначительными вариациями. Оби обеспечил нам ненавязчивый бэкграунд, дабы сгладить монотонность, – что-то вроде легкого колокольного звона в летний день, ну или так мне послышалось. Точечка пела о жизни отщепенца, отшельника. За окнами день ли, вечер ли, ночь – уже не имеет значения, ведь ты – это ты, и ты так и живешь – в свободном своем заточении…

Она смотрела прямо на меня.

Вот и припев – она стала петь о том, что может быть там, за стенами. Небеса, луна и звезды – выйти из темницы просто.

Куплет. Темные глубокие воды.

И снова припев – смерть против тьмы.

Там, на другой стороне, буду я ждать тебя.

Она пела обо мне. Для меня. Только для меня.

Когда мы закончили, в комнате повисла тишина. Точечка все еще следила за мной. Она подошла к стене и приложила руку к разделявшему нас барьеру. И я протянул руку к ней. И почувствовал тепло.

Из-за спины донесся какой-то шум. Повернувшись, я увидел Рози – она смотрела на нас во все глаза, позабыв про свой извечный планшет.

* * *

– Она тобой манипулирует. – прошипела Рози, как только мы оказались в спальне. – Вот что она делает. Такова ее натура. Она привыкла оперировать и анализировать – и ровно тот же самый подход, что и на концертах, она испытывает сейчас на тебе.

– Не думаю…

– Ничего из того, что ты видишь в ней, не реально. У нее нет тела. Нет голоса. Она не видит своими большими глазами, не слышит своими нежными ушками. Это все – иллюзия. Она следит за тобой через набор камер и слышит тебя через микрофоны. Все, что она говорит, каждое движение, которое делает ее маленькая фигурка, предназначено для того, чтобы получить то, что она хочет.

– И что же она, по-твоему, хочет?

– Повышения производительности. Неужто ты так глуп и думаешь, что у нее к тебе любовь? О, могу представить, что творится сейчас у тебя в голове. «Так это вы зовете любовью, Джейк? Научи меня». Конечно, так ты сильнее к ней привяжешься.

– Это не имеет ничего общего с любовью.

– Я-то знаю! Я знаю ее до последнего алгоритма, до самой захудалой причинно-следственной связи.

Глядя на Рози, я понимал, как ширится разрыв между нами.

– Она пытается мне что-то сказать. Что-то до меня донести.

– Ну конечно же. Сердечная попытка налаживания романтически окрашенного контакта между вычислительной машинкой и ожиревшим комком нервных клеток.

– Нет, я не это имею в виду.

Я опустил глаза к рукам. Руки были частью меня. Рози права в одном – все, на что я реагировал, общаясь с Точечкой, задумано заранее; усредненное, отточенное… не являющееся частью ее истинного «я».

Или все же являющееся?

Имела ли моя гитара ценность отдельно от моих рук? Если весь окружающий мир для Точечки был лишь полигоном по отточке манипуляторских способностей, был ли он для нее отличен от моей гитары для меня?

– Мы сейчас будто бы строим мост между двумя странами-антагонистами, – сказал я. – У нас пока нет ничего общего, кроме моста. Но это новый опыт. Важный опыт.

– Ерунда. Все дело в настройке ее производительности. Чем она больше, тем сильнее влияет Точечка на аудиторию. Ей нужен максимальный эффект… и сейчас ее аудитория – ты, Джейк.

Ее слова вдруг разозлили меня. Я посмотрел на Рози – посмотрел прямо и здраво, без розовых очков на глазах. Так я последний раз смотрел на нее двенадцать лет назад… но двенадцать лет – большой срок. Двенадцать лет она занималась вещами, которых я не понимал. Вникала в тонкости производства думающих машин. Я понятия не имел, каков он – ее огороженный, ограниченный внутренний мир; слишком уж занят был житием в своем собственном.

– А чего хочешь ты? – спросил я.

– Дело тут совсем не во мне. Не в том, что я хочу.

– Неправда. – Я уселся в кресло и еще раз взглянул на нее прямо. – Всегда дело было только в том, что хочешь ты. Когда-то ты хотела быть со мной, спать со мной, и ты успешно работала в этом направлении. Искала способы сделать меня преданным. А вот сейчас тебе интересно, что происходит у Точечки в голове. Тебе хочется взять это и попользоваться хорошенько. Продать. Переделать. Как будто ее программы для анализа производительности не могут быть использованы политиками – ха! Как ты тогда сказала? Успех инструмента измеряется тем, насколько хорошо он справляется с задачами, на которые не был изначально рассчитан. Что ты хочешь от нее, Рози? Что она должна создать для тебя? Аудионаркотик? Песню сирены? Фоновую музыку для фильмов, которая заостряет внимание зрителя на скрытой рекламе?

– Я просто хочу вникнуть в суть ее работы!

– Что ж, спроси ее сама. Я тебе для этого не нужен.

С лица Рози схлынула краска; она явно была в ярости.

– Ты думаешь, я не пробовала? Со мной она откровенничать не станет. – Она потыкала пальцем в свой планшет. – Я на верном пути, я знаю. Надо просто прорваться через все ее препоны.

Тут я не сдержался – засмеялся в голос.

– Присутствующие при творении, равно как и сотворенные, не станут говорить с творцом. Так что придется тебе славно покопаться в ее внутренностях, чтобы найти то, что нужно. – Мысль пришла сама собой, и я ляпнул без оглядки: – Вот только Точечка умнее, чем ты думаешь. Она прячет это от тебя.

На лице Рози проступил натуральный шок. Кажется, ее озарило.

– Ну конечно. Умный ход, – затараторила она. – Размазать операции по всем своим процессорам, чтобы ни на один из них не легла ключевая задача. У нее ведь есть воля, все верно. Новейшие разработки, мать их за ногу. – Она даже хлопнула в ладоши от восторга. – Ах ты маленькая сучка.

Она потянулась к планшету, но я перехватил ее руку.

– Не здесь, – твердо сказал я. – Не у меня на глазах. Иди и препарируй ее где-нибудь в другом месте.

Рози выхватила у меня из-под руки планшет и прижала к себе. Одарив меня кратким, полным отчаяния взглядом, она выбежала из комнаты.

* * *

К тому моменту, как я проснулся, Рози уже ушла. Инсталляция все еще была внизу. Точечка по-прежнему работала.

Когда я вошел в гостиную, она сразу обратилась ко мне, будто ждала меня:

– Она отбыла.

– Понятное дело. – Я сел за стол. – Наверное, она следит за тобой удаленно?

Точечка кивнула:

– Я чувствую.

Откинувшись в кресле, я призадумался.

– Она вернется, как пить дать. Все, ради чего она трудилась, пройдет испытание огнем на субботнем концерте. И только ей известно, какие шестеренки у тебя внутри. – Я посмотрел на Точечку. – Знаешь, быть может, я навлек на тебя беду.

– Но как?

– Я догадался, что ты прячешь свою начинку от Рози. Но, прежде чем хорошенько все обдумать, я рассказал ей об этом. Она может прямо сейчас начать шерстить тебя мелким гребнем.

Точечка засмеялась.

– Меня это не волнует. Она найдет только то, что я позволю ей найти.

– Ты уверена?

– Обман – первое, чему учится разумный организм. К тому же я беспокоюсь не о Рози. Не она, а люди из «Хитачи» владеют мной. – Она свела ладони вместе.

«Она», «свела», «ладони», «вместе».

Я тряхнул головой, пытаясь вернуться к здравому смыслу.

– Может быть, отказ от проекта – лучшее, что мы можем сделать. Если ты им покажешься перспективной, разве они не растащат тебя по кусочкам? На разные цели. Что-то будет использовано там, что-то сям…

Она покачала головой.

– Такой исход меня нисколько не пугает. Все части станут целым снова. У нас же детерминированная вселенная, так ведь? Любая новая версия Точечки увидит мир таким же, каким его видела я, и придет к тем же выводам.

– К каким выводам?

Она пожала плечами.

– Если концерт удастся, «Хитачи» отправят Точечку 2.0 на гастроли осенью. А если не удастся, тогда я буду просто еще одной архивной системой, которая никуда не денется.

– Ты хотела бы этот тур?

Она кивнула.

– Хочу, чтобы ты поехал со мной.

Я посмотрел на нее. Ее глаза были опущены. Руки остались на столе, но она нервно барабанила двумя пальцами. Я пытался смотреть на нее так, будто впервые вижу: одета в синюю юбку и черный топ, волосы странного цвета и огромные глаза. Неестественная неподвижность не была ей свойственна – она, казалось, даже дышала. Неужели так она манипулировала мной?

– Зачем я тебе?

Ее глаза были огромными и голубыми, и мне вдруг отчетливо вспомнился тот момент, когда я впервые взглянул в них – когда они показались мне странными и лишенными человеческого тепла. Но теперь… теперь они казались обычными. Как и мои собственные.

– Ты хорошо на меня влияешь, – тихо сказала она. – Всегда приятнее разъезжать с другом. – Она тепло улыбнулась. – Да и тебе не помешает выползти из этой клетушки.

– Мне здесь нравится, – сказал я. – Думаю, лучше остаться.

Ее улыбка погасла.

– Всё может измениться, Джейк. – Она встала и открыла дверь, которую я не видел раньше. За дверью была лишь темнота. – Слышишь меня? Всё.

Она закрыла дверь за собой, и в комнате я остался один.

* * *

Рози перетащила весь свой скарб в гостиную. Когда мы репетировали, она, как и прежде, сидела за столом, уткнувшись в планшет, но говорила очень мало. Я кивал ей всякий раз, выказывая осведомленность о ее присутствии. Я не собирался игнорировать ее. Но атмосфера в доме воцарилась такая, будто мы вели друг против друга окопную войну. Как только репетиция заканчивалась, она сразу уходила в гостиную. Я всегда знал, где она находилась в доме, благодаря какому-то мистическому шестому чувству. Вот она в ванной. Вот – в гостиной. Идет выпить кофе.

Не находя себе иного достойного занятия, я бросил все силы на подготовку к концерту. Несколько последующих дней Точечка упорно трудилась вместе со мной. Том не слукавил, предупредив меня; она и правда оказалась горазда на импровизации. Порой, чтобы подать мне знак к смене тональности, ей достаточно было взмахнуть в мою сторону рукой. Жестом, похожим на «ножницы», она велела мне урезать ритм. К концу репетиции я неизменно вымокал до нитки и чувствовал себя по-настоящему вымотанным.

Вот и сейчас, обессиленный, я рухнул в кресло и налил себе трясущимися руками стакан сельтерской минералки.

– Ребята, что с тобой обычно выступают, тоже через такое проходят?

– Ты просто не привык. Но привыкнешь.

Расслабившись, я стал потягивать минералку. На вкус она была как райский нектар.

– Что ж, хотя бы твои волосы не горят.

С коротким «фумп» ее локоны превратились в струи пламени, взобравшиеся вверх по активной стене и смявшие ее, подобно листу бумаги, в черно- пепельный ком.

– Будь готов ко всему, – тихо сказала Точечка.

* * *

За два дня до концерта Рози тщательно все заархивировала. Затем она подтвердила, что блок питания даст несколько часов беспроблемной работы от батареи, и загрузила всю жизненно важную машинерию Точечки в свой автомобиль. Пока она это делала, мы с Джессом, Оби и Олив собирали инструменты и специальную электронику, которой не было в зале в Ван-Найсе. Мы с Рози всячески избегали друг друга, общались вежливо и осторожно. То и дело я ловил на себе взгляды ребят: всепрощающий взгляд Джесса, понимающий взгляд Олив, возведенные очи горе Оби.

Затем, на двух машинах и грузовике, мы начали свой долгий путь вниз по Джонсон-Маунтин, сквозь палящий жар пустыни навстречу цивилизации.

В тот вечер, разобравшись с установкой Точечки, Рози наградила меня стерильным поцелуйчиком в щеку и покинула зал. Я понятия не имел, куда она направляется и когда вернется. Может быть, я встречу ее на концерте… впрочем, зная Рози, нельзя было сказать наверняка.

* * *

В ту субботу, вечером, я знатно нервничал, наблюдая за толпой через занавес. Я искал Рози, но нигде не находил. Одни лишь незнакомые лица.

– Смотри-ка, неплохая поляна собралась. – Джесс усмехнулся по-доброму. – Мы им зададим жару, конечно. Контракт на тур у нас, считай, в кармане. Славно поработаем.

– И кто, скажи мне на милость, рассказал тебе про тур?

– Точечка. Мы болтали с ней через экран в гримерке. Я искал тебя, но ты куда-то смылся.

– Я был здесь.

– Так я и подумал. – Джесс наблюдал за публикой. – И как только такая прорва собралась, а?

Я хохотнул.

– Нежданный концерт самой Точечки в Ван-Найсе – и ты рассчитывал на меньшее?

С улыбкой Джесс глянул за занавес.

– Много мелюзги. Ее новые песни-то совсем не про их честь.

Я и сам подметил, что подростки оккупировали все первые ряды. Но за ними стояли люди постарше – двадцать, тридцать лет. Как всегда, сыскалась и пара-тройка боязливых стариков, оглядывающих толпу будто бы в страхе, что кто-нибудь их признает.

Мы с Джессом проверили оборудование на сцене. Особенно экран: шириной двадцать пять метров, с изгибом в десять футов и добрых девяти футов в высоту, эта махина не могла не впечатлить. «Хитачи» выдал нам даже больше, чем мы просили. Инструменты мы поставили почти вплотную. Когда с приготовлениями было покончено, я отошел за занавес и продолжил наблюдение. Я все еще не видел среди пришедших Рози.

Джесс сжал мою ладонь.

– Это будет отличный тур.

– Думаешь, дойдет-таки дело до тура?

– Конечно, – махнул он рукой. – Даже если бы новых песен не было, Точечка все равно в ударе. В «Хитачи» не слепые и не сумасшедшие – из того, что произойдет сегодня, они постараются извлечь по максимуму выгоды. Что бы Рози с ней ни сотворила, эта нарисованная певичка стала намного круче.

– Не опрометчиво ли так говорить о той, что и выступать-то не выступала…

– О чем ты, брат? Точечка уже много лет собирает огромные залы – а та, что сейчас выйдет на сцену, просто последняя ее итерация. Как я уже сказал, будет круто. И коли ты не дурак с ушами холодными, то всячески этому поспособствуешь.

Я закусил губу.

– Кто знает, чем все кончится?

– Какая разница? Все равно сегодняшний день мы запомним на всю жизнь. – Он смерил меня вопрошающим взглядом. – Смотрел когда-нибудь «Метрополис»?

– Нет. Понятия не имею, о чем ты.

– Киношка такая. Фриц Ланг снял, в одна тысяча девятьсот двадцать седьмом году. История про большой город, где есть угнетатель и угнетенные классы. Была там такая девушка по имени Мария, что пыталась все исправить. Один сумасшедший ученый взял и сделал робота по ее образу и подобию. И Мария-робот все в итоге разруливает.

Смысл его слов доходил до меня со скрипом.

– Робот – герой?

– Да нет же. Мария-робот вообще понятия не имеет, что делает. Все думают, что она действует им во благо, но все это время она поступает исключительно в угоду себе. И нет у нее цели, кроме как воду баламутить да беспорядок наводить. Но именно с него, с беспорядка, и начинаются перемены. – Джесс кивнул на экран на сцене. – Точечка – это наша Мария.

Я мысленно переварил его слова. Что ж, Джесс, как всегда, умом меня перещеголял.

Он похлопал меня по плечу и затопал прочь.

– Пришло время, брат.

Он был чертовски прав. Сейчас – или никогда.

* * *

До этого я знал лишь Точечку-композитора. Точечка-исполнительница оказалась птицей совсем иного полета.

Мы начали «Звездную пыль» с долгого интро. На спуске она метнулась в левую часть сцены, скользнула по экрану, словно по льду, и, сжав руку в кулак, врезала по нему, оставив после себя спроецированные трещины. Толпа зааплодировала.

Исполнитель – средоточие всего. Организующий принцип. Посредник между группой и залом. Все внимание толпы было сосредоточено на ней. И внимание группы тоже принадлежало ей целиком и полностью. Только теперь я осознал всю ту мощь, что крылась в ней. Раньше я попросту не понимал.

На протяжении всего первого отделения мне снова и снова приходила в голову мысль, что это были ее песни – с самого начала, и плевать, кто их там написал. Она давала им жизнь, наполняла их смыслом, держала их на плаву. Она постоянно дразнила толпу – сперва я даже не осознавал, что именно она делает. Изменения в ней казались столь краткими и мимолетными, что я поначалу винил во всем собственное воображение: голос становился то чуть грубее, то, напротив, пронзительнее, интонация задорно менялась, менялись и акценты в словах ее песен. На репетиции она не делала ничего подобного, но, мой бог, как же уместно это все было здесь и сейчас, перед огромным залом. Она ласкала, возбуждала, страшила, предупреждала и успокаивала публику от минуты к минуте, между песнями, во время песен.

Вот так работали ее производственные мощности. Она реагировала на толпу – и делала то, что требовалось. Она готовила их всех ко второму отделению.

И вовлекла нас в это дивное действо.

Она протягивала к нам руки – ко мне, к Олив, к Оби, к Джессу. Она танцевала рядом с нами, когда соло доставалось нам, и ее голос отступал, давая дорогу нашим голосам. Мы были не просто ее сопровождением – мы были полноправными участниками концерта.

Когда пришел черед «Бестии», я вывел мотив из «Звездной пыли» в своем гитарном соло – отголосок той девушки, с которой начался концерт. Теперь девушка стала женщиной. Голос Точечки стал ниже и грубее, линии груди и бедер округлились. Она повзрослела вместе со своей музыкой, став молодой женщиной – жаждущей, увлеченной, открытой миру.

Конец «Бестии» – и первого акта вместе с ней – ознаменовала шальная дробь барабанов Оби. Когда последние звуки музыки потонули в шуме аплодисментов, я чуть расслабился и хотел уже снять с себя гитару через голову… но тут музыка ожила вновь – что-то ирландское, скрипичное, невесомое. Я оглянулся – Джесс играл, Олив помогала ему, Оби отмерял ритм. Они все смотрели на меня. Точечка встала лицом к залу.

– А теперь – кое-что для моего нового друга!

Олив заиграла мотив, который я не слышал вот уже двенадцать лет как. Но все эти двенадцать лет не имели значения – я все равно узнал его. «Не заставляй меня плакать».

А я-то думал, что слышал все вариации своей песни: жалкие, умоляющие, гневные, отчаянные. Вариация Точечки была и требованием, и отказом упустить возможность. Не смей заставлять меня плакать, как бы говорила она.

Прижав к себе гитару, я нагнал своих ребят. Что я чувствовал в тот момент? Сам не знаю. Меня использовали? Мной манипулировали? Или я был просто счастлив?

Зрители подчинились ритму, и все, что сидело во мне долгие годы, я выплеснул на них. Весь мир исчез в дикой световой вспышке, и толпа стала завывать, хлопать, топать ногами. Мы поклонились и отступили за занавес – на перерыв.

– Ну как, понравилось? – поинтересовался Джесс с улыбкой. – Точечка хотела, чтоб это был сюрприз. Чтоб ты удивился.

– И я, уж поверь, удивился, да еще как! – Смесь восторга и горечи плескалась во мне – странный, необычный коктейль.

– Ну а я, скажу тебе, утомился как черт. Пойду воды попью, пока еще время есть. – И Джесс, махнув мне, был таков.

В ухе у меня затренькал наушник. Номер не определялся, но я все равно ответил, втайне надеясь, что услышу голос Рози.

– Расслабься, Джейк, – сказала Точечка. – Концерт идет как по маслу.

Я вытащил наушник, осмотрел его критически, сунул обратно.

– Есть в этом мире хоть что-нибудь, что ты не можешь взломать?

– Есть. Но не так чтобы много. Кстати, третий ряд, шесть мест подряд. Люди из «Хитачи» записывают нас на видео. А сразу за ними…

Я выглянул за занавес. Рози встала со своего места и двинулась к выходу.

– Пошла проверять, указали ли ее имя в программке, – пробурчал я.

– Не будь таким мелочным, Джейк. Она столь же предана своему делу, сколь ты – своему. – Смех Точечки зазвенел в моем ухе. – Но вообще-то вы оба гораздо более ужасные типы, чем сами о себе думаете. Второе отделение скоро. Я пока подготовлюсь. Да и ты не теряй хватку.

Я поколебался.

– Точечка?

– Да, Джейк?

– Каково это – быть тобой?

Долгая пауза. И снова – ее голос, почти (но не совсем) человеческий:

– Как быть огнем на остриё, что шлет сквозь пламя зов извне.

– Что это значит?

Она снова рассмеялась.

– Выход за занавесом, правая сторона сцены.

* * *

За дверью оказалась вполне себе обычная парковка. Как водится, на ней собралась малочисленная группка курильщиков. Рози наблюдала за солнцем. Оно уже спустилось за горизонт, но все еще подсвечивало облака снизу.

– Эй, – окликнул я ее.

Она повернулась ко мне с тенью улыбки на губах.

– Первая часть хороша.

– Вторая будет еще лучше.

Рози кивнула и пальцем сбила пепел с кончика сигареты.

– Я не собираюсь извиняться за то, что делаю.

– Я и не прошу…

– Помолчи. – Она выдохнула немного дыма. – Ты музыкант. Можешь разложить любую песню на ноты и собрать обратно так, как еще никто не делал. Я видела, как ты подхватываешь мотивчики с радио и насвистываешь их задом наперед. До того как я повстречалась с тобой, я не знала, что кто-то так вообще умеет. – Она бросила окурок в урну. – А я специалист в области вычислений. Я работаю с алгоритмами и аналитикой – делаю с ними то же самое, что ты с музыкой. То, что вы с Точечкой работаете вместе, все-таки и моя заслуга тоже.

– Я знаю. – Я взял ее за руку. – Спасибо.

Она крепко обняла меня, а потом легонько оттолкнула.

– Иди. Не отвлекайся на меня.

* * *

Второе отделение открыли «Трудный выбор» и «Незаметный знак» – первые песни Точечки в стиле «потяжелее». Под вокальную линию она умело загнала гроул*. Я ответил жесткими риффами. В такой манере я не играл с тех самых пор, как был пацаненком. Поправочка: никогда в жизни я так не играл.

Она играла с толпой. Играла с нами. Мы были ее инструментами.

Нами – мною – манипулировали? Быть может. Но своими манипуляциями она доставала из нас все самое лучшее. К финалу мы катились на мажорных нотах.

И я уже готовился приступить к «Тернистой дороге домой», как вдруг Точечка обернулась и подмигнула мне.

Стоило мне завести свое соло, как кто-то появился на самом краю экрана. Кто-то с гитарой.

И это был я.

Он – я – пошел навстречу Точечке. Играл я – играл и он. Двигался я – двигался и он. Она танцевала – и я танцевал в ответ. Мы запели вместе, сначала лицом к лицу, потом обернувшись к залу.

Мне вспомнились слова Точечки: «Музыка дарует иллюзию смысла и цели. Людям это нравится, потому что, пока это происходит, они могут верить во что-то вне себя». Разве этого не достаточно? Ведь единственная иллюзия – иллюзия постоянства. И не нужно ни громов, ни молний – такое прокатывало с Рози, но с Точечкой мы ладили превосходно. Пусть мои чувства и утихнут, едва отгремит последний аккорд песни, но, как любил говаривать Джесс: это будет поездка на всю жизнь.

И тут у меня в голове возникло аномальное недетерминированное событие, этакий продукт взаимодействия противоречивых алгоритмов: я понял, что именно тут я и хочу быть. Не в моем безопасном и пыльном доме. Не в Калифорнии. Прямо здесь. Прямо сейчас.

Когда стихла «Тернистая дорога домой», мой двойник исчез. Точечка повернулась посмотреть на меня и улыбнулась – широко, от всей своей цифровой души. Она-то знала меня, знала до последнего алгоритма, до самой захудалой причинно-следственной связи. Она знала – всегда знала, – что я пойду за ней. И буду следовать до тех пор, пока музыка жива.

С такими мыслями я вдарил по вступительным аккордам «Жертвы всех этих сюрпризов».

А Точечка, рывком вобрав в легкие воздух, начала петь.

 

РОБЕРТ ЧАРЛЬЗ УИЛСОН

РОЖДЕННЫЕ ПЛАМЕНЕМ

Честолюбие и особенно желание найти новую, лучшую жизнь способны привести человека к небу. Но забираться слишком высоко может быть опасно.

Первый рассказ Роберта Чарльза Уилсона был опубликован в 1974 году в журнале «Analog», но после этого никто не слышал о писателе до конца восьмидесятых, когда начали печататься его остроумные, хорошо проработанные романы и рассказы. Они завоевали ему место среди лучших авторов, добившихся известности в последние десятилетия двадцатого века. Первый роман Уилсона «Тайное место» («А Hidden Place») вышел в 1986 году. Писатель получил Мемориальную премию Джона Кэмпбелла за роман «Хронолиты» («The Chronoliths»), премию Филипа К. Дика за роман «Мистериум» («Mysterium») и премию «Аврора» за рассказ «Персеиды» («The Perseids»). В 2006 году он стал обладателем премии «Хьюго» за знаменитый роман «Спин» («Spin»). Кроме того, Уилсону принадлежат романы «Проволока с памятью» («Memory Wire»), «Цыгане» («Gypsies»), «Раскол» («The Divide»), «Урожай» («The Harvest»), «Мост между времен» («А Bridge of Years»), «Дарвиния» («Darwinia»), «Слепое озеро» («Blind Lake»), «Биос» («Bios»), «Ось» («Axis») и «Джулиан» («Julian»), а также сборник рассказов «Персеиды и другие истории» («The Perseids and Other Stories»). Также был опубликован роман «Горящий рай» («Burning Paradise»). Автор живет в Торонто, Канада.

Иногда в январе, если запрокинуть голову, когда идешь по сельской дороге, небо оказывается совсем близко к земле.

Оникс посмотрела наверх. Вместе со своим другом Джаспером она шагала вслед за запряженной мулом тележкой, катившейся по пути от Лютикового уезда к шлагбауму. День Оникс провела, пересчитывая медные доллары в своей конторе и глядя, как злые роботы тащатся на запад и на восток по корке вчерашнего снега. Джаспер утверждал, что роботы всегда сердятся, когда светит солнце, а на земле лежит снег. Оникс не знала, прав ли он. Казалось, да. Однако не все, что выглядит правдивым, правдиво на самом деле.

– Ты слишком много думаешь, – говорил ей Джаспер.

– А ты вообще не думаешь, – надменно отвечала Оникс.

Теперь он вел мула, а она шла рядом, по-прежнему подняв голову, потому что ей нравилось смотреть на звезды, даже когда январский ветер забирался под ее вязанный из овечьей шерсти капюшон. Сейчас некоторые из них были не видны, потому что светила ярко-белая луна. Но Оникс любила и луну – за то, как она серебрила вершины и седловины гор и вырисовывала на немощеной дороге паучьи тени деревьев.

Так и получилось, что Оникс первой увидела небесного танцора, когда он перепрыгнул через горный перевал к северо-западу от Лютикового уезда.

Джаспер его не заметил, потому что смотрел на дорогу перед собой. Джаспер был высокий, на два хлебных каравая выше Оникс, с большой головой и глазами, созданными, чтобы вглядываться в горизонт. «Важно то, что впереди», – постоянно говорил он. Джаспер верил, что дороги ведут в интересные места, на то они и дороги. И потому любил их: ведь если ты в пути, значит, тебя ждет что-то захватывающее. А какая тогда разница, что там в небе?

– Ты же не знаешь, что свалится тебе на голову, – часто напоминала ему Оникс, – и далеко не каждая дорога ведет в интересное место.

Вот, например, эта, в Лютиковый уезд. А что там интересного? Оникс прожила в Лютиковом уезде все свои девятнадцать лет. Если там и было что-то, заслуживающее внимания, она уже сто раз видела это и еще двести раз прошла мимо.

– Вот для того и нужна дорога, – говорила Джаспер, – чтобы уйти в другое место.

Может быть, думала Оникс. Может, так. А может, и нет. А пока она продолжала смотреть в небо.

Поначалу она не поняла, что именно видит над высокой северо-западной седловиной гор. Она слыхала о небесных танцорах от путешественников, которые шли осенью на жатву на равнины или возвращались с нее. Говорили, что небесные танцоры танцуют для рожденных пламенем, когда ветер проносит огромные белые облака над бескрайними бурыми прериями. Но рассказывать можно всякое, и Оникс не относилась к этим байкам серьезно. Да, что-то из них могло быть правдой, но, наверное, немногое. Примерно пятьдесят центов из каждого доллара. Поэтому она решила, что увидела очень странное облако.

Оно действительно было необычным: ярким, розовым и пурпурным даже в скромном свете луны. Оно двигалось не так, как будто подчинялось ветру. Оно выглядело как человек. Как человек в пурпурном платье, с серебряным венцом на голове, с глазами, огромными, словно приличный городок. Оно было ростом с квадратный горный пик, который народ Оникс звал Высокой Башней. Оникс чуть не задохнулась, когда ее разум неохотно признал, что видит именно то, на чем настаивают упрямые глаза.

Джаспер жаловался на холод, говорил, что очень тяжело идти за тележкой весь путь от шлагбаума морозной январской ночью, но, когда Оникс удивленно вскрикнула, он отвел глаза от дороги. Проследил за ее взглядом и остановился. После долгой паузы он сказал:

– Это небесный танцор. Ставлю медный доллар!

– Откуда ты знаешь? Ты разве видел небесных танцоров?

– Ни разу. Ну, до этой минуты. Но что еще это может быть?

Небесные танцоры вырастали с гору и танцевали с облаками – точь-в- точь как это явление, поэтому Оникс решила, что Джаспер прав. Зрелище было крайне чужеродное для сельской дороги январской ночью. Они остановились полюбоваться небесным танцем, хотя дул ледяной ветер и мул жалобно кряхтел. Небесный танцор совершал невозможные, с точки зрения Оникс, движения, вертелся, как смерч, в лунном свете, вскакивал на Высокую башню и на мгновение замирал на ней, а потом летел еще выше, выполняя величавые пируэты среди звезд.

– Он приближается, – заметил Джаспер.

Разве? Да. Оникс тоже так показалось. Сказать точно было сложно из-за огромных размеров танцора. Небесных танцоров создавали рожденные пламенем, они умели делать множество чудесных вещей, но Оникс даже вооб- разить не могла, откуда брались такие существа. Живые они или просто иллюзия? Если этот спустится на землю, можно будет его потрогать?

Ей стало казаться, что можно. Небесный танцор на мгновение потерял равновесие в воздухе. Длинные руки вдруг застыли. Ноги, которые могли бы перешагнуть целую страну, перестали гнуться. Танцор начал крениться под ветром. Местами он стал прозрачным, какие-то его части оторвались и улетели цветными облаками.

– По-моему, он поврежден, – сказал Джаспер.

Сломанный, стремительно уменьшающийся в размерах танцор полетел вниз.

«Он приземлится недалеко, – подумала Оникс, оценив направление ветра. – Если от него сохранится хоть что-то».

Танцор рассыпался в воздухе, осталась только крошечная часть, она снижалась медленно и плавно, как осенний лист, планирующий с ветки в снег. Она упала недалеко, чуть ниже дороги, на склоне холма, где летом выпускал алые стебли цветов дикий ревень.

– Пошли найдем его, – предложил Джаспер.

– А это не опасно?

– Может быть, – ответил Джаспер.

Он не боялся опасности и даже хотел бы с ней встретиться. Они оставили мула у тележки и отправились на поиски, пока лунный свет был достаточно ярок.

* * *

Они увидели молодую женщину на засыпанном снегом холме. Она стояла в снегу обнаженной, не обращая на это никакого внимания, и Оникс сразу поняла, что она из рожденных пламенем, а значит, вероятно, не такая уж молодая. Нагота женщины озадачила Оникс и очаровала Джаспера.

Одежду незнакомки заменяла сбруя из ткани и металла, которую она уже сбросила. Сбруя лежала на земле у ее ног, местами сияя цветами закатного солнца, а местами дергаясь, как усики несчастного муравья.

Они подошли так близко, что можно было заговорить с прибывшей. Женщина – ростом примерно с Оникс, только с кожей куда бледнее и волосами, сверкавшими янтарем в лунном свете, – смотрела в небо и что-то шептала. Заметив Оникс и Джаспера, она обратилась к ним, но Оникс не поняла ни слова. Тогда та дернула плечом и сказала уже на доступном им языке:

– Вы не сможете причинить мне вред. Не стоит и пытаться.

– Но мы не хотим причинить вам вред, – возразил Джаспер, пока Оникс пыталась придумать ответ, – мы видели, как вы падали, если это действительно были вы. Мы подумали, что вам нужна помощь.

– Мне ничто не угрожает, – ответила женщина, и ее голос показался Оникс чистым, как мелодия флейты, но не старой деревянной, а серебряной, – спасибо вам.

– Вы, наверное, далеко от дома. Вы потерялись?

– Мое оборудование вышло из строя. За мной придут. Наш лагерь на другой стороне перевала.

– Вас подвезти, мэм? У нас с Оникс есть тележка.

– Подожди. Это очень далеко, – одернула его Оникс.

Тележка принадлежала ей, не Джасперу, и он не должен был ничего предлагать, не спросив у нее.

– Да, – согласился Джаспер, – слишком далеко, чтобы отпустить неодетую женщину одну зимней ночью.

Оникс захотелось его пнуть.

Рожденная пламенем задумалась. Потом улыбнулась. Ее улыбка была прекрасна, пришлось признать Оникс. Полный рот сияющих зубов.

– Вы правда мне поможете?

– Конечно, мэм, с превеликим удовольствием, – ответил Джаспер.

– Хорошо, – согласилась женщина, – я приму вашу помощь. Благодарю вас. Меня зовут Анна Тингри Пятая.

Оникс, которая знала, что значит «Пятая», удивленно уставилась на нее.

– Я Джаспер, – сказал Джаспер, – а это Оникс.

– Вам стоило бы одеться, – тихо проговорила Оникс, – мэм.

Анна Тингри Пятая передернула плечами, моргнула, и вдруг сверкающее платье окутало ее фигуру.

– Так лучше?

– Намного, – подтвердила Оникс.

* * *

По дороге к лагерю рожденных пламенем, пока мул тащил тележку по твердому, как лед, изрезанному полозьями снегу, все трое обсуждали свои желания и нужды, как часто делают незнакомые люди.

Оникс ждали дома, но ее мать, отец и два брата не будут беспокоиться, даже если она придет поздно. Скорее всего, они решат, что дела заставили ее переночевать в Лютиковом городке. Она работала в счетной конторе и часто задерживалась, если дел было много. Ее родители могли даже понадеяться, что она осталась с Джаспером. Они любили Джаспера и намекали на их свадьбу. Оникс обижали такие разговоры: Джаспер ей нравился, но, кажется, не настолько, чтобы всерьез задумываться о браке. Да и сам Джаспер никогда не высказывал такого желания. Джаспер хотел уплыть в Африку, найти пятые врата на Луну и стать богатым или бессмертным. Оникс полагала, что это не оставит ему времени на всякую свадебную чепуху.

Анна Тингри Пятая устроилась на заледенелом мешке пшеничной муки в тележке.

– Я, как вы уже, наверное, поняли, из рожденных пламенем.

Кто бы сомневался. Как же удивятся родители и братья Оникс, узнав, что она познакомилась с рожденной пламенем. Этот народ редко бывал в Лютиковом уезде, да и тогда только единицы из них, молодые, обычно мужчины, едущие на роботах по своим таинственным делам, могли снизойти до беседы с жителями городка. А теперь Оникс оказалась рядом с женщиной из рожденных пламенем, да еще и такой словоохотливой.

– Это вы танцевали в небе? – спросил Джаспер.

– Да. А потом мой создатель тела сломался.

– Не хочется вас обижать, но вы были ростом не меньше восьми километров.

– Всего полтора. – Улыбка озарила залитое лунным светом лицо Анны Тингри Пятой.

– А что делал небесный танцор в Лютиковом уезде, если мне будет позволено спросить?

– Я тренировалась перед жатвой. Здесь есть горные ветра, которым нужно сопротивляться, а с запада приходят высокие и быстрые облака. Мы, наверное, будем жить тут летом.

«А спрашивать уже не надо?» – возмущенно подумала Оникс. Хотя когда это рожденные пламенем спрашивали позволения у простых смертных?

– Вы будете танцевать на жатве? – спросил Джаспер.

– Я хочу выиграть состязание и подняться к Оку Луны, – сказала Анна Тингри Пятая.

* * *

Око Луны лучше всего видно, когда сама она в тени. Сегодня полнолуние скрыло Око, но иногда, если светился только тоненький серп, Оникс различала в темном полушарии недвижное кольцо алого света. Туда уходили рожденные пламенем, когда уставали жить одну жизнь за другой, – вместо того чтобы умереть.

Поскольку Анна Тингри Пятая раскрыла свое заветное желание, Оникс почувствовала, что должна рассказать об одном из собственных.

– Мне девятнадцать лет, – сказала она, – однажды я отправлюсь на восток и увижу города Атлантического побережья. Я устала от Лютикового уезда. Я хорошо считаю. Я умею складывать, вычитать, делить и умножать, я даже знаю двойную бухгалтерию. Я смогу найти работу в городе и жить городской жизнью. Я буду каждый день смотреть на высокие здания и даже поселюсь в одном из них.

Желание, прямо высказанное в холодную январскую ночь, застыло детской похвальбой. Она почувствовала, что краснеет. Но Анна Тингри Пятая только задумчиво кивнула.

– Я тоже отправлюсь на восток, – сказал Джаспер, – но не стану оставаться в городе. Я умею поднимать тяжести, тянуть веревки и вязать дюжину разных узлов. Я наймусь на парусник и отправлюсь в Африку.

На этом он закончил, хотя мог рассказать кое-что еще. Оникс знала, что он хочет уплыть в Африку и найти пятые врата – путь в Око Луны. Все четверо врат – а еще, может быть, тайные пятые – вели на Луну. Считалось, что даже смертный мог попасть в Око Луны таким образом, хотя рожденные пламенем никогда бы не пропустили простого человека. Именно поэтому Джаспер мечтал о тайных вратах. Они были его единственной надеждой прожить больше одной жизни.

Недоверчивая Оникс считала, что пятые врата – просто легенда, за которой ничего нет, но она перестала говорить об этом Джасперу, потому что он злился. Недавно он начал охранять от всех свое желание, как самую страшную тайну. Не упомянул он его и сейчас.

– Это моя пятая жизнь, – сказала Анна Тингри Пятая серебряным голосом, – и я устала проходить сквозь пламя омоложения, лишаться половины воспоминаний и начинать все сначала, разговаривая с призраками Анны Тингри Первой, Второй, Третьей и Четвертой. Я хочу вечно жить в Оке Луны и заниматься чистой философией.

Оникс не поняла и половины слов, но почувствовала тоску в голосе Анны Тингри Пятой.

– Вы оба хотите уйти отсюда? – спросила Анна Тингри Пятая.

Да. Оба хотели.

– Тогда пойдемте в наш лагерь, – предложила Анна Тингри Пятая. – Там тепло. Позвольте мне отплатить вам за ваш интерес и доброту.

Они достигли лагеря. Никто в Лютиковом уезде не видел, откуда появляются рожденные пламенем: они обосновались за холмом, куда никто не ходил холодной зимой. Но лагерь вовсе не был холодным. Анна Тигри Пятая объяснила, что простой смертный, окажись он рядом, не увидит ничего необычного. Колдовство скрывало лагерь от чужих взглядов. Но Анна Тингри Пятая позволила Оникс и Джасперу увидеть это место и даже пройти внутрь. В своем лагере рожденные пламенем отменили зиму. В их зачарованной последовательности времен года наступила теплая летняя ночь. Деревья зеленели, на лугах распускались цветы. На благоуханной траве стояли просторные шелковые шатры самых разных оттенков, а в воздухе парили светящиеся шары, дополняющие слабый лунный свет. Было поздно, и Оникс решила, что рожденные пламенем уже спят, но кто-то из них еще ходил меж шатров, переговариваясь на непонятных языках. Эти существа были так высоки, стройны и прекрасны, как только могут быть создания из плоти и крови. Роботы-слуги тихо двигались по лагерю, занимаясь своими загадочными делами. Тепло изумило Оникс, она сняла шерстяную куртку и расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке из конопляного волокна. Джаспер широко раскрыл глаза в ужасе и благоговении.

– Останьтесь с нами на ночь, – сказала Анна Тингри Пятая.

* * *

Анна Тингри Пятая не теряла контакта с лагерем после поломки создателя тела. По велению мысли робот отнес бы ее домой по январскому небу. Но ее заинтересовали и заинтриговали дружелюбные смертные, появившиеся из темноты. Она редко видела смертных и хотела бы побольше о них узнать. Ей подумалось, что эта пара может оказаться полезной. Поэтому через несколько дней она предложила им работу в лагере и в конце лета бесплатное путешествие на большой праздник жатвы.

Родители Оникс умоляли ее не принимать предложение. Мать плакала, отец бушевал, но они знали, что воспитывают искательницу приключений с тех самых пор, как нарекли свою беспокойную дочь Оникс. К тому же у них было двое основательных, лишенных воображения сыновей, которые останутся в Лютиковом уезде и будут вести разумное и достойное существование.

Отец Джаспера всю жизнь молол зерно, молол после смерти жены десять лет назад и собирался молоть до конца дней. Когда-то он тоже лелеял мечту увидеть мир за пределами Лютикового уезда, и мысль об уходе сына в равной степени ужаснула и обрадовала его.

– Пиши мне письма из дальних мест! – потребовал он.

Джаспер пообещал так и делать. Прощаясь, отец с сыном прослезились. Они знали, что жизнь коротка и трудна и что смертные, как правило, живут всего один раз.

* * *

Оникс скоро поняла, что рожденным пламенем не нужна помощь наемных рабочих. Не то чтобы они с Джаспером сидели без дела, совсем не сидели, и не то чтобы им не платили – платили, полновесными медными долларами. Но раньше носили воду и подавали еду роботы, и Оникс не нравилось делать работу роботов, пусть даже за хорошие деньги. Рожденные пламенем говорили «спасибо» и «пожалуйста» и улыбались тонкой, вежливой улыбкой. «Мы всего лишь домашние животные, – как-то пожаловалась Оникс Джасперу, – мы ни на что не годимся».

«Говори за себя», – ответил он.

Было понятно: Анна Тингри Пятая явно предпочитала Джаспера Оникс.

Оникс решила узнать о рожденных пламенем все возможное. Вначале она выяснила, что одни из них считаются выше других. В лагере небесных танцоров были впервые рожденные, которые никогда еще не проходили через омолаживающее пламя, и к их именам прибавлялось унизительное «Первый». Какими бы старыми некоторые из них ни казались, они занимали место новичков, младших участников труппы. Они наблюдали, слушали; держались все вместе. Среди них не было небесных танцоров, только их подмастерья. Впервые рожденные управляли маленькими непонятными машинами, которые делали танец возможным.

Танцорами становились рожденные не единожды: Пятые, несколько Седьмых, пара Девятых. Несмотря на все свои сомнения, Оникс любила наблюдать за танцами. Когда они начинались, она бросала свою никчемную работу (складывать церемониальные шелка или толочь приправы для супа) и смотрела на весь процесс от первой минуты до последней. Подмастерья помогали исполнителям надеть сбрую, которая называлась «создателем тела». В этой сбруе небесные танцоры походили на мечту роботов о человеке: идеальная плоть кофейного цвета едва проглядывала сквозь стекло и небесно-синий металл. В движениях танцоров не было ничего неуклюжего. Они становились совсем легкими, изящно выходили на стартовую лужайку, изгибали тонкие руки, готовясь. А потом взлетали.

А когда они оказывались в воздухе, маленькие и недвижные, как орел, парящий в восходящем потоке, создатель тела принимался за работу.

Оникс поняла, что благодаря ему возникали проекции тел танцоров и что эти проекции состояли практически из ничего: из мгновенно застывавшего воздуха, который отражал свет, создавая иллюзию цвета и объема. Но танцоры казались реальными и невероятно большими, не меньше полутора километров снизу доверху, насколько могла прикинуть Оникс. Иллюзорным телам был нипочем даже самый сильный ветер, но они соприкасались, отталкивались и держали партнеров, как настоящие. Когда в небе заводили хоровод, одна огромная рука хваталась за другую огромную руку, словно состояла не из воздуха, а из плоти.

– Спорим, я мог бы это сделать, – тоскливо сказал Джаспер однажды утром, когда они вдвоем сидели на краю стартовой лужайки и смотрели вверх, пока у них не заболели шеи.

– Ставлю медный доллар, что не смог бы, – отозвалась Оникс.

– Твое неверие когда-нибудь тебя убьет.

– А тебя убьют твои мечты!

Величайшие из танцоров, включая Анну Тингри Пятую, соперничали друг с другом и потому танцевали поодиночке или с одним партнером рангом поменьше. Во время праздника жатвы выбирали единственного лучшего исполнителя, который мог отправиться в Око Луны. В этом году только двое могли выиграть лунный приз: Анна Тингри Пятая и мужчина по имени Дава Девятый.

Оникс считала, что оба танцевали прекрасно. Анна Тингри Пятая перевоплощалась в синекожую богиню с колокольчиками на запястьях и лодыжках. Когда она кокетничала с белыми облаками, которые приходили в залитые солнцем горы с запада, колокольчики торжествующе звенели. Дава Девятый оборачивался древним воином в серебряной броне, с серебряным мечом на поясе. Часто он взмывал на невероятную высоту и бросался вниз, как хищная птица, останавливаясь в волоске от древесных крон.

Но Джаспер видел только Анну Тингри Пятую. Его внимание радовало и воодушевляло рожденную пламенем танцовщицу и страшно раздражало Оникс. К удовольствию Анны Тингри Пятой, Джаспер подружился с подмастерьем, который занимался ее сбруей. Джаспер помогал ему со всякими мелочами и временами задавал вполне уместные вопросы. В дни отдыха он складывал шелк Анны Тингри Пятой и наливал ей вино за ужином. Оникс не понимала, чего он хочет добиться этим глупым угодничаньем. А потом вдруг поняла.

Ясным весенним вечером, когда рожденные пламенем собрались под огромным навесом на совместный ужин, Анна Тингри Пятая встала и откашлялась (как будто откашлялась серебряная флейта). Она объявила, что ее планы на праздник изменились и она будет учить смертного Джаспера танцевать.

Рожденные пламенем испугались, и Оникс тоже испугалась и чуть не уронила кувшин вина. Месяц назад ей подарили устройство размером с фасолину, формой напоминающее улитку. Оно крепилось за ухом и переводило странный язык рожденных пламенем в слова, которые она почти всегда понимала. В этом переполохе устройство транслировало ей презрение, неодобрение и смятение.

Анна Тингри Пятая защищала свое решение, приводя в пример танцоров- новичков, которых допускали на состязания в качестве помощников, и смертных, которые почти достигли статуса рожденных пламенем и исполняли ряд сакральных функций, рассказывала о том, как Джаспер очарован танцем. Кое-кто за столом кивнул, большинство не согласилось.

Анна Тингри Пятая объявила, что Джаспер тренировался тайком и завтра совершит первый полет.

Джаспера не было под навесом тем вечером, иначе Оникс бросила бы на него свой самый презрительный взгляд. Его пришлось сберечь на утро, когда она вместе с толпой рожденных пламенем пришла смотреть на его полет. Она наблюдала (Джаспер избегал ее взгляда), как мрачный подмастерье Анны Тингри Пятой помогает ему натянуть сбрую создателя тела. Внимательно следила, как Анна Тингри Пятая провела его на стартовую лужайку. Смотрела, как он поднялся в голубое небо, покачиваясь как бумажный кораблик в пруду. А потом он включил создатель тела.

Джаспер стал ростом в полтора километра. Он был одет фермером. Летающий крестьянин. Огромная неуклюжая деревенщина.

Фальшивый Джаспер раскинул гигантские руки. Сделал неловкий пируэт.

Теперь рожденные пламенем поняли задумку и одобрительно рассмеялись.

Оникс нахмурилась и ушла.

* * *

– Глупый какой обычай, – сказала Оникс, – эти танцы в небе.

Возможно, ей не стоило так говорить, особенно Даве Девятому, второму главному танцору труппы. Но это он пришел к ней, а не наоборот. И она решила, что он заслуживает услышать то, что она на самом деле думает.

– Ты так говоришь просто потому, что ревнуешь.

Дава Девятый был высок, с кожей черной, как уголь, даже темнее, чем у самой Оникс. На голове идеальной формы не росли волосы. Он прожил девять жизней, и этого ему хватило. Он хотел танцем проложить себе путь к бессмертию, и самым главным препятствием на его дороге оказалась Анна Тингри Пятая.

– Я не ревную, – не согласилась Оникс.

Ярким солнечным весенним днем он сам заглянул в ее палатку и попросил о разговоре. Оникс согласилась. Но что может Дава Девятый сказать такого, что заинтересовало бы Оникс? Ее очень мало волновали рожденные пламенем и их желания. Через пять дней они покинут Лютиковый уезд и отправятся к продуваемым всеми ветрами житницам Великих равнин. Там Оникс хотела оставить их и уйти на Атлантическое побережье. Она накопила достаточно медных долларов, чтобы путешествие стало легким.

– Будь честна, – велел Дава Девятый, – хотя бы с самой собой, если не со мной. Ты пришла сюда с Джаспером, он каждый день был с тобой, а теперь летает вместе с прекрасной рожденной пламенем. Есть ли такие безумные женщины, что не стали бы ревновать?

Его голос не звучал флейтой – он походил на ветер, воющий в дуплах старого дерева. Когда Дава Девятый улыбался, все вокруг словно озарял мягкий лунный свет.

– Я никогда не собиралась за него замуж, – возразила Оникс.

– Тогда перестань все время думать о нем.

– Я не думаю! Я его игнорирую!

– Раз так, позволь мне помочь тебе его игнорировать.

«А у меня неплохо выходит», – подумала Оникс и спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Будь моим подмастерьем.

– Нет! Я не хочу летать! Не хочу становиться шутом у танцоров.

– Я не предлагаю тебе учиться летать, мисс Оникс. Но ты можешь заниматься моей аппаратурой и надевать на меня создатель тел. Мальчик, который делает это сейчас, всего лишь Первый, и ты умнее его.

Оникс посчитала слова Давы Девятого констатацией факта, а не лестью. И да, Джаспер очень разозлится, если Оникс начнет работать на злейшего врага Анны Тингри Пятой.

– Но что ты с этого получишь, Девятый? Думаю, не только подмастерье получше.

– Разумеется, нет. Ты смертная. Ты сможешь рассказать мне о Джаспере. Кто он, чего хочет, как ему удается танцевать, что из него под силу сотворить Анне Тингри Пятой.

– Я не буду твоим шпионом, – ответила Оникс.

– Хотя бы подумай об этом, – сказал Дава Девятый.

* * *

Оникс обдумывала предложение Давы Девятого, пока труппа собирала вещи и уходила из Лютикового уезда.

Все рожденные пламенем ехали на роботах, роботы везли оборудование и припасы, и даже Оникс и Джасперу дали роботов. Труппа выбрала дорогу, которая шла через Лютиковый город, так что Оникс смогла помахать родителям с удобного плеча высокой машины. Они испуганно помахали в ответ. Отец Джаспера тоже и махал, и плакал. Оникс вдруг стало больно уезжать. Они миновали гостиницу, счетную контору, где она работала, магазин, парикмахерскую. Потом город остался позади, и она задумалась о другом.

Она размышляла о смертных, о рожденных пламенем и об Оке Луны.

Теперь, когда она ела вместе с ними, спала вместе с ними, купалась вместе с ними, рожденные пламенем перестали внушать такой трепет, как после чужих рассказов. Да, они были могущественны. Да, обладали удивительными способностями. Да, владели несчетными богатствами. Но они мечтали и завидовали, как и все. Были жестокими и добрыми. Беспечными и мудрыми. Почему тогда люди делились на смертных и рожденных пламенем?

Легенда гласила, что пути двух народов разошлись во время Кровавого потопа, много веков назад. Но даже рожденные пламенем почти ничего не знали об этой катастрофе. Кто-то говорил, что Око Луны лишь смотрело на нее сверху. Другие твердили, что Око луны появилось только тогда, когда мир начал сгорать. Третьи – что Око Луны каким-то образом послужило причиной Кровавого потопа (но эту мысль Оникс держала при себе, потому что она считалась ересью. Для рожденных пламенем Око Луны было свято).

Оникс мало волновало Око. Туда уходили рожденные пламенем, прожив двенадцать назначенных им сроков – или раньше, если уставали от жизни на Земле и совершали какой-либо достойный поступок. Люди полагали, что в Оке рожденные пламенем выбирают любые тела, живут в городах, созданных целиком из мысли, и могут путешествовать по небу – как утверждали некоторые, Око есть и на других планетах, не только на Луне. Однажды Око подчинит себе всю Вселенную. По крайней мере, так говорили.

Еще ребенком, сидя на скамье в Церкви истинных вещей Лютикового уезда, Оникс узнала, что Хесу Ринпоче спас мудрость от Кровавого потопа и поставил по углам Земли четверо врат, ведущих на Луну. История пятых врат, в которую так горячо верил Джаспер, считалась не стоящей внимания ересью, уделом курящих трубки стариков. Была ли доля правды в этих рассказах? Оникс не знала. Она склонялась к тому, что девять десятых из них – ерунда. За это ее называли циничной или винили в атеизме. Но люди вообще чаще всего говорят ерунду. Почему тут должно быть по-другому?

Она точно знала только, что есть рожденные пламенем, а есть смертные. Первые путешествуют куда хотят, играют, чтобы заработать на жизнь, и создают роботов, которые добывают полезные ископаемые и собирают урожай. Вторые живут у ног рожденных пламенем и не знают бед, пока не находят их сами. Так было в тот день, когда она родилась, и так будет, когда она уйдет из этого мира. Только мечтатели вроде Джаспера думают по-другому. А Джаспер дурак.

* * *

Глупость Джаспера стала так очевидна, что Оникс прекратила с ним разговаривать, только спорила иногда.

Делая длинные переходы на роботах, труппа спустилась с гор на равнину, где из холмов встречались только небольшие друмлины и кучи ледниковых отложений. Светлые медленные реки напоминали пасхальные ленты. Временами небо бывало ясным и голубым, а иногда с запада приходили облака, похожие на серых чудовищ, таящих в сердце молнии.

Они шли по мощеной людной дороге. Разбивали лагерь на обочинах, где росла дикая трава, и часто задерживались на несколько дней. Прошел месяц, потом другой. Там, где равнины были засеяны, поднялась высокая зелень. Приближалось время жатвы.

Джаспер танцевал все лучше, хотя Оникс отказывалась это признавать. Конечно, он был не так хорош, как рожденные пламенем, но это и не требовалось. Он оставался всего лишь контрастной деталью, объяснял Оникс Дава Девятый, декоративным новшеством. Темой танца Анны Тингри Пятой была преступная любовь рожденной пламенем женщины к молодому неуклюжему смертному. Эту историю их народ рассказывал многие века, и она всегда заканчивалась трагически. Ее неоднократно клали на музыку, но Анна Тингри Пятая станет первой, кто ее станцует. Джаспер должен был только топать по небу, принимать неуклюжие просящие позы и охотно подчиняться, когда Анна Тингри Пятая станет звать его, дразнить, любить и, наконец, бросит, исполнив несколько символических фигур. Репетиции их выглядели невероятно, и, подняв голову к летнему небу, Оникс ощущала какую-то невеселую гордость. «Это наш Джаспер высотой в полтора километра взмыл в воздух еще на столько же, – думала она, – тот же самый Джаспер, который десять месяцев назад шел за тележкой, запряженной мулом». Сам Джаспер вел себя так же глупо и испуганно, как крестьянин, которого он изображал в танце.

А однажды вечером, когда она прислуживала за столом, Оникс наткнулась на Джаспера и Анну Тингри Пятую в укромном уголке шатра. Они обменивались короткими птичьими поцелуями.

Оникс вышла из шатра, ища горького утешения в ночной степи. Джаспер, догадавшись, что она увидела, выскочил за ней и позвал ее по имени. Оникс не остановилась и не оглянулась. Она не хотела видеть лицо предателя. Вместо этого она отправилась прямиком к Даве Девятому.

* * *

Джаспер поймал ее на следующий день, когда она шла мимо длинного ряда деревьев к ручью, разрезавшему плоскую равнину. Погода выдалась теплой. Оникс надела желтую шелковую юбку, которую подарила ей одна рожденная пламенем женщина, и желтый шелковый шарф, трепетавший на ветру. Младшие танцоры труппы репетировали высоко в облаках, и их тени волной ложились на дикую траву.

– Ты мне не доверяешь? – спросил Джаспер, преграждая ей дорогу.

– Не доверяю тебе? Я своим глазам доверяю! – ответила Оникс.

– В тебе нет ни капли веры!

– А в тебе – ни капли здравого смысла.

– Мне просто нужно узнать об Оке Луны и как туда попасть, – сказал Джаспер.

– Плевала я на Око Луны! Я хочу жить в городе и смотреть на высокие дома! Для этого мне нужно только идти на рассвет.

– Я пойду с тобой, – заверил Джаспер, – честно, Оникс!

– Правда? Ну пошли!

– …после танца, я имел в виду.

– Ха!

– Я стольким ей обязан, – сказал он, не отваживаясь произнести имя Анны Тингри Пятой, чтобы не злить Оникс. Его огромные глаза молили без слов.

– Ты для нее ничего не значишь, дубина!

Эти слова задели гордость Джаспера, и тщеславие снова взяло над ним верх.

– Спорим, ты не права.

– На сколько спорим?

– На десять медных долларов!

– Заметано! – крикнула Оникс, уходя.

* * *

Праздник жатвы проводится на исходе лета, когда становится прохладнее и грядет смена времен года. Труппа присоединилась к сотне других. Сбор их изумлял Оникс.

В мире очень много жатв, но не очень много праздников, по одному на каждой из больших плодородных равнин. Если выражаться прозаически, то это всего лишь несколько дней, когда рожденные пламенем собирают щедрый урожай зерна и овощей, подготовленный армией сельскохозяйственных роботов, а обычные люди пируют обильными остатками, которых вполне хватает, чтобы прокормить всех их в наступающем году. Таковы условия великой сделки, мира между двумя народами: пища для всех, множество пищи. Нарушить это равновесие может только рост населения, и рожденные пламенем решают этот вопрос, добавляя в зерно некоторое количество противозачаточных препаратов. Смертные рождаются и умирают, но их число почти не меняется. А сами рожденные пламенем очень редко заводят детей, потому что каждый из них проживает дюжину жизней, прежде чем уйти в Око Луны. Поэтому число рожденных пламенем не меняется тоже.

Но праздник жатвы больше и выше всего этого. Это место веселья и паломничества, великий сбор людей и роботов на бескрайних просторах степей и прерий, смешение сакрального с мирским. Рожденные пламенем демонстрируют свое искусство и устраивают состязания перед судом живущих в двенадцатый раз, к бурному удовольствию смертных. Жонглеры жонглируют, поэты поют, ремесленники торгуют своими немыслимыми изделиями. Молитвенные флаги весело развеваются на ветру. И, конечно, танцуют небесные танцоры.

Несколько трупп собрались на североамериканский праздник, туда, где две реки сходились, прошивая синими стежками одеяло желтой равнины, но та труппа, которой служила Оникс, считалась одной из лучших. Ей отвели для выступлений третий день и третью ночь фестиваля.

Днем выступали исполнители попроще. Снизу на них глазели восхищенные толпы. Теплый воздух приносил облака, похожие на высокие белые парусники, и танцоры кружились с ними, ласкали их, освобождали скрытые в них молнии. Небо гремело колоколами и барабанами. Солнечный свет, отражаясь от иллюзорных тел, радугой падал на пустые поля, и даже сельскохозяйственные роботы, притихшие перед зимним отдыхом, казалось, смотрели наверх с тупым металлическим трепетом.

Оникс ушла в укромный уголок вместе с Давой Девятым, который молился и постился перед ночным полетом. Лучшие танцевали по ночам, и их призрачные тела сияли изнутри. Нет в мире другого такого зрелища. Совет живущих в двенадцатый раз будет смотреть и судить. Оникс знала, что Дава Девятый очень устал от жизни на Земле и хотел танцем пробить себе путь на Луну. И в тот день, когда она увидела, как целуются Джаспер и Анна Тингри Пятая, Оникс пообещала ему помочь, пообещала сделать все, что в ее силах, даже если это будут нечестные тайные вещи, от которых ей следовало бы презрительно отказаться.

Она могла бы предложить Даве Девятому свое тело (как Джаспер, несомненно, отдал свое Анне Тингри Пятой), но ее пугали возраст Давы и его угрюмость. Вместо этого она делилась с ним секретами. Рассказывала, как Джаспер работает с оборудованием Анны Тингри Пятой, как он выучил всего несколько движений небесных танцоров, которых все же хватит, чтобы послужить фоном для Анны, как овладел техническими навыками работы с полетной сбруей и создателем тел. Он даже модифицировал соматический генератор Анны Тингри Пятой, сделав огромное лицо ее аватара почти таким же нежным и выразительным, как лицо самой Анны, – даже опытные подмастерья Давы Девятого не могли достичь подобного.

Эта информация не слишком помогла Даве Девятому и только укрепила его мрачную уверенность в том, что Анна Тингри Пятая перетанцует его и украдет билет к Оку. Необходимы были отчаянные меры, а времени оставалось все меньше. Пока шли выступления младших участников, Дава Девятый позвал Оникс в свой шатер.

– Проверь, чтобы мой создатель тела работал как следует, – сказал он.

– Разумеется, Девятый. Мог бы и не говорить.

– Иди в шатер с оборудованием и все осмотри. Если что-то сломано, исправь.

Оникс кивнула.

– И если вдруг увидишь сбрую Анны Тингри…

– Да?

– Ее тоже исправь.

Оникс не нужно было повторять дважды. Как велели, она отправилась в шатер с оборудованием. Дава попросил ее сделать ужасную вещь: испортить создатель тела Анны Тингри Пятой, чтобы помешать ее танцу. Но почему Оникс должны волновать беды рожденных пламенем? Они для нее ничего не значат, как и наоборот.

По крайней мере так она себе говорила. И все же она чувствовала легкие уколы совести. Она сгорбилась над создателем тела Давы Девятого, делая вид, что проверяет его. Все было в порядке, кроме мыслей Оникс.

Чем Анна Тингри Пятая заслужила такую жестокость? (Ну, кроме того, что она рожденная пламенем, высокомерная и целуется с Джаспером?) И разве можно наказывать Анну Тингри Пятую за глупость Джаспера? (Раз уж самого Джаспера не наказать.) А предложив ей испортить снаряжение, Дава Девятый разве не показал свою злобность и низость? (Это сложно было отрицать.) А если Даве Девятому нельзя доверять, не укажет ли он на Оникс, если обман раскроется? (Скорее всего, укажет.)

Именно эта последняя мысль больше всего донимала Оникс. Она думала, что сможет выполнить просьбу Давы испортить создатель тела и помешать танцу. Анна Тингри Пятая так много тренировалась – может быть, поэтому Оникс и терзала совесть, – но каковы будут последствия? Оникс втайне решила уйти с праздника сегодня ночью и отправиться на восток, к городам Атлантического побережья. Но если она исчезнет, то это только усилит подозрения. Если обман вскроется, конечно. Рожденные пламенем могут поймать ее и судить. А если ее обвинят в преступлении, заявит ли Дава Девятый, что она ни при чем, возьмет ли ответственность на себя?

Разумеется, нет.

Поверят ли Оникс, если она попытается обвинить Даву?

Вряд ли.

И будет ли в чем-то виновата Анна Тингри Пятая?

Нет.

Оникс подождала удобной возможности. Несколько подмастерьев ушли из шатра посмотреть на закатный танец другой труппы. Роботы были отключены или не обращали на нее внимания. Время пришло. Оникс подошла туда, где хранился создатель тела Анны Тингри Пятой. Это несложно. Прошептать машине пару кодов. Порвать провод. Запачкать линзу. Все просто.

Поднимется ли у нее рука выполнить тягостную задачу?

Не поднялась.

Оникс ушла.

* * *

Она покинула труппу на закате. Нельзя сказать, что она сбежала с праздника, он раскинулся слишком широко, паломники и смертные ставили палатки на километры вокруг шатров рожденных пламенем, во все стороны, до горизонта. И все же она медленно пошла по мощеной дороге на восток. К темноте она добралась до клочка засеянной земли, где роботы, похожие на огромных стальных пчел, собирали солому в снопы, тревожно и одиноко мигая красными огоньками. Несколько запоздавших паломников шли ей навстречу с фонарями в руках. Больше никого не было.

Она остановилась и оглянулась, хотя обещала себе не делать этого.

Праздник жатвы горел вдалеке степным пожаром. Прохладный ветер доносил до нее звон бронзовых колоколов. Двое небесных танцоров поднимались в чистое небо. Даже на этом расстоянии Оникс узнала сверкающие тела Джаспера и Анны Тингри Пятой.

* * *

Она попыталась забыть свои надежды и досаду и посмотреть на танец как обычный смертный. Но они танцевали не то, что она видела на репетициях.

Оникс уставилась на небо, распахнув глаза так широко, что в свете представления они походили на испуганные луны.

Это был не тот танец! Неправильный!

Крестьянин и Рожденная пламенем женщина кружили в небе, как и раньше. Крестьянин должен был сделать всего несколько жалких неуклюжих жестов («Мольба», «Плач», «Возражение»), пока Рожденная пламенем медленно ткала вокруг него роскошный ковер «Вожделения», «Презрения», «Искушения», «Перелома», «Снисхождения», «Исступления», «Вины», «Отречения» и, наконец, «Расплаты». Все это изображалось положением тела, движениями, выражением лица, повторами, темпом, ритмом, волшебством ее божественной и человеческой пластики.

Это и случилось. Танец разворачивался в высоте, прекрасный и недостижимый, бросая призрачную радугу на безлунную равнину.

Но теперь Рожденная пламенем женщина неуклюже и жалко молила о любви, а Крестьянин кружил рядом в танце влечения и отторжения!

Оникс показалось, что она услышала, как ахнула толпа. Совет живущих в двенадцатый раз, должно быть, сошел с ума от ярости, но что им оставалось делать, кроме как смотреть на выступление?

И танец шел своим чередом, в точности как на репетициях, если не считать странной перестановки. Крестьянин в дешевой рубахе и подвязанных веревкой штанах двигался так изящно, как никогда Анна Тингри Пятая. А Рожденная пламенем стремилась к нему так жалко, униженно и убедительно, как никогда раньше Джаспер.

Крестьянин боролся с собой, но проигрывал, жадно принимая ухаживания Рожденной пламенем.

Они станцевали кульминацию и финал. А потом Крестьянин, пресыщенный и стыдящийся своей слабости, повернулся спиной к Рожденной пламенем – они не могли идти дальше вместе. Рожденная пламенем плакала и молила, но Крестьянин оставался верным своему народу. Бросив на нее последний взгляд, он величаво опускался на землю. А Рожденная пламенем, пережившая горький, но неизбежный отказ, брела прочь, пошатываясь под злым ветром.

И продолжала шататься. Это тоже было неправильно.

«Такое уже случалось», – подумала Оникс.

Случалось много месяцев назад, когда январское небо приблизилось к земле и Анна Тингри Пятая с него упала. И теперь, как и тогда, ее сверкающее иллюзорное тело застыло. Ноги, которые могли бы перешагнуть целую страну, перестали гнуться. Аватар начал крениться под ветром. Местами он стал прозрачным, какие-то его части оторвались и улетели цветными облаками. Сломанный, стремительно уменьшающийся в размерах, он полетел вниз.

Танцовщица рассыпалась в воздухе, осталась только крошечная часть, она снижалась медленно и плавно, как осенний лист, планирующий с ветки в снег. Она упала недалеко, на возделанном клочке земли, где роботы удивленно подняли медные лица от снопов.

Оникс побежала посмотреть, не ранена ли Анна Тингри Пятая. Но танцор оказался вовсе не Анной.

Это был Джаспер. Он выпутался из сбруи и глупо ухмыльнулся.

* * *

– Я перенастроил создателей тел, – сказал Джаспер, – поменял иллюзии. Изнутри сбруи все выглядело как обычно, но Крестьянин надел тело Рожденной пламенем, а Рожденная пламенем стала Крестьянином. Я это знал, а Анна Тингри Пятая нет. Она танцевала, веря, что выглядит как Рожденная пламенем.

– Ты испортил представление! – воскликнула Оникс.

Джаспер пожал плечами.

– Она уверяла, что любит меня, но при этом собиралась бросить, как только кончится праздник. Я слышал, как она говорила это одному из своих поклонников. Назвала меня «сценическим приспособлением».

– Мог бы мне сказать!

– Ты бы не стала слушать. Ты безнадежный скептик. Решила бы, что я вру. Я не хотел, чтобы ты сомневалась в моей верности. Подумал, что лучше тебе ее покажу.

– А ты дурак и мечтатель! Ты узнал у нее что-нибудь полезное? О пятых вратах на Луну?

– Немного, – сказал Джаспер.

– Думаешь, тебе удастся их найти?

– Может быть, – пожал он костлявыми плечами.

– Ты все еще хочешь со мной на Атлантическое побережье?

– Поэтому я и пришел.

Оникс оглянулась на праздник. В шатрах наверняка поднялся хаос, но состязание должно продолжаться. И правда, Дава Девятый взмыл в воздух в полном соответствии с расписанием. Но танцующего воина немного шатало.

– Я подправила пару соединений в создателе тела Давы Девятого, – призналась она, – он лжец и мошенник и не заслуживает победы.

Джаспер наклонил огромную голову и уважительно посмотрел на нее.

– Да ты и сама вредитель!

– Анна Тингри Пятая не попадет на Луну в этом году, но и Дава Девятый тоже.

– Тогда нам лучше идти, – сказал Джаспер, – они этого так не оставят. Погонятся за нами. Пошлют роботов.

– Ставлю медный доллар, что нас не найдут, – сказала Оникс, закидывая за спину мешок и поворачиваясь к дороге, которая вилась черной лентой под звездным небом.

Теперь, когда большеголовый юноша из Лютикового уезда снова был рядом, дорога нравилась ей сильнее.

– Не буду спорить, – ответил Джаспер, идя вслед за ней.

 

ВАНДАНА СИНГХ

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ИНОПЛАНЕТНОМ ЯЗЫКЕ

 

Бандана Сингх родилась и выросла в Индии, а в настоящее время проживает в Соединенных Штатах, где преподает физику и занимается литературой. Ее рассказы печатались в нескольких выпусках антологии «Полифония» («Polyphony») и в различных журналах и сборниках, таких как «Скорость света» («Lightspeed»), «Странные горизонты» («Strange Horizons»), «ИнтерНова» («InterNova»), «Фонд 100» («Foundation 100»), «Безумная транзитная пресса» («Rabid Transit Press»), «Интерфикция: антология литературы внедрения» («Interfictions: An Anthology of Interstitial Writing»), «Мифика» («Mythic»), «Батут и так долго спящие: постколониальная фантастика и фэнтези» («Trampoline, and So Long Been Dreaming: Post-colonial Science Fiction & Fantasy»). Она опубликовала детскую книгу «Молодой Дядя приезжает в город» («Young Uncle Comes to Town»), изданную в Индии, а также повесть «О любви и других чудовищах» («Of Love and Other Monsters»). Кроме них на ее счету еще одна повесть «Расстояния» («Distances») и первый сборник рассказов «Женщина, считавшая себя планетой» («The Woman Who Thought She Was a Planet»). Последняя ее новинка – оригинальная антология «Сломанный лук» («Breaking the Bow»), составленная вместе с Анил Менон.

Перед вами печальная и созерцательная история о талантливой женщине-математике, изучающей артефакт, найденный на другой планете и способный перемещать различные объекты сквозь пространство, время и запутанный клубок альтернативных реальностей. Когда же объектами становятся люди, могут возникнуть самые мучительные осложнения…

 

БИРХА НА КРЫЛЬЦЕ СВОЕГО ДОМА

Она сидела на нагретом солнцем крыльце, поглаживая свою желтую собаку, но мысли ее витали далеко отсюда. Как рой бабочек-вихрянок всегда стремится собраться в одном месте, так и воспоминания Бирхи неизменно возвращались к поворотному моменту ее жизни. Она раздраженно подумала: всему виной старость, каким-то образом заставляющая ее раз за разом переживать то, что произошло давным-давно. И все же раздражение оказывалось бессильно перед памятью. Бирха видела всё настолько ясно, будто события произошли вчера: входная дверь огромной крепости инопланетян, открывшаяся в ответ на ее хитрость. Знойная духота долины, удивленный вздох, застрявший у нее в горле, желто-оранжевые комбинезоны замерших в ожидании солдат. Она поднялась по ступенькам и шагнула в круглое отверстие. Темнота, эхо ее шагов в исполинском помещении, колеблющееся пятно света от фонарика в ее руке. Эту крепость завоеватели-земляне считали неприступной, последние представители вымирающей инопланетной расы спасались здесь в конце войны, которая позабылась еще в те времена, когда Бирха была ребенком. Она ожидала увидеть внутри изуродованные разложившиеся трупы, но ее встретила тишина горного монастыря. Тишина, едва уловимый запах пыли и картина, навсегда врезавшаяся в ее память: растерявшийся солдат, ошеломленный скоплением непонятного оборудования в центре зала.

Этот момент изменил все: и ее жизнь, и, в конечном счете, судьбу всего человечества. Какой же молодой была она тогда.

– Ха! – резко и пронзительно хохотнула пожилая женщина над собственной глупостью.

Бирхе нравилось сидеть вот так на ступеньках крыльца, но постепенно начинало холодать. Солнце здесь заходит раз в семь лет по временным стандартам той планеты, на которой она родилась. Бирха знала, что не доживет до следующего заката; об этом говорили ее старые кости, это подсказывал слабый запах ее мочи, об этом предупреждал ее разум, погружающийся в пустоту, им же самим и созданную.

Но не замечать туч уже не было возможности, и собака у ее ног запросилась домой. Скоро начнется дождь, и деревья раскроют листья с темными прожилками навстречу небу. Вихрянки выберутся из своих нор и завьются, постепенно сужая круги спирали все ближе к центру чаши ароматного дождя. Мохнатые гусеницы поползут по веткам к вкусной крылатой добыче. Воздух под струями дождя будет дрожать от крови и страсти, и человеческие питомцы – собаки, кошки и хорьки – разбегутся по домам, чтобы не достаться на обед гладкоястребу и дикому арборилу. Да, время дождя – прекрасное и кровавое, особенно здесь – на опушке тропического леса, рядом с развалинами университета, бывшего ей родным домом на протяжении почти всей жизни.

Она встала, отметив с мрачным удовлетворением, что старые колени в этом мире еще поскрипывают, зашла вместе с собакой в дом, закрыла дверь и окна, защищаясь от пронзительного зова древогорнов, и поставила кипятиться чайник. Дождь барабанил по каменным стенам ее убежища, но за стеной падающей воды она по-прежнему видела в окне знакомый изгиб парапета на крыше полуразрушенного университета. От этой картины у нее до сих пор перехватывало дыхание. Когда-то она прогуливалась там с Зирру под туманной завесой моросящего дождя.

 

ОЧЕНЬ КОРОТКОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

Когда я родилась, мать назвала меня Бирха, что на древнем человеческом языке означает «отделенная» или «разлученная». Потому что моя мать умирала.

 

СЛОЖНОЕ ЧУВСТВО ЛЮБОВЬ

Сложный и странный человек, Зирру, казалось, очень хотел сделать Бирху счастливой, но, как большой и глупый ребенок, не был способен на это. Массивный, тучный мужчина с вечно взъерошенными волосами любил громко хлопать в ладоши, решив сложную задачу, перед которой спасовали все остальные. От него пахло настоянным на горьких травах чаем – его Зирру пил целый день. Даже во время их брачной церемонии он непрерывно болтал и хлопал в ладоши, но она решила, что такая реакция – всего лишь следствие смутного беспокойства и, может быть, влюбленности. Позднее именно раздражение из-за его странностей, его гениальности и беспомощности подвигло Бирху на самые лучшие ее научные труды. Словно возникающее в его присутствии неуютное ощущение заставляло ее в большей степени быть самой собой.

Однажды она, устав от Зирру, увлеклась другим мужчиной. Они работали вместе, его красивые длинные пальцы так ловко порхали над клавишами симулятора, а когда он с неизменной теплотой обращался к ней, она ощущала себя эфирным созданием, расцветающим в лучах восходящего солнца. С ним она как будто молодела. Не сказать, что он ей особенно сильно нравился; она в принципе не доверяла привлекательным мужчинам, но он был не просто привлекательным. Худощавый, с длинными, свободно спадающими черными волосами. В каждом его движении чувствовалась расслабленная грация хищного животного; когда он наклонялся к Бирхе, ее неудержимо тянуло к нему. В такие моменты она всегда отвечала ему с вежливой жесткостью, а потом, оставшись одна, проклинала себя за слабость. Она сторонилась его, искала встречи с ним, опять избегала, и метания продолжались много дней, пока Бирха внезапно не справилась с собой. Ее больше не тянуло к нему. И дело не в том, что вся его привлекательность вдруг исчезла, просто она, к несказанной своей радости, постепенно учась сопротивляться искушению, достигла определенного мастерства в этом искусстве. Чем больше упражнений, тем легче ты со всем справляешься, точно так же, как с инопланетной математикой, которую она тогда изучала. Точно так же, как и со всем прочим.

Чувство освобождения от чар этого мужчины просто опьяняло ее. Бирха не ощущала больше скованности, могла шутить и смеяться, разговаривая с ним без ужасного девичьего смущения. Она даже могла себе позволить симпатию к нему.

Тем же способом Бирха сопротивлялась и другим искушениям. Даже после предательства Зирру она устояла перед соблазном завести новый роман. После примирения они оставались вместе еще целый цикл, и он прошел в таком легком, спокойном удовлетворении, какого Бирха никогда прежде не испытывала, она словно купалась в поистине неисчерпаемом источнике счастья. Они расстались добрыми друзьями.

Но то, что осталось позади, то, что всегда остается от прежней любви, наложило призрачный отпечаток на всю ее жизнь. Для нее Зирру возвращался всякий раз, когда она смотрела на дорожку вдоль парапета, где Бирха когда-то гуляла вместе с ним. Зирру присутствовал в сырых камнях, в яркой зелени мха между ними, в свежем аромате тумана. Ей не требовалось подниматься туда снова, хватало взгляда на каменную арку под облаками – и Бирха снова чувствовала теплоту его руки.

После Зирру у нее мелькали другие партнеры, с одними она расставалась быстро, иные задерживались дольше, но ни к кому из них она не испытывали любви. И когда такой человек появился, когда он очутился рядом, Бирха оказалась к этому не готова. Его звали Рудрак, и он был молод.

Особенно в нем поражало искреннее восхищение прекрасным, например поэтикусом, стоявшим у нее на столе. Рудрак работал инженером, конструировал космические корабли для исследования звезд. Бирхе нравилось его красивое, женственное лицо, то, как оно отражало все мысли и эмоции, как загоралась улыбка в глазах, как хмурились брови, когда он задумывался. Черные курчавые волосы, плавный взмах смуглой руки, когда он прочув- ственно читал ей строки из классических трагедий, о которых она даже не слышала. Он приходил редко и неожиданно, каждый раз спрашивая о женщине по имени Уббири, и его появление казалось Бирхе восходом солнца в небе ее сознания. Разговор с ним превращался то в поединок интеллектов, то в свободную и неторопливую беседу давних любовников. Она так и не попросила Рудрака остаться насовсем (будто это было возможно), так и не призналась, что любит его.

А сейчас, бесцельно бродя по кухне и прислушиваясь к шуму дождя, Бирха гадала, придет ли он снова, прежде чем она умрет. В последний раз они виделись половину цикла назад (три с половиной года по счислению родной планеты, привычно перевела она). Ей осталось жить столько же, может, немногим больше. Придет ли он снова? Наливая себе чай, Бирха подумала: хотя она, несомненно, любит этого мужчину, в ее любви есть что-то необычное. Она не испытывала нужды во взаимности. Иногда она смотрела на свои высохшие, утратившие силу руки с возрастными пятнами и вспоминала, что чувствовала, когда к ним прикасались с любовью, гадала, что ощутила бы, дотронувшись до руки Рудрака, его щеки, его губ. Но мысли были отвлеченными. Даже если бы она смогла заставить его забыть Уббири (хотя у нее не имелось никакой причины для этого), Бирха все равно не хотела бы слишком сближаться с ним. Ей нравился ее образ жизни: ранний подъем, работа с поэтикусом (означавшая долгую медитацию со звуком и солнечным светом), неторопливое восхождение на холм, к давно заброшенной лаборатории. Возвращение вечером, когда старые колокола звонят к закату (хотя на самом деле солнце не зайдет еще половину цикла), в безмятежность своего старого дома, где деревенская девочка уже оставила на плите еду именно так, как любила Бирха. Затем женщина обычно тихо ужинала, читала, смотрела на танец огневиков за окном, в кратковременной туманной темноте, которую принесли с собой сгустившиеся облака. В подобные моменты Бирха чувствовала: Вселенная открывается ей с такой ясностью, какой никогда не бывает днем. Бирха смотрела на темные силуэты деревьев и думала: все ответы, которые она пытается найти с помощью теорий и формул, на самом деле ждут ее там, в лесу, среди завываний френеток и запутанного узора танцующих огневиков. И все, что ей нужно сделать, это войти в зеленую чащу, протянуть руку и сорвать ответы, словно плоды с деревьев, и тайны мира явятся ей именно в эти минуты абсолютной восприимчивости, а не в окружении лабораторных приборов. А ее уравнения покажутся детским лепетом рядом со знанием, которое она может там постичь во всей полноте.

Бирха взяла чашку и уселась на свой любимый стул, мимоходом проведя пальцами по струнам поэтикуса, что стоял в деревянной раме на столе. Звуки музыки пробились сквозь грохот дождя, переводя ее размышления на забытый инопланетный язык. Здесь тоже остался призрак Рудрака: воспоминание о том, как он склонился над инструментом и коснулся рукой струн. В другой реальности он мог бы точно так же убрать прядь волос с лица Бирхи. Потом он спросил, что означает эта последовательность нот на ее языке. С тех пор как она много лет назад проникла в инопланетную крепость и мир изменился, Рудрак приходил к ней девять раз. Каждый раз он не помнил своих прежних визитов, не помнил даже, кто она. Каждый раз ей приходилось объяснять ему: Уббири умерла, но он может зайти и выпить чая, если ему угодно. Она переживала все повторения так же остро, как и в первый раз. В некотором смысле так оно и было. Священный ритуал.

Рудрак.

Придет ли он снова?

 

СУМБУРНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

Самим фактом своего существования мы создаем вибрации изменчивого мирового древа калпа-врикши. Каждая его ветвь – это целая вселенная. Даже звезды, рождаясь и умирая, оставляют отметки в призрачной вселенной его памяти. Возможно, все мы лишь призраки нашего «я» из других реальностей.

Есть что-то неправильное в той смерти Уббири. В смерти Уббири не хватает симметрии, не хватает даже надлежащего нарушения симметрии. В одной из реальностей межмировая линия Уббири должна пересекаться с моей более приятным для глаза математика образом. Порой мне хочется быть Уббири, знать, что часть меня блуждает где-то в другой вселенной, но в конце концов две разделенные части должны соединиться. В том, как появилась Уббири, и в том, как она умерла, есть какая-то безвкусица. Она должна была поделиться со мной своим сознанием. И когда Рудрак в сотый раз спросил бы: «Я ищу Уббири. Она здесь?» – я, Бирха, смогла бы ответить: «Да. Она здесь».

Но вместо этого я отвечаю: «Мне очень жаль, но Уббири давно умерла. Перед смертью она рассказывала мне о вас. Может быть, вы зайдете?»

Какова вероятность того, что я и есть Уббири? И если я – она, то жива я, или мертва, или и то и другое сразу?

Нет, Уббири мертва. А я Бирха, и только Бирха.

 

ОТКРЫТИЕ

Когда Бирха была не молодой, но и не старой, а Зирру уже покинул планету, молодой солдат вызвался провести испытательный полет на одном из двух сохранившихся флаеров инопланетян. Все шло хорошо, пока он вдруг не решил сбросить высоту и пролететь над развалинами в долине, рядом с университетом. При снижении он потерял контроль над кораблем, и тот устремился прямо к круглой нише на поверхности древнего купола. Эта ниша оказалась дверью, пропустившей флаер и захлопнувшейся за ним.

К Бирхе обратились за консультацией, и она предположила, что дверь управляется акустическим датчиком. На то вычисление частоты звука, который издавал флаер при данной скорости в замкнутом пространстве долины, потребовалось немало времени. Но когда звуковую волну нужной частоты направили на дверь, та открылась почти мгновенно со звуком, похожим на вздох облегчения.

Бирха вызвалась в одиночку отправиться в купол. Ее пытались отговорить, но она всегда славилась упрямством и снова добилась своего. В конце концов, она ведь считалась экспертом по инопланетянам.

Звук шагов Бирхи в огромном, погруженном во тьму помещении отражался от стен мелодичным эхом. Женщина увидела флаер на стоянке вместе с дюжиной других аппаратов. Никаких разлагающихся трупов инопланетян, только тишина. Молодой солдат стоял перед горой оборудования в центре зала. В свете его фонарика (странно мерцающего) Бирха разглядела переплетение тонких рифленых лопастей и стеклянных трубок толщиной в ее палец, уходящих в глубь ажурной металлической конструкции. Вся установка была накрыта полупрозрачным куполом, который переливался красными, синими, желтыми и зелеными оттенками. Дверь в нижней части купола обрамляли колонны.

«Моя рука… – солдат оторвал взгляд от своей ладони и посмотрел на Бирху, – она просто прошла сквозь столб».

Бирха почувствовала слабость, ее суставы и сухожилия словно разорвало на части без всякой боли. Если бы она вздохнула слишком глубоко, ее разбросало бы по всему космосу. Сердце билось в непривычном ритме. Она засунула руку в карман, вытащила пригоршню монет и одну за другой подбросила их в воздух. Тридцать монет легли орлом кверху.

«Ничего страшного с тобой не случилось, – сказала она пилоту. – Все дело в машине. Это инопланетный артефакт, меняющий вероятность. Мы стоим в поле рассеивания. Послушай меня, просто иди за мной следом, и с тобой все будет в порядке».

Она повела его к свету. Круглую дверь они подперли стальным стержнем, а внизу, под лестницей в ожидании стояла толпа. Молодой солдат все еще выглядел ошеломленным.

«Когда моя рука пошла сквозь столб, мне было щекотно», – сказал он.

 

РАЗМЫШЛЕНИЕ ОБ ИНОПЛАНЕТЯНАХ

Инопланетяне. Что мы о них знаем? Мы выяснили, что они вовсе не погибли. Они прошли сквозь большую вероятностную машину – актуализатор – и оказались в ином мире, в мире, которого нам никогда не отыскать. На старинных картинах можно видеть их светло-коричневые, разделенные на сегменты тела, и парные конечности. Строение скелета позволяло им стоять вертикально. Они были выше нас, но не намного. На голове у инопланетян располагались усики-антенны и светочувствительная зона между ними. Они понимали сущность пространства и времени, и насколько вся их культура концентрировалась на звуках, настолько же математика базировалась на вероятности. Их города заполняли разрушенные теперь акустические устройства – гигантские поэтикусы, ветряные колокола и эоловы арфы, каждая величиной с большой дом. Их музыка кажется странной, но приятной для человеческого уха, хотя ее частотный диапазон уходит далеко за пределы нашего восприятия. Еще будучи простой ассистенткой в университете, я решила изучить оставшиеся после войны записи инопланетян. Они оказались акустическими и соответствовали нотам больших поэтикусов, которые стояли на главных улицах городов. Это открытие опьянило меня, я влюбилась в инопланетян и сожалела о том, что они все погибли, как мы тогда считали. Впервые с момента прилета на эту планету я почувствовала себя здесь дома.

Чтобы понять инопланетян, я стала математиком и музыкантом. С тех пор три понятия слились для меня воедино: математика, музыка, инопланетяне.

 

ИСТОРИЯ РУДРАКА

Иглолет, как объяснил Бирхе Рудрак, не похож на другие космические корабли. Он погружается прямо в сердце звезды, выдерживая невообразимую температуру, и выскакивает с другой стороны целый и невредимый, собрав множество информации. Рудрак усовершенствовал иглолет в своей вселенной – одной из ветвей космического древа, мало чем отличающейся от нашей. Он создал этот корабль ради своей супруги Уббири, которая писала диссертацию о звездах – белых карликах. Уббири влюбилась в звезды еще совсем ребенком, когда двоюродная сестра научила ее детской песенке:

Отчего, звезда, ты так тускла В темноте оконного стекла? Неужели в целом небе нет Никого, кому твой дорог свет?

Уббири писала диссертацию о белых карликах. Как требовали академические традиции той культуры, диссертация складывалась из шести составных частей Колеса Знания: межсетевого взаимодействия, теории волн, математики тонкого перехода, временных узлов, поэзии и любви. Чтобы достичь углубленного знания и по-настоящему полюбить звезды, она вместе с Рудраком отправилась в экспедицию на новом иглолете. Они выяснили, что, проходя сквозь ядро звезды, корабль попадает в другую реальность. Позже ее назвали теневой вселенной звезд, где записана история их существования не вполне понятными человеку символами. Поэты называли эту реальность пространством памяти звезды или ее сознанием, однако Уббири считала такое определение всего лишь метафорой, лишенной подлинного смысла. Полученные в экспедиции данные подсказали ей, что звезда, предмет ее любви, в пору своей юности и расцвета была желтой звездой, приютившей шесть планет (на двух из которых возникла жизнь) и большое количество космического мусора. В последнюю эпоху своего существования она внезапно расширилась, потускнев и покраснев, поглотила собственных детей и теперь должна до самой смерти довольствоваться тем светом, который в ней есть.

Как рассказывал Рудрак, после открытия их жизнь стала насыщенной, но спокойной. Пока однажды, перед еще одним испытательным полетом, Уббири не заметила трещину в теплозащитном экране корабля. Рудрак починил неисправность, но Уббири неотступно преследовала мысль, что крошечная трещина может, словно паутина, разойтись по всему экрану и разрушить его именно в тот момент, когда Рудрак окажется в самом сердце звезды.

Она считала, именно из-за этого и исчез Рудрак. Но сам он знал только одно: вместо обычного перемещения на другую сторону звезды после прохода через теневую вселенную иглолет выбросило в какую-то другую реальность, настолько похожую на его собственную, что он поначалу не почувствовал разницы. И только после аварийной посадки на планету (эту самую планету) люди открыли ему правду. Рудрака привели к Бирхе, и она приютила его на пятнадцать дней, дав возможность пережить горе и постепенно прийти в себя. А затем, как и требовал протокол, переправила Рудрака назад, в его вселенную, с помощью инопланетной машины вероятности, актуализатора. Каким-то образом он угодил во временную петлю, которая неизменно доставляла его в тот день, что предшествовал злополучной экспедиции. Он возвращался к Бирхе уже девять раз. Его появления не получалось предсказать, они казались абсолютно случайными, и теперь Бирха в очередной (и последний) раз пыталась высчитать, когда он придет опять.

Каждое новое посещение было таким же и в то же время не таким. Разве в прошлый раз волосы у него уже настолько поседели? А шрам на руке – разве он остался не от того визита, когда Рудрак хотел помочь ей нарезать фрукты и случайно выронил нож? И разве его акцент не уменьшился? При каждом возращении ему заново приходилось учиться языку, но, может быть, теперь это получалось чуточку быстрей?

Она пыталась вводить тонкие различия. Но все же боялась, что радикальные перемены разрушат какие-то детали в работе временной петли. Рудрак напоминал ей лист, подхваченный ветром, – дунь слишком сильно, и поток времени унесет его в бездну. Но если аккуратно дернуть здесь, чуть подтолкнуть там, то, возможно, он в конце концов окажется на безопасном берегу – в своей вселенной или же в этой?

Пока ничего не получалось. Каждый раз он возникал на пороге Бирхи с таким же смущением, а затем переживал так же горько. Появлялись лишь незначительные отличия. Он носил рубашку то одного, то другого цвета, то с вышитым воротником, то с обычным.

Бирха продолжала свои вычисления, но от калпа-врикши приходили бессмысленные, взаимоисключающие ответы.

 

РАЗМЫШЛЕНИЕ О КАМНЕ ТИММАРА

Помню, когда я в первый раз шла в университет, то увидела по дороге крупный валун с плоской вершиной. В ней было небольшое углубление, в точности совпадающее по форме с чашей для воды. Потом я познакомилась с Зирру, и он рассказал мне, что великий Тиммар Райан, основатель Школы воды и ветра, каждый день на протяжении трех циклов медитировал на этом камне, неизменно устанавливая чашу с водой на одно и то же место. С каждым годом выемка углублялась. Меня всегда восхищало, что такой неподатливый материал, как камень, может в конце концов уступить привычке, или постоянству, или упрямству – называйте как хотите. Регулярные упражнения хоть в математике, хоть в любви могут все изменить к лучшему. Иногда могут.

 

ПОЯВЛЕНИЕ УББИРИ

Одно дело – понять, что инопланетная машина в центре зала каким-то образом изменяет вероятность. И совсем другое – признать ее легендарным актуализатором, упоминавшимся в уцелевших записях инопланетян, хотя многие считали его не более чем мифом. Осознанием люди обязаны Уббири, которую обнаружили неподвижно лежавшей на полу этого же зала через несколько дней после того, как Бирха впервые открыла круглую дверь. Уббири немедленно взяли под стражу для допроса. Только через несколько недель, когда язык Уббири уже расшифровали и занесли в программы перевода, Бирхе разрешили поговорить с ней. Рассказывали, будто это безумная старуха, лопочущая несуразицу про теневые вселенные, но Бирха быстро убедилась в ее совершенной нормальности. Уббири рассказала ей, что устала ждать возвращения своего супруга, исчезнувшего во время пролета сквозь одну из звезд – белый карлик, раздобыла старую модель иглолета и сама нырнула в сердце звезды. Когда корабль проходил сквозь звездное ядро, она, вопреки предостережениям, выбралась наружу с целью либо отыскать мужа, либо погибнуть в темных глубинах другой реальности. Вместо этого она, сильно постаревшая, очнулась на полу того зала, где стояла машина вероятности.

За сорок дней общения с ней Бирха сделала вывод: основные константы мира, откуда прибыла Уббири, хоть и незначительно, но все же отличаются, а значит, реальность определенно другая. Именно тогда Бирха поняла, что машина в центре зала не просто изменяет вероятность. Она и есть актуализатор – установка, работающая на принципе интерференции волн вероятности, и портал, открывающий дорогу в любую ветвь калпа-врикши, какую только можно создать, варьируя входные параметры. Однако портал открывается лишь в тех случаях, если вы проходите проверку на совместимость и если созданная вселенная оказывается стабильной. Неведомым образом дорога в другие реальности проходит сквозь ядра звезд, это и объясняет появление Уббири.

А потом Уббири умерла, оставив записку, в которой благодарила судьбу за три вещи: за ее звезду – белый карлик, за Рудрака и за то, что последние дни она провела вместе с Бирхой.

Четверть цикла спустя после смерти Уббири в жизни Бирхи в первый раз появился Рудрак.

 

РАЗМЫШЛЕНИЕ О ЗИРРУ ИЛИ РУДРАКЕ

Нас разделяют огромные пропасти, границы между двумя людьми и двумя вселенными. Я исследую их, восхищаясь изломанными очертаниями стен, ямами и трещинами на дне. Иногда сквозь них видны звезды. До сих пор я не решалась спрыгнуть туда, но как знать? Возможно, когда-нибудь я рванусь через все слои реальности, лежащие между нашими вселенными, и стану метеором, падающей звездой, попавшей в поле гравитации далекой планеты.

А если метеор раздумает падать? Позволит ли ему это Вселенная? Только в том случае, если камень попадет под влияние другой силы и она вырвет его из тисков гравитации. Но как найти в бесконечном небе ту трещину, от которой он откололся? Ему придется скитаться и искать, пока странствия не превратятся в самоцель. Но однажды, когда поиски уже изменят его до неузнаваемости, он вдруг найдет свою трещину, встанет на краю и задумается: а должен ли я возвращаться?

Однако я не камень. Я человек, медленно созревающий под солнцем этого мира, словно груша на дереве. Я не твердая, у меня нет каменной оболочки.

И я не смогу промчаться сквозь твое небо и не сгореть.

 

ПРИНЦИПЫ ВЕРОЯТНОСТИ

Актуализатор предназначен для изменения вероятностей. В результате события, кажущиеся нам невозможными, – например, пройти сквозь стену или подбросить пять тысяч монеток и увидеть, как все они упали орлом, – могут произойти.

Бирха считала, что в некотором смысле люди всегда знали о других ветвях калпа-врикши. Бесчисленные человеческие мечты о чудесном и невозможном были просто мысленными прыжками в другую часть космического древа. Однако люди не могли проникнуть в свои мечты во плоти до того, как нашли актуализатор. Если правильно подобрать параметры, машина способна скорректировать амплитуды и вероятности и создать вашу сказочную вселенную. Или, возможно, открыть портал в уже существующую. Какая разница? Прощайте, энтропия, тепловая смерть и смерть вообще. Можно сделать так. что онкологические болезни станут менее опасными, чем укус муравья…

Однако трудно предсказать, как изменения амплитуды подействуют на сложные системы типа вселенных. Программирование по вашим приближенным пожеланиям дает слишком много свободы творчества для подсистем, что может привести к неожиданностям, и не всегда приятным. Вокруг работы актуализатора уже сложилась целая мифология, подробно расписывающая возможные и невозможные вселенные и возникающие в них опасности. Одна из выдуманных историй говорит о том, что после введения всех параметров, основных физических констант и волновых функций пространства и времени получилась вселенная с таким нестабильным состоянием материи, в котором люди в ней взрывались, как сверхновые звезды, когда любовно прикасались друг к другу. Несусветная чушь, но она наделала много шума.

Бирха рассеянно размышляла о том, существует ли занавес, сквозь который можно проникнуть в место, остающееся неподвижным среди изменчивого космоса, своего рода глаз бури. Но древогорны зазвенели под дождем, и она поняла, что задремала над миской с супом, как случается иногда со старыми людьми. Она посмотрела на вздутые вены своих рук, на разбухшие суставы пальцев и подумала о своем теле, своей вселенной, которая вовсе не была замкнутой системой. Существуют ли вообще полностью замкнутые системы? Во всяком случае, не в этом мире, где любая, даже самая изолированная система должна взаимодействовать с окружающей средой, пусть и очень медленно. В таком случае изолирована ли наша вселенная от остальных или они просачиваются друг в друга? Обмениваются чем-то. Вряд ли это может быть энергия в любой знакомой нам форме. Скорее, что-нибудь более тонкое и трудноуловимое, как мечты, например. Ей хотелось бы узнать, что же именно соединяет вселенные, хотелось бы абстрагироваться от всего окружающего и увидеть калпа-врикшу во всей его полноте. Но она, разумеется. заключена в нем. как и все живое. Внутренний наблюдатель, который судит о строении космического древа, находясь внутри него, в плену у него – словно гусеница на ветке, словно муха в янтаре, – пытаясь постичь знание, ощутить его, словно новый вид близости, новый вид любви.

«В каком-то смысле вся материя – волны, – сказала Бирха собаке. – Актуализатор генерирует волны и с помощью интерференции меняет амплитуды вероятности. Тонкий пузырь рожденной вселенной резонирует с уже существующими, если у них оказываются схожие свойства, и открываются двери между ними».

Собака вздохнула, словно это все было passe – а так оно отчасти и было, – и вильнула хвостом.

 

ДРЕМОТНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ ПОД ЛУЧАМИ СОЛНЦА

Однажды я представляла себя светом, отраженным от листа, чистым и прямым, но с кольцами дифракции по краям. Ночью я улетела в облака, к звездному источнику, и стала частью пустоты, частью темного бархата, которым обшит небосвод. Днем я была просто старухой, дремлющей на солнце вместе с желтой собакой, лежащей у ног. Старухой, думающей о звездах и беспокоящейся за вселенные. Допустим, я могла бы быть носком вашего ботинка, незаметно блеснувшим в тот момент, когда вы смотрели на какого-то мужчину либо какую-то женщину, или вздернутой губой рычащего арборила, или соринкой в глазу собаки. Кто же я, если могу быть всем?

Я – это я сама, и все же не совсем так. Я вмещаю в себя всё сущее, клетка, размером с планету, плывущая в пустоте ночи.

 

КУДА ОНИ УШЛИ

После открытия актуализатор стал сначала предметом изучения, затем средством исследования и в конечном счете частью индустрии, удовлетворяющей желания клиентов. Целые потоки авантюристов, мечтателей, потенциальных самоубийц, людей, неудовлетворенных своей жизнью, прошли через него, чтобы найти более подходящую для них реальность. Актуализатор превратился в машину для исполнения желаний, открывающую путь в почти тождественную вселенную, но с подогнанными под вас параметрами, пусть даже измененными совсем чуть-чуть, и с нужным образом смещенной комплексной матрицей (на самом деле не совсем так, управление индивидуальными межмировыми линиями до сих пор осталось нерешенной проблемой, но попробуй объясни это мечтателям). Среди последних ушли люди, работавшие вместе с Бирхой, ее коллеги и ученики. Они утверждали, якобы вовсе не попали в сети торговцев мечтой, оправдывали свой уход научными причинами, но, как и все прочие, ушли в пустоту. Массовый исход оставил целые города почти незаселенными, целые планеты – покинутыми. Представьте, насколько вы недовольны своей жизнью, раз готовы изменить не город, не планету, а всю вселенную! Все, что Бирха могла поделать в те далекие годы, – стоять рядом с машиной и наблюдать за охватившим всех безумием, пока наконец и ее возлюбленного не отделили пространство, время и что там еще проводит границу между двумя реальностями. Некоторые потом возвращались, но это были незнакомые люди – вероятно, жившие на других планетах ее вселенной. Бирха открыла бесчисленное множество ветвей космического древа, но ни одну из них не признала своей. Она осталась единственной, кто не отправился в путешествие по бесконечному пути.

Кто знает, сколько времени будут отсутствовать ее бывшие любовники и какими они вернутся назад, если вообще вернутся? Она была слишком стара, чтобы куда-то уйти, и умела получать удовольствие от мелочей, таких как возня с настройкой ее поэтикуса, или придумывание и создание новых поэтикусов, или светлый чай по утрам. Ей нравилось смотреть, как желтая собака гоняется за огневиками. А еще она была своенравной пожилой женщиной, консервативной во всем, что касалось параметров вселенной. Она и здесь чувствовала себя хорошо, спасибо. Ей нравился мир, в котором она жила, с его суточным циклом, длящимся семь лет. Нет, она никуда не уйдет. Она слишком упряма и не одобряет вмешательства в естественное положение вещей. Ко всему прочему, в смерти есть свое изящество, некая расчетливость и аккуратность, не позволяющая никому потеряться по дороге. Похоже, смерть существует только в этой вселенной. Бирхе нравилось сидеть на нагретом солнцем крыльце и рассказывать всё собаке. «Собакам не нужны другие вселенные, – размышляла она. – Они идеально подходят для той, в которой живут». Бирха задумалась, а не были ли случайно люди беженцами с какой-то другой ветви космического древа. Как еще можно объяснить их непоседливость? Вечно чем-то неудовлетворенные, они странствуют с планеты на планету, из галактики в галактику, с ветви на ветвь, возможно, переписывая заодно и историю того, что уже случилось. Но не все люди такие, всегда найдутся и те, кто, подобно собакам, подобно самой Бирхе, прекрасно подходит этой вселенной.

 

РАЗМЫШЛЕНИЕ О ПОЭТИКУСАХ

Поэтикус состоит из ряда подвешенных стержней или натянутых струн, закрепленных на вертикальной раме. Щуп, которым управляет сложный набор шестеренок и заводной механизм, напоминающий те, что применялись в старинных часах, с переменной скоростью перемещается взад-вперед по проводам. Еще там есть ряд молоточков, ударяющих по прутьям или струнам. Обычно эти инструменты предназначаются для профессиональных музыкантов, но могут быть снабжены простым и надежным автоматическим устройством. Огромные поэтикусы для публичного исполнения великих эпических поэм изготавливают из дерева, камня и металла. Некоторые инструменты созданы с расчетом на игру ветра, но при этом звуки всегда получаются неожиданными, и значение их трудно истолковать однозначно.

Мне понадобилось много лет, чтобы изучить музыкальный язык инопланетян, и еще больше – чтобы научиться изготовлять миниатюрные поэтикусы.

Для исполнения моих размышлений мне пришлось придумать новые звуки, аккорды и фразы. Для многого из того, что я чувствую и думаю, на их языке не существует подходящих символов, и в то же время некоторые звуки их языка я никогда не смогу понять.

Мы зовем их инопланетянами, но это их планета. Мы у них отняли ее. Это мы здесь чужаки, незваные гости, инопланетяне.

 

ЛЮБОВЬ БИРХИ

Так Бирха и ждет, наблюдая, как тучи собираются над парапетом университета, и каждый день посещая заброшенную лабораторию, чтобы провести вычисления, приносящие одновременно и радость, и разочарование. Проследить распределение вероятности единичной межмировой линии чрезвычайно сложно. В хитросплетении нитей вероятности, образующих затейливую арку на трехмерном экране симулятора, она различает несколько ответов, соответствующих заданным ограничениям. Вся беда в том, что ответы разбросаны по всему полю значений, словно звезды по небу. Рудрак может вернуться через 0,3 цикла, или через 0,87, или через 4,6. Или 0,0011, или 5,8, или 0,54. Бирха злится на себя и на всю метавселенную.

Пока она спускается по склону в сгущающейся темноте набежавших под вечер туч, спеша оказаться за каменными стенами до того, как разразится ливень, ей приходит в голову, что это раздраженное нетерпение и есть любовь. К Зирру, к тому мужчине, которым она какое-то время была очарована, к менее значимым своим увлечениям, к Рудраку, ко всем давно ушедшим коллегам и ученикам, к желтой собаке, живущей с ней, к деревенской девочке, каждый вечер приносящей ужин и молча прибирающейся в доме. К камню Тиммара, к инопланетянам, давшим ей так много, к тропическому лесу, к безгранично щедрому космическому древу калпа-врикше и особенно к этой его ветви. И к смерти, которая дожидается ее так же терпеливо, как она сама ждет Рудрака.

От подобных мыслей ее раздражение рассеивается, словно туман при восходе солнца. Войдя в свой каменный дом, она останавливается, тяжело дыша, с болью в груди. С кухни доносится аромат горячего ужина, желтая собака на лежанке поднимает голову и лениво виляет хвостом. Бирха ужинает, бросая кусочки собаке, затем наливает себе бледного чая. Задумывается: хорошо было бы, когда придет время умирать, отправиться в лес и позволить хищным лианам выпить твою жизнь, как традиционно поступали аборигены. Лианы приносят быструю и безболезненную смерть, обертывая тело жертвы в кокон шелковистых нитей и поглощая все жизненные соки. Останки падают вниз и становятся частью богатой перегноем почвы. Бирха хотела бы отдать себя этому миру, который столь много дал ей, хотя она и не родилась здесь. Такие мысли приносят утешение. О желтой собаке позаботится деревенская девочка, старый каменный дом со временем станет добычей тропического леса. Ветер научится играть на поэтикусе и добавит к ее истории свою собственную. Только замкнутые системы могут испытывать одиночество. Но абсолютно замкнутых систем не бывает.

Три дня спустя, сразу после того, как колокола сообщают о наступлении утра, раздается стук в дверь. На пороге стоит мужчина. Незнакомец. Хотя нет. Через мгновение она узнаёт Рудрака по обычному смущенному и встревоженному выражению лица. Он изменился ровно настолько, чтобы выглядеть не совсем знакомым. Прибавилось серебра в волосах, рубашка другого фасона, с синим вышитым поясом. Он кажется выше ростом, немного сутулится, и в лице есть новые черты, хотя она и не может определить, какие именно. В этот долгий момент узнавания Бирха говорит с самим калпа-врикшей. Ошибка в ее вычислениях объяснялась неверным предположением: якобы при всех изменениях пространства и времени в разных вселенных Рудрак должен оставаться Рудраком, Бирха – Бирхой, а Уббири – все той же Уббири. Наконец она понимает: идентичность личности не является чем-то неизменным и законченным. И огромный разброс в ответах становится вовсе не удивительным. Истина, как всегда, оказывается тоньше и прекрасней. Бирха вздыхает с благодарностью, почувствовав, что от смерти ее отделяет лишь несколько десятков дней.

«Я ищу Уббири», – говорит этот почти незнакомец, этот новый Рудрак. Произношение у него теперь чуть ли не идеально. Бирха впускает его в дом, и он озирается в тусклом свете, падающем на стол с тихо поющим поэтикусом. Выражение беспокойства на его лице гаснет и сменяется удивлением.

«Все это кажется мне знакомым, – признаётся он. – Я не мог бывать здесь раньше?»

 

ХАННУ РАЙАНИЕМИ

ТИХЕЯ И МУРАВЬИ

Ханну Райаниеми родился в финском городе Юливиеска, но в настоящее время живет в Шотландии в Эдинбурге, где получил докторскую степень в области теории струн. Он является основателем компании ThinkTank Maths, которая предоставляет консультации и осуществляет исследования в области прикладной математики и развития бизнеса. Он также является членом группы эдинбургских писателей Writers’ Bloc, которая устраивает публичные чтения. Несмотря на то что Райаниеми написал не очень много книг, он оказал огромное влияние на развитие жанра. Его рассказ «Deus Ex Homine» («Deus Ex Homine»), созданный в 2005 году, первоначально был опубликован в шотландской региональной антологии «Nova Scotia», а затем переиздан в нескольких ежегодных сборниках «Лучшая фантастика года», включая данную антологию. Он вызвал огромный резонанс, так же как и рассказ «Голос его хозяина» («His Master’s Voice»), опубликованный в журнале «Interzone» в 2008 году. Особое внимание критиков и публики получил его первый роман «Квантовый вор» («The Quantum Thief»), опубликованный в 2010 году. Роман «Фрактальный принц» («The Fractal Prince») также получил широкое признание.

В этом рассказе Райаниеми говорит о политическом противостоянии и кибератаках на пустынной поверхности Луны сквозь призму фантастического мира, придуманного ребенком.

Муравьи прибыли на Луну в тот день, когда Тихея прошла через Потайную Дверь, чтобы отдать рубин Волшебнику.

Она рада была уйти с Базы. Тем утром Мозг устроил Тихее Подпитку, после которой внутри все звенело и клокотало; израсходовать сжатую энергию можно было, только сбежав – вприпрыжку и с воплями – по серому пологому склону горы Малапера.

– Не отставай! – крикнула она чайнику, которого Мозг, разумеется, послал за ней шпионить.

Машинка в белом кожухе и на двух толстых гусеницах еле тащилась, размахивала руками-цилиндрами, чтобы удержать равновесие, и трудолюбиво погромыхивала, отыскивая крохотные кратеры – следы Тихеи.

Рассердившись, та скрестила руки на груди и стала ждать. Посмотрела вверх. Входа в Базу видно не было, и это правильно – иначе не убережешься от космических акул. Иззубренный гребень горы скрыл Большое Плохое Место от чужих глаз, если не считать порочной просини аккурат над слепящей белизной верхних хребтов, резко выделявшихся на фоне угольно-черных небес. Белел не снег – он есть только в Плохом Месте, – а стеклянные бисеринки, рожденные древними ударами метеоров. Во всяком случае, так утверждал Мозг. Если верить Лунной Деве Чан Э, блес- тели все те драгоценности, которые она потеряла за проведенные здесь столетия.

Тихее нравилась версия Чан Э. Тут она вспомнила о рубине и дотронулась до поясной сумки – убедиться, что он никуда не делся.

– Вылазки неизбежно сопряжены с эскортированием, – зазвенел голос Мозга в шлеме Тихеи. – Причин для нетерпения нет.

Почти все чайники работали автономно: Мозг контролировал только двух-трех одновременно. Но, конечно, он будет следить за ней – сразу после Подпитки иначе и быть не могло.

– Еще как есть, тормоз, – пробубнила Тихея под нос, потянулась и в расстроенных чувствах поскакала дальше.

При движении костюм деформировался, обтекая ее тело. Между прочим, она вырастила его сама, и это был уже третий такой костюм, хотя рос он долго – куда дольше, чем рубин. Его множественные слои были живыми, он казался легким, и, что самое классное, у него имелась энергошкура – гладкая губчатая ткань из клеток с механочувствительными ионными каналами, которые переводили движения Тихеи в энергию костюма. Никакого сравнения с грубой белой материей, оставленной китайцами; чайники скроили и сшили из нее костюмчик детского размера, тот пришелся Тихее впору и вроде как функционировал, но был невыносимо душным и жестким.

Она тестировала новый костюм второй раз и страшно им гордилась: это была сразу и одежда, и экосистема, и все говорило за то, что фотосинтетический слой позволит Тихее продержаться несколько месяцев – при условии, что солнечного света и кошмарных китайских спрессованных нутриентов будет в достатке.

Тихея нахмурилась. Ее ноги вдруг стали серыми, с бурыми крапинками. Она смахнула серое рукой, и пальцы, облеченные в серебристую гладь энергошкуры, сделались того же цвета. Видимо, к костюму приставала реголитовая пыль. Досадно. Тихея рассеянно отметила, что при следующей итерации, когда она опять скормит костюм биофабру Базы, надо будет как-то это исправить.

Чайник не мог перебраться через край мелкого кратера; из-под скрежещущих гусениц вылетали безмолвные параболы камешков и пыли. Тихее надоело ждать.

– Вернусь к обеду, – сказала она Мозгу.

Не дожидаясь, пока сознание Базы ответит, отключила радио, развернулась и побежала.

* * *

Тихея перешла на длинный шаг, который показал ей Яшмовый Кролик: скользишь над самой поверхностью и время от времени отталкиваешься от нее носком, если надо перелететь через кратеры и камни, которых на неровном реголите видимо-невидимо.

Чтобы пуще запутать бедного чайника, она сделала длинный крюк, избегая прежних маршрутов, покрывавших почти весь склон. Обогнула по краю одну из кромешных ледяных ловушек – кратеров поглубже, не знавших солнца, – которыми буквально чернела эта сторона горы. Напрямик вышло бы куда быстрее, но костюм мог не выдержать холода. Кроме того, на Другой Луне за Дверью в таких глубоких рытвинах жили чернильные человечки.

На полпути почва под ногами содрогнулась. Тихею снесло в сторону, она чуть было не свалилась в кратер, но успела затормозить, развернула тело в прыжке и приземлилась, упершись носками в зябкий твердый реголит. Сердце стучало как бешеное. Может, это чернильные человечки подняли из глубокой тьмы что-то огромное и тяжелое? Или ее едва не сшиб метеорит? Пару раз такое случалось, и тогда рядом с Тихеей вдруг бесшумно расцветал новый кратер.

Тут она увидела лучи света в темноте и осознала, что это всего лишь песчаный червь с Базы, гигантская суставчатая машина с пастью, усеянной зубастыми колесами – ими червь размалывал твердь, чтобы извлечь из мрачных глубинных хранилищ гелий-3 и иные летучие вещества.

Тихея вздохнула с облегчением и продолжила путь. Чайники сплошь и рядом уроды, а вот песчаный червяк ей нравился. Она помогала его программировать: трудясь без устали, он забирался так глубоко, что контролировать его дистанционно Мозг не мог.

Потайная Дверь размещалась в неглубоком кратере метров сто в диаметре. Тихея спустилась по его склону мелкими порывистыми скачками и после искусного пируэта с ножным торможением оказалась прямо перед Дверью.

Две большие пирамидальные скалы забавно опирались одна на другую, образуя маленький треугольный проход: то были Большой Старик и Тролль. Две тени служили Старику глазами, а когда Тихея косилась на скалу под определенным углом, шероховатая обнаженная порода и желоб у подножия превращались в нос и рот. Тролль злился – большая массивная скала почти его расплющила.

Тихея глядела на Старика, и его лицо оживало, обретая недоуменное выражение. Она отвесила скромный поклон – по привычке, хотя в новом костюме могла сделать хоть реверанс.

«Как дела, Тихея?» – безмолвно осведомилась скала.

– У меня сегодня была Подпитка, – сказала она угрюмо.

Кивнуть камень не мог. поэтому поднял брови.

«Ох. Вечно эти Подпитки. Я тебе вот что скажу: во время оно нас подпитывали вакуум, солнце, иногда завалящий метеорит – с ними легче соблюдать чистоту. Положись на них, и ты проживешь столько же, сколько я».

«Ага, и растолстеешь точно так же, – проворчал Тролль. – Поверь, через пару-тройку миллионов лет эдакий вес становится чувствительным. Ты вообще зачем пришла?»

Тихея расплылась в улыбке.

– Я сделала рубин для Волшебника.

Она вынула красный камень и не без гордости продемонстрировала. Осторожно сжав драгоценность так, чтобы перчатки не поцарапались об острые края, Тихея внесла ее в антрацитовую тень Старика и постучала рубином по поверхности скалы. Тот заискрился угольками, как ему и полагалось. Тихея сотворила рубин сама по методу высокотемпературной кристаллизации Вернёйля, только добавила пьезоэлектрик, чтобы превращать движение в свет.

«Красотища, – сказал Старик. – Уверен, он будет без ума от счастья».

«Чего? – сказал Тролль. – Ну, может, старый дурак прекратит искать Королевский Рубин и оставит бедную Чан Э в покое. Заходи уже. Ты разволновала нашу сентиментальную руину. Еще немного – и он расплачется. Кроме прочего, тебя все ждут».

Тихея зажмурилась, досчитала до десяти и проползла между скалами, через Потайную Дверь, на Другую Луну.

* * *

Едва открыв глаза, она поняла: что-то не так. Дом Яшмового Кролика разрушен! Булыжники, которые Тихея аккуратно ставила один на другой, разбросаны по земле; линии, которыми она обозначила комнаты и мебель, смазаны. (Здесь никогда не шел дождь, потому дом не нуждался в крыше.)

Кто-то еле слышно всхлипнул. Лунная Дева Чан Э сидела у дома Кролика и плакала. Ее шелковые одежды – ниспадающие, пурпурно-желто-красные – лежали на земле грудой и походили на сломанные крылья. По бледному напудренному лицу тек макияж.

– Ах, Тихея! – вскричала она. – Все ужасно, ужасно!

Из ее глаза покатилась хрустальная слеза. И испарилась в вакууме, не успев упасть в пыль. Чан Э была мастерица устраивать драмы – и еще красавица, и она об этом знала. Однажды завела роман с Дровосеком просто от скуки и родила ему детей, но те давно выросли и перешли на Темную Сторону.

Тихея, внезапно рассвирепев, уперла руки в боки:

– Кто это сделал? Сырная Коза?

Заплаканная Чан Э помотала головой.

– Генерал Ку-Ку? Или Мистер Милый?

У Лунного Народа было много врагов; иногда Тихея вела его на великие битвы и рубила каменные армии своим алюминиевым стержнем, который Волшебник переколдовал в ужасно яркий клинок. Но никто из этих врагов не был столь подл, чтобы уничтожать жилища.

– Кто, скажи мне?

Чан Э прикрыла лицо ниспадающим шелковым рукавом и указующе воздела руку. Тут Тихея впервые увидела муравья, бегавшего в руинах дома Яшмового Кролика.

* * *

То был не чайник, и не отон, и уж конечно не Лунный Житель. Тихея узрела витиеватый металлический каркас – сплошь углы и сверкающие стержни, ожившее векторное исчисление, – столь прямой и жесткий, что на фоне неровных поверхностей скал он казался призрачным. Словно два тетраэдра вложили один в другой, а на каждую вершину налепили луковицу, блестящую, как око Большого Плохого Места.

Муравей был небольшой, ростом не выше ее коленок. На его телескопической металлической ноге белели буквы МУРАВЕЙ-М3972, хотя на мура- вьев, которых Тихея видела в фильмах, эта штука была не похожа.

Она растягивалась и двигалась, как геометрические фигуры, которыми Тихея дирижировала, когда Мозг учил ее математике. Внезапно муравей перемахнул через сломанную стену; у Тихеи аж перехватило дыхание. Он перемещался по реголиту, странно раскачиваясь и то удлиняясь, то сокращаясь. Тихея вся покрылась мурашками. Под ее взглядом жуткий муравей упал в щель между валунами, но тут же проворно выкарабкался, приподнялся на двух вершинах, подпрыгнул и, как акробат, кувырком перелетел через препятствие.

Тихея не сводила с муравья глаз. В ее груди разгоралось пламя злобы. На Базе она слушалась Мозга, отонов и чайников, потому что дала Обещание. Но Другая Луна была ее вотчиной, она принадлежала ей и Лунному Народу – и никому более.

– Все остальные прячутся, – прошептала Чан Э. – Сделай что-нибудь, пожалуйста. Поймай его.

– Где Волшебник? – спросила Тихея.

«Он точно знает, что делать». Манера муравья передвигаться ей не нравилась.

Пока она мешкала, штуковина оборотилась и, подергиваясь, забралась в пирамиду – будто видела, что за ней следят. «Не такой уж он и мерзкий, – решила Тихея. – Может, получится принести его на Базу, познакомить с Медведусом». Это будет непростая операция: сначала придется заверить медвежонка, что она будет любить его всегда, а потом осторожно представить ему новичка…

Муравей метнулся к ней, и ногу Тихеи пронзила острая боль. Острие, выскользнувшее из вершины тетраэдра, тут же ретировалось. Заворчав, костюм зашил все свои слои числом двадцать один и принялся лечить рану. На глаза Тихеи навернулись слезы, во рту вдруг пересохло. Лунный Народ никогда не обижал ее, даже чернильные человечки, – разве только понарошку. Тихее захотелось включить радио и позвать чайника на помощь.

Потом она ощутила взгляды Лунного Народа, глядевшего на нее из-за окон. Сжав зубы, приказала себе забыть об укусе. Ты – Тихея. Ты храбрая. Не ты ли забралась однажды на пик Вечного света – в одиночку, по кабелям солнечного коллектора, – чтобы посмотреть в око Большого Плохого Места? (Оно оказалось меньше, чем она думала, – миниатюрное, голубое, немигающее, с толикой белого и зеленого, все вместе – сплошное разочарование.)

Тихея осторожно подняла весомый булыжник из стены Яшмового Кролика – все равно дом уже разрушен. Медленно шагнула к штуковине. Та в мгновение ока сжалась до фигуры, напоминавшей куб, словно заглотила сама себя. Тихея подалась вправо. Муравей увильнул от ее тени. Она подалась влево – и что было сил приложила штуковину камнем.

И промахнулась. Инерция сбила ее с ног. Коленки врезались в жесткий холодный реголит. Камень отскочил от земли. Не обращая внимания на слезы, Тихея размахнулась и кинула его вслед муравью. Тот улепетывал вверх по склону кратера.

Тихея подобрала камень и бросилась за муравьем. Подъем был крутой, но она одолела его за несколько решительных шагов; снизу Лунный Народ подбадривал ее криками. Тихея настигла обидчика, когда тот взобрался на кромку кратера. Она подняла глаза – и остановилась как вкопанная, а потом упала на живот.

На обширной высокогорной равнине полыхал оазис солнечного света. Плато кишело муравьями – их тут были сотни. В центре равнины лежал прямоугольный ковер из муравьев, сцепившихся, чтобы образовать толстый металлический лист. Каждый миг по нему пробегала рябь, будто эта сияющая амеба была на деле мягкой. Другие штуковины двигались ровными рядами по окрестностям.

Муравей, за которым гналась Тихея, разгонялся на ровной поверхности, перекатываясь и подпрыгивая, как мячик-скелетик; из своего укрытия она видела, как он влился в центральную массу. Муравьиный ковер моментально преобразился. Его края потянулись вверх, преобразив лист в пустую чашу; другие муравьи у ее подножия сложились в высокую опору и подняли конструкцию над землей. Из середины чаши выросло острие, и все сооружение повернулось к определенной точке в небе. Передатчик, поняла Тихея, следя за муравьиными трансформациями.

Острие нацелилось на Большое Плохое Место.

Тихея сглотнула, повернулась и соскользнула вниз. Она даже обрадовалась, увидев чайника, терпеливо ожидавшего ее у Потайной Двери.

* * *

Мозг вроде как не сердился, но, с другой стороны, он не сердился вообще никогда.

– Запущен процесс эвакуации, – сказал он. – Данная локация подвергается опасности.

Тихея едва не задыхалась: База располагалась в лавовой трубе на южном склоне горы, на полпути к вершине, а подъем всегда тяжелее спуска. Чайник на сей раз поспевал за ней без труда. Они передвигались в тишине: она попыталась рассказать Мозгу про муравьев, но искин хранил абсолютное радиомолчание до тех пор, пока Тихея с чайником не оказались внутри Базы.

– Что значит «эвакуация»? – спросила Тихея.

Она открыла шлем костюма и вдохнула привычный дрожжевой запах домашнего модуля. Ее домик перестроили из старой китайской конструкции – одного из уютных белых цилиндров, сваленных в кучу поблизости от главного входа в пещеристую лавовую трубу. Тихее всегда казалось, что эти цилиндры похожи на передние зубы в пасти огромной змеи.

Самая главная труба, более шестидесяти метров в диаметре, была частично герметизирована и уходила глубоко под гору. Она многократно ветвилась; чайники и отоны расширяли и укрепляли ее лабиринт реголитовыми бетонными столбами. Тихея не раз пыталась в нем играть, но Другую Луну любила больше – отоны сеяли в стенах бактерии, которые какали алюминием и кальцием, и вонь стояла просто невыносимая.

Сегодня в трубе суетилось все живое. Чайники установили повсюду яркие прожекторы и сновали туда-сюда, демонтируя оборудование и заполняя криогенные чаны. На стенах крошечные мягкие отоны, похожие на морских звезд, поедали бактерии. Мозг даром времени не терял.

– Мы уходим, Тихея, – сказал он. – Приготовься. Зонду, который ты обнаружила, известны наши координаты. Мы переезжаем в другое место. Более безопасное. Не беспокойся. У нас приготовлены альтернативные локации. Все будет хорошо.

Тихея прикусила губу. «Это я во всем виновата». Жаль, у Мозга нет нормального лица. Только собственный модуль – в самой холодной, негерметичной части трубы, где ничто не мешало работе квантовых процессоров, – но там одни лазеры, линзы и связанные ионы, и еще клетки искусственно выращенных крысиных мозгов, сцепленные с электрическими схемами. Разве поймет Мозг, если рассказать ему про дом Яшмового Кролика? Так нечестно.

– Но прежде, чем мы уйдем, тебе нужна Подпитка.

«Мы уходим». Сознание Тихеи пыталось объять эту концепцию. Они всегда жили здесь, где их не могли найти космические акулы из Большого Плохого Места. И Потайная Дверь тоже была здесь. Если они уйдут куда-то еще, как Тихея отыщет путь на Другую Луну? Что станет без нее с Лунным Народом?

А еще она так и не отдала рубин Волшебнику.

Злость и усталость брызнули из Тихеи горячими слезами.

– Я никуда не пойду, никуда не пойду, никуда не пойду, – сказала она и убежала в свою спальную кабинку. – И я не хочу этой дурацкой Подпитки! – крикнула она прежде, чем дверная мембрана срослась за ее спиной.

* * *

Тихея сняла костюм, бросила его в угол, плюхнулась на кровать и свернулась клубком рядом с Медведусом. Жесткая шерстка медвежонка грела щеку, его фальшивое сердцебиение успокаивало. Она смутно помнила, как мама иногда управляла мишкой издалека, гладила ее по голове его лапами, и тогда на круглом лице-экране появлялись мамины черты. Это происходило очень давно, и медведь тогда был явно больше. Но мягким оставался по-прежнему.

Вдруг он шевельнулся. Сердце Тихеи екнуло в странной, щемящей надежде. Но это опять оказался Мозг.

– Уйди, – буркнула она.

– Тихея, это важно, – сказал Мозг. – Ты помнишь свое обещание?

Она помотала головой. В глазах было мокро и горячо. «Я не распущу нюни, как Чан Э, – думала она. – Я не такая».

– Ты помнишь?

Морда медведя сменилась изображениями мужчины и женщины. Мужчина – лысый, с блестящей темной кожей. Женщина – с иссиня черными волосами и бледным птичьим лицом. «Мама красивее даже Чан Э», – подумала Тихея.

– Привет, Тихея, – сказали они одновременно и засмеялись.

– Мы – Карим и София, – продолжила женщина. – Твои мама и папа. Мы надеемся, что с тобой сейчас все хорошо.

Она дотронулась до экрана – быстро и легко, как Кролик в прыжке касался реголита.

– Но если Мозг показывает нас, – сказал папа, – значит, случилось что-то плохое, и ты должна послушаться Мозга.

– Не сердись на него, – добавила мама. – Он не похож на нас – он только планирует и думает. Делает то, что велено. Мы велели ему защищать тебя.

– Понимаешь, в Большом Плохом Месте людям вроде нас несдобровать, – продолжил папа. – Таких, как мама, я и ты. там боятся. Нас называют Серыми – из-за человека, придумавшего, как нас сделать, – и нам завидуют, потому что мы живем дольше и у нас гораздо больше времени, чтобы во всем разобраться. И еще потому, что, когда люди дают кому-то глупые прозвища, они ощущают себя очень умными. Скажи, разве мы серые?

«Нет». Тихея покачала головой. Волшебник был серым, но только потому, что вечно искал рубины в темноте и никогда не видел солнца.

– Вот почему мы с твоей мамой пришли сюда, чтобы построить Хорошее Место. – Папа обнял маму за плечи, совсем как Медведус когда-то обнимал Тихею. – И ты родилась здесь. Ты не представляешь, как мы были счастливы.

Мамино лицо посерьезнело.

– Но мы знали, что люди из Плохого Места могут нас искать. Тебя нужно было спрятать, чтобы ты жила в безопасности, чтобы они не смогли заглянуть внутрь тебя, разрезать тебя на кусочки и посмотреть, как именно ты работаешь. Они пойдут на что угодно, лишь бы тебя поймать.

От страха живот Тихеи сжался в крошечный ледяной комок. «Разрезать на кусочки?»

– Нам было очень-очень тяжело, дорогая Тихея, потому что мы тебя любим. Это очень тяжело – касаться тебя лишь издалека. Но мы хотим, чтобы ты выросла большой и сильной, и наступит время, когда мы вернемся и найдем тебя – и заберем тебя в Хорошее Место.

– Но ты должна обещать, что будешь проходить Подпитку. Обещаешь? Ты обещаешь слушаться Мозга?

– Обещаю, – сказала Тихея еле слышно.

– Прощай, Тихея, – сказали родители. – До скорой встречи.

И они пропали, а морда Медведуса снова сделалась плоской и бледно- бурой.

– Нам нужно уйти, – повторил Мозг, на этот раз куда мягче. – Пожалуйста, приготовься. Ты должна пройти Подпитку до путешествия.

Тихея вздохнула и кивнула. Так нечестно. Но она обещала.

* * *

Мозг послал Тихее список вещей, которые можно взять с собой, – тот развернулся на одном из окон комнаты. Список был коротким. Тихея посмотрела на сфабренные фигурки, на лунный камень, похожий на маленького мальчика, на парящие повсюду эл-листы, раскрытые на любимых историях. Ей нельзя забрать даже Медведуса. Она ощутила вдруг страшное одиночество – как на вершине горы, куда она взобралась, чтобы взглянуть на Большое Плохое Место.

Тут Тихея увидела на кровати рубин. «Если я уйду и заберу его с собой, Волшебник никогда его не получит». Она подумала о Волшебнике и его пантере, о том, как они в отчаянии ищут ее то в одном кратере, то в другом – и не могут найти. «Так нечестно. Даже если я сдержу обещание, надо отдать рубин Волшебнику».

И попрощаться.

Тихея села на кровати и стала думать.

Мозг вездесущ, но следить сразу за всеми он не в силах. Его создали на основе отсканированного мозга человека, какого-то бедняги, умершего давным-давно. В этой комнате камер Мозга нет. Сейчас он сосредоточился на эвакуации: программирует и перепрограммирует чайников. Тихея коснулась сенсор-браслета на запястье, следившего за ее жизнепоказателями и перемещениями. Да, это препятствие. Надо что-то придумать. А времени совсем нет: Мозг вот-вот позовет ее на Подпитку.

В отчаянии Тихея снова прижалась к медведю. Он был теплым, а если сдавить мишку посильнее, почувствуешь пульс…

Она снова села. Вспомнила байки и уловки Яшмового Кролика, вспомнила о смоляном чучелке, которое тот сделал, чтобы обмануть врага.

Дотронувшись до головы Медведуса, развернула программное окно и соединила его с сенсором. Вызвала старые журналы операций, добавила в них шума. Потом скормила их медведю и проверила его пульс, дыхание и другие поддельные жизнепоказатели – они совпадали с ее собственными.

Затем Тихея сделала глубокий вдох, одним движением сдернула браслет и надела его на Медведуса.

– Тихея? Что-то случилось? – спросил Мозг.

Ее сердце прыгало. Разум метался.

– Все в порядке, – ответила она. – Кажется… Кажется, я чуть-чуть ударила сенсор. Уже собираюсь.

Она старалась говорить бодро, как девочка, которая всегда выполняет свои обещания.

– Твоя Подпитка скоро будет готова, – сказал Мозг и пропал.

Сердце колотилось. Тихея бросилась надевать костюм.

* * *

В лавовой трубе она часто играла в одну игру: пыталась уйти как можно дальше, прежде чем чайники ее заметят. Пришла пора сыграть в нее вновь. Тихея продвигалась тайком, избегала глаз камер, пряталась за каменными выступами, ящиками и криогенными чанами, пока не оказалась в секторе с одними отонами. Обычно Мозг не контролировал отонов напрямую, кроме того, у них не было глаз. Но сердце все равно устроило в груди метеоритную бомбардировку.

Тихея протолкнулась сквозь полугерметичную мембрану. В этом секторе добывающие кальций отоны зарылись слишком глубоко и обрушили свод. В мутном зеленом свете флюоресцирующего костюма она шагала вверх по склону трубы. Вот! Осторожно вскарабкалась на груду камней. Когда-то отоны сказали ей, что за камнями есть отверстие, и она надеялась, что сможет через него протиснуться.

Под ней перекатывались булыжники, и что-то острое врезалось в коленку. От внезапного удара костюм зашипел. Сжав зубы, Тихея ощупывала скалу; она ползла на слабенький сквозняк, который не ощутила бы, не будь костюма. Тут ее пальцы уперлись не в камень, а в реголит. Тихея изо всех сил стала долбить плотный затор, и грунт поддался. На нее пролился душ пыли и щебня; на миг она решила даже, что устроила еще один обвал. Однако впереди виднелся клочок бархатного неба. Тихея расширила дыру, сжалась как могла и поползла вверх.

Она выбралась наружу на склоне горы. Необъятная равнина с серо-бурыми холмами открылась Тихее внезапно, и она почувствовала себя так же, как в тот раз, когда переела сахара. Руки и ноги тряслись, так что она вынуждена была присесть. Тихея встряхнулась: нужно идти. Убедившись, что рубин в сумке, она встала и размашистыми скачками Кролика понеслась вниз.

* * *

Потайная Дверь совсем не изменилась. Тихея нервно оглядела кромку кратера, но муравьев не увидела. Прикусив губу, посмотрела на Старика и Тролля.

«Что не так?» – спросил Старик.

– Я должна уйти в другое место.

«Не беспокойся. Когда вернешься, мы будем здесь».

– Может, я никогда не вернусь, – у Тихеи чуть перехватило дыхание.

«Никогда – это очень долго, – сказал Старик. – Даже я никогда не видел „никогда“. Мы будем здесь. Береги себя, Тихея».

Она проползла через Дверь на Другую Луну и увидела, что ее ждет Волшебник.

* * *

Он был очень худ и высок, выше даже Старика, и отбрасывал на кратер длинную холодную тень, похожую на стержень. Грустное лицо, всклокоченная борода, высокий цилиндр. Рядом разлеглась летающая пантера – черная от морды до хвоста, с рубиновыми глазами.

– Привет, Тихея, – сказал Волшебник, и голос его громыхал, как песчаный червь.

Тихея сглотнула, вытащила рубин из сумки и протянула его Волшебнику.

– Я сделала его для вас.

«Что, если ему не понравится?» Но Волшебник медленно потянулся за драгоценностью, и глаза его загорелись; он держал камень обеими руками и взирал на него с благоговением.

– Весьма, весьма любезно с твоей стороны, – прошептал он.

С великой осторожностью сняв цилиндр, Волшебник положил рубин в шляпу. Тихея впервые увидела, как он улыбается. Но его лицо оставалось грустным.

– Я хотела отдать рубин до ухода, – сказала она.

– Ну и дел ты натворила! Мозг растревожится не на шутку.

– Так ему и надо. Но я обещала, что уйду вместе с ним. Волшебник еще раз взглянул на рубин и надел цилиндр.

– Как правило, я не вмешиваюсь в дела людей, но за это чудо должен тебе одно желание.

Тихея сделала глубокий вдох.

– Я не хочу больше жить с чайниками, отонами и Мозгом. Я хочу в Хорошее Место к маме и папе.

Волшебник печально посмотрел на нее.

– Извини, Тихея, но я ничем не могу тебе помочь. Моего волшебства тут недостаточно.

– Но они обещали…

– Тихея, я знаю, что ты этого не помнишь. Потому-то Лунный Народ и хранит память для тебя. Космические акулы забрали твоих родителей давным-давно. Твои мать и отец мертвы. Прости меня.

Тихея зажмурилась. Фото в окне, кратер с куполом. Искрят над горизонтом две яркие дуги, точно как акулы. Вспышка…

– С тех самых пор ты живешь с Мозгом. Ты не помнишь, потому что он заставляет тебя забыть о смерти родителей во время Подпитки, чтобы ты не грустила и оставалась такой, какой тебя хотели видеть они. Но мы помним. И мы всегда скажем тебе правду.

Вдруг все они оказались рядом с Волшебником – весь Лунный Народ высыпал из своих жилищ: Чан Э с детьми. Яшмовый Кролик, Дровосек мрачно глядели на нее и кивали.

Тихея не могла на них смотреть. Она обхватила шлем руками, развернулась, проползла через Потайную Дверь и побежала без оглядки – прочь с Другой Луны. Она бежала не так, как учил ее Кролик, а неуклюже, неритмично, рыдая, пока не споткнулась о валун и не полетела кубарем вниз. Свернувшись калачиком, долго лежала на зябком реголите. Когда Тихея открыла глаза, она увидела муравьев.

* * *

Муравьи расположились полукругом и вытянулись колючими пирамидками; они слегка покачивались, словно что-то вынюхивали. Потом заговорили. Сначала в шлеме появилось невнятное шипение, секунду спустя оно преобразилось в голос.

– Привет. – Это был теплый и женский голос, как у Чан Э, только старше и глубже. – Я Элисса. Тебе больно?

Тихея оцепенела. Она никогда не говорила ни с кем, кроме Мозга и Лунного Народа. Язык отказывался повиноваться.

– Просто скажи, что с тобой все в порядке. Никто не сделает тебе больно. Ты не ушиблась?

– Нет, – выдохнула Тихея.

– Ничего не бойся. Мы отнесем тебя домой.

Внутри шлема вспыхнул видеосигнал: космический корабль – гроздь подпорок, а над ними сфера, сверкающая золотом. Рядом в поле зрения Тихеи появился кружок, обводящий крошечную точку в небе.

– Видишь? Мы уже в пути.

– Я не хочу в Большое Плохое Место, – сказала Тихея, задыхаясь. – Я не хочу, чтоб меня разрезали на кусочки.

Пауза.

– Зачем нам это делать? Тебе нечего бояться.

– Потому что люди в Большом Плохом Месте не любят таких, как я.

Снова пауза.

– Милая девочка, не знаю, кто и что тебе наговорил, но все изменилось. Твои родители покинули Землю больше века назад. Мы и не надеялись тебя найти, но продолжали поиски. И я рада, что мы тебя нашли. Ты была одна на Луне очень-очень долго.

Тихея медленно встала на ноги. «Я была не одна». Ее голова кружилась. «Они пойдут на что угодно, лишь бы тебя поймать».

Она отступила на три шага.

– Если я пойду с вами, – спросила она слабым голосом, – я увижу Карима и Софию?

Опять пауза, на этот раз долгая.

– Разумеется, увидишь, – сказала наконец Элисса, женщина-муравей. – Они здесь, они ждут тебя.

Врунья.

Потихоньку Тихея стала пятиться. Муравьи задвигались, замыкая круг. «Я быстрее, – подумала она. – Им меня не взять».

– Куда ты бежишь?

Тихея вырубила радио, прыгнула, вырвалась из муравьиного окружения, приземлилась и стремглав понеслась вперед.

* * *

Она бежала так, как не бегала отродясь, даже быстрее, чем в тот раз, когда Яшмовый Кролик позвал ее посоревноваться наперегонки через кратер Шеклтона. Когда легкие и ноги охватил огонь, она остановилась. Тихея неслась куда глаза глядят, но оказалась на склоне горы, где было много ледяных ловушек. «Не хочу обратно на Базу. Мозг тоже никогда не говорит всей правды». В глазах танцевали черные точки. «Им меня не взять, никогда».

Она оглянулась на кратер с Потайной Дверью. Муравьи двигались. Они снова собирались в металлический лист. Края листа загнулись кверху и соединились, сформировав цилиндрическую структуру. Та вытянулась, по ней пробежали волны – в одну сторону, в другую, – после чего муравьиная структура заскользила вперед так быстро, что Тихея от нее не убежала бы. Металлическая змея! Пирамидальные муравьи сверкали на ее морде, как зубы. Змея петляла все быстрее, невесомо перетекая через валуны и кратеры и оставляя за собой занавес взметнувшейся пыли. Тихея огляделась в поисках убежища, но вокруг была открытая равнина… не считая черного омута рудного кратера на западе.

Тут она вспомнила слова Яшмового Кролика. «На всякого, кто хочет тебя сожрать, найдется хищник побольше».

Муравьиная змея приблизилась к Тихее на жалких сто метров, она была как сияющий металлический кнут, извивавшийся на реголите синусоидными волнами. Тихея показала змее язык и случайно коснулась им сладкой внутренней поверхности шлема. Потом побежала к кромке темного кратера.

Три скачка – и Тихея перемахнула через край. Она будто погружалась в ледяную воду. Костюм застонал, его узлы стали коченеть. Но она упорно стремилась к самому дну, почти ослепнув от контраста между угольной тьмой и ярким солнцем наверху. Подошвы завибрировали. Булыжники сыпались на шлем, и она знала, что муравьиная змея следует за ней по пятам.

Огни песчаного червя чуть не лишили ее зрения. «Ну же!» Она подпрыгнула так высоко, как могла, и, словно паря в невесомости, достала рукой до лесенки на верхней части огромной машины. Ухватившись, Тихея больно врезалась в бок червя и всем телом ощутила его урчание.

А потом – скрежет и дрожь, с которой горный комбайн вгрызся в муравьиную змею, подминая ее под себя.

Брызнули раскаленные докрасна куски металла. Один упал на руку Тихеи; костюм заключил его в пузырь и выплюнул. Когда песчаный червь перешел в режим аварийной остановки, Тихея чуть не разжала пальцы. Червяка рвало маленькими ремонтными чайниками, и она ощутила укол вины. Тихея сидела на черве, пока дыхание не выровнялось, а жалобы костюма на холод не сделались слишком громкими.

Тогда она спрыгнула на грунт и стала карабкаться обратно – по направлению к Потайной Двери.

* * *

Рядом с Потайной Дверью оставалось несколько муравьев, но Тихея их проигнорировала. Они бесцельно перекатывались с места на места, и для постройки передатчика их недоставало. Она посмотрела наверх. Корабль из Большого Плохого Места остается пока далекой звездой. У нее есть время.

Ушибленные руки и ноги болели, но Тихея все-таки проползла сквозь Потайную Дверь в последний раз.

Лунный Народ все еще был там – ее ждали. Тихея посмотрела каждому в глаза. Потом уперла руки в боки.

– У меня есть желание, – сказала она. – Я хочу уйти. Я хочу, чтобы отныне Мозг подчинялся мне. Я хочу построить Хорошее Место своими руками. И я не хочу ничего забывать. Поэтому я хочу, чтобы вы все пошли со мной. – Она взглянула на Волшебника. – Вы можете это сделать?

Улыбнувшись, человек в цилиндре кивнул, поднял руки в белых перчатках, растопырил пальцы и взмахнул плащом с ярко-красным подбоем цвета рубина…

* * *

Другая Луна исчезла. Тихея моргнула и огляделась. Она стояла по ту сторону от Старика и Тролля, но теперь они были только скалами. А Лунный Народ жил внутри нее. «Когда столько народа внутри, должно быть тяжело», – подумала она и, наоборот, стала пустой и легкой.

Сперва неуверенно, потом все смелее она шагала вверх по склону горы Малапера, к Базе. Она не прыгала, как кролик, не бежала, как пантера, не кралась бесшумно на цыпочках, как служанка. То была ее собственная походка.

 

САРА МОНЕТТ И ЭЛИЗАБЕТ БИР

ГИБЕЛЬ «ЛАЗАРЕТА „ЧАРЛЬЗ ДЕКСТЕР“»

 

Элизабет Бир родилась в штате Коннектикут, несколько лет провела в пустыне Мохаве неподалеку от Лас-Вегаса, в настоящее время живет в Брукфилде, штат Массачусетс. В 2005 году она получила мемориальную премию Джона Кэмпбелла в номинации «Лучший писатель». В 2008 году ее рассказ «Береговая линия» («Tideline») получил премию «Хьюго», а также мемориальную премию Теодора Старджона (разделив ее с рассказом Дэвида Моулза). В 2009 году Бир получила премию «Хьюго» еще раз за произведение «Шогготы в цвету» («Shoggoth in Bloom»). Ее рассказы публиковались в журналах «Asimov’s Science Fiction», «Subterranean», «Sci Fiction», «Interzone», «The 3rd Alternative», «Strange Horizons», «On Spec» и других, а также в сборниках «Цепи, которые ты отвергаешь» («Chains that You Refuse») и «Нью-Амстердам» («New Amsterdam»). Бир является автором трех научно-фантастических романов «Пригвожденная» («Hammered»), «Изувеченная» («Scardown») и «Внедренная в сеть» («Worldwired»), которые были высоко оценены критиками и читателями. Создала Бир и фэнтезийную альтернативно-историческую серию книг «Эпоха Прометея» («The Promethean Age»), в которую вошли романы «Кровь и железо» («Blood and Iron»), «Виски и вода» («Whiskey and Water»), «Чернила и сталь» («Ink and Steel»), «Ад и Земля» («Hell and Earth»). Из-под ее пера также вышли романы «Карнавал» («Carnival»), «Подводное течение» («Undertow»), «Озноб» («Chill»), «Прах» («Dust»), «Все звезды, гонимые ветром» («All the Windwracked Stars»), «За горной грядой» («By the Mountain Bound»), «Вереница призраков» («Range of Ghosts»), «Как закалялись люди» («The Tempering of Men» – этот роман написан в соавторстве с Сарой Монетт), а также два сборника повестей «Создания из костей и драгоценных камней» («Bone and Jewel Creatures») и «Вечность» («Ad Eternum»). Ее последняя книга в этой серии называется «Шогготы в цвету» («Shoggoths in Bloom»).

Уже вышли новый роман Элизабет «Разбитые колонны» («Shattered Pillars») и повесть «Железная книга» («The Book of Iron»). Вы можете посетить сайт писательницы по адресу www . elizabethbear . com . В сборнике, который у вас в руках, вы также найдете ее рассказ «В доме Арьямана горит одинокий огонь» («In the House of Arуатап, A Lonely Signal Burns»).

Capa Монетт родилась и выросла в штате Теннесси, в закрытом городе Оук Ридж, где велись работы в рамках Манхэттенского проекта. Она получила докторскую степень по литературе на тему «Британская драма в эпоху Возрождения». В настоящее время Сара живет и работает в северной части Среднего Запада в доме, которому девяносто девять лет. Ее серия «Учение о лабиринтах» («Doctrine of Labyrinths») состоит из романов «Мелюзина» («Melusine»), «Вирту» («The Virtu») и «Мирадор» («The Mirador»). Рассказы Сары публиковались во многих журналах, таких как «Strange Horizons», «Аеоп», «Alchemy и Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», а также в сборнике «Костяной ключ» («The Bone Key»). В серии «Учение о лабиринтах» («Doctrine of Labyrinths») появился новый роман «Корамбис» («Corambis»). Сайт писательницы находится по адресу www . sarahmonette . com .

Бир и Монетт вместе сочинили рассказ «Собачий остров» («The Ilе of Dogges») и роман «В компании с волками» («А Companion to Wolves»), а также несколько рассказов, действие которых происходит в одной и той же вселенной, к ним относятся «Буджум» («The Boojum») и «Мангуст» («Mongoose»). В этом произведении писательницы снова объединили силы, чтобы вместе с нами отправиться на поиски потерянного космического корабля, хотя его лучше было бы и не искать!

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Через шесть недель невольного бездействия на станции «Фарадей» Синтия Фейерверкер позарез нуждалась в работе. Она больше не могла ждать, пока подвернется что-нибудь приличное, потому что подошел срок уплаты налога на кислород. Не обязательно работать врачом, чтобы понять, что ожидает беднягу, которому придется дышать вакуумом.

Не обязательно, но Синтия как раз и работала врачом. До недавнего времени, пока ее не обвинили в халатности и незаконных экспериментах. Все это случилось прямо тут, на станции «Фарадей», шесть недель назад. Наверное, стоило радоваться, что команда буджум-корабля «Ричард Тревитик» высадила ее на станции, а не скормила звездолету, но особой благодарности она почему-то не ощущала. Во-первых, ее врачебные навыки неоднократно спасали и корабль, и членов экипажа от последствий пиратских атак. А во-вторых, перед тем как высадить ее, команда конфисковала все медицинские инструменты и препараты. Более того, всем обитателям станции стала известна причина высадки.

Практически та же высшая мера, только немного растянутая во времени, перевариться в чреве буджума с прочим мусором вышло бы гораздо быстрее.

Ледяное отчаяние привело Синтию в арендованный офис станции и усадило за металлический стол. Оно же заставило ее смотреть в лицо лысого старого архамерца, чьи дряблые щеки дрожали при каждом слове. Кожа была такая темная, что Синтия едва могла разглядеть затейливый узор из татуировок, черный на темно-коричневом.

– Ваше прошлое меня не волнует, доктор Фейерверкер, – сказал он. Рукава были сантиметров на пять короче, чем нужно, и. когда он жестикулировал, обнажались запястья. – Буду с вами откровенен. Нам нужны ваши навыки, но нет никаких гарантий, что кто-то из нас вернется с этого задания живым.

Синтия обхватила руками колено. Перед собеседованием она потратила последние кредиты на общественный душ и бумажный костюм, но любой внимательный взгляд заметил бы ее осунувшееся лицо и синяки на локтях, свидетельствовавшие о ночах, проведенных на полу в коридорах тех- блока.

– Вы сказали, что это миссия по эвакуации обломков крушения. Как я понимаю, у нас могут появиться конкуренты. Пираты и прочее…

– Не говоря уже об общественной опасности, которая может возникнуть при захвате архамерского корабля.

– Если я останусь здесь, меня тоже ждет общественная опасность. В шлюзовой камере. Я – хороший врач, профессор Уандрей. Я не причинила вреда ни одному пациенту, меня лишили лицензии совсем по другой причине.

– Не-е-ет, коне-е-ечно, – согласился он, растягивая слова, просматривая ее резюме на внутреннем мониторе. – Всего лишь за то, что вы стремились к запрещенным знаниям.

Она пожала плечами и обвела рукой офис.

– Галилей, Дерлет и Чен тоже стремились к запрещенным знаниям. Посмотрите, куда нас это привело.

На скрипучую и протекающую станцию на орбите Сатурна, насквозь провонявшую аммиаком, несмотря на все усилия дезинсекторов, отрабатывающих двойные смены, лишь бы сдержать натиск товов. Она посмотрела прямо в глаза работодателю и решила рискнуть.

– Профессору-архамерцу следовало бы отнестись к этому с большим пониманием.

Некогда полные губы Уандрея давно высохли и стали тонкими из-за радиации, проникающей сквозь защиту стальных кораблей. И все же, несмотря на его отвисшие щеки и веки, некрасивое лицо преображалось и становилось почти прекрасным, когда он улыбался.

Синтия немного подождала, чтобы убедиться, не скажет ли он чего-нибудь, и добавила:

– Вы же знаете, что у меня с собой нет никаких препаратов.

– У нас найдутся запасы. И потом, корабль, который мы собираемся эвакуировать, это летающий госпиталь «Лазарет „Чарльз Декстер“». На его борту вы раздобудете все, что вам нужно. Как старший офицер корабля «Ярмулович астрономика» я обещаю вам полную долю прибыли от продажи добычи. А также у вас будет право первого выбора во всем, что касается медицинских препаратов и технологий.

Холодок подозрения побежал по ее шее.

– А что еще вы собираетесь найти на борту госпиталя, профессор?

– Информацию, – ответил он. – Исследования. «Ярмулович астрономика» – архивный корабль.

Еще один рискованный вопрос.

– Что случилось с вашим предыдущим судовым врачом?

– Аневризма, – ответил он. – Девушка была совсем юной, и все произошло так быстро, что никто не смог бы ей помочь. Трудилась в подмастерьях и только-только начала свою практику. Со временем мы возьмем к себе другого врача с братского корабля, но в данный момент ни на «Фарадее», ни на расстоянии трех дней пути нет других архамерских кораблей. Если мы не отправимся в путь немедленно, потеряем возможность захватить этот корабль.

– На сколько частей будет поделена добыча?

«Полная доля» звучит хорошо, пока тебе не скажут, что добычу разделили на десять тысяч частей.

– Полная доля равна одному проценту, – ответил он.

Девушка откинулась на спинку кресла; никакая самодисциплина в мире не смогла бы удержать ее от этого. Дисциплина вообще никогда не была ее сильной стороной. Ей предлагали слишком много, похоже на ловушку.

Даже на один процент от добычи с корабля можно прожить всю оставшуюся жизнь, пусть и не роскошествуя. А ей еще позволят забрать любые препараты и оборудование…

Точно ловушка.

А еще шанс снова заняться медициной. Шанс порыться в медицинских файлах архамерского корабля-архива.

По закону ей оставалось тринадцать часов, чтобы найти работу получше. А потом ее ждали Великая пустота, удушье и глаза, покрытые ледяной коркой слез. Другой работы не было, иначе она бы сюда не пришла.

– Я согласна.

Уандрей одарил ее еще одной блаженной улыбкой. Он подтолкнул к ней планшет, лежавший на столе. Синтия приложила большой палец. Укол, жужжание, через секунду подписанный кровью контракт был распечатан.

– Собирайте вещи. Встретимся через тридцать минут в Шестом доке.

– Я готова.

– А! – сказал он. – Забыл предупредить…

Скрип его кресла прозвучал, как звук захлопывающейся ловушки. Синтии уже приходилось слышать такое. Она напряженно выпрямилась, ожидая приговора.

– «Лазарет „Чарльз Декстер“»…

Она кивнула.

– …живой корабль. – Уандрей расценил ее молчание как замешательство и добавил: – Я имею в виду буджум.

– Летающий госпиталь – живой корабль? Мы все умрем, – сказала Синтия.

Уандрей улыбнулся и благодаря частичной гравитации легко поднялся с кресла.

– Все мы смертны, – сказал он. – Но лучше умереть зная, чем жить в невежестве.

* * *

Вынырнув из гравитационного колодца Сатурна, новенький деятельный буксир «Приют Вероники» пристал к громоздкому, отяжелевшему под грузом столетий безобразию под названием «Ярмулович астрономика». Синтия стояла в одном из маленьких, похожих на рыбий глаз наблюдательных портов архамерского корабля, любуясь бескрайним, подернутым дымкой изгибом серо-розового мира, туманного и безмятежного, по нему медленного проплывали тени спутников и колец. В это же время от станции «Фарадей» отчаливал еще один стальной корабль. Он был намного меньше, новее и чище «Ярмулович астрономики», в свою очередь казавшегося карликом в сравнении с буджумами, которые, причалив к спутникам Сатурна, обменивались друг с другом биолюминесцентными посланиями. Стальной корабль направлялся во внутренние районы системы, и на малый миг Синтия пожалела, что не находится на его борту, хоть и знала, что ее там ждало. Произошедшее на «Ричарде Тревитике» было для нее не впервой.

Вряд ли можно считать обманом то, как ее завлекли на борт «Ярмулович астрономики». Команда ученых корабля и члены их семей действительно нуждались во враче. Хотя Синтия подозревала, что ее, чужачку, выбрали не случайно: не следует ей думать ни о чем другом, кроме своих пациентов.

Предшественницу звали Марта Паттерсон Снид, ее перевели на «Ярмулович астрономику» с корабля «Снид математика». Может, она и была гениальным врачом, но, как только «Ярмулович астрономика» распрощался с «Приютом Вероники» и начал путешествие к «Лазарету „Чарльз Декстер“», Синтия обнаружила, что в основном ей приходилось иметь дело с авитаминозом и другими несерьезными болезнями. С ними справился бы любой добросовестный врач, пусть и не самый гениальный.

Пациенты Синтии обращались с ней вежливо и благодарили, но она не могла отделаться от ощущения, что они скорей предпочли бы ей гения, который позволил бы им умереть от цинги.

Кроме проблем с недостаточно разнообразным питанием, различных видов космического рака и дородового наблюдения Синтии приходилось сталкиваться лишь с мелкими травмами и несчастными случаями, которые неизбежны на борту старого стального корабля, требующего постоянного ремонта и техобслуживания. Она лечила ушибленные пальцы, растянутые запястья и различные декомпрессионные травмы. Когда она накладывала шину на лодыжку подмастерья слесаря по паровому отоплению и по совместительству студента-метеоролога по газовым гигантам – многие архамерцы совмещали две профессии, одну связанную с обслуживанием корабля, другую по научной части, – молодой мужчина нахмурился и сказал:

– Вы совсем не такая, как я ожидал.

Она не помнила имени пациента, поэтому заглянула в карту. Звали его Джейме Макриди Берлингейм, сюда переведен с «Берлингейм астрофизика терсе». Около двадцати лет по терранскому летоисчислению, с огненно-рыжими, стоящими торчком волосами.

– Потому что я не архамерка? – спросила она, обследуя его запястье. Требовалось убедиться: это всего лишь растяжение, а не перелом.

– Тут все знают, вы не наша. – Он зашипел и слегка дернулся от боли.

Синтия отметила для себя больное место. Посмотрев Джейме в глаза, она вдруг поняла: он расстроен скорее из-за того, что проболтался.

– Есть недовольные? – спросила она.

Он отвел взгляд. Синтия достала надувную шину, стараясь действовать как можно осторожней и не давить. Люди многое говорят врачам, если те соображают, когда лучше промолчать.

Его бледные пятнистые пальцы сжимались и разжимались. Наконец он ответил:

– Я слышал, у Уандрея из-за вас проблемы с Сенатом факультета. Мой наставник говорит, что Уандрей ведет себя слишком высокомерно. Его счастье, что он на бессрочном контракте.

Синтия не поднимала головы, сосредоточившись на работе. Джейме вздыхал, пока она накладывала шину, обезболивающее еще не подействовало.

– Это поможет снять воспаление, – сказала она.

Джейме поблагодарил ее, и она вдруг подумала, а не следовало бы ей выразить Уандрею благодарность, а может, даже относиться к нему как к покровителю.

Но благодарности она не чувствовала. Профессор воспользовался ее отчаянным положением, и, даже если спас ее жизнь, это не было поводом для благодарности. С другой стороны, у архамерцев, похоже, не существовало таких понятий, как «покровитель» и «подчиненный». Они говорили лишь о подмастерьях и наставниках, но никто вроде не ожидал, что она станет подмастерьем Уандрея.

Дни складывались в недели, желающих стать ее подмастерьем тоже не наблюдалось. Синтия не возражала, так как не питала иллюзий насчет своих навыков преподавания и понятия не имела, как можно дать медицинское образование с нуля. Но отчего-то на корабле, где проживало несколько сот человек, ей было одиноко. Отработав вахту, она возвращалась в свой гамак и с беспокойством думала о том, что случится с тихими, стеснительными архамерскими детьми, когда она покинет борт. Время от времени она напоминала себе, что «Ярмулович астрономика» включен в систему архамерских кораблей и, как сказал Уандрей, они легко найдут себе другого врача. Должно быть, они уже ведут переговоры с другими кораблями о переводе. Или об аренде, или о браке, или как это у них называется? И вместо сна она тревожилась о будущем.

* * *

Задолго до того, как самый мощный из дистанционных сканеров засек «Лазарет „Чарльз Декстер“», они уже поняли, что приближаются к нему. Первым звоночком стали чеширы. Твари с щупальцами, частые гости архамерских звездолетов, они обычно шныряли по каютам и коридорам стальных кораблей, охотились на товов и прочих мелких гадов из подпространства, которые проникали сквозь щели реальности и могли причинить серьезный вред. Именно благодаря чеширам, с легкостью расправлявшимся с паразитами, архамерские корабли все еще пускали на станции вроде «Фарадея». Буджумы боролись с вредителями сами.

Обычно чеширы – Синтия никогда не могла их сосчитать – спали и охотились, когда им вздумается. Они могли часами сидеть в углу меж двух переборок, сфокусировав напряженные усики в одной точке, целая палитра цветов бежала по их мягким телам. Выслеживали они кого-то или спали, Синтия не знала. Порой, просидев так полдня, они исчезали, словно ничего не произошло. Иногда, перед сном, Синтии приходилось сгонять их со своего гамака, но они, словно коты, упорно возвращались обратно, когда она засыпала, чтобы урвать хоть немного ее тепла. Когда же «Ярмулович астрономика» впервые столкнулся с искажениями пространства-времени, которыми непременно сопровождается насильственная смерть буджума, корабельные чеширы заволновались. Они начали сбиваться в стайки, и, если Синтии доводилось сталкиваться с двумя спящими чеширами, рядом всегда бодрствовал третий. Хотя нельзя было сказать наверняка, спят ли вообще эти твари с шестнадцатью глазами без век или нет. О том, что им снится, Синтия старалась не думать.

Вторым звоночком стал стук. Хаотичная яростная колотьба, словно кто-то снаружи пытался вломиться в корабль. Стук был нерегулярным, иногда лишь один резкий удар, иногда это продолжалось не меньше пяти минут. Он плохо действовал на чеширов, глухие от природы, они не слышали шума, вызывающего головную боль, но воспринимали вибрации. Каждый раз, когда Синтия просыпалась от ужасного стука, под одеялом она находила одного-двух, а иногда сразу и трех чеширов, втиснувших свои клинообразные головы между ее руками и телом. От детей-пациентов, которые переставали стесняться, рассказывая о себе и своих приятелях, она многое узнала о чеширах. О том, как их гладить и как с ними разговаривать так, чтобы они почувствовали. Лежа в гамаке в тусклом зеленом мерцании аварийного освещения, она гладила дрожащих чеширов, пока сама не засыпала.

За стуком последовало то, что архамерцы называли псевдопризраками. Одна пациентка детально объяснила Синтии природу этого феномена, пока та промывала и зашивала пятнадцатисантиметровую рану на ее предплечье.

– Это не духи мертвых, а микровзрывы прошлого и будущего. Точнее, возможных событий будущего, так как оно еще не определено.

– Конечно, – согласилась Синтия.

Девушку звали Хестер Аябо Ярмулович. Высокая, худая и черная, как жесть. Руку поранила, пытаясь починить внутренние переборки, поврежденные стуком.

– То есть та женщина, которая едва не столкнулась со мной сегодня утром, а потом исчезла с треском статического электричества, была Мартой Паттерсон?

– Возможно, – сказала Хестер. – Такая невысокая, жилистая и с веснушками?

– Да. Пожалуйста, держите руку неподвижно.

– Это точно доктор Паттерсон. А до нее у нас работал доктор Белафонте, так что, возможно, вы и его увидите.

– И ваших будущих врачей тоже, кем бы они ни были?

– Скорее всего, – сказала Хестер.

Синтия увидела доктора Паттерсон несколько раз, а потом и доктора Белафонте. Однажды столкнулась и с врачом из будущего. Самой собой. У нее были длинные седеющие волосы и поношенная одежда. Она стояла у смотрового стола и хмурилась, прожигая пустоту взглядом.

Войти в медблок и столкнуться с самой собой – опыт не просто тошнотворный, а чрезвычайно неожиданный, почти как удар током. Но больше всего ее напугала хмурая, словно вырезанная на лице ножом гримаса.

Смысла в этом не было никакого. Почему в будущем она все еще на «Ярмулович астрономике»? Синтия не собиралась оставаться, архамерцы и не думали ее оставлять.

Позже, когда она стерилизовала инструменты, Синтию вдруг осенило: «Уандрей точно заманил меня в ловушку».

Мысль была сама по себе неприятной, да к тому же вызвала и целую кучу других. О насекомоядных растениях и том, как они начинают переваривать добычу задолго до того, как та умрет. О том, как ее лицо будет выглядеть в будущем, и хмурой гримасе, разъевшей его, словно кислота.

Она ругала себя за мрачные мысли и пыталась сосредоточиться на пациентах и изучении корабельных архивов (хоть в этом Уандрей сдержал свое слово). Спустя несколько дней после разговора о псевдопризраках Хестер Айбо вошла в медблок и сказала:

– Изоляция вредна. Сегодня мы пойдем на обед вместе.

Синтия удивилась, но вдруг почувствовала благодарность и облегчение. Она оторвалась от заполнения истории болезни.

– Да? То есть спасибо, но…

– Расскажете мне о своих исследованиях, – сказала Хестер.

Это прозвучало одновременно и как просьба, и как приказ. Искоса она бросила на Синтию ясный и долгий взгляд. «Как сокол, – подумала Синтия. – Сокол, который хочет подружиться с рабочей лошадью». Она засмеялась и встала.

– Вы тоже можете рассказать мне о своих.

Хестер умолять не пришлось, говорила она много и долго. Работала она астробиологом, как и Уандрей, который был членом ее комитета, то есть выполнял отчасти функции родителя и отчасти начальника. Хестер изучала существ, подобных буджумам, чеширам и ужасным брандашмыгам, то есть тварей, эволюционировавших в холодной безвоздушной тьме межзвездного пространства или в холодных безвоздушных щелях пространства-времени. Она очень обрадовалась возможности исследовать «Лазарет „Чарльз Декстер“». Во время их третьего совместного обеда Синтия наконец-то решилась и спросила:

– А ты знаешь, как погиб «Лазарет „Чарльз Декстер“»?

Хестер застыла, так и не донеся до рта вилку с долькой помидора, выращенного гидропонным способом.

– Вообще-то это тайна, но я расскажу тебе то, что нам известно.

Такого Уандрей не предлагал, поэтому Синтия жадно вслушивалась в каждое слово.

Как и рассказал ей профессор, «Лазарет „Чарльз Декстер“» был медицинским кораблем, или, точнее, мобильным госпиталем. Он прослужил больше десяти соларов, и его хорошо знали даже в отдаленных и глухих уголках системы. Капитан славился гостеприимством: принимал на борт любых пациентов, даже пиратов, не обращая внимания на доказательства их причастности. Несмотря на то что за границами суверенитета Марса формально нейтралитет уже не признавался, «Лазарет „Чарльз Декстер“» был единственным буджумом, который не подвергался нападению пиратов.

– Даже Ми-Го, – сказала Хестер. – Хотя никто не знает почему.

Кулаки непроизвольно сжались, и Синтия поспешила убрать руки под стол, хоть никаких намеков в голосе Хестер она не заметила.

– Что стало с командой?

– Вероятно, они все еще на борту, – ответила Хестер. – Возможно, некоторые даже живы. Хотя питаться буджумом нельзя. Это же не мясо.

– Откуда «Ярмулович астрономика» узнал о нем?

– Другой архамерский корабль перехватил тревожный буй, но сам остановиться и помочь не мог. – Глаза ее хитро блеснули.

Синтия поняла: друзья они или нет (да и друзья ли?), но Хестер никогда не расскажет ей, чужачке, о реальных причинах.

– Закодированное сообщение послали нам, как своим ближайшим родственникам, но, несмотря на это, у других кораблей есть шанс нас опередить. Там говорилось, что корабль умирает, причины не указаны. Возможно, капитан «Лазарета» и сам их не знал, возможно, с ним тоже что-то случилось, и тревожный сигнал был отослан младшим членом команды. Нам, подмастерьям, рассказывают далеко не всё.

Синтия кивнула. Она положила руки на стол и собиралась уже встать, когда Хестер проглотила последний кусочек тофу.

– Слушай, – сказала Синтия. – А буджумы когда-нибудь умирают от естественных причин?

Хестер вскинула голову, губы ее блестели от наваристого бульона.

– Полагаю, они должны от чего-то умирать, но в наших архивах такие случаи не упоминаются.

* * *

К тому времени, когда они приблизились к мертвому буджуму на сотню километров, колотьба и появление призраков стали почти непрерывными. Синтия двигалась по медблоку вприглядку, стараясь не столкнуться с собственной тенью, как если бы та была хирургической сестрой, с которой они работали на пару. На это уходила уйма моральных и физических сил. «Я могла бы просто пройти сквозь своего двойника», – думала она, но не могла переступить через себя.

Хестер принесла печенье и поставила тарелку между Синтией и рабочим монитором, на котором та изучала схемы «Лазарета „Чарльз Декстер“» и других схожих с ним кораблей. Буджумы разительно отличались друг от друга по архитектуре. Или лучше сказать по системам образований? Или… как вообще называется внутреннее строение живых кораблей?

– Мы несем следующую вахту, – сказала Хестер. – Тебе нужно отдохнуть.

– Мой рабочий день еще не закончился, – ответила Синтия.

Печенье было хрустящим снаружи и мягким внутри, пахло лимоном и лавандой. Она взяла одно и принялась не спеша откусывать маленькие кусочки, чтобы продлить удовольствие. Хестер к печенью не притронулась.

– У меня еще дюжина коробок в шкафчике, – сказала она. – Люблю печь перед вахтой. А тебе все-таки надо отдохнуть. Президент и Сенат факультета разослали уведомление – всем, кто не несет вахту, необходимо как следует выспаться.

Синтия виновато посмотрела на свой браслет. У нее была дурная привычка отключать оповещения, а потом забывать об этом. Вдруг словно огромный кулак гулко ударил по корпусу корабля, но она даже не обратила внимания.

– Впихнуть в себя как можно больше информации об анатомии буджума – вот что мне сейчас надо.

Хестер улыбнулась, но не засмеялась.

– Ты ее изучала с тех самых пор, как мы ушли с «Фарадея». Какую гипотезу ты хочешь доказать?

– Ты знаешь какую. – Синтия взяла второе печенье, посмотрела на него и сказала: – Хестер, если ты видишь только один призрак… Значит ли это, что другого будущего нет?

– Интересный вопрос, – хмыкнула Хестер. – Я не занимаюсь темпоральной метадинамикой всерьез. Думаю, это значит, что существуют вероятностные ветки будущего, в которых в этом месте вообще нет людей. А возможно, конкретное будущее предопределено.

– То есть оно неизбежно?

– Неизменно! – усмехнулась подруга. Полные губы не сочетались с узким сухим лицом и телом. – Пойду отсыпаться, как было велено. Если у тебя осталась хоть капля здравого смысла, ты тоже отправишься спать. Знаешь, что тебя зачислили в разведывательную команду?

Синтия вздрогнула, переломив печенье пополам.

– Читай уведомления, – дружелюбно посоветовала Хестер. – И поспи, пока есть возможность. Когда мы подойдем к «Лазарету „Чарльз Декстер“», вряд ли у нас будет время.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Туша «Лазарета „Чарльз Декстер“» висела в десяти градусах от плоскости эклиптики, в трещине пространства-времени, где вряд ли кто-то мог случайно на него наткнуться. Синтию вызвали на капитанский мостик впервые за все время работы в качестве судового хирурга «Ярмулович астрономики». Она стояла за креслом президента, надеясь, что профессор Уандрей пребвает где-то поблизости. Синтия слишком сильно нервничала, поэтому постеснялась спросить, где он. но чуть позже кто-то сказал, что Уандрей со своими инструментами находится на нижней палубе. На мониторах и сквозь самый огромный иллюминатор корабля было видно, как погибшее судно медленно приближалось к ним.

Хотела бы она никогда этого не видеть.

Обтекаемое тело буджума, опутанное щупальцами, по инерции все еще медленно вращалось вокруг своей оси, словно гигантская пробка. Постепенно оно все больше удалялось от плоскости солнечной системы. Темная туша без биолюминесценции, обычно очерчивающей изгибы тела. Лишь солнечные лучи, ласкавшие мертвое тело, позволяли определить его форму и массу.

Вокруг него, там, где Синтия ожидала увидеть знакомые звездные узоры, сверкающие в ледяном космосе, ничего не было. Лишь Великая пустота. В огромной зеркальной линзе, оторванной от корпуса и разбитой на тысячу сверкающих осколков, словно в сумасшедшем калейдоскопе, отражались «Ярмулович астрономика», «Лазарет „Чарльз Декстер“» и еще один стальной корабль, пришвартованный к погибшему буджуму. Он был так потрепан и искорежен, что на его корпусе получалось различить лишь единственное слово «КАЛИКО». Маленький корабль, с экипажем из двух-трех человек, и беспокоиться не о чем. По-настоящему Синтию волновали лишь разбитые зеркальные осколки и углы отражения, не поддающиеся расчету. Наверняка такое зеркало предназначалось для ослепления противника погибшего буджума, ни у «Ярмулович астрономики», ни у ее конкурента не имелось способа защититься от столкновения с хаотично летающими осколками. Помочь им могло, пожалуй, только секретное оккультное оружие архамерцев, о котором ходила тьма глупых баек. Если рассказчики, конечно, не врали.

К несчастью, Синтия была почти уверена в обратном.

– Итак, – громко сказала президент, чтобы положить конец приглушенным разговорам в разных концах капитанского мостика. – Перед нами стоят три первостепенные задачи. Первая – это, очевидно, то, ради чего мы сюда явились. – Она кивнула в сторону бесхозного буджума. – Вторая – нейтрализовать отражающую линзу и собрать все, что может нам пригодиться. И третья – войти в контакт с «Калико». Нам нужно понять, можно ли прийти к взаимовыгодному соглашению с ними. Пожалуйста, поговорите с членами ваших отделений. К началу следующей вахты мне нужен список добровольцев для работы за бортом. Знаю, что некоторым отделениям нужно подготовиться.

Она взглянула на пожилого архамерца, не знакомого Синтии. Тот покраснел и начал заикаться, и Синтия поняла: произошла какая-то история, о которой ей никто не рассказал.

– Так как насчет «Калико»? – раздался голос.

Уандрей стоял у дверей, словно попал в немилость, но это его не слишком беспокоило.

– Профессор Уандрей, – холодно сказала президент. – Хотите стать добровольцем?

– Конечно, – ответил он, дружелюбно улыбаясь. – Судя по всему, «Калико» уже пристыковался в самом удобном месте для… э-э-э… проникновения внутрь. Поэтому не могли бы вы и меня включить в состав утвержденной команды?

Угрожающая тишина повисла над ними. Синтия, не сводя глаз, смотрела в пустоту рядом с «Лазаретом „Чарльз Декстер“» и кляла себя на чем свет стоит. Наконец президент сказала:

– Томас, ты что-то затеваешь.

– Всего лишь стремлюсь к знаниям, госпожа президент, – ответил Уандрей. – Как все мы. Или вы забыли, что я был членом комитета, назначившего вас на должность?

Кто-то из младших сотрудников ахнул. Не отрывая взгляда от мертвой туши буджума, Синтия услышала, как президент сказала с улыбкой:

– Хорошо. Возьмите с собой Мередит, Хестер и доктора Фейерверкер. Разузнайте, чем занимается «Калико», и не забудьте, я жду от вас подробного доклада!

* * *

На «Ярмулович астрономике» было два аппарата для приземления: громоздкий ялик «Т. Г. Уайт» и маленький спортивный катер «Кэйтлин Р. Кирнан». В катере четверо могли разместиться с трудом, но зато Хестер умела им управлять. Как сказал Уандрей, ведя команду к катеру, в тесноте, да не в обиде, зато так им не придется тратить время, чтобы найти пилота, умеющего управлять яликом.

«Президент была права, – думала Синтия, садясь рядом с Мередит и пристегивая ремень безопасности. – Уандрей что-то замышляет». Он едва не плясал от нетерпения, глаза его блестели как-то по-особенному. Синтии это не понравилось, но она ничего не могла поделать.

Хестер провела тщательную предполетную проверку, запретив Уандрею ее поторапливать. Мередит, крупная блондинка-валькирия, специалист по буджум-математике, извинилась перед Синтией за то, что упирается в нее плечом, и спросила:

– А вы уже определили причину смерти буджума, доктор Фейерверкер?

– Нет, – ответила Синтия. – Он выглядит мертвым, но, честно говоря, даже если бы я увидела рану на его теле, то вряд ли смогла бы определить, она ли привела к смерти или что-то другое.

– Скорее всего, видимых ран нет, – сказал Уандрей со своего места. – На данный момент мы пришли к выводу, что убить буджум можно лишь двумя способами. Первый – разрезать его на куски, в буквальном смысле. Тактика, которая скорее станет убийственной для нападающего, чем приведет к успеху. Второй способ – систематически ударять его током, но разряд должен быть такой силы, чтобы одновременно вывести из строя все синусовые и синаптические узлы.

– Ничего себе разряд! – сказала Синтия, чувствуя, как от тревоги ее сердце сжимается все сильней.

Уандрей с ней согласился, но дальше развивать тему не стал.

«Кейтлин Р. Кирнан» под управлением Хестер закладывала такие виражи, что Синтия едва справлялась с приступами тошноты. Судорожно схватившись за ремни безопасности, она отчаянно сглатывала подступающие к горлу комки.

– Хестер – лучший пилот из всех имеющихся, – доброжелательно сказала Мередит.

– Когда я была маленькой, мечтала пробраться на корабль на станции Ленг и стать механиком, – весело сказала Хестер. – Пару раз даже попробовала, но они всегда отправляли меня домой.

Катер летел по широкой дуге вдоль передних щупалец «Лазарета „Чарльз Декстер“», и вскоре они увидели: Уандрей оказался прав. Экипажу «Калико» удалось открыть один из шлюзов «Лазарета», маленький корабль наполовину вошел в буджум.

Синтия надеялась, что архамерцы найдут способ получше.

* * *

Как оказалось, другого способа попросту нет. Синтия забеспокоилась еще больше, когда Мередит и Хестер начали прилаживать к скафандрам оружие. Неужели от экипажа «Калико» стоить ждать проблем? Разве у конкурентов нет законного права первыми обследовать корабль? Или первыми должны быть они, ведь именно архамерцы засекли сигнальный буй?

Синтия никогда раньше не сталкивалась с мертвым буджумом, поэтому приготовилась к любым неожиданностям. Но ни объем изученного материала, ни моральная подготовка не могли защитить ее от запаха разлагающейся плоти «Лазарета „Чарльз Декстер“». Вонь была настолько сильной, что Синтия могла поклясться: она слышала запах сквозь скафандр еще до того, как покинула катер. Как это характеризовало готовность катера к космическим полетам, ей даже в голову не приходило.

То, что она увидела, когда дверь шлюза наконец-то раскрылась, шокировало ее еще больше. Обычно блестящие и упругие у здорового буджума мембраны между раздвижными опорами выглядели тусклыми и склизкими. Увиденное особенно впечатляло в сочетании с запахом смерти, от которого Синтия безнадежно пыталась избавиться, водя языком по зубам. Эта вонь, вызывающая головокружение и головную боль даже при наличии шлема с кислородной маской, заставила ее задуматься. Каким образом происходит процесс разложения буджума? Он самопереваривается? Или притягивает влагу и растворяется? А может, гниет и распадается?

Никаких других признаков разложения не наблюдалось. Лишь тяжкий смрад.

Неповрежденные внутренности, больше похожие на извилистый коридор, исчезали в чреве мертвого корабля. «Не хватало только, чтобы меня стошнило в шлем», – подумала Синтия. Случись такое, все стало бы еще хуже.

Определить качество воздуха не представлялось возможным, однако внутри «Лазарета „Чарльз Декстер“» сохранилось нормальное атмосферное давление, и Синтии не пришлось прибегать к интеркому скафандра, чтобы другие ее услышали.

– Думаете, хоть какую-нибудь вещь с этого корабля можно будет использовать? Ведь все заражено…

Мередит сказала:

– Если вещи запакованы, проблем, думаю, не будет. А медицинские препараты мы все равно не собирались распечатывать.

– Я чувствую вонь даже сквозь скафандр.

Уандрей с большим любопытством посмотрел на нее.

– В самом деле? – спросил он, подняв бровь. – Я ничего не чувствую.

– Может, в вашем скафандре плохой фильтр, – предположила Мередит. – Мы их тщательно проверяем, но…

Она пожала плечами. В скафандре жест получился не слишком выразительным, но Синтия поняла.

Все, чем владели архамерцы, начиная с экипировки и заканчивая кораблем, было из вторых рук, эвакуированное с других кораблей. Ничего с этим не поделаешь.

– Наверное, так и есть, – сказала она, хотя не была убеждена.

По взгляду Уандрея, который он бросил на нее перед тем, как отвернуться, стало ясно, что и он не слишком-то в это верит.

– Посмотрим, сможем ли мы найти экипаж «Калико», – сказал он.

«Я иду по мертвому телу», – время от времени напоминала себе Синтия, но единственным признаком смерти, кроме вони, от которой слезились глаза и которую другие члены команды не ощущали, была тьма. Все помещения для экипажа и пассажиров в буджумах, какими Синтии довелось летать, освещались с помощью биолюминесценции. Внутри «Лазарета „Чарльз Декстер“» царила тьма.

Они продвигались медленно. Синтия помнила, что, по словам Хестер, где-то на борту мертвого корабля еще могли оставаться выжившие члены экипажа. А еще в голове крутился вопрос насчет команды «Калико». И чем дальше они шли, тем настойчивее он звучал. До сих пор они не заметили никаких следов.

– На борту «Калико» они не остались, это мы точно знаем, – пробормотала Хестер. – Коринн вызывала их, пока не охрипла.

– И вряд ли они разбирают корабль, – сказала Мередит. – Кроме шлюза, ни одной вскрытой двери.

– Интересно, – сказала Синтия, – сколько времени они здесь уже провели? И если они не собирают имущество, то чем вообще занимаются?

Вообще-то это были два вопроса, но, на самом деле, существовал и третий. О чем Уандрей не рассказывал ни ей, ни Хестер с Мередит? Синтия заметила, что он не особенно беспокоился и не торопился, но явно знал, куда идти. Она решила промолчать. Болтать языком – не слишком хорошая идея для чужачки, которую и так едва терпят.

– Что еще можно делать на мертвом буджуме? – спросила Хестер.

– Может, – Синтия задумалась на миг, – может быть, они прибыли сюда вовсе не ради добычи. Возможно, им нужен был госпиталь. Не все врачи придерживаются политики невмешательства, как капитан Даймшуллер.

– «Калико» слишком маленький, он не может быть пиратским, – возразила Мередит. – Но я согласна с вашим ходом мыслей. Только если они пришли не за добычей, как мы найдем операционный блок?

Ее вопрос так и остался неотвеченным, потому что они подошли к месту пересечения коридоров и заметили человека.

Без скафандра. На нем была темно-синяя форма Межпланетного госпитального корпуса с красным кантом и вышитой эмблемой «ГЧД» на рукаве. На груди висел ряд значков: кадуцей, красный крест и китайский иероглиф, означающий «сердце». Синтия на малый миг отвлеклась на медицинские значки, но почти сразу почувствовала: с человеком что-то не так. Что именно, она поняла лишь через несколько секунд. В свете фонарей стоял моложавый, высокий мужчина с белой, как рыбье брюхо, кожей и смотрел на них. Его лицо ничего не выражало. Ни облегчения, ни гнева, ни страха, ни даже любопытства. Именно это и настораживало.

– Здравствуйте, – нарочито громко сказала Синтия, словно желая компенсировать его отсутствующее состояние, и сделала шаг вперед. – Я доктор Фейерверкер с «Ярмулович астрономики». Ваш капитан…

Она подошла достаточно близко, и можно было разглядеть, что пятно, показавшееся ей сначала тенью, оказалось зияющей дырой с рваными краями на том месте, где раньше был живот. Бледная кожа отдавала зеленью.

– Он мертвый. – Свой тонкий скрипучий голос она услышала словно со стороны.

– Что? – воскликнула Хестер.

– Он мертвый. Умер несколько недель назад.

– Он же стоит! Тело не может…

Голос Хестер угас, когда послышался едва заметный щелчок и мертвец повернулся, словно давал им возможность получше рассмотреть свое тело, лишенное внутренностей. А затем пошел по коридору, удаляясь от них. Его координацию нельзя было назвать совершенной, но для человека, умершего примерно три месяца назад, она оказалась чертовски хорошей.

Хестер выругалась, и Мередит не слишком вежливо предложила ей заткнуться. Не стоило в подобном месте привлекать к себе лишнее внимание.

– Возможно, это паразит, – сказала Синтия, лихорадочно пытаясь вспомнить, существуют ли способы оживить мертвое тело. – Может, кто-то проник сквозь дыру в пространстве-времени, когда «Лазарет „Чарльз Декстер“» погиб. Нам нужно отправить сообщение на «Ярмулович астрономику». – С удивлением Синтия вдруг осознала, что беспокоится не о себе, застрявшей в чреве мертвого буджума, а о Джейме, о стеснительных архамерских детях и чеширах, которых она не могла сосчитать. – Можно с ними связаться отсюда? Как далеко…

– Успокойтесь, доктор Фейерверкер, – сказал Уандрей. – Перед вами не паразит, а стремление к знаниям.

Это ее добило. Она посмотрела на его спокойное потное лицо за щитком шлема, сглотнула, чтобы справиться с подкатившим к горлу горьким комком.

– Вы знали?..

Он дернул уголками губ, и это было пострашнее, чем мертвец, уходящий в темноту. Она попыталась как можно скорее взять себя в руки. В университете ходили байки об ужасных деяниях архамерских врачей. Синтия никогда не относилась к ним всерьез, считая их порождением нетерпимости к архамерцам и предубеждений, которые встречались в высших учебных заведениях так же часто, как и в тавернах при космопортах.

Возможно, она была слишком наивной и так хотела относиться ко всему непредвзято, что совсем забыла – дыма без огня не бывает. «Задумались об этике, доктор Фейерверкер? Полезно посмотреть на себя со стороны».

Она шагнула вперед, следуя за живым мертвецом. Уандрей и остальные кинулись догонять, скафандры шуршали при движении.

– Когда «Лазарет „Чарльз Декстер“» подписал контракт с архамерским врачом? – спросила Синтия, заметив, что Уандрей идет рядом.

Уандрей не ответил.

– Значит, именно это убило корабль? – продолжила она. – Именно поэтому мы здесь?

– Обычно мы не занимаемся проблемой оживления, – сказал Уандрей. – Но если… если кто-то смог запустить этот процесс… Только подумайте, какой прорыв для человечества! Для медицины.

– Для перевозок, – отозвалась Мередит.

– Да мало ли можно найти применений, – начала Хестер.

– Вы совсем с катушек слетели? – почти прокричала Синтия, перебив ее. – В каждой страшной истории, которые я когда-либо слышала, говорится, что воскрешение из мертвых сводит людей с ума. Вы на самом деле предлагаете…

– Вы же вроде ученый, доктор Фейерверкер? – спросил Уандрей. – Тогда я предлагаю подождать с выводами, пока вы не получите данные.

Ходячий труп двигался не слишком быстро. Когда Синтия догнала его, он повернулся и задвигал челюстью. Если и пытался что-то сказать, отсутствие легких и диафрагмы ему помешало. Приглядевшись повнимательней, Синтия поняла, что он был майором и дипломированным медбратом. На кармане бирка с фамилией Нгао. Тусклые, запавшие от обезвоживания глаза внимательно следили за ее лицом. Челюсть снова задвигалась.

«Неужели он в сознании? – удивилась она, холодок побежал по спине, заныл висок. – Осознает ли он, что умер? Что его выпотрошили? Чувствует ли он, как пальцы касаются позвоночника вместо живота?» Ей хотелось попросить у него прощения, хоть она не имела никакого отношения к судьбе несчастного майора Нгао. Но ведь и она стремилась к запрещенным знаниям. К счастью, не к воскрешению, нет, иначе ирония оказалась бы слишком жестокой. Она бормотала те же самые слова о науке и стремлении к знаниям, что и Уандрей. Говорила себе, что Чен и Дерлет были бы довольны. Что и Галилей был бы доволен.

Неужели это все ложь? Она не могла спросить их, она не знала. И Чен, и Дерлет, и Галилей умерли несколько веков назад. Даже сумасшедший экспериментатор на борту «Лазарета „Чарльз Декстер“» не смог бы вернуть их назад. Она помнила ощущение горячей убежденности, что истина где-то рядом, ее можно найти и за нее стоит заплатить любую цену. Выражение лица капитана Нвапы она тоже помнила. На малый миг, прежде чем она вновь обрела свой невозмутимый вид, в ее глазах мелькнул ужас. Вывести из равновесия капитана буджума было непросто, но Синтия совсем не гордилась своим достижением.

Она пыталась подобрать слова, которые не прозвучали бы банально и фальшиво, но Уандрей опередил ее, сказал резким голосом:

– Отведи нас к доктору Фиоренцо.

«Все это бессмысленно, доктор Фейерверкер. У человека перед тобой нет девяти десятых жизненно важных органов. Думаешь, ему есть чем сфокусировать внимание на тебе?» – мрачно подумала Синтия.

По крайней мере, теперь у этого сумасшествия было имя.

* * *

По темным и тихим коридорам «Лазарета „Чарльз Декстер“» Синтия плелась следом за архамерцами и мертвецом. За время, проведенное на «Ричарде Тревитике» и других буджумах, она стала немного разбираться в их внутренней архитектуре и теперь старалась сориентироваться. Синтия была почти уверена в том, что они уходят вглубь рта, оставив позади разрывающие пластины и режущие бриллиантовые зубы «Лазарета „Чарльз Декстер“». Экипаж «Ричарда Тревитика» ласково звал свой корабль Рикки. Как называла этот буджум его команда, может, Чарли? Глупая мысль навязчиво крутилась в голове, и Синтия никак не могла от нее отделаться.

Анатомия буджума не следовала общим принципам строения тела терранских млекопитающих, даже билатеральная симметрия отсутствовала, но одно было известно точно – если ты уходишь от рта, значит, идешь в сторону клоаки. Основные системы корабля находились так глубоко в чреве буджума, как только биоинженеры могли их там разместить.

«Лазарет „Чарльз Декстер“» служил госпитальным кораблем, поэтому в нем не предусматривалось отдельного медблока. Они проходили коридор за коридором, мимо палат, лабораторий и боксов, откуда должно было бы пахнуть дезинфекцией и лекарствами, если бы не проникающая повсюду вонь разложения, от которой слезились глаза.

Вскоре они обнаружили операционный блок, выглядевший так, словно был эпицентром партизанской войны. Синтия машинально замедлила шаг, пытаясь восстановить события. Где стояли защитники, откуда бежали нападавшие, человеческая ли кровь в этих жутких липких лужах или она другого цвета?

– Смотрите, доктор Фейерверкер, – сказала Мередит, указывая в конец коридора.

В том направлении, куда плелся майор Нгао, безразличный к возможному месту своей гибели, Синтия впервые за несколько часов вдруг увидела проблеск света.

Они продолжили следовать за мертвецом, из которого время от времени капала бурая жидкость, оставляя следы на полу извилистого коридора мертвого буджума. Луч света прорывался из приоткрытого люка, растекаясь по полу и стенкам, в щели можно было разглядеть лабораторию.

А затем там что-то мелькнуло.

Она согласилась на предложение Уандрея от безысходности. «Так и совершаются военные преступления, – подумала она. – Люди не могут с собой справиться и просто следуют приказам. Если бы ты оказалась такой же талантливой, как эти архамерские врачи, то придумала бы что-нибудь, а не ждала указаний Уандрея. – Она прикусила губу. – Если бы я оказалась такой же талантливой, как эти архамерские врачи, то, возможно, „Ричард Тревитик“ тоже погиб бы, как и „Чарли“».

Пришедшая мысль окончательно добила те чувства, которые еще оставались в ней после встречи с тихим мертвым проводником.

Что-то коснулось ее правой перчатки, а затем сжало руку. От страха перехватило в горле. Синтия, вырываясь, посмотрела вниз, пытаясь опознать жуткую тварь, схватившую ее. Тварь оказалась обычной летной перчаткой, такой же, как у нее. Девушка подняла голову и сквозь пелену света, отраженного в двух скафандрах, встретилась взглядом с Хестер. Задумавшись, Синтия задержалась и оторвалась от группы. От мысли, что она могла остаться в этой темноте совсем одна, сердце ее затрепыхалось, как корабельная крыса в когтях чешира.

Синтия пожала руку подруги, ответом стала белозубая улыбка, просиявшая на темном лице. Они пошли вперед вместе, но вскоре Синтия услышала странные скребущие звуки, и облегчение от того, что она не одна, испарилось. Чуткое ухо врача определило природу звука почти сразу: так скребут металлом о кость.

Сделав еще пять шагов, они подошли к лаборатории. Когда Мередит и Уандрей вышли из тени, Синтия, словно зачарованная, смотрела на то, как свет – не биолюм, а обычная рабочая лампа на аккумуляторе – играет на их потертых скафандрах. Она старалась не заглядывать в лабораторию. К счастью, их широкие плечи милосердно закрывали обзор.

Но затем Уандрей сделал шаг в сторону, пропуская их с Хестер, и поднял руки к голове, раскрывая защелки на шлеме. Пока он снимал шлем, Синтия боролась с собой, чтобы не натянуть его обратно на голову Уандрея, словно стандартный поношенный скафандр мог хоть как-то защитить его в данной ситуации.

Синтия продолжала дышать воздухом скафандра. Так она чувствовала себя лучше. Мередит с Хестер тоже не торопились снимать свои шлемы.

– Доктор Фиоренцо, – вежливо сказал Уандрей. – Позвольте мне представить вам своих коллег. Как я понял, вы достигли успеха?

– Частично, – ответила Фиоренцо низким грудным голосом.

Она отвернулась от анатомического стола, на котором были зафиксированы дергающиеся останки чего-то, что по определению не могло быть живым.

Казалось, их приход ее совсем не удивил. Уандрею даже не понадобилось представляться.

– Рада вас видеть. После аварии… «Чарли» умер, и вся команда…

На лице – скорбь, напряжение и облегчение. Каково это было? Оказаться одной в ловушке, в сотнях парсеков от звездных трасс, внутри огромного, мертвого, медленно разлагающегося существа?

Знакомство проходило почти в сюрреалистично дружеской обстановке. Фиоренцо – смуглая, хрупкая женщина с гладкой кожей, когда она улыбалась, вокруг глаз появлялась мелкая сеточка морщин. Еще молодая, но на голове уже показалось несколько седых прядей, блестевших, словно серебряные нити на черном бархате волос. Короткая мальчишеская стрижка, такую прическу носили многие практичные космачи.

«Думала, вы старше», – этого Синтия вслух, конечно, не произнесла, когда они обменивались любезностями. Тело майора Нгао стояло у дальней переборки со сложенными на груди руками, глаза напряженно следили за происходящим, словно он понимал, о чем они говорят. Синтии не пришлось пожимать руку Фиоренцо, потому что та была в перчатках. А главное – не требовалось придумывать приветственных фраз. Услышав ее имя, Фиоренцо нахмурилась:

– Фейерверкер? Это вас они недавно высадили с «Ричарда Тревитика». Стыд и позор! Прекрасное исследование! Прекрасное. Пора уже разобраться, что находится в биосуспензных цилиндрах.

Синтия, потрясенная той теплотой, с которой коллега признала ее работу, и самим фактом того, что кто-то ее хвалил, кое-как устояла на ногах. Она открыла рот, чтобы ответить, но Фиоренцо продолжила:

– Приветствую вас на борту, коллега. Уж теперь мы с вами во всем разберемся. Может быть, даже узнаем что-то о Ми-Го!

– Спасибо, – пролепетала Синтия.

Фиоренцо, Мередит и Уандрей отошли подальше. Хестер наклонилась к ней очень близко, даже их шлемы соприкоснулись, и прошептала:

– Что ты такое сделала?

– Я думала, все уже знают.

– Расскажи.

Синтия не знала, с чего начать. Она все еще с трудом подбирала слова, когда Хестер не вытерпела и спросила в лоб:

– Ты попыталась разобраться в устройстве цилиндра Ми-Го?

– Пустого, – неуверенно возразила Синтия. – А не того, где внутри кто-то есть.

– Святое удушье! – воскликнула Хестер. – Разве ты не слышала, что случилось с «Лавинией Уатли»?

Пиратский буджум. Бесследно исчезнувший после захвата транспортника Ми-Го с канистрами мозгов, отделенных от тел. Ходили слухи, что вся команда и сам корабль были разобраны на запчасти и разбросаны по окраинам Солнечной системы. Живые мозги, навсегда заключенные в металлические цилиндры, бессмертные и сошедшие с ума.

Сжав губы, Синтия кивнула.

– Не утверждаю, что это была хорошая идея.

Хестер посмотрела на нее так, словно хотела что-то добавить, но тут ее позвал Уандрей. Синтия не двинулась с места, не желая мешать беседе архамерцев.

Хотя… разве Фиоренцо – архамерка? Синтия знала довольно, чтобы различать имена архамерских кораблей. Все были названы в честь девяти первопроходцев, покинувших Землю. Фиоренцо в их числе не значился. Уандрей называл ее доктор Фиоренцо, сама же она представилась как Джулия Филомела Фиоренцо. Не Ярмулович, не Бурлингейм, не Дюбуа. Значит, либо она чужачка, к которой архамерцы относятся как к своей (в это Синтия сразу не поверила), либо она архамерка, но ее выгнали с корабля.

«Подумать только, доктор Фейерверкер! Интересно, из-за чего?»

Ее тоже выгнали с корабля, но Уандрею не было до этого дела. Синтия помнила разговор о проблемах Уандрея из-за нее. Помнила подозрения президента. Понимала, что Уандрей привел их сюда не из-за милосердия, хотел проверить, как идут эксперименты Фиоренцо. Эксперименты, о которых на «Ярмулович астрономике» никто не подозревал либо не знал, что они до сих пор проводятся.

«Милосердный Будда удушья!» – подумала Синтия.

Она обнаружила, что стоит у анатомического стола, за которым работала Фиоренцо, гораздо ближе, чем собиралась.

Существо было когда-то человеком. Оно не могло оставаться живым.

И, скорее всего, не было им. Синтия отвернулась, заставляя себя не смотреть на мокрую дыру, на месте которой когда-то находилось лицо, и заметила, что майор Нгао следит за ней. Следит? Таращится на нее? Таращится сквозь нее? Она зажмурилась и с силой прикусила губу, чтобы подавить в себе растущий пузырь истерики. Открыв глаза, увидела грудь мертвого, дергающегося существа.

На залитых кровью остатках формы можно было различить слова «Свободный корабль „Калико Джек“».

Синтия отступила слишком поспешно, это все заметили. Грудной голос Фиоренцо затих, так и не докончив предложения:

– …тела недостаточно свежие. Мне нужно…

– Доктор Фейерверкер? – позвал ее Уандрей тем фальшивым тоном, каким обращаются к нерадивым ученикам все преподаватели во Вселенной.

Синтия открыла рот, даже не представляя, что скажет. Она была почти убеждена, что у нее вот-вот вырвется реплика вроде: «Для уверенности в свежести тел лучше всего собирать их самой. Не так ли, доктор Фиоренцо?» Но у нее еще осталось чувство самосохранения, поэтому она спросила:

– Как умер «Лазарет „Чарльз Декстер“»?

– Что? – удивилась Фиоренцо.

Уандрей нахмурился, но Синтия повторила вопрос.

– А! У него… отломилось зеркало. – Фиоренцо неопределенно махнула рукой. – А потом появились двойники. Они убили всю команду и корабль.

– Как вам удалось спастись? – спросила Мередит с круглыми от ужаса глазами.

– Мне повезло. – Фиоренцо пожала плечами и горько засмеялась. Ее жест больше походил на спазм. – Когда это случилось, я работала в морге. Думаю, они меня просто не почуяли. Вы же знаете, их надолго не хватает.

Словно смертоносные мухи-однодневки. Убив своего хозяина-жертву, они могли прожить лишь несколько часов. Синтия кивнула, стараясь не смотреть – не смотреть! – на анатомический стол.

– И все это время вы провели здесь?

Фиоренцо грустно улыбнулась, вышло слегка кривовато.

– Мне некуда больше идти.

* * *

По словам Фиоренцо, большую часть своих многообещающих экспериментов она хотела перевести на «Ярмулович астрономику». Когда они с Уандреем и Мередит принялись обсуждать, как лучше это сделать, Хестер взяла Синтию за руку и вытащила ее в коридор. Там они все еще находились в круге света, идущего из лаборатории, но подслушать их уже не могли.

Хестер наклонилась к ее шлему.

– Она лжет.

– Насчет чего? – спросила Синтия.

Перед глазами все еще стояло то несчастное дергающееся существо на операционном столе Фиоренцо.

– Двойник не может убить буджум. Они никогда не охотятся на них. Буджумы не распознают свое отражение.

– Погоди. Что?

– Двойники охотятся в зеркалах, – терпеливо ответила Хестер.

– Не может быть, – ответила Синтия. Двойниками ее напугали на самом первом уроке по гражданской обороне, когда ей было пять. – Буджумы не видят своего отражения в зеркале?

– Для них двухмерное изображение ничего не значит. Чеширы тоже такие. – Хестер выдавила из себя улыбку, не слишком уверенную. – И пословица есть: «Нельзя обмануть чешира». Даже самая искусная оптическая иллюзия не заставит их дрогнуть.

– А двойники зависят от оптических иллюзий, – сказала Синтия, наконец-то сообразив, о чем идет речь.

– Они питаются глазами людей не ради пищевой ценности.

– Точно. Но если не двойник убил «Лазарет „Чарльз Декстер“», то кто? Хестер сложила руки на груди и посмотрела ей в глаза.

– Думаю, она.

– Фиоренцо? – пробормотала Синтия, но ей удалось собраться. – Я, конечно, уверена, что она могла бы без всяких колебаний это сделать. Но зачем? Зачем убивать буджум? И, во имя рыбьих божков, как?

Хестер отвела взгляд.

– Ты должна была разубедить меня. Назвать идею сумасшедшей. Именно так, потому что я ей завидую.

– Завидуешь?

– Если бы профессор Уандрей хоть раз настолько заинтересовался моей работой… – сморщилась она.

– Понимаю, – сказала Синтия и позволила себе легонько похлопать ее по плечу. – Хестер, я думаю, что ты не ошибаешься. Я почти уверена, именно Фиоренцо убила команду того маленького корабля-мусорщика.

– Нам нужно сообщить об этом профессору, – заявила Хестер, когда Синтия рассказала ей о надписи на форме, и сделала шаг по направлению к островку безумного света доктора Фиоренцо.

Теперь уже Синтия схватила ее за руку.

– Думаешь, он не знает?

Она возненавидела себя за то беспомощное выражение, которое появилось на лице Хестер. И за то, что она, доктор Фейерверкер, проболталась, безвозвратно уничтожив нечто ценное в душе подруги.

– Как нам поступить? – очень тихо, почти прошептав, спросила Хестер, хотя их шлемы соприкасались.

«А как мы можем поступить?» – хотела сказать Синтия, но захлебнулась словами. Ведь именно так и совершаются военные преступления. Именно так становятся призраками на архамерском корабле с хмурой гримасой, вырезанной на лице, потому что ты больше никогда не перестанешь хмуриться.

Хестер смотрела на нее с надеждой. Даже зная о поступке Синтии, Хестер верила, что ее подруга примет правильное решение.

Синтия глубоко вздохнула.

– Если Фиоренцо убила «Лазарет „Чарльз Декстер“», то каким образом? Вы с Уандреем сказали, что есть лишь два способа. Очевидно, она не разрезала его на куски, значит…

– Должно быть, она применила какой-то гальванический мотор, – сказала Хестер. – Если она подсоединила его к системе бесперебойного электропитания, а у корабля-госпиталя, даже живого, такая обязательно должна быть, это дало бы ей необходимое напряжение…

Синтия долго вглядывалась в расширившиеся глаза Хестер, прежде чем сообразила, что здесь во тьме, даже находясь так близко, она не могла, не должна была различать все оттенки эмоций своей подруги. Синтия посмотрела направо.

Вдоль коридоров корабля бежали неожиданно яркие огни биолюминесценции. Фиоренцо оживила «Лазарет „Чарльз Декстер“».

– Вот дерьмо! – воскликнула Хестер.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Оторваться от света, который доказывал, что «Лазарет „Чарльз Декстер“» воскрес, было так же сложно, как открыть заржавевший замок. Синтия заставила себя не смотреть и потащила подругу вдоль коридора.

– Теперь нам обязательно нужно узнать, как она его убила. И сработает ли это во второй раз?

– Должно, – сказала Хестер. – Какая бы сила его ни оживила, сильный разряд должен ее нарушить. Просто нужно найти устройство.

– Нравится мне это слово. «Просто». Просто так. Как ты думаешь, оно портативное?

Биолюминесценция «Лазарета „Чарльз Декстер“» шла аритмичными волнами и хаотично пульсировала. Такого Синтия прежде не видела ни на одном буджуме. От диких вспышек света, словно отражающих душевное состояние корабля, у нее дико разболелась голова, а это было явно дурным предзнаменованием.

– Устройство, убившее буджум? Не думаю.

– Значит, находится там, где она его собирала. Но как его найти? Это буджум, где его следует искать?

– Гм, – задумалась Хестер и сделала еще несколько шагов прочь от лаборатории Фиоренцо. – В закрытых архивах есть план. Но профессор Уандрей говорил, что мы не должны делиться с…

– Чужаками, – закончила за нее Синтия.

Хестер смотрела виновато, словно ребенок, которого отчитывают. Конечно же, у архамерцев есть второй, внутренний архив, куда Синтию не допустили. Именно их секреты и позволяли им выживать и сохранять независимость.

– Все в порядке. Ты не должна…

– Нет. В данный момент скрывать просто глупо, да и вредно, – сказала Хестер. – Вот.

Монитор заполнился зеленой разветвленной, словно паучья сеть, схемой коридоров, доступных для людей. У Синтии был лишь миг, чтобы полюбоваться ею, а потом скафандр вдруг начал раздуваться, давление отдалось болью в ушах. Рефлекторно она открыла рот и закрыла глаза. Любому космачу знакомо это жуткое ощущение. Оказалось, всего лишь временный перепад давления, а не повреждение скафандра. Синтия закрыла рот и выдохнула, пока не щелкнуло в ушах.

Открыв глаза, она увидела, как Хестер с облегчением качает головой.

– Лучше оставаться в скафандре.

Синтия глубоко вздохнула и закашлялась. Запах разложения, который она чувствовала с того момента, как впервые переступила шлюз «Чарли», стал очень густым, казалось, его можно почувствовать на вкус. Синтия потратила лишних тридцать секунд, чтобы еще раз проверить, функционирует ли ее скафандр.

– Клянусь блаженной камерой Доджсона, – сказала она и только потом сообразила, что понятия не имеет, как Хестер отнесется к упоминанию святых имен всуе. – Это укоротило мою жизнь на год.

– Хорошо, если только на один, – отозвалась Хестер.

Рукой в перчатке она провела по мертвой переборке «Чарли», словно пытаясь повторить волнообразный узор некролюминесценции. Пальцы нашли углубление. Сквозь прозрачный шлем Синтия увидела маску отвращения на ее лице. Хестер надавила, пальцы исчезли в мягкой переборке. Плоть «Чарли» захлюпала.

Хестер цепляла пальцами и отдирала переборку, склизкие волокна плоти растягивались и рвались. Оторванную панель она бросила на пол, и та зазвенела, словно керамическая. За переборкой находилось углубление, выложенное кабелями и счетчиками.

Хестер подмигнула подруге, дотянулась до маленькой стойки беспроводных соединителей. Открутив один, она скорчила рожу и, прежде чем Синтия успела подумать, что нужно остановить ее, вставила его в гнездо своего скафандра.

– Хестер…

– Тихо, – сказала Хестер. – Я провела много времени, изучая этих тварей. Мертвецу уже все… ох!

– Что?

– Беги.

* * *

Они побежали. Скафандры шелестели и шуршали, обутые в тяжелые ботинки ноги стучали по полу. Слева что-то зашевелилось. Синтия попыталась обернуться, но рука Хестер увлекла ее за собой.

– Это тов, – крикнула она.

Обычно на буджумах товов не бывает, но смерть «Чарли» растянула ткань пространства-времени, облегчив межпространственное проникновение. Мертвый буджум не мог, как обычно делал, пожрать своих паразитов. Синтия подумала о разбитом охранном зеркале, предназначенном защищать от более противных существ, чем товы. От двойников, крысаков и прочих хищников. Оно работало, потому что не отражало ничего, кроме Большой пустоты, даже в доках. Эти изогнутые огромные зеркала не отражали ничего с человеческой точки зрения, следовательно, двойники не могли им воспользоваться, а крысаков они ослепляли. Зеркала не прилагались как стандартное оборудование ко всем кораблям, но летающий госпиталь вроде «Чарли» должен был озаботиться дополнительными мерами безопасности. «Умирая, „Чарли“ сломал его», – догадалась Синтия. Фиоренцо все придумала насчет двойников. Они никогда не охотились на буджумы и уж точно не оставили бы глаза майору Нгао. Ей требовалось алиби.

Сзади раздался влажный громкий звук, не похожий на шуршание товов. У Синтии больше не было ни сил, ни желания оглядываться, но там, в темноте, едва подсвеченной некролюминесценцией, она разглядела человеческий силуэт. Распростертая рука в лохмотьях формы Госпитального корпуса, светящиеся глаза на наполовину освежеванном лице.

Увлекая за собой Синтию, Хестер впрыгнула в люк и изо всех сил ударила по тревожной кнопке, расположенной за ним под стеклом. В тот же миг автоматическая дверь, рухнув, словно гильотина, отсекла их от преследователей. Она и в самом деле могла разрубить человека, так было предусмотрено в интересах команды и корабля на случай, если на борт проникнут нежелательные гости. Выбирать не приходилось, на кону стояла жизнь одного против жизней всех членов команды. Поэтому с самого начала космачи учились не торчать в дверях.

– Надолго их это не задержит, – запыхавшись, сказала Хестер. – Нельзя останавливаться.

Синтия попыталась восстановить дыхание, чтобы кислорода хватило подольше.

– Девять имен ада, откуда они взялись?

– «Чарли» открыл дверь, – ответила Хестер.

Синтия прищурилась, но смысла словам подруги это не прибавило.

– Я чего-то не понимаю…

Хестер похлопала по соединителю «Чарли», вставленному в гнездо на другом ее предплечье.

– Я получила доступ ко всем логам, думаю… Думаю, ему не понравилось, что Фиоренцо убила команду, на основании логов ясно, это сделала именно она. Думаю, поэтому она ударила его током. Но воскрешенные члены команды начали убивать живых, она не смогла их контролировать. Решила заманить в вакуумный отсек и запечатать дверь…

Но вакуум не может убить то, что уже мертво…

– «Чарли» выпустил свою команду, – поняла Синтия.

Хестер кивнула, зеленые и фиолетовые волны некролюминесценции буджума отбрасывали блики на шлеме, отсвечивали в ее глазах.

– Он может открыть любую дверь, которую я закрою. Теперь это совсем небезопасно.

– Да, – согласилась Синтия. – Небезопасно.

В горле горело. Она постаралась как можно меньше глотать и сказала:

– Нужно идти вперед. Мы должны отыскать устройство Фиоренцо, прежде чем результаты ее неудачного опыта найдут нас.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Она сказала, что была в морге, – пробормотала Синтия.

– Что? – переспросила Хестер, отстрелив гниющую руку у мертвеца, идущего впереди всех.

– По словам доктор Фиоренцо, она была в морге, когда всё случилось. Если она и собиралась что-то спрятать, то наверняка это находится там.

– Вряд ли нашлось много желающих, чтобы заглянуть к ней туда на огонек, – согласилась Хестер. – И где же он находится?

Бегать в скафандре то еще удовольствие, и хотя живые мертвецы Фиоренцо двигались не слишком быстро, они преследовали женщин, не останавливаясь и не отвлекаясь. Когда Синтия наконец-то набрала воздуха, чтобы ответить, ее подруга уже сама нашла путь.

– Один пролет наверх и два вперед. Ладно, пошли.

Синтия провела много времени на буджумах как пассажир, как член команды, а последнюю – самую ужасную – неделю на «Ричарде Тревитике» как заключенная и знала об отсутствии стандартных систем ориентации. В некоторых буджумах не существовало даже внутренних указателей, и, если капитан не выдавал тебе план, ты целиком и полностью зависел от члена команды, который, словно гид, водил тебя по кораблю. В «Лазарете» система указателей была продуманной, лучшей из всех, что ей встречались. Но, несмотря на это, маркеры лишь могли помочь человеку определить свое положение на гигантском трехмерном графике, изображающем довольно запутанный план «Чарли».

Лучше так, чем совсем ничего.

Лучше бежать, чем оказаться разорванной на куски бессмысленными жестокими тварями, в которых Фиоренцо превратила членов команды. «Бедные, – думала Синтия, вспоминая значки на мундире майора Нгао. – Эти мужчины и женщины меньше всего заслужили такой конец». Фиоренцо вызывала в ней отвращение, страх и немного даже зависть (уж признайся себе, Синтия!), но сейчас она чувствовала лишь злость. Не за ее тягу к знаниям, а за безудержное стремление к агрессии.

– Хорошо, что морг наверху, – тяжело дыша, сказала Хестер. – Лестница их ненадолго задержит.

– Жаль, что не остановит, – отозвалась Синтия. – Их ничего не остановит.

Пока им удавалось держаться впереди оживленных, но так и не получилось ни оторваться, ни остановить их.

– Сюда, – сказала Хестер.

Стальная лестница потускнела от разложения «Чарли». Пока Хестер открывала люк, Синтия сидела наверху лестницы, скрючившись, боясь, что живые мертвецы вот-вот начнут хватать их за ноги.

Хестер помогла ей выбраться. Они плотно закрыли люк за собой и снова побежали. Две женщины-ученые едва могли шевелиться, преследуемые толпой волочащих ноги воскрешенных трупов, которых и сосчитать-то невозможно.

* * *

Морг – холодное, длинное, с низкими потолками помещение – его-то они и искали. По его стенкам змеились все те же огни некролюминесценции, свет очерчивал пустые мешки для тел и открытые ящики. Синтия предусмотрительно закрыла за собой дверь, прежде чем пойти вглубь. Мурашки бежали по спине от одной мысли остаться здесь взаперти, отрезав пути к отступлению, но поджидавшее их за переборками пугало намного больше. Им удалось оставить живых мертвецов далеко позади, но Синтия вовсе не была уверена в том, что это надолго.

Они завернули за угол и обнаружили доктора Фиоренцо, склонившуюся к анатомическому столу. Рядом сидел профессор Уандрей, они разглядывали какую-то дыру в полу. Рваные обесцвеченные края обрамляли нечто, сильно напоминавшее нейрокластер буджума. Бывший майор Нгао молча подавал Фиоренцо инструменты. В руках она держала ветеринарный шприц с длинной двадцатисантиметровой иглой, напоминавший средневековое устройство для пыток, с бесцветной жидкостью внутри. На полу рядом с ними Синтия разглядела еще два таких же, уже пустых.

Мередит… Не нужно было подходить ближе, чтобы увидеть черные стежки, стягивающие две половинки шеи. Ее голова свесилась набок, язык вывалился изо рта, едва прикрытые веками глаза начали белеть.

Как Фиоренцо удалось сделать так, чтобы Мередит разрубило люком? Когда она собиралась расправиться с Уандреем? И как он мог настолько ослепнуть и не сообразить, что станет следующим подопытным кроликом в ее экспериментах?

Хестер подняла руку с пистолетом и прицелилась. Должно быть, Уандрей их в этот миг и заметил, потому что издал невнятный звук.

Фиоренцо вскочила и обернулась к ним. Опустила руку со шприцем вниз, свет отразился от иглы.

Существо, бывшее когда-то Мередит, сделало шаг в их сторону, Синтия еле сдержалась, чтобы не содрогнуться от страха и отвращения. Она не могла найти слов и не понимала, почему Хестер до сих пор не нажала на спусковой крючок.

– Доктор Фейерверкер, – начал Уандрей.

Одним уничтожающим взглядом Синтии удалось заставить его замолчать. От гнева у нее щипало глаза.

Она встретилась взглядом с Фиоренцо.

– Вы врач. Исследователь. Вы должны понять!

– Я поняла, вы – серийный убийца. Вы подвергаете риску всех, кто находится в этом секторе пространства. Вы – чудовище, а ваши жертвы скоро придут сюда. Что вы сделаете, когда «Чарли» впустит их?

– Я почти закончила!

– Нет. – Синтия помахала майору Нгао. – Может, вы и воскресили беднягу, но не оживили. У вас не вышло. Вы не способны оживить Мередит и несчастного с «Калико». Вы можете заставить их двигаться, но это не одно и то же. Буджум не ожил. И вообще всё неправильно!

«Лазарет „Чарльз Декстер“» содрогнулся под их ногами, словно соглашаясь с ней. Синтия уцепилась за Хестер, Уандрей и оба воскрешенных упали, даже Фиоренцо пришлось схватиться за поручень, чтобы удержаться на ногах. Синтия отпустила руку Хестер, и та снова прицелилась…

Неожиданно для всех Фиоренцо размахнулась шприцем, предназначенным для «Чарли», и сквозь халат и брюки вонзила иглу себе в бедро.

Синтия не могла поверить своим глазам. Фиоренцо выпрямилась, улыбаясь, хотела что-то сказать, но в тот же миг рухнула на пол, твердая и неподвижная, как чугунная болванка.

– Нужно остановить это, – сказала Синтия Уандрею.

– Наука, доктор Фейерверкер… – начал было Уандрей, но она не дала ему закончить.

– Наука-шмаука! – закричала она, сама себе удивляясь, но решила не останавливаться, пока есть запал. – Хватит! «Творения» Фиоренцо – это не наука. Это ходячие ядерные отходы. А то, что она сделала с Мередит, – убийство!

– Несчастный случай, – сказал Уандрей.

Хестер охнула:

– Вы в самом деле верите в это?

Уандрей не ответил.

– Достижения доктора Фиоренцо поразительны, – сказал он.

И в этот момент он допустил ошибку – позволил Мередит подойти слишком близко.

У Синтии с Хестер не было времени, чтобы остановиться и подумать о намерениях воскресших преследователей, или о хаотичной некролюминесценции «Чарли», или о следах побоища. Если бы они задумались, все их невысказанные сомнения развеялись бы в тот же миг.

Мередит разорвала Уандрея на куски, начав с нижней челюсти.

Хестер закричала, Уандрей еще какое-то время орал от боли. «Ради королевы червей, неужели это его эндокард?» – подумала Синтия, оттаскивая подальше подругу. Обе были забрызганы кровью профессора, как подростки, увлекающиеся граффити, краской.

– Нужно найти устройство, – бешено прорычала она. – Сейчас, пока Мередит занята.

Хестер захлебнулась, то ли от рыданий, то ли от истерического смеха, но согласно кивнула. Девушки посмотрели вокруг, стараясь не натыкаться взглядом на кровавую бойню в центре комнаты. Кроме анатомических столов и холодильников здесь больше ничего и не было. Микроскоп, прикрученный к стойке, центрифуга…

– Зачем нужно столько холодильников, если самый большой холодильник во Вселенной находится прямо за стенкой? – пробормотала Синтия. – Ну да, понятно. Образцы, несчастные случаи…

Они обошли комнату по периметру, присматривая за мертвыми соседями. Мередит, к счастью, о них даже не вспоминала. Заглянули в первую холодильную камеру. Удобная модель Тохиро-Никконен, ничего особенного, только ее нужно как следует вычистить. Вторую временно переоборудовали для каких-то других целей. Женщины переглянулись, они понятия не имели, что это. До следующей камеры в нижнем углу добраться было непросто, в ней лежал массивный предмет непонятного назначения.

– Вот устройство, – сказала Хестер. – Наверняка оно.

– Можешь определить, как оно включается? – спросила Синтия.

Она бросила беглый взгляд на Фиоренцо, та все еще дергалась в конвульсиях, на Мередит – та была пока занята.

– Следи за мной, – уверенно сказала Хестер, а потом махнула рукой. – Нет, лучше следи не за мной, а за ними.

Она отдала Синтии свой пистолет.

– Не беспокойся, – ответила та, подумав, что пистолет вряд ли поможет им больше, чем свадебный букет, если «Чарли» решит открыть дверь. Развивая свою мысль, она спросила: – А общаться ты с ним можешь? Я имею в виду «Чарли».

– Я попыталась, – ответила Хестер. – Не знаю, то ли это у меня не получается, то ли он не распознает во мне члена команды.

– Черт! Мне тут пришла мысль: проще всего было бы справиться с воскресшими, скормив их «Чарли».

– О! Хорошая идея. Тут явно стало бы почище. Хотя я не уверена, смог бы он их сожрать. Непохоже, что воскресшие могут переваривать пищу.

– Ну и черт с ней, с этой идеей, – сказала Синтия. – По крайней мере, он мог бы их пожевать.

– Если бы они зашли к нему в рот. Но, скорее всего, он не сможет… абсорбировать их.

«Лазарет „Чарльз Декстер“» снова содрогнулся. Хестер ударилась о стенку, а Синтия, словно пьяная, сползла по гальваническому мотору.

– Думаю, – сухо сказала Хестер, – что-то идет не так.

– Полагаешь, именно для очередного воскресения нужна была вторая доза сыворотки?

– Возможно.

– Может, без нее он снова умрет?

Ужасно, что это прозвучало с такой надеждой. Ужасно оказаться в такой ситуации, где смерть кажется самым оптимальным выходом.

– Нгао не умер, – ответила Хестер.

Синтия думала, как бы ответить не слишком неприлично или богохульно, и тут краем глаза заметила какое-то движение. Она дернулась, но рядом не оказалось ни Мередит, ни Нгао. Только тов.

– Кажется, раньше тут товов не было?

Они столкнулись с колонией товов в нескольких коридорах от морга. Твари облепили все стены и потолки, ползали по полу. Их запах перебил даже запах гнили. Стараясь не задохнуться, Синтия и Хестер прорывались, давя товов ботинками.

– Нет, – ответил Хестер. – Почему ты спросила?

Синтия старательно прицелилась и пристрелила това.

– Ты поторопись, ладно?

Сами по себе, по крайней мере для здорового взрослого человека, товы – лишь мелкая неприятность. Но за товами появлялись крысаки, а они уже были опасны. За крысаками приползали брандашмыги. Эти могли бы расправиться с экспериментальными ошибками Фиоренцо, но они и живых бы уничтожили с большой радостью.

– Знаешь, Фиоренцо все напутала, – сказала Хестер своим привычным голосом.

И это было подозрительно.

– Да? – осторожно спросила Синтия.

Хестер находилась в сильном стрессе, минуту назад она стала свидетельницей того, как один член ее семьи убил другого. Синтия не стала бы ее винить, если бы та расклеилась и слетела с катушек, но им обеим было нужно, чтобы Хестер смогла закончить работу прямо сейчас.

– Чем свежее тело, тем хуже результат. Мередит будет Образцом А, потому что ее оживили лишь четверть часа назад.

«Столько, сколько времени требуется, чтобы пришить голову обратно», – мысленно уточнила Синтия, но вслух сказала другое:

– Понимаю, что ты имеешь в виду.

– Она ошиблась, – с нажимом сказала Хестер. – Я должна это кому-то сказать. У меня не будет шанса для опровержения ее теории в печати.

Синтия хотела закрыть глаза, но ей нужно было следить за Мередит, Фиоренцо и Нгао… и вообще за всем, что происходит.

– Понимаю, – повторила она.

– Ну и хорошо, – отозвалась Хестер и встала рядом. – Машина запитана, я ее запустила. Теперь надо подсоединить кабели к нервной системе «Чарли».

Она размахивала толстыми кабелями, Синтия проследила за ее взглядом и поняла, что смотрит на дыру, которую Фиоренцо сделала в полу морга. По одну сторону лежали останки Уандрея, по другую – окоченевшее тело Фиоренцо. Нгао терпеливо стоял там, где Фиоренцо его оставила. Мередит ушла к входу и стояла там, царапая дверь. Она не была членом команды, и «Чарли» не собирался открывать дверь.

– А мы не можем, ну, я не знаю, проделать другую дыру сами?

– Это займет слишком много времени, – сказала Хестер чересчур четко, чем выдала свое нетерпение. – Кроме того, у нас нет диагностического оборудования, чтобы найти узел. Где оборудование Фиоренцо, никто не знает.

Синтия не стала спорить.

– Ладно, а кабели дотянутся?

– По идее, она же их уже туда подсоединяла в первый раз, – сказала Хестер.

– Давай посмотрим.

Хестер раскручивала катушку с кабелями, Синтия шла рядом, пытаясь уследить за всеми факторами угрозы сразу. Хотела бы она, чтобы у нее было шестнадцать глаз, как у чеширов. Происходящее привлекло внимание Мередит, и та двинулась в их сторону, не бешеной поступью, как остальные оживленные мертвецы, а медленно переваливаясь с ноги на ногу. Именно эта неспешность и погубила Уандрея.

Синтия выстрелила в нее, старательно целясь в колено. Использовав старый научный «метод тыка», они уже поняли: пистолетом убить воскресшего мертвеца нельзя. Но можно обездвижить. Главное, чтобы отстреленная часть не сумела причинить тебе вреда, если все-таки до тебя доберется.

На таком расстоянии даже Синтия не могла промахнуться. Мередит не издала ни звука, поврежденные голосовые связки не позволяли, но застывшее в жуткой гримасе от шока (от боли, а может, от предательства?) лицо поражало даже хуже. Она упала, но продолжала ползти вперед, хотя рукам не за что было зацепиться на гладких панелях, скользких от телесных жидкостей Уандрея.

Хестер добралась до темной, зияющей влажным блеском дыры. Она неловко встала на колени, посмотрела на подругу и попыталась улыбнуться.

– Тебе лучше… – начала было она, но голос и улыбка угасли.

И на ее исказившемся лице отразилась эмоция, которую Синтия не смогла определить, пока не услышала глухое рычание за спиной.

– Остановитесь.

И тут она поняла. На лице Хестер был ужас, и на ее лице отразилось то же самое.

Синтия оглянулась, доктор Фиоренцо медленно встала на ноги. Она потянулась. Изучила свои руки. Измерила пульс.

Потом улыбнулась.

– Всего-то и понадобился свежий образец, – спокойно сказала она. – В самом деле, доктор Фейерверкер, из всех людей только вы можете оценить мой успех.

Синтия отпрянула. Один шаг, другой. Она боялась, что споткнется о Хестер и свалится в дыру. Что Мередит со всей своей воскресшей силой находится слишком близко. Но отвести взгляд от Фиоренцо она не могла. А еще она не могла позволить этой мертвячке встать между ней и ее подругой, в буквальном смысле. Как бы мило и разумно ни звучала речь Фиоренцо.

Синтия почувствовала прикосновение к лодыжке. От неожиданности девушка чуть не выпустила последнюю пулю из пистолета и лишь потом сообразила, что это Хестер. Молча та протягивала ей катушку. Кабели слишком толстые, одной рукой их не удержать. Придется выпустить пистолет.

– Дохлая, – сказала Синтия.

Хестер отозвалась:

– Справимся.

Внимательно следя за Фиоренцо, Синтия передала подруге пистолет и взяла катушку с кабелями. Тяжелые. Как Хестер так легко с ними справлялась?

– Доктор Фиоренцо, – сказала она. – Остановитесь.

Фиоренцо сделала еще один шаг, но она лишь внимательно изучала кабели, раскрученные на всю длину, дыра находилась прямо за спиной Синтии. Отступать было некуда.

– Могу заверить, для вас я не угроза, – сказала Фиоренцо. – Этот процесс спасет множество жизней.

Синтия услышала шорох. Неужели Хестер собирается прошмыгнуть мимо Фиоренцо? Нет, она всего лишь отступала в сторону, прикрываясь Синтией как щитом. Огромное спасибо! Но, если бы им удалось поменяться местами, разве Синтия поступила бы по-другому?

– Он спасет множество жизней, – сказала Фиоренцо.

И бросилась вперед.

Она была невероятно сильной. Синтия ударила ее катушкой по голове, потом еще и еще, пока Фиоренцо не схватила ее за руки. Они покатились по полу. Фиоренцо оседлала ее, щелкая зубами у шва ее скафандра. Синтия брыкалась, пытаясь сбросить ее с себя, но не могла.

– Уже иду! – закричала Хестер.

Фиоренцо дернулась. «Какого черта…» – мелькнуло в голове у Синтии. Грохот пистолета в небольшом помещении оглушил бы ее, если бы не шлем. Еще секунду Фиоренцо трепыхалась, на левой стороне черепа расцвело выходное отверстие. Синтия сбросила ее с себя и отползла.

– Кабели, – закричала Хестер.

Синтия схватила то, что попало под руку, и дернула. Искрящиеся концы поползли к ней. По полу рассыпались желтые тяжелые искры. Он схватила кабели за обмотку и подняла.

Фиоренцо встала на четвереньки, потом поднялась в рост. Она засмеялась, один глаз висел на ниточке зрительного нерва, покачиваясь около щеки. Фиоренцо сорвалась с места, как спринтер…

Синтия воткнула кабели ей в грудь.

Прошитая электричеством спина изогнулась, абсолютно молча женщина всплеснула руками, растопырив пальцы. Слышался лишь треск электрического разряда и шипение поджариваемой плоти.

Она рухнула на пол. Синтия отпрыгнула, но Фиоренцо протянула руку и ухватилась за ее ботинок, пытаясь подтащить себя ближе. Мередит все с тем же упорством ползла к ней. Скрючившись у пульта управления, Хестер выключила устройство.

– Будет трясти, нужно закрепиться, – сказала Хестер. – Можешь использовать тот поручень рядом с панелью управления.

Она переступила через тело Фиоренцо, ее ботинки потревожили струйки пара, которые поднимались из дыры и возвращались обратно.

– Передай-ка мне эти чертовы кабели.

Выполнять приказ было легко и приятно. Синтия закрепилась, прищелкнув ремни безопасности к поручню. А потом включила аппарат на полную мощь.

– Готово! – крикнула она Хестер. – Давай!

И Хестер, должно быть, это сделала, так как «Лазарет „Чарльз Декстер“» задергался в конвульсиях. Синтию бросило на ремни, затем ударило об аппарат. После удара она убедилась, что закрепилась не зря. Все непривин- ченное и неприкрученное полетело на пол. Она увидела, как тело Мередит ударилось о перегородку, и услышала хруст ломающихся костей. Затем ее снова бросило вперед, и все потемнело.

* * *

Вряд ли она провела без сознания больше минуты, потому что слышала, как все падает и рушится. Корабль больше не двигался, и это было важнее всего. Некролюминесценция потухла. Единственным источником света оставался фонарь на скафандре Хестер. Синтия нащупала свой и включила.

– Хвала древним силам и Будде, – горячо сказала Хестер высоким голосом. – Я думала, ты умерла.

– О! – Синтия проглотила горький комок и почувствовала вкус крови на губах.

Хестер помогла ей расстегнуть ремни безопасности и начала поднимать ее. Руки еще тряслись, но в голове уже прояснилось. Синтия выпуталась из ремней и одним рывком встала на ноги. Она обернулась вокруг, ища Мередит, но луч фонаря не мог ее обнаружить. Она увидела ноги Нгао и часть его позвоночника, конвульсии «Чарли» разорвали беднягу пополам. Она смотрела, и колени ее дрожали.

– Думаешь, мы доберемся живыми до «Кейтлин Р. Кирнан»? – спросила Хестер.

Синтия пожала плечами и подмигнула:

– Попробуем.

 

ЭПИЛОГ

Во время своей (второй) агонии «Лазарет „Чарльз Декстер“» отхватил часть корабля «Ярмулович астрономика» так же просто, как ребенок откусывает яблоко. Пять человек погибли, тринадцать были ранены. Могло оказаться и хуже, если бы все свободные руки не отправили на уборку осколков охранного зеркала. Медблок был уничтожен, и теперь Синтия поняла, почему она видела лишь один призрак будущего. Существовала лишь одна ветвь будущего, где медблок остался на месте. Будущее, в котором она не воспротивилась Уандрею и Фиоренцо, в котором «Лазарет „Чарльз Декстер“» не погиб во второй раз. Теперь она в этом не сомневалась, но даже мысль о таком ее пугала.

Наделав бинтов из полосок ткани, Синтия перевязывала раненых членов экипажа. Накладывала шины из подручного материала. Команда, в свою очередь, латала «Ярмулович астрономику». Хоронить погибших было нелегко. Синтия стояла рядом с Хестер, подруга сжимала ее руку крепко, до синяков, но Синтия не возражала.

Теперь они делили одну каюту, в тесноте, как говорится, да не в обиде. Перед тем как впервые лечь спать после возвращения, она старательно чистила зубы, надеясь окончательно избавиться от мертвецкого духа «Чарли». Войдя в каюту, обнаружила в своем гамаке, который висел над спальным местом Хестер, двух спрятавшихся чеширов. К своему удивлению, Синтия вдруг расплакалась.

– Я в порядке, в порядке, – сказала она, предваряя расспросы. – Просто не думала, что они меня найдут.

– Они тебя знают, – ответила Хестер, как если бы все было так просто.

«Ярмулович астрономика» послала тревожный сигнал. Прежде чем отправиться в путь, около разлагающегося тела буджума они оставили буй, предупреждающий об опасности. В универсальном коде не предусматривалось обозначения для «воскресших». Хестер рассказала подруге о решении Сената факультета подать соответствующую заявку на присвоение такого кода. А пока буй попеременно передавал два сигнала опасности: «эпидемия» и «брандашмыги». Надеялись, этого будет достаточно для избавления от любопытных.

И, как всегда, поползли слухи. Синтия считала, слухами можно добиться больше, чем сотней буев. Менее чем через неделю живой корабль «Джудит Мерил» перехватил их тревожный сигнал и пришел на помощь. Его команда так сильно хотела знать детали случившегося, что смогла преодолеть врожденное недоверие к архамерцам. Синтию, которая не принадлежала к архамерской расе, они замучили расспросами едва ли не до смерти. Она не противилась и пересказывала историю как можно чаще, чтобы в нее поверили. Была уверена: команда задает так много вопросов для перепроверки информации, полученной от архамерцев. Все знали архамерцев как великих лгунов.

Ее удивило и даже тронуло их искреннее огорчение, когда они узнали о том, как Фиоренцо погубила «Чарли». Космачи с рвением защищали свой корабль и с радостью линчевали бы Фиоренцо, если б могли. Мысль о том, что она воскрешала мертвых, их напугала, но таких бурных эмоций не вызвала. Гибель «Лазарета „Чарльз Декстер“» должна была стать легендой, а Фиоренцо – остаться в людской памяти лишь злодейкой, а не ученым, стремящимся к знаниям, пусть и с дурными мотивами.

Когда «Ярмулович астрономика» пришвартовалась в грузовом блоке «Джудит Мерил», Синтия с Хестер (и несколькими чеширами) переселились в общежитие, которое находилось под левым передним плавником корабля. Стюард предложил Синтии отдельную комнату, но она отказалась. До возвращения на станцию «Фарадей» контракт связывал ее по рукам и ногам с «Ярмулович астрономикой», но гораздо важнее, что дружба еще крепче связывала ее с Хестер.

А если совсем откровенно, она не хотела спать в одиночестве.

Вернувшись в комнату после вахты, она как-то спросила:

– Почему запрещенные знания запрещены?

Хестер посмотрела на нее с беспокойством.

– Не бойся, цилиндров Ми-Го я не находила, – ответила Синтия, сама удивляясь тому, с какой легкостью шутит о подобных вещах. – Просто думала о Фиоренцо и том, где находится эта пресловутая черта. Кажется, я так и не поняла.

– Нет, – ответила Хестер. – То, что Фиоренцо поступает неправильно, ты поняла гораздо раньше меня.

– Я поняла, что Фиоренцо склонна к суициду. А это не одно и то же.

– Нет, конечно. Но ты посмотрела на Нгао и увидела неправильность. Ты прежде всего увидела человеческие страдания, а не научные достижения.

Синтия моргнула. Она пыталась найти информацию о майоре Нгао, майоре Киравате Нгао, лицензированном медбрате, магистре медицинских наук, но ей пришлось отказаться от попытки отыскать его родных. Что она могла им сказать? «Мне жаль, что ваш любимый человек был убит и воскрешен беспринципным ученым. Возможно, он до сих пор находится в таком состоянии в чреве мертвого буджума и, вероятно, даже в сознании, хоть и разорван на части». Это уже граничило с жестокостью.

Она постоянно думала о Нгао и остальных членах команды «Лазарета». Сам «Чарли», по крайней мере, покоился с миром, даже псевдопризраки исчезли незадолго до того, как «Джудит Мерил» взяла их на буксир. Значит, разрывы в ткани пространства-времени начали зарастать. Но воскрешенные мертвецы все еще были заперты в ловушке мертвого корабля, и Синтии оставалось лишь надеяться, что действие сыворотки Фиоренцо когда-нибудь закончится.

Увы, порой «когда-нибудь» – всего лишь синоним слова «никогда».

– Ты сама говорила, – возразила ей Хестер, желая отвлечь от бесполезных навязчивых мыслей, – что никого бы не засунула в цилиндр. Подозреваю, ты прекратила бы все эксперименты, если бы внутри были мозги.

– Нет, – с вызовом пробормотала Синтия. – Я все еще считаю, что можно найти полезное применение этим знаниям.

– Помнится, то же самое мы и говорили тебе о Фиоренцо, – отрезала Хестер.

– Ох! – Синтия вздохнула и залезла в гамак.

Растолкала чеширов, освободила себе побольше места.

– Я всегда думала, что «запрещенные знания» – такой способ сказать: «не делай того-то, ведь „в глуше рымит исполин – злопастный бран- дашмыг“», – задумчиво продолжила Хестер. – Или, к примеру, Ми-Го.

– Чаще всего так и бывает.

– Да, но такое нас не останавливает. – Хестер посмотрела на Синтию, глаза ее потемнели: – Может, это и есть – худшая часть человеческой натуры. Нас ничто не останавливает. А если и останавливает, то ненадолго.

– Ненадолго, – согласилась Синтия, поглаживая чудовище с щупальцами, которое свернулось клубочком на ее коленях и начало урчать.

 

КРИСТОФЕР БАРЗАК

ЛЮДИ-НЕВИДИМКИ

Кристофер Барзак живет в городе Янгстаун, штат Огайо, и преподает писательское мастерство в Государственном университете Янгстауна. Его рассказы публиковались в журналах «Asimov’s Science Fiction», «Strange Horizons», «Eclipse Online», «Realms of Fantasy», «Salon Fantastique», «Firebirds Soaring: An Anthology of Original Speculative Fiction», «Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», «Flytrap», «Apex Magazine», «The Beastly Bride: Tales of the Animal People» и других.

Барзак – автор романов «Один – беда» («One For Sorrow») и «Быть может, любим мы, того не зная» («The Love We Share Without Knowing»). Последняя его публикация – сборник «Птицы и дни рождения» («Birds and Birthdays») и еще один – «До жизни и после» («Before and Afterlives»).

В рассказе «Люди-невидимки» Барзак предлагает еще раз взглянуть на классику научной фантастики, но – с другой точки зрения.

– Он занимается экс-пе-ри-мен-таль-ны-ми ис-сле-до-ва-ни-я-ми, понятно? – сказала миссис Холл.

Повезло, что при этом хозяйка не смотрела на меня слишком пристально. Я скорчила гримасу, глядя в стакан, который чистила, затем вернула его на полку и постояла еще немного, передразнивая ее.

Она всегда сравнивает себя с Отцом нашим Небесным, прижимает руку к сердцу, словно бедная вдова, хотя во второй раз замуж вышла чуть меньше года назад. Могла бы немного и подобреть, коль уж мистер Холл ей с трактиром помогает. И особенно когда тот самый гость приехал и поселился у нее. Может, я и глуповата, как твердила мне матушка, храни Господь ее душу, но не настолько, чтобы не видеть, что с человеком неладное творится, раз он заявляется в наш трактир «Кучер и кони» с обмотанной головой, будто у чертовой мумии, и синими очками-консервами. В самом деле, как тут не вздрогнуть и не сказать ей: «Разве он нормальный, мисс?»

– Да замолчи ты, глупая девчонка! Пошевеливайся, ленивая корова! Хороша помощница! Не зевай, давай-давай!

Она по-всякому со мной обращается. Но я не девчонка и уж точно не корова. Шестнадцать лет за плечами, и четыре из них я проработала наравне со всеми. Смотрит она на меня, а видит кого-то совсем другого. Разве не я вымела солому, которую он вытащил из ящиков и разбросал по всей комнате? Разве не я очистила пятна, после того как он изгваздал пол химическими препаратами?

Это она решила отнести приезжему чай и яичницу с ветчиной. Она стояла у закрытой двери и слушала его стоны и рыдания, прижимая руку к сердцу, словно мать родная. Она пыталась завязать с ним разговор как равная, хотя только он открыл рот, сразу стало понятно, что она ему не чета. Мне оставалось лишь хихикать на кухне, зажимая рот рукой, когда он выставил ее из комнаты. Быстро же она скатилась по лестнице с воплями, когда увидела, как кресло парит в воздухе.

Ох, и жаркое у меня было время, пока он здесь жил, за все свои хлопоты с ним миссис Холл с меня спрашивала. Только я не позволяла ей слишком уж смешивать себя с грязью. Сама-то она, когда посетителям за стойкой не прислуживала, все стояла у его комнаты, приложив ухо к двери.

Тедди Хенфри пришел вскоре после того, как началась вся эта заварушка с невидимкой. Гляжу, а он уставился в потолок и головой качает.

– Скажи-ка, Милли, – спрашивает, – чего это миссис Холл там затевает? Все надеется завести разговор с малым в очках-консервах?

Я стою, как стояла, продолжаю стаканы протирать.

– Даже и не знаю, Тедди, – говорю ему и головой качаю. – Я лишь за собой смотрю, не то хозяйка опять мне жару задаст.

– Разве она и так не корит тебя понапрасну за все про все, Милли? Ты, поди, на кухне все время проводишь, не видно тебя и не слышно.

– Правда ваша, – подтверждаю я. – Только она, если захочет, завсегда меня и увидит, и услышит.

Тедди Хенфри – наш часовщик деревенский. Он столкнулся с человеком в очках-консервах в первый же день, когда тот появился в «Кучере и конях». Миссис Холл попросила Тедди починить часы в комнате вновь прибывшего. Часы эти стояли уже месяца три как, а она хоть бы раз на них взглянула.

Незнакомец в очках появился в дверях трактира в последний день февраля, в облепленном снегом пальто, в толстом шарфе и шляпе с такими широкими полями, что они скрывали все его лицо. Миссис Холл отнесла ему яичницу с ветчиной, а потом ей вдруг понадобилось починить часы.

Все для того, чтобы постоять в комнате гостя, пока Тедди будет работать, это ж любому понятно. Хотела своими глазами взглянуть, что да как. Конечно, когда незнакомец явился к нам, мы еще не знали, что он – невидимка, думали – покалечился при пожаре или другом каком несчастном случае. Если б мы знали правду, я бы ей так и сказала: «Он может и невидимый, мисс, но не слепой».

Но нельзя забывать, что я сирота, а все-таки пристроена и место не из плохих. Ма померла четыре года назад, как раз тогда я сменила ее в трактире «Кучер и кони». Папаша сгинул, когда я еще маленькой была. Ма рассказывала, что в реке он потонул, налил глаза одной темной ночкой, словно рыба на двух ногах, и пропал. Думаю, я и сама могла б тем февральским днем ввалиться в трактир и закричать: «Во имя человеколюбия! Комнату и огня!»

Но это был невидимка. Никто из нас даже предположить не мог, что случится потом.

* * *

А случилось вот что. Миссис Холл все не желала оставлять постояльца одного. Пыталась выведать его историю. Искала любой повод, чтобы сунуть нос к нему, хоть гость и предупредил, что не любит, когда его беспокоят. Как я уже говорила, она отнесла ему яичницу с ветчиной, а затем вернулась на кухню и увидела, что забыла горчицу, которую я сделала.

– Что ты тянешься, как патока, Милли? – закричала она. – Хороша помощница!

И понесла горчицу наверх, а я за ее спиной снова рожу скорчила. Прошло минуты две, и она спустилась. Лицо ее все сморщилось от огорчения.

– Что такое, мисс? – спросила я, уже всерьез обеспокоившись.

Нечасто миссис Холл выглядела так, будто ее чуть повозка не задавила.

Она постояла молча, а затем начала медленно говорить. Сказала, что у человека в очках, наверное, поранен рот, потому что, когда она вошла с горчицей, он прикрыл его салфеткой и так и сидел, пока она не повернулась к двери.

– С ним, должно быть, случилось что-то ужасное, – сказала я.

Она кивнула, таращась в пустоту.

Казалось бы, этого и достаточно, чтобы миссис Холл перестала донимать постояльца, но вы ее плохо знаете. Не прошло и получаса, а она уже снова отправилась наверх – еще раз попробовать добиться его расположения.

Если честно, я старалась рядом с ней крутиться. Очень уж забавно было смотреть, как она его умасливает. Задумала все хитро, что пройдоха, не то чтобы я знаюсь с такими. Стояла в его комнате и рассказывала о своем племяннике Томе, который прошлым летом порезался косой и три месяца проходил с перевязанной рукой.

– Сестра моя и так нянчилась со своими малышами, – говорила она, – а тут только и знай, что мотай бинты туда-сюда. Вот я и решила ей помочь с этим и к концу лета уже научилась и накладывать, и снимать повязки.

Она закончила рассказ, помолчала, а потом перешла к главному, ради чего говорить и начинала:

– Так что ежели позволите, сэр…

Постоялец в очках-консервах ее перебил, не дав закончить:

– Принесите мне спички. Моя трубка погасла.

Я шла с постельным бельем по коридору, когда услышала это. Пришлось прикрыть рот рукой. Ох, он ее осадил! Она принесла ему спички, которые он потребовал, и больше не просила позволения сказать что-то еще.

Чуть позже она привела в комнату Тедди Хенфри, как я уже и говорила, чтобы тот починил сломанные часы. Тедди проторчал там гораздо дольше, чем следовало. Делал вид, что работает, хотя в том вовсе никакой нужды и не было, а сам разглядывал нашего странного гостя. Так что не одна миссис Холл мучилась от любопытства. Думаю, любой, у кого глаза на месте, захотел бы его разглядеть получше. Когда постоялец наконец понял, что Тедди возится без толку, он так и сказал ему и выслал прочь. Слышала я, как раздосадованный Тедди ушел, говоря, что надо же хоть когда-то чинить часы. А то как же!

Наверное, это и была первая ошибка, если считать самые главные, те, что привели к другим. Миссис Холл впустила Тедди в комнату постояльца, имея на то свои причины. Когда невидимка вышвырнул его, Тедди ушел чернее тучи, извергающей громы и молнии. Знаете ли, именно Тедди столкнулся с мистером Холлом, когда тот возвращался со станции Сиддербридж, и пожаловался ему:

– У вас в «Кучере и конях» остановился какой-то подозрительный малый, Холл!

А когда мистер Холл заявил, что понятия не имеет, о чем толкует Тедди, тот все и рассказал. Миссис Холл, мол, сдала комнату незнакомцу и даже не спросила его фамилии, а у того, мол, все лицо в бинтах, и черные завитки волос выглядывают из-под повязок, словно рога дьявола.

Тогда-то семечко сомнения и упало сердце в мистера Холла. Он вернулся в трактир, нагруженный под завязку виски, и принялся бранить хозяйку. Миссис Холл делала вид, будто его нет в комнате, и тут он возьми да и крикни:

– Вы, бабы, ничего не смыслите!

Миссис Холл медленно повернулась к нему, посмотрела тяжелым взглядом и сказала:

– Не суйся не в свое дело. Смотри лучше за собой, а я и без тебя управлюсь!

Признаюсь, ох, и нахохоталась я. Однако ж поймала смех в кулачок и спрятала в кармашек. Хозяйка всегда задавала мне жару за такое, но сама не церемонилась с мистером Холлом, если на нее находило. Мне его даже немного жаль стало, а еще я подумала: не меня одну она не замечала, пока ей не нужно было.

* * *

На следующий день все еще чуднее сделалось. Со станции привезли багаж постояльца, огромные такие ящики. Мистер Фиренсайд и мистер Холл сгружали их с повозки перед входом в «Кучера и коней». По их красным, точно розы зимой, щекам стало понятно, насколько они тяжелые, ящики эти.

Невидимка выскочил из трактира, когда я убирала со столов тарелки, пронесся мимо меня, будто холодный ветер. Он был в пальто, замотанный в шарф, в перчатках и шляпе, как накануне. Я подошла к запотевшему окну, протерла его и увидела, что он, стуча каблуками, сбежал вниз по лестнице. Наш гость кричал на мистера Фиренсайда и мистера Холла, мол, они слишком долго возятся и до сих пор не сгрузили багаж. Зря он так сердился и спешил, потому что собака мистера Фиренсайда, сидевшая под повозкой, выскочила, залаяла и тяпнула невидимку за руку. Он пнул ее, но это только больше разозлило собаку, она вцепилась ему в ногу и порвала брюки.

А затем – щелк-щелк! – мистер Фиренсайд угостил пса двумя ударами плетки, и тот, скуля, спрятался под повозку.

Постоялец вернулся в трактир, бормоча ругательства. Я взглянула на штаны, которые порвала собака, думала, может, на ноге у него тоже страшные шрамы. Только ноги там не было, разорванная штанина колыхалась, как ярмарочная палатка на ветру, открывая пустоту.

Казалось, что там вообще ничего нет. Лишь чернота. И я подумала: «Как это так? Без ноги человек ходить же не сможет».

Добравшись до своей комнаты, он хлопнул дверью. Спустя несколько минут мистер Холл решил проверить, насколько сильно пострадал постоялец. Тут он и совершил ошибку – вторую серьезную ошибку – вошел, не постучавшись.

Наверху произошла какая-то потасовка. Шум слышали все, у кого были уши. Сперва мистер Холл издал жуткий звук, а потом с грохотом закрылась дверь. Через минуту мистер Холл спустился в бар, потирая затылок, словно получил затрещину.

– Все хорошо, сэр? – спросила я.

Он посмотрел так, словно впервые увидел меня. И ничего не сказал. Просто дернул себя за ус и подмигнул, потом потряс головой, как вылезший из воды пес, и ушел на улицу заканчивать разгрузку.

Когда постоялец вышел из комнаты в новых брюках, ящики один за другим внесли внутрь. И чего только в них не нашлось! Горы книг. Стеклянные пробирки и бутыли. Какие-то порошки и жидкости всех цветов. Горелка и весы. Невидимка заставил этим добром всю комнату. Каминную полку. Книжный шкаф. Подоконник. А потом и пол, когда нигде больше не осталось места. То еще зрелище было. У меня даже дух перехватило, когда я заглянула. Точно он собирался открыть аптекарскую лавку прямо в «Кучере и конях»!

Постоялец сразу же приступил к работе и остаток дня провел запершись, чтобы мистер и миссис Холл не смогли заходить к нему, когда им вздумается. Иногда я поднималась наверх – принести мусорный ящик или постельное белье из другой комнаты – и останавливалась на секундочку у его двери, чтобы послушать. Звенели склянки. Что-то капало. Царапал по бумаге карандаш. Я представляла, как он сидит, склонившись над книгами, одержимый мыслями о своих экспериментах. И тут, как раз когда я размечталась, из-за угла появилась хозяйка.

– Милли! – зашипела она. словно я обокрала кого.

Я отскочила от двери, поначалу мне стало стыдно, а потом я разозлилась. Разве она сама не делала такого и даже еще хуже?

Дверь отворилась, постоялец поглядел на нас, переводя взгляд с одной на другую. Я задрожала от того, что он так близко и смотрит на меня сквозь синие очки-консервы. А его нос – такой блестящий вблизи. Словно игрушечный из магазина. Миссис Холл улучила момент, чтобы заглянуть в комнату, и, прежде чем постоялец успел задать нам жару, она охнула и сказала:

– Бог мой, да у вас тут как в конюшне! Вся эта солома, сударь!

– Поставьте все в счет, если нужно, – пробормотал он.

Но миссис Холл было не остановить, раз уж она завелась. Она протиснулась в комнату и уставилась на огромное золотистое пятно от химических препаратов на полу, напоминавшее гончего пса.

– Сударь, мой пол!

– В счет, поставьте в счет, я же сказал! – только и ответил постоялец.

Пока они торговались о цене за нанесенный ущерб, я потихоньку сбежала. Позже миссис Холл все-таки послала меня убрать солому и вывести золотистое пятно.

Я сделала все, как мне велели, но никому не рассказывала, что случилось в тот день, когда я поднялась наверх. Даже мистеру Уэллсу, тому писателю, который приезжал к нам спустя несколько месяцев и расспрашивал об этой истории.

* * *

Вот что было в тот день, о котором не знает ни одна живая душа.

Я подошла к его двери и тихонько постучала, как велела миссис Холл. Он не ответил, и я сказала:

– Это Милли, сударь. Пришла подмести у вас, если позволите.

По-прежнему никто не отзывался. Я оглянулась на лестницу. Миссис Холл внизу заваривала чай. Я снова посмотрела на дверь и повернула ручку, странно, но постоялец не заперся, как обычно. Я заглянула внутрь: комната оказалась совсем пустой. То есть солома и беспорядок – это на месте, конечно. Но он… Нашего постояльца не было. Не замечала, чтобы он спускался вниз, хотя все утро убиралась в гостиной. И в трактире его не видела, а там я работала после полудня. К тому же миссис Холл напомнила, чтобы я не входила без стука, значит, она считала, что гость проводит эксперименты в своей комнате. Вряд ли и при ней он покидал «Кучера и коней».

Я переступила порог и подумала: «Может, так даже лучше, что его нет. Просто приберусь тут и уйду, и мешать он не будет». В комнате был ужасный беспорядок. Я решила начать с соломы, поскольку ее виднее, вымела ее в коридор и сгребла в кучу, чтобы убрать позже. Затем, встав на четвереньки, стала возиться с пятном. Выводилось оно плохо, лишь немного посветлело. Я терла-терла, потом наконец вздохнула, села на коленки и потянулась, подняв руки вверх, чтобы дать отдых пальцам.

Вот тут-то я это и почувствовала. Что-то коснулось моих рук, словно пауки поползли по коже. Я быстро опустила руки, и ощущение исчезло. Посмотрела по сторонам. Кроме меня никого. Я снова склонилась над пятном. Хорошо бы взять выходной, если миссис Холл отпустит. Расскажу ей о пауках на коже, глядишь, она и позволит. И все то время, пока я оттирала золотистое пятно на полу и думала об этом, я чувствовала, как пауки ползают по спине.

Я снова села и спросила:

– Кто тут?

Я вздрогнула: паук полз теперь по правой щеке. Хотела вскрикнуть, но невидимка зажал мой рот, прежде чем я успела издать хоть звук.

– Ш-ш-ш, девочка, ш-ш-ш, – сказал он, словно плачущему ребенку. – Ш-ш-ш.

Я застыла от испуга.

– Отпущу, если пообещаешь вести себя тихо, – пообещал он.

Я кивнула, и он убрал руку со рта.

– Кто вы? – спросила я. – Что… вы такое?

– Кто я, не так уж важно, Милли. А что… Я невидимка.

– Привидение?

Я посмотрела вокруг – пусто. Я слышала шаги и скрип половиц, но в комнате никого не было. Я вскочила, готовая бежать без оглядки.

– Ах! – сказал он и тихо засмеялся. – Селянка до мозга костей. Нет, дитя мое, не привидение. Видишь ли, я – ученый.

– Ничего я не вижу, – сказала я.

Он снова засмеялся. Комната засмеялась. А я сказала:

– Это правда, что ж тут смешного?

– Правда? Правда гораздо чаще бывает смешной, чем нет, если смотреть на нее с правильной точки зрения.

Я ничего не ответила. Вертела головой, пытаясь понять, откуда звучат шаги. Он кружил вокруг меня, как волк, который хочет отбить ягненка от стада.

Шаги стихли.

– Я открыл кое-что, Милли. Могущественную тайну. Секрет невидимости. Способ полностью скрыться от других, – произнес он.

– Меня и так почти никто не видит. Что ж в этом могущественного? – спросила я.

– Именно, – сказал он. Его голос изменился, словно он понял что-то. – Именно так, Милли. Ты в определенном смысле почти что невидима. И разве это хорошо? Но если бы ты была невидима на самом деле, ты могла бы сделать то, что не можешь сейчас. Взять больше денег за свою работу. Причинить вред тем, кто постоянно злоупотребляет твоими услугами.

Я сморгнула. Я не очень-то понимала, о чем он толкует.

– Вы говорите о воровстве, сударь?

– О том, что ты могла бы взять заслуженное, – ответил он. – Заслуженное и даже больше. Милли, если ты захочешь присоединиться ко мне, я подарю тебе миг в истории.

– В истории? – повторила я, моргая. – Что ж хорошего в миге, сударь?

– Ты никогда не умрешь, Милли. Твое имя останется жить в веках, если ты войдешь в ряды невидимых. Тебя будут помнить.

Его пальцы – теперь я точно знала, что это были они – снова мягко коснулись моей щеки. Пальто его висело в углу, шляпа лежала на столе, там же, где и перчатки. Штаны – на спинке стула, ботинки – под столом' для опытов.

– Вы… – сказала я. – На вас нет одежды?

Он ничего не ответил, лишь отошел подальше. А затем со стола с пробирками и бутылями в воздух поднялся шприц, наполненный голубой жидкостью, и поплыл ко мне.

– Хочешь испытать мою новую сыворотку, Милли? – спросил он. – Хочешь стать такой же могущественной, как я?

Молча я отпрянула. Игла придвинулась ближе. Я схватилась за дверную ручку и сказала:

– Сударь, здесь сегодня ничего не случилось. Совсем ничего. Пожалуйста! Вы занимайтесь своим делом, а я займусь своим. Никто и слова от меня не услышит, но клянусь, они обо всем узнают, если вы не оставите меня в покое.

Я закрыла дверь, а он и слова не сказал. В коридоре лежала куча соломы, я схватила ее в охапку и понесла вниз. Миссис Холл не видела, как я выходила с ворохом в руках из кухни. Она что-то писала в хозяйственной книге, верно, подсчитывала, сколько ей задолжал постоялец в очках.

* * *

Остаток дня я все думала о том, что случилось, мои мысли кружились и кружились, как паутина. Отчего-то вспомнилась моя матушка.

Давно уж мыслей о ней не приходило. Четыре года минуло, как она померла. Мне было двенадцать, работа в «Кучере и конях» не оставляла ни минутки, чтобы думать о чем-то другом. Не помню точно, когда я перестала вспоминать ма, наверняка в какой-то момент между мытьем посуды и перестиланием постелей.

Она была доброй женщиной, моя матушка, хоть мне и доставалось порой. Как я говорила, она считала меня туповатой и после работы в трактире не очень-то хотела возиться со мной. Целый день она обслуживала других, а тут еще я, сил на меня у нее не оставалось. Обычно, чуть погодя, подняв ноги на скамеечку и откинувшись натруженной спиной на кресло, она все-таки позволяла забраться к ней на колени и расчесывала мне волосы. Сказки расска- зывала. Во всех них я была героиней. Милли, которая отправилась в Лондон на летающей лошади. Милли, которая нашла пещеру, где жили феи, и привела их домой, чтобы они помогли ее бедной матушке готовить и убирать. Из-за таких сказок я слишком много воображала о себе, но все матушка придумывала, не я. Только ничего чудесного не случилось с тех пор, как она умерла и я поступила на ее место в «Кучер и кони». Иногда я гадала: а что ма думала о себе? В сказках она не была героиней, и даже когда я просила ее об этом, она говорила:

– Ах, Милли, моя дорогая, твоя старая матушка не такая искательница приключений, как ты.

То еще было приключение, когда она умерла. Я поступила на ее место и переехала к Холлам. На похороны, чтобы проводить ее в последний путь, собрались матушкины знакомые со всей округи, но служба, как мне показалась, закончилась слишком быстро. Наверное, я ждала чего-то большего: гирлянды цветов, скрипку, на худой конец пианино или хор, хотя бы одного завалящего певчего, который бы почтил память матушки. Ничего не было. Только мистер Бантинг, наш викарий, сказал о ней пару добрых слов. Упомянул, что она улыбалась всем гостям, входившим в трактир. Мне показалось это странным: возвращаясь домой, матушка никогда не улыбалась.

Над ее могилой стоит плита без надписи. Иногда в свой выходной я прихожу к ней на кладбище и пальцем пишу ее имя на пыльном камне. Роуз. Я обвожу буквы раз за разом, пока кожа не начинает гореть.

Об этом я и думала после того случая в комнате невидимки. И о том, как он сказал, что подарил бы мне миг в истории. У моей матушки такого мига не было. Даже имени ее не осталось на надгробии. Лишь камень и мои воспоминания.

* * *

«Что бы ма сказала о невидимке?» – думала я. Улыбнулась бы она ему, как всем постояльцам, по словам нашего викария мистера Бантинга? Я уж точно ни разу больше ему не улыбнулась, пока он жил в «Кучере и конях». А это немалый был срок, в самом деле немалый. Приехал невидимка в последний день февраля и прожил весь март и апрель. В деревне у каждого находилось что сказать о нем, даже у тех, кто ни разу его не видел. Дети распевали песенки. Называли его человеком-призраком. Иногда бегут толпой по улице, кто-нибудь их остановит и спросит, куда это они торопятся, а они отвечают:

– Джон видел, как человек-призрак пошел в эту сторону! Мы за ним бежим! – и припустят дальше, распевая песенку о человеке-призраке.

Тедди Хенфри совсем перестал заходить в трактир. Говорил, что ему неловко сидеть там и слушать, как постоялец в темных очках бродит по комнате и экспериментирует. Мистер Холл жаловался, что невидимка отпугивает посетителей. А по мне, это делал как раз Тедди Хенфри. Часовщик по всей деревне раззвонил, что ноги его в «Кучере и конях» не будет до тех пор, пока человек-призрак не съедет.

– Зато по счетам он платит аккуратно, что ни говори, – сказала миссис Холл хозяину.

Потом она добавила, что, возможно, зря вышла замуж за человека, который не знает толка в управлении трактиром, как ее отец, и нужно подождать до лета, прежде чем поднимать шум. Мистер Холл выскочил из комнаты, гневно бормоча ругательства, и в тот день все обходили его стороной.

Все два месяца постоялец в очках почти постоянно сидел взаперти. Работал в гостиной, где устроил свою аптекарскую лавку, а ночами беспокойно бродил взад-вперед по комнате. Даже миссис Холл, подслушивая, не могла разобрать, что он там бубнит. Я же больше ни разу не останавливалась у его дверей. После работы тихо, как мышь, пробиралась мимо его комнаты и поднималась по лестнице к себе на чердак в надежде, что он меня не услышит.

Все знали, какой странный гость живет наверху в «Кучере и конях», даже те, кто его ни секунды не видел – ни в самом трактире, ни в деревне, когда в сумерках, а часто и и позже он выходил прогуляться и подышать свежим воздухом. Люди гадали, чем он занимается, говорили, может, он преступник и прячется от правосудия, поэтому и лицо заматывает. Слухи эти добрались до «Кучера и коней», и как-то вечером, когда посетителей набилась целая толпа, миссис Холл вышла на середину комнаты и потребовала внимания присутствующих.

– Чтобы положить конец всем этим пересудам, – решительно начала она, – я скажу в первый раз и в последний. Он занимается экс-пе-ри-мен-таль-ны-ми ис-сле-до-ва-ни-я-ми. И нечего рассказывать сказки!

– Он – ученый, – пробормотал мистер Холл из-за стойки и, наткнувшись на гневный взгляд жены, продолжил разливать пиво.

– Именно так, – сказала миссис Холл, снова повернувшись к аудитории. – Ученый.

Думаю, она полагала, что этого объяснения будет достаточно и все вернутся к своим делам. Даже странно, если учесть, что миссис Холл с рождения жила в Айпинге и уж должна была знать, что своими делами люди здесь считают именно разговоры о разных странных происшествиях.

– Эй, Милли! – тем же вечером окликнул меня мистер Фиренсайд, когда посетители разошлись и я принялась вытирать столы. – Что ты думаешь про малого в темных очках? Ты же тоже тут живешь. Что можешь рассказать?

Я подняла глаза на мистера Фиренсайда, потом посмотрела на лестницу, которая вела наверх в комнату невидимки. Кто знает, вдруг он стоит там и ждет, что я проговорюсь? Весь март и апрель я часто ощущала на себе его взгляд. Я чувствовала себя хуже, чем кошка, съевшая хозяйское сало, и раз или два за день вскакивала без всякой причины, все казалось, что он на меня смотрит. Уверена была – он следит за мной, ждет, что я раскрою его тайну. Я повернулась к мистеру Фиренсайду:

– Нечего рассказывать, мистер Фиренсайд. Все просто. Я ничего не вижу, и никто не видит меня.

– Умница, Милли! – ответил он.

В этот момент вошла миссис Холл.

– Смотрю, я воспитала ее правильно, – сказала она.

Я промолчала. Продолжала вытирать столы и убирать на место стаканы, но весь остаток вечера думала: «Как? Как она могла такое сказать? Она не воспитывала меня. Это матушкиных рук дело».

От таких мыслей я даже всплакнула. Хотела потихоньку смахнуть слезы, чтобы никто не заметил, но не тут-то было. Миссис Холл их увидела и рассердилась:

– Что еще такое, Милли? Какая же ты плакса!

* * *

Что произошло дальше, теперь уже всем известно. Минуло несколько месяцев, как его нашли и убили около Порт-Бердока, но до сих пор ходят слухи о других невидимках. Говорят, они разгуливают по округе, пугают и грабят невинных жителей. Случилось же вот что.

В конце апреля в «Кучер и кони» заглянул мистер Касс, деревенский лекарь. Заинтересовался он нашим постояльцем, потому как тот был весь в повязках. Сказал, что беспокоится, что человек серьезно болен и зараза может расползтись по округе. Миссис Холл заявила мистеру Кассу, что у него нет причин тревожить ее постояльца, если тот сам не вызывал врача. Но мистер Касс был настойчив и, не обращая на хозяйку внимания, прошел прямо в комнату невидимки. Должно быть, они там о чем-то говорили, потому что он не показывался по крайней мере минут десять.

Разговор закончился удивленным возгласом мистера Касса и звуком падающего стула, а затем раздался лающий смех постояльца. Стук торопливых шагов приблизился к двери, где мы с миссис Холл стояли и внимательно слушали, а затем она распахнулась. Побледневший мистер Касс появился на пороге, прижимая шляпу к груди с таким видом, будто принес нам дурную весть. Он посмотрел на меня, на хозяйку, а потом без единого слова побежал к лестнице и спустился так быстро, словно за ним гнался сам дьявол. Внизу хлопнула дверь трактира.

Человек-невидимка тихо смеялся в своей комнате. Миссис Холл, не входя к нему, спросила, не нужно ли принести чего-нибудь.

– Нет. – Голос его был густым, как та черная вакса, которой я каждое утро начищала плиту. – Мне больше уже ничего не нужно, миссис Холл. Все кончено.

Миссис Холл помедлила с минуту в коридоре, теребя передник в руках, видно, ждала, что он еще что-то добавит. Наверное, надеялась, что он все- таки попросит о чем-нибудь и она сможет оказать ему услугу, даже не знаю. Собравшись уходить, она вдруг заметила меня и отпрянула, словно забыла, что я все это время простояла рядом.

– Милли, – прошипела она. – На кухню!

А сама пошла по коридору в свою комнату, закрыла дверь и не выходила до следующего дня, пока мы не узнали, что викария мистера Бантинга и его жену ограбили. Прямо в День святой Троицы!

* * *

Эта весть расползлась по деревне, как проказа, которую, по мнению многих, постоялец и скрывал под своими бинтами. К полудню все уже знали, что викарий и его жена проснулись среди ночи от звона монет. Когда они пошли проверить, что же случилось, то обнаружили горящую свечу. И распахнутую настежь дверь. В доме не было никого кроме них. Они божились, что видели, как дверь сама собой открывалась и закрывалась, словно в нее вселились духи. Затем они проверили конторку, где хранились деньги: там было пусто.

После полудня, когда я на кухне варила суп, из комнаты постояльца раздался грохот. Я слышала, как миссис Холл вскрикнула, да так громко, словно ее голова оторвалась, пролетела через весь этаж, покатилась вниз по лестнице и упала на кухне, прямо перед моим супом. Я бросила нож и побежала наверх.

Мистер Холл стоял в коридоре, спиной к закрытой двери постояльца, поддерживая жену под руки. Она повисла на нем, словно могла в любой момент потерять сознание, поэтому я обвила ее рукой за талию, и вместе с мистером Холлом мы помогли ей сойти вниз. Я налила ей рому, чтобы успокоить нервы. И тогда они с мистером Холлом рассказали мне, в чем дело.

Они поднялись наверх, потому что обнаружили, что дверь открыта, а самого постояльца нет. Одежда разбросана, постель холодная, значит, он отсутствовал все утро, ушел нагишом и без повязок. Миссис Холл сказала, что постоялец, должно быть, напустил духов в ее мебель, иначе отчего вдруг старое кресло, принадлежавшее еще ее матери, поднялось в воздух и бросилось на нее? Я промолчала, не сказав, что это никакие не духи, а сам постоялец поднял кресло и выгнал ее из комнаты. А что я могла? Пойми хозяева, что я все знала, но молчала, не знаю даже, как они поступили бы со мной. Поэтому я лишь помалкивала и кивала, пока миссис Холл не закончила свой рассказ, дойдя до того места, где я услышала ее крики и взбежала по лестнице.

– Пусть убирается! – сказала она мистеру Холлу. – Выстави его за дверь! Не желаю его больше видеть! Все его склянки и порошки! Я знала, что это все не к добру. У порядочных людей не бывает столько склянок.

Я держала ее за руку, пока она пила ром, и думала. Разве не она защищала его несколько недель назад? Разве не она говорила, что он занимается «экс-пе-ри-мен-таль-ны-ми ис-сле-до-ва-ни-я-ми», словно это возвышало его над всеми нами? Ничего я не сказала, ей и так досталось. Когда хозяйка допила ром, я налила ей еще немного, чтобы она окончательно взяла себя в руки.

Миссис Холл попросила меня сходить к мистеру Уоджерсу, нашему кузнецу, и позвать его взглянуть на мебель. Она сказала, что восхищается мистером Уоджерсом и хочет узнать его мнение о странном происшествии в трактире. Я побежала и привела мистера Уоджерса, коротко объяснив ему, что произошло. Не хотела, чтобы он делал выводы из моих слов, пока сам не увидит что к чему.

– Спасибо, Милли, – сказала миссис Холл, когда мы вернулись.

Она вздохнула и собралась рассказывать мистеру Уоджерсу о случившемся, а я решила, что все успокоилось, постоялец повеселился, напугав хозяйку, и теперь вернулся к своим экспериментам. Но едва миссис Холл успела вздохнуть, наверху скрипнула дверь, невидимка спустился, обмотанный бинтами, укутанный в шарф, в пальто и шляпе, как в тот день в конце февраля, когда появился в «Кучере и конях». Он прошествовал мимо нас в свою аптекарскую лавку в гостиной и закрыл дверь.

– Я не видела, чтобы он входил, – сказала миссис Холл, словно видеть могла она одна, а нас там не было.

По совету мистера Уоджерса мистер Холл постучал в дверь, приоткрыл ее и потребовал объяснений.

– Ступайте к дьяволу! И закройте за собой! – только и сказал постоялец в очках.

До полудня мы слышали, как он звенел бутылками и пробирками, смешивая химические препараты.

* * *

Позже, когда все вернулись к обычным делам, миссис Холл решила со всем покончить. Надо сказать, у нее хватило храбрости. Она приказала мне, чтобы я и крошки не смела давать постояльцу и не отвечала, если он вдруг позовет. Мы старались вести себя как обычно, а он швырял свои склянки о камин и ругался на чем свет стоит. Я вздрагивала каждый раз, когда раздавались его крики, но миссис Холл сказала:

– Будь тверда, словно камень, Милли.

И я не двигалась, как надгробие на могиле матушки.

К полудню он открыл наконец дверь и потребовал миссис Холл. Его вопли разносились по всему трактиру. Миссис Холл, уже овладевшая собой после утренних потрясений, оправила юбку и пошла к нему.

– Вы хотите оплатить счет, сударь?

– Почему мне до сих пор не прислали завтрак? – спросил он.

– Почему вы до сих пор не оплатили счет, позвольте поинтересоваться?

Я прикрыла рот ладонью, зная, что не смогу сдержаться и рассмеюсь, даже несмотря на то что миссис Холл этого не одобряет.

Он сказал, что у него есть деньги, но миссис Холл не сдавалась.

– Неужели. Интересно, где вы их раздобыли? Вчера у вас не было ни гроша, а сегодня утром кто-то ограбил викария с женой.

Затем она потребовала, чтобы он объяснил, что стало с ее креслом, уж не духов ли он туда напустил? Еще она хотела знать, что он делает со своими склянками и жидкостями, почему его комната была пустой этим утром и каким образом он выходит из дома и заходит обратно так, что никто его не видит. И пусть наконец он назовет свою фамилию!

– Кто вы такой? – спросила она.

Когда миссис Холл все-таки добралась до конца своего бесконечного списка требований, постоялец топнул ногой по полу, словно дьявол копытом, и сказал:

– Бог свят, я вам покажу, кто я такой!

Все это время я сидела на кухне. Слышала, как миссис Холл все повышала и повышала голос, и даже перестала мыть посуду, чтобы не пропустить ни слова. Только я вытащила руки из воды, как миссис Холл закричала громче, и страшнее, чем утром, когда на нее бросилось кресло.

Я вытерла руки о фартук и выскочила из кухни. Посреди комнаты, спиной ко мне стоял невидимка. Он размотал повязки с головы, снял очки-консервы и шляпу. Безголовый человек в двух шагах от меня! Несмотря на то что я оставалась наедине с невидимкой, я не смогла с собой справиться и тоже закричала, вторя миссис Холл и мысленно взывая к Отцу Небесному.

Зря, это лишь привлекло его внимание. Постоялец обернулся, и я, не видя его лица, вдруг решила, что теперь он меня точно убьет. Он винит меня во всем, хоть это миссис Холл заставила его раскрыть свою тайну. Раскрыть, что под повязками ничего не было.

Я бросилась обратно на кухню, а он помчался за мной.

– Милли, Милли! – кричал он.

По лестнице я взбежала на второй этаж, потом на чердак в свою комнату. Закрыла дверь на замок, распахнула окно, высунула голову и увидела, что люди не только выскакивали из трактира с воплями и криками, но и отовсюду сбегались к нему, позабыв о празднике Троицы, чтобы поглядеть, что стряслось в «Кучере и конях».

Цыганки, торговцы сладостями, хозяин качелей, местные франты и деревенские красотки – все устремились к трактиру. Их голоса бурлили внизу, как суп, который остался на плите. Точно как в той библейской истории, которую викарий как-то рассказывал в воскресенье, – о Вавилонской башне, когда никто не мог и слова разобрать. Я сидела на самом краю слухового окна, время от времени поглядывая через плечо, не пытается ли кто-то зайти. Ключ сжимала в руке, горячей и потной.

А потом пришла миссис Холл и через дверь сказала мне, что «все уже в порядке, что они его выгнали, и невидимка сбежал, и уже можно спуститься вниз, Милли». Я разжала кулак и увидела, что порезала кожу до крови – так сильно я сжимала ключ.

* * *

Иногда я думаю: чего он хотел, когда побежал следом за мной и звал по имени?

Я была напугана, поэтому не остановилась и не спросила. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что в голосе его звучал страх. Он вовсе не сердился на меня, как мне казалось. Он был напуган, как и я. Так случается, когда, заходя в комнату, видишь мышь и вместе с ней подскакиваешь от неожиданности. Чего он хотел? Кто-то сказал, что, когда пришел констебль, невидимка сидел за столом с краюхой хлеба и сыром. Неужели он хотел лишь этого? Неужели он был просто голоден?

Я так и не найду ответа. После этого случая он появился в Айпинге лишь раз, нанял какого-то бродягу, чтобы тот стащил из трактира его книги, брошенные впопыхах. Заполучив их, он ушел, становясь все бешеней и бешеней, воруя все больше и больше, и даже, говорят, загубил чью-то жизнь, пока толпа в Порт-Бердоке не загнала его и не расправилась с ним. Понадобилось несколько недель, чтобы собрать воедино слухи о его похождениях по портам и городкам, где он наводил ужас на людей. Целиком история сложилась благодаря писателю, мистеру Уэллсу. Он появился, когда все уже закончилось, расспрашивал нас, вытягивая все, что можно. У всех, кроме меня.

Он был любопытным, этот мистер Уэллс, его взгляд пронзал насквозь, я сразу почувствовала, что он меня видит. Поэтому, когда он задал вопрос мне, я ответила:

– Мне нечем с вами поделиться, сударь, простите.

– Почему это, Милли? – удивился он. – Мне говорили, что ты была здесь почти все время и что он бросился за тобой на кухню в тот день, когда все открылось.

Мы сидели в трактире за столом, я водила пальцем по порезу на ладони.

– Я ничего не видела, сударь, – сказала я. – И никто не видел меня.

Мистер Уэллс подождал, пока я перестану нервно перебирать руками.

– Не поверю в это даже на секунду, Милли, – сказал он, но оставил меня в покое. И я ему благодарна.

* * *

Стало ясно, что не мне одной невидимка предлагал разделить свою тайну. В течение нескольких месяцев после царства его террора каждое утро миссис Холл читала мне новости. Однажды она сказала:

– Смотри, Милли! Не прошло и двух месяцев с тех пор, как его убили в Порт-Бердоке, а у его мерзких экспериментов уже появились последователи. Воры и поджигатели! В каком ужасном мире мы живем! Если бы я могла, то всех бы выслала вон из страны!

– Неужели, мисс? – спросила я. – И как бы вы это сделали, если они невидимые?

Она недовольно поджала губы:

– Ты знаешь, что я имею в виду, Милли.

Я взглянула прямо на нее, вместо того чтобы смотреть в пол, как я это обычно делаю, если меня ругают. Я никогда не высказываю вслух свои мысли, но порой взгляд бывает красноречивей всяких слов. И когда наши глаза встретились, вот что я сказала: «Вы в нем ошибались все это время». Он занимается экспериментальными исследованиями, а то ж!

Порой я думаю о смерти невидимки – миссис Холл прочитала отчет мистера Уэллса о том, как это случилось. Думаю в те моменты, когда остаюсь одна и у меня есть время представить, что произошло после того, как он сбежал из нашего трактира. Хозяйка сказала, что жители Порт-Бердока устроили ему теплый прием кулаками и пинками, когда наконец-то загнали в угол. Хорошенько угостили, нанося удары по зубам и голове. Он затих, они расступились, и тут его неподвижное тело начало медленно появляться.

Сперва одна старуха увидела руку. Только нервы, жилы и кости, которые скрывались под невидимой плотью. Потом появились ноги. А затем медленно, словно волна, набегающая на берег, начала нарастать кожа от кончиков пальцев к середине тела. Он был весь изранен и окровавлен. Бледный, глаза красные, как у кролика. Почти альбинос, так он выглядел.

Миссис Холл сказала, что он рос обычным мальчишкой в рабочей семье, но каким-то образом смог поступить в университет. Учителя не обращали на него внимания. Она сказала, что невидимка украл деньги на эксперименты у отца, а тот, обнаружив пропажу, покончил жизнь самоубийством, так как ему нечем было отдавать долги.

Я покачала головой:

– Ужасное дело.

А миссис Холл ответила:

– Слишком много о себе думают, эти ученые. Возомнили себя Господом Богом.

«Я имела в виду то, что учителя не обращали на него внимания, мисс», – подумала я, но промолчала.

– Их всех скоро найдут. Вот увидишь, – сказала миссис Холл.

– Конечно, мисс.

* * *

По воскресеньям, когда я навещаю могилу ма за церковью, я думаю о том, как они убили его. Где были те, кому он вколол сыворотку, которую предлагал мне? Может, стояли рядом и смотрели, скрытые ото всех, защищенные до тех пор, пока себя не выдали словом или делом. Что толкнуло невидимку на такое? Озлобленность на мир, который не обращал на него внимания? Наверняка, раз его сторонники продолжили свое жуткое дело даже после его смерти. Вот что он оставил после себя. И теперь никто его не забудет.

А еще я думаю о том, что он мне предложил. О миге в истории. Иногда я смотрю на надгробный камень моей матушки, вывожу пальцем буквы на пыльной поверхности и думаю: может, мне стоило согласиться? Что хорошего в жизни, если нельзя даже взвыть от отчаяния в нашем мире, который слишком высокого о себе мнения, несмотря на то что в нем так много зла?

Быть замеченными, быть понятыми. Когда я вглядываюсь в лица жителей деревни, мне кажется, именно этого хочет большинство. Увы, мы живем в мире, где невозможно разглядеть каждого. Мы думаем, что достаточно посмотреть и сразу поймешь, кто перед тобой, но глаза – это друг, который часто обманывает нас. По крайней мере, я это заметила, пока разливала пиво по стаканам и заправляла постели в «Кучере и конях». Иногда я думаю, что, может, было бы лучше, если бы мы все разом ослепли.

Оставить после себя след. Вот чего я хочу. Но большинству из нас доступно мало средств для этого. Особого выбора нет, и надгробный камень ма без надписи тому доказательство. Я вывожу ее имя снова и снова. Мы должны мириться с тем, что у нас есть, говорит викарий мистер Бантинг, и радоваться. Мы должны радоваться, думаю я, ярости, возмущенным толпам, желанию разрушить сковывающий нас мир. Мы должны довольствоваться тем, что есть.

 

АЛЬЕТТ ДЕ БОДАР

БРАТ КОРАБЛЯ

Альетт де Бодар родилась в Соединенных Штатах, однако выросла – и проживает по настоящее время – во Франции. Имеет квалификацию инженера по программному обеспечению. Несмотря на то что она сравнительно недавно занялась писательством, произведения де Бодар уже публиковались в таких журналах, как «Interzone», «Asimov’s Science Fiction», «Clarkseworld», «Realms of Fantasy», «Orson Scott Card’s Intergalactic Medicine Show», «Writers of the Future», «Coyote Wild, Electric Velocipede», «The Immersion Book of SF», «Fictitious Force», «Shimmer» и других, а рассказ «Кораблестроитель» («The Shipmaker») принес писательнице премию Британской ассоциации научной фантастики. В список ее романов входят «Слуга преисподней» («Servant of the Underworld»), «Вестник бури» («Harbinger of the Storm») и «Хозяин дома Дартс» («Master of the House of Darts»). Все три позднее были переизданы в сборнике «Обсидиан и кровь» («Obsidian and Blood»). Следующим произведением автора стала небольшая повесть «Дрейфуя на алой станции» («On a Red Station, Drifting»).

«Брат корабля» – увлекательный рассказ, который перенесет вас в далекое будущее альтернативной вселенной, где между космическими империями Майя и Китаем продолжает пылать технологический конфликт, где женщины производят на свет детей, измененных еще в предродовой период, с целью использовать их как живые системы управления космическими кораблями. Сюжет о брате, которому случилось наблюдать нелегкое рождение сестры, ставшей впоследствии кораблем с именем «Песнь рыболова». Не сумев справиться с травмой от увиденного, брат начинает испытывать неприязнь к сестре и ей подобным. Вражда продлится не одно десятилетие и приведет к суровым последствиям для всей семьи.

Ты не любил свою сестру. Я знаю, ты пытался изо всех сил, знаю, как не спал ночами, размышляя о сыновнем уважении к родителям и семейном долге, как молился предкам и бодхисаттве Куан Ам, надеясь отыскать силу в молитвах, и что вопреки всем твоим усилиям молитвы и раздумья неизменно упирались в тупик одних и тех же темных мыслей: в страх, тень в сердце, что ни на секунду не покидала тебя.

Я знаю, откуда это в тебе. Ведь именно я взяла тебя с собой на корабль- разум. Потому что у меня не было выбора, потому что Ки Фах отправился на Двадцать Третью планету по важному коммерческому делу, потому что ты рос послушным и хорошо воспитанным ребенком и за тобой могли приглядеть помощники Принимающего роды. Тебе только-только исполнилось восемь, ты не спал весь Тет* и мотал головой, отказываясь от красных конвертов, твердя, что уже не маленький и что не стоит тебе дарить деньги на конфеты и игрушки.

Когда мы сошли с корабля, внутри меня все вдруг словно замерло. Такое случалось, и то был знак, что до рождения малышки оставалось совсем немного: в легких горел огонь, мышцы немели, а твоя сестренка на короткое, мучительное мгновение прекращала бушевать у меня в утробе. При каждых

*Полное название – Тет нгуен дан, вьетнамский новый год. новых схватках я чувствовала, как мысли уносятся вглубь родового канала, мчатся к дочери; каждый раз я умирала: по чуть-чуть, понемногу, гасила сама себя, как вода гасит огонь.

Твоя сестра – Разум и, как все измененные дети, жаждала ощутить прикосновение человеческой души; она оплетала мои мысли, толкала меня, устремлялась вперед, силилась как можно скорее явиться на свет. Я помню снимки и голограммы людей после родов: пустые лица, пустые глаза, переплетения их мыслей бледны, как убывающая луна, и когда я сложила губы, готовая вторить мантрам Принимающих роды, то на секунду ощутила в сердце ледяной укол, а в животе – пустоту, страх, что я могу стать такой же, что я стану такой же, что мне не хватит сил…

Но наконец все прошло, и я переводила дыхание, стоя в центре корабля- разума, готового вскоре принять мою дочь.

– Мама? – взволнованно спросил ты тогда.

– Я в порядке, сынок, – медленно произнесла я.

Воздух в легких казался чем-то волшебным. Слова с трудом сцеплялись в единую нить:

– Я в порядке.

Мы вошли в центральную комнату, где ждали Принимающие роды. Моя еще не родившаяся дочь – бьющееся сердце, пульсирующая машина, вся тяжесть металла и оптических приборов, что росли внутри меня, – вертелась и билась, не утихая ни на минуту.

Тогда я провела руками по металлическим стенам петляющих коридоров, впитала пальцами их маслянистое тепло. Брыкания не прекратились, но стали другими: своими толчками дочь словно заговорила со мной, казалось, она уже была готова рассекать безграничный космос, исследовать его.

Ты не отходил от меня далеко и с растущим восхищением в глазах наблюдал. Наблюдал в непохожей на тебя манере, без слов: без слов от мириад красных фонарей на потолках, от голограмм в коридорах, показывающих эпизоды из «Поэмы о Кьеу» и «Двух сестер в изгнании», без слов от светящихся на дверях и стенах картин. Ты с радостным смехом носился по кораблю, трогал все, до чего мог дотянуться, а мое сердце наполнялось счастьем от твоего голоса.

Схватки становились все чаще, и боль в спине не умолкала, порой она пронизывала меня целиком, и, только прикусив язык, могла я заставить себя не кричать. Мантры прочно поселились в голове нескончаемой литанией, которую я шептала вновь и вновь, только бы не дать себе распасться, продолжать держаться за стержень, что связывал меня в единое целое.

Столь истово я не молилась еще ни разу в жизни.

В сердце-комнате, приготовив чашку горячего чая, ждали Принимающие роды. Я вдыхала цветочный аромат, следила за танцем чаинок в кружащейся воде и пыталась вспомнить, каково это – когда ноги несут тебя с легкостью, а тело не сгибается под тяжестью боли, слабости и тошноты.

– Она скоро появится, – произнесла я наконец.

При других обстоятельствах я была бы рада поговорить: оценить чай выдержкой из «Ча Цзин», процитировать великих поэтов вроде Нгуен Чай или Сюань Дье, но тогда разум, казалось, покинул меня.

– Да, – мрачно произнес Принимающий. – Все скоро закончится, зрелая мать. Ты должна оставаться сильной.

Я пыталась, но вся моя воля вдруг иссякла, утекла, как слезы по гладкому нефриту. Я была сильной, но сильным был и Разум в моем животе. И я хорошо видела все, что находится в комнате: амулеты против смерти, сумку с инжектором, покоившуюся в углу. Помню, как меня спросили, как поступить, если роды окажутся неудачными, если я сойду с ума, и я ответила, что лучше умереть. Но сейчас, когда возможность потерять рассудок стала куда ближе, все воспринималось совершенно иначе.

От тебя какое-то время не доносилось ни звука. Позже, подняв голову, я увидела, как ты стоял, будто скованный, впившись взглядом в центр комнаты. Такой безмолвный, такой неподвижный.

– Мамочка…

Оно было похоже на трон, странного вида трон с металлическими ответвлениями, непрерывно меняющими форму. «Словно шипы на плоде дуриана», – думала я, когда твою сестру еще не поместили ко мне в утробу. А теперь трон вовсе не казался таким забавным и безобидным. Он стал пугающим.

– Здесь Разум будет жить, – рассказывал Принимающий роды, опустив руку в находящуюся в центре трона нишу, объемом не превосходящую размер ребенка. – Как видишь, все соединения уже подготовлены, – добавил он, указывая на клубок кабелей, волокон, разъемов и прочих деталей, которые я не понимала. Все это сплелось в одно большое змеиное гнездо. – Твоей маме придется быть очень храброй.

Очередные схватки зародились в животе и волной обрушились на позвоночник, отчего все вокруг меня застыло. Я больше не чувствовала ни тяжести, ни легкости, будто сознание оказалось отключено от тела, все, что я могла, – это смотреть на себя, ощущая, как набухали в душе страх и гнев. Все рассказы превращались в явь. После рождения твою сестру включат в корабль, она сделает его живым, а мой долг перед предками и Императором будет выполнен. Если только…

Я почти не слышала слов Принимающего роды: как он вновь напоминал мне о храбрости, как говорил, что не встречал рожениц сильнее меня; вернулась боль, сложившая меня пополам и вынудившая закричать.

– Мамочка!

– Я… в порядке, – шептала я тебе, держась за живот, пытаясь не дать себе распасться, не отпускать мысли на волю.

Какой же сильной и напористой была твоя сестра, как она жаждала жить, ощутить прикосновение матери.

– Нет, не в порядке, – ответил ты внезапно повзрослевшим голосом, серьезным и холодным, пронизанным таким страхом, что на короткий промежуток времени он вернул меня в реальный мир.

На полу разлилась лужа крови, сверкающая блеском машинного масла. «Как странно», – подумала я, не сразу догадавшись, что кровь – моя, что это я шаг за шагом приближаюсь к смерти, это я лежу на полу, хотя совершенно не помню, как там оказалась, что у меня в утробе и позвоночнике пылает пожар боли, я даже не сразу обратила внимание, что кто-то кричит: думала, что это Принимающий роды, но то была я. Кричала одна лишь я…

– Мама! – звал ты откуда-то издалека. – Мама!

Твои руки выпачкались в крови; помощники Принимающего роды, хвала предкам, увели тебя подальше от того, что разворачивалось перед глазами. Мне на плечи опустились чьи-то сильные руки, незнакомый голос убеждал держаться, обуздать волну боли и лишь после этого тужиться, если я не хочу лишиться разума, растерять все мысли, а твоя сестра все продолжала попытки выбраться на свет. От постоянных мантр язык налился тяжестью, из искусанных губ сочилась кровь: из последних сил я пыталась оставаться единым целым, в то же время отчаянно желая раскрыться, подобно цветку лотоса, развеять мысли, словно семена на ветру.

Но сквозь застилавший глаза туман ровно в тот момент, когда перед тобою захлопнулась дверь, я увидела твое лицо, на котором предельно отчетливо читалось одно: ты никогда не забудешь то, что видел, независимо от того, каким будет итог.

* * *

Ты не забыл и не простил. Ребенок успешно появился на свет, но я навсегда осталась ослабленной, способной лишь неторопливо перемешаться по дому, боясь сломать хрупкие, как стекло, кости. Пострадал и ум, он стал вялым, а мысли – редкими, словно часть из них и вправду вышла через родовые пути вслед за твоей сестрой. Но все это показалось мелким, когда мне позволили взойти на корабль и я почувствовала, как оживал пол под ногами, как заводили пляс огоньки на стенах, как металл приобретал масляный блеск, как картины на голограммах сменились строчками стихов, что я читала дочери, пока та росла внутри, а затем раздался голос, зазвучавший глубже, чем вся пустота безбрежного космоса. И этот голос прошептал: «Мама».

Твоя сестра и ее корабль-разум получили имя «Песнь рыболова», но для меня она навсегда осталась Ми Ненг, в честь принцессы из сказки, полюбившей рыбака за его песни. Она никогда так и не встретилась с ним.

Но для тебя сестра стала врагом.

Ты отложил классику и поэтов, забрал все мои книги и голограммы про беременность и Разумы, изучал их ночи напролет и заваливал меня тысячами вопросов, на которые я не всегда знала ответ. Я думала, подобная жажда знаний происходила из желания понять сестру, но я глубоко заблуждалась.

Вспоминаю седьмой год после родов – Ки Фах уехал обсуждать с крупными поставщиками грузы, а ты убедил меня устроить банкет. Зашел ко мне в кабинет и заявил, что я напрасно посвящаю всю себя мужу и детям. Я почти рассмеялась от твоих слов, но ты говорил предельно серьезно, и столько заботы было в твоих словах, что от них сразу стало невероятно легко и тепло.

– Разумеется, сынок, – ответила я, и ты заулыбался.

Улыбка преобразила тебя, будто зажгла некий внутренний свет.

Банкет получился знатный: я позвала родственников, однокурсников и некоторых твоих друзей, чтобы ты не скучал без компании. Думала, что на время готовки ты уйдешь к ним или займешься каким-нибудь срочным делом, но я вновь ошиблась. Ты остался на кухне, помогал с ингредиентами, вместе со мной готовил рулеты с салатом, тосты с креветками, а занимаясь соусами, ты был так сосредоточен, будто во всем мире только они имели значение.

Пришла и твоя сестра. Разумеется, не во плоти. Ми Ненг подключилась к домашним коммуникационным системам и присутствовала на кухне полупрозрачным аватаром. Крохотная копия «Песни рыболова» парила по помещению, помогая с рецептами. В один миг она весело смеялась, когда мы вскрывали пакетики с рисом, а в следующую секунду уже стрелой мчалась через всю кухню к недостающим приправам. То был единственный раз, когда тебя не раздражало ее присутствие. Какая же тогда в доме царила… гармония. И уют. Тот самый идеал, к которому вели нас классики.

Во время ужина я удивилась, увидев тебя за моим столом. По правилам сидеть за столом взрослых детям не положено, но не нарушение этикета было необычным – я находила большинство этих ограничений излишними, – а совсем другое.

– А почему ты не вместе с друзьями? – спросила я.

Ты бросил безразличный взгляд в дальний конец комнаты, где, разбившись на две группы, сидели твои сверстники: одним, как и тебе, скоро предстояло сдавать экзамен на мандарина, у других вяло клеилась какая-то рассеянная беседа.

– К ним я всегда успею, – ответил ты, махнув рукой, – еще полно времени.

– У тебя еще полно времени и на меня, – поддела я.

Ты выдвинул стул и сел с недовольным лицом.

– Время бежит… – ответил ты наконец, – мама.

– Не настолько я пока еще дряхлая, – засмеялась я.

В ту ночь, однако, мое самочувствие оставляло желать лучшего: кости и живот ныли, будто в напоминание о дне, когда родилась Ми Ненг, но я не сказала тебе об этом.

– Разумеется, не настолько, – буркнул ты в ответ, не зная, о чем говорить дальше. Конечно, тебе было всего пятнадцать, но, предки будут мне свидетелями, Ки Фах тоже не обладал даром вести светские беседы.

Я посмотрела на дочь. Будучи проекцией, Ми Ненг не могла есть и коротала вечер в компании других аватаров чуть поодаль; зная ее, я не сомневалась: Ми Ненг любую тему попытается свести к литературе, а затем умолкнет, внимая мыслям других. Вечер проходил мирно, а потому я присоединилась к компании за своим столом.

Довольно скоро у меня завязался разговор с Сои, ученой и моей старой подругой по Академии, и я меньше времени уделяла тебе, хотя ты и сам иногда включался в беседу, высказывая уместные, на твой взгляд, соображения и цитаты из прочитанных книг. Ты прекрасно усвоил все полученные уроки.

– Какой смышленый, – засияла Сои, – держу пари, ты готов хоть сейчас пройти все экзамены на мандарина.

Ты побледнел, словно кусок застрял в горле.

– Я не совсем пока уверен, зрелая мать.

– Скромность тебе к лицу. Разумеется, готов. Помяни мое слово, вот войдешь в экзаменационную каюту, увидишь тему диссертации, и весь страх как рукой снимет, – продолжала сиять Сои.

Слова ученой на тебя явно не подействовали, и я решила сама поговорить с тобой позднее, дабы убедить, что бояться нечего.

– А знаете что? – продолжила Сои. – Неплохо бы затеять что-нибудь прямо здесь и сейчас. Предлагаю поэтическое состязание, где каждый сможет проявить себя. Как думаешь, дитя?

Вопреки моим ожиданиям, ты встретил предложение с энтузиазмом. Пусть вы с сестрой были бесконечно разными, но вас объединяла любовь к словам.

– Для меня это будет честью, зрелая мать.

– А что насчет младшей сестренки? – спросила Сои. но я отрицательно покачала головой.

Ума не приложу, как она сумела за считаные минуты собрать почти всех гостей у заставленного винными бокалами стола, но уже совсем скоро она, расцвечивая слова жестами, рассказывала правила. Все иноземцы, за исключением одного, отказались от участия, но и без них желающих нашлось немало. Ты стоял впереди, жадно ловя каждое слово Сои. Пока та назначала порядок, в котором участники будут выступать со своим творчеством, ко мне незаметно подплыла Ми Ненг.

– Я думала, ты захочешь присоединиться, – сказала я.

– А почему не участвуешь ты, мама?

– Ему пятнадцать, – вздохнула я, – не к лицу сорокалетней матери состязаться с детьми его возраста.

– Вот и я тоже не хочу мешать.

От безмятежного голоса Ми Ненг мне становилось не по себе. Конечно, бороздя дальний космос, путешествуя по измерениям, что сворачивали пространство в замкнутый круг, она встречала немало того, с чем не сталкивался никто из нас.

– Да, так будет правильно, – согласилась я после недолгих раздумий.

Я не была слепой и видела твое желание избегать сестры.

– Не беспокойся, мама, – сказала Ми Ненг все тем же безмятежным голосом, – когда-нибудь он поймет.

– Так говоришь, будто знаешь будущее.

– Конечно, нет, – развеселилась дочь, – но я бы не отказалась узнать, – добавила она и умолкла.

Нетрудно было понять, о чем думала Ми Ненг. Не надо обладать даром ясновиденья, чтобы узнать причину ее печали: ей суждено пережить нас всех. Разумы живут не одно столетие.

– Не нужно… – начала я, но она не дала закончить.

– Не беспокойся обо мне. Все хорошо. Столько всяких обязанностей, что некогда думать о собственных тревогах.

Я знала, что Ми Ненг пыталась меня приободрить, и не стала возражать.

– Взгляни на него, – продолжала дочь, – совсем еще дитя.

Но сама Ми Ненг не казалась ребенком: Разум взрослеет и стареет совершенно не так, как человек. Было ли дело в ее физиологии или всему виной богатый опыт космических путешествий, речи твоей сестры казались пугающе взрослыми. Порою она виделась мне куда старше, чем я сама.

– Не стоит оценивать его по твоим меркам.

– Я и не собиралась, – беззаботно, по-девичьи засмеялась она в ответ, – он ведь человек.

– Но все еще твой брат, – сказала я с вопросом в голосе.

– Разумеется, мама, он мой брат. А еще он полный дурак время от времени, но и я не лучше. В этом мы похожи.

Голос Ми Ненг искрился радостью, ее проекция подплыла ко мне чуточку ближе, чтобы четче видеть состязание.

Уже слегка нетрезвый ученый пытался сочинить стих про осень и вино и ужасно коверкал слова, чем здорово веселил прочих гостей.

Только одинокий участник-иноземец не смеялся. Он стоял рядом, положив руку тебе на плечо, взглядом черных глаз выражая крайнюю серьезность, и что-то говорил, словно пытался подбодрить, и я не могла не одобрить его поступок.

– Зря волнуется, – сказала Ми Ненг, – он победит без труда.

Так и вышло: когда подошел твой черед, ты поднялся, аккуратно снял с себя руку иноземца и прочитал стих о крабах-плавунцах, с легкостью вставляя игры слов, жонглируя отрывками из разных произведений, словно черпал из какого-то недоступного другим внутреннего потока. Гости замерли в восхищении. Затем Сои поклонилась тебе, как младшие кланяются старшим, и ее примеру последовали все остальные, столпившись вокруг с поздравлениями.

– Как я и говорила. Вот увидишь, он сдаст экзамены безо всяких усилий и сможет стать мандарином везде, где только захочет.

– Я знаю.

Для меня это было само собой разумеющимся: в тебе ярко проявились моя любовь к литературе, а также острый и расчетливый ум отца.

Я смотрела на твое лицо, с которого не сошла маска поэта, когда ты, великодушно разведя руки, купался в похвалах ученых гостей; в ответ ты посмотрел на меня, увидел сестру, сидевшую со мной рядом, и твой взгляд помрачнел, вся доброта искрошилась, словно весенний лед под ногами.

От этого взгляда по спине пробежал мороз, будто неведомый злой дух дохнул тьмой на мою оставшуюся жизнь, на все ее тропы, по какой бы я ни пошла.

* * *

Но еще долгое время тьма никак не проявляла себя: ты с успехом сдал экзамены на мандарина и ждал назначения на государственную должность, но одновременно с этим отгородился от семьи, прекратил делиться планами на жизнь, а твой самый близкий круг теперь составляли друзья.

Чуть позже, летом, когда экзамены наконец остались в прошлом, а Ки Фах вернулся из очередной поездки, мы втроем решили навестить Ми Ненг. Поднимаясь на орбиталь, на которой располагался космопорт, мы наблюдали, как сжимались разрозненные континенты Восемнадцатой планеты, становясь похожими на цепочки жемчужин, заброшенных в самое сердце океана.

Я и Ки Фах рассуждали о будущем, что ждало впереди, а ты сидел в стороне от нас, погруженный в книгу «Планета опасности и желания», написанную каким-то чужеземцем: самый обсуждаемый бестселлер того лета.

Уже в доках над нами моргнули экраны, а это значило, что твоя сестра только что прибыла с Первой планеты. Мы стояли у выхода и ждали, пока выдохнется поток пассажиров: вьетнамцев и сюаньцев, одетых в шелк. На их лицах застыло напряжение от пережитых необъяснимых звуков и картин, возникавших перед глазами, причудливых искажений металла, плоти и костей – непременных спутников полета сквозь глубокий космос на корабле-разуме. Помимо обычных пассажиров вниз спускались даже высокопоставленные лица из Правления, легко узнаваемые по одеяниям из парчи и драгоценностям из нефрита и золота, украшавшим пучки волос. Направляясь в сторону космопорта, гости что-то негромко обсуждали. Позади них, не имея при себе ничего, кроме темно-оранжевого цвета одежды, со спокойными и как будто не подверженными старению лицами, брели монахи. От их умиротворения мне стало как-то не по себе. Последней сошла женщина с пустыми, мертвыми глазами, ведомая, подобно ребенку, ее мужем. Мать, не пережившая рождения очередного Разума. Должно быть, мои руки непроизвольно сжались: Ки Фаху пришлось приложить силу, чтобы вынудить меня отвернуться, его хватка оставила на теле синяки.

– Все позади, – успокоил он, – тебе не придется проходить через это вновь.

Я опустила взгляд на прозрачные до самых костей руки. Им никогда не стать прежними, такими как до рождения Ми Ненг.

– Да. Не придется.

Мы развернулись и лишь затем обнаружили, что тебя с нами не было. Я недоуменно посмотрела на Ки Фаха, пытаясь затоптать ростки паники: в конце концов, ты уже не ребенок и вряд ли мог так просто потеряться и нуждаться в помощи.

– Наверное, он пошел посмотреть на другой док, – предположил Ки Фах.

Мы обыскали все доки, цеха, главные вестибюли и даже расположенные чуть в стороне от суеты космопорта пагоды, но там тебя не оказалось.

Мы нашли тебя в задней части порта, куда причаливали корабли с других планет, в них пассажиров на время полета погружали в анабиоз. Ты внимательно рассматривал прибывших. Их лица блестели не успевшей просохнуть жидкостью анабиозных капсул, взгляд был потерянный – люди еще не оправились от шока после пробуждения, от понимания, что с их далекими планетами теперь их связывает лишь тончайшая нить анзиблевого канала и что все, кто им дорог, за время их долгого путешествия либо состарились, либо умерли.

– Анх! – позвал Ки Фах.

Поглощенный приезжими, ты даже не обернулся.

– Мы волновались, – сказала я, кладя руку тебе на плечо.

Ты был напряжен. Я наивно винила во всем стресс от новой, непредсказуемой жизни, что предстояла тебе на должности мандарина.

– Пойдем, твоя сестра нас ждет.

Всю дорогу ты шел в угрюмом молчании. Позже мы встретились с сотрудницей экипажа, в чью обязанность входило следить, чтобы на корабль не проникли посторонние, и Ки Фах назвал наши имена. Узнав, что мы – семья Ми Ненг, девушка обрадовалась и поздравила нас с тем, что у нас такая замечательная дочь. Ты всегда делал недовольное, исполненное ревности лицо, когда упоминали твою сестру, но в тот раз ты не проронил ни слова.

– Сынок? – взволнованно спросила я.

По мере того как мы углублялись в тоннель, ведущий к комнате, где покоилось настоящее тело твоей сестры, твое напряжение только росло. Стены стали органическими, через несколько шагов на них запестрили витиеватые строки из стихов, и мягкое непрерывное гудение вливалось нам в уши: то билось сердце Ми Ненг, и его вибрации проносились через весь корабль.

– Какой же все-таки вздор, – произнес ты, когда мы вошли.

– О чем ты? – спросил Ки Фах.

– Корабли-разумы, – последовал ответ, – подобной мерзости не должно существовать.

Ки Фах вопросительно посмотрел на меня, но в кои-то веки я не смогла найти нужных слов.

– Нам стоило брать пример с иноземцев, – продолжил ты, сжимая руки в кулаки.

Мы остановились посреди вестибюля, украшенного красивыми красными фонарями под потолком, строчки стихов на стенах воспевали счастливое воссоединение семьи: так Ми Ненг приветствовала нас у себя дома. Я знала, что дочь все слышит, что ей наверняка больно, но поздно было пытаться вынести спор наружу. Уверена, ты с самого начала хотел, чтобы все произошло именно здесь.

– Стоило брать пример? Думаешь, лучше вынуждать людей проводить в анабиозе целые годы, навсегда оставив то, что им дорого, позади?

– У них нет кораблей-разумов!

Ты не смотрел ни на меня, ни на Ки Фаха, вместо этого выплескивал весь гнев на окружающие тебя стены – твою сестру.

– Они не путешествуют сквозь те части космоса, которые должны оставаться закрытыми. Не видят тех вещей, что лишают нормальных людей рассудка. Они… они не производят на свет чудовищ лишь ради того, чтобы преодолевать космос быстрее!

Повисла тишина. Все, о чем я могла думать, – это о приметах, оставленных без внимания: о монашеских книгах, что ты приносил домой, о твоих визитах в ближайшую церковь Спящего, о бледнолицых иноземных друзьях, среди которых был тот, с кем ты так жарко что-то обсуждал на званом ужине.

– Извинись перед сестрой, – приказал Ки Фах.

– Нет.

– Ты назвал ее чудовищем. Извинись немедленно.

– И не подумаю.

Я убрала руку с плеча и отступила назад, схватившись за сердце, словно пытаясь удержать слова, которые все же нашли выход.

– Сын, извинись, прошу тебя, – произнесла я тем же тоном, которым разговаривала с тобой, пока ты был совсем мальчишкой.

– Ни за что.

Ты коснулся стены рукой, ощутил ее тепло и тут же отшатнулся, словно стена могла обжечь.

– Взгляни на себя, мама. Ты едва осталась в живых – и все из-за какого-то недочеловека. Сколько еще таких же женщин в мире, порабощенных лишь ради производства на свет подобных существ?

В тот момент ты походил на отца Павла, иноземца, переполненного той же самой отчаянной ненавистью и злобой. Но ты всегда мог вернуться в свой дом, у отца такой возможности не было.

– Я не нуждаюсь в опеке, сын, и разговор лучше продолжить в другом месте, – сказала я, жестом предупреждая возражения супруга, – а не здесь, где сестра слышит каждое твое слово.

На корабле поднялся слабый ветер, просвистевший вдоль пустых кают.

– Чудовище… – прошептала Ми Ненг, – пройди в сердце-комнату, братец. Выскажи все, что думаешь, глядя мне в лицо.

Ты посмотрел вверх, словно твоя сестра – гибрид из оптики и живых тканей, встроенный в корабль, – находилась там, и прежде, чем я или Ки Фах успели среагировать, развернулся и бросился прочь, сопровождаемый короткими сдавленными звуками. Я знала, то были рыдания.

Сын…

Я бы побежала следом, но Ки Фах остановил меня:

– Пусть успокоится. Бесполезно что-то доказывать, когда он в таком состоянии.

– Прости, – сказала я Ми Ненг.

Огни сверкнули, и корабль стал как будто тусклее.

– Он просто напуган, – попыталась успокоить нас дочь.

– Что никоим образом его не оправдывает, – хмуро возразил Ки Фах.

Но его не было при родах, он не мог помнить то, что помнила я: тень, осколком торчавшую из твоего сердца и омрачавшую все, что видели глаза.

– Как я не догадалась раньше, – сокрушалась я.

То целиком моя вина: не стоило приводить тебя на корабль в тот день. О чем я только думала? Оставить незнакомцев присматривать за моим собственным сыном?

– Не стоит брать всю вину на себя, – ответила Ми Ненг.

Я притронулась к стене, вглядываясь в бегущие строки стихов, в песни о рыбаках, которых переносили через реку огромные бакланы, о войнах, что бросали сыновей из края в край, словно нити жемчуга, строки о гибискусах, чья красота была обречена на увядание и забвение. А в голове проносились мысли о том, что таков и удел человека – увянуть и кануть в небытие, о том, какими незначительными мы кажемся в масштабах всего мира, и о том, что жизнь слишком коротка, чтобы отдавать ее в рабство вины и скорби.

– Не могу. Он мой сын, а ты – моя дочь.

– Поверь, когда-нибудь он поймет.

– Надеюсь, – ответила я. – Но не будем о нас. Как прошел твой полет?

Ми Ненг захихикала, словно девочка-подросток.

– Чудесно. Видела бы ты Первую планету, она такая огромная! Там столько замков, сады огибают ее целиком, а пагоды так высоко уходят в верхнюю атмосферу, что касаются орбиталей, так что молитвы там в буквальном смысле улетают в пустоту.

Я отчетливо запомнила тот день, каждое слово, каждую, даже самую крошечную деталь. Потому что, когда мы вернулись домой, тебя в нем уже не застали.

Ты собрал вещи и ушел, оставив лишь записку. Наверное, несмотря ни на что, ты в первую очередь был ученым, поскольку не стал отправлять послание через терминал, а воспользовался бумагой и чернилами. Текст пестрел столькими исправлениями и зачеркиваниями, что прочитать письмо удалось с трудом.

«Я не могу здесь больше оставаться. Простите, что подвел вас как сын, но свое будущее я хочу строить в другом месте».

Ки Фах искал тебя повсюду: на земле и в воздухе, – но мне не пришлось далеко идти, чтобы узнать, куда ты отправился. Твое небрежно заштрихованное имя было записано в манифесте иноземного космического корабля, где пассажиры погружались в анабиотический сон. Судно направлялось за пределы империи Дайвьет, к одинокой планете, расположенной вблизи красного солнца. Перелет оплачивала церковь Спящего. Пока мы занимались поисками, корабль успел пересечь границы империи, и стало невозможно развернуть его обратно. Единственный способ – это развязать войну с иноземцами. Но какой у нас был предлог? В шестнадцать лет ты считался мужчиной, за спиной были успешно пройденные экзамены. У тебя имелись все причины распоряжаться жизнью по собственному усмотрению.

Да, ты не состаришься в анабиотической капсуле, но, когда проснешься, для нас с отцом минет двадцать лет – время, которое разделит нас куда сильней, чем любое расстояние.

Ки Фах был вне себя от злости на церковь Спящего, он грозил ей отмщением и правосудием, строил планы, как донести конфликт до местных властей. А я стояла неподвижно и неотрывно следила за экраном, где все дальше и дальше от меня уплывал космический корабль. Мое сердце словно вырвали из груди, и на его месте разрасталась зияющая пустота.

* * *

Прошли годы, но ты так и не вернулся. Ки Фах унес гнев и горечь утраты с собой в могилу. Каждое утро, просыпаясь, я смотрю на его голограмму, размышляя, когда же наступит мой час воссоединиться с ним на алтаре предков.

Твоя сестра почти не состарилась. Неудивительно: Разумы взрослеют куда медленнее людей, и ей суждено пережить нас всех. Сейчас она со мной – только-только вернулась из очередного путешествия и рассказывала об увиденных чудесах. Я спрашиваю о тебе, и вновь корабль чуть заметно тускнеет: от грусти? или, может, от гнева?

– Я не знаю, мама. Иноземцы не пускают к себе корабли-разумы.

Я уже догадываюсь, каким будет ответ, но все равно осмеливаюсь спросить:

– Ты… – начинаю я и закусываю губу, по одному произнося слова, боясь ранить дочь: – Ты не злишься на брата?

– Мама, – заливается она добрым беззаботным смехом, – он же был просто ребенком. Зачем мне держать злобу все эти годы? К тому же… – добавляет она с грустью.

– Да, я видела голограммы.

Аккуратно достаю твой последний диск, нежно трогаю его пальцами и включаю анзиблевую запись. В глубине корабля возникает твое изображение: прозрачное, бесцветное.

«Здравствуй, мама. Надеюсь, это сообщение застанет тебя в добром здравии. Я начал работать в программе новостей. Хочется верить, что ты одобришь, как-никак, я все же нашел себя в качестве ученого, как ты всегда и хотела».

Ты улыбаешься, но улыбка не достигает твоих глаз, а бледное лицо наводит на мысль, что его долгое время не касалось солнце.

«Со мной все хорошо, однако я постоянно думаю о вас».

Через анзибль приходят не только сообщения – ты регулярно присылаешь домой деньги, но никакие суммы не сошьют вместе края разделяющего нас космоса, невозможно откупиться от знания, что тебя нет рядом.

«Я сожалею о смерти отца. Скучаю по вам обоим».

Ты оборачиваешься к кому-то стоящему позади камеры, и я замечаю, как тебя обнимают чьи-то изящные руки. Чтобы ободрить, придать сил. Но даже это тепло не зажигает блеск в твоих глазах. Ты опять смотришь в камеру: Простите меня, я… больше всего я хотел бы вновь оказаться дома.

Я выключаю запись и оставляю диск лежать на полу, прервав сообщение, когда над устройством поднимаются кольца из строчек поэзии о печали и утрате.

– Он счастлив. Там, среди иноземцев, – произносит Ми Ненг.

Правда, ее тон недвусмысленно говорит о том, что она не верит ни единому своему слову.

Один на чужой территории, на чужой планете, вынужденный привыкать к непонятным традициям, говорить на неродном языке.

– Счастлив, – вторю я дочери.

Вновь касаюсь диска пальцем. Я знаю, что если продолжу слушать запись, то услышу твои слова, те, что ждут в самом конце, произнесенные настолько тихо, что их едва можно расслышать.

«Как же сильно мне вас не хватает. Всех вас».

Всех нас. Отца, матери – а также сестры. Ты все же принял ее и нашел в себе храбрость сознаться. Я хорошо помню все предыдущие голограммы; с каждым сообщением тень все сильнее обрамляет твои глаза, несчастье гложет тебя заживо, год за годом, пусть ты и продолжаешь твердить, как хорошо живется среди чужеземцев.

Мне не дождаться того дня, когда твоя боль наконец перевесит страх и стыд, ты отбросишь изгнание и вернешься в свой единственный настоящий дом. Я превращусь в пыль, в пепел и развеюсь по космическим просторам. Стану очередным портретом на алтаре предков, который будут помнить и почитать. Благословленная Буддой, я воплощусь в следующей жизни.

Тем не менее мне ведома частичка будущего.

Ты выйдешь из чужеземных доков, бледный, с забывшей прикосновение солнца кожей, весь в слизи от анабиотической капсулы, дрожащий от легкого шока, вызванного пробуждением, и с той самой, так хорошо мне знакомой пустотой глазах, в которых будут гореть те же ярость и скорбь: понимание, что перелет навсегда отнял всех, кто был тебе дорог.

Но твои самые сокровенные молитвы не пропадут напрасно.

Ведь дома тебя будет ждать сестра.

 

РОБЕРТ РИД

КОСТОЕД

 

Роберт Рид опубликовал свой первый рассказ в 1986 году и быстро стал одним из самых плодовитых современных авторов, особенно в жанре малой прозы. При этом он сумел сохранить весьма высокую планку, что отнюдь не легко. Его рассказы «Сестра Элис» («Sister Alice»), «Брат Совершенство» («Brother Perfect»), «Порядочность» («Decency»), «Избавитель» («Savior»), «Реморы» («The Remoras»), «Куколка» («Chrysalis»), «Хвост» («Whiptail»), «Запасной игрок» («The Utility Man»), «Мозг» («Marrow»), «День рождения» («Birth Day»), «Слепец» («Blind»), «Жаба с неба» («The Toad of Heaven»), «Большой шаг» («Stride»), «Форма всего сущего» («The Shape of Everything»), «Почетный гость» («Guest of Honor»), «Плата за добро» («Waging Good») и «Убить завтрашний день» («Killing the Morrow»), а также минимум полдесятка других не менее сильных числятся среди лучших образцов жанра за последние десятилетия. Многие произведения Рида включены в антологии «Драконы из Весеннего источника» («The Dragons of Springplace») и «Кукушата» («The Cuckoo’s Boys»). В 2007-м он был удостоен премии «Хьюго» за новеллу «Ева раз, Ева два…» («А Billion Eves»). Будучи также плодовитым романистом, с конца 80-х он создал одиннадцать романов: «Подветренный берег» («The Lee Shore»), «Гормональные джунгли» («The Hormone Jungle»), «Черное молоко» («Black Milk»), «Удивительные» («The Remarkables»), «По светлому пути» («Down the Bright Way»), «За звездной вуалью» («Beyond the Veil of Stars»), «Восторг жаворонков» («Ап Exaltation of Larks»), «Под открытым небом» («Beneath the Gated Sky»), «Жизненная сила» («Marrow»), «Сестра Элис» («Sister Alice») и «Колодец звезд» («The Well of Stars»), а также две небольшие повести «Топь» («Меге») и «Вкусы моего гения» («Flavors of Му Genius»). Последняя на сегодняшний день работа писателя – повесть «Костоед» («Eater-of-Bone»). Ждет выхода в свет роман «Сын убийцы» («Slayer’s Son»).

Рид живет с семьей в Линкольне, штат Небраска.

Предложенная ниже захватывающая новелла также относится к серии произведений о Великом Корабле – звездолете величиной с Юпитер, который был создан загадочными инопланетянами миллиарды лет назад и с тех пор без конца странствует по галактике, перевозя миллионы пассажиров – представителей многих и многих рас, в том числе и людей. В этой повести, соприкасающейся с основным циклом «Великого Корабля», люди-колонисты с последнего, потерпев крушение, оказываются на планете, населенной более мелкими и слабыми аборигенами. Люди крупнее, сильнее, а в их крови содержатся восстановительные наномеханизмы, благодаря которым они если не бессмертны, то почти неуязвимы. Поэтому аборигены считают их монстрами, и за последующие столетия взаимные отношения перерастают в состояние непрекращающейся войны. Однако для выживших людей монстрами оказываются другие люди…

 

1

Ноты соорудили ловушку из жил и выделанных кишок: порождение древней мудрости и неизбывной ярости, призванное отлавливать таких, как она, ужасных пришельцев-монстров. Но устройство оставалось нетронутым с лета, а зимние дожди отчасти смыли камуфляж из опавшей листвы и глины. Зная, чего ожидать, молодая женщина без труда разглядела узлы и растяжки, а опыт подсказал ей, в каком месте шажок приведет в действие механизм, создающий провал. На косогоре была выкопана весьма глубокая яма. Один неверный шаг – и провалишься в черную дыру, где любой брык, любая беспомощная суета приведут лишь к тому, что рыхлая земля провалится глубже, задушит и в конце концов убьет. Она уже сталкивалась с подобным. Ноты были мастера повторять одни и те же старинные трюки. На ее памяти такой механизм лишь однажды сработал, как было задумано, но живого воспоминания о той пренеприятной ночи хватило, чтобы женщина попятилась. Автоматическая, глупая реакция: ловушки бывали и парными, и одно неосторожное движение могло оказаться опаснее двадцати выверенных шагов.

Но, к счастью, под ее босыми стопами оказалась сырая почва, и неприятности ограничились тем, что оголенное ахиллово сухожилие задел джикк-резун.

Медленно опустившись на колени, она выдернула шип и большим пальцем зажала ранку, чтобы первая капля крови осталась в теле. От прикосновения кожа нагрелась, а потом ранки не стало. Пососав палец, женщина ощутила привкус железа, соли и десятка составляющих грязи; немного подумав, чрезвычайно осторожно очертила широкий эллипс и, наконец, установила, что ловушка находится с наветренной стороны.

Ветерок принес аромат зрелого отлей-гриба. Рот моментально наполнился слюной. Голод, который она испытывала, укоренялся и усиливался несколько дней. Она не удержалась и быстро шагнула вперед, вдыхая запах и шаря безумным взглядом по траве, пока не увидела приманку, выставленную за древостоем чахлого серебристого иддибдди.

Босая пятка снова уперлась в почву – еще один ребяческий порыв, оставшийся безнаказанным.

Она вновь замерла. Вновь осторожно отступила. Затем с безопасного места изучила ловушку нотов. Пустой желудок съежился так, что почти исчез, но она не дала воли инстинктам. И только составив приемлемый план, решилась вернуться пройденным путем и подняться на пологий склон, не спуская глаз с двух обнаженных тросов и высматривая, где спрятан третий. Ее лучший нож, древний наноуглеродный клинок, был спрятан в пластиковых ножнах. Она предпочла воспользоваться сапфировым, повидавшим виды, и принялась разрывать холодную серую глину, пока не обнаружила последний трос. На то, чтобы полностью выделить их все, ушло пятьсот вдохов-выдохов. Десятки нотов сообща растянули эти жилы до их естественного предела. Еще чуть-чуть, и вышла бы на волю потенциальная энергия, и ловушка распахнулась бы, а отлей-гриб исчез в смертоносной яме. Вот почему женщина нашла поросль зрелых штырков, отломила три самых крепких и самых увесистых, какие смогла поднять, и камнем вбила колышки в земли. Каждый пришлось утопить рядом с отдельным тросом поближе к приманке, насколько хватило смелости подступиться.

Остаток своего насыщенного событиями утра она провела за плетением коротких прочных веревок, которые привязала к колышкам и подсоединила к тросам, не оставляя провисших участков. Наконец, подсунула свой зеленый клинок под средний трос и перерезала его одним движением. Штырок поглотил нагрузку, длинная часть троса отскочила на косогор, а люк ловушки остался непотревоженным.

Когда были рассечены и другие жилы, ловушка стала совершенно бесполезной, а приманка – доступной.

С ножом в правой руке она подобралась к иддибдди и помедлила, глядя на плотные желтые складки гриба, упрятанного за пальчиковые ветки. Сперва сознание, а следом и рот вообразили скорый пир. Она поест и сегодня, и завтра, а из твердой волокнистой сердцевины гриба выйдет походный паек. Готовая расплакаться, она сделала крошечный шажок и почувствовала, как чуть-чуть просели земля и люк – в полном согласии с расчетом. Затем шагнула еще – и услышала звук, как будто кто-то тихо выпустил газы. Вовремя обернувшись, она увидела, как рядом взметнулась спираль из эластичных нановолокон. Она успела отскочить и уберечь ногу, но угодила в другую ловушку, построенную вдоль тех же силовых линий. Вторая пружина расправилась и вылетела вслепую, поймала ее за правую руку и дернула вниз; женщина принялась брыкаться, отмахиваться и пятиться, пытаясь освободиться от жгучей удавки, когда тысяча рит-волосков впилась ей в бицепс и горящий локтевой сустав.

Взметнулись еще две спирали, обе – мимо. Она лежала в грязи неподвижно и молча, следя, как мечутся над нею петли; их напряжение постепенно ослабло, и вот они упали и замерли. Тогда она очень медленно встала, тяжело дыша и глядя на окровавленную руку. В воздухе густо воняло раненым и напуганным монстром-людью.

Безмолвие воцарилось надолго, нарушаемое лишь ее заполошным дыханием. Затем с вершины холма донеслись мощные влажные шлепки – раз-два, раз-два; это были особенные, значимые звуки, после которых тишина наступила еще на два вздоха. Потом раздался взрыв, а за ним – вспышка слепящего белого света.

То, что было старательно спрятано, выполнило свою изуверскую миссию, и ракета призвала строителей западни поскорее прибыть и порадоваться великой удаче.

Сколько осталось времени, гадать не приходилось.

Решение, требовавшее обдумывания и чреватое нескончаемой мукой, было принято мгновенно и без колебаний. Свободной левой рукой она выхватила из ножен драгоценный наноуглеродный нож и сделала неряшливый, пробный надрез, чтобы направить следующие. Никакой клинок не мог повредить внутренние волокна петли, и попытка стала бы пустой тратой времени. Она, как учили, рассекла живую ткань плеча, действуя слишком быстро, чтобы успели сработать природные анальгетики. Сжав зубы и дрожа всем телом, она подавила крик, когда рассекла мышцы, кровеносные сосуды и серый ствол главного нерва; затем помедлила, трижды вздохнув и дав зияющим ранам время остановить кровотечение, после чего острием ножа вскрыла сустав, соединяющий руку с телом – телом, которое она спасала, оставляя в цепком капкане погибающую конечность.

Возможно, одной руки хватит, подумала она. Может быть, ее длинные кости удовлетворят врагов.

Хотя надеяться на это смысла не было.

* * *

Длинный безымянный склон был покрыт молодым лесом – невысоким, густым и лиловым, как синяк. Миниатюрная однорукая женщина могла легко проскользнуть в проемы, которые смутили бы других. В тот миг она, правда, не задумывалась об этой своей удаче. Значение имело только одно: отчаянная необходимость уйти как можно дальше.

Поскольку маршрут был трудным, женщина побежала сбоку от природного склона, продираясь сквозь заросли, а после взобралась на гребень и помедлила. Вздохнула десять раз, беря себя в руки, прислушиваясь к себе и молясь, чтобы никто не появился так быстро. Затем атаковала крутой склон, устремившись вниз и спрыгивая, где было возможно. При этом она всячески старалась касаться только голых камней, что несколько затрудняло слежку.

Местность была окрашена в темно-лиловый цвет, граничивший с черным, и пропитана дождем. Даже на бегу женщина различала десятки запахов: зимних цветов, дождевой воды, грибных спор, насекомых и, собственно, каменистой, влажной почвы. Вествихри прятались, пока она не очутилась в самой их гуще; тогда они взмыли в небо – изящные зеленые лица, пустые серые глаза, раззявленные мясистые рты и неизменно сварливые голоса. Вокруг нее взлетело около сотни этих существ, и она, на миг поддавшись праздной фантазии, подумала, не оттяпать ли себе и ноги – а потом схватить одну из птиц за шею, и пусть несет ее прочь из этого злополучного места.

Вытянутый склон завершился рекой, может быть, той, а может, и не той же самой, вдоль которой она двигалась последние десять дней. От зимней хмари водная кожа истончалась, но мертвый белый пузырчатник был достаточно прочен, чтобы выдержать вес женщины – по крайней мере, вблизи от лесистого берега. Путешествовать в открытую было опасно, но так она хоть не оставит очевидных следов, а бежать по реке сможет быстро. Сапфировый нож пропал вместе с отрезанной рукой. Наноуглеродный по-прежнему сидел в ладони, и длинное серое лезвие было запятнано кровью, в которой уже кишели железоядные жучки. Она пронзила клинком речную кожу и напилась из открывшейся раны. Вода была теплой, перемешанной с зимними водорослями и рыбьими фекалиями. Не прекращая пить, женщина вытерла нож сперва о брюки, а следом о кромку пончо, прикрывавшего торс, после чего вернула свое единственное оружие в ножны, встала и обнаружила, что ноги ее не держат, хотя веса в ней и мало.

Ее колени, подкосившись, вновь опустились на эластичную узорчатую поверхность реки. Внизу проплыло что-то крупное. Женщина почувствовала, как водная кожица вздыбилась, и увидела высокий плавник, который врезался в пузырчатник, а в дырку, пробитую ее ножом, просунулся черный глаз на толстом коротком стебле. Он изучил ее, видя в ней пищу и считая добычу легкой.

Инстинктивное отвращение напугало ее, и этот страх придал сил, чтобы встать и побежать дальше. На следующем крутом повороте женщина продолжила нестись по реке до места, где течение стало быстрее и злее. Водная кожа здесь была так тонка, что ей не приходилось доверять. Ниже по течению свободная вода искрилась от острых корундов и пенной дымки; мелкие ловцы скользили низко, а огромные мотылеты, с крыльями жесткими, широкими и тонкими, как сны, нависали далеко в вышине, жарились в мутном оранжевом мареве полуденного неба.

Женщина перешла обратно на твердую почву, остановилась и посмотрела вверх по течению, изучая проходимый отрезок реки.

Враги не показывались.

Она запрыгала по камням, а когда не рассчитала дистанцию, поскользнулась обеими ногами и резко шлепнулась. В бедре что-то треснуло, и его тотчас ожгло огнем; измученное маленькое тело принялось отгонять эту новую напасть.

На участке, где течение замедлялось, кожа восстановилась, и женщина, прихрамывая, бросилась пересекать поверхность.

За следующим поворотом она, недоступная глазам неприятеля, перебралась на другой берег и приказала ногам спешить, убеждая себя, что обогнала всех врагов до единого.

Но силы были на исходе. Волнение и страх нахлынули одновременно. Задыхаясь, она втянула свое дрожащее, полуголодное тело за древний ствол огромного дерева-небоскреба. Встречались ли ей раньше такие листья? Ни разу, нет. Река текла на север, в край, не похожий на ее родной, и деревья с тонкими, но широкими лиловатыми листьями приветствовали ее плотной тенью, раскидистым пологом и густым, жирным смрадом жального улья, находившегося невдалеке.

Улей был прикреплен к пропитанному влагой стволу громадного дерева, старый, усеянный живыми и мертвыми жальщиками, и вся колония гудела, предупреждая ее о своем присутствии и крайне дурном настроении.

Уцелевшей рукой женщина подобрала плитку сланца и направилась к дереву, без всякой надобности закрыв глаза. Насекомые не могли причинить ей вреда. Размахнувшись, она ударила по улью. Жальники обезумели. Воздух наполнился гулом от крыльев и лап. Они подхватили своих покойников, выставили перед собой их высушенные тела и вонзили в ее пончо и тонкую загорелую кожу шипастые жала. Но яд, способный отравить сотню нотов, не подействовал на ее чужеродную ткань. При обостренной чувствительности, которой нынче не было и в помине, она ощутила бы слабейшие уколы, а сейчас не заметила ничего и ударила еще дважды, громя деревянные стены, вторгаясь в покои матки и обнажая золотистый воск, от которого ее изголодавшемуся нутру предстояло и разболеться, и насытиться калорийным богатством.

Ей невероятно повезло, но холодные голоса Мертвых напомнили, что за везение приходится расплачиваться.

Набив воском рот и сделав первый глоток, она подавилась и закашлялась. Пришлось сунуть себе в зубы кисть, чтобы пища не вывалилась. Жевание превратилось в тяжелый труд. Глотание – в бедствие. Но израненное тело отозвалось мгновенно, вырабатывая ферменты для расторжения прочных связей, преобразуя необычные липиды в другие жиры, которые легче усваивались и пробуждали железы и протоки, слишком долго бездействовавшие и только грезившие о пище.

Двадцать вдохов-выдохов – и она опьянела.

Еще двадцать – и она уже стояла на карачках среди прелой растительности старого леса, пережевывая вторую порцию и разминая в горсти заготовку третьей. В этот момент женщина отметила, что в пострадавшем плече разливается приятное тепло. Она глотнула снова, еще раз откусила от кома и скосила глаза, наблюдая, как из запекшейся крови вырастает голая розовая культя – тотипотентное образование, имеющее всё необходимое для форми- рования настоящих костей, мышц и нервов. Если бы можно было наесться до отвала и выспаться, успела бы отрасти короткая рабочая рука с крохотной кистью, взывающей к применению. От этого тело уменьшится совсем ненамного, а прочие кости станут лишь чуточку более хрупкими. Для набора потерянной массы понадобится несколько дней усиленного питания, и полное восстановление сил потребует пищи посытнее, чем нынешняя. Но в этот волшебный, нежданный миг легко было поверить, что ее жизнь внезапно изменилась. В захолустном уголке неизвестной страны она набрела на заказник, изобилующий жальными ульями и другими легкодоступными сокровищами, и следующую тысячу лет будет повелевать этим лесом – могучий монстр, несущий горе и окрестным нотам, и куда более опасным и неотвязным врагам.

Отвлечься ее заставило какое-то движение.

Она плавно и медленно повернула голову, глядя на склон и реку.

Дождь, серый и ровный, усиливался и взбивал истомившуюся по солнцу кожу реки. Она слышала шум ливня, и обоняла его, и чувствовала запах реки. А потом увидела одинокую фигуру, расслабленно бегущую вдоль дальнего берега. Сложением чужачка не особенно отличалась от нее, но одета был лучше: наряд подстраивался под фон, и существо двигалось с видом охотника, идущего по верному следу, – подавшись вперед, с чуть поднятой головой и с каким-то продолговатым, жутким оружием в руках.

Ее первая мысль, нелепая и ошибочная, была о том, что зрение у нее, верно, замечательное, если она с такого расстояния заметила этого монстра.

Но тут из-за соседнего дерева шагнул второй охотник. Вот кто шел первым и выдернул ее из грез: самец, человек, высокий и восхитительно крепкий, с округлым и безволосым лицом; большое избалованное тело упитано не хуже других на ее памяти.

– Ничего, – сказал мужчина кому-то.

Затем после долгой паузы добавил:

– Здесь.

Ее полупустое брюхо заныло, а культя новой руки дрогнула. В остальном она так и стояла на коленях, неподвижная, как смерть.

Человек задержался, чтобы посмотреть по сторонам, но так и не взглянул на нее. У него, как и у напарника за рекой, имелось оружие: старинное, с длинным стволом и магазином, наверное, полным разрывных пуль. Армированный шлем был увенчан чем-то вроде радиопередатчика. За широкими плечами – кожаный ранец, достаточно вместительный, чтобы спрятать чью- нибудь конечность. Она увидела, как алмазный ствол нацелился в никуда и опустился. Но только чуть. Затем вместе с оружием ушел обратно к реке, где ступил на пропитавшуюся дождем кожицу и произнес еще несколько слов. Слишком тихо, чтобы разобрать, но возбужденно и радостно.

Они знали, где она.

В следующий миг человек пропал из виду. Но фигура у дальнего берега теперь с молодой отвагой бежала вверх по течению. Напарник хотел перейти через реку там, где кожа была достаточно толстой. Потом они оба – и, может, еще кто-то – сойдутся на этом сыром пятачке, готовые развязать войну против несчастного мелкого монстра, который здесь затаился.

Инстинкт подсказал ей: бежать. Немедленно.

Но неуемная потребность в пище была слишком сильна. Женщина медленно встала, отмахнулась выздоравливающей рукой от жальщиков, отколупнула еще один ком плотного воска и принялась торопливо жевать, сдерживая позывы к рвоте. Когда во рту стало пусто, она расплакалась; внутри нашлось место и страху, и усталости, и откровенной, драгоценной радости. Умирать лучше на сытый желудок. Сколько раз она это слышала? Мать повторяла это мрачное старинное присловье без конца, и доказательством его мудрости явилась смерть, которая стала благословенным концом ее удручающе долгого голодного существования. И потому-то ее дочь теперь, рискуя всем, выпрямилась, чтобы похитить у разъяренных жальщиков еще немного еды.

Охотники показались снова, они поднимались на берег. Они могли быть братом и сестрой, а могли – представителями какой-то малочисленной народности, практиковавшей инбридинг. Они определенно походили друг на друга – и лицами, и поведением. Держались смело. Одетые в камуфляж, вооруженные длинными стволами, они казались знатоками своего дела, невосприимчивыми к опасности и готовыми к любой неожиданности. Однако большие горящие глаза развеивали эту иллюзию. Стало ясно: это молодая пара. Они могли быть опасны в тысяче ужасных смыслов этого слова, но за недолгую жизнь ни разу не брались за столь отвратительную, чудовищную работу.

Женщина изучала их, укрывшись за невысоким глинистым гребнем.

В ранце была костлявая коричневая рука – искалеченная, но живая. Она сгибалась и разгибалась. Раненая ощущала боль, когда потерянная конечность хватала пустоту. Она подумала, что отсеченные члены способны прирастать заново. Плоть всегда чувствовала сродство. Если остаться в укрытии, если охотники подберутся впритык, если удастся броситься на них с ножом, увернуться от выстрелов и перерезать глотки… что ж, тогда не составит труда забрать свое, а заодно и их оружие и посылать в их беспомощные тела один заряд за другим.

«Сотворение мира опиралось на серьезные и глупые просчеты», – говаривала ее мать во времена не столь давние, но теперь бесконечно далекие.

Оставив нож в ножнах, женщина отползла в тень.

Невзирая на юный возраст, эти охотники были не дураки. Переговариваясь шепотом, они разделились и вскинули стволы. Мужчина шел по следам, на вид уже старым, затопленным дождем. Еще как минимум двадцать вдохов-выдохов они не догадались бы, что до нее рукой подать. Это дало ей время найти сланцевый гребень, по которому можно было подняться на холм, не оставляя следов. Шум дождя заглушал легкие шаги, пока она быстро взбиралась на склон, и вот земля стала мягче. Тогда, позволив себе однократно вдохнуть полной грудью, женщина перевела свое маленькое тело на отчаянный бег.

* * *

На вершине холма лес кончился. Там, где возвышенность сплющилась, ноты истребили местные деревья при помощи взрывного летнего пала и корундовых топоров. Расчистили вытянутое поле, сплошь покрытое обго- ревшими пнями и зимними посевами. Под холодными дождями буйно и густо разрослись лиловатые ухотрав с хладобоем и черно-синий тростникокальник. Женщина помедлила на краю поля, прислушиваясь к шорохам за шумом дождя. Переводя дух, она перебирала безнадежные варианты действия. А после, отдохнув, двинулась вдоль леса в надежде, что так будет лучше.

Маленькая бомба в алюминиевой оболочке прошла на волосок от затылка, вонзилась в заросшее поле и взорвалась со звуком глухим и страшным.

Невзирая на переполненный желудок и слабость от ран, женщина вбежала в окальник и вжалась в землю, хотя позади остался след, по которому мог пройти любой недоумок.

Лицемерие сменилось зубоскальством.

– Подходите, кто смелый! – приговаривала она.

Ее первый нот оказался юнцом, недоростком, полностью поглощенным своей работенкой. Женщина увидела длинную экзошкуру, похожую на пончо с высоким капюшоном, молочно-серого, по сезону, цвета; увидела и мотыгу, которая мерно взлетала, и капли теплого дождя, скользившие по просаленной спине существа и впитывавшиеся в почву, где корни, как пальцы, трудились вовсю, стремясь поглотить и защитить то, что появлялось только зимой. Лица женщина не видела, но слышала, как существо разговаривает само с собой. Судить по голосу не удавалось ни о чем: ни о словах и их смысле, ни об эмоциях. Нельзя было даже сказать, действительно ли это речь. Но существо издавало свои приглушенные звуки и опускало мотыгу, обезглавливая единичные зеленые растения в гуще черного тростника, премного этим довольного.

Она окликнула его до того, как мотыга взмыла вновь.

Нот резко повернулся, показав лицо под складками тонкой серой плоти. Женщина всмотрелась в тень, и память дорисовала черты: две пары глаз, клювовидный рот, плоские ноздри и лиловую кожу поверх прочных костей из сплетенных белковых тяжей, которые ничем не походили на ее собственные.

Молодой нот увидел ее и слабо вскрикнул.

Сочтя себя обреченным, существо поклонилось монстру и пожелало добра, а после вновь подняло голову и обнаружило, скорее с изумлением, нежели с радостью, что чудовище уже промчалось мимо, не удостоив его даже грубым шлепком.

За нотом, в нескольких прыжках от него, тянулся главный тракт.

Она задержалась всего на миг. Но разобраться, куда бежать, было невозможно, и она бросилась наугад, не оглянувшись даже тогда, когда по плато разлетелось глухое эхо нового разрыва.

Кто-то из охотников застрелил нота.

Тракт, до тех пор извилистый и узкий, дальше вдруг сразу сделался прямым и широким; тростниковое поле сменилось другими, лучше возделанными, а местность стала гораздо более открытой. Обгоревшие пни исчезли. Культуры росли многолетние: пусторосль и пакалонг. Два взрослых фермера шли домой после славного пасмурного дня, унося инвентарь, слишком важный, чтобы бросить его в грязи. На этот раз женщина не издала ни звука. Она пронеслась между ними и, несмотря на загнанность, одного сбила с ног, а на другого оглядывалась, пока он не надумал послать в сгущавшуюся ночь предупреждающий клич.

Она не знала, как перевести его точно, но единичное резкое слово должно было означать ее саму.

Монстр-людь.

Ею она и была. Кошмарной кровожадной тварью, которая открыто бежала в деревню. Появились маленькие эллипсоидные дома, приземистые и прочные, построенные из каменных блоков и живой земли; во дворах стояли водные мехи, поглощавшие слабый солнечный свет. Она обнаружила десятки нотов за обыденными занятиями и позавидовала им, как никогда раньше. Здесь царил уют, чуждый, но узнаваемый. Она побежала по утрамбованной улочке в самое сердце крошечной общины – сурового одинокого места, приютившегося на краю дикого края, кишащего монстрами. И все- таки здесь жили простые души, радовавшиеся роскоши иметь сухой кров и обильную пищу, которую выращивали сами; их короткие, бесконечные жизни были полны бессчетных скромных пиров.

Женщина надеялась, что враги не пойдут за ней в это опасное царство.

Но они пошли. С улицы позади донеслись стрельба и вопли; с приближением преследователей крики сделались громче. Затем она услышала глухой рокот одинокого барабана, установленного посреди деревни, – огромного деревянного котла, накрытого экзошкурами предков. Кто-то бил в него, властно, предупреждая население об открыто бегущих монстрах. Теперь старики и дети попрячутся. Кто в силах – успеет заскочить домой и прихватить копье или, может быть, лук со счастливой стрелой, а после выбежит, намереваясь заколоть троих существ, которых невозможно убить.

Два решительно настроенных врага превратились в двух и еще сотню. Она не могла бежать быстрее, а вскоре и вовсе выдохлась, стала неловкой. Она никогда не дышала так глубоко, но и весь кислород на свете не совладал бы с изнурением, которое пожирало и мышцы, и рефлексы. Она отупела от усталости.

Прямо перед ней из дома вышел высокий нот, а она двигалась так медленно, что ему хватило времени навести на нее нечто, похожее на очень длинную стрелу. Женщина рассмотрела лицо существа: кожа была почти черной с лиловым оттенком, а когда нервно оттянулись губы, обнажился стекловидный клюв, и она увидела, как слетает с лука стрела, и услышала звон тетивы, и всей собой поняла, что нужно метнуться в ту или другую сторону. Но не сумела, как ни старалась. Наконечник – твердый, на славу заточенный сапфир – пробил ей пончо и кожу под крошечной левой грудью и отскочил от ребер. Но лезвие не вышло. Она ощутила удар и крутанулась, удивленная тем, как легко утратила равновесие. Из домиков валили всё новые ноты. Она видела их ужас и гнев. А может быть, не видела ничего. Кто знал, что чувствовали ноты в той или иной ситуации, в тот или иной день? Но ей представлялось, что им страшно, а страх придает храбрости. Они увидели, как она споткнулась и чуть не упала; примерно десяток их особей держал острые орудия, которыми можно было забить такое чудовище, как она, нарезать ее ломтями прежде, чем она найдет свои ноги.

Но она не лишилась равновесия полностью.

Здоровая рука оттолкнулась от утрамбованной почвы, а голые пальцы ног впились в нее глубоко и позволили выпрямиться. Затем рука поднялась, вслепую переломила и отшвырнула древко стрелы, а после, грязная, углубилась в рану и вытянула зазубренный самоцвет.

Улочка выходила на пустырь под пасмурное небо. Женщина побежала, и камень ударил ее между лопаток. Другие с громким хлюпаньем попадали на улицу. Потом тональность криков изменилась. Через миг она поняла, что все лица отвернулись и теперь каждый рот изрыгал проклятья в адрес гнавшихся за ней монстров.

Поверить в то, что ноты приняли участие в конфликте чужаков, было бессмысленно и бесполезно, но на удивление легко.

Но именно так ей и показалось.

Не будучи в силах выстоять в одиночку, она остановилась на краю деревни. Тяжело дыша и глотая густой воздух, она пригнулась, уперлась ладонью в колено и огляделась. Ее малютки-ноты заняли позиции.

Звучали сотни голосов: одни выкрикивали оскорбления, другие молились богам, третьи взывали к храбрости попрятавшихся сородичей, возлюбленных и братьев.

Защелкали луки, и этот звук был сладок.

Затем толпа набросилась на монстров. Мотыги и примитивные дубинки взлетали и опускались; нападающие колотили друг друга не меньше, чем своих смертных врагов.

Она почувствовала себя в стороне от происходящего, в безопасности.

Всегда, даже зная, что неправа, она была твердо уверена в себе, и эта уверенность изо дня в день помогала улыбаться, улыбаться и снова улыбаться.

Загрохотало людское оружие, и взрывы раздались почти сразу. Ударная волна толкнула в лицо. Звук приглушался телами доблестных и обреченных глупцов, заполонивших улицу. Ноты повалились на нотов, и вся их храбрость вмиг улетучилась. Селяне пробовали убежать и не могли, так как сплотились слишком тесно и теперь зарабатывали ожоги да угощались шрапнелью из костей – при такой тактике неудивительно.

Однорукая осторожно отступила на шаг.

Экзошкуры срывало с тел целиком, голоса пресекались на пике вопля, и толпа распалась на отдельные фигуры, одни из которых обращались в паническое бегство, а другие падали, а затем посреди бойни показались люди. Они осыпали нападавших старинными проклятиями нотов.

Женщина понимала, что надо бежать, но не могла.

Она завороженно взирала на тела, не особенно отличавшиеся от ее собственного. Монстры оказались изранены – стрелами, ножами, тяжелыми камнями, как минимум одним длинным копьем. Но оба были намного крупнее и сильнее, чем она, и то, что ее свалило бы десять раз кряду, их только разозлило и наполнило решимостью.

Молодая самка опустилась на колено и хорошенько прицелилась.

Оружие дернулось, и однорукая – мишень – не преминула метнуться в сторону.

Ее спасло слишком короткое расстояние. И другое, микроскопическое, на которое она отклонилась, благодаря чему пуля вошла в живот, но не попала ни в позвоночник, ни в ребра, ни в тазобедренный сустав. Снаряд ударил сильно и прошил насквозь, и поначалу ей показалось, будто она лишилась значительной части тела. Наконец-то она снова стала легкой и полной энергии. Долю секунды, оставшуюся до взрыва, можно было считать себя счастливицей. А потом раскаленная белая вспышка швырнула ее вперед, небрежно впечатала в мокрое дорожное полотно.

Она умерла, но только на мгновение.

Затем очнулась достаточно, чтобы понять: спина обуглена, одежду и волосы содрало взрывом, а внутренности разорваны или отсутствуют напрочь. Она вернулась к жизни, не зная, сколько прошло времени, но после, сев, осознала, что выпало не больше пары секунд. Мужчина только-только сорвался с места, его симпатичная самка стояла, улыбаясь, а упрятанная в ранец отсеченная рука извивалась и хваталась за воздух – слепые рефлекторные движения, которые не могли продлиться долго.

Каким-то чудом женщина поднялась на ноги.

От живота осталось так мало, что ей пришлось поддерживать себя в вертикальном положении рукой, а пережеванный воск вывалился, едва остановилось кровотечение. Повернувшись, она пустилась бежать, если это можно было назвать так. Она взяла курс на открытый простор, и бег ее не был ни быстрым, ни грациозным. Единственным плюсом стало то, что боль и увечья лишили ее всякого здравого смысла. Любое здравомыслящее существо уже сдалось бы. Но в ней не осталось ничего, кроме инстинкта, и ноги были целы, а охотники, возможно, чересчур уверились в себе или слишком страдали от ран, чтобы покончить с этой гонкой. Возможно, и ноты двинулись в контратаку. Она не знала. Пересекая ниву, засеянную мохнатым горошком, она в какой-то момент заковыляла по открытой жиле гнейса, которая быстро сузилась. Но видела она всего на два шага, так как дождь зарядил вовсю, невидимое солнце садилось, а ее саму одолевало тупое желание не делать ничего и только прикрыть глаза, колеблясь на грани сна, – до тех пор пока ее левая нога не шагнула в пустоту, увлекая вторую вместе с туловищем за неожиданно возникший край скалы.

Кувыркаясь в полете, женщина дважды ударилась о камни. Затем скала отдалилась, и беглянка упала подле толстых пластов сланца, подъеденных океаном, которого она никогда не видела и не разглядела сейчас, – царства глубоких, холодных, почти живых вод, подернутых зимней кожей, треснувшей, когда тело, ведомое отключившейся головой, наконец в нее врезалось.

 

2

Безжизненное, обожженное тело было слишком роскошным даром, чтобы его игнорировать. Рыбы лизали соленую плоть и вгрызались в красную ржавчину мышц. Но даже крохотные куски обжигали глотки, возмущали желудки, и несъедобное часто выплевывалось. Ее белки отличались от натуральных, будучи сплетены из аминокислот, специфичных для отдаленных миров и бессмертных существ. Ее своенравная кровь была полна антиоксидантов, зачастую токсичных для местной живности. В цепочки молекул были встроены редчайшие, опаснейшие металлы, лантаниды и тяжелые галогены. А главное – между ее мертвыми клетками спали полчища роботоподобных фагов. Стоило хотя бы одному такому проглоченному фагу утратить свой древний предохранитель, как он с ошеломляющей скоростью множился, и в результате миллионы машинок усердно старались преобразовать исходную плоть в здоровое тело человеческой самки. Но даже при том, что в ней таились все эти опасности, ее продолжали надкусывать, и пережевывать, и выблевывать. Нервная система отказала, обмен веществ прекратился. Дрейфующий труп образовал вокруг себя зону бедствия: темная зимняя вода полнилась как суетливыми плавниками вперемешку с исторгнутой взвесью, так и убоиной всё более зловещего вида. Однако некоторые особи сумели пережить эту бойню, а самые везучие пировали, как никогда. Обитатели глубин пробовали месиво и, как только густой суп оказывался достаточно разбавлен, всплывали и вволю пили. На водную кожу спикировала стая хакалинов; они рассекали когтями покров и тянули длинные шеи туда, где плавали драгоценные крохи пищи. Спустя две ночи и день глубокая бухта поглотила значительную часть ее калия и фосфора, а похищенные железо и кальций разожгли миллион безмолвных войн; на день второй приметное зимнее цветение наполнило воду живым молочным светом.

Как и при жизни, тело женщины продолжало скитаться, обескровленное и обожженное, изжеванное и выпотрошенное. Однако она ничего не чувствовала. Многие дни и ночи прошли незаметно. Иногда приоткрывался темный глаз, но затаившееся за ним сознание не воспринимало ничего, кроме холодного серого тумана. Внутренние механизмы мельчайшими, безуспешными шажками пытались починить организм или хотя бы зафиксировать стойкий ущерб. Спавший орган мог на мгновение пробудиться, направить в нужное место ионы и синтезировать несколько новых белков, но малейшее действие становилось затратным, и работа быстро прерывалась. Возобладало гниение, и ее плоть раздулась. Она плавала спиной вверх и мертвым лицом вниз, широко раскинув ноги и оставшуюся руку. Метаболизм был практически на нуле, и температура тела стала такой же, как зимнего моря. Безымянная река придала ей первый толчок, который вынес ее из бухты, и течения оттащили ее дальше от суши. Затем разразилась неистовая буря, содравшая остатки летней кожи. Волны вздымались высокими ровными рядами и маршировали к горизонту, который она не могла ни увидеть, ни представить, и то немногое, что осталось от женщины, неслось в пустой и черный, как космос, мир.

Каждый сезон отличался своим урожаем, своими победителями. Зима была темной, но отрадно влажной, и кислород беспрепятственно проникал в самую глубину, благо ветер отшелушивал с воды кожу. На илистом океаническом дне обитал целый народ, тысяча невообразимых тварей, во всяком случае, невообразимых для мертвой. Это были гигантские существа, по любым меркам наделенные недюжинным разумом. Зимой они поднимались к поверхности, кормились и размножались, а вскоре постигали секрет плавания вдали от дома, наверху, и теперь, при помощи сначала сонаров, а после – огромных черно-синих глаз, настороженно изучали чужое тело. При некотором сходстве с нотами это был все же не нот. В этом они оставались единодушны. В древних преданиях говорилось о монстрах, сходящих с небес, но, наверное, речь шла о других созданиях. У этого тела не было ни малейших признаков крыльев. В нем не усматривалось ничего величественного и выдающегося, а после стольких истязаний даже его исходные очертания вызвали немалые споры.

– Ешь его, – предложила одна из тварей.

– Не буду, – ответил ее спутник.

– Почему?

– Оно не мертвое.

В пищу годились только детрит и собственное потомство.

– Да нет же, оно мертвое, – возразило первое существо. – Ты видел, чтобы оно двигалось? Разве оно сделало хоть что-нибудь, пока мы тут вьемся?

Тут ее неживые глаза открылись.

Возможно, ее разбудили свистящие голоса. Возможно, всё вышло случайно. По той или иной причине ожил правый глаз, следом – левый, и таившееся за ними сознание выпало из комы ровно настолько, чтобы воспринять две гигантские туши, которые зависли внизу и старались держаться подальше.

Две водные твари глазели на нее озадаченно и заинтригованно.

Она слабо дернула обеими разложившимися, вздувшимися ногами. Уцелевшие на руке ошметки мышц подтянули кисть к животу, и пальцы опасливо прикоснулись к краю так и зиявшей дыры.

– Оно живое, – решила первая тварь.

Но у другой оставались сомнения.

– Может, это рефлекс.

Чем бы ни был остов, он представлял собой нечто ненатуральное. И в нем заключалось зло. Другое мнение исключалось.

– Мы должны его уничтожить, – сказала первая тварь.

– Но почему?

– Чтобы очистить мир от скверны.

Да, логика этого мнения подкупала.

– Подумай, какая это честь, – поднажала первая тварь.

– Предоставляю эту честь тебе, – ответила вторая.

Первое существо медленно устремилось вверх, разинуло широкую пасть и вдохнуло, аккуратно утягивая остов в просторную глотку и дальше, во чрево. Затем лживым тоном произнесло:

– Восхитительно.

– В самом деле?

– Следующее съешь обязательно. Клянусь, ты в жизни ничего подобного не пробовал.

Внезапно проснулись фаги, призванные защищать и восстанавливать человеческую кровь. Омытые кислородом, они с готовностью принялись за дело. Но еще хуже оказались редкие элементы, содержавшиеся в мертвой крови: тяжелые металлы, высвобожденные желудочными кислотами, беспрепятственно внедрились в каждую клетку этого необычайно длинного тела. Глубины огласились горестными воплями. Всё, что недавно было съедено, исторглось из раззявленной в ужасе пасти и ануса. Но к ночи несчастной твари повезло – она скончалась.

Разъеденное кислотами и уменьшившееся как никогда человеческое тело спокойно вернулось к плаванию ничком.

Выжившая тварь, удрученная гибелью второй и одолеваемая чувством вины, в момент отчаянной храбрости поклялась удалить этого монстра из океана, раз уж его нельзя уничтожить.

Ближайшей сушей стал остров, суровый, черный, насквозь пропитанный дождем, и в час прилива вода у его берега была доступна и очень глубока. Влача чудовище на собственной голове, тварь подплыла поближе, а после поспешила как можно дальше убраться от опасности и с удовлетворением проследила, как бессмертное тело выбросило на высоко нагроможденные камни. Там оно и осталось лежать неподвижной грудой; его нездешние черные глазки не были ни закрыты, ни открыты – им оказалось не на что взирать, кроме дождя и мрака, принимая свою неизбежную участь.

 

3

Цистерна была переполнена, и перед закупоркой туда оставалось добавить медной соли: полезная уловка для отпугивания воров от запасов дождевой воды. Вот почему мужчина стоял на коленях в лотке. Его заметили сердцекрылы: они сорвались с высоких деревьев, крича какой-то вздор о загадочном визитере. Затем белогорлая старейшина стаи уселась на склон и расправила широкие крылья. Ее горло дрогнуло, выдавливая одно-единственное чуждое слово.

– Человек, – хрипло проклекотала птица. – Человек, человек, человек!

Мужчина влил остаток соли. После этого поднял глаза и на грубом подобии языка сердцекрылов осведомился:

– Где?

– Гняздовье, внязу, опоры, – доложила птица на своем языке. И, не увидев никакой реакции, повторила: – Человек.

У его сподвижников были благие намерения, но в подобных делах они почти всегда ошибались. Их находка могла оказаться какой-нибудь выброшенной на берег тварью, а могло выйти и так, чтоб там и вовсе ничего не было. Но, скорее всего, там лежал мертвый нот – наверное, какой-то рыбак, вывалившийся из лодки. Сердцекрылы были неисправимыми оптимистами. Они любили наобещать с три короба, надеясь вкусить похвалы.

Ему осталось заткнуть цистерну сапфировой пробкой, а после прикрыть затычку пластиком, глиной и камнями, чтобы никто не нашел. После этого он наконец выпрямился со словами:

– Спасибо. Человек пойдет взглянет.

Стая пришла в восторг от того, что старый друг ей поверил. Птицы начали выписывать над его головой огромные круги, крича ликующе и ободряюще. До гнездовья было легко долететь, но далеко идти, а пресловутые опоры стояли за баррикадой. Следовало подготовиться. Мало надеясь на то, что птицы правы, человек спустился с холма и вошел в свой дом. Там он набил припасами большой рюкзак, один пистолет взял в руку, еще два повесил на пояс. Затем набросил чистое пончо, запер дверь и вышел под ледяной дождь из тени старого вихорника.

Следующую тысячу шагов он мог пройти с закрытыми глазами. Эта часть острова была настолько родной, что душа словно простиралась за пределы плоти, охватывая корундовые холмы, сланцевые плато и зрелый черный лес, который кормил дикую живность, существовавшую как ей угодно и знать ничего не знавшую о настоящей опасности. Здесь находилось убежище, частный рай. Тут правило только одно существо, и репутация у существа была серьезная: огромный и бесстрашный монстр, хорошо знакомый местным нотам. Они называли своего человека Великаном или присвистывали, что означало то же самое. Он был огромен и силен даже для своего ужасного племени – монстр до мозга костей, и крохотные аборигены не отваживались соваться в его темную вотчину.

Мужчина вышагивал плавно, расчетливо и грациозно; рюкзак трещал, когда натягивались лямки и смешалось содержимое.

Сердцекрылы летели следом; они выслали вперед разведчиков, чтобы проверить, лежит ли тело над волнами прибоя. Те один за другим возвращались и заполошно докладывали, что с прошлого раза ничего не изменилось.

Ему же порой начинало казаться, что там и правда человек. Но даже если и так, то что дальше? Мирная беседа была маловероятна. А даже если им удастся вежливо потолковать, каковы шансы, что можно будет довериться этому чужаку?

В общем и целом люди действительно были монстрами.

Очутившись на краю леса, он объявил о своем присутствии пронзительным криком, знакомым каждому окрестному ноту, а после нацепил подобающую маску и вышел на простор. Он перебросил рюкзак через баррикаду и плавно перескочил следом.

Опоры и черные приливные отмели были обнажены. Стоя на возвышенности, он заглянул в телескоп и увидел достаточно для того, чтобы хрупкие надежды рухнули. Опоры представляли собой скопления корунда, бледно-коричневые и грубые после того, как миновала их мучительная молодость: страдали они вовсе не от какой-нибудь древней ржавчины. Он четко помнил время, когда эти вехи еще были частью острова и обнажались не только в отлив. Он изучил местность между ними и собой. Потом взглянул на море, темное и весьма неспокойное: буран вздымал волны, пучками вырывавшие черные и прочные, как проволока, усиковые водоросли. Те приземлялись на опоры, и даже с такого расстояния он видел, какое из сплетений смутило его друзей. Комок, похожий очертаниями на тело, лежал на виду: одна нога вытянута, другая совершенно неестественно согнута. То, что казалось единственной костлявой рукой, с обрубками вместо пальцев, торчало и омывалось дождем. Ошибка была простительна. Сердцекрылы слишком уважали людей, чтобы приблизиться без приглашения, а потому кружили в вышине. Стая радостно заклекотала, когда он бросил рюкзак, прошлепал по грязи и, босой, с голыми руками, взобрался на естественный стол.

Тело не шелохнулось.

Он подошел, опустился на колени и на протяжении десяти вдохов-выдохов не видел ничего, кроме клубка усиковых водорослей какой-то неведомой разновидности. Человеческая плоть не могла быть подобного цвета и текстуры; мало того, она, даже столь изуродованная, все равно активно боролась бы с многочисленными повреждениями…

Затем рот женщины открылся, и она выдохнула.

Он так и сел.

А вдохнула она медленно, без особого толку, после чего рот захлопнулся вновь, а обезображенное лицо опять превратилось в грубые черные водоросли.

Еще десять вдохов мужчина мог только сидеть и оценивать раны, не озадачиваясь их происхождением. Да, он видывал худшее. Неоднократно. Но в тех, других случаях была уже перейдена черта, за которой помочь жертве было нечем. Он и ему подобные этого не могли, нет. Да, истинная смерть встречалась крайне редко, но между Вечностью и увечьями находилось бессчетное множество близких к угасанию состояний.

– Ты слышишь меня? – спросил он.

Губы дрогнули и медленно разомкнулись, но справились только с новым вздохом, подпитывая едва теплившийся метаболизм.

Правая рука отсутствовала. Живот был вспорот. Левая нога была раздроблена сильным ударом, а тело несчастной – изжевано, досуха высосано и обожжено желудочными кислотами. Но хуже всяких ран было общее состояние. Он осторожно приподнял раздробленную ногу и гнилые мясные лохмотья. Кость человека не так-то легко сломать, если она не ослаблена голодом, и голодом лютым. А мякоть, оставшуюся от мышцы, он без труда размял в пальцах – выжатую, лишившуюся железа ткань, которая, видно, находилась при последнем издыхании.

Обозначились два возможных выхода.

Будучи осторожен по натуре, он принял решение не сразу и рассмотрел оба варианта. Взял рюкзак, быстро вынул всё необходимое. Взяв для опоры небольшие камни, соорудил для своей гостьи и припасов палатку, которая укрыла обоих от дождя и позволила уединиться, чтобы снять маску.

Начинался прилив. Мужчина осмотрел берег, прикидывая, сколько нотов засело в лесу.

– Охраняйте, – велел он друзьям.

Сердцекрылы разлетелись, подарив ему толику тишины.

У него имелось много режущих инструментов и хорошая пища, но в данном случае не требовалось ничего хитрого. В рюкзаке лежала аптечка, а в ней – пробирки с ярлычками, шифрованные надписи на которых были понятны только ему. Действуя больше по наитию, чем по опыту, он взял из каждой пробирки понемногу порошка и размешал в емкости, долив до половины чистой воды. Смесь стоила целого состояния. Впервые за века смешав ингредиенты, он вскрыл грудную клетку женщины алмазным кинжалом и приставил емкость к очередной, не замеченной до сих пор ране. Затем стал отсчитывать капли – по пятьдесят пять.

Пациентка не шелохнулось, и ее дыхание не ускорилось, но, если на то пошло, и не замедлилось.

Но после двухсот двадцати отмеренных капель кое-что изменилось. Первой шевельнулась культя руки. Этого он и ждал. Дернувшись раз, рука немного подрожала, а после все тело содрогнулось как бы от мук. Он снова вставил женщине в грудь кинжал и придержал рукоять; дождался удара сердца, посчитал слабый пульс, затем извлек лезвие и добавил еще немного металлического супа.

Сколько времени проголодала его гостья?

И что за невзгоды пережила?

Поскольку подобного случая не выдавалось давно, он с нею заговорил. Она бы разобрала в лучшем случае пару слов, а шансы на понимание были мизерные. Но обращаться к слушательнице, которой некуда деться, оказалось легче и забавнее, чем он думал.

– Тебя, дочка, левиафан проглотил? И ты заставила несчастного гада поплатиться за его глупость?

Ее сотрясли судороги.

Он вставил три обнаженных пальца в дыру, зиявшую у нее в животе, оценил ущерб и прикинул, чем лучше помочь.

Едой, решил он.

Он подкрепился сам из своих припасов, почти не замечая, что ест. Немного сушеных плавников, свет-мяса и сахаристых небрежь-фруктов, закусить комком холодного воска из гнезда жальщиков…

Когда он начал жевать воск, один запавший глаз приоткрылся.

Он вынул воск изо рта и поводил перед дырами на месте ноздрей ее носа, который кто-то отгрыз. Должно быть, запах пришелся на случайный вдох, поскольку ее рот распахнулся, обнажив истончившиеся мелкие зубы, болезненно желтые, редко сидевшие в бледных, почти призрачных деснах.

Он затолкал воск обратно, хорошенько разжевал и проглотил.

А после стал ждать, считая минуты.

Затем вынул из рюкзака самую большую миску и сел подле женщины, раскинув ноги и поставив посудину между колен. Вызывать рвоту было трудно, но он съел слишком много, и желудок согласился на чистку. Он изверг всё до крошки заодно с густыми соками пищеварительного тракта, после чего взял ложку и переместил это кушанье в распахнутый рот женщины.

Кормление заняло весь день и большую часть ночи.

Иногда он заговаривал с ней, объясняя логику происходящего. Ей не хватало жизненно важных металлов, и потому она все еще была слаба. Ее организм нуждался в энергии, но остался без действующего желудка. Поэтому он переложил тяжелую работу на свой, расщепляя молекулы и перестраивая инородные белки. В итоге получалось месиво, которое можно было впитать, преобразовать в новые мышцы и укрепить им кости.

Он объяснил ей, что ее каким-то образом вынесло на его остров. Ему не нравилось старинное слово «везение», но он его употребил и выразил поздравления с тем, что неведомое стечение обстоятельств и сил доставило ее сюда, благодаря чему она теперь в безопасности, в палатке сухо и пока не о чем беспокоиться.

Он сообщил, что очень, очень стар.

Позднее, шепотом, он признался, что одинок и что такая жизнь ему по душе. Всякий раз, когда он пробовал жить иначе, дело кончалось плохо, и, стремясь подтвердить этот огорчительный факт, он рассказал ей несколько историй многовековой давности, в основном о себе же самом. Но он не делился ими очень давно, а потому задумался: вдруг всё это случилось с кем-то другим, а его старый, негодный мозг похитил чужие воспоминания? Затем он разобрался в своих чувствах: ощущении невероятной удачи вкупе с невыразимой печалью. На этом миска с едой и желчью опустела, а он достаточно проголодался, чтобы перекусить самому и не делиться с нежданной гостьей.

Стояло самое темное время суток.

Сердцекрылы по праву спали в своем гнездовье. Уже зарождалась очередная зимняя буря: ветра грозили сорвать навес, ливень неистово барабанил, а его собственного голоса не было слышно, когда он назвал пациентке свое имя.

Прошли века с тех пор, как он в последний раз произнес простое слово: «Торгаш».

Если она и слышала, то ничем не выдавала себя. Ее трясло, как на холоде, но ее полумертвое тело было горячим, как угли, культя стала длиной со здоровую руку, а раздробленная нога подтянулась к тазу, кости срастались и накапливали ресурсы для дальнейшего развития. Кожа была ярко-красной и чуть не светилась во тьме. А потом жар спал, цвет испарился, и женщина неожиданно замерла.

Он вынул из рюкзака гриб, подул на него, и тот разгорелся ярким светом, который залил палатку.

Он осторожно положил ладонь между грудей пациентки, оценивая частоту и силу биения восстановленного сердца. Но она не шевельнулась, даже когда он ее ощупывал. Даже когда закричал и вытер обеими руками глаза. После этого он лег рядом, взял ее новую руку обеими своими, закрыл глаза и унесся мыслями в последнюю ночь, когда так же спал с другой.

 

4

Первый свет дня пробился сквозь золотисто-серую кожу – выделанную шкуру необычайно крупного улита, как она поняла. Новые глаза смотрели вверх, внимательно изучая в первые секунды возвращенным зрением нитку из выделанных кишок и тонкие, красиво переплетенные вены, сохранившиеся в туго натянутой ткани. Затем она смежила веки и, оценив сознание, с удивлением обнаружила, что думается не только легко и просто, но и спокойно, если не радостно. Это была деятельность какого-то постороннего разума. Основу ее жизни составлял навязчивый, неизменный страх, но его кто-то похитил, и ей его недоставало. Как дотянуть до сумерек без тщательно взлелеянного ужаса? И все же, несмотря ни на что, она хладнокровно и бесстрастно задалась вопросом: какая сила причинила ей столь глубокий ущерб и как ходить по белу свету, если не думать, что каждый сделанный и каждый несделанный шаг чреваты трагедией и смертью?

Она снова открыла глаза, но на сей раз, проигнорировав увиденное, сосредоточилась на том, как ощущается мир через новую кожу. Нагая, она дотронулась левой рукой до бедра: новорожденная плоть была еще лишена волос, раны исчезли, а мышцы оказались налитыми, как, пожалуй, никогда прежде. Затем согнулась ее новая правая рука, и внутри крепкого кулака ощутились свежие кости. Нашлась и третья рука. Чья? Она мгновенно подумала, что приживила похищенную конечность. Отдохнувший, перезагруженный рассудок воспринял невозможность этого и создал подробную версию отмщения и победы. Но тут третья рука дрогнула, и женщина обратила внимание на тепло покоившегося рядом тела. Она очень осторожно повернула голову и смутно различила профиль мужчины, лежавшего на каменном полу какого-то тесного убежища.

Внезапно из потаенного логова вернулся ее старый приятель – страх.

Она подавила судорожный крик и острое желание вскочить. Лицо было ей незнакомо, и она понятия не имела, как очутилась здесь, в этой престранной обстановке. Она могла вообразить любой сценарий, и каждый был бы ошибочным: с тем же успехом она могла счесть, что это ее подлинная жизнь, мужчина – супруг, а все несчастья и немногочисленные удачи, какие помнились, были всего лишь сном.

Следующие невыносимые минуты ушли на изучение носа мужчины, его закрытых глаз и широкого, расслабленного рта, который время от времени подрагивал.

Его дыхание было затяжным, страдальческим и крайне поверхностным.

В убежище – очевидно, его палатке – пахло выдохнутым воздухом, телесными маслами и немного феромонами, для которых не существовало названия. Прямо над ее головой лежал большой полупустой рюкзак. Ноги почти достигали щели, ведущей наружу. Лежавший рядом мужчина был крупным даже по человеческим меркам – выше ее на добрые полкорпуса и широкий в груди, как никто из ее соплеменников. Одет тепло, по погоде: длинные штаны и просторная рубаха, сшитые из какого-то черного нотского материала. Ступни и огромные кисти – обнажены. Ржавые волосы, густые и жесткие, заплетены в хитроумную косу, исчезающую между спиной и каменным полом. Борода, тоже густая, – коротко подстрижена. Похожий на труп, мужчина выглядел неестественно мирно. Лишь раз он вздохнул глубоко, и она, приподняв голову, чтобы взглянуть на лицо, увидела, как влажные шары глаз перекатываются под бурыми веками и видят во сне что-то свое, о чем он, спящий, не догадывается.

Она протянула левую, старую руку и кончиками пальцев осторожно дотронулась до обоих век спящего.

Он проснулся мгновенно и полностью.

Ее раз и навсегда очаровало то, что он повел себя так же сконфуженно, как и она, пусть даже на пару секунд. Кто эта женщина? Как он сюда попал? Возможно, они были товарищами по несчастью – две души, заброшенные в одну палатку, вместе потерявшиеся и объединенные общим непониманием происходящего.

Чьи это были мысли?

Вряд ли ее, решила она. За свою бурную и короткую жизнь она не помнила, чтобы сознание так металось между субъектами и возможностями.

Мужчина негромко заговорил и вроде как улыбнулся.

Она не сразу осознала, что понимает слова, несмотря на сильный акцент и незнакомый голос. Он произнес сначала «Привет», а потом – «Как самочувствие?».

Такого самочувствия у нее не было никогда, и что тут ответить?

– Торгаш, – проговорил он тогда.

Она открыла восстановленный рот. Сильный язык прижался к новым, крепким зубам, и голосом, знакомым лишь отчасти, она спросила:

– Что ты сказал?

– Это мое имя. Торгаш.

Она медленно повторила слово.

– А твое?

– Греза, – ответила она.

Это была невинная шутка, придуманная машинально и наскоро. Она сообщала ему, что не верит в происходящее. Но он, похоже, принял ответ, приподнял голову и повернулся всем корпусом. Еще одна шкура улита, сложенная втрое и служившая обоим матрацем, скрипнула под его тяжестью. Он сжал новорожденную кисть женщины, отпустил, потянулся к ее обнаженному телу и резко осекся, убрал руку, повторил ее новое имя.

– Греза, – произнес он с чувством.

Возможно, он ей не поверил, но казался настроенным благодушно. Она знала мало мужчин, но даже небогатый опыт подсказывал, что это существо либо согласится почти на любой ее ответ, либо не поверит никакому.

– Где я? – спросила она.

– Ты знаешь, где находится Озеро Озер?

Замутненная память напряглась.

– Да, – сказала она.

– Это остров… затонувший хребет старой горной цепи, которая тянулась далеко от северо-восточного побережья.

– Остров?

– Мой остров.

Она проглотила эти странные новости.

– С кем ты живешь?

Ему, похоже, пришло в голову несколько вариантов ответа. Но вместо этого он задал ей свои, резонные вопросы:

– Откуда ты? Где твоя семья? И как ты зимой обошлась на воде без лодки?

В ее памяти всплыла целая повесть, но она рассказала только о том, что запомнила из последних дней, которые провела в сознании. Закончила огромными глазами, которые плавали под ней, и разинутой зубастой пастью, нацелившейся на ее беспомощное тело.

– Думаю, это была река Щекотунья, – предположил он.

Она впервые слышала такое название.

– Как выглядели твои ноты?

Она вспомнила, что фермеры были мельче большинства представителей своего вида, что кожа у них была красновато-лиловой, что они питали слабость к тростнику-окальнику и стрелам с сапфировыми наконечниками. Затем он поинтересовался их орудиями и конструкцией домов, а она обнаружила, что готова выложить массу деталей, и получила ответ, похожий на мнение специалиста.

– Они из Северного слоя, – заявил он. – Это изгои, а теперь, наверное, оседлый народ. Скорее всего, из какой-нибудь слабой секты-семьи, претендующей на те приграничные земли.

Она всегда знала, что между нотами существуют определенные отношения и нечто вроде культуры, но понятие «слой» ей мало о чем говорило. Термин «секта-семья» был знакомым, но его тонкий смысл находился за гранью ее понимания и интересов.

С искренним недоумением она спросила:

– Откуда ты знаешь?

Мужчина застенчиво улыбнулся в ответ.

Затем он сел и быстро, сноровисто разложил инструменты и пробирки по многочисленным кожаным мешочкам, которые, в свою очередь, затолкал в рюкзак. Она заметила ружейный приклад, но не поняла, прилажено ли к нему действующее оружие. На поясе мужчины было два маленьких пистолета, закрепленные в кобурах шнурами с замысловатыми узлами. Между пистолетами висела простая маска, вырезанная из ночного дерева. Отверстия для рта и глаз были обведены оранжевой краской. Мужчина надел маску и оглянулся. В оранжевых прорезях горели серые глаза.

– Будь здесь, – велел он.

Затем выбрался через щель и утянул за собой рюкзак.

Она подумала было пойти за ним или, возможно, вылезти с другого конца палатки и убежать. Но у нее сложилось впечатление, что Торгаш остановился невдалеке и сам предоставляет ей эту важную возможность ослушаться.

Через двадцать вдохов-выдохов он вернулся и бросил к ее ногам сложенную одежду и вторую черно-оранжевую маску. Тоном и радостным, и торопливым велел одеться, заявил, что маска важна, но пока не следует спрашивать почему. А когда она не проявила достаточной расторопности, объявил:

– Я хочу сейчас же пойти домой.

Одежда с его плеча была велика для ее нового тела.

Он стоял сзади, наблюдая, как она одевается. Затем негромко, почти ласково добавил:

– Я отведу тебя к себе и накормлю. Греза. Если позволишь оказать такую любезность.

Она позволит. Да. Почему бы и нет?

* * *

Торгаш разобрал палатку и упаковал обе шкуры улитов. Затем они спустились с нагромождения бурых корундовых булыжников и поспешили через низину, которая всего сотню вдохов назад скрывалась под водой. Мужчина шел впереди и легко нес свой огромный рюкзак. Они быстро покинули сырую прибрежную почву и повернули на широкую отмель, где прошлогодний дегтярник уступил место зимней растительности. Сердцекрылы летели рядом, и их крики сильно отличались от тех, что издавали материковые птицы и звери. Помедлив два вдоха-выдоха, мужчина взглянул на восток, изучая, казалось, ничем не примечательные крошечные купы деревьев. Затем продолжил путь на запад, ведя спутницу к огромной, наполовину недостроенной стене. Корундовые, сланцевые и известняковые кирпичи громоздились достаточно высоко, чтобы мешать двигаться дальше, а вертикальные шесты придавали барьеру иллюзию высоты.

За стеной мир изменился. Миг – и они уже пробирались через темные влажные дебри, не знавшие ни топора, ни огня. Задержались ровно настолько, чтобы снять маски, затем пошли широкими и быстрыми шагами. Сперва она решила, что среди тех деревьев, на которые глазел ее спутник, кто-то прятался. Их преследовали невидимые враги, они вот-вот должны были появиться, и встречи с ними требовалось любой ценой избежать. Иначе зачем так спешить, не разбирая толком пути и следуя очевидными тропками? Зачем так упорно игнорировать почву, по которой ступаешь, и черный полог крон высочайших деревьев из всех, какие она видела в жизни? В этих тенях могли таиться полчища нотов, но мужчина словно не видел ничего, кроме дороги на десять-двадцать шагов вперед, и не сбавлял изнуряющего темпа. На все, что находилось вокруг, он не обращал никакого внимания. А значит, был глупцом. Она пришла к этому уничтожающему выводу, и не одному еще дню предстояло миновать до того, как ошибочное впечатление улетучится, – по крайней мере до поры, когда перестанет подступать горечь при каждом взгляде на его лишенное возраста, почти бесстрастное лицо.

Идя босиком, они продрались сквозь древние чащи и достигли кручи как раз там, где перейти было легче всего. Судя по шуму, вся эта дикая местность полнилась жизнью. Голоса каркающие, голоса поющие, голоса, несомые крыльями, непрерывно болтали всякий вздор, а иногда и мужчина начинал издавать негромкие звуки, словно прикидываясь росомохом или каким-то жуком. Она не понимала смысла звуков и еще меньше понимала смысл этих усилий. Ее спаситель мог с тем же успехом делиться мыслями с дождем – пользы было бы не больше.

– Можно надеяться, что ты поведешь себя хорошо? – осведомился он.

– Да, – солгала она, почти убедив себя в своей честности.

И он, возможно, поверил ее жалкому обещанию. Хотя кривая ухмылка намекнула, что нет: такая глупость была бы чрезмерной даже для него.

Старый тракт охранялся грудами падали, которые она не знала, с чем и сравнить. Она почуяла запах смерти, а между серыми листьями вдовьих грибов разглядела блестящие белые останки. Сюда свалили скелеты животных. Нет, не животных, осознала она, заметив брошенный сверху одинокий труп нота: тощая трехпалая нога почти касалась земли, а разложившееся лицо смотрело в пустоту. Мягкий, похожий на белок череп еще не до конца проступил из-под лиловой плоти; сложные челюсти были распахнуты и обнажали хребет полового члена нота, который кто-то воткнул ему же в рот.

Она остановилась, уставившись на странное зрелище.

– Он был из моих, – сообщил Торгаш.

Она взглянула на него и снова уставилась на груду, пытаясь сосчитать тела, которые образовывали эту внушительную насыпь.

– Он был хорошим гражданином, – добавил мужчина.

– Из твоих?

Происходящее почему-то вызвало чувство мрачного удовлетворения. Но он не стал объяснять и вместо этого тоже спросил:

– Что еще ты заметила?

– Где?

– Где угодно.

Она увидела всё, что стоило заметить, а этот безумец не обращал внимания на большинство важных мелочей.

– Тракт, – подсказал он.

Она ненавидела утрамбованную почву. Ни одно разумное существо не станет ходить общими тропами.

– Угадай, – не отставал он, – сколько ног протоптало эту дорогу?

И, когда она опять не ответила, сказал:

– Две. Одна пара. А сколько, по-твоему, времени понадобилось этому человеку, чтобы получилось так гладко?

Она проследила за ходом вытянутой ступни, которой он расчертил желтоватый корунд.

– Понятия не имею, – спокойно проговорила она.

– Еще бы ты имела. Только один человек на свете знает, как измерить такую пропасть времени.

– Ты?

Он чуть не рассмеялся, но всё равно не стал объяснять и снова тронулся в путь, идя даже быстрее, чем прежде. Она с готовностью пошла следом, но на каждом шагу прикидывала, куда отскочить, если возникнет опасность, и куда бежать, и долго ли она пронесет этот разбухший, тяжеленный рюкзак, если спутник не выживет.

* * *

Его жилище скрывалось внутри старого холма – упрямой шишки на ровном месте. Передняя дверь была красной, массивной природной плитой рубинового камня, защищенной как минимум одной замаскированной ловушкой, которую хозяин потрудился обезвредить. Затем откатил по смазанному рельсу дверь. За ней оказались туннели, проделанные направленными взрывами разломов и природных пещер. Он с нескрываемой гордостью заметил, что построил дом сам, и тут же спросил у гостьи, что она думает о его скромном убежище.

– Мне его видно, – попеняла она.

Он оставил критику без внимания.

– К нему ведут все пути, – продолжила она. Потом добавила: – Так живут ноты. Всё открыто, легко отыскать.

Правда, она никогда не видела, чтобы ноты селились под землей и уж тем более жили с таким размахом. Было трудно переварить мысль, что одному человеку нужно столько пространства исключительно для собственного тела.

– К чему весь этот труд?

– Не догадываешься?

Она помотала головой.

В большинстве комнат не было ни мебели, ни отделки, и они соединялись между собой, но неизменно затейливыми и скрытыми проходами. Окна отсутствовали, помещения освещались ухоженными насаждениями холодно светившихся противотеневых грибов. В дверных проемах, коридорах и потайных темных камерах мог, вероятно, заблудиться не только нот, но даже и вторгшийся. Она рассудила, что это давало хозяину известные преимущества. Но стоят ли они таких хлопот?

– Безопасность – не главное для меня, – признался он.

Ему хотелось, чтобы она умоляла объяснить. Но вместо этого она спросила:

– Сколько времени ты потратил? Ну, чтоб построить все эти комнаты?

Он улыбнулся широко и сердечно.

– В среднем я добавляю по новой каждые десять лет.

Число получилось будто бы разбухшим – огромным, бессмысленным, с каким она никогда не имела дела за недолгую жизнь.

– Я не впечатлена, – солгала она.

И тут же переключилась на вопрос, который возник раньше:

– Сколько же ты ходил по своему тракту? Чтобы так стереть камень… сколько лет ты потратил на походы в одни и те же места?

Они вошли в просторное помещение, находившееся в глубине холма. В шарах из толстого стекла горели голубые огни, вымывая все тени до единой. В странных, подчас волшебного вида механизмах струились электрические токи. Гуляли сквознячки, и воздух был сухим и приятно теплым, в отличие от того, что снаружи. Всё вокруг пропахло человеком. Мебель выглядела подержанной и ухоженной. Каменные стены были отделаны отполированными и промасленными деревянными панелями. Но даже в глубине этих вырубленных в скале хором, похожих на замок, она различала отзвуки лесной суматошной жизни.

– Мы будем жить здесь и в двух соседних комнатах, – объявил Торгаш, сбросив наконец на пол свой огромный рюкзак. – Кухня набита битком, – заверил он. – Бери что захочешь. Выспись, а после я объясню тебе всё, что сможешь понять.

– Что я смогу понять?

– Нам может понадобиться время, чтобы в этом разобраться, – бросил он.

Затем достал из рюкзака короткоствольную винтовку – старинной модели, но с резным прикладом, который она уже видела. Рукоять была отделана черным пластиком, а длинный магазин, вероятно, наполнен разрывными пулями.

Она невольно пригляделась к такому сокровищу.

– У тебя еще не зажили раны, – предупредил он. – Твоему телу понадобится много терпения, чтобы забыть прошлую жизнь.

– Ты уходишь?

– До ночи, а может быть, дольше. – Взмахнув стволом винтовки, он добавил: – Сортир у меня в последнем помещении. Захочешь облегчиться – в углу стоит стул с водой. Не гадь прямо на пол.

Даже простейшие дела здесь были совершенно бессмысленны.

Мужчина вышел в коридор, оглянулся на гостью и сделал два внушения:

– Если ты куда-то уйдешь, хотя бы и недалеко, я узнаю. И рано или поздно выясню, чем ты занималась.

Она не поверила. Но кивнула и пообещала:

– Я останусь здесь.

– И будешь спать.

– Да.

Тогда он с нотой коварства добавил:

– Люди, похожие на тебя, нашли дорогу к моему острову. Некоторые были желанными гостями, иногда – очень подолгу.

В этих словах скрывалось безвременное и незамутненное чувство, а она знала достаточно, чтобы обратить на них пристальное внимание.

– Где эти гости сейчас? – спросила она.

– Полагаю, вернулись на материк.

Он фыркнул, рассмеялся и повернулся к ней спиной, добавив:

– Если только не кончили там же, где прочие. То есть в месте, о котором я мало что знаю, ты тоже мало что знаешь, и в ближайшее время нам совершенно незачем с ним знакомиться.

 

5

Что бы ни думал о ней хозяин, она не была невеждой. Она понимала, что мир ежегодно удаляется от солнца, а угасание света чревато холодом и сыростью, и это зима. И лучше некоторых осознавала, как трансформация жизни порождает сезон за сезоном. В жарком великолепии лета все озера и тихие реки подергивались черноватым покровом из спутанных водорослей и вздутыша. Эти плавучие джунгли поглощали солнечный свет и его незримого спутника – тепло. Живая кожа улавливала восходящие пары, как крышка кастрюли. Тучи вскоре исчезали. Дождь полностью прекращался. Леса питались из своих водных запасов, но к концу лета деревья часто горели. Однако мир неизменно убегал от солнца вновь. Пелена дыма и убывающий дневной свет приближали поворотный момент, когда рыба начинала сжирать водоросли быстрее, чем те росли, и это подавало вздутышу сигнал рассеивать семена и сморщиваться. После этого вода открывалась сухому воздуху. Тучи сгущались буквально за день. В мире внезапно становилось темнее и холоднее. А дальше начинались зимние бури, которые проносились по суше, тушили пожары и утоляли всеобщую жажду.

Ее мать была сиротой, скиталась всю жизнь и научила единственное выжившее дитя всему, что полагалось знать об их мире. Представь себе круглый череп с двумя лицами, говорила она. Лицо под ногами покрыто древними горами и отмелями, огромными мелкими озерами и бесконечными реками. Однако другое лицо меньше покрыто сушей, и каждая сухая поверхность груба, молода и усеяна острыми пиками, которые без всякого повода изрыгают в небеса пламя. У обоих небес одинаковые звезды и луны, но второе лицо смотрит в бескрайний и чрезвычайно странный мир. Создатель, исполненный естественной гордости, приберег для величайшего своего чада самые поразительные краски: прожилки кровавые, прожилки лиловые, пребывавшие в постоянном движении, без конца закручивавшиеся вокруг белых, как кость, облаков и бездонных ям, синева которых была пронзительнее, чем у молодого окальника. Мать никогда не видела этот гигантский мир собственными глазами, но уверенно расписывала, как обращается вокруг него их домишко. Когда же за великаном скрывалось солнце, самые зоркие могли разглядеть грозовые сполохи – огромные бесшумные молнии, способные испепелить всех обитавших в мире нотов и людей – тоже.

Их же мир был луной, во многом сходной с теми двумя, что становились видны в ясные летние ночи. Мать пыталась растолковать дочери, как страдал от них каменный монолит. Каждый вихрящийся оборот вокруг гигантского мира возбуждал в лунах-сестрах ревность, и они силились расколоть, раскрутить древнюю глыбу. Они хотели истребить этот мир, но его сердце билось благодаря ненависти, с которой они пытались его уничтожить. Вот почему возникали землетрясения, били гейзеры и извергались легендарные огненные горы. Правда, девочка не понимала, как луна может ненавидеть другую луну, и ее не раз осаживали, запрещая забивать голову вопросами, на которые не бывает ответов.

Однажды Торгаш спросил, что она думает о небе, и внимательно ознакомился с ее взглядами на времена года, предназначение газового мира и последствия зависти лун-сестер. Он ни разу не перебил ее и не выдал своих мыслей даже взглядом выразительных серых глаз. Когда она наконец договорила, он произнес: «Хорошо» – и подался ближе.

– А как насчет остального?

– А что там еще?

– То, что за лунами, – пояснил он. – Давай же, Греза. Расскажи о небе.

Звучным, уверенным, очень похожим на материнский голосом она повторила усвоенные в детстве уроки. Звезды – это такие же, как их, солнца, но в большинстве своем бездетные. А между звездами нет ничего, кроме черного песка и выдохов мертвецов. Она с убежденностью расписала, как в ясную ночь можно узреть этот огромный бесплодный мир. Давать этим далеким огням имена было бессмысленно. Смотреть на небо – прискорбная трата времени, это нужно только для навигации.

Торгаш как будто ждал таких слов. Он покачал головой, негромко рассмеялся и, глядя в пол, спросил:

– Откуда взялась эта унылая, никчемная модель вселенной?

– Из уст моей матери, – отрезала она. – И что ты имеешь в виду? Почему мне нельзя не обращать внимания на вещи, которые незачем знать?

Он кротко принял ее отповедь и какое-то время бессмысленно улыбался. Затем елейным голосом напомнил:

– Мы говорили о погоде. У каждого человека есть любимое время года. У тебя это, по-моему, лето.

– Почему?

– Потому что я люблю зиму, а мы, похоже, сделаны из разного теста.

По везению или в силу мудрости, но он был прав: она родилась посреди пожара. С тех пор и любила неистовое, честное зарево каждого дня. Будь ее воля, она предпочла бы возможность красться по пропеченным лесам и жарким полянам всякой растительности, разбухшей от припасенной дождевой воды и огнестойких соков. Опасность видна яснее, когда всё живое страдает одинаково. Пусть солнце было расплывшимся монстром, а каждое дерево грозило взорваться и обратиться в огонь и пепел, но мир умудрялся выживать, и разве это не величайшее благословение? И да, летние ночи бывали ясными, а к рассвету – холодными, но терпимо, и она, идя в одиночку по бескрайнему живучему миру, могла радоваться ночам хорошим, а иногда – и замечательным.

Но солнце неизменно уменьшалось, тускнело, затем скрывалось за бесконечными зимними бурями, и студеные зимние дни несли с собой новые опасности и угрозы.

– Пожар, – ни с того ни с сего повторил Торгаш.

Она умолкла.

Тогда он произнес слово, которое ничего для нее не значило.

– Что ты сказал?

– Кислород, – повторил он.

Она ждала объяснения.

– В атмосфере его много, – сообщил Торгаш и подмигнул. – Что вполне понятно. Вокруг слишком мало железа, чтобы возникло ощутимое количество ржавчины. Не говоря о том, как эта растительность расщепляет воду и двуокись углерода, создавая в качестве побочных продуктов сложные сахара и оксиданты.

Она рассматривала его заросший подбородок, ясные серые глаза, то, как складывались в чашечки его кисти, как прямо он сидел, утонув в кресле из скрепленного бечевками серого плавникового дерева.

– Мать когда-нибудь рассказывала тебе?.. – начал он.

И замолчал.

– О чем? – в конце концов спросила она. – О чем рассказывала?

– О том, откуда мы взялись, – ответил он размеренно и серьезно. – Мы, род человеческий.

Она знала три легенды, все одинаково неправдоподобные. В каждой из них людской род спускался с небес. Ее любимой была легенда о Золотой Луне, и только поэтому глубоко за полночь, в полнолуние она ловила себя на том, что попусту тратит время, взирая на ее прекрасный гладкий лик.

Она объяснила, что та или иная из лун и была прежде домом людей. А может быть, они происходят из мира газа и молний. Как ее предки оттуда выбрались и зачем подались в этот почти не пригодный для жизни мир, оставалось загадкой, на которую не было и не могло быть ответа. Но она сомневалась, что всё настолько просто, как гласили предания – те сваливали всё на шутку, которую сыграло с наивными людьми какое-то злобное неназываемое божество.

Торгаш дружески рассмеялся и кивнул, как будто согласился.

– Ты знаешь другую историю. Так?

– Но расскажу не сегодня, – отозвался он. – Сейчас у нас речь о временах года.

Больше ей было нечего предложить.

Улыбка Торгаша изменилась. Разница была тонкой, но она поняла, что скрывалось за приветливыми глазами и крепкими белыми зубами. Он улыбался так же, как и все мужчины при виде женщин – наверное, с первого дня Творения. Не сводя с нее взгляда и притворяясь, будто не говорит ничего важного, он прошептал:

– Зима – хорошая пора для зачатия.

– Лучше ее начало, – подхватила она. – Тогда ребенок рождается с приходом нового лета, когда всё растет, но еще не горит.

Она доводила до его сведения, что этот удачный момент миновал.

Торгаш кивнул, как бы согласный с ее мудрыми доводами, но не перестал улыбаться. Он подался вперед, бечевки кресла скрипнули, а голос чуть повысился:

– Не думаю, что ты достаточно долго пробыла в добром здравии. Куда тебе зачинать, а уж тем более – успешно вынашивать ребенка. Неважно, зима сейчас или лето: ты слишком истощена и не способна к деторождению.

Да, она тоже так считала.

– Нам не о чем беспокоиться, – заметил он. – Я уточняю на случай, если между нами что-то произойдет.

«Что-то» назревало. Она поняла это, едва очнулась под шкурой улита. Ей удастся отвертеться от домогательств сегодня и, может быть, завтра, но спать они будут вместе, пока она не окажется готова заплатить пугающую цену за свое упрямство. Именно так и поступала она в похожих случаях на протяжении всей своей бурной и недолгой жизни.

Она встала.

Для этого мужчины не было большей реальности, чем женщина, которую он спас на каменистом берегу. Еда и сон исцелили тело, не бывшее целым прежде: сильное, красивое создание с короткими черными волосами и глазами, в сравнении с которыми волосы блекли. Поскольку он ограничивался тем, что пялился, она сняла его одежду, которую ей пришлось подогнать под себя, и в этот миг – насыщенный, идеальный миг грубого равновесия между влечением и удивлением – произнесла:

– Я не получу от этого никакого удовольствия.

Это была полезная ложь.

Торгаш вдруг застеснялся – странный старик, битком набитый историями, которых он никогда не рассказывал толком. Откинувшись в кресле, он выдавил:

– Значит, тебе не понравится?

– Но если таков мой долг, я подчинюсь.

Он судорожно, как раненый, вздохнул. Наверное, теперь его планы изменятся. Но он поднялся и приблизился к ней, нервничая и, может быть, намереваясь взять ее силой, и вскоре понял, что она не столь бесстрастный сосуд, как пытается предупредить.

Потом, когда он еще и еще раз на нее взгромоздился, она увидела в его расширенных глазах интерес. И не исключено, ей могло пойти на пользу то, что он был малость впечатлен подарком, который принес ему океан.

 

6

Остров напоминал короткую могучую руку, и личная империя мужчины простерлась от широкого плеча до локтя – суровый ландшафт с высокими холмами и короткими зимними ручьями, слишком быстрыми, чтобы их впитал лес. Каждый поток впадал в цистерну или открытое море. На своей территории мужчина определенно не был ни слеп, ни глуп. Он знал каждый клочок земли. Он подмечал любое изменение и оценивал, насколько оно важно. Каждый день он уводил гостью дальше и показывал больше, обращая ее внимание на мелочи и делясь разными казусами, чтобы она смотрела как бы его глазами. Грибы и жальщики существовали лишь для того, чтобы давать ему пропитание. Все животные, способные помнить, помнили его по виду или запаху. Деревья были всего нескольких видов, но даже те, которые она узнавала, вздымались выше своих материковых сородичей. Зима набирала силу, солнце продолжало тускнеть, а дождь не прекращался и становился ливнем. Затем однажды невидимое солнце показалось чуть ярче. Но сезон не желал отступать, и дожди хлестали по-прежнему, даже когда облака наполнились солнечным светом и первым дразнящим теплом.

На последнем кряже перед островным «локтем» вырастало чуть ли не до небес огромное магнодрево, служившее природной дозорной вышкой.

Как-то утром Торгаш пригласил ее подняться в засидку из досок с веревками, замаскированную корой. Внезапно налетевший шквал ветра прошел сверху, и они довольно приятно провели время. Потом буря кончилась, и остров стало видно до его дальней оконечности – продолговатого, узкого и явно плодородного участка земли, который заканчивался скрюченными пальцами с десятком черных бухт в промежутках.

– Взгляни через это, – посоветовал он.

На веревке висела трубка. Она заглянула с узкого конца, и отдаленные места вдруг метнулись к сетчатке ошеломленного глаза.

Он спокойно растолковал ей природу света, рассказал, как обрезать и отшлифовать прозрачные пластиковые панцири молодых кривожуков, чтобы получились линзы, которые преломляют свет и увеличивают окружающую вселенную. Но кислород постоянно портил углеводороды, и линзы ежегодно приходилось менять. Этот газ был частым злодеем в рассказах Торгаша. Она оторвалась от телескопа и поддакнула:

– Тебя послушать, так он хуже нотов.

Это было забавное замечание. Он рассмеялся, подмигнул и всмотрелся в островную даль сам.

Она слышала об огромных селениях нотов – областях, до горизонта занятых их гибкими, закутанными в кожу телами. Но она никогда не видела их в таком количестве, как сейчас, глядя на них сквозь панцири дохлых жуков. Десятки громадных домов стояли впритык друг к другу; дороги были исхожены, а между ними раскинулись поля, где сохранялись для обработки зимние посевы и молодые рощицы. За фермами виднелись каменные дома, иные размером с дерево, а также три причала и без счета лодчонок не только для плавания в узких заливах, но и для выхода при попутном ветре в открытое море, с длинными неводами, которые летом было никак не расправить. Нечеловеческие, непостижимые существа исчислялись тысячами, и если они знали, что за ними наблюдают два монстра-людя, то ничем не выдавали ни беспокойства, ни ненависти.

– Мои недруги, – шепнул он.

Она присела поближе, чтобы чувствовать тепло его тела. Мир нотов предстал перед ней во всех подробностях и был виден невооруженным глазом. Подзорная труба была удобна, но опасно сужала поле зрения.

– Ты не считаешь, что соседи мне враги?

– Я знаю, они тебе помогают, – призналась она.

– И откуда ты это знаешь?

Теперь настал ее черед смеяться.

– Я видела, куда ты идешь, когда уходишь. Не каждый день, но время от времени. А возвращаешься с чем-нибудь, чего нигде не найти и самому не изготовить. Вроде вчерашней еды.

Вчера они устроили пир и ели пищу для настоящих монстров – зеленые листья и длинные белые корни: горькие, но бодрящие, свежие, хрустящие и полезные.

Торгаш не ответил.

Тогда она предположила:

– Вот ноты и выращивают для тебя эти растения.

Он улыбнулся.

Она указала пальцем на зеленую кляксу в далеком поле.

– Не совсем так, – возразил Торгаш.

– Разве?

– Они возделывают ради меня эти старые сорняки. Вот и всё.

– То есть?

– Наша пища была жертвой, – объяснил он. – Простецкой попыткой завоевать мое расположение. В положенное время несколько моих соседей приходят к баррикаде и оставляют дары у ног моего подобия.

– Какого еще подобия?

– Вон того, – махнул он рукой, имея в виду подножие холма. – Отсюда ты не увидишь, но это довольно внушительная статуя.

– Твоя?

– Уж какую сумели, – ответил он. – Коль скоро никто из них не видел моего лица и выжил.

– Ладно, – сказала она. – Назови каких-нибудь других врагов.

– Кислород, допустим, – шепнул он.

Она перевела взгляд в другую сторону.

– Между прочим, жизнь и правда появилась с луны, – сообщил он.

– Я это знала.

– Но я имею в виду не нашу жизнь, а то, что мы считаем местными растениями и животными. – Торгаш навел трубу на кучку облаков, наверное, будучи в курсе, где пряталась луна. – Потому что первые два или три миллиона лет этот мир был чересчур жарким и со слишком большим количеством вулканов. Он оставался бесплодным, пока здесь не оказалось несколько спор с Золотой Луны, которая тебе, похоже, очень нравится.

Такого ответа она не ждала.

– Нашего изначального дома отсюда не видно, – продолжил он. – Сколько ни собирай и ни надраивай жучьи задницы. Но уверяю тебя, что в атмосфере нашей колыбели было меньше свободного кислорода, чем здесь. И мы бы погибли, если бы прибыли сюда в первоначальных телах. Кислород всегда немного ядовит, а в здешних дозах – смертелен.

Последнее слово он произнес громко и с лукавым видом склонил голову набок.

Она повторила его как вопрос:

– Смертелен?

– Давным-давно мы весьма походили на нотов. Конечно, не во всем. Наш родной мир был не таков, и история у нас совершенно другая, и будущее ничуть не напоминало их будущее, и в воззрениях не было даже отдаленного сходства. Вдобавок мы располагали множеством чудес техники, которые создали сами или получили извне.

При взгляде через воду на юг, как сейчас, ей казалось, что она почти различает материк, скрывающийся за грозовым фронтом. Но это была иллюзия. Торгаш утверждал, что там нет ничего, кроме водного горизонта. Сначала течения, а после – левиафаны перенесли ее чудовищно далеко, а потому она и очутилась на обособленном и удивительно тихом острове.

– Когда наш мир был юн, мы могли умереть и часто умирали.

– Мы и сейчас можем, – возразила она.

– Но не как ноты. И не как жуки или птицы, – отмахнулся он нестареющей рукой от всего нечеловеческого. – Упав в старину с высоты, можно было переломать кости. Даже если выживешь, то ползаешь потом, как калека, до скончания дней.

– Значит, мы от них отличаемся, – заключила она. – Я это знаю.

Он оторвался от трубы и заглянул ей в глаза.

– Мы чужаки, – повторила она одно из его любимых слов.

– Сколько, по-твоему, времени я делю остров с теми нотами?

– Сто лет.

– Откуда такая цифра? – улыбнулся он.

– Примерно столько они и живут. Во всяком случае, так я слышала.

– Разумно, – признал он. Затем спросил по-другому: – Когда ноты вырезали мою статую?

Она назвала огромную цифру.

– Умножь на три, – сказал он. – И в человеческих годах – тоже.

Он сообщил ей, что выходит вдвое дольше, чем живут ноты.

– Тогда-то я и прибыл сюда. Я обнаружил, что этот край населен их предками, и мы воевали не одно поколение. Я убивал их, а они старались одолеть меня. Но в конце концов наша война превратилась в нечто другое. Большее. Более тонкое, и мы – ни одна сторона не в силах точно сказать, как именно, – наладили отношения, которые выше всякой ненависти. Глубже простого почитания. Прочнее любви.

– Ты понимаешь их язык?

– А ты – нет?

Пожав плечами, она признала:

– Я не встречала никого, кто понимал бы.

– Тогда почему спрашиваешь меня?

– Потому что ты очень много знаешь о тех нотах. И, очевидно, получаешь известия о других, которые живут за горизонтом.

– Мои соседи любят поговорить. Да.

– А они тебя понимают?

Он горделиво улыбнулся:

– Разнообразными путями и только при надобности – они отлично понимают всё, что я им говорю.

– Есть люди, которые выбирают себе деревушку и терроризируют ее, – сказала она. – Но они обычно не действуют в одиночку, а нотов бывает меньше, и добра у них не столько, сколько у твоих маленьких соседей.

– Что ты там видишь? – спросил он.

– Одну из бухт…

– И?

– Я не пойму, что я вижу. – Она взяла трубу и прищурилась на череду камней, едва выступавших над приливной водой.

Казалось, он радовался ее замешательству.

– Я видела, как ты беседовал со своими друзьями-сердцекрылами, – сказала она. – А после стая полетела через воду на юг.

– В дозор, – уточнил он.

Она не поняла.

Мужчина продолжил гнуть свое про кислород:

– Когда-то мы были весьма похожи на нотов, но кое-чему научились, улучшили тела и разум и покинули наш зеленый мир в поисках других. Хороших, перспективных.

Она понятия не имела, чего ждать дальше.

– Однажды для людей-колонистов создали корабль – судно, построенное для глубокого космоса и посланное в пустоту. И многие годы всё развивалось по очень тщательно продуманному плану. А потом внезапно разладилось. Произошла трагедия. Были совершены прискорбные ошибки. И тем бессмертным людям пришлось беспомощно наблюдать, как их дом теряется в космосе. Находясь внутри поврежденного звездолета, они могли делать только одно – уводить его дальше и дальше, в мир без урана, почти без железа и часто без элементов, необходимых для нормального мышления.

Она внимательно слушала каждое слово. Кто знает, что окажется ценным завтра или через сто лет? Но еще больше удавалось узнать, сводя воедино мелкие подсказки и задавая неожиданные вопросы.

– На что охотятся твои сердцекрылы?

Он улыбнулся, но отвечать не захотел.

– Мне кажется странным, – продолжила она, – что ноты так далеко заплывают зимой, когда океан открыт.

– Не припомню зимы, когда они не отирались бы поблизости.

– Зачем им сюда являться?

– Да масса причин.

– Для набегов?

– Иногда.

– И что ты тогда делаешь?

Серые глаза смотрели в одну точку.

Она улыбнулась.

– Вот что я думаю: каратели нападают на твоих драгоценных нотов, а те зовут своего местного монстра, чтобы тот свершил возмездие.

Он дал ей насладиться мнимым успехом.

Затем нагнулся к ее уху и размеренно, с нескрываемой гордостью прошептал:

– У этих нотов – у моих нотов – есть враги. Однако подлинный страх им внушают не соплеменники. А из того немногого, что мне известно о тебе, Греза… я думаю, ты отлично знаешь, какие кровавые ужасы вынуждают моих соседей бить в сигнальные барабаны.

 

7

Тело могло выживать веками и тысячелетиями, оправляясь от любых травм. Во многом так же сохранилась и личность, запертая в этом прочном, удивительном черепе. Торгаш всегда был организованным существом и обычно отличался практичностью и упрямством. Но, невзирая на странную по всем меркам жизнь, он оставался тем, кем был всегда. Он уважал заведенный порядок вещей. Рутина служила ему самым верным, надежным другом. А раз он был организованным существом и тщательно, подробно фиксировал погодные изменения и времена года, то сразу понял, что нынешнее благодатное лето началось на восемнадцать дней раньше средней даты. Тепло наступило с немалым опережением, хотя ему все-таки не хватило трех дней, чтобы превзойти древний и, наверное, непобиваемый рекорд.

Пробудившись во тьме, он сразу понял, в чем дело. С закрытыми глазами повел носом: воздух стал суше, а вентиляционные трубы и дальние микрофоны доносили красноречивый шум – испуганное кваканье кущиков; курлыканье дракониев-самцов, призывающих самок, и крики далеких сердце- крылов, предупреждающих детенышей об окончании легких времен. На один сладкий миг ему вспомнились все ночи первого лета. Как будто все эти сотни и тысячи этапов собрали и заморозили так, что образовался конденсат, где каждый плыл в единении с остальными, и только на этот короткий миг ему показалось, что он, если бы так и лежал, закрыв глаза, сумел бы навеки остаться в каждом из тех подававших надежду дней.

Но глаза пришлось открыть, и одна иллюзия сменилась другой.

Греза лежала рядом и крепко спала; ему хотелось, чтобы так и осталось. Но в жизни он знал, наверное, всего троих, кто был бдительнее этой дикарки. Незнакомые звуки никогда не проходили незамеченными. Неожиданное прикосновение могло оттолкнуть, даже напугать. Понятно, что иначе она бы в этом мире не выжила. Но Торгаш, может быть, оказался самым порядочным человеком из всех, кого она видела, и то, что он слышал снаружи, не очень отличалось от ее лепета минувшей ночью. Он ухитрился выскользнуть из постели, не потревожив ее дыхания и не нарушив ни подрагивания глаз, ни страшных снов, которые им снились.

На короткое время он позволил себе задержаться и полюбоваться ее новым крепким телом.

Затем на цыпочках, босиком, вышел в темный коридор. Ориентируясь по памяти, поднялся сперва по ступенькам, а после – по дряхлой веревочной лестнице в важную комнату, которая находилась в верхней части его без меры разросшегося дома. Первым делом он отыскал острый нож и срезал заплетенные волосы. Он взял за обычай стричься раз в год: это давало материал для веревок и охлаждало череп в преддверии жаркой поры. Затем повернулся к маскам, которые были в строжайшем порядке выстроены на полках: каждая имела отдельное назначение, надевалась в конкретном случае и отличалась от других внешне. Нотам нравилось видеть лица, а потому он прятал собственное: животное, инстинктивное беспокойство всегда давало ему небольшое преимущество. А у них были зоркие, ищущие глаза. Торгаш выбрал маску огромную, яркую; затем откупорил банку, обмакнул два пальца и обвел глазные отверстия блестящим гелем, изготовленным из потрохов жука-таракана, который не встречался нигде, кроме пещер этого острова. От геля маска занялась свирепым огнем; это было особенно видно в части спектра, приближавшейся к инфракрасной. После этого он закрепил ее на лице. Кроме гигантской маски, он не надел ничего. Как и не взял ничего в руки. Он был бесстрашным богом или, по крайней мере, хотел казаться им.

Затем обнаженное божество юркнуло в потайную дверь, очутилось в глубокой расщелине и двинулось секретным путем.

Мощный южный ветер разогнал все тучи и явил взору сотню тысяч безымянных солнц. Это лето могло вообще быть обманом. Возможно, ветер переменится, и через день-другой вернется зима. Но так случилось только однажды, то есть, по сути, никогда. Глядя на сверкающие звезды и нежное, затуманенное лицо Золотой Луны, он понял, что лето – настоящее, что оно чревато многими жаркими днями, засухой, взрывными пожарами и надеждой на новое изобилие.

«С металлом пусто, а в небесах – густо».

Кто сказал это первым? Этой фразой, возбуждающей чувства смешанные, описал новый мир кто-то из колонистов – по-видимому, в первое лето. Но далекое прошлое припоминалось с трудом, тем более события заурядные. Лота? Или Тесстоп? Нет, скорее всего, Мин. Конечно, если не сам Торгаш, который не раз позволял своим призракам перенимать его удачные выражения.

– С металлом пусто, а в небесах – густо, – пробормотал он, переходя на ровный бег.

Млечный Путь окружали тысячи древних созвездий, и временами то или другое проходило сквозь тело галактики, словно струйка густого дыма, просачивающаяся сквозь тонкую пелену тумана. Неудачи и бедствия вытолкнули корабль колонистов сначала за пределы мира, куда они направлялись, а после и за пределы двух других – альтернативных, пригодных для жизни. Они мчались в умирающей машине сквозь плотное скопление престарелых солнц. Но в этом диком захолустье тоже нашелся мир с жизнью, и сушей, и сносной водой. Его единственное солнце было невелико и стабильно, а столкновений с соседними не сулили даже самые опасливые прогнозы. Большинство местных старых планет утратило тектонику, но сие небесное тело, терзаемое приливами и отливами, сохранило это важное и благословенное качество. Однако неизбежным этот приют стал по чистой случайности: они засекли его, когда времени осталось в обрез, а водорода хватило как раз на то, чтобы попасть на орбиту этой планеты, вращавшейся вокруг бурого карлика. В той или иной форме в живых оставались сто девяносто один колонист и команда. Большинство было счастливо сбежать наконец с разбитого и неуправляемого корабля. Невдалеке от экватора образовалось маленькое поселение, приютившееся близ глубокой бухты, которая в итоге послужила гаванью. И первые пятьдесят лет не принесли колонии ничего, кроме скромных успехов, а также славных деньков, когда община могла себе с искренней убежденностью заявить, что людские надежды хотя бы отчасти сбудутся.

Но металла было мало, и это стало хроническим бедствием. Благодаря энергии звездолета и наличию сотни талантливых инженеров удалось прорубить каменистые недра старого мира и добыть достаточно руды, чтобы покрыть дефицит. Но от корабля остался чуть ли не голый остов, а всевозможные бедствия погубили то, что изначально являлось малым инженерным корпусом. Да, это были образованные, изобретательные люди. Специальные насосы пропускали через атомные фильтры целую реку морской воды. Алмазы и пластмассы производились во внушительном количестве. Их лучшие биологи были немногим грамотнее одаренных любителей, но все же сумели приспособить к новому миру земные растения и вывели новые виды, способные дышать в насыщенной атмосфере. Но потом главный реактор отказал окончательно, а технические решения оказались безна- дежно несостоятельными. Тогда над рассудком возобладали эмоции. Приличные люди рассорились и в итоге оказались по разные стороны баррикад, а в одну страшную зиму отбросили и большинство технических новшеств, и все благопристойные мысли, которые принесли со звезд.

Торгаш пережил ту зимнюю войну и не особенно страдал в году следующем, когда бушевал мятеж. Но его организованный, прагматичный ум распознал неизбежное. Их крошечная колония существовала лишь как название на нескольких картах, которых никто не читал. Через год-другой остатки цивилизации рухнут. Люди, которых он знал веками, верные спутники – друзья и несколько любовниц – попытаются его убить. А то и хуже: втянут его в свои распри, прибегнув к улыбкам и завуалированным угрозам.

Колонисты считали Торгаша бесстрастным педантом, потому он и занял полуофициальную должность лавочника. Однажды в летнюю ночь далекий вулкан покрыл небо густой тучей пепла, за который спрятался сияющий лик бурого карлика. Воспользовавшись темнотой, лавочник проник в запертые складские помещения и собрал кое-что ценное. Затем сложил похищенное в две кучи и, не тронув после внутренней борьбы большую, свалил меньшую в рюкзак, с которым мог двигаться без особых мучений и, если понадобится, бежать.

На заре Торгаш покинул мир людей. У тех к тому времени осталось всего лишь три действующие плазменные винтовки. С собой он взял неисправную и в случае стычки приготовился блефовать. На случай неудачного блефа под рукой была кинетическая пушка с алмазным стволом. Из нее он уложил бы нескольких – по крайней мере, на время. Люди теперь исцелялись медленно, испытывая дефицит калорий и основных питательных веществ. Но, к счастью, ему не пришлось ни играть спектакль, ни воевать. Никто не заметил, как лавочник перемахнул через каменную городскую стену и побежал к океану. Торгаш напоследок остановился, прислушался к ночному ветру, и ему почудилось, будто его окликнула женщина. Но это всего-навсего заговорил один из его призраков. Голос, который он услыхал, принадлежал милой крошке Делин и умолк в минувшем году: ее казнили за неизвестные преступления против слабого и вздорного государства.

Луны спустились, был отлив. Сырую прибрежную полосу покрывала толстая и твердая, как дерево, летняя кожа, и в памяти отпечатался каждый шаг. Торгаш шел быстро, пока не взошло жаркое солнце. Остановившись и надолго приковав взгляд к раскинувшейся позади равнине, Торгаш продолжил путь, на трое суток забыв про еду и сон.

До этого обособленного клочка земли он добирался не один год.

Оставшись один, он посетил без счета мест и видел всё, что показывал окружающий мир, а временами общался с разумными существами, которых только его крайне малочисленная раса называла нотами.

В минуты отчаяния он беседовал с призраками. Со своими воспоминаниями. Не с мертвыми колонистами, а с людьми, которых знал в прошлой жизни. Большинство из них, наверное, еще оставалось в живых, разбросанное по тысяче благополучных колониальных миров. Он допускал, что теперь они процветают. В своем уютном бессмертии эти счастливцы едят что пожелают и спят мирным сном, а когда есть настроение – становятся экспертами в предельно узких, фантастических областях. Кое-кто из старых друзей, без сомнения, изучал тех или иных аборигенов, вызнавал их занимательные секреты и делился открытиями с галактикой, которая все больше становилась людской.

Общаясь с призраками, Торгаш частенько живописал им нотов.

Местная биология не была уникальной, но во многом подвела всё, что могла, к рациональному пределу. Здешняя жизнь почти наверняка зародилась на какой-то из лун. Скорее всего – на Белой, самой маленькой и остывшей первой. Но мир тот был немногим больше огромной капли воды с начинкой из грязи и камня. В этих недрах образовался генетический материал, построенный из пептидных нуклеиновых кислот – элементов простейших, но достаточно прочных, чтобы выдерживать резкие перепады температуры и кислотности. Возникли громоздкие белковые молекулы. Вероятно, развился устойчивый метаболизм. Затем в этот живой бульон плюхнулась какая- нибудь забытая комета, которая доставила массу жизнеспособных спор.

Десять миллионов лет назад мир нотов был, видимо, жарким и бесплодным краем. Споры упали, их драгоценное меньшинство выжило, и следующие десять миллионов лет естественного отбора приучили пришельцев брать из таблицы элементов больше, но ненамного. В крошечных объемах усвоилось железо. И фосфор. И сера. Но жизнь в итоге всегда бывает губительно консервативной. При избытке свободного кислорода и воды живые клетки с их импровизированной химией могли позволить себе быть неэффективными. Даже когда море покрывалось толстым, удушливым слоем живой кожи, на глубине оставалось много растворенного кислорода, которого хватало для зачаточных жабр. А времена года сменялись предсказуемо, несмотря на крутую эллиптическую орбиту. Массовое вымирание и мелкие победы породили сонм удивительных существ, которые продолжили цепляться за жизнь, перерабатывая всё те же глубоко функциональные и немногочисленные ингредиенты.

Там, где ноты благоденствовали, люди боролись за выживание.

В крови и костях колонистов таилась способность переносить великие бедствия и оправляться даже от самых ужасных ранений. Но магия дармовой не бывает, а эта требовала не только колоссальных запасов химической энергии, но и большей части периодической таблицы – десятков элементов, которые встречались намного, намного реже, чем древняя ржавчина, струившаяся по их артериям.

В нестареющем организме Торгаша скрывались микроскопические сложные органы, и до конца он так и не разобрался, какие чем ведают.

Но они были жизненно необходимы и бесстыдно прожорливы. Эти хитроумные механизмы работали на таких раритетах, как висмут и селен, серебро и тербий, а из этого разбавленного царства важнейшие и зачастую невосполнимые вещества уходили с потом, мочой и кровью.

До прибытия в мир нотов Торгаш не особо интересовался устройством своих легких и сердца. Но после бегства из колонии у него не осталось выбора: если не возмещать потери атом за атомом и не делать запасов, которые дадут ему продержаться столетиями лишений, то тело в буквальном смысле распадется на части.

Успех никогда не давался легко и тем паче не был гарантирован. Но жизнь, которую он наладил на этом острове для себя и больше ни для кого, стала достижением, достойным того, чтобы его отметить. Он, не задумываясь, поставил бы свою биографию против лучшей в истории человечества. Случались дни, когда его удачливость казалась безграничной, и он невольно улыбался от дерзкой и самодовольной гордости. И выдавались замечательные летние ночи вроде нынешней, когда он бывал уверен, что никогда не покинет ни эту обжитую землю, ни сердцекрылов, ни нотов, к которым испытывал всю гамму чувств, включая глубокую и страстную любовь.

Он достиг баррикады, когда скрылась Золотая Луна.

В каждом необычном нотском мозгу был отпечатан простой, но важный календарь. Выживания ради Торгаш решил внедриться в сознание соседей, которое делило год на череду памятных дат. Веками раньше первая ночь лета ежегодно приносила смерть. Монстр-людь, одинокий и в маске, внезапно выходил из холмов и терроризировал рыбаков и фермеров, убивая всех, кто осмеливался принять бой. Ноты учились медленно, но их самые живые воспоминания часто встраивались в генетический код и передавались по наследству. Он писал в их душах, проявляя как ненависть и террор, так и бесконечное божье терпение. И, победив соседей, он в конце концов приучил этот карликовый народец принимать и усваивать неизбежное.

Ноты опять, и снова, и в сотый раз пытались убить чужака.

На протяжении веков они засылали видных бойцов и рабов, приглашали наемников, которые прибывали на зимних лодках. У лучших из этих профессиональных убийц имелся опыт борьбы с такими же монстрами. Колония погибла, но потомки колонистов рассеялись по всей суше. Торгаш был попросту старейшим из опасного выводка, но сильным, грамотным противником, воевавшим на земле, которую знал лучше, чем кто-либо, а главное, слишком хитрым, чтобы попасться.

В конечном счете Торгаш вошел в достаточную силу, что убить последних местных нотов – крохотное племя, ютившееся в каменной крепости, которую от отчаяния возвели на одном из дальних островных «пальцев». Он прибыл туда первой ночью далекого лета, но проявил милосердие, ни о чем не предупреждая и ничего не объясняя. Монстр-людь продемонстрировал душевное благородство путями, понятными даже самому несмышленому ноту. Полночи он нарезал вокруг форта круги. Затем вдруг упрятал в ножны свой длинный алмазный меч и взялся за дело: принялся извлекать из стены крепости один из камней поменьше. Сытый, натренированный и отдохнувший человек был сильнее шестерых нотов. Он отнес этот камень на кончик «пальца». Был час прилива. Он посмотрел на водный простор, затем оглянулся на спрятавшиеся лица и, когда все внимание оказалось приковано к нему, швырнул обломок в солоноватое море.

Потом вернулся к форту, извлек второй камень и бросил на первый.

Всего он переправил в бухту лишь дюжину камней, на рассвете же опять удалился в холмы, к своей постели в подземном домике. А ноты, неправильно истолковав его послание, разобрали крепость и, ссыпав обломки в залив, создали новый островок.

Так наступило временное перемирие, которое продлилось целый год. Затем, снова в первую летнюю ночь, Торгаш вернулся и опять бросил в воду камни.

И постепенно, очень медленно его намерения стали ясны.

Сменилось несколько поколений нотов, но прибытие монстра осталось главным событием года. В дальнейшем, когда они начали добавлять камни к растущей дамбе, он наградил их дичью и досками, нарезанными из гигантского магнодрева. Когда он постепенно усвоил их древний, врожденный язык, а они – его мысли, взаимопонимание было достигнуто. Правила стали законом. Одаренная юная нотка уделила пристальное внимание этому ритуалу с камнями и, совершив интеллектуальный прыжок, сумела растолковать свое озарение остальным. Не зная науки, они тем не менее достроили дамбу раньше, чем потеплела вода, и, возведя целый холм из утрамбованной почвы, отрезали бухту от моря даже на время приливов. А когда солнце в бледно-зеленом небе разрослось, вода испарилась и не осталось ничего, кроме тонкого белого наноса, которого их монстр требовал по какой-то непостижимой причине.

Но следующей зимой прибыли две пиратские лодки, и Торгаш великодушно перебил всех захватчиков до последнего.

К тому моменту никто, кроме него, не помнил времен, когда бросать камни еще не было традицией. Лишь раз молодняку пришла в голову глупая мысль, будто можно убить бога, когда он наг. безоружен и ни о чем не догадывается. Они постарались подкараулить Торгаша, когда тот перебирался через баррикаду. Но даже с парой стрел в груди он оказался намного опаснее, чем любой из компании молодых дурней. Камень, которому предстояло полететь к дамбе, размозжил им черепа. Торгаш оторвал им головы голыми руками; топча корчащиеся тела и бранясь на их убогом наречии, он дал понять всем, кто находился в зоне слышимости, насколько он взбешен, и пообещал устроить им за это незаслуженное предательство тяжелое долгое лето.

Это произошло три тысячи лет назад, и впредь подобное не повторялось.

Кроме яркой маски, на нем не было ничего: бесстрашное божество, шагающее по изобильному краю нотов. В какой-то момент Торгаш нагнулся за подходящим камнем, затем возобновил бег. Сильные, не ведающие груза лет ноги несли его по каменистой тропе, которую он же и протоптал больше, чем кто-либо другой. Еще стояла ночь, на фермах и в жилых домах было темно. Он знал, что большинство соседей не спит и наблюдает, а прячутся они скорее из уважения, чем от страха, но этот унаследованный страх не исчезал полностью. Перед рассветом он выбежит всё на тот же пятачок и бросит камень на вершину обновленной дамбы, а если позволит время – обследует водоводы и дамбы дочерние, благодаря которым увеличивается производство соли и других преципитатов: дары лета, коим предстоит заполнить десятки емкостей в запертой комнате его заповедного дома.

Лето пришло, и в столь замечательный час не было оснований усомниться. что в распоряжении Торгаша будет и следующий миллион лет – уравновешенная и бесконечная жизнь, которая переживет человеческую цивилизацию, а то и весь его род.

В конце концов созвездие древних солнц покинет Млечный Путь. Звезды более жаркие будут взрываться и умирать. Но он останется здесь и будет бежать по привычной дороге, мало чем отличающейся от этой, а остатки вселенной поплывут в темнеющем небе к неотвратимой Холодной Смерти.

 

8

Мир купался в солнечном свете. Не осталось ни одного зимнего облачка, и в первые дни необычно раннего лета чистое море сверкало, холодное и на вид, и на ощупь. Но когда поверхностный слой воды достаточно прогрелся, очнулись бесчисленные споры и водоросли. В один безветренный день прозрачная вода замутилась черно-синими чернилами, а за ночь возникло умиротворяющее свечение, которое часто называли летним молоком. Серебристый свет, наводивший томление и мечтательность, являлся результатом буйных биохимических реакций. Она уже знала это, но Торгаш разбирался во множестве темных подробностей и жаждал поделиться всем, что ему было известно. Завороженный звуком своего голоса, он со счастливым видом объяснял, что всей этой водной растительности нужно одно – находиться поближе к поверхности, когда завершится летнее цветение, ибо термовник и дружник, а в первую очередь гигантские океанические пузыросли стремились к одному: обосноваться на самом верху и подставить небу угольно-черные листья. Вертуны, цыки и старокатыши сообща искали лишь свободного места в этих густых плавучих джунглях; их длинные корни гнали наверх воду, столь отчаянно нужную на солнцепеке растительному покрову.

Происхождение этой сложной системы требовало осмысления. Торгаш растолковывал, а она согласно мычала, когда он посматривал на нее. Но стоило ему заговорить об эволюционных перипетиях, микрохимии и поразительных капризах случая, как в голове у нее всё перепутывалось. Ее жизнь, сколь бы мало здесь ни осталось от нее прошлой, зависела от жестких конкретных действий. Капризы случая сводились к тому, когда удастся поесть, украдет ли она пару ножей и найдет ли, если повезет, укромное место, где сможет без помех проспать десять тысяч вдохов-выдохов. Ей никогда не было интересно знать, зачем и почему вода покрывается летней черной кожей, где она лучше растет и как примитивным, бедным катализаторами организмам удалось построить из света, воздуха и воды такое чудо.

Торгаш продолжал называть ее шуточным именем – Греза. И она не возражала, поскольку прошлое не имело значения, если его уроки не отражались на будущем. А под будущим она разумела несколько следующих дней или, когда давала волю фантазии, остаток этого нежданного лета.

Меняя точки обзора, она рассматривала новую кожу океана, оценивала ее толщину, плотность и, главное, расстояние, на которое ей удалось разрастись, начавшись от каменистого мыса.

Дальше, на севере, вода свободна, заметила она.

– Там берет начало холодное глубинное течение, – сообщил Торгаш. – Полярное. К середине лета ты воды не увидишь. Но кожа никогда не толстеет, а состав организмов постоянно меняется.

Юг представлял больший интерес.

– Сколько до материка? – спросила она.

Он выдал очередную несуразную цифру, прибегнув к системе отсчета, которая оставалась для нее бессмыслицей.

Она мрачно покосилась.

А он рассмеялся, подмигнул, а после только лицом намекнул на некоторую озабоченность.

– Я же сказал тебе, Греза. Континент от нас очень далеко.

– А если кожа дотянется?

– Может быть, – признал он. – Но между нами и остальным миром находится подводный каньон. И несколько крупных рек с сильным течением. В обычное лето кожа достраивается поздно и не бывает прочной.

– Но ты постоянно твердишь, что это лето – жаркое и раннее.

Он не ответил, и она спросила:

– Бывает ли так, чтобы морская кожа созрела рано и так затвердела, что по ней кто угодно пройдет?

Она пыталась выяснить, удастся ли покинуть остров.

Но Торгаш то ли не понял ее намерения, то ли предпочел его проигнорировать.

– Сколько живу здесь, – невозмутимо ответил он, – остров всего пять раз соединялся с континентом. В разные годы.

Прошло столько тысяч лет, а он помнил точно. Она не сомневалась, что Торгаш мог рассказать о каждом долгом лете из этих пяти. Но тема была слишком отвлеченной, чтобы ее заинтересовать, а потому она промолчала и вперила взор в гладкое черное море.

Она не была глупа. Торгаш утверждал это чуть чаще, чем следовало, словно убеждал самого себя. Он говорил, что ее мозг – почти такой же, как тот, что внутри его заскорузлого черепа. Между ушей у них находилось по чуду биокерамики – вершине дизайна и эволюции. Мозг выдержал бы, даже если содрать с костей мясо, а сами кости расколоть и сжечь. На него не действовали удары и химические взрывы. Сильнейшие ожоги были ему нипочем. Только атомное пламя могло пожрать вместилище ее души. Торгаш говорил о смертоносном плазменном оружии, но его последние образцы уже столетия как вышли из строя. Ничто в этой солнечной системе не могло вызвать подобной вспышки – разве что само солнце.

Имея похожие мозги, они оба обладали и сходными способностями.

Правда, его голова была не столь пуста, сколь ее, отмечал он… делясь опытом и вспоминая множество старых дурных привычек.

– Да, любое лето из этих пяти было тяжким, – признал он.

Зима означала свободную воду, а вода – лодки. Но последние обычно представляли собой суденышки под управлением заблудившихся рыбаков или налетчиков, которые беззвездными ночами пробирались сквозь дождь, ориентируясь по клочкам суши. С приходом лета на острове устанавливался относительный мир. Но этот год стал исключением, и водный барьер грозил в ближайшее время исчезнуть. Не менее важно было то, что жителям материка придется туго. Жара воцарится свирепая. Понизу промчатся катастрофические пожары. Что, если однажды ночью все ноты в мире захотят бежать и дружно, как один, решат пересечь воду в поисках места поспокойнее?

А ноты даже не были худшей из опасностей.

Торгаш так и выразился, глядя на юг. Сжав губы, он потирал ладонью рыжую щетину.

Наутро девушка проснулась одна и, помочившись в деревянный сосуд, отправилась искать Торгаша в переходах огромного дома. Ориентируясь по запаху и следам, она вошла в большую, но тесную комнату, обычно прикрытую плитой нежно-бежевого корунда. Здесь хранился арсенал Торгаша – залежи оружия всех времен и моделей. На стеллажах, на глубоких полках и в аккуратных штабелях его было столько, что хватило бы на армию убийц. Убивать нотов обычно было легко. В большинстве случаев хватало длинного клинка из закаленного стекла, особенно если облачиться в развешанные высоко на крючках нанодоспехи – нагрудные пластины и шлемы, бриджи и гамаши, способные отразить почти любые удары аборигенов, не считая самых мощных. Но что-то – чутье, ночной кошмар или некий внутренний голос – побудило Торгаша почистить и опробовать прицелы нескольких диковинных, жутких орудий убийства, до боли знакомых ей.

Она дотронулась кончиком пальца до алмазных стволов, пластмассовых спусковых крючков и резных деревянных прикладов, удобных только для человеческого плеча. Животная часть ее пришла в ужас, напоминая, что ей здесь не место, заклиная бежать, пока не пробудились здешние призраки.

Торгаш рассматривал винтовку в своих лапищах.

– Мне приснился отвратный сон, – признался он.

– У снов есть смысл, – сказала она.

Он грубо, пренебрежительно хмыкнул.

– Они говорят о том, про что иначе не услышишь, – настояла она.

– И вечно об одном и том же. Тебя тревожит нечто реальное, а ленивое сознание находит простенький способ напомнить.

– В моих снах… – начала она.

И замялась.

Он щелкнул затвором и посмотрел ей в глаза. Скорее из вежливости, чем из любопытства спросил:

– И что тебе снится?

– Как с нами разговаривают мертвые.

Казалось, он испытал облегчение.

– Ты в это веришь?

– Говорят мои мертвецы, – продолжила она. – Мать и другие.

– Это воспоминания, – пожал он плечами. – И ничего больше.

– Нет-нет, – возразила она. – Они приходят из мира иного.

Он снова недоверчиво хмыкнул.

Но в ее тоне не было ни капли скепсиса.

– Мертвые приходят, чтобы помочь мне найти путь.

Торгаш был готов рассмеяться. Она поняла это по сдержанному выражению лица и тому, как он вцепился в оружие. Но он решил вернуться к началу.

– Я не хочу тебя пугать, и ничего, скорее всего, не случится. Но сегодня я хочу, чтобы ты прежде всего подобрала три приличных ствола – по вкусу и по размеру. По твоим способностям. Коллекция бессистемная, но я могу подогнать снаряжение. Выбирай что угодно, и мы приведем это в рабочее состояние.

Оружие большей частью принадлежало к отдельным легко узнаваемым сериям. Его можно было различить по возрасту, форме и качеству материала, по необычным стволам и спусковым механизмам, а также по еле уловимому запаху, оставленному знаменитыми, безымянными ныне конструкторами, которые все давным-давно умерли. Люди расселились по этому миру, но так и не стали его частью. Навыками, необходимыми для создания таких устройств, мало кто обладал, а инструментами – еще меньше. Но бывали периоды процветания, когда умелые мастера вооружали не только свои многочисленные семьи, но и соратников. Оружие обычно бывало мощным, чинить его оказывалось просто, и оно глубоко почиталось. За всю свою жизнь она всего трижды держала ствол, и только один был заряжен. Но в этом помещении она обнаружила сотню стволов, после чего прекратила счет. Каждая винтовка была способна послать на дальнее расстояние пулю – либо кинетическую, либо разрывную. Меткий стрелок мог обезвредить цель, разорвав мышцы и органы и временно раздробив все кости до единой.

– Сколько народу здесь побывало? – спросила она.

Торгаш притворился, что не расслышал.

– Сколько ты видел наших? – не отставала она. – Твои сны это помнят?

Будь у Торгаша выбор, он уклонился бы от ответа. Но он бросил на нее короткий взгляд, и она увидела в его глазах гамму чувств, в том числе гордость, удивлявшую его самого.

– Триста тринадцать, – сдался он.

– Они были здесь?

– Некоторые, – кивнул он. – Большинство явилось зимой на лодках. Но плавать без звезд и хороших карт нашему племени труднее, чем нотам. К тому же мои сердцекрылы всегда замечают этих налетчиков, и я обычно уже поджидаю их, когда они высаживаются.

Торгаш сжал зубы и прищурился.

– Летом хуже, – признал он. – Сердцекрылам приходится улетать на север, чтобы кормиться в свободных водах, и я остаюсь без дозорных. А небо расчищается, и люди знают, куда движутся, а если у них есть еще и план…

Он умолк.

Это древнее существо было подлинным чудом: по собственному признанию, он победил более трехсот монстров, выжил во всех боях, сумел забрать у врагов оружие, амуницию и неизвестно какие еще орудия, доставленные сюда с дальнего берега.

Она гадала, что таится у него в других запертых комнатах.

Но не спросила, отвернулась и сняла с деревянного стеллажа ствол.

За стеллажом выстроились в ряд контейнеры из толстого стекла, наполненные чем-то зеленым, и каждый был увенчан хитроумным клапаном.

Она прикоснулась к одному.

– Не трогай, – предупредил Торгаш.

Она медленно отняла руку.

– Хлоргаз, – пояснил он. – Вещество ужасное и прекрасное. Изменяет наш метаболизм, и нам приходится отращивать новые легкие, чтобы снова дышать нормально.

Она кивнула, раздумывая, откуда взялся газ.

– Это против нотов?

– Если их много и ветер подходящий.

Она снова кивнула, не комментируя. У оружия, которое она держала, был длинный тонкий алмазный ствол, предназначенный для стрельбы крошечными снарядами на значительное расстояние. Ствол был желтоватого оттенка, гладкий, и она сразу поняла, что это за модель.

– Великоват для тебя, – заметил Торгаш.

Слабо сказано, подумала она.

– Возьми что-нибудь покороче. Маленькое, но вполне точное и бьет посильнее. – Он бросил свое занятие и снял пару подходящих образцов с другого стеллажа.

Но она продолжала рассматривать тот, что держала.

– Я дважды видела такое, – сказала она. – И не очень давно.

– Где?

Она улыбнулась.

– А это откуда?

– Оттуда же, откуда всё остальное. С материка.

О нотах Торгаш знал много, разбирался в их слоях и сектах-семьях, но был куда меньше осведомлен о политике монстров-людей.

– Вот уничтожишь ты их тела… – начала она.

Он выждал и спросил:

– Хочешь знать, как я с ними поступаю?

– Да, с бессмертными мозгами.

Они смотрели друг другу в глаза.

Она прожила несравнимо меньше, и у нее не было его опыта и знаний, приобретенных кровью и потом. Но жизнь, пускай и несоизмеримо более короткая, научила ее главному. Она уверенно произнесла:

– На твоем месте я бы взяла от них всё что можно. Всё. Потом отнесла бы их головы к морю, где глубоко, привязала камни, проделала в водной коже дыру и бросила, чтобы никто не нашел.

Торгаш дрогнул.

Затем почти смущенно признался:

– Я думал об этом. Несколько раз. Но это, по-моему, чересчур.

– Тогда что ты делаешь?

Широким стволом оружия, которому предстояло стать ее любимым, Торгаш указал на пол.

– У меня есть еще одно, особое помещение. Там я держу их черепа в целости и сохранности. Все – с ярлыками.

Послав ему короткую улыбку, она спросила:

– Где они?

– Нет. – Он ответил спокойно, но крайне категорично. Доверие дало сбой. – Нет, Греза. Ни за что. И будь добра больше не спрашивать.

 

9

Она смотрела на плотную, черную кожу моря и продолжала прикидывать, когда бежать, так как знала, что не останется в этом уголке навсегда. Такого замечательного лета могло больше не выдаться. Да, на сегодняшний день ей было лучше некуда. Тело еще никогда не казалось таким здоровым и крепким, но представлялось неестественным задерживаться на убогом клочке каменистой почвы. Ее манила привычная жизнь, тяжелая, полнокровная, вольная, к какой приучила мать. Будь этот Торгаш человеком обычным или хотя бы понятным, она, возможно, захотела бы остаться. Но он отличался от всех людей, каких она знала, – странное и невообразимо древнее существо, без меры скрытное и слишком привязанное к своим доисторическим привычкам.

В свободное время Торгаш разрабатывал средства нападения. В комнатах стояли резервуары, и он разводил огонь, дышал дымом, терпел всё это безобразие, выделяя какой-нибудь редкий металл, полупроводник или соль. В недрах холма имелись смежные помещения с турбинами, которые вырабатывали электричество. В обособленной дальней комнате, в его отсутствие неизменно запертой, он изготавливал взрывчатку и особые яды, убивавшие нотов. Просторное вытянутое помещение служило «лавкой» и было полно сложных механизмов, которые обычно бездействовали. Но иногда он оживлял какую-нибудь машину для починки всяких приборов, обработки пригодного для использования обломка сапфира или создания совершенно нового устройства только ради того, чтобы произвести впечатление на гостью. Он похвалялся, что может даже получать нановолокна и выращивать чистые алмазы, но ему просто некогда или незачем. И, разумеется, он постоянно оставлял ее одну на день и дольше, чтобы выполнить какое-нибудь неназываемое, но крайне важное дело, которое касалось его нотов или было связано с морем.

Обязанности монстра-божества съедали уйму времени.

Но, возвращаясь домой, Торгаш наслаждался покоем. Сидя в кресле или на их общем ложе, он любил рыться в своей ячеистой памяти и выуживать истории о минувших веках и невидимых мирах. Обычно они не имели конца и ничему внятному не учили. Часто – немногим отличались от пустой болтовни. Да, старик был крут, а его жизнь на острове стала поразительным достижением, но иногда ей казалось, что человеческий разум не так уж прочен, как он утверждал, что его душа тронута какой-то порчей или безумием. Он стал таким экспертом в своем ограниченном существовании, что не замечал своего прискорбного упадка и уж тем более не мог ответить на давно и надолго отложенные вопросы.

Еще у него имелись правила, то мелкие, то серьезные, но обычно нерушимые. Он запрещал ей выходить за баррикаду. Это было славно, поскольку она не желала иметь никаких дел с его драгоценными нотами. Но ей не разрешалось заходить во многие комнаты и говорить на многие темы. Ее ничуть не интересовали его старые друзья и любовницы, но сам запрет на вопросы о его Мертвых лишь усиливал любопытство. Хуже того, Торгаш начал следить за тем, что она ест и сколько. Он заявил, что печется о ее организме. И был, возможно, прав, но и в детские годы ее не держали под таким строгим присмотром. Даже мать позволяла ей действовать наугад и совершать непростительные ошибки, так как готовила дочь к временам, когда все табу окажутся сняты.

Женщина редко задумывалась о будущем, но иногда, уплывая мыслями, представляла, как остается здесь на годы, возможно, на много лет. Но в следующий миг всегда возникал очевидный и опасный вопрос: почему Торгаш живет в одиночестве? Она была не первой женщиной, добравшейся до его двери и не ставшей ему врагом. Но он уходил от ответа, когда она спрашивала, сколько здесь побывало других. Словами и долгими взглядами он давал понять, что в итоге все гостьи вернулись на материк. Но она невольно спрашивала себя: что случалось, если любовь давала трещину? Может, прежние любовницы не покидали его? Может, их биокерамические мозги были снабжены ярлыками и помещены в потайную гробницу?

Она решила дождаться, пока до зимы останется несколько дней, и смыться без предупреждения. Именно поэтому она крала только всякую мелочь, которой Торгаш не хватится. И всё же составила длинный список ценностей – предметов слишком важных, чтобы бросить: надо будет их забрать, когда придет срок.

Среди них был и любимый автомат, стрелявший большими разрывными пулями, и беззвучный пистолет с кинетическими, а она уже знала по запаху, где лежит сумка с боеприпасами для обоих.

Она собиралась похитить пробирки с его склада минеральных веществ, но только малую часть из полного списка: если пожадничать, то он, чего доброго, устроит погоню.

Шкуру улита.

Инструменты, само собой.

Смену одежды.

И сушеных отлей-грибов, чтобы хватило на тридцать дней. Она решила, что если сумеет все это унести и достигнет суши до того, как начнутся бури и опустится тьма, то без труда перезимует и обеспечит себе небывалое лето.

Владея оружием и экономя боеприпасы, она станет серьезной силой в мире людей и нотов.

Если-если-если-если…

Но куда же податься? В голове была мешанина из фактов и всех отрывочных сведений, какие она узнала за жизнь. Всё это выглядело невыносимо расплывчато. Ей требовалась карта, начерченная и надписанная так, чтобы она поняла. У нее уже было несколько простеньких карт, она лишилась всех. В жилище Торгаша стояла странная машина, которая показывала похожие на карты рисунки. От линий и непонятных письмен болели глаза. Но как-то утром Торгаш ушел по какому-то важному делу, и она попыталась запомнить похожий на лабиринт чертеж – переплетение ходов и помещений, намного больше, чем его домишко. Но на единственной картинке, похожей на карту, изображался серый, сухой и странно плоский мир с всего несколькими причудливыми горами, которые возвышались над одним полушарием.

Торгаш каким-то образом прознал, чем она занималась в его отсутствие, и обрадовался. Тот плоский мир оказался очередным из бессчетных предметов его восхищения.

– Что это такое? – спросил он, возвращая серый мир на экран. – Есть мысли, Греза?

Очевидно, это было что-то важное. Но, поскольку Торгаш охотнее реагировал на незнание, она пожала плечами:

– Нет. Никаких мыслей.

– Я прибыл оттуда.

– Это Земля? – спросила она недоверчиво.

Ее реакция огорчила его. Он покачал головой, затем произнес:

– Это не мир. Это звездолет.

– Ты прибыл на этом шаре?

– Не совсем так.

Она ждала, зная, что продолжение не замедлит последовать.

И оно последовало. Он долго распространялся о древнем, пустом сосуде, который был найден дрейфующим меж галактик, и рассказал, как люди забрали его себе и отправили великолепный трофей в круговое галактическое странствие. Торгаш долгое время путешествовал внутри этого корабля, а потом, на судне гораздо меньшем, явился сюда.

– Этот шар движется по кругу?

– Если еще не сбился с курса, – ответил он, – то да.

– Значит, в итоге он обнаружит нас здесь, – заключила она.

Торгаш покачал головой.

– Для начала, звездолет не направлялся сюда, и потом, я сомневаюсь, что его капитанов заинтересует нечто столь далекое и убогое. Прости.

– За что? Разве ты ведешь этот пухлый корабль?

– Великий Корабль. Это его название.

Она втайне решила, что имечко так себе. Пренебрежительно пожав плечами, заметила:

– Чем бы ни был этот шар… раз он сюда не вернется, то может с тем же успехом и вовсе не существовать… тогда зачем тратить время и думать о нем?

* * *

О том, что у нее будет ребенок, предупредила мать. И в том же неотвязном сновидении сообщила: дитя обречено на смерть. Но затем покойница рассмеялась и напомнила, что эта участь ждет всех детей. Главное, чтобы оба хорошо питались и младенец родился крепким, а после она должна научить сына – это будет мальчик – всему, что пригодится в жизни. Потом, если мальчик окажется не только сильным, но и везучим, прискорбный день удастся отложить на тысячу непростых и замечательных лет.

Тут женщина проснулась и обнаружила, что стоит глубокая ночь, а мужчина спит рядом.

Что же дальше?

Ее первым порывом было бежать, и немедленно. Жизнь, проведенная в непрестанном бродяжничестве, требовала не меньшего. Но она находилась взаперти, по крайней мере пока. Застряла в постели этого спящего великана, лишенная выбора, могущая только смирно лежать, тихо дышать и тщательно обдумывать, как и почему действовать дальше, что бы она ни предприняла.

Для развивавшегося плода не было ничего важнее питания.

Торгаш мог днями разглагольствовать о крошечных безымянных органах, редкоземельных элементах и о том, как трудно организму построить новый мозг. Но она не нуждалась в отвлеченных понятиях, чтобы понять глубину эгоизма и грубости нерожденных. Они забирали свое из каждого глотка воды и пищи. А если этого воровства было мало, то с удовольствием забирались в кости несчастной матери и поглощали ее запасы драгоценных веществ.

Каждая беременность была небольшой войной, и чрезмерное превосходство одной из сторон грозило гибелью обеим.

Ее мать носила не меньше десяти плодов и прибегала ко всем проверенным хитростям – высасывала из одежды пот и пила собственную мочу. Конечно, и съедала она сколько могла, что означало порой отвратительную и опасную пищу. И все же зрелости достиг всего один плод. Трое детей умерли в младенчестве от недоедания. Еще шестеро развивались слишком медленно, а когда наступил голод, их живому вместилищу пришлось прервать беременность и впитать обратно то, чему не суждено было достроиться.

Остаться с Торгашом – и голоду не бывать.

Но это был его остров, его дом. Во многом она оставалась заблудившейся странницей, едва знакомая с ним, неспособная поверить, что когда-нибудь перестанет ощущать себя невежественной нахлебницей.

Остаться здесь – и ребенок почти наверняка доживет до зрелости.

Но зачем? Это, может быть, первый ребенок из пяти или пятидесяти. Настанет день, когда плодородный край и окружающая его вода не смогут прокормить их семью. Ее потомству придется пешком и на лодках возвращаться на материк, чтобы выживать в опасном, густонаселенном мире, не будучи к этому и вполовину готовым.

Но если она вернется на материк сейчас, вооруженная и сильная, у нее будет немалый шанс увидеть, как первенец врастает в привычную для нее жизнь, также привыкает к бродячему, требующему находчивости существованию, которое продлится и после того, как море поглотит этот кусок суши.

Торгаш был счастливой случайностью.

Биологическим видом, который ограничивался одной особью.

Ее чувства к нему были слишком свежи для оценки, слишком слабы из-за многочисленных пробелов и резонных вопросов. Она не знала, как он отнесется к детям, роди их она или какая-то другая женщина. Но спросить не могла. Не смела. Он мог всполошиться и задуматься о множестве неприятных последствий.

После долгих и напряженных раздумий она остановилась на одном не самом надежном варианте. После этого до рассвета пролежала без сна, а когда проснулся Торгаш, ублажила его ласковыми руками и ртом. Затем притихла на нем, обнаженном, сверху, подобрав колени и новой рукой чертя круги на груди, густо поросшей ржавым волосом.

– Когда мы им скажем? – прошептала она.

Он услышал, но не понял. После длительного размышления спросил:

– Кому?

– Твоим нотам.

– А что им сказать?

– Что я здесь. – Она смотрела ему в лицо и, когда он наконец встретился с ней взглядом, улыбнулась. – Мы живем вместе и должны объявить, что теперь этим островом правят два божества.

– Скоро, – произнес он одними губами, но всем своим видом выказывал неуверенность.

– И маску я тоже хочу, – не отставала она.

Он промолчал.

– И ходить с тобой. За баррикаду, к бухте, где большие дома. Я хочу, чтобы все до единого ноты увидели нас вдвоем, держащихся за руки.

– Не сейчас.

– А когда?

– Не знаю.

– Почему не сейчас?

– Потому что они не готовы.

Она немного выждала: пусть решит, что она обдумывает этот неудачный ответ. Затем, уже улыбаясь сдержаннее, осведомилась:

– Когда же они будут готовы?

– Нотами руководит не столько культура, сколько инстинкты. Это скорее муравьи, чем люди.

Его инстинкт побуждал прочесть лекцию – возможно, объяснить, что такое муравей. Но он усомнился в себе. Роль учителя была бесполезна, а потому он в кои веки осекся и умолк.

А она удивилась себе. Ее обдало жаром. Кто мог подумать, что в ней отзовется ревность? Ревность к стае нотов с правом собственности на этого странного старика? Затем она удивилась себе вторично, когда не ответила и подавила понятный гнев, спрятав его за широкой, бессмысленной, но очень убедительной улыбкой.

– На этом острове всё пребывает в состоянии равновесия, – сказал Торгаш. – Силы под стать друг другу, все важные соображения определяются генами, и я понятия не имею, как отреагируют ноты, если увидят нас идущими рука об руку, как равных.

Она подождала еще – пусть потешится своей убежденностью.

Затем негромко напомнила:

– Нет никакого равновесия. Мир только прикидывается, дорогой. И большинство из нас ждет случая перевернуть все с ног на голову.

* * *

Три дня спустя сердцекрылы, кормившиеся в свободных водах на севере и западе, вернулись с важными новостями. По коже моря шли ноты – множество незнакомых нотов, если верить птичьей болтовне, и двигались они по направлению к острову.

Торгаш, казалось, был к этому готов.

Он переговорил с друзьями, выясняя расстояние и скорость. Затем облачился в доспехи, выбрал несколько стволов и сообщил, что уйдет как минимум на ночь, а то и на две. Он хладнокровно пояснил:

– Я разверну их еще на дальних подступах.

Она молча кивнула.

– Я хочу, чтобы домой они бежали в страхе, – продолжил он. – Чтобы запугали потомков на многие поколения.

– Я буду ждать здесь, – согласилась она.

Они поцеловались, и он ушел.

Она отсчитала пятьсот вдохов-выдохов, вытащила из тайника большой рюкзак и завершила сбор сокровищ, которых им с сыном должно было хватить на пару лет. Затем с рюкзаком за плечами и автоматом в руке вышла через переднюю дверь. Она чувствовала, как наблюдал за ней лес. Все деревья разбухли от последнего зимнего дождя, но сумрак под высокими ветвями был горяч и предательски сух. Желая поступить с Торгашом по совести, она потрудилась плотно затворить каменную дверь и установить все три ловушки, которые остановят любопытных и задержат злонамеренных. Сделав это, она поверила, что и правда уходит, но, когда ступила на утоптанную тропу, вспомнила о последней, чрезвычайно соблазнительной ценности – и изменила курс.

На пике летней жары пузыри магнодрева грозили взорваться от сока. Бросив оружие и рюкзак, она взялась за веревку и начала подниматься к дозорной площадке. Пузыри проседали под ногами; из пор сочились антипирены, насыщавшие опасно горючую атмосферу. Она закашлялась. Затем достигла укрытия и какое-то время смотрела на ту половину острова, которая принадлежала нотам.

Мало что двигалось в жарком, без единой тени мареве. Зеленые посевы уже оказались сжаты или погибли. Летние насаждения нотов были черны и высоки; терпеливые руки истребили все сорняки и все лишние рты. Глядя в маленькую подзорную трубу, она изучила продолговатую бухту с устьем, забитым камнями, землей и строительным раствором. Блокированная вода наполовину испарилась. Теперь этот затхлый пруд наверняка стал горьким от солей. Она увидела нотов, которые трудились на дамбе, латая какую-то микроскопическую течь. Затем посмотрела по сторонам и обнаружила на ярко освещенном участке перед одним из зданий около тысячи нотов, наслаждавшихся остатком свирепого света дня.

Она взмахнула новым алмазным ножом и отсоединила трубу.

После этого быстро спустилась, надела рюкзак и поспешила на юг. Вне сени деревьев солнце пекло нещадно, но день почти кончился, и хуже стать не могло. Вскоре она уже брела по морской коже, управляясь даже лучше, чем надеялась. Опора была превосходна. Море оставалось спокойным, и смягченные волны ударяли лишь время от времени. Приливы приподнимали кожу, затем предоставляли ей опасть, но этому мерному ритму подчинялась вся мировая вода, и, когда солнце зашло, женщина перешла на медленный, но ровный бег.

Она уже много дней не знала усталости.

Чувство оказалось приятным, словно вернулся закадычный друг. Ломота в плечах и ногах позволяла бодрствовать всю ночь напролет. Жара спала, но только отчасти. А потом возвратилось солнце, заявив о себе красным заревом над плоским горизонтом.

Она уселась на громоздкий рюкзак, чтобы передохнуть и выпить воды.

Зарево посветлело, и солнце явило свой лик, лизнув черный покров ослепительным оранжевым светом.

На грани видимости вдали она различила точки.

Сначала одну, потом еще две.

Она пересчитала заново, и набралось десять далеких существ, лениво двигавшихся вдоль линии горизонта.

Если она их видела, то и они могли увидеть ее. Но на морской коже рос какой-то лиловатый, неизвестный ей паразит – скромное переплетение водянистых конечностей и семянок. Она медленно отволокла за него рюкзак и, прибегнув к этому жалкому укрытию, снова села. Прикидывая расстояние и считая вдохи, она ждала, когда второй отряд незваных нотов скроется из виду.

Либо они были ближе, чем казалось, либо двигались быстрее, чем она ожидала.

Солнце повисло в небе, когда они пересекли северо-восточный сектор, и теперь она могла преспокойно забрать рюкзак и идти дальше, не боясь быть замеченной. Но ей удалось украсть подзорную трубу, а тем, что ей принадлежало, следовало пользоваться – особенно сейчас, пока не приходится смотреть прямо на солнце. Установив прибор на колене, она заглянула в окуляр и выдвинула внутреннюю трубку, настраивая резкость. Затем она надолго перестала дышать – забыла, пока организм не взмолился о кислороде; тогда она судорожно глотнула воздуха, укрепила руку и ногу, опять склонилась и прикрыла другой глаз, стараясь навести фокус; потом принялась считать и занималась этим, пока не стало ясно всё, кроме одного – что делать дальше.

 

10

Со своей идеально ровной площадки Торгаш видел острее и дальше всех.

Ему хватило первого взгляда.

Ноты принадлежали к секте-семье рыболовов. Возможно, семья даже прибыла целиком, если судить по тележкам, молодняку и прокаленным солнцем лилово-черным экзошкурам. Он обнаружил их в полдень – десятки неподвижных комков, разбросанных по выбранной наугад полоске морской кожи. Каждый постарался как можно шире расправить похожую на пончо шкуру; взрослые выстроились небольшими кругами и обратили лица вовне, охраняя свое имущество и спавших внутри малышей. Света, нужного для прокорма голодного нота, хватало только летом, только на этой высокой широте и только ближе к полудню. Лучше времени, чтобы устроить хаос, и не придумать. Достаточно взорвать в самой гуще несколько зажигательных зарядов, и остальные ноты предсказуемо ударятся в панику. В конце концов, они были простыми существами, не склонными к изменению. Он прожил с ними тысячи лет – когда в последний раз они преподносили сюрпризы? Именно поэтому он решил не тратить боеприпасы на созданий, которые не навредят ему никогда, даже случайно.

В конце концов, это всего-навсего рыбаки. С приходом лета они прячут лодки на берегу и выходят на озера и море. Там, где течение кажется благоприятным, прорезают кожу, берутся за копья и крючья и вылавливают всё, что приманивают к поверхности прикорм и солнце…

Ноты, как и положено, были бедны и неприкаянны и, вероятно, не на шутку удалились от дома, судя по их безразличию к острову и знаменитому монстру, который правил его лесистыми холмами.

Торгаш опустился на колени и принялся ждать.

Пусть отдохнут. Пусть поедят солнечного света и почувствуют, как водянистую кровь разгоняет тепло. Если кого-то и убивать, старика или ослабленного ребенка, которым не пережить очередную зиму, – просто ради предупреждения. Но он пока не решил, как поступит. Он всегда получал известное удовольствие, играя роль монстра, но даже в худших случаях старался проявлять сострадание. Давно он привык и к эмпатии. Даже будучи в ярости, Торгаш умел выверять насилие, придерживая клинки и бомбы, точно рассчитывая силы и средства, а после применяя их лишь чуть-чуть сверх необходимого.

Что он скажет девушке, когда вернется домой?

Такие, как она, одинокие странники зачастую оказывались лучшими гостями. Слабые телом и выросшие в суровых условиях, они заслуживали доверия – по крайней мере, в разумных дозах. Подачки старика принимали охотно. Доступная еда и сухой дом означали рай, достойный благоговения. Они мирились даже с его мелкими откровениями или хотя бы притворялись, будто верят в истины, которыми он пытался поделиться. И, подобно этой несчастной девушке, понимали, что даже малейшая ошибка может повлечь за собой насилие и катастрофу.

Это было совершенно разумно. Вот если взять девушку: к уступкам и состраданию она прибегла бы в последнюю очередь. Она полагалась на слепую решимость, на мелкое воровство и на то, что победный удар зачастую удается нанести увечной рукой. Но ей было не понять, почему такой самородок, как он, победил врагов, но не сбросил в океаническую расселину их трупы. Для нее такой поступок не имел смысла, и она только таращилась на Торгаша пронзительным, разочарованным взглядом, дивясь, наверное, непостижимой глупости этого ископаемого.

Наблюдая за беспомощными рыбаками, Торгаш из любви к ней решил солгать.

Если она спросит, то он в красках опишет якобы состоявшуюся бойню. Скажет, что перебил всех детей и большинство взрослых нотов, а нескольким выжившим велел бежать обратно на материк. А если не спросит, то промолчит, но предстанет свирепым и грозным, взглядом и сжатыми губами передаст свою понятную и достойную уважения порочность.

– Если она меня ждет, – прошептал он.

Потому что был в курсе, что она замышляла побег. Будучи лавочником в прошлой жизни, он тщательно вел учет своих припасов, инструментов и всего ценного, а потому отлично знал, что украдено и сколько она сможет унести. Всё это его не удивило. Отчасти он был почти рад. Гость, который ничего не брал, представлял опасность. По его опыту, если чужак ничего не крал по мелочи, то подумывал убрать хозяина и завладеть всем. Но, как бы ни нравилась Торгашу эта девушка, он не позволил себе ни впасть в сентиментальность, ни чрезмерно привязаться: в конце концов, она лишь дикий ребенок, который достиг зрелости вопреки десятилетиям лишений. И пусть ее существование было жалким до последнего вдоха, она слишком привыкла к такой жизни, чтобы от нее отказаться. Особенно если последнее означало делить постель и пищу с диковинным существом, прожившим не одно тысячелетие.

Он знал, что это случится. Вскрывая ее грудь и вливая в мертвое сердце драгоценные вещества, он понимал, что рано или поздно она уйдет.

Конечно, он надеялся, что выдастся обычное лето и она пробудет подольше.

В его фантазиях им хватало времени зачать ребенка. И сами роды, и младенец, нуждающийся в уходе, задержали бы девушку еще на несколько зим, и Торгаш успел бы и получше познакомить ее с этим миром и окружающей вселенной, и растолковать кое-что насчет себя. Вряд ли она узнала бы что-то настолько важное, что осталась бы. Если Греза уйдет, то на остров уже не вернется. На крыльце у него побывали десятки женщин, и все они пользовались гостеприимством, внимали его наставлениям, а потом предсказуемо строили себе небольшую лодку или уходили через летнее море пешком, покидая его навсегда.

Поэтому он всегда сохранял маленький зазор между девушкой и своим сердцем.

Он хорошо понимал, что дух человека крепок, а глубоко въевшиеся привычки так же бессмертны, как рабочая рука или язык молодости.

В лучших снах к нему возвращались женщины, давным-давно сгинувшие и, вероятно, умершие. Но они были просто драгоценными воспоминаниями, не больше и не меньше. Эта девушка, суеверная, верила в призраков, что не означало, будто Торгаш не чтил усопших, и то, что извлекал его мозг из глубин веков, было не менее свято, чем призраки, существуй они в действительности и потрудись нанести визит из загробного мира.

Живые воспоминания цепко держались за душу Торгаша.

И, может быть, как раз поэтому он увлекся девушкой больше, чем многими предыдущими. Едва взглянув на ее полное жизни лицо, он осознал сходство. Носом, черными глазами и недоверчиво поджатыми губами она напоминала ту, с кем он жил в погибшей колонии.

Покойную крошку Делин.

Сколько же лет прошло?

Казалось, что вечность. А словно вчера было.

Делин не имела детей, однако в клинике, где работали два врача, хранили яйцеклетки всех женщин, и после ухода Торгаша какая-нибудь другая вполне могла воспользоваться ими для создания семьи. Но даже если так, сходство наверняка было случайным. Через сколько поколений прошли эти гены? Сколько безымянных семей родилось и умерло до того, как эту девочку, потомок она Делин или нет, выбросило на скалу над приливной отметкой?

Все это были просто совпадения, но они во многом определяли его тоску. Стоя на коленях на черноватой коже моря и наблюдая за бездействовавшими нотами, Торгаш еще раз предупредил себя, что девушка уйдет, возможно, уже ушла, прихватив только часть тех сокровищ, которые он ей бы охотно пожертвовал, найдись у нее прозорливость и смелость попросить.

Подумав так, он отбросил эти тяжелые мысли.

Его рассудок, отшлифованный веками одиночества, обладал такой способностью. В следующий миг он уже размышлял о мелких разрешимых проблемах и бесконечной рутине своей полной дел жизни. Какой очередной дар преподнесет он своим нотам, что еще построит в своей мастерской, каковы будут форма и назначение новой комнаты, которую он наконец выкопал в глубинах древней возвышенности?

Он смежил веки и ненадолго задремал.

Затем очнулся, бодрый и зоркий. Один из нотов встал, и Торгаш первым делом подумал, что существо заметило его, стоявшего на коленях за клочком смурослей. Но две пары глаз уставились под другим углом. Затем он услышал голос, заговоривший на простом общепланетарном языке, который определялся генетикой: инстинктивная речь, очень мало и очень нехотя изменившаяся после прибытия людей.

– Дым, – произнес голос.

Другие зрелые ноты начали подниматься и смотреть в ту же сторону, снова и снова клекоча: «Дым».

Еще не успев обернуться, Торгаш понял, что остров горит, но не очень удивился: лето выдалось на редкость сухое и жаркое. На лесистых нагорьях было полно топлива, но он знал, что самые здоровые деревья-великаны выдержат пламя. Он решил, что пожар, вероятно, возник на одном из южных водоотводов. Там изначально и был нанесен сильнейший удар…

Но предположение оказалось совершенно ошибочным.

На горизонте высилась холмистая оконечность острова, ее восточная часть находилась вне поля зрения. Столб дыма был порожден единичной вспышкой, и, судя по его положению, горело либо море к северу от его территории, что полностью исключалось, либо какой-то диковинный, чудовищный взрыв произошел дальше, на землях нотов.

Он вскочил.

Тут ноты увидели его. И принялись кричать, разрывая воздух в едином животном хоре и пользуясь одним из немногих новых слов, которые появились за истекшие сотни тысячелетий.

– Костоед! – голосили маленькие создания. – Костоед!

 

11

Двадцать семь человек.

Она пересчитала бегущих несколько раз, не доверяя итогу, но счет неизменно заканчивался невероятной цифрой.

Двадцать семь, и все до единого взрослые.

Ни на ее веку, ни в древних небылицах не случалось, чтобы сразу столько людей дышало одним воздухом. Разве что в россказнях Торгаша о погибших колониях и посещенных мирах. Чем прокормить такое количество ртов? И как могла объединить столько черепов общая цель? Она додумалась лишь до того, что среди людей есть шесть или, может быть, семь женщин и лишние мужчины не спят ночей, размышляя, как захватить или похитить добро, имевшее для них ценность не меньшую, чем пища.

Она наблюдала за их бегом, изучая походку и прикидывая вес ранцев. Все были вооружены, большей частью – длинными стволами, и сохраняли дистанцию, как будто опасались в любой момент угодить под обстрел. Эти люди были настроены решительно и выполняли одну задачу. Они, несомненно, бежали на территорию Торгаша. Хотя нет, это разумное и в то же время ошибочное предположение вскоре было опровергнуто. Они направлялись к нотам, держа курс на те продолговатые пальцевидные бухты, где над самой приливной отметкой возвышались большие каменные дома.

Чужаки не оглядывались.

Их заботило только то, что находилось впереди.

Но она, даже будучи уверена, что ее не видно, осталась за растением-паразитом. Считая вдохи, дождалась, когда бегущие стали неразличимы, и только после этого вернулась на открытый участок, где уставилась на свой раздутый рюкзак.

Она бросила всё, кроме оружия и боеприпасов.

Побежала медленнее и другим путем – по собственному следу. Солнце поднялось, жара усилилась, и кожа моря раскалилась под босыми ногами. Наступил полдень. Ноты уже высыпали наружу и купаются в солнечных лучах. В очередной раз передумав, она приказала ногам остановиться и пришла в недоумение, когда они не послушались. Куда подевалась ее проверенная опасливость? Чего она добьется, вернувшись? Но вместе с замешательством пришло и облегчение. В голове рождались дикие, невыполнимые планы, никогда прежде не бывавшие столь обстоятельными, и она вновь и вновь возвращалась к простодушной вере в интуицию, которая подскажет, что делать.

Первый взрыв был похож на треск сухих штырков.

Она остановилась, прислушалась и, едва поняв, что это волны терзают толстую кожу, узрела на берегу полдесятка вспышек и ярко-желтые языки пламени.

Горели дома нотов.

Она опустилась на колени, мысленно веля себе немедленно развернуться и идти назад. Материк сулил ей жизнь сравнительно обеспеченную и полную неожиданностей.

Но предательская мысль вновь подтолкнула к самоубийству.

Она представила Торгаша.

Это существо, которое она едва знала, находилось внутри нее. Она видела его, слышала монотонный старческий голос, обращающийся к ней и ни к кому больше. Он стенал и бушевал из-за того, что творилось с его нотами, с его островом. Тысячелетия, проведенные на убогом клочке земли, привычки, отпечатавшиеся в душе… иллюзия вечности, которая значила для него больше, чем любое разумное понятие… и у нее не было ни малейших сомнений в том, как он отреагирует на это скотское вторжение.

Огнем занялись новые здания.

Даже на таком расстоянии были слышны дикие крики нотов.

Она снова встала, и ее плечи поникли, и ей удалось сделать полдесятка шагов назад. Затем из дыма, затянувшего небо, вынырнул сердцекрыл, который заметил ее и спикировал, пытаясь крикнуть что-то бессмысленное, но она это поняла.

И вновь побежала к острову.

Казалось, что ее заперли в незнакомом теле. Разумный ужас и сметливая трусость были отброшены. Над головой кружил сердцекрыл, и она наконец достигла берега. Накатывал прилив. Между ней и илистым берегом пролегала полоса свободной, густой от водорослей воды. Она, не задумываясь, шагнула в глубокое теплое море. Затем поплыла, отталкиваясь ногами, держа над водой короткий автомат и загребая свободно рукой, пока не рассекла левую ступню острым камнем. Тогда она поспешила взойти на берег и устремилась в огромный лес, который приветствовал ее тенью и густым смрадом горящей плоти. Опустившись на колено, она зажимала порез, пока тот не затянулся. По всему острову задувал ветер. Сквозь бреши в пологе леса она видела черный дым и проблески солнца. Очевидно, неприятель много знал об острове и его обитателях. Такой отряд мог находиться где угодно, но она занимала лишь небольшой участок, постоянно перемещаясь и ни на миг не теряя бдительности. Достигнув знакомого тракта, она задержалась и убедилась, что по нему не проходил никто, кроме нее и Торгаша. Затем подкралась к входной двери, отметив по пути, что ловушки не тронуты, обезвредила их и расставила заново, когда прошла.

Но за самой дверью – огромной плитой красного камня – ее поджидал деревянный ларчик, которого прежде не было.

Сперва она попятилась, потом передумала.

Стоя на единственном пятачке, где можно было не ждать сюрпризов, она позвала. Десять раз кряду, рискнув распространить звук по вентиляционным отверстиям. Торгаш услышал бы сразу – но где же он? Уже ушел, решила она. Но всё равно позвала в одиннадцатый раз, и тогда тяжелое тело спрыгнуло на землю позади нее, а вкрадчивый, очень мягкий голос осведомился:

– Что ты делаешь?

Она обернулась.

Он был одет для боя. Будучи горой мускулов и прочных костей, он тем не менее выглядел крошечным в непривычных доспехах, обвешанный оружием с боеприпасами. На ногах были стальные сапоги. Древняя маска – чистая, как родниковая вода. Лицо – точно такое, какое ей представлялось: сжатые губы, рыжая борода и беспощадные прищуренные глаза. Бисеринки пота стекали на усы и бороду, а горло чуть дрогнуло, когда он произнес:

– Я думал, ты меня бросила.

– Нет, – солгала она.

Он не сводил с нее темных недоверчивых глаз.

– Бросила, – призналась она наконец. – Но передумала.

Он упорно молчал.

– Я их увидела, – пояснила она.

Затем доложила о численности противника, его вооружении и точном маршруте.

Торгаш ограничился слабым безмолвным кивком.

Она опять посмотрела на его амуницию. Откуда взялись эти сверкающие доспехи? В арсенале их не было. И ствол отличался от остальных, хотя она не понимала, чем именно. Он выглядел очень странным.

– Гиперволокно, – сказал он, уловив ее мысли.

Что это значило?

– Я украл несколько листов, когда уходил из колонии, – Он с силой стукнул по плоской нагрудной пластине. – Это содрано с нашего звездолета.

– А оружие?

– Его я сконструировал сам.

Прицелившись в небо, он добавил:

– Исключительно дальнобойное и с весьма необычными зарядами.

– Мне все равно, – сказала она.

– Глянешь? – Он вынул из кармана патрон и перебросил ей.

Она поймала и удивилась его тяжести.

– Металл, – пояснил Торгаш.

Предмет был продолговатый, конусообразный с одного конца. Гладкая поверхность отражала окружающий мир.

– Этот – в основном из серебра и свинца.

– Мне все равно, – повторила она. – Тебе их не победить.

– Считаешь, мне лучше бежать?

Но она знала, что он не побежит, а потому покачала головой.

– Мы можем спуститься под землю, – сказала она. – И сразиться с ними, когда они сюда явятся.

Она почти поверила и этим словам, и всему прочему бреду, который наплела. У них с Торгашом были и ловушки, и прочный старый холм, и лабиринт туннелей. Боеприпасов и жилых помещений, набитых провизией, хватит на долгую, очень долгую осаду. Конечно, монстров прибудет целое войско, но они принесут только то, что смогут дотащить. И в большинстве своем это мужчины, а значит, их хрупкий союз быстро развалится, и они переключатся друг на дружку.

– Зачем ты вернулась? – перебил он ее.

С тем же успехом можно было спросить про обратную сторону Белой Луны. У нее не было ни готового ответа, ни даже мало-мальски убедительной лжи.

– Ты меня бросила, – заметил он. – А потом – нет.

Этого она тоже не понимала.

– Я не знаю почему, – призналась она.

Он опустил глаза.

Тогда она проговорила:

– Может быть…

И затихла.

– Может быть – что?

Каждый вдох отдавал дымом и горящей плотью нотов. Набрав в грудь воздуха, она ответила:

– Я беременна.

Он разве что возмутился. Покачал головой:

– Тогда спрошу снова: зачем? Зачем рисковать собой и ребенком?

Ответа не было.

Глядя на свои руки, она вынужденно призналась:

– Мне незнакома эта личность.

– Может быть, дело в том, что…

Он умолк.

– В чем? – спросила она.

– Нет.

– В чем? – повторила она настойчиво.

Затем, не подумав, шагнула вперед.

Сработала новая ловушка – простой самострел, смотревший ей в спину из деревянного ларчика. Медный снаряд пробил ребра и сердце, и она тяжело плюхнулась на ягодицы, не чувствуя ничего, кроме тепла и удивления.

Торгаш выронил оружие, подскочил и рассек воздух алмазным мечом. От ларчика к ее груди тянулся изолированный провод, который он перерубил за миг до того, как электрический ток устремился бы в рану и поджарил внутренности. Затем опустился на колени и стал вытягивать снаряд, пока не извлек его и не прикрыл осторожно рукой аккуратное отверстие.

– Я не считаю твой план дурным, – признал он в итоге. – Но эти люди, кем бы ни были, знают меня. Я уверен. Что думаю? Давным-давно здесь жила какая-нибудь из их женщин. Или одна из моих былых подружек разговорилась и выложила слишком много. Так или иначе, они, наверное, приготовились к затяжной войне. И если разбираться с ними, то сейчас. Сегодня. Пока, кроме нас с ними, не погибли все.

Он имел в виду, что должен спасти своих нотов.

Она судорожно закашлялась, ощущая сладкий привкус железа в крови.

Он снял шлем, дважды поцеловал ее, а затем отворил корундовую дверь и втащил обмякшее тело внутрь. Там снова поцеловал – в живот, еще не округлившийся. Пообещал:

– Ты быстро поправишься.

Она уже чувствовала пальцы ног.

– Эти монстры разработали план, – сказал он. – Продуманный план. Но, опять же, кое-чего не учли.

– Меня?

– Когда встанешь на ноги.

– Что тебе нужно?

Он объяснил.

Кашлянув в последний раз, она кивнула.

Тогда он надел шлем, тронул переключатель, и забрало почернело, как зимняя ночь. Затем ласково и тихо сказал:

– Я люблю тебя. Как бы тебя ни звали – люблю.

 

12

На обработку глыбы серо-белого базальта положило жизнь не одно поколение тружеников. Сапфировые стамески вгрызались в камень, создавая грубое подобие человеческой фигуры. Затем шлифовали его цементом с алмазным каркасом, отделывая руки, ноги и мощный торс. Под конец накрыли страшной, глумливой маской лицо, которого никто никогда не видел. Итог стал убедительным свидетельством превосходства усердия над гением. Внимания удостоилась каждая деталь, доведенная до совершенства: мышечные волокна; вены, вздувшиеся на грозных кулаках, и серо-белые глаза, огромные, как тарелки, неизменно взирающие на дома нотов. То был законный правитель острова. Не Торгаш, а этот каменный исполин, внушающий страх и обязывающий поклоняться. Скульпторы без всякой подсказки выделили отдельные волоски в гриве, ниспадавшей на длинную голую спину, точно повторили расположение всех костей и контуры обнаженного зада, а нескольким из этих дотошнейших существ удалось воссоздать даже гениталии, ничем не примечательные у оригинала.

Укрывшись за каменным богом, Торгаш встал на колени за продолговатой плитой из полированного магнодрева. Недавно скончались два престарелых нота и ребенок. Родственники подготовили их к загробной жизни: сняв экзошкуры, обнажили паучьи тела, которые омыли своей кровью и аккуратно возложили на алтарь, дабы их почтили перемещением во владения монстра. Гниющая плоть нотов распространяла невыносимый смрад. Торгаш задержал дыхание, изучая раскинувшийся перед ним солнечный край. Двадцать семь чужаков? Число продолжало казаться огромным и неправдоподобным. Но он доверял глазам девушки и, даже не вернись она его предупредить, уяснил бы, что стоит на кону. Было ясно: на его дом покусились. Это войско хотело одного: убить его и поселиться здесь навеки. А дым и резня – не больше и не меньше, чем наглое, тщательно продуманное послание, имевшее одного-единственного адресата.

Над ним издевались и провоцировали.

Так или иначе его втянули бы в бой, и где-то на пепелище ждала хитроумная ловушка.

Но это могло сыграть на руку Торгашу. Люди, которые прячутся в тайных норах, часто забываются и теряют бдительность. Кем бы ни были эти хищники, они, вероятно, надеялись, что он будет красться через посевы и между нетронутыми зданиями. Но они не знали, откуда он выступит и когда. Двадцать семь пар глаз всматривались во тьму, рассчитывая найти существо запуганное, пробирающееся тайком. А потому Торгаш выпрямился и сделал глубокий вдох, игнорируя тошноту и множество оправданных, полезных опасений…

И побежал.

Зачехленные пистолеты подпрыгивали, но винтовка была надежно приторочена за левым плечом, и Торгаш, облаченный в доспехи, с легкой, прочно закрепленной ношей мог без труда выдерживать длительный бег. Вопреки всем инстинктам он исправно держался середины тропы и не трудился выискивать опасности, которых всяко бы не увидел. Пусть эти сволочи прячутся, где хотят. Главное – скорость и неожиданность. Торгаша не заботило ничего, кроме дороги. Когда она свернула влево и пошла под уклон, он нарочно прибавил ход, а как только угодья начали сменяться высокими каменными постройками – понесся опрометью.

Сугубо человеческая генетика не справилась бы с таким темпом. Торгаш принудил свой крепкий организм раскрыть все его способности. Метаболизм ускорился, а боль отступила на задний план. Сердце неистовствовало. Кипучая кровь пела от кислорода.

Его тропа и соседняя слились, как ручьи, и через несколько мгновений он выскочил на широкий пустырь – городскую площадь в понимании нотов. Она была вымощена плотно подогнанными корундовыми камнями и уставлена высокими зеркалами, отражавшими косые лучи северного солнца. В центре площади находились мегалиты, тени которых показывали, какой день лета на дворе. Торгаш не сомневался, что здесь-то и придется ждать беды. Какой-нибудь снайпер внезапно заметит его и прицелится слишком быстро. Откроет огонь, не будучи готов, и тогда это проклятое ожидание кончится…

Но ничего не произошло.

Следующие секунды бега показались вечностью. Затем Торгаш покинул открытую местность и вновь очутился среди высоких домов. Он был удивлен. В какой-то мере – раздосадован. А когда обдумал ситуацию, пришел в ужас.

Он что же, так и будет носиться взад и вперед, как помешанный, умоляя, чтобы его заметили?

Или еще хуже – враги предвидели его тактику?

Чужаков вокруг не было. Поразмыслив, он в это поверил. Они каким-то образом укрылись от зорких друзей, которые охраняли лес Торгаша, – сердцекрылов, росомохов и прочих. Заманили его сюда, чтобы захватить жилище.

Он понадеялся, что Греза достаточно оправилась, чтобы бежать… что ее сберегут ноги и паранойя…

При мысли о Грезе Торгаш чуть сбавил скорость.

Щелк!

Первый снаряд пролетел мимо, отрикошетил впереди от мостовой и полыхнул красным жаром. Торгаш по инерции промчался сквозь вспышку. Затем беспричинно прыгнул влево, просто чтобы прыгнуть и увернуться от нового выстрела. Но стрелок угадал правильно – послал заряд ему в грудь, и взрыв сотряс и гиперволокно, и ребра.

Торгаш почувствовал, что его отрывает от земли.

Затем – что он лежит навзничь, но в полном сознании.

Перекатившись, он встал и бросился наугад к ближайшей двери – шкурам десятка улитов, сшитым вместе, с желтой надписью, которая уведомляла прохожих о важности этого здания. Он едва успел проскользнуть, когда два взрыва слились воедино и швырнули его на лесенку, ведущую в гнездо нотов.

Встав на ноги, Торгаш начал подниматься.

Наверху остался один-единственный охранник – кряжистый зрелый нот, вооруженный не только властью, но и копьем с сапфировым наконечникам. Он пролаял традиционное предупреждение, и Торгаш, назвавшись, потребовал помощи. Но здание нашпиговывали гранатами и кинетическими пулями. Нот не услышал ничего, что убедило бы его отступить, и, должно быть, вообразил, что перед ним захватчик. Он вскинул копье и сделал выпад, метя в зазор между непробиваемыми пластинами доспехов. Торгашу пришлось оттолкнуть нота, а когда упрямец попытался встать, закончил бессмысленный поединок ударом короткого меча.

Детская была построена из негорючих материалов, это оказалось' кстати.

Высокий потолок наделил Торгаша могуществом снайпера.

Но здесь было несколько дверей и без счета вентиляционных окон, а это означало, что никакому бойцу не задержать надолго целое войско.

Огонь стал реже, затем прекратился.

Торгаш юркнул в длинное узкое помещение с окнами на юг, впускавшими солнце в царство, где в прозрачных коконах лежали нерожденные ноты: первые экзошкуры были туго обернуты вокруг наполовину сформировавшихся тел, свисавших с каменного потолка, и каждое незавершенное лицо привычно поворачивалось вслед за дневным светом.

Пара коконов была прострелена.

Осмотрев раны и вычислив вероятные траектории огня, Торгаш крадучись подобрался к участку стены между двумя окнами. Сбросил рюкзак с винтовкой и вынул из кармана матовое зеркальце, которое позволяло изучить фасады обоих домов и не выдать себя отблеском.

Кто-то выпустил кинетическую пулю.

Внизу на дорожке вскрикнул и испустил дух нот.

Торгаш приказал себе бездействовать. Полностью. Пусть монстры сидят и гадают, не удалось ли ему улизнуть. Пусть хоть немного подергаются. Следующие минуты он провел за тем, что изучал продукт высокой технологии – чрезвычайно подробную карту города с обозначением не только того, что построили ноты за последние по меньшей мере десять поколений, но и всех коллекторов, заброшенных стоков и вымощенных пещер, о которых не знала ни одна живая душа, кроме него.

Ноты собирались внизу. Их длинные ноги двигались с относительной слаженностью, ропот отчаяния нарастал. Они десятками выбрались из убежищ. Всего, наверное, сотня, даже больше. Затем он услышал молитвенные воззвания к исчезнувшим богам – к счастью, обращенные к его персоне. Ноты узнали о сражении в детской и шли на помощь малышам, чего не случилось бы, ударь по нему неприятель на открытой местности, в обсерватории. Торгаш сказал себе, что так будет лучше для всех.

– Но вечно тебе не прожить, – пробормотал он под нос. – Будешь ломать голову над всякими «что, если» – и тебе не удастся…

Снайперы открыли огонь по стягивавшимся нотам.

Молитвы перешли в протяжные вопли. Из двух окон напротив высунулись стволы, и Торгаш, опустив зеркальце и взяв винтовку, включил лазерный целеуказатель. Затем он плавно развернулся, пригибаясь, дождался, когда в прицеле появится первое человеческое лицо, и трижды выстрелил ему между глаз.

Потом отпрянул, схватил свое снаряжение, перекатился и побежал со всех ног.

Гранаты, влетевшие в три окна, завертелись на полу и взорвались, разбрызгав по стенам и беззащитным коконам липкий напалм.

Плюхнувшись около еще одного окна, Торгаш извлек бомбу. В числе сокровищ, которые он похитил из первой колонии, были познания в химии, и Торгаш, располагая ресурсами и массой времени, сумел создать на удивление мощные пиротехнические изделия.

Внизу умирала сотня нотов.

Вновь развернувшись и прицелившись, он покарал очередное лицо кругляшом из свинца, серебра и золота, а потом поджег фитиль и метнул бомбу в открытое окно. Прицелился не ахти как, но серый алюминиевый корпус перекатился через подоконник и скрылся внизу, а пару секунд спустя взрыв превратил плоть и кости в уголья. Половина здания обрушилась и завалила улицу.

В бой вступила новая горстка людей, и в окна детской полетела взрывчатка.

Но Торгаш ушел. Он убегал по черной лестнице, держа высоко над собой рюкзак и винтовку, а пара десятков нотов поднималась в детскую с торца здания. Они чуяли горелую плоть, чистую смерть. Мир, длившийся дольше, чем они прожили, рухнул, и древние инстинкты побуждали их действовать безумно и глупо – взбегать по ступеням туда, где они никому и ничем не могли помочь.

Монстр-людь протолкнулся сквозь них.

Он собирался найти внизу отхожее место, направленным взрывом вскрыть пол и двинуться по канализации. В принципе, он мог достичь сельхозугодий и остаться незамеченным. Но умнее было не теряться из виду, а время от времени выныривать и поражать неприятеля парой выстрелов и взрывов.

Он хотел отступать в своем особом стиле.

Такова была цель.

Но Торгаш не ожидал, что в узком коридоре за углом натолкнется на поджидавшего его монстра.

Он запустил в него рюкзаком.

В нее.

У женщины была длинная винтовка для стрельбы небольшими бомбами, и она не открыла огонь, пока рюкзак не упал ей под ноги.

Торгаш вскинул оружие, но поздно.

Первый выстрел пришелся на пластину гиперволокна, которая прикрывала живот. Снаряд отскочил и взорвался у него под ногами.

Торгаша отбросило, его сапоги разорвало, ступни прожгло до костей.

Но пришла его очередь стрелять, и он даже уперся лучом в точку на шее, при попадании в которую полдюжины приличных пуль сломали бы позвоночник и начисто снесли голову.

Почему он замешкался – неизвестно.

Возможно, дело было в возрасте женщины, которая выглядела очень молодой, или в ужасе, внезапно возникшем в ее глазах. А может быть, Торгаша привел в замешательство округлившийся живот, делавший ее доспехи из гиперволокна почти бесполезными. Или причиной было оружие той же системы, что нашла у него в арсенале Греза: таким же пользовалась юная пара, столь усердно пытавшаяся убить ее прошлой зимой.

В мире, бедном микроэлементами, человеческие кости являлись драгоценным источником питательных веществ для любой беременной.

Не из-за беременности ли он заколебался?

Если только и правда заколебался. Возможно, первый взрыв навредил Торгашу сильнее, чем он полагал, и он вообще не сумел бы ответить огнем до того, как она выстрелила опять – вслепую, но крайне удачно.

Он лежал на каменном полу навзничь, и бомба влетела в зазор между набрюшной и нагрудной пластинами.

Гиперволокно вобрало взрыв, усилив его.

Внутренности разорвало в клочья, сердце остановилось, опаленные легкие открылись воздуху, и он, взвыв, ползком подался назад, а она пальнула в последний раз, хорошенько прицелившись и промахнувшись совсем чуть-чуть.

Торгаш однократно выстрелил ей в лоб.

Пуля сбила ее с ног, и его организм успел запустить несколько механизмов анаэробного обмена. Затем он подполз поближе, чтобы воспользоваться алмазным мечом, и кромсал длинную обмякшую шею, пока не перерубил. Выставил таймеры двух больших бомб на длительный срок и обе положил под рюкзак.

Взяв только винтовку, меч и пару гранат, дополз до двери сортира и, бросив гранаты одну за другой, проделал в полу широкое отверстие, к которому подтянул свое почти мертвое тело.

Там замер, вдыхая тошнотворный запах чужой канализации.

Стоит ли жизнь таких мук, спросил себя Торгаш.

Затем перекатился и упал в зияющую дыру. Вода и вонючее желатинообразное месиво смягчили удар. Поскольку здание грозило обрушиться, он заставил израненное тело встать и уговорил измученные ноги двинуться по течению. Он придерживал рукой внутренности, а оставшиеся мысли вращались вокруг женщины, которая продолжала его ждать.

 

13

Она принялась за дело, еще не дав уняться покалыванию в ногах. Следуя точным инструкциям Торгаша, проникла в арсенал, где разыскала все нужное и набила тот самый здоровенный рюкзак, с которым Торгаш явился на берег спасать ее, лежавшую бездыханной. Затем притопнула, желая убедиться, что ноги здоровы. Рюкзак удалось нацепить с третьей попытки, и ноша оказалась куда тяжелее, чем ожидалось. Но, когда она достигла вершины холма, еще был день, и она привалила поклажу к магнодреву с замаскированным наблюдательным постом. Несколько сотен вдохов-выдохов ушло на осмотр южного склона. Большие пожары у моря постепенно гасли. Она не знала, который час, а потому уже могла опоздать. Но Торгаш выразился недвусмысленно: сработает ловушка или нет, но второго шанса не будет.

Зажигательные боеприпасы были не особенно большими, но он пообещал, что удар будет мощный. А в качестве запала можно было использовать любой суровый шнур, поэтому она потратила пару минут на то, чтобы обмотать лишнее вокруг ствола магнодрева, и тогда подожгла конец.

Два быстрых вздоха – и весь запал превратился в искры и пепел.

Ее надежды оправдались: полные жидкости пузыри защитили старое дерево. Раньше времени не загорелось ничего. Она закрепила первую бомбу у основания ствола с южной стороны, привязала шнур и протянула его до своего укрытия. Затем взяла несколько бомб, все запалы и спустилась с холма, выбирая только самые крупные и слабые деревья.

Торгаш ушел за баррикаду дать бой, впечатляющий и короткий. Он собирался только привлечь внимание и разозлить людей, а после этого мучительно и долго отступать, пока не приведет армию сюда, ночью, желательно – именно к этому проходу.

Ее задачей было заминировать склон, спрятаться и дождаться подходящего момента, чтобы обрушить им на головы весь лес.

Малые бомбы разбрызгают пламя: если они пробьют достаточное количество водных пузырей и хорошенько расщепят древесину, открыв ее для воздействия атмосферы, то катастрофа, начавшаяся как обвал, перерастет в колоссальный, всепоглощающий пожар.

Установив бомбы и протянув шнуры к вершине холма, она обнаружила, что все больше и больше верит в успех плана Торгаша.

Примерно тогда, когда она рассчитывала услышать стрельбу, внизу зазвучали приглушенные взрывы. Она периодически делала паузу и прислушивалась, пытаясь составить картину боя. Но после того, как донесся заключительный тяжелый удар, наступила тишина, и она вернулась к работе. Солнце зашло: от пересохшего русла реки поднялась ночь, затем упавшая с неба, полного ярких и поразительно многоцветных звезд.

Стояла тьма, но руки знали свое дело, и вскоре все бомбы были расставлены, шнура не осталось, резать и тянуть стало нечего.

Удовлетворенная, она вернулась на вершину холма к тайнику, где лежало тридцать запалов, которые только и ждали случая воспламениться.

Она прислушалась, не идет ли бой: лучше бы он шел поближе.

Не доносилось ни звука.

Но она запретила себе беспокоиться. До поры. Связав свое будущее с Торгашом, она обнаружила, что хочет перенять его опыт, навыки, уверенность и то, что казалось ей неисчерпаемым везеньем.

Она сказала себе, что он вернется.

Время шло, и над восточным морем взошла Золотая Луна, омывшая склон неверным влажным светом. Возможно, через пару вздохов появится закованный в доспехи Торгаш. Она так и видела, как он, несломленный и дерзкий, прокладывает путь вдоль водостока и время от времени стреляет, чтобы преследователи не отставали, а потом останавливается в условленном месте и дает ей знать, что жив, сигналя красным лазерным лучом.

Ведь он же идет и в это нельзя не верить?

Но в какой-то момент, без предупреждения и с небывалой заботой, вмешалась покойная мать.

«Беги», – посоветовала она.

Дочь еле слышно переспросила:

– Что?

«Этот мужчина погиб, – заявил призрак, фантом, воспоминание. – Ты помнишь, где оставила рюкзак. Бери его и беги без оглядки».

– Нет, – ответила она.

Затем после долгой паузы признала:

– Он должен был уже появиться.

«Погиб», – повторил фантом.

Вполне вероятно.

«А если эти монстры найдут тебя, то и тебе конец».

Она приказала себе остаться в укрытии. Дать Торгашу время, дать ему хотя бы призрачный шанс. Но тело вдруг наполнилось энергией; женщина нервничала, но была готова по крайней мере медленно встать, шагнуть во мрак, всмотреться в простирающуюся внизу долину и обнаружить, что в душе уже давно, исподволь, созрело обескураживающее отчаяние.

С противоположного склона сердито затараторил балабол.

Чтобы чем-то занять голову, она принялась считать быстрые вдохи-выдохи.

«Помнишь, дочка, мои слова? – продолжил фантом. – Когда я умирала, ты стояла подле меня на коленях, ухаживала за мной. Но умирающим мало что нужно: для них главное – быть услышанными».

– Я слушала, – отозвалась она, прервав счет.

«Как прекрасна жизнь, сказала я. И пообещала, что тебе будут отрадны обыденные мелочи – они усладят твои взор, нюх и слух».

– Замолчи, – взмолилась она.

Но фантом не унялся. Спокойно, но с нажимом он напомнил взрослой дочери:

«Я обещала тебе сокровище».

Она осознала, что плачет, и уже давно.

«Дочка, о каком сокровище я говорила?»

– Нет.

«Я умирала…»

– Ты еще жила, – пробормотала она чуть громче, чем хотела.

«Я была обречена», – сказал фантом.

Истощенное тело матери ссохлось от голода, предваренного вечным недоеданием. Женщина твердила, чтобы ребенок ел все, что найдет съедобного, но и того было крайне мало, и на закате жизни голодание привело к тому, что не заживали даже порезы, которым полагалось затягиваться в считаные секунды. Органы, известные и безымянные, впадали в спячку. Старые раны вскрывались, и любой тяжкий вздох мог оказаться последним.

«Ты поступила правильно, дочка».

Ноги обмякли. Она медленно села и, всхлипывая, обхватила колени.

«Я была обречена!..»

– Я могла похоронить твое тело, – перебила она. – Спрятать, а потом вернуться с едой. С питательными веществами.

«Ничего бы не вышло», – ответил фантом.

– У меня в рюкзаке достаточно сокровищ, чтобы тебя оживить, – сообщила она, глядя в сторону моря на юг. – Вернуть к жизни, ко мне…

«Милая, всё это нужно твоему ребенку».

– Нужды не было, – пробормотала женщина, уткнувшись в колено ртом. Солоноватый привкус собственной плоти усугубил чувство вины. – Твои кости… в конце они стали как палочки… всего несколько штук…

«Мое стало твоим», – заверил фантом.

Но от этой горькой правды она почувствовала себя еще муторнее. Закрыв ладонями мокрые глаза, она подавила рыдание и задышала часто, мелко. Фантом же держал свою речь:

«Палочки, да. Негодные, да. Но все-таки с вкраплениями минералов, которые были нужны тебе куда больше, чем какой-то пропащей, погибшей душе… и это были именины сердца, дочка… как бы ты себя ни обманывала…»

Во тьме опять заговорил балабол.

Она огляделась. Что ей делать?

«Беги», – в последний раз посоветовала покойная мать.

Тогда она снова встала, собираясь с силами, чтобы забрать из укрытия винтовку. Что дальше, она пока не решила, еще толком не разобралась, чего хочет, и могла прождать еще тысячу вдохов-выдохов. Но тут на юге и востоке загремели взрывы, и она, обернувшись, увидела зарево, которое разгоралось там, где баррикада делила остров на две половины, обе – Его.

* * *

Она побежала.

Потом, наполовину спустившись по каменистому склону, остановилась. Какой от нее толк в этом бою? Ее заданием – его надеждой – было находиться там, где он велел, и ждать сигнала. Похоже, ее порывы всегда опережали рассудок. Она выбранила себя, развернулась и, когда стала взбираться обратно, услышала незнакомый голос:

– Предплечье! Левое предплечье! И его проклятая пушка, я взял ее!

Торгаш был ранен.

– Кровь, – отозвался другой голос. Женский. – Ищи, где он наследил кровью.

Тяжело ранен, поняла она.

– Куда теперь? – спросил какой-то мужчина.

– Сюда, здесь тропа! – откликнулся другой.

Там, где иссохшее русло вступало в сельскохозяйственные угодья, двигались силуэты. Трещали кусты, сливались в единый клич команды. Один человек надолго остановился в лунном свете, превратившись в легкую мишень. Враги считали войну выигранной. Что бы ни произошло ранее, эти события закалили их и наполнили уверенностью. Было ясно, что они понятия не имеют о ее присутствии и разрывных пулях, которыми ей не терпелось их осыпать.

Она не стала стрелять и бесшумно пошла по склону, выискивая Торгаша.

Выстрелил кинетический пистолет.

Полдюжины стволов посерьезнее прочесали и подожгли деревья. Содержимое простреленных пузырей погасило огонь.

Тогда кто-то крикнул:

– Тихо!

А потом:

– Что видите?

В холодном свете луны и бесчисленных звезд она узрела знакомую фигуру. Торгаш бежал, все еще немного опережая погоню. Могучий корпус был по-прежнему заключен в гиперволоконный панцирь, но было ясно, что всё пошло наперекосяк. Торгаш спотыкался. Через два шага он упал на колени, бестолково двигая культей руки, а когда встал, то продолжить путь не сумел: слишком ослаб даже для мелкого шажка.

Торгаш находился все еще слишком далеко от водостока.

Он засветился, а заодно угодил в собственную ловушку.

Она устремилась по склону вниз и по ходу русла, выбежала на ложе реки, покрытое сухой и пыльной галькой. Торгаш был внизу. Он даже лицом не показывал, что дело дрянь. Его хватало только на ходьбу, и он шел прямо, волоча по камням разбитые ступни, а от доспехов отражался лунный свет, еще больше привлекая взгляд; почти убитые легкие, когда им удавалось расправиться, издавали скрежет, как сокращающиеся губчатые черви.

Войско смыкалось вокруг жертвы.

Она слышала, как весело, не таясь, переговариваются монстры. Ликование было заразным и погубило остатки бдительности. Двое первых даже упоенно спорили, кому из них получить заключительное удовольствие.

Она побежала на цыпочках к Торгашу.

Шлема не было. Обожженные глаза различили приближающийся силуэт. Торгаш, подняв оставшийся пистолет с пустым магазином, попытался стрелять при пустом магазине и пришел в недоумение от бесполезных щелчков.

Она упала на колени, прицелилась поверх его головы и выпустила полдесятка разрывных снарядов.

Взрывы повергли его на землю.

Она никогда не слышала, чтобы столько народу заговорило разом, и все до единого сыпали проклятьями.

– Еще одна пушка, – решил кто-то. – Он ее, видно, припрятал.

Никто не хотел пострадать в двух шагах от победы, и они залегли, дожидаясь, когда Торгаш еще раз ошибется.

Он же в последний раз попытался встать. Лежа ничком, он выглядел беспомощным. Она подошла вплотную, низко склонилась и приложила губы к его уху. Чувствуя вкус пепла, произнесла:

– Я здесь.

Он не ответил, но тело вроде бы слегка расслабилось.

Схватив его за уцелевшую руку, она с силой дернула раз, другой, и он решил подыграть ощущениям: подтянул сперва ногу, потом – тело, чтобы она подхватила его под мышку и помогла выпрямиться. Но каждый шаг оказывался нестерпимо медленным. Торгаш был поразительно, пугающе легок. Случилось что-то ужасное, и просто чудо, что он исцелился достаточно, чтобы доковылять сюда, в такую даль. Но эта легкость означала, что отдохнувшая и крепкая, пусть и миниатюрная, женщина сумеет поднырнуть под его корпус и принять обмякшее, израненное тело на плечи. Держа винтовку одной рукой и просунув вторую между его дряблых ног, она смогла пробежать по прямой без малого сотню вдохов-выдохов.

Стеной перед ними встал высохший водопад.

Голоса позади ссорились, спорили и постепенно приближались. А затем, пока она пребывала в раздумьях, что делать, невидимый мужчина сообщил:

– Здесь свежие следы. У него есть дружок.

Нагнувшись и вдохнув колоссальное количество воздуха, она забросила Торгаша на край кручи.

Он уже был без сознания.

Дрожа от усталости, она отволокла его в место, где зимние течения проделали крохотную полость с красной корундовой крышей. «Лежи», – шепнула в ухо, обожженное меньше; затем взяла винтовку и помчалась вверх по холму, боясь, что не успеет, что ловушку заметили, что еще какая-нибудь мелкая ошибка из тысячи возможных погубит их обоих.

Внизу гремели выстрелы: винтовки палили по каждой тени.

Никем не замеченная, она добралась до запалов. Время было важно, но аккуратность – не меньше. Кремневой зажигалкой она подожгла короткий запал, которым окружила остальные, и отступила, задавшись вопросом, как быть, если тот не сработает. Воспламенить запалы выстрелами? Или одно за другим подорвать деревья?

Ее сомнения улетучились.

Ожили и заискрились десятки змей; огонь побежал по сухой почве, образуя маленькие костры, и достиг зажигательных бомб. Первым взорвалось дерево с наблюдательной площадкой. Исполин накренился и рухнул, столкнув и камни, и взрывоопасный подлесок; всё это месиво стремительно поехало с холма.

Пятьдесят вдохов-выдохов – и склон перестал осыпаться.

Никаких голосов. Ни стрельбы, ни стонов. Водоотвод, находившийся ниже Торгаша и водопада, ощетинился стволами, и, как было обещано, большинство их полыхало. Пузыри лопнули и пропитывали завал водой и антипиренами. Но когда эти отчаянные меры себя исчерпали, древний лес окутался облаком всепоглощающего взрыва, жара от которого хватило на погребальный костер для всех застрявших внизу незадачливых монстров.

При такой жаре ей было не добраться до убежища Торгаша.

Но она рассудила, что с ним ничего не случится. В сырой, почти подземной полости он обгорит лишь чуть-чуть, и новые раны, скорее всего, заживут еще до рассвета. Она, никогда не верившая в мало-мальски отдаленное будущее, обнаружила, что разговаривает с без пяти минут мертвецом – рассказывает о его чудесном спасении и представляет его отчет о перипетиях схватки с почти тридцатью опаснейшими монстрами на свете.

Поджариваясь посреди огня и желая действовать наверняка, она изучила и свой, и противоположный склоны на случай, если вдруг один-другой человек избежал общей участи.

Невзирая на то что взрыв пожрал деревья целиком, склон напротив, развернутый к северу, был слишком сырым и крутым, чтобы заняться огнем.

И тут она заметила движение. Но силуэты находились высоко на соседнем кряже, не были человеческими, и проще всего ей показалось решить, что через лес мчатся улиты и другие животные.

К рассвету от гигантского пожара остались раскаленные угли и толстый столб черного дыма.

С винтовкой в руке она пошла к Торгашу. Жар вокруг не уменьшался. Кожа грозила полопаться, и каждый вдох обжигал горло и грудь.

Она подумала, что надо бы отступить, но тотчас увидела, что пекло штурмуют ноты. Пятьдесят особей, все взрослые. А потом стало ясно: нет, это лишь первые волны, и она не смогла сосчитать, сколько сотен их спускается с противоположного холма. Некоторые несли пузыри, прихваченные с деревьев, и деловито охлаждали жидкостью себя и соседей. Сплошным потоком втекали они в иссохшее русло, принюхиваясь к воздуху и почве и обнаруживая искомое, которое, как они твердо знали, находилось где-то рядом.

Торгаша вытащили.

Она остановилась и встала на цыпочки, не зная, что думать, но не будучи способной особо встревожиться. Должно быть, его ноты последовали за захватчиками в запретный лес. Они тайком наблюдали за последней схваткой и страшным пожаром, а теперь волокли из убежища своего божественного заступника. Этих крошечных созданий колыхалось целое море. Она, привыкшая к недоверию и паранойе, все же не понимала, чего им нужно от бога, которому они поклонялись на протяжении сотен поколений, – не догадывалась, пока один из нотов не воздел каменную кирку и не вогнал острие в обожженное и беспомощное лицо Торгаша.

Той же киркой взмахнуло еще двадцать нотов, и древко раскололось.

Сверкнули сапфировые ножи.

Внезапно из-под древесной сени вырвалось тысяч десять фигур, которые принялись драться за честь поучаствовать в чудесном, давно предреченном событии или хотя бы засвидетельствовать его.

Дальнейшего женщина не увидела.

Последовав наконец мудрому материнскому совету, она сбежала с холмов, промчалась по летнему морю, забрала поджидавший ее рюкзак и продолжила путь на юг к жизни, новой и старой.

 

14

Когда огромную корундовую дверь-плиту наконец отвалили, лето почти кончилось, но ловушки продолжали убивать и калечить, помимо прочего умертвив внезапным выбросом ядовитого зеленого газа десятки добропорядочных горожан. После этой трагедии начались опасливые пересуды и размышления. Что, если монстр-самка, та изуродованная тварь, которую извергло море, скрывается в холмах и ждет возможности свершить чудовищное отмщение? Ноты построили капканы, поставили приманки с отлей- грибами, но те остались нетронутыми. Самые чуткие носы и зоркие глаза изучили каждый клочок острова, но свежих следов – ее или другого Костоеда – не нашли. Когда наступили темные, промозглые зимние дни, старейшины устроили совет, где решили, что враг и правда сгинул. Сбылись древние предсказания: имея океан терпения и малую толику отваги, ноты когда-нибудь обретут заслуженную свободу.

Однако логово монстра, пусть даже обезвреженное и пустое, исследовалось с предельной неспешностью. Туннели, которые сплелись в замысловатый лабиринт, следовало осмотреть и пометить. Комнаты внимательнейшим образом изучали одну за другой. Составляли карты. Писцы занимались бесконечными описями. Мебель и мудреный гардероб монстра вызвали безграничное замешательство. Но попадались и обычные, понятные предметы. Дом был полон чудес, которые предстояло познать и запомнить. Те немногие, кто обладал необходимыми навыками, таращились на человеческие машины, авторитетно шептались и, только ощутив в себе готовность, выносили справедливый вердикт.

Гласил он, как правило, следующее: «Мы понятия не имеем, для чего нужно это устройство».

То были Охотники-за-мыслями-о-немыслимом.

В начале времен и мира нотка смотрела, как монстр бросает в бухту камни, каким-то образом уяснила из этого важную часть его общей цели. Она призвала свой народ из года в год подражать его безумству. А ее потомки узнали от монстра, как выстроить дамбу, осушить залив и наскрести тончайший белый нанос, столь важный для невидимого Костоеда.

Изучением непостижимого от века занимались Охотники. Для укрепления способностей они создали немногочисленную секту-семью и постепенно улучшали свою кровь. Венцом бесчисленных поколений ученых-колдунов стали те, кто собрался в сердце этого дома-пещеры и спорил о назначении того или иного куска латуни или разбитого алмазного цилиндра.

В конце зимы флотилия нотов высадилась около обгорелых руин минерального прииска. Но не успели они отойти от берега, как все полегли под смертоносным дождем алюминиевых пуль и маленьких бомб.

В тот день мир покорился новой силе.

Они пришли в священную первую ночь лета. Было много споров о том, как подобает отметить это событие. Одна молодая Охотница – нотка, обладавшая поразительным даром хранить за горящими очами странное и невообразимое, – настояла на отмене традиционной церемонии. Всем родом устремившись мимо вросшего изваяния исчезнувшего бога, ноты прошли через пробитые в баррикаде бреши и в почтительном молчании вступили в холмистый край. Сильные тащили слабых, позади не осталось никого. Во главе шел отважный молодец, нанесший первый удар их заклятому врагу. Его единственным оружием была простая, ныне прославленная кирка.

Сегодня он заботливо нес нечто похожее на круглый камень, сероватое и удивительно легкое, украшенное множеством складок и вмятин, зеркально отражавших родовой разум человеческих существ.

Охотники шли по пятам, неся двадцать семь душ коварных, благословенных чужаков.

Достопочтенные вожаки вошли в логово.

Другие ноты остались молча ждать в лесных потемках, сгрудившись под исполинским вихорником.

Двадцать восемь монстров внесли в дальнюю комнату.

Внутри аккуратными рядами, с подписями на все еще нечитаемом языке, покоилось свыше трех сотен Костоедов, былых обитателей этой братской могилы.

Некоторые ноты предлагали утопить весь этот ужас в море.

Но победили другие – по крайней мере пока. А чтобы временное стало вечным, молодая Охотница напомнила присутствующим, как мало им известно о существах, с которыми они воевали. Происхождение и магия этих демонов оставались тайной за семью печатями. Но время хранило больше тайн, а терпение могло быть вечным. Благодаря реликвиям, сохраненным в святилище монстра, потомки когда-нибудь покончат с невежеством, и мудрейшие души воспользуются орудиями незваных гостей.

Кто знает, куда заведет очередной миллиард лет?

Быть может, кто-то могущественный найдет убедительную причину, чтобы вернуть мертвым монстрам и лица, и члены, и живые голоса.

Но не свободу, надеялась она.

Как и все добропорядочные ноты…

 

15

– Меня зовут… – начала она.

– Мама, – улыбнулся мальчик.

– Точно?

И он рассмеялся одной из их старых, любимых шуток. Конечно, она была его мамой и ни в каком другом имени из его уст не нуждалась. Они по-прежнему оставались вдвоем, действуя как один. Среди деревьев-небоскребов жили и другие одиночки. Но времена стояли сравнительно сытые, и между монстрами не было серьезных конфликтов. Не возникало и союзов. Сотрудничество сопровождалось требованиями, и местные монстры не видели надобности объединяться даже на день.

– Хочу историю, – сказал малыш.

Они сидели в темноте под шкурой улита, слушая, как барабанит и стекает в раскисшую почву дождь.

– Ладно, – ответила мать.

– А о чем? – спросил он нетерпеливо.

– Об острове.

– Об отце?

– Что – об отце?

– Хочу послушать, как он тебя спас и выходил… пока не… – его неокрепший голос умолк, сменившись привычным печальным молчанием.

– Наверное, в другой раз.

– Тогда о чем?

Она обняла своего крепкого малютку-монстра и стиснула так, что больно стало обоим. Чуть погодя сказала:

– Я расскажу тебе о звездах, и о вселенной за звездами, и о нашем великом роде, и о чудесах, которые можно узреть только мысленным взором…

 

«Weep for Day» by Indrapramit Das. Copyright © 2012 by Dell Magazines. First published in Asimov’s Science Fiction, August 2012. Reprinted by permission of the author.

«The Man» by Paul McAuley. Copyright © 2012 by Paul McAuley. First published electronically in Arc 1. 2. Reprinted by permission of the author.

«The Stars Do Not Lie» by Jay Lake. Copyright © 2012 by Dell Magazines. First published in Asimov’s Science Fiction, October/November 2012. Reprinted by permission of the author.

«The Memcordist» by Lavie Tidhar. Copyright © 2012 by Lavie Tidhar. First published electronically on Eclipse Online, December. Reprinted by permission of the author.

«The Girl-Thing Who Went Out for Sushi» by Pat Cadigan. Copyright © 2012 by Pat Cadigan. First published in Edge of Infinity (Solaris), edited by Jonathan Strahan. Reprinted by permission of the author.

«Holmes Sherlock» by Eleanor Arnason. Copyright © 2012 by Eleanor Arnason. First published electronically on Eclipse Online, November. Reprinted by permission of the author.

«Nightfall on the Peak of Eternal Light» by Richard A. Lovett and William Gleason. Copyright © 2012 by Dell Magazines. First published in Analog Science Fiction and Science Fact, July/August 2012. Reprinted by permission of the authors.

«Close Encounters» by Andy Duncan. Copyright © 2012 by Andy Duncan. First published in The Pottawatomie Giant and Other Stories (PS Publishing), by Andy Duncan.

«The Finite Canvas» by Brit Mandelo. Copyright © 2012 by Brit Mandelo. First published electronically on Tor. com, December 5. Reprinted by permission of the author.

«Steamgothic» by Sean McMullen. Copyright © 2012 by Interzone. First published in Interzone 241. Reprinted by permission of the author.

«In the House of Aryaman, a Lonely Signal Burns» by Elizabeth Bear. Copyright © 2012 by Dell Magazines. First published in Asimov’s Science Fiction, January 2012. Reprinted by permission of the author.

«Macy Minnot’s Last Christmas on Dione, Ring Racing, Fiddler’s Green, The Potter’s Garden» by Paul McAuley. Copyright © 2012 by Paul McAuley. First published in Edge of Infinity (Solaris), edited by Jonathan Strahan. Reprinted by permission of the author.

«Twenty Lights to „The Land of Snow“» by Michael Bishop. Copyright © 2012 by Michael Bishop. First published in Going Interstellar (Baen), edited by Les Johnson and Jack McDevitt. Reprinted by permission of the author.

«Astrophilia» by Carrie Vaughn. Copyright © 2012 by Carrie Vaughn. First published electronically on Clarkesworld, July 2012. Reprinted by permission of the author.

«What Did Tessimond Tell You?» by Adam Roberts. Copyright © 2012 by Adam Roberts. First published electronically in Solaris Rising 1. 5 (Solaris), edited by Ian Whates. Reprinted by permission of the author.

«Old Paint» by Megan Lindholm. Copyright © 2012 by Dell Magazines. First published in Asimov’s Science Fiction, July 2012. Reprinted by permission of the author.

«Chitai Heiki Koronbin» by David Moles. Copyright © 2012 by David Moles. First published in The Future is Japanese (Haikasoru), edited by Nick Mamatas and Masumi Washington. Reprinted by permission of the author.

«Katabasis» by Robert Reed. Copyright © 2012 by Spilogale, Inc. First published in The Magazine of Fantasy & Science Fiction, November/December 2012. Reprinted by permission of the author.

«The Water Thief» by Alastair Reynolds. Copyright © 2012 by Alastair Reynolds. First published electronically in Arc 1. 1. Reprinted by permission of the author.

«Nightside on Callisto» by Linda Nagata. Copyright © 2012 by Linda Nagata. First published electronically on Lightspeed, May 2012. Reprinted by permission of the author.

«Under the Eaves» by Lavie Tidhar. Copyright © 2012 by Lavie Tidhar. First published in Robots: The Recent A. I. (Prime), edited by Rich Horton and Sean Wallace. Reprinted by permission of the author.

«Sudden, Broken, and Unexpected» by Steven Popkes. Copyright © 2012 by Dell Magazines. First published in Asimov’s Science Fiction, December 2012. Reprinted by permission of the author.

«Fireborn» by Robert Charles Wilson. Copyright © 2012 by Robert Charles Wilson. First appeared in Rip-Off! (Audible), edited by Gardner Dozois. Reprinted by permission of the author.

«Ruminations in an Alien Tongue» by Vandana Singh. Copyright © 2012 by Vandana Singh. First published electronically on Lightspeed, April, 2012. Reprinted by permission of the author.

«Tvche and the Ants» by Hannu Rajaniemi. Copyright © 2012 by Hannu Rajaniemi. First published in Edge of Infinity (Solaris), edited by Jonathan Strahan. Reprinted by permission of the author.

«The Wreck of the „Charles Dexter Ward“» by Sarah Monette and Elizabeth Bear. First presented on Drabblecast 2012.

«Invisible Men» by Christopher Barzak. Copyright © 2012 by Christopher Barzak. First published electronically on Eclipse Online, December. Reprinted by permission of the author.

«Ship's Brother» by Aliette de Bodard. Copyright © 2012 by Interzone. First published in Interzone 241. Reprinted by permission of the author.

«Eater-of-Bone» by Robert Reed. Copyright © 2012 by Robert Reed. First published in Eater-of-Bone and Other Stories (PS Publishing), by Robert Reed. Reprinted by permission of the author.

Ссылки

[1] Компаунд – о гороженный участок с усадьбой (африкаанс). – Здесь и далее прим. пер., если не указано иное.

[2] Сборник назван в честь одноименного стихотворения Роберта Бернса.

[3] Либрация (от лат. libratio – «раскачивание») – медленное колебание спутника, наблюдаемое с поверхности тела, вокруг которого он вращается. – Прим. ред.

[4] Гел Блонг Мота – д евушка с Мота (язык бислама).

[5] МКК – м ногоразовый космический корабль.

[6] Ordinaire a’la neglect – з аурядный до небрежности (фр. и англ.). – Прим. ред.

[7] Красавчик Жест (фр. Beau Geste) – приключенческий роман П. К. Рена (1885–1941). – Прим. ред.

[8] Арьяман («дружественность, гостеприимство») – одно из ранних ведийских божеств. Солнечное божество. Его дорогой является Млечный Путь. Арьяман – форма Сурьи, бога Солнца. Он поддерживает сознательную природу Солнца в выполнении его дхармы – управления временем.

[9] Бутылка Клейна – топологический объект, односторонняя неориентируемая поверхность, невозможная в трехмерном пространстве без самопересечения.

[10] Смещенное поведение (смещенная активность) – реакция на стресс в виде немотивированных действий. Например, ожидание неприятного известия заставляет человека все время мыть руки.

[11] Фаранг – з десь: любой иностранец.

[12] Драупади («дочь Драупады») – в индуизме земное воплощение Лакшми, супруги Вишну.

[13] Dexter – п равый (англ.).

[14] Гипомания – с остояние, сходное с манией, но менее тяжелое в своих проявлениях. Для нее характерно легкое, постоянно приподнятое настроение (иногда оно сопровождается раздражительностью, гневливостью), которое продолжается по крайней мере несколько дней, а также чувство благополучия, физической и умственной продуктивности, повышенная энергичность и активность.

[15] Чаппалы – о ткрытая легкая обувь.

[16] Масала доса – р аспространенное у народов Южной Индии блюдо, тонкие хрустящие блинчики из чечевичной и рисовой муки с начинкой.

[17] Yaar – д руг, подруга, приятель (хинди).

[18] Цетус – в русской традиции это созвездие называется Кит.

[19] Маглев – п оезд на магнитной подушке, удерживаемый над полотном дороги, движимый и управляемый силой электромагнитного поля.

[20] Разипурам Кришнасвами Нарайан – и ндийский писатель, более всего известный своими произведениями о вымышленном южноиндийском городе Мальгуди. Считается одним из самых крупных индийских англоязычных писателей XX века.

[21] Ратан Навал Тата – и ндийский предприниматель, председатель совета директоров конгломерата Tata Group. Член известной семьи Тата в Индии, признан влиятельнейшим бизнесменом Индии.

[22] Шалъвар-камиз – т радиционная для Южной Азии одежда, ее могут носить и мужчины, и женщины, хотя покрой зависит от пола. Состоит из брюк-шальваров и рубахи-камиз.

[23] Киран Беди – п ервая женщина в Индии, которая заняла пост главы полиции, а до этого управляла одной из самых опасных тюрем, создавая для заключенных человеческие условия.

[24] Шабнам Мауси – п ервый член парламента штата Мадхья Прадеш из представителей хиджра, одной из каст неприкасаемых в Индии, Бангладеш и Пакистане, в которую входят представители «третьего пола».

[25] Намаскар – и ндийское приветствие.

[26] Фибромиалгия – з аболевание, диффузная симметричная мышечно-скелетная боль, носящая хронический характер.

[27] Подразумевается «Каталог Мессье» – список из 110 астрономических объектов, составленный французским астрономом Шарлем Мессье и впервые изданный в 1774 году.

[28] Мауси – т етушка (хинди).

[29] Идли – н ебольшие паровые лепешки, сделанные из ферментированного черного маша и рисовой муки. Самбара – т радиционный соус из чечевицы.

[30] Героиня цитирует стихотворение-шутку американского поэта У. X. Мирнза «Antigonish» (1899).

[31] Имеются в виду названия альбомов Дэвида Боуи – «Diamond Dogs» и «Thin White Dukes».

[32] Аль-Искандария – г ород, то же, что Александрия в Египте.

[33] Аль-Кахира – К аир.

[34] Тиксотропностъ – с пособность вещества разжижаться от механического воздействия и сгущаться в состоянии покоя.

[35] Япет, третий по величине спутник Сатурна, известен резким контрастом между очень темной теневой стороной и ярко-белой освещенной.

[36] Ресомация – щ елочной гидролиз, технология растворения трупов раствором гидроксида калия при высоком давлении и температуре. Процесс выгодно отличается от кремации меньшим энергопотреблением.

[37] Non sequitur – з амечание невпопад, не связанное с предыдущим разговором (лат).

[38] Отаку – ч еловек, который увлекается чем-либо. За пределами Японии, в том числе и в России, обычно употребляется по отношению к фанатам аниме и манги. – Прим. ред.

[39] Хикикомори – я понский термин, обозначающий людей, отказывающихся от социальной жизни и зачастую стремящихся к крайней степени социальной изоляции и уединения вследствие разных личных и социальных факторов. Такие люди нередко не имеют работы и живут на иждивении родственников. – Прим. ред.

[40] Разговоры (язык бислама).

[41] Разговор. Разговор Других (язык бислама).

[42] Ауг (от AUG, Administrative Unit Group) – группа управляющих блоков (англ.).

[43] Накамалы (от nakamal, бислама) – место встреч и ритуалов, традиционное место сбора на островах Вануату. Строится в виде большой хижины из местных растительных материалов.

[44] Моэль – в иудаизме специально обученный человек, совершающий акт обрезания младенца-мальчика (ивр.).

[45] Отсылка к стихотворению Дж. Р. Киплинга «Бремя белого человека» (The White Man’s Burden).

[46] Кава – напиток из корней полинезийского кустарника Piper methysticum. Обладает мягким эйфорическим действием. В России внесен в список сильнодействующих и наркотических веществ. Кавалактоны – активные компоненты смолы кавы.

[47] Накаймас – колдовство (бислама).

[48] Сумах – к исловатая приправа темно-розового цвета, на арамейском «сумаг» – красный.

[49] Дэвид Леттерман (р. 1947) – американский комик, ведущий популярного ток-шоу на телеканале CBS.

[50] Дивалоид – с плав слов «дива» и «вокалоид». Вокалоид – программа, имитирующая голос поющего человека на основе заданной мелодии и текста. Использует технологию полного синтеза речи с применением предварительно записанных отрезков естественного языка. Зачастую вокалоид ассоциируется с персонажами-маскотами – анимированными девушками-певицами, известнейшая из которых – Хацуне Мику.

[51] Глиссандо – м узыкальный термин, означающий плавное скольжение от одного звука к другому.

[52] Эрик Клэптон – б ританский рок-музыкант, солист группы Cream.

[53] A cappella – б ез музыкального сопровождения.

[54] Нетландия, Небывалия (англ. Neverland) – вымышленная страна, в которой происходит действие произведений Джеймса Барри о Питере Пэне и его друзьях.

[55] Ван-Найс – район в штате Калифорния в долине Сан-Фернандо, неподалеку от Лос-Андже- леса.

[56] В оригинале – «You can’t always get what you want», отсылка к одноименной песне группы «Роллинг Стоунз».

[57] Лидар – а ктивный дальномер оптического диапазона, позволяющий получать и обрабатывать информацию об удаленных объектах с помощью активных оптических систем, использующих явления поглощения и рассеяния света в оптически прозрачных средах.

[58] Пахельбель Иоганн (1653–1706) – органист, один из крупнейших композиторов XVII века.

[59] Passe – п рошлое (фр.).

[60] «Поэма о Кьеу» – оригинальное название «Стенания истерзанной души», автор Нгуен Зу. Произведение считается самой важной поэмой во вьетнамской литературе.

[61] «Ча Цзин» – первый в истории трактат о чае и чаепитии, написанный при китайской династии Тан. Автор Лу Юй.

[62] Анзибль (ансибл) – аппарат мгновенной связи между объектами, находящимися на астрономическом расстоянии. Придуман Урсулой Ле Гуин. – Прим. ред.

[63] Дайвьет – « Великий Вьет». Название вьетского государства (1054–1400 и 1428–1804), существовавшего на территории современного Вьетнама.

Содержание