СКОЛЬКО СТОИТ ОСЕЛ?

Важнее всего было раздобыть два пистолета. Нельзя же пускаться в путь без оружия! Или враг нападет, или волк. А с пистолетом — бах! бах! — и готово, можно двигаться дальше.

На главной улице, ведущей прямо к порту, был большой оружейный магазин. На витрине были выставлены разные пистолеты и ружья. Каждый день мы с Минчо ходили смотреть на них. Все не могли решить, какие пистолеты нам нужны. Там продавались прекрасные пистолеты, блестящие, с патронами, но они стоили дорого, и мы ни о чем таком не могли даже мечтать.

Однажды мы зашли в магазин и спросили какие-нибудь пистолеты, сильные, но недорогие. Продавец, толстяк с лысой головой и длинными черными усами, закрученными кверху, неожиданно спросил:

— Что, бежать собрались?

Мы испугались, но продавец засмеялся и добродушно сказал:

— Не бойтесь, я вас не выдам.

— А ты откуда знаешь? — спросил Минчо, как и я, удивленный до крайности.

— Эх-е! — вздохнул толстяк и махнул рукой. — Дядя Васил Шошев все знает. Так сколько же у вас денег?

— Пятьдесят левов, — соврал Минчо и даже не покраснел.

— А, маловато. Глядите, что я вам покажу. — Он достал из-под прилавка небольшой деревянный ящик, и, когда отворил его, мы ахнули.

В ящике блестели новые пистолеты с длинными стволами.

— То, что надо! — одновременно вскрикнули мы с Минчо и схватили по пистолету.

— Не трожь! — прикрикнул дядя Васил. Я, как ошпаренный, выронил пистолет на прилавок и в ужасе кинулся к дверям — а вдруг пальнет!

Минчо ударил меня по шее:

— Заяц! Раз ты такой трус, никуда с тобой не поеду.

Тогда я сказал ему, чтоб не очень-то заносился, а то расскажу дяде Василу, как сам-то он недавно покрылся пятнами от страха, когда за ним погналась собака.

Он пнул меня и сказал, что на улице повыбивает мне зубы, и я его пнул и сказал, чтоб не задавался, ведь все знают, что я в классе самый сильный. Минчо Грач старше меня на год, но, если я упрусь, и ему нелегко справиться со мной.

Дядя Васил велел нам выметаться из магазина, не то надерет нам уши.

— Соберете деньги, тогда и приходите. Двуствольный пистолет стоит восемьдесят левов. Называется шомпольник. А сейчас — марш, чтоб я вас не видел!

Из магазина мы вышли, повесив головы. Много денег нужно, чтобы купить два шомпольника, а у нас не то что восьмидесяти левов — ломаного гроша в карманах не было. Как раздобыть денег? Я сказал Минчо, что, если ходить по главной улице и по улице Богориди, где обыкновенно прогуливаются богачи, можно найти много потерянных левов. Он ответил, что я самый хитрый парень во всем квартале, и мы отправились искать деньги на главной улице. Искали долго, дотемна, но не нашли и полтинника. Когда я пришел домой, мать во дворе настегала меня прутом и еще кричала, что я бродяга, что я ее сведу в могилу. Велосипед смотрел на это с забора и помирал со смеху. Я выхватил прут у матери и выскочил на улицу. Велосипед уже был у колодца с двумя кувшинами.

— Ты над кем потешаешься, укшуш поганый! (вместо «уксус» он говорил «укшуш», и его мать так говорила) — крикнул я и хлестнул его прутом по ногам. А Велосипед замахнулся и стукнул меня по голове пустым кувшином. Кувшин разлетелся вдребезги, а он завопил:

— Ой-ой, мать меня убьет за кувшин!

— Так тебе и надо, я очень рад! — весело запрыгал я по улице. (А моей голове хоть бы что, даже шишка не выскочила).

Велосипед — маленький, но сильный и здорово дерется. Мы учимся в одном классе, и нас называют Пат и Паташон. В драке мы всегда заодно. Иногда деремся и между собой, но редко. Мы живем в соседних домах, и наши дворы разделены деревянным забором. Велосипед иногда взбирался на забор и пел (он хорошо поет): «Ой, Маро, Маро, Марче, ты мой одеал…» Он научился этой песне у своей матари, которая часто пела ее, и я однажды слышал, как моя мама говорила ей:

— Да не одеал, Стоянка, а идеал.

— У нас в селе мы поем одеал, а вы, городские, вечно много знаете…

Тетя Стоянка обиделась и не пускала Велосипеда играть со мной. Но потом моя мама сказала, что это не имеет значения — одеал или идеал — и что одеал даже лучше, потому что им можно укрыться и согреться, а идеалом ни наешься, ни согреешься. И Велосипед снова стал приходить в наш двор катать шарики, а по вечерам взбирался на забор и пел: «Ой, Маро, Маро, Марче, ты мой одеал…»

А Минчо живет напротив. Мы прозвали его Грачом, потому что нос у него большой и крючковатый, вроде клюва. Он пошел в школу позже и потому учился в одном классе со мной. Иногда Минчо был самым близким моим другом. А когда, бывало, я ссорился с ним, то Велосипед объявлял, что он мой первый друг. Был у меня и третий дружок — Таско. С ним я тоже учился в одном классе, но он жил в соседнем квартале. Он страшно сердился, когда его называли по кличке. Я обычно называл его по имени и, только рассердившись, кричал: «Мандарин!», и тогда мы затевали драку, но никогда не дрались всерьез, потому что нас или разнимали, или же мы слишком долго подстрекали друг друга к драке.

— Эй, Мандарин! — кричал я. — Попробуй, тронь!

Он стоял, угрожающе стиснув кулаки, и отвечал:

— А вот ты меня тронь! Как врежу!

— Таско, залепи ему!

— Пусть только тронет.

— Я первый сказал, ну, попробуй!

Мандарин подходил и толкал меня в плечо.

— Ну-ка, посильней, да куда тебе!

Подстрекаемый криками ребят из своего квартала, Таско толкал меня еще раз. Тогда я кидался на него и пытался повалить его на землю, потому что в борьбе я был сильнее, а он норовил ударить меня по лицу. Так мы топтались, вцепившись друг в друга, пока кто-нибудь из взрослых не растаскивал нас. Случалось и другое. Иногда мы нападали вдвоем на какого-нибудь мальчишку, который подбивал нас подраться. Тогда ему здорово доставалось. Однажды в школе из-за Пеньо Кривой Башки Таско заехал мне по носу, а я хватил его по горлу и перебил дыхание. Он едва не задохнулся. Потом его отвели под кран, так он еле дух перевел. А после уроков мы подстерегли Пеньо Кривую Башку и так его отлупили, что он, наверное, и до сих пор помнит.

Мы с Минчо решили никому не говорить о нашем бегстве. Даже Велосипеду и Таско. Полная тайна. Для полной уверенности, что ни один не выдаст тайну, мы дали клятву и по три раза поцеловали наш кухонный нож. Нож сильно пах луком, и Минчо сообразил, что, когда тронемся в путь, непременно нужно будет взять хотя бы с десяток луковиц, потому что он предохраняет от болезней.

Мы дали клятву, теперь возврата нет! Теперь самое главное — раздобыть денег на пистолеты. За нашим домом была маленькая полянка, где мы обыкновенно играли по вечерам. У ограды мы вырыли ямку, закрыли ее стеклом и снова присыпали землей. Здесь будет наш тайный сейф. Но где взять денег? Иногда по воскресеньям нам давали по леву, и мы сразу же бежали за дом, стараясь, чтобы никто нас не увидел, вынимали стекло и бросали монетку в тайник. Потом снова засыпали его. Я прикинул, что, если полагаться только на эти левы, нам не собрать денег и за сто лет. А для путешествия нужны не только пистолеты, но, по крайней мере, и один осел. Сначала мы думали отправиться в путь на лошади, но лошадь так просто не купишь. Минчо в этом понимал. Его отец был биндюжником на пристани, и их коня звали Червенко. Минчо все время хвалился им — очень сильный и быстрый, как ветер. А мы все знали, что Червенко был старой и неповоротливой клячей, и, когда хотели досадить Минчо, распевали во все горло:

Эти песенки сочинял Велосипед. Он подбирал слова на какую-нибудь знакомую мелодию, и весь квартал их заучивал наизусть. Велосипед тем и занимался по целым дням — выдумывал смешные песенки для ребят.

Только Минчо вспомнил о коне, как мне на ум пришла знакомая песенка, захотелось пропеть ее, но я сдержался, потому что он мог обидеться и отказаться бежать со мной.

— Знаешь, Любо, — сказал Минчо, — не купить нам коня, очень дорого стόит. Лучше всего купить осла, да не какого-нибудь, а хромого.

— А зачем хромого? — удивился я.

— Потому что хромые дешевле. Отец говорил, что хромые коровы, хромые ослы и хромые лошади продаются дешевле. Осел потащит багаж, а мы пойдем пешком.

Но сколько стόит хромой осел, не знал и Минчо. И мы договорились сходить на птичий рынок, где каждую пятницу, кроме индюков, уток и цыплят, продавали также лошадей и ослов.

Птичий рынок был далеко — на другом конце города. У нас ушло бы немало времени, чтобы добраться туда, а с утра в пятницу надо было идти в школу. Недолго думая, после первого урока мы удрали из класса. Мы ужасно не любили ходить по улицам со школьными сумками, потому спрятали их в заброшенном заросшем дворе и беззаботно отправились в путь.

На птичьем рынке было весело и шумно, как в праздник, — нельзя было протолкнуться. Только мы вклинились в толпу, как услышали полицейский свисток и увидели босого парня с уткой в руках. Утка крякала и била крыльями. А парень бежал со всех ног. За ним гнался толстый полицейский с багровым потным лицом. Люди посмеивались у него за спиной, а он вопил:

— Эй, держите его, он утку украл!

Однако никто не остановил парня. Поравнявшись с нами, он споткнулся, упал и выпустил утку. Птица забила крыльями и взлетела над толпой. Видно, парень упал неудачно, потому что еле поднялся. Его колени были разбиты в кровь. Он снова попытался бежать, но сильно захромал. Еще немного, и полицейский догнал бы его. Тогда кто-то подставил полицейскому ножку, и он свалился в пыль. Все вокруг захохотали. Полицейский поднялся и принялся стряхивать пыль с мундира. Ремень у него съехал, и пистолет оказался спереди, на животе. Не зная, что делать от стыда и злости, полицейский вдруг кинулся ко мне, схватил за ворот рубахи и проревел:

— Ты украл утку!

— Ой, пусти меня, ничего я не крал! — я нарочно орал изо всех сил, словно меня резали, потому что боялся попасть в участок.

— А ну, отпусти его, это не тот хлопец! — сказал кто-то.

— Тот, я узнал его! — полицейский крепко взял меня за руку: — Ну-ка, пошли в участок!

— Дяденька, это не тот, мы вместе с ним были… — робко проговорил Минчо.

— Раз так, шагай и ты! — сказал полицейский и хотел схватить Минчо, но тот вовремя отскочил. Полицейский снова вцепился в меня.

— Шагай! — строго приказал он. — Как влепим тебе в участке, сразу всё скажешь.

Я вырывался и орал. Вокруг собралось много народу. На полицейского стали покрикивать:

— Эй, фараон, отпусти парня, он не виноват.

— Смотри, какая дубина! Пристал к невиновному парню и сразу в участок.

— Выслуживается!

— Не давайте ему увести хлопца!

Фараон рассвирепел и стал дергать меня еще сильнее. Кусок моего ворота остался у него в руках, я заревел снова, и кто-то крикнул:

— Бей полицая!

С него сбили фуражку, он обернулся, но тут кто-то ударил его по затылку, и полицейский упал. Не поднимаясь, он стал судорожно расстегивать кобуру:

— Я вас проучу!

Ему вывернули руки, отстегнули портупею и собрались связать руки, и тут…

— Бегите! Полиция! — раздался тревожный крик из толпы.

Я прошмыгнул в толчею и бросился бежать.

Бегу изо всех сил. Вдруг слышу — за мной гонятся. Побежал еще быстрее.

— Любо, подожди, это же я!

Ну и трус же я! Это Минчо бежал следом. Остановились. Мое сердце — бух-бух, — стучало так сильно, словно вот-вот из груди выскочит. Я едва дышал.

— Видел, как отлупили фараона? — едва переводя дыхание, спросил Минчо. — А знаешь, — возбужденно продолжал он, — когда его стали бить, я ему тоже врезал…

Я знал, что он хвастает, но ничего не сказал, потому что еще не пришел в себя от страха. Для меня полицейские были жуткими чудовищами. Когда приходили арестовывать отца, а это случалось часто, вместе со штатскими всегда являлись и полицейские. Сейчас, когда отлупили толстого фараона, мне на сердце словно бальзам пролился. А как он испугался! Вот когда я понял, что не все полицейские страшны, а некоторые из них и вовсе трусы.

Из-за этой истории с полицейским мы так и не выбрали себе осла. Когда еще мы осмелимся опять сходить на птичий рынок. А пока торопиться было некуда. Уроки в школе кончатся еще часа через два. Я уже жалел, что из-за какого-то дурацкого осла сбежал с уроков. Теперь учительница наверняка пошлет домой сторожа дядю Кунчо проверить, почему нас нет в классе. И тогда нам здорово влетит. И с уроков нечестно удирать. Мама всегда наказывала мне учиться прилежно. «Мы бедные, — говорила она, — а для бедных главная сила — ученье. Богатым, даже неученым, хорошо, потому что у них денег много, а бедняку без образования — гибель».

Мы медленно брели по улицам, растерянные и грустные. А когда подошли к заросшему двору, где спрятали свои сумки, увидели осла, мирно щипавшего колючки и бурьян. Осел был привязан длинной веревкой к единственному дереву во дворе.

Минчо осторожно погладил осла по шее. Тот и ухом не повел. Видно, очень добрый осел.

— Только бы был хромой, — сказал Минчо.

Мы решили проверить, как осел ходит, схватили веревку и стали его тянуть. Осел упрямился и даже не шелохнулся. Это был маленький серый ослик, но очень сильный. Мы его дергали, дергали, а он — ни с места. Тогда Минчо поднял прут и стеганул его сзади. Осел еще немного поупирался, а после зашевелился. Он двинулся, но не как все ослы, а каким-то смешным подскоком.

— Ура-а, хромой осел! — закричали мы хором.

Осел хромал на переднюю левую ногу.

— Как раз для нас осел, — сказал Минчо, прыгая от радости.

Осел очень удивился нашим веселым крикам и вдруг сам развеселился, запрыгал по двору и оскалил зубы, словно ухмылялся.

— Идеальный осел! — заявил Минчо, — Лучшего и на том свете не сыщешь. Только бы хозяин его продал.

— Эй, не трогый асла, вазму палка и пабью твая галава.

Вот тебе и хозяин! Какой-то цыган, появившись словно из-под земли, стоял у забора и угрожающе размахивал длинной суковатой палкой.

— Погоди, дядя Яшар, мы хотим его купить.

— Не дури мне башка, — ответил цыган. — Я не Яшар, я Тартату.

— Здравствуй, дядя Таратор, — захихикал Минчо.

Цыган рассердился.

— Тартату, не таратор, балда такой! Давай атсюда, а то сейчас палка!

— Да правда же, дядя Тартату, мы хотим купить осла. Сколько просишь за него?

— Купить асла? А ну, матай атсуда! Нет у тибя монеты.

— А вот есть! — заявил Минчо. — Скажи, сколько за него хочешь?

— Зачем тебе асел, ты, жулик?

— В горы ходить, на экскурсию, дядя Тартату.

Цыган снял кепку и почесал в черном заросшем затылке. Ногти у него были длинные и загнутые, как когти у хищной птицы.

— Нет у тибя монеты. Моя асел — экстра асел. Тисача лева стόит.

— Как же, тысячу! Да ведь он хромает.

— Хромает? — деланно удивился цыган.

— Еще как хромает, — поддакнул я. К нашему счастью, в этот момент осел двинулся в дальний угол двора, густо заросший колючкой и бурьяном.

— А! — воскликнул цыган. — Ничево иму нет, все пройдет.

Минчо шепнул мне на ухо: «Он отдаст дешевле. Я умею торговаться». А громко сказал:

— Двести левов, если хочешь, плачу сразу! — Минчо бесстыдно похлопал себя по пустому карману.

— Дивести лева! — вскрикнул цыган. — Издеваешься, да? Думаишь, цыган дурак?

— Двести левов, и ни гроша больше! — важно отрезал Минчо, словно старый торговец.

Но цыган ничего не ответил, а побежал к ослу. Поглядев ему вслед, мы ахнули от неожиданности. Осел откопал в зарослях наши сумки и тыкал в них мордой. Мы побежали, но цыган нас опередил и ухватился за сумки обеими руками.

— Отдай, это наши! — завопил я и потянулся к сумкам, но Тартату только крепче стиснул их.

— Вирешь! Раз моя асел нашел, сумки моя.

Держит цыган сумки и не желает отдавать. Что делать? Тут мы в два голоса заревели:

— Дядя Тартату, отдай, с нас дома шкуру спустят.

Но он оказался упрямее своего осла: не желает отдавать, и всё тут. Решили мы отобрать сумки силой. Минчо подхватил палку, которую циган бросил, чтобы взять сумки, занес ее над головой цыгана и сказал серьезно, как взрослый:

— Эй, отдавай-ка сумки, не то голову разобью.

Тартату бросил сумки на землю, я подхватил их, и мы бросились бежать, только пятки засверкали.

Ничего не вышло из нашего похода на птичий рынок.

Но мы все-таки узнали, сколько может стоить один хромой осел: отец Минчо сказал, что не больше трехсот-четырехсот левов, да и то, если не только хромой, но и старый.

Однажды мы с Минчо сели и с точностью подсчитали, сколько нам понадобится денег. Вот что получилось:

Два пистолета по 80 левов =160 левов

Один хромой осел, скажем = 300 левов

На еду в пути = 100 левов

Или всего: 560 левов

Большая сумма для нас! Собрать 560, а лучше бы — 600 левов — не шуточное дело. Как раздобыть столько денег? В тайнике за домом у нас было всего-навсего двенадцать левов, а копили мы их целых два месяца. Так далеко не уедешь. Если мы за два месяца собрали 12 левов — те монетки, что иногда перепадали нам по воскресеньям, — то для того, чтобы накопить 600 левов, нам понадобится целых восемь лет или даже больше. К тому времени мы постареем и нам уже будет неинтересно бродить по свету. Придумать бы что-нибудь, чтобы поскорее раздобыть денег!

Однажды вечером, когда я уже собрался спать, раздался знакомый сигнал: короткий-длинный-короткий-длинный-короткий посвист. Я тихонько выбрался из дома. Минчо ждал меня на улице.

— Придумал! — возбужденно сказал он. — Будем ловить рыбу и продавать!

Прекрасная идея! Мы знали одно тайное место в старом порту — маленькую лагуну, кишащую бычками. Варит у Минчо котелок. Не случайно одно время он был атаманом нашей квартальной банды.

Через несколько дней начинались летние каникулы — целыми днями мы будем свободны. А может ли быть для рыбалки лучшее время, чем летние каникулы!

Как только нас распустили, мы начали старательно готовиться. Взяли из «сейфа» четыре лева (выхода не было!) и купили крючки. Я нашел дома крепкий шпагат, а Минчо ободрал хвост Червенко. Из конского волоса сделали поводки: к одному концу привязали крючки, а к другому — шпагат. Конский волос не скручивается, как нитки, а стоит в воде торчком. Так рыбе легче клевать.

 

РЫБАЛКА

Прекрасное июньское утро. На чистом синем небе — ни облачка. У меня в торбочке — хлеб и брынза, у Минчо — крючки и консервная банка с червями, мы их накопали вчера на огороде. Когда мы вышли из дому, солнце только-только всходило. До лагуны было не меньше трех километров. Мы шли широким, быстрым шагом, как взрослые, а иногда пускались бежать…

Скоро мы дошли до большого моста на южной окраине города, по которому непрерывно сновали телеги, грузовики, легковые автомобили. Здесь в прошлом году грузовик переехал одного парня. С тех пор он ходит в школу на костылях. А мост прозвали «черным».

За мостом начинался пыльный проселок. Он проходил через самый бедняцкий квартал города — Кюмюра. Здесь дети были одеты очень бедно, самые маленькие даже ходили в одних рубашонках. На узких и кривых улочках квартала было очень интересно играть в «казаки-разбойники». Мы, дети из других кварталов, боялись этих темных и таинственных улочек, где ночевали все городские нищие и было полно фараонов. А кроме того, банды этого квартала были самыми страшными и непобедимыми. Днем же было безопасно, и мы с Минчо гордо прошли по этим улочкам, вызывающе посвистывая. И никто не осмелился напасть на нас.

Вскоре мы пришли к лагуне. На наше счастье — будний день! — вокруг не было ни души. Вся рыба, кишащая в лагуне, ждала нас! Мы тут же принялись за дело. Размотали шпагат, насадили червей, забросили снасти в воду, сели на еще влажный песок и стали ждать.

Кто считает, что рыба прилипнет к крючку, как почтовая марка к конверту, не рыбак. Можешь просидеть целый день, ничего не поймать и в последний момент, когда уже совсем соберешься уходить, натаскаешь сто кило рыбы. Настоящий рыбак должен знать, как насадить червя на крючок, и самое главное — иметь терпение, потому что, как говорит грек Ставри, рыбная ловля — божье дело.

Солнце светило нам прямо в лицо, и я подумал, что мой нос снова облезет. Каждый раз в начале лета мой нос облезал, и я умирал от стыда: нос напоминал недочищенную картошку, и девчонки смеялись. Больше всех потешалась надо мной Верушка, а мне меньше всего хотелось, чтобы именно она смеялась надо мной. У Верушки были синие глаза и длинные — до пояса — русые косы. Только она начнет насмехаться надо мной, я хватал ее за косы и дергал, но не сильно, чтобы не было больно. А она нарочно громко пищала, чтобы услышал Пройчо, сын трактирщика — страшно противный мальчишка! Я часто дрался с ним. Верушка никогда не играла с Пройчо, но, когда ее дергали за косы, она кричала, чтобы он вызволил ее. Она знала, что я терпеть не могу Прою, и звала его специально, чтобы подразнить меня. Я поклялся, что, если и на этот раз Верушка станет издеваться надо мной, я всерьез выдеру ее за косы.

Пока я думал обо всем этом, уже смирившись с тем, что мой нос и этим летом будет похож на недочищенную картошку, Минчо достал из кармана измятую сигарету и важно закурил. Он делал вид, будто ему все равно, заметил ли я это, но сам искоса поглядывал на меня. Наверное, стащил сигарету у отца. Прошлой осенью мы с ним впервые закурили «древесные» сигареты, дымившие точь-в-точь как настоящие. Осенью, во время сбора винограда, в городе появлялись амуджи. Так у нас называют крепких усатых турок, которые делали из винограда сусло. В нашем городе многие, как и родители Минчо и Велосипеда, имели небольшие виноградники. У турок были высокие и крепкие арбы, запряженные большими, сильными буйволами. На каждой арбе сзади висела громадная корзина, сплетенная из каких-то сухих и жилистых прутьев. Эти прутья были пустые внутри и, если их поджечь, здорово дымили. Мы отламывали их от корзин, прятались в укромные места и там курили.

Но сейчас Минчо курил настоящую сигарету!

— Дай и мне потянуть, — попросил. Мне не хотелось отставать от него.

— Тихо, — отрезал Минчо, — подождешь, бычок я тебе оставлю. Сначала смотри, как я курю, и учись.

И сильно затянулся, но так закашлялся, что из глаз потекли слезы.

Я ухмыльнулся, а разозленный Минчо заявил, что просто что-то в горло попало, и снова глубоко затянулся. На этот раз он чуть не задохнулся, и мне пришлось бить его по спине, пока он не отдышался. Делать нечего — Минчо согласился, что сигареты не про нас, потому что вредят здоровью. Он швырнул окурок в воду. Окурок завертелся волчком и медленно уплыл.

Прошло целых три часа, а мы ничего не поймали. Много раз меняли место, и — ничего. Я знаю, что главное в рыбной ловле — терпение, но хоть бы одна рыбка попалась, на счастье! Смотрю на Минчо, он тоже отчаялся — молчит.

И только после полудня моя удочка ожила. Ага, начало клевать! И гоп — взяло наживку. Я почувствовал, как напрягся шпагат. Резко дернул — на крючке билась маленькая серебристая рыбка. Минчо прибежал посмотреть на мой улов и закричал:

— Лапин слопал блин!

Ух, в самом деле лапин: маленькая плоская рыба, которую никто не ест, потому что в ней одна кожа да кости. Очень подлая рыба! Вот не везет… Бросил рыбку на песок, насадил другого червяка и снова закинул удочку.

— Хватит, перерыв, — крикнул мне Минчо. — В животе сосет, так есть хочется.

Я тоже здорово проголодался. Забили мы в песок два колышка, привязали к ним удочки и сели обедать.

Вы ходили когда-нибудь на рыбалку? Если пойдете, непременно возьмите с собой хлеб и брынзу. Страшно вкусно, даже если ничего и не поймаешь. Наелись мы, как поповские поросята, улеглись на согретый солнцем песок и стали рассуждать о побеге: бежать мы решили твердо, тут сомнений не было, но еще не решили, куда. Как и все мальчишки нашего города, мы тоже сначала думали тайком пробраться на какой-нибудь корабль. Но потом мы отказались от этой мысли, потому что двое ребят пробрались однажды в трюм английского корабля, а их там обнаружили. Их на неделю исключили из школы, а вернувшись, они стали всеобщим посмешищем. Срамота так попасться! Если уж решился бежать, сделай так, чтобы тебя днем с огнем не отыскали. Мы решили поступить хитрее — бежать по суше. Так будет надежнее, потому что никто не сможет сообразить, по какой дороге мы выйдем из города. Сначала мы думали податься в Америку, но по суше даже с хромым ослом туда не добраться. Прошло уже три месяца с того дня, когда мы дали клятву и поцеловали наш кухонный нож, а всё еще спорили, в какую часть света двинуться.

Всякий нормальный парень из нашего города мечтает о путешествиях по дальним странам. Кто не слыхал удивительных матросских рассказов о незнакомых местах, где живут интересные люди и могут произойти самые невероятные приключения! Только тот, кто не жил у моря, не мечтал повидать сказочные страны. О бегстве не мечтали только мамины сынки, у которых лица белее молока. Родители никогда не пускали их в порт, вот у них и не было друзей-моряков, и они все держались за материнские юбки. Где уж тут мечтать о скитаниях по белу свету!

И вот теперь, пока мы лежали на горячем песке, меня вдруг осенило:

— Минчо, мы сбежим в Россию!

В нашем доме часто говорили о России. Я знал, что это самая большая страна на свете. На географической карте, висевшей в кухне над плитой, она была выкрашена в красный цвет и занимала три четверти Европы и половину Азии. Из России мы могли бы запросто попасть на Северный полюс. Осла мы бы оставили где-нибудь на юге, где потеплее, а сами двинулись бы на санях, запряженных северными оленями. Когда мы играли в страны, я всегда был Россией.

А игра была такая.

Мы становились вокруг мяча. Каждый представлял какую-нибудь страну: Францию, Англию, Германию. Кто-нибудь из ребят стоял в сторонке и выкликал:

— Мяч возьмет, возьмет, возьмет…

Только он выкликнет, например, Россию, я хватаю мяч и запускаю им в одного из ребят, а они разбегаются во все стороны. Если называли другую страну, бежать должен был я. Тот, в кого попадал мяч, выходил из игры. Вылетал и промахнувшийся. Победителем оказывался последний. Я знал от отца, что Россия — самая сильная страна, потому старался не проигрывать. Всякие там Германии, Италии и Швейцарии я щелкал, как семечки. Иногда только Минчо выходил победителем. Он всегда был Францией.

— Почему это в Россию? — обиженно спросил Минчо. — Я хочу во Францию.

Я объяснил ему, почему лучше в Россию: у моего отца там был друг, который бежал из Софийской тюрьмы и теперь живет в Москве. Мы остановимся у него. А самое главное, что от Москвы легко добраться до Северного полюса и все газеты будут писать про нас. Мы вернемся оттуда всемирными героями.

Услышав о Северном полюсе и «всемирных героях», Минчо сразу оживился.

— Согласен, — важно заявил он. — Мы отправимся в Россию, но ты смотри, не откажись потом ехать на Северный полюс!

— Никогда! Ты знаешь — я слов на ветер не бросаю! — сказал я самым решительным тоном.

— Как ты думаешь, сколько километров до Северного полюса? — спросил Минчо.

— Не меньше ста тысяч, — уверенно ответил я. — А может, и двести тысяч. Ведь Северный полюс — на краю земли.

— Эх, ну и прославимся же мы! — мечтательно проговорил Минчо.

— Мы возьмем с собой болгарское знамя и установим его точно на полюсе.

— Не одно, а два знамени, — сказал Минчо.

— Зачем два?

— Одно установлю я, другое — ты.

— Ладно, пусть будет два знамени.

Пока мы рассуждали, небо затянули густые черные тучи. Молния рассекла черное покрывало и ослепила нас. Застучали первые крупные капли, и через секунду хлынул страшный ливень: мы превратились в мокрых куриц. А вокруг — ни дома, ни дерева, где мы могли бы спрятаться. Но мы и не думали прятаться от дождя. Каждый настоящий рыбак знает, что рыба лучше всего клюет в дождь.

Бросились мы к своим удочкам, выдернули их — и что вы думаете? На каждом крючке висело по крупному бычку. И началась невиданная рыбная ловля. Не успеваешь забросить удочку, как тут же клюет голодный бычок. Три часа мы ловили под проливным дождем, на нас не осталось сухой нитки, но мы наловили столько, что с трудом поднимали куканы. Если вы не пробовали маринованных бычков, значит, вообще не ели рыбы. Страшно вкусная штука.

К вечеру дождь прекратился, и мы отправились в город. Еще не дойдя до центра, продали всю рыбу. (Ну, ясно, и себе кое-что оставили).

Мы заработали тридцать шесть левов. Я никогда еще не держал в руках столько денег. Я уже представлял себе, как мы идем в магазин, выбираем самые сильные пистолеты, покупаем у цыгана хромого осла и трогаемся в путь. По дороге сражаемся с бандой разбойников, уничтожаем ее и двигаемся дальше к Москве. Там оставляем осла, а сами на санях едем к Северному полюсу. Точно на полюсе устанавливаем два болгарских знамени, а потом перочинными ножами высекаем на скале свои имена: Любомир Бинев и Минчо Сотиров, чтобы они остались там на вечные времена. Пока мы занимаемся всеми этими делами, целое стадо разъяренных белых медведей нападает на нас. Начинается страшный бой: мы прячемся за скалами, стреляем из пистолетов и убиваем десяток медведей. В это время приходят эскимосы. Мы завязываем с ними дружбу, и они помогают нам снять шкуры с убитых медведей. Эскимосы приглашают нас согреться в их хижинах изо льда. Едим сырое оленье мясо. Чувствую, как от этой пищи наливаются мои мускулы. Теперь даже голыми руками я смогу одолеть самого свирепого медведя.

Перед разлукой обмениваемся подарками: эскимосы дарят нам живого тюлененка, а мы им — шкуры белых медведей.

Прощаемся с нашими друзьями-эскимосами и прыгаем в сани. Эскимосам жалко расставаться с нами. Все плачут. От страшного холода слезы сразу замерзают и падают на землю, как ледяные кристаллы. И нам жалко, но нужно ехать. Взмахиваю кнутом из медвежьей шкуры над головами оленей, запряженных в сани, и мы уже летим по гладкому, как зеркало, снегу. По пути нас застигает ужасная буря, не видно даже собственного носа. Олени останавливаются. Мы укрываем их медвежьими шкурами, закутываемся сами и ждем, когда кончится пурга. А пурга буйствует целый день и целую ночь. Только стихает ветер, у саней раздается дикий рев: два огромных белых медведя-людоеда собираются напасть на нас. Недолго думая, мы выхватываем пистолеты и стреляем. Медведи дико рычат, но мы дырявим их толстые животы, как решето. Обдираем шкуры и с них, и снова наши сани несутся с быстротой молнии.

В Москве нас ждет добрый и верный ослик. Мы нагружаем на него медвежьи шкуры и возвращаемся в Болгарию.

В нашем городе нас встречают со школьным оркестром. Мы одеты с ног до головы в медвежьи шкуры. Как только мы появляемся, школьники кричат «ура!» и засыпают нас цветами. Потом подхватывают нас на руки и проносят по улицам всего города, чтобы нас увидели старики, младенцы и калеки, которые не могут прийти на площадь перед школой. Потом нас снова приносят на школьную площадь, и сам директор произносит речь.

Он держит в руке свой черный котелок и взволнованно говорит:

— Дорогие ученики, перед вами — покрытые славой и цветами Любомир Бинев и Минчо Сотиров, гордость нашего города. Они совершили неслыханный для детей подвиг: сквозь льды и снежные бураны, сражаясь, с бандитами и белыми медведями, они достигли Северного полюса и установили там наше национальное трехцветное знамя.

— Два знамени! — громко поправляет Минчо.

— Да, два знамени, — торжественно повторяет его слова директор, — развеваются над Северным полюсом во славу и честь нашего города и всего нашего отечества. Благодаря этим бесстрашным мальчикам Северный полюс стал владением Болгарии. Школьники — ура!

Вся площадь содрогается от могучего «ура!» Даже мэр и градоначальник, стоящие в первом ряду, тоже кричат «ура!»

Вижу Таско и Велосипеда: они улыбаются и машут нам руками. Велосипед во весь голос хвастает, что я его лучший друг. Выбегает Верушка, протягивает мне букет роз и шепчет, что будет играть только со мной. Пройчо рыдает от зависти и злости.

Моя мама, одетая в синее праздничное платье, утирает слезы. Отец в темном костюме и белой сорочке с галстуком — таких же, как у мэра, — гордо посматривает вокруг. Как только мы вернулись, его сразу же назначили чиновником в банк.

Посреди площади мой братик Петко важно восседает верхом на нашем верном осле. У брата и у осла на головах венки. Никто не смеет приблизиться к ослу, объявленному героем города и священным животным. На Петко красная пелерина, какую носит только градоначальник.

После речи директора мы все отправляемся в военный клуб, где по случаю нашего возвращения организована вечеринка с лотереей и смешными фокусами.

На следующий день в школьном дворе — новое торжество: мне и Минчо директор лично вручает свидетельства о завершении среднего образования с отличием. Так что в будущем нам уже незачем ходить в школу.

А через месяц, провожаемые всем городом, мы отправляемся к Южному полюсу. Священный осел остается в городе: он будет жить в специальном хлеву, украшенном золотом и серебром. На этот раз мы отправляемся на конях. Я — верхом на белом коне градоначальника, Минчо — на черной, как ворон, кобыле командира полка. Вооружены мы до зубов — ножи, книжалы, ружья, пистолеты, сабли.

Дети бегут следом и просят взять их с собой, но мы не можем рисковать жизнью других. И потому в последний раз на прощанье салютуем саблями и мчимся на юг, где нас ждет еще один беспримерный подвиг — покорение Южного полюса.

 

ПИСТОЛЕТЫ ИЛИ ПОНЧИКИ?

Итак, в нашем тайнике было уже сорок четыре лева. Немало, но ведь по нашим подсчетам нужно по крайней мере пятьсот шестьдесят левов. Если бы мы каждый день ловили столько же рыбы, сколько в первый раз, мы быстро собрали бы деньги. Но в следующие дни нам совсем не везло. С утра до вечера закидывали мы удочки, но, казалось, какой-то злой волшебник прогнал всю рыбу из лагуны. Нам попадалось только по три-четыре мелких бычка — курам на смех. И дождя не было. Установились ясные жаркие дни, прекрасные для купания в море, но не для рыбной ловли. Мы почернели, как негритята — целыми днями плескались в воде, плавали, но нам было не очень весело. Летние каникулы незаметно таяли, а денег в тайнике не прибавлялось.

В четырех милях от берега находился маленький остров святой Анастасии. С берега он походил на корабль, вставший на мертвый прикол. Старые рыбаки рассказывали, что море вокруг него кишит рыбой. Об этом острове рассказывали самые таинственные истории. В год моего рождения с острова убежала большая группа заключенных. Поговаривали, что там и сейчас находятся арестованные коммунисты. Мы давно мечтали побывать на святой Анастасии — и рыбы наловить, и своими глазами посмотреть, что там делается. Только для этого нужно было раздобыть лодку. В старом порту было полно рыбацких лодок. Целыми неделями качались они у причала, а их хозяева и думать о них забыли.

Однажды мы пошли в порт выбрать какую-нибудь красивую и крепкую лодку. Долго ходили, пока не увидели одну очень красивую, выкрашенную в белый, зеленый и красный цвета. Что-то загадочное было и в ее имени — «Посейдон». У других были самые обыкновенные имена: «Чайка», «Черноморец», «Эмона», «Калиакра». Может быть, именно из-за незнакомого и таинственного для нас имени мы выбрали эту лодку. Гораздо позднее я узнал, что Посейдон — древнегреческий бог моря.

На другое утро, еще затемно, я взял удочки, захватил еды на целый день и тихонько выбрался из дому. Минчо ждал меня у ворот с торбочкой на плече. Он, как и я, был босиком.

До порта мы бежали. Хотели завладеть лодкой до рассвета. На причале — ни души. Впереди в полутьме посверкивал маяк. Наш «Посейдон» покачивался в конце причала, крепко привязанный за кусок рельса, вбитого в каменистый берег. Мы умели развязывать рыбацкие узлы. Подтянули веревку, узел ослабел, и мы стащили его с рельса. Минчо влез в лодку первым, я оттолкнул ее и тоже вскочил. Лодка бесшумно скользила по воде. Минчо разобрал весла и стал полегоньку грести. Взял весло и я, и мы стали сильно грести к острову, который в первых лучах солнца казался соблазнительно близким. Мы умели грести, правда, на короткие расстояния, а четыре мили — не шутка. Но были мы сильными и мускулистыми ребятами и потому не боялись далекого пути. Море было гладким, как зеркало. Приятно плыть на лодке по такому морю. Мне казалось, что она летит к острову, как торпеда. Чувствовали мы себя отлично, гребли и пели:

… и разные другие песенки, которые сами и сочиняли.

Так было сначала. А потом… Лодка уже не летела так быстро, как нам казалось, а остров походил на корабль, который уходил от нас. На ладонях у нас вздулись волдыри, и гребля уже не казалась легкой работой. Мы примолкли и все чаще осматривали ладони. Еще хуже стало, когда волдыри начали лопаться и руки ужасно разболелись. Но мы были упорными ребятами, гребли, не обращая внимания на боль, и через три часа благополучно пристали к острову.

Он был так мал, что за пять минут мы осмотрели его вдоль и поперек. Здесь не было ни души. В центре острова, на самом ровном месте, стояло длинное белое здание, давно оставленное людьми. Наверное, там жили те смелые заключенные, которые убежали много лет назад. Мы попытались войти, но двери были крепко заперты. Нам ничего не стоило выломать дверь, но, признаюсь, мне стало страшно. А вдруг внутри окажется скелет! Мы знали, что маяк на острове давно не работает, потому что по ночам с берега не видно было его света. Башня маяка торчала на самом высоком месте острова. Вход в маяк зиял мраком и таинственностью, как пещера разбойников. Но мы храбро поднялись по узкой винтовой лестнице на самый верх. Отсюда открылось все море — оно блестело под солнцем, как серебро. Дома нашего города на том берегу казались маленькими кубиками, а сам островок — огромной шапкой с воткнутым сверху пером — башней маяка. Все было наше — мое и Минчо — остров, и маяк, и целое море!

Но Минчо думал иначе. Неожиданно он закричал:

— Я, Минчо Сотиров, объявляю весь остров моим владением!

— Как так весь?

— Вот так, «чур-мое», — произнес Минчо священные, клятвенные слова.

Летом, когда мы возвращались с пляжа с пересохшими от жажды глотками, мы боролись перед уличным фонтанчиком. Каждый хотел напиться первым. Но кто докажет, что раньше других произнес священные слова «чур-мое», пил первым, и никто не смел его пальцем тронуть.

Теперь я чуть не плакал, что не сообразил сказать эти слова раньше. Да и нечестно было, что Минчо объявил себя повелителем целого острова. Мы же одновременно ступили на него! Раз так, сказал я, пусть Минчо бежит сам, я не пойду с ним. Видя, что я обиделся, Минчо согласился разделить остров. «Видишь, я тебе настоящий друг», — сказал он и положил мне руку на плечо. Мы спустились с башни делить остров. Мерили, прикидывали, всё никак не могли разделить его на две равные части. Тогда решили, что остров станет нашим общим владением. Потом мы сообразили, что здесь можно устроить идеальный тайник. Когда в один прекрасный день мы вернемся с полными мешками золотых и прочими богатствами, мы спрячем их в надежном месте. Мы выбрали большой валун, под которым можно было вырыть глубокую яму (на всякий случай) и замаскировать сверху ветками, землей и травой. Жаль, что у нас не было ни лопаты, ни мотыги. Решили, что, когда приплывем сюда другой раз, непременно выкопаем яму.

Пока мы бродили по острову, время бежало, для рыбной ловли стало поздно. Поднялся ветер и погнал прямо на нас большие темные тучи. Ничего хорошего эти тучи не предвещали, они походили на разъяренных черных буйволов. Как опытные моряки, мы сразу поняли, что нам грозит опасность. Мы вскочили в лодку и стали грести что было сил. Возвращаться было еще труднее. Волдыри на руках быстро превратились в раны. Но делать нечего — нужно было грести, потому что туча уже висела над нашими головами и волнение усилилось. И как раз на полпути между островом и причалом полил дождь. Но не это нас напугало, не в первый раз мы попали под дождь! Волнение усиливалось, и — хуже того — лодку стало заливать. Она осела, грести стало еще труднее, а высокие мутные волны все чаще переливались через борт. Под кормовой скамейкой всплыла пустая консервная банка — я схватил ее и стал вычерпывать воду. Вскоре заметил, что вода всё прибывает. Как будто я не выливал, а наливал ее! Ноги у меня задрожали от страха — лодка текла! Каждая минута была дорога. Мы забыли и про усталость, и про израненные руки. С отчаянием терпящих кораблекрушение мы налегли на вёсла и с ужасом смотрели, как лодка оседает все глубже и глубже. Буря разбушевалась не на шутку, и, куда хватало взгляда, не видно было ни корабля, ни лодки. Никто не мог прийти нам на помощь. До берега оставалось, может быть, километра два, когда лодка стала тонуть.

Погибаем… Что делать? Мы хорошо плавали, но в такую волну без спасательного пояса самый лучший моряк вряд ли доберется до берега. Я закричал:

— Спасите!.. Спа-а-сите!

Да кто тебя услышит в такую бурю! Волны катились с ревом, заглушая наши отчаянные крики. Я слышал, что, когда корабль в смертельной опасности, моряки поднимают на мачте черный флаг. Заметив черный флаг, все другие корабли немедленно идут на помощь.

Минчо сунул руку под скамейку и достал грязную мокрую тряпку. Ничего другого не было. Но тряпка не могла заменить черный флаг. Мы беспомощно сидели и видели, что тонем, и даже черного флага у нас не было.

«Мамочка милая, больше ты никогда не увидишь своего непослушного мальчишку, — шептал я сквозь слезы. — Сколько я доставлял тебе неприятностей, прошу тебя, прости. Ах, если только останемся живы, клянусь, никогда не буду сердить тебя». А на другой скамейке, по колени в воде, хныкал и тоже что-то шептал Минчо. Наши взгляды встретились, и нам обоим стало стыдно — разнылись, как девчонки, а ведь собирались на самый Северный полюс. Что ж, так и ждать, сложа руки, пока не потонем? Попробуем достичь берега вплавь! Хоть и безнадежно это, но все-таки лучше, чем ничего не делать. Сбросим штаны и майки, чтобы не мешали, и прыгнем в море. Только я снял свои штаны, как услышал радостный крик Минчо:

— Черный флаг! Черный флаг!

— Где черный флаг? — вокруг ни лодки, ни парохода.

— Я нашел черный флаг.

— Какой флаг, Минчо? — не понял я.

— Мои трусы, они черные!

Гениальный парень Минчо!

Он моментально сбросил трусы, достал из кармана штанов шпагат и привязал трусы к веслу. Я смотрел на него и думал, что с таким парнем пошел бы не только на Северный полюс, а на край света. Шлепая босыми ногами по воде и уворачиваясь от волн, я перебрался с носа на корму. Крепко ухватил Минчо, чтобы он не упал, а он высоко поднял весло. Оно сразу стало похоже на мачту: наверху, раздуваемый сильным ветром (дождь уже прекратился), развевался черный флаг, Минчовы трусы. Единственная наша надежда!.. Вскоре над горизонтом блеснуло солнце. Теперь нас могли увидеть с берега. Мы будем держать весло с черными трусами до тех пор, пока лодка не пойдет ко дну, и только тогда бросимся в разъяренные волны. И поплывем к берегу — теперь это действительно была наша последняя надежда.

Мне послышался шум мотора. Только хотел спросить Минчо, как огромная волна ударила лодку, лодка накренилась, и мы оказались в воде. Не успел я опомниться, как вторая волна завертела меня и отбросила далеко в сторону. Рядом плавало что-то черное. Я осторожно тронул — это были черные трусы Минчо. Осмотрелся — его нигде не было. А вдруг утонул?

— Минчо, ты где, Минчо? — завопил я в ужасе.

— Любо-о-о, я здесь! — послышалось сквозь грохот волн.

Я дождался, когда волна подбросила меня: мелькнула лодка, перевернутая вверх дном. Снова стал звать Минчо.

— Да я здесь, Любо. Держусь за лодку.

Подныривая под волны, я кое-как доплыл до лодки.

Ухватился за нее, но волны всё время отрывали меня. Вдруг, на этот раз совсем ясно, я услышал шум мотора. Волна подхватила меня и швырнула, как мячик. Я судорожно вздохнул, но только захлебнулся водой, потом гребень другой волны подхватил меня, поднял высоко-высоко, до самых туч… Открыл я глаза и увидел испуганное лицо Минчо, белое, как внутренняя сторона ракушки.

— Любо, ты жив?

— Жив… Твои черные трусы утонули, — глупо выпалил я и приподнялся. Голова у меня закружилась, изо рта потекла морская вода. Когда меня вырвало, стало легче. Мы были на военном катере, который со страшной скоростью вспарывал волны. Черные трусы спасли нас!

На берегу было черно от людей. Только мы сошли с катера, я увидел мать. Она бросилась ко мне, вся в слезах, обняла, стала ласкать, гладить по лицу и всё смотрела, смотрела, словно не веря своим глазам. «На этот раз обойдется без порки», — обрадовался я.

Два дня я сидел дома, потому что мне было плохо, хотя и не очень. Я больше прикидывался больным, чтобы избежать наказания. На третий день я не выдержал и вышел на улицу. Перед лавкой дяди Христаки играло много ребят. Некоторые из них ели пончики — чудные, продолговатые, горячие пончики. Пока я отсиживался дома, грек Яни открыл свою пекарню. Это был новый человек в нашем квартале. Целый год рядом с лавкой строился трехэтажный дом, в первом этаже которого должна была быть пекарня. Говорили, что грек Яни раньше был рыбаком, владел баркасами, разбогател, продал баркасы и решил стать пекарем. Взрослые считали, что он и на этом заработает немало, потому что поблизости не было пекарни и мы ходили за хлебом очень далеко.

Сейчас вся поляна соблазнительно пахла пончиками, и мне ужасно захотелось есть. А в кармане — ни гроша. Тогда я пошел просто посмотреть, как делаются пончики. На примусе стоял большой таз с подсолнечным маслом. Яни и его жена, засучив рукава, отрывали от большого кома теста по кусочку, делали шарики, пришлепывали их, растягивали и бросали в кипящее масло. Пончики скворчали, плавали, как лодочки, а Яни ловко управлял ими длинной вилкой. Когда они зарумянивались, Яни подхватывал их железными щипцами, отряхивал с них масло и бросал на плоский противень. Но и там они не залеживались, потому что многие покупали горячие пончики, посыпанные сахарной пудрой, и тут же съедали их.

У меня потекли слюнки, и я глотнул — как будто я тоже ем пончики. Тоже, да не то же! И так мне захотелось есть, что даже живот заболел. Страшно пахли эти пончики! Я снова зашарил в карманах, хотя знал, что ничего не найду.

Вдруг меня хлопнули по плечу: Минчо. Он тоже глотал слюнки, уставившись на таз.

— Пошли, — сказал я, — шарики погоняем. Что тут торчать, только зло берет.

Пошли на поляну. Играть не хотелось. У всех ребят руки и губы блестели от масла. Они жевали пончики. Мы стояли, засунув руки в пустые карманы, и подавленно смотрели на них. Если бы у меня спросили, чего я хочу, шоколада или пончиков, я бы закричал: «Только пончиков!» Но никто ничего не спрашивал. Все жевали, и никто не догадался дать нам хотя бы откусить. И, как на зло, откуда-то появился Прою с целой кучей пончиков. Он, жадина, в два глотка управлялся с каждым пончиком. Заметив, что мы на него смотрим, он нарочно запрыгал, похлопал себя масляной рукой по животу и крикнул:

— М-м-м — вкуснотища!

— Поколотить его, что ли? — спросил я Минчо.

Он только грустно махнул рукой: ему было не до драки, хотелось пончиков. А мне! Меня просто мутило.

— Слушай, Любо, — сказал Минчо, — хочешь, чтобы все мироеды от злости полопались?

— Конечно, хочу! Чтоб все мироеды лопнули!

— Тогда пошли!

Я знал, куда он меня поведет. Я надумал то же самое, но не решился сказать первым. Без лишних разговоров побежали мы к нашему дому, откопали тайник, взяли все деньги и вернулись к пекарне Яни-грека. Купили целый противень пончиков, пошли на поляну и стали есть. Все уже съели свои пончики и теперь с пустыми руками собрались вокруг нас. Стояли и облизывались, как коты на колбасу. А мы уплетали и делали вид, что никого не замечаем. Так было вкусно, что, думалось, и этих пончиков — целой горы — нам не хватит.

— Эй, разве можно съесть столько? — завистливо спросил Прою.

— Да! Чтоб мироеды лопнули!

Съел я пять-шесть штук и почувствовал, что больше не могу. Но из упрямства продолжал жевать. Однако есть мне уже не хотелось. Минчо тоже наелся — гляжу, едва откусывает и всё водит рукой по животу.

— Не съедите! — кричали ребята.

— Съедим, и пусть лопнут мироеды, — отвечали мы.

Я с трудом съел еще пончик, а на газете их оставалось не меньше двадцати-тридцати. Будь мы слонами, и то не смогли бы справиться с ними. И сколько мы ни прикидывались, ребята поняли, что больше в нас не влезет. Первым не выдержал Прою:

— Дай мне один пончик, а, Любо?

— Дам, если принесешь кувшин воды.

Повторять не пришлось. Он помчался домой и принес полный кувшин свежей воды. Дали мы ему один пончик. И другие стали просить. Цена быстро установилась: за один пончик — пять шариков, или два цветных карандаша, или десять пустых спичечных коробков, или пять пачек из-под редких сигарет; за два пончика — три рыболовных крючка, за три пончика — маленький резиновый мяч или книжку с картинками. Ребята стремглав бросились по домам. Так мы собрали много ценных вещей, а один мальчишка отдал нам свою соломенную шапку всего за два пончика. Мы были страшно горды своей торговлей — еще бы, нажили большие богатства.

Но, когда мы встретились на другой день, нам было не по себе. Согласились, что совершили страшную глупость. Ради обжорства потратить на какие-то пончики все деньги, которые так старательно собирали! И на что нам все эти карандаши и спичечные коробки? Мы поступили легкомысленно. Если так пойдет и дальше, то мы никогда не накопим денег на два пистолета и хромого осла, никогда не увидим далекие земли, Северный полюс, никогда не станем героями, о которых будет говорить весь город. А дни каникул незаметно проходили. Что же делать? Минчо предложил продавать газеты или лезвия для бритья. Я не согласился. Прошлым летом я уже продавал и газеты, и лезвия — за два месяца едва набралось денег на кожаный ремень. Рыбная ловля тоже ненадежное дело: иногда поймаешь немного, чаще — ничего! Совсем никудышное дело…

 

«СЛЕПОЙ НИЩИЙ»

Однажды утром, валяясь на лежаке в кухне, я сообразил, что можно порядочно заработать, если устроить представление. Покажем какую-нибудь пьеску, а за каждый билет — по леву! Гениально, подумал я, и вскочил на ноги. Хотелось скорее поделиться этой идеей с Минчо. Схватил из шкафчика краюшку хлеба и выскочил на улицу. Только собирался просвистеть условный сигнал, как Минчо выглянул из окна и приложил палец к своему длинному носу. Я пошел на поляну и стал ждать его. Вскоре появился и Минчо, жуя, как и я, горбушку.

— Отец собрался опрыскивать виноградник. Хотел и меня взять, да я смылся, — сказал, ухмыляясь до ушей, Минчо.

Я рассказал ему о своей гениальной идее. Он сразу ее одобрил, но заявил, что обязательно будет играть главную роль в пьесе. И я хотел того же.

— Если не уступишь мне главную роль, меня не интересует никакая пьеса! — упорствовал Минчо.

— Ладно, — в конце концов согласился я. А про себя подумал, что нужно будет отыскать пьесу с двумя главными ролями.

Я обошел все книжные магазины. Были хорошие пьесы, но все — с одной главной ролью. Мне не хотелось, чтобы только Минчо показал себя. В каком-то убогом магазинчике я разыскал пожелтевшую и потрепанную книжку — одноактную пьесу под заглавием «Слепой нищий». Ничего особенного, но зато там было две главных роли. Рассказывалось в ней про слепого нищего, который сидел с миской в руках перед сапожной мастерской. Через открытые двери видно всё, что происходит в мастерской. Там работали мастер и подмастерье. Однажды мастер дает подмастерью два лева, чтобы тот бросил монеты нищему. Но парень вместо этого забирает из его миски всё, что там есть. Мастер это видит. Он заставляет парня поклясться, что никогда больше не будет воровать. Тот плачет, раскаивается в своем дурном поступке и обещает стать самым верным другом всех бедных и несчастных людей. Мне показалось, что роли мастера и подмастерья одинаково важны, и я остановился на этой пьеске. Минчо с удовольствием согласился быть мастером, потому что по ходу действия должен был надрать уши подмастерью, то есть мне. Когда мы распределили роли, оставалось найти место для представления. Мои родители не разрешили устраивать театр у нас. Горница в доме Минчо была длинная, идеальная для представления, но его мать сказала, чтобы мы не занимались ерундой, а если нам делать нечего, то можем пойти опрыскивать виноград. В большом дворе Прою был удобный сарай, но мне не хотелось привлекать его к представлению, потому что ему ничего не стоило стащить у нас деньги. Но выхода не было. Прою согласился уступить нам сарай, если он тоже будет играть в пьесе, а доходы мы поделим на троих. Делать нечего — мы согласились и на это. Прою досталась роль слепого нищего.

За полдня мы выучили пьесу наизусть и устроили репетицию. Получилось очень здорово. На большом куске картона Прою, который хорошо рисовал, написал красными буквами название пьесы, имена исполнителей главных ролей, день представления и цену билетов. Афиша получилась первый сорт. Когда мы прибили ее на заборе перед домом Прою, дети не только из нашего, но и из соседних кварталов сбежались поглазеть. Желающих посмотреть представление было много. В сарае мы расставили стулья, скамейки, гладкие камни для сидения; посреди сцены поставили столик с сапожными молотками и ножами, коробочки с колышками, гвоздиками — всё, как полагается. Прою оделся в рванье. Минчо повязал кожаный фартук, какие носят сапожники, а я был в обычной одежде, только растрепал волосы. Успех был обеспечен!

Всего за час мы продали все билеты. Не все платили деньгами, некоторые предлагали краски, карандаши, шарики для игры. Сначала мы их не пускали, но после того, как вошли все имевшие деньги, пустили и их. Набралось двадцать два лева и ценные предметы. Совсем неплохо. При успехе мы могли бы повторить представление. Я понимал, что ребята пришли в основном из любопытства — как это так, мы с Минчо вдруг сделались артистами! К тому же они думали посмеяться, а представление было не комическое, а трагическое.

Как только мы отдернули занавес, сшитый из разноцветных тряпок, и показались на сцене, ребята начали хихикать, окликать нас по именам, старались во что бы то ни стало рассмешить нас. Но мы были страшно серьезны. Минчо стучал молотком по старому ботинку, а я, его подмастерье, подавал ему колышки и гвоздики. Вскоре появился Прою с закрытыми глазами и миской в руках. В ней блестело несколько мелких монет. Прою, как и полагалось по пьесе, стал просить милостыню дрожащим старческим голосом:

— Подайте слепому!

Кто-то крикнул:

— Возьми у своего отца в трактире!

Все захохотали. И меня душил смех, но я сдержался. Когда смех утих, Прою повторил заученную реплику:

— Подайте слепому!

На этот раз Таско — я узнал его по голосу — крикнул:

— Пошарь в кармашке и достань монеты, которые ты спер из кассы своего отца.

Тут Прою уставился на публику и погрозил кулаком.

— Э-э, слепой, а смотрит! — проговорил какой-то мальчик, и все снова захихикали.

Как бы там ни было, постепенно ребята успокоились и наступила тишина. Действие продолжалось — я подавал мастеру гвоздики, Прою клянчил гнусавым голосом. В какой-то момент Минчо, заглядевшись на публику, стукнул меня молотком по пальцу. Я взревел от боли, а ребята — от восторга. Я разозлился. Ткнул Минчо гвоздем ногу и тут же встал и начал расхаживать по сцене, как будто так и полагалось по пьесе. Я видел, что Минчо едва сидел на своем стуле, но публика снова успокоилась, и он не решился встать.

Наступил самый важный момент: Минчо дал мне два лева, чтобы я опустил их в миску нищего. А Прою всё повторял дрожащим голосом:

— Подайте, Христа ради, слепому!

Я тихонько подошел к нему, запустил руку в миску, будто клал туда деньги, и забрал все монеты. Минчо очень хорошо знал свою роль и, когда я вернулся, спросил:

— Ты положил деньги в миску?

— Да, мастер, положил.

— Парень, не гневи бога, говори правду.

— Положил, мастер…

— Врешь, я видел, как ты украл деньги у несчастного слепого!

Он обыскал мои карманы и нашел украденные деньги.

— Какой позор! — возмущенно воскликнул Минчо. — Обокрасть слепого нищего!

Я молчал, повесив голову (так было по пьесе).

— Ты дурной мальчишка! — продолжал ругать меня мастер и схватил меня за уши.

Надо было дернуть слегка, но Минчо, разозлившись на мой пинок, крепко ухватил мои уши и стал их драть изо всех сил. Публика заржала от удовольствия. Я хватил Минчо по лицу. Тогда он выпустил мои уши и тоже пустил в ход кулаки. Мы принялись драться, а ребята решили, что так полагается по пьесе, и, в восторге от нашей игры, кричали «браво» и аплодировали. Им очень понравилось, что мы не прикидывались, будто клоуны в цирке, а дрались по-настоящему. Из носа у меня потекла кровь. Я налетел на Минчо и повалил его на пол. Кто-то ударил меня сзади. Я обернулся: Прою воспользовался суматохой и решил мне отомстить за то, что я вечно колотил его. Я наскочил на Прою, потому что мне и без того не хотелось драться с Минчо, а на Прою я давно был зол. Теперь уже все поняли, что драка не имеет ничего общего с пьесой. Началась общая свалка, нельзя было понять, кто с кем дерется. Больше всего досталось Прою. Ребята требовали деньги назад — они были в кармане у Прою, — но он не отдавал их и в конце концов удрал домой и заперся. Ребята столпились у дверей, но мать Прою разогнала их скалкой.

Так неудачно завершилось наше представление. Как артисты мы потерпели полный провал. Денег за спектакль мы так и не увидели. Прою наврал, что отец отобрал у него все деньги за повреждения, которые мы нанесли сараю: мол, надо было заплатить плотнику за ремонт. Никто плотника не приглашал, конечно, и деньги остались у Прою. Ну, битья ему не миновать. Мы с Минчо решили как-нибудь поколотить Прою так, что ему и во сне не снилось.

 

ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

Через два дня мы пошли в порт искать работу. Все говорили, что там лучше всего платят, что некоторые грузчики зарабатывали так же, как банковские чиновники.

В тот день в порту было много иностранных кораблей. Мы остановились посмотреть, как грузят черный французский корабль. Мы с детства знали все иностранные флаги. Это был обшарпанный старый пароход.

Грузчики брали со склада мешки с зерном, поднимались по доске на пароход и высыпали зерно в трюм. Наверное, мешки были очень тяжелые, потому что грузчики гнулись в три погибели, а колени у них подгибались. Один рабочий, усатый старик, покачнулся, поднимаясь по доске, потерял равновесие и упал в воду вместе с мешком. На причале поднялась паника. С корабля бросили спасательный круг, но упавший не показывался на поверхности. Его искали целый час. Наконец в воду спустился моряк в водолазном костюме. Все столпились посмотреть, как водолаз уходит под воду, чтобы отыскать человека с мешком. Я глазел, зажатый людьми, как вдруг кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся — Минчо хитро мне подмигивал. Мы отошли в сторонку, Минчо скорчил таинственную физиономию и прошептал:

— Сейчас самый подходящий момент сбежать!

Я огляделся и, поскольку всегда был догадливым, сразу сообразил, в чем дело. Все следили за водолазом, никто не обращал внимания на пароход, даже вахтенный исчез. И на палубе никого не было. Мы собирались бежать по суше, но теперь было бы страшно глупо упустить такой удобный случай.

Совершенно спокойно мы поднялись по трапу на палубу — вроде бы просто посмотреть. Нам было не впервой подниматься без разрешения на иностранные пароходы. С кормы несколько моряков наблюдали за водолазом.

Где же спрятаться? В угольном трюме опасно. Там в свое время нашли двух мальчишек из нашего класса. Кочегар их нашел. Тогда почти все корабли были с паровыми машинами. Ребята были с ног до головы измазаны углем, черные, как негритята. Когда их вывели на причал, хохот стоял невероятный. Так что и речи быть не может об угольном трюме — поймают, а потом вся школа будет над нами смеяться.

Но времени терять было нельзя: в любой момент нас могли поймать. Мне пришло в голову спрятаться в спасательной шлюпке. Я знал, что на каждом пароходе имеется хотя бы две спасательных шлюпки, закрепленных у бортов.

— Давай к шлюпкам! — крикнул я Минчо и, пригнувшись, побежал вперед. Минчо бежал следом. Теперь я стал главарем, и он послушно выполнял мои приказы.

Мы быстро нашли шлюпку. Закрепленная у борта, она была покрыта темно-зеленым брезентом, перевязанным тонким канатом. Я выдернул его и приподнял брезент.

— За мной, быстро! — скомандовал я. Слышно было, как он сопит у меня за спиной. Я пролез в лодку. Там было темно и пахло смолой.

— Минчо, ты где?

— Не могу залезть, — пыхтя, ответил он.

«Ну, мы пропали, — подумал я. — Если его заметят, конец. Нас вышвырнут, как паршивых котят, и мы станем посмешищем на весь город».

Не иначе, нос ему мешает, подумал я, и прошептал:

— Попробуй плечом вперед, а я еще немного приподниму брезент.

Наконец, охая и сопя, Минчо влез в лодку.

— Носом стукнулся, — простонал он.

— Ш-ш-ш, тихо, — сказал я и подумал: «Похоже, этот нос нам еще наделает бед во время путешествия».

Но сейчас было не до разговоров, и мы затаились, скорчившись в лодке. Вскоре послышался шум, крики:

— Вот он, вот! Водолаз тащит его!

Мы поняли, что утонувшего, наконец, нашли и погрузка корабля возобновится. И в самом деле, вскоре палуба стала дрожать под тяжелыми шагами носильщиков.

Два человека, наверное, из экипажа, остановились у лодки. Потом она слегка качнулась — моряки, видно, оперлись на нее. Я затаил дыхание. Они что-то говорили на своем языке и громко смеялись. Если нас найдут, мы пропали! И вдруг — апчхи! — Грач чихнул! Ну, этот Минчев нос! Мы себя выдали!

Моряки умолкли и словно бы прислушались. А мы в лодке умерли со страху. Вскоре моряки снова заговорили по-своему и отошли. Мы перевели дух.

— Минчо, — прошептал я, — ты что, простудился?

— Насморк у меня, — виновато ответил он, — а носового платка нет.

И у меня не было. В нашем квартале считалось позором носить в кармане такие вещи. Только маменькины сынки носили платки.

Время тянулось ужасно медленно, нам было страшно молчать в темноте, и мы всё время шептались.

Приближалось обеденное время — я почувствовал это по своему пустому желудку.

— Минчо, тебе есть охота?

— Ух, до чего же я голодный! — сказал он. — Могу в один присест съесть целый котелок фасоли.

Я не удивился, потому что помню, как он однажды съел целую буханку горячего хлеба. Дядя Христаки — бакалейщик — дал нам денег на две больших буханки и послал в пекарню на главной улице. Хлеб был горячий, белый, вкусный, как коврижка. Он жег нам руки и чудесно пахнул. Грач не удержался и отломил корочку. Тогда и я отломил. «Смотри, как надо, чтобы было незаметно», — сказал Минчо и отломил еще кусочек. Я тоже. Потом он, потом снова я… А хлеб был такой вкусный, чем больше ешь, тем больше хочется. Мы шли медленно и отламывали по кусочку. А когда спохватились, оказалось, что от каждой буханки осталась половина. «Э, теперь уже всё равно», — сказал Минчо и храбро надкусил. Пока мы дошли до нашей улицы, в руках у него была одна горбушка. Мы незаметно прошмыгнули в лавку (дядя Христаки в это время отвешивал халву), положили огрызки на прилавок и убежали. Дядя Христаки пожаловался моей матери, и меня угостили такой березовой кашей, что белый хлеб мне вышел боком.

— Минчо, ты помнишь, как мы съели хлеб дяди Христаки?

— Ох, вот бы его сейчас сюда…

— Ш-ш-ш, говори тихо…

Поблизости снова послышался французский говор. Я напряг слух, чтобы уловить, о чем говорят. Мы с детства вертелись около иностранных пароходов и знали по нескольку английских и французских слов, но сейчас я ничего не мог понять. Спрашиваю шепотом:

— Минчо, ты ведь знаешь немного французский?

— Ага… Знаю «мерси», «пардон», «бонжур»…

Я ущипнул себя, чтобы не расхохотаться. Даже мой четырехлетний братишка Петко знает эти слова.

Голоса у лодки затихли, и мы снова разговорились.

— Раз пароход французский, — сказал Минчо, — значит, нас отвезут в Париж.

— Париж ведь не на море. Наверное, бросят якорь в Марселе.

У нас дома была географическая карта мира, и я любил разглядывать ее. Знал наизусть все большие портовые города на Средиземном море. Я начал потихоньку называть их Минчо. Так незаметно бежало время, и мы даже забыли про голод. Не знаю, сколько его прошло, но вдруг мы услышали грохот цепей. Поднимали якорь! Отплываем! В темноте мы с Минчо обнялись и поцеловались — ничего подобного мы раньше не делали.

Но мы отплыли не сразу. Еще долго суетились моряки на палубе, что-то кричали (видно, команды на французском языке), и, когда корабль отошел от причала, солнце уже садилось. (Минчо посмотрел сквозь дырку в брезенте и сказал, что над Карабаиром облака розовые. Это всегда предвещало бурю).

Было уже совсем темно, когда корабль вышел из порта. Возле нас никого не было, и мы высунули головы из-под брезента. На берегу сияли огни города: с моря он казался необыкновенно большим и сказочно красивым. Мы смотрели на него, как на нечто незнакомое и уже бесконечно далекое, словно это не наш родной город со старыми улицами, по которым мы столько бродили. Навсегда ли мы оставляем его? Вернемся ли мы сюда? Мое сердце сжалось от тоски. И страшно стало. Куда я отправился? Что станет со мной? Я вспомнил о маме, которая сейчас в тревоге ищет меня; что будет с младшим братишкой Петко? Ах, я действительно плохой и неблагодарный мальчишка, как мне часто говорила мама. Я едва сдерживался, чтобы не разреветься в голос, стыдно было перед Минчо.

— Больше всего мне жаль моего конька Червенко… — услышал я его голос. Он тихонько всхлипывал.

— Все кончено, — ответил я и вытер слезы рукавом рубашки.

Каяться было поздно. До берега вплавь не добраться, ночью в море страшно. Даже если доплывем до берега, нас засмеют: испугались! Нет, идти на попятный нельзя!

— Минчо, не надо плакать, — попытался я ободрить и себя, и своего друга. — Мы же давно собирались отправиться в далекие страны. Только подумай, сколько интересного мы увидим. Потом будем рассказывать Велосипеду и Таско про наши приключения, так они лопнут от зависти. А Прою прямо помрет!

— Не только они, — оживился Минчо, — вся школа будет нам завидовать. Мы вернемся с целым вагоном слоновой кости и шкур леопардов и львов. Потому что я тебе скажу одну вещь: во Франции мы сядем на другой пароход и поплывем в Африку, где полно слонов, львов и крокодилов.

— Ага, обязательно поплывем в Африку, — загорелся и я. — Я слышал, что там даже дети ловят крокодилов. Берешь палочку, хорошо заостренную с обоих концов, входишь в реку и ждешь, когда покажется крокодил. Он приближается, раскрывает пасть, чтобы тебя проглотить, а ты смело втыкаешь палочку в пасть. Крокодил хочет сжать челюсти, чтобы откусить тебе руку, но натыкается на острия, и чем сильнее пытается сжать челюсти, тем глубже вонзается палка в его тело. Крокодил ревет от боли и застывает с разинутой пастью. Тогда ты привязываешь к палке веревку и тащишь его, как ягненка.

— А разве крокодилы ревут? — спросил Минчо.

Ревут ли крокодилы? Я не знал, что сказать. А Минчо настаивал:

— Ну говори, ревут?

— Это неважно, — раздраженно ответил я.

— Очень даже важно, — сказал он торжествующе. — Если ревут, их услышат и другие крокодилы, и тогда… Скажи, что тогда делать?

— Бежать.

— Ну вот еще, трусишка, бежать. Мы запасемся не одной, а множеством острых палок, понял?

Минчо был прав, но, чтобы он не подумал, что будет командиром в нашем путешествии (как вроде более сообразительный), я сразу же спросил:

— Одних палок мало нужно и кое-что другое.

— Что еще?

— А ты догадайся, ты же все знаешь!

— Ничего другого не нужно! — отрезал Минчо.

— Как же, не нужно! — на этот раз торжествовал я. — А как же мы вытащим на берег всех крокодилов? Одной веревкой? Мы возьмем целую связку каната, ну, того, ты знаешь, крученого, и, когда забьем палки в пасти десятку крокодилов, всех их свяжем и поведем за собой, как стадо овечек. Теперь понял?

Он не нашелся, что сказать мне. Теперь ясно — командир я!

Палуба была всё так же пуста. Наверное, моряки ужинали, потому что где-то звякали ножи и вилки и до нас долетал возбуждающий аромат жареного мяса.

— Любо, а крокодилов едят? — удивил меня Минчо своим вопросом.

— Не знаю… зачем тебе?

— Так… Они ведь тоже рыбы. Я бы сейчас запросто слопал целого крокодильчика, жаренного на решетке!

Раньше я об этом не думал, но в тот первый вечер на корабле, когда, скорчившись в лодке, мы умирали от голода, я не отказался бы и от жареного слона! Но раз уж я объявил себя командиром, надо было поддерживать дух и в себе, и в своем друге. Из приключенческих романов я знал, что командиры никогда не отчаиваются. И потому сказал:

— Только бы дотерпеть до утра! Завтра мы будем далеко от берега, и нас не смогут вернуть. И накормят досыта. А представь себе, что нас возьмут помощниками кока. Каждый день будем есть, сколько влезет.

Минчо молчал. Я подумал, что он уснул, но вскоре услышал, как он скребет ногтями по лодке. А потом он зачавкал.

— Ты что ешь, Минчо?

— Смолу, — ответил он. — Вот, нацарапал. На, возьми кусочек.

Как мы раньше не догадались! Ведь лодки смолят, чтобы они не пропускали воду.

Мы стали жевать смолу, и нам уже не так хотелось есть. В открытом море пароход стало слегка покачивать, словно он сам лежал в огромной лодке. Я стал засыпать…

Меня разбудило тихое рычание. Какой-то зверь проник в лодку. Ничего странного, если на пароходе держат львов или тигров и один из них сбежал из клетки. Я испуганно перелез в другой конец лодки и прислушался. Зверь не пошел за мной — он сидел где-то в темноте и тихонько рычал. Потом рычание вдруг прекратилось, и я услышал, как Минчо проговорил во сне: «Запросто могу съесть и двух жареных крокодильчиков». Завозился, зачмокал губами и затих. Через секунду я снова услышал тихое сердитое рычание. Вот смешно! Это просто храпел Минчо.

 

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

— Эй, алло!

Я вскочил. Сильный свет слепил мне глаза. Какой-то мальчишка в морской тельняшке махал нам рукой, чтобы мы вылезли из лодки. Еще сонные, но не соображая, где находимся, мы ступили босыми ногами на палубу, влажную от росы. Незнакомый мальчишка презрительно посмотрел на наши грязные, в ссадинах ноги; затем его взгляд скользнул по нашим залатанным коротким штанам и рубахам с оторванными пуговицами и, наконец, насмешливо уставился на наши головы, обросшие жесткими, как щетина, волосами, давно не знавшими ножниц. Сам же он был в длинных, как у взрослых, брюках, с блестящим красным ремнем, с золотой пряжкой.

— Э! — развел он руками, желая, видимо, спросить: «Эй, оборванцы, как вы попали на корабль?» Его новые ботинки блестели, как лакированные.

Мы молчали, засмотревшись на его красивую одежду. Мальчишка сделал нам знак следовать за ним и самоуверенно пошел вперед, не оборачиваясь. Страшно гордый мальчишка!

Откуда-то появились моряки и закричали что-то на своем языке. Один из них подошел поближе и сказал:

— Алло, Мишель, — и еще целый водопад французских слов. Все засмеялись, а Мишель только махнул рукой и продолжал гордо вышагивать. Мы шли за ним, словно арестанты. Стало мне обидно. Чего он, в самом деле, воображает? Но сейчас было не до драки. Живот ужасно болел от голода.

Поэтому мы послушно шли за мальчишкой, шагавшим важно и гордо, словно он — капитан корабля. Он провел нас по узкой железной лесенке и вошел в каюту, оставив дверь открытой. Даже не обернулся посмотреть, идем ли мы следом.

Подталкивая друг друга, мы робко перешагнули порог каюты. За маленьким письменным столом сидел пожилой человек в капитанской форме. Длинной золотой ручкой он что-то записывал в корабельном журнале. Подняв голову, он оглядел нас с головы до босых ног холодным пронизывающим взглядом. Мальчишка, видно, был его сыном: они были очень похожи. Теперь я понял, почему он держался так надменно.

Мишель громко заговорил, поглядывая на нас с презрительной гримасой. По его жестам мы поняли, что он рассказывает отцу, как нашел нас в лодке и приказал идти за ним. Капитан задумчиво кивал головой. Потом обратился к сыну и произнес несколько слов.

— Уи, мон капитэн! — ответил мальчишка и вышел.

Капитан встал и нервно заходил по тесной каюте, посматривая на нас так, будто собирался выпороть. Это был высокий, крепкий, широкоплечий человек, и бицепсы у него были, наверное, с футбольные мячи. Такой только тронет… Вдруг он остановился перед нами и показал рукой на рот: мол, голодные?

— Голодные, очень голодные! — в один голос завопили мы.

Он кивнул, чтобы показать, что понял. Тогда Минчо вдруг, ни к селу, ни к городу, высказался:

— Пардон! Мерси! Бонжур!

Капитан удивленно поднял брови и засмеялся. Мы тоже засмеялись, и подбодренный Минчо Грач еще раз повторил:

— Пардон! Мерси! Бонжур!

Внезапно лицо капитана снова стало строгим, и он раздраженно погрозил нам пальцем.

Снова появился Мишель в сопровождении какого-то негра. Негр, стройный парень с хорошо развитой грудью и мускулистыми руками, был в спортивной майке, когда-то белой, а теперь серой, в жирных пятнах. Его голова — вся в мелких одинаковых завитках — казалось, только что побывала у парикмахера. Он, как и мы, был бос, в штанах, залатанных на коленях.

Капитан что-то сказал, и негр велел нам идти за ним. Парень взлетел по крутой железной лесенке быстро и ловко, как кошка. На палубе он остановился подождать нас. Мы же карабкались, высунув языки — обессилели от голода. Негр дружески усмехнулся и пошел медленнее.

Он привел нас на кухню — тесную комнатку, наполовину занятую железной плитой. Я впервые увидел такую большую плиту. Тут пахло жареным луком и подгоревшим молоком. Очень приятный запах.

В углу стоял маленький деревянный столик. Парень усадил нас на табуретки, тоже маленькие, словно для гномов сделанные. Потом поставил перед нами две чайных чашки, снял с печки блестящий чайник и налил нам кофе. Затем взял еще больший и тоже никелированный чайник и долил в наши чашки молоко. Никогда в жизни я не пил кофе с молоком. Дома редко покупали молоко, и то только для мамы, потому что у нее был больной желудок. Я знал, что по утрам пьют молоко только сыновья богачей, живущие в центре города. Потому и лица у них были бело-розовые, как у детей с новогодних открыток.

Негр достал из шкафа большую буханку хлеба, нарезал длинными ломтями, положил ненадолго на горячую плиту (кто не знает, как чудесно пахнет подсушенный хлеб!) и потом намазал толстым слоем масла. Мы сразу же схватили по ломтю. Ох, до чего же вкусно — подсушенный хлеб, а на нем тает масло!

Негр смотрел, как мы уплетаем хлеб, и посмеивался. В полумраке кухни его зубы белели, как морская пена. Корабль слегка покачивало, и мы наклонялись то в одну, то в другую сторону, но это не мешало нам лопать. Парень заговорил: он махал руками, вращал черными глазами — пытался что-то сказать нам. Но кто его поймет, этот французский! Потом он ударил себя в грудь и выкрикнул:

— Дуду! Дуду!

Ага, значит его зовут Дуду.

— Я — Любо, — отвечаю с набитым ртом, — а он — Минчо.

— Браво! — всплеснул руками негр. — Муа Дуду, Туа — Любо, люи — Минчо.

— Понял? — сказал я Минчо. — Муа — это я, туа — ты, люи — он. Запомни хорошенько.

— Нечего запоминать, — высокомерно сказал Грач. (Утолив голод, он снова стал задирать нос). — Я французский знаю. — Он обернулся к Дуду и выговорил свои знаменитые три слова:

— Пардон, мерси, бонжур!

Дуду засмеялся, но не как капитан — одним ртом, а всем лицом: смеялись и его глаза, и сморщенный нос, и дрожащий подбородок, и уши; он смеялся звонким смехом, от которого и нам стало весело, полегчало на сердце.

Мы притихли, потому что вошел пожилой, необыкновенно толстый негр, сразу заполнивший собой всю кухню. На голове его возвышался белый колпак, какой носят все повара на свете.

Увидев, что мы веселимся, засмеялся и повар. Его огромный живот заколыхался, и он охватил его обеими руками, словно боясь, чтобы тот не отвалился.

— Мон папá, — показал на него пальцем Дуду.

— Говорит, что этот негр — его отец, — важно объяснил Грач.

Ну, это он слишком! Его отец — биндюжник, иногда Минчо ездит с ним в порт и вертится возле иностранных моряков. Я поклялся себе выучить миллион французских слов, а то Минчо, того и гляди, совсем возгордится и объявит себя атаманом. Да, в конце концов, не так уж много он знает.

Наевшись досыта (отец Дуду дал нам еще и по чашке варенья из инжира), мы вместе с парнем вышли на палубу. Погода была тихая и ясная. Розовый закат над Карабаиром, наверное, предвещал только у нашего берега. А пароход плыл в открытом море. Насколько хватало глаз — вода и только вода. Мое сердце исполнилось гордости. Я стал настоящим кругосветным путешественником! Я не знал, куда мы плывем, но сейчас это не имело значения. Ведь мы далеко от берега, и капитан не может нас высадить!

Дуду вернулся на кухню, а мы с Минчо пошли на корму и засмотрелись на широкий след, тянувшийся за кораблем. Словно могучая и бесконечная река текла среди моря, и наш пароход плыл точно по середине этой реки. Легкий ветерок касался наших лиц. Над головами с криком кружили белые чайки. Как хорошо! И вдруг кто-то крикнул:

— Эй!

Мы обернулись. Широко расставив ноги, как это делают морские волки, на нас дерзко смотрел Мишель. Сейчас он был в бархатных шортах и сандалетах на босу ногу. Вместо тельняшки на нем была спортивная майка, белая и отутюженная, словно только что из магазина.

Мишель шагнул вперед. Я заметил, что он специально напрягает руки, чтобы показать свои мускулы. Я не понимал, чего ему от нас надо. Стоит и вызывающе усмехается. Неожиданно он подскочил и ухватил Минчо за нос. Вокруг взорвался громкий, неудержимый смех. Хохотали французские моряки. Наверное, Мишель обещал их рассмешить, и теперь, сунув руки в карманы широких штанов, они ждали, что будет дальше.

Минчо был не из тех, кто терпит такие обиды. Он оттолкнул французика и сжал руки в кулаки. Два моряка подскочили к нам и стали подстрекать дерзкого мальчишку:

— Алле, Мишель, бокс, бокс!

Внезапно он бросился, мой друг не успел увернуться, и кулак Мишеля угодил ему прямо в лицо. Из носа Минчо хлынула кровь. Не успел Минчо опомниться, Мишель ударил его еще раз. Кровь полилась сильнее, но Минчо не испугался. Он размахнулся и вернул французику пару хороших ударов. Но тот умел боксировать. Он был не сильнее Минчо, но знал приемы бокса и сумел оглушить своего противника. Я локти кусал от обиды и бессилия, что не могу помочь другу. Но, когда двое дерутся, третий не лезь — таково правило.

Но Мишеля поддерживали моряки, поэтому я собрался незаметно подставить ему ножку, когда кто-то тонко и пронзительно закричал:

— Мишель! Нё фе па са!

Кричала девочка в розовом платьице… Такая изящная и красивая, словно из волшебной сказки.

— Мишель! — повторила девочка и топнула ножкой, обутой в белую, будто сахарную, туфельку.

— Роза! — сердито ответил мальчишка и отмахнулся, но девочка снова топнула ногой.

Ага, значит эту маленькую волшебницу зовут Роза! До чего же подходило ей это имя! Она сжала кулачок и погрозила Мишелю. Он неохотно ушел с кормы. Маленькая Роза, красивая, словно цветная картинка с обложки книжки о Белоснежке и семерых гномах, наверное, была его сестрой. Иначе она не посмела бы приказывать такому гордому и самоуверенному мальчишке!

Роза достала носовой платок и стала вытирать кровь с лица Минчо. Потом догнала брата, и оба отправились к капитанской каюте. Я смотрел им вслед, пока длинные русые волосы девочки не исчезли с трапа, ведущего к каюте.

Минчо заплакал. Не от боли, а от обиды, что не сумел как следует отплатить своему неожиданному нападателю. В эту минуту я поклялся отомстить за Минчо. В одном я был убежден: французик был не сильнее нас, но умел лучше драться. Он занимался боксом.

 

ВОЗМЕЗДИЕ, ИЛИ ЗАСЛУЖЕННЫЙ УРОК, ПОЛУЧЕННЫЙ МИШЕЛЕМ

Прошла неделя с того дня, когда корабль ушел из болгарского порта. Погода была все такой же ясной, а море — зеркально тихим. Наша «Олимпия» — так назывался пароход — порядком старая, не могла развить большую скорость. Капитан, видимо, тоже не очень спешил. Он был очень добр к нам. Отправил нас помогать на кухне. Каждый день мы перемывали целую гору посуды, драили полы, резали лук, перебирали рис и делали еще много всякой другой мелкой работы. Но это не угнетало нас. Во время летних каникул мы всегда подрабатывали, чтобы раздобыть деньги на учебники.

Мы подружились с негром Дуду и матросом Франсуа. С их помощью выучили несколько французских слов и кое-как — где словами, где жестами — начали понемногу разговаривать. Дуду брал ложку, тарелку, ботинок, морковку, яйцо, говорил, как это называется по-французски, а мы повторяли за ним. Но даже Минчо признал, что этот язык страшно трудный. А Франсуа, кроме французского, учил нас и кое-чему поважнее — боксу. В свое время он был боксером и учил нас по всем правилам. Я с нетерпением ждал часа расплаты, когда смогу отомстить за Минчо. Я ничего не говорил ему — это была моя тайна. Пусть он увидит, какой у него верный друг, хотя он и сам уже мог бы посчитаться с Мишелем. Для тренировок оставалось не так много времени — на кухне нас всегда ждала гора грязной посуды. Но зато старый негр, отец Дуду, очень хорошо относился к нам. Как только в кухне становилось слишком жарко, он выпроваживал нас освежиться на палубу, а из еды давал нам что угодно и сколько угодно. От такого усиленного питания и ежедневных тренировок мускулы мои окрепли, я уже умел уклоняться от направленного в мое лицо кулака и наносить ответные «кроше» и «апперкоты».

Однажды утром мы проснулись в маленьком порту, кишащем лодками и баркасами. Франсуа нам сказал, что этот клочок суши — какой-то греческий остров. Корабль простоял там три дня, но нам не дали сойти на берег. Насколько можно было судить с палубы, там и не было ничего интересного. Люди, грузившие на корабль бочки с маслинами, были еще бледнее и слабее наших грузчиков. Я не заметил среди них ни одного крупного и сильного, с мощными мускулами человека, вроде тех, что встречались в нашем порту. Вокруг ужасно воняло протухшей рыбой, иногда меня начинало тошнить, и я убегал к другому борту.

После завтрака Мишель важно разгуливал по ухабистому причалу грязного порта. Я видел, как он задавался своим новехоньким барахлом перед бедными рыбаками. Однажды с ним на берег сошла и его сестричка Роза. В розовом платье и белых туфельках, она была похожа на дорогую заграничную куклу, которую мы видели в витрине самого лучшего магазина нашего города. «Пусть себе разгуливают, — утешал я себя, — а я потренируюсь». И мы с Минчо боксировали каждую свободную минуту. (Большинство моряков ходило обедать в город, и грязной посуды в эти три дня было не очень много). Иногда мы так увлекались, что уже в первом «раунде» судья, матрос Франсуа, объявлял матч законченным. Франсуа учил нас, как защищать лицо, и объяснял, что очень важно первым нанести удар, чтобы противник растерялся. Именно так поступил Мишель, когда затеял драку с Минчо. Он напал первый, и, пока Минчо опомнился, осыпал его ударами, пустил из носа кровь, ошеломил и вышел победителем.

Перед тем как мы покинули греческий остров, я узнал важную и радостную новость. Капитан получил указание плыть в Александрию — знаменитый египетский порт на Средиземном море. Там капитан собирался передать нас болгарскому консулу.

Вот это удача! Попасть прямо в Африку, о которой мечтают все ребята! Не случайно все в нашем квартале удивлялись моему неслыханному везению. Я всегда выигрывал в «орла или решку», и все ребята с соседних улиц знали, что удача никогда не изменяет мне. Вот и теперь — я отправлялся в Африку, царство львов и крокодилов. Мы с Минчо решили незаметно исчезнуть, как только корабль придет в Александрию, и с какой-нибудь экспедицией отправиться в джунгли. Не для того мы сбежали из Болгарии, чтобы оказаться в руках какого-то консула.

Пароход погрузил бочки маслин и взял курс точно на юг — к Африке. Франсуа сказал, что через четыре-пять дней мы будем в Египте.

Теперь больше, чем когда-нибудь, дни тянулись бесконечно долго, скучно и утомительно. Нам до смерти надоели однообразный вид сине-зеленого моря, грязная посуда и даже серые чайки, кружившие над кораблем. Хоть бы буря налетела, чтобы увидеть океанские волны, высокие, как холмы, описанные в стольких приключенческих романах. Море было все время спокойное и гладкое, словно в тихой гавани.

«Эх, вот как приплывем в Африку…», — мечтал я, перебирая рис или бобы в душной кухне.

В греческом порту на пароход сел новый пассажир — высокий худой англичанин с необыкновенно красным лицом. Я прозвал его Красным Джо — по имени героя одной пиратской книжки, которую читал в зимние каникулы. Тот, из книги, был самым отчаянным разбойником Южных морей, кровожадным и жестоким, нападавшим и грабившим корабли испанского короля. Этот же, с французского парохода «Олимпия», совсем не был похож на пирата, но и в нем было что-то загадочное. По вечерам он допоздна разгуливал по пароходу, молчаливый и бесшумный, как призрак. Я ни разу не слышал его голоса. Днем он не выходил из своей каюты. Однажды я заглянул в иллюминатор: Красный Джо внимательно рассматривал какую-то географическую карту, разложенную на узкой койке. Я представил себе, как свисают с койки его ноги, потому что Красный Джо был длинный, как мачта. Что же он изучал по карте? Может быть, и он плывет в африканские джунгли охотиться на диких зверей? Однако новые события отвлекли от него мое внимание.

Однажды утром я увидел на корме Мишеля. Рядом с ним стояла Роза в синих мальчишеских шортах и белой блузке. Важно выпятив грудь, Мишель рассматривал море в огромный черный бинокль. Роза нетерпеливо протягивала руку — и ей хотелось посмотреть…

Я решил: сейчас или никогда! (Это был девиз нашей квартальной шайки). Нельзя упустить такой случай. Я хотел, чтобы и Роза узнала, какой я сильный, смелый и как хорошо умею боксировать.

Минчо перебирал последнюю порцию риса и скоро должен был выйти на палубу. Поблизости шатались три моряка, ускользнувшие от строгого глаза боцмана.

Сунув руки в карманы и прикидываясь, что не замечаю Мишеля, я с самым беззаботным видом отправился на корму. Он на миг оторвал бинокль от глаз, удивленный моей дерзостью, и скривил губы в презрительной ухмылке. Роза посмотрела на меня с любопытством и кивнула. Тогда я набрался храбрости, подошел к ней и протянул руку.

— Бонжур, Роза! — намеренно громко сказал я, чтобы услышал ее брат.

Она вложила ручку в мою большую огрубевшую ладонь и прошептала:

— Бон матен, Любо!

«Ого, она уже знает мое имя!» — чуть не подскочил я от радости.

Но скакать времени не было. Кто-то ударил меня по руке. Мишель. Он отдал бинокль сестричке и посмотрел на меня так, как будто говорил: «Проваливай, пока я не расквасил тебе нос!»

— Мишель! — умоляюще проговорила Роза.

— Никуда я не уйду! — резко ответил я по-болгарски и сжал кулаки.

— Хочешь драться! Прекрасно! — понял я больше по выражению его лица.

Он шагнул вперед и поднял кулаки.

Я прикинулся неуверенным, напуганным, но следил за каждым его движением.

— Даю тебе одну секунду, потом…

Я не стал ждать, пока он закончит фразу. Помня совет Франсуа — всегда начинать первым, — я сильно ударил его в подбородок (правый кроше).

Он пошатнулся, выпучив глаза от неожиданности. Но я не дал ему опомниться. Ударил его снова (прямой левый) и, когда он качнулся вперед, чтобы ответить на удар, нанес ему молниеносный правый апперкот.

Вокруг слышались крики, но у меня не было времени ни прислушиваться, ни зевать по сторонам. Мишель пришел в себя и готовился меня «измолотить». Он размахнулся и нацелился своей правой прямо мне в нос. Но уроки Франсуа не пропали даром: я сжал кулаки перед лицом, и его кулак сухо протрещал по моим сильно сжатым рукам. В следующий миг, когда я собрался нанести ему победный удар и свалить его в нокаут, Мишель перехитрил меня и врезал в подбородок. В глазах у меня потемнело, и я, может, и сбежал бы, но услышал голос Минчо:

— Любо, оставь его мне, нам надо посчитаться.

— Нет! Я сам… Он еще увидит!

Я бросился на французика и осыпал его ударами. Уже совсем не такой самоуверенный, он отступил. Я здорово ему всыпал. Поняв, что он будет позорно побежден, Мишель попытался повалить меня. А я только того и ждал. Я обхватил его за пояс («руки у него, как клещи», — говорили обо мне), согнул его, и мы оба грохнулись на палубу. Минуту мы катались — то он сверху, то я — пока я не прижал его спиной к доскам и не наступил коленом на грудь.

— Признай поражение!

Я сказал по-болгарски, потому что в тот миг забыл, как это звучит по-французски, хотя Франсуа и научил меня.

Мишель пыхтел и пытался меня оттолкнуть, но я не давал ему шелохнуться!

— Браво! — кричали моряки.

Внезапно все вокруг затихло. Я поднял голову и оцепенел от страха: к нам приближался капитан, отец Мишеля. Я отпустил противника и вскочил на ноги. Пока я, застыв на месте, смотрел на капитана, его сын изо всех сил треснул меня по лицу. Изо рта у меня потекла кровь. Капитан схватил сына за ухо.

— Марш в каюту! — приказал он.

Пристыженный, опустив голову, Мишель зашаркал по палубе.

Капитан хлопнул меня по плечу и сказал, улыбаясь:

— Браво!

И ушел. Его широкая крепкая фигура слегка покачивалась: так ходят все моряки, долгие годы плававшие в море.

Роза изумленно смотрела на меня своими круглыми синими глазами. Она не сердилась, что я победил ее брата. Она только удивлялась, что я победил Мишеля, который, наверное, изображал перед ней самого сильного парня на свете. А может быть, как и ее отец, она сердилась на Мишеля за то, что он так подло меня ударил?

 

АФРИКА! АФРИКА!

Подравшись с Мишелем, я хотел только отомстить за Минчо. Но неожиданно мы, двое болгарских мальчишек, стали любимцами команды. Двое матросов принесли нам шоколад с миндалем. Очень вкусный шоколад. Франсуа всем рассказывал, что я победил, потому что учился боксу у него. Дуду был очень доволен, что я поколотил капитанского сынка. Чтобы показать, как он рад, Дуду изобразил какой-то негритянский танец, подпрыгивая и вертясь то на одной, то на другой ноге, бил в ладоши и выкрикивал что-то нечленораздельное. Это был ужасно смешной танец, и, глядя на него, мы катались по палубе. А Минчо и радовался, что я победил Мишеля, и немного завидовал, что я вдруг стал героем. В общем так оно и было, но я скромно помалкивал. Даже Красный Джо с вечно строгим лицом, встретив меня, усмехнулся и кивнул головой.

После обеда мы поднялись на капитанский мостик. В это время капитан никогда не бывал здесь — он отдыхал в своей каюте. Мы всматривались в горизонт в надежде увидать африканский континент. Минчо, который всегда хвастался своим зрением, вдруг закричал:

— Земля!

Я засомневался, потому что он любил приврать. Когда же стало ясно, что никакой земли и в помине нет, он стал изворачиваться:

— Наверное, я принял за клочок земли спину большого кита. В Средиземном море полно китов!

— Глупости! — отрезал я. — Киты встречаются только в полярных морях и Тихом океане.

Минчо стал выдумывать, что в одной книжке будто бы написано, как целые стада китов пробирались иногда в теплые моря, переворачивали корабли и творили еще миллион пакостей, но я ничего об этом не слышал.

Да он и сам себе не верил, но нам обоим до смерти надоело долгое путешествие, и мы болтали просто так, чтобы поскорее летело время.

Пока мы от нечего делать чесали языки, за нашей спиной послышались шаги. Я обернулся и увидел Розу. Она легко и быстро ступала своими белыми туфельками, словно танцевала балет.

— Бонжур, — поздоровалась Роза своим щебечущим голосом. В руках она держала большой черный бинокль с позолоченными ободками, в который сегодня утром рассматривал море ее брат. — Возьми, — она протянула мне руки.

Я взял бинокль с трепетом. Никогда еще я не смотрел в настоящий бинокль. У себя в квартале мы делали картонные телескопы и бинокли, но больше для забавы малышам.

— Дай мне, — нетерпеливо сказал Минчо, — ты не умеешь.

— Отстань! — огрызнулся я и поднял бинокль к глазам.

Но я и в самом деле ничего не увидел — только какое-то желтое пятно. Что бы это могло быть? — подумал я. — Может, пустыня Сахара в Африке? Я опустил бинокль: желтым пятном, закрывавшим горизонт, оказался нос Минчо. Он уткнулся носом прямо мне в лицо.

— Грач! — возмутился я. — Куда ты лезешь?

Он сжал кулаки, но постеснялся Розы и отодвинулся. Теперь я мог смотреть свободно. Прежде всего я увидел большой пароход с английским флагом на матче. Невооруженному глазу пароход казался маленькой бумажной лодочкой. На палубе можно было разглядеть даже людей величиной со спичку. Вот это бинокль — капитанский! Но кроме парохода ничего не было видно. Только вода, изборожденная мелкими волнами, белые гребешки которых походили на чаек, отдыхающих, раскинув крылья, на воде.

Минчо вырвал бинокль у меня из рук.

— Ты просто не умеешь! — самоуверенно заявил он.

Я рассердился и решил проучить его. Он поднял бинокль к глазам, и я приставил палец к стеклам. Минчо заорал:

— Вижу песчаный берег! Африка! Африка!

Я так и сел на палубу. Роза догадалась, что произошло, и тоже засмеялась.

Пристыженный, Минчо опустил бинокль и, пока я катался от смеха по палубе, пнул меня. Я вскочил и увидел Мишеля. Он шел к нам и мирно улыбался. По-дружески протянул мне руку, потом пожал руку Минчо. Это было примирение. Я вздохнул. Откровенно говоря, мне совсем не хотелось снова драться с этим сильным парнем. Да и с братом Розы не хотелось ссориться.

Наверное, капитан заставил его помириться с нами, потому что ведь он тоже был огорчен поступком своего сына. Как бы там ни было, гордый и надменный парень сейчас держался с нами как равный. Я и раньше замечал, что иногда побежденный противник становится добрым другом.

Я вспомнил одного парня, мы его звали Гугуч, самого отчаянного драчуна во всем городе. Его боялись даже взрослые, потому что Гугуч мог, глазом не моргнув, пырнуть ножом кого угодно. Гугуч, или Гошо Хашлак, как его называли взрослые, часто приходил и в наш квартал. (Он бродил по всему городу и почти каждый день удирал из школы). Он расстраивал нам игры и только ждал, чтобы с кем-нибудь подраться. Однажды мой братишка Петко подвернулся ему под ноги, и Гугуч изо всей силы пнул его. Малыш упал на траву и заревел от боли. Как раз в этот момент я выходил из дому, блаженно жуя ломоть хлеба, обильно посыпанный красным перцем и политый подсолнечным маслом. Слышу, Петко ревет во всё горло. Полянка, где мы играли по вечерам, находилась как раз за нашим домом. В два прыжка я оказался там. Петко лежал на траве, держался за спину и плакал так жалобно, что у меня кусок застрял в горле.

— Бате, — сказал он, всхлипывая, — Гугуч меня сильно ударил, больно мне, бате, больно…

Гугуч стоял посреди поляны и дерзко поглядывал вокруг. В руке он держал большой камень.

— Ты зачем его пнул? Не стыдно, такого малыша…

— А пусть не путается под ногами! — крикнул он и поднял руку.

Петко продолжал всхлипывать.

У меня потемнело в глазах. Я влепил хлеб прямо в физиономию Гугуча. И пока он, выронив камень, пытался протереть глаза от лютого перца, я стал колотить его кулаками. Не успел он опомниться, как я сделал ему подсечку, повалил на землю и стал безжалостно пинать. Я схватил камень, выроненный Гугучем, и, не запроси он пощады, наверняка разбил бы ему голову.

С тех пор мы с Гугучем стали друзьями. Он приходил теперь играть только в наш квартал, и мы стали самой сильной командой. В боях с другими бандами он дрался, как лев. Только мы запретили ему пускать в ход ножи, ломаные ножницы и тому подобное, потому что это нечестно.

И теперь я обрадовался, что мы помирились с Мишелем. Он оказался сговорчивым парнем. Вся его важность быстро испарилась.

Мы по очереди смотрели в бинокль и выдумали такую игру: кто насчитает больше людей на далеком английском корабле. Выиграл Мишель, но тут Минчо снова раскричался: «Вижу землю!» Но все видели, что то, что он принял за сушу, всего лишь останки разбитого корабля.

— Минчо Грач — трепач! — стал дразнить я его.

Он дал мне оплеуху, я дал сдачи, но всё это было в шутку, и до драки не дошло.

Вечером нас пригласили в капитанскую каюту и угостили очень вкусным печеньем. Мы с Минчо от жадности опорожнили целую вазу. И только тогда сообразили, что Мишель и Роза даже не прикоснулись к печенью. Но Минчо сказал, что жалеть нечего, он знает, что у них полный шкаф печенья и даже есть опасность, что заплесневеет. Меня не надо было успокаивать, потому что я думал так же. Только жалко, осталось печенье в буфете и заплесневеет…

Потом мы играли в домино, и Минчо попытался смухлевать; я собрался его стукнуть, но заметил, что и Мишель жульничает. Я ничего не сказал и стал сам хитрить. Я всех побил. Роза сказала, что я играл «фантасти́к». Мне стало стыдно, что я выиграл обманом, ну, я и предложил сыграть еще. На этот раз всё было честно. Выиграла Роза.

Нам было хорошо с новыми друзьями, но скоро пришлось расстаться с ними.

На следующее утро мы наконец-то сошли на африканский берег.