– Онегин, я скрывать не стану: безумно я люблю Татьяну! – это пылкое признание, пропетое сочным баритоном, могли услышать все окрестные села.

Яна подняла голову и посмотрела, что послужило причиной восхищения Липатова. Тот сидел у костра, вытянув ноги, и довольно жмурился, расположив на коленях дымящуюся миску. Рядом стояла немного смущенная Татьяна Карасева – Яна вспомнила, что она работала в дирекции по маркетингу.

– Уже готово? Я тоже хочу, – оживился Панин.

– Все хотят, – заметил Петрусь, поспешно поднимаясь с бревна.

Через полминуты на месте осталась только Яна и Липатов, остальные «световцы» бросились к находящемуся в небольшом отдалении второму костру, и веселое громыхание разводящего о железные миски свидетельствовало, что уха пользуется бешеной популярностью.

«Немудрено, – подумала Яна, прихлопывая усевшегося на руку комара, – обед был не очень сытный, а энергии днем потратили немало».

Липатов ел с большим аппетитом, издавая довольные мурчащие звуки, и девушка почувствовала, как голод понемногу просыпается в ней. «Вот только где бы взять сил, чтобы подняться и сходить за своей порцией», – задумалась она. Ее руки и плечи после дня напряженной гребли гудели, и почему-то она не чувствовала ног, хотя целый день, как и остальные «световцы», провела, работая веслом в рафте. Впрочем, возможно, виной ее усталости была прошедшая неделя, в течение которой Яна каждый день работала допоздна, готовясь защищать своей проект, а, получив утром в четверг полное его одобрение у Ольховской, потом весь день разгребала накопившиеся дела.

Всю неделю девушка совершенно не замечала охватившей коллег лихорадки, с которой они обсуждали намеченный на выходные корпоративный сплав на рафтах, и только сдав проект, осознала, какие активные выходные ее ждут. Выдвинуться было решено в пятницу, отработав всего два часа; за это отведенное на работу скудное время Яна усиленно пыталась доделать всё незавершенное, так что, когда она отмахнулась от третьего напоминания Юли, что пора выходить, в кабинет зашел Алекс, ни слова не говоря, повесил на одно плечо ее спортивную сумку, а на другое закинул брыкающегося помощника, и в таком виде доставил ее к огромному автобусу, который должен был отвезти их к точке начала сплава.

Корпоративных мероприятий в «Свете» было немного: Яна слышала лишь о массовом катании зимой на горных лыжах, где Васильев сломал ногу, велосипедном походе в мае (она пропустила его из-за командировки на Урал, которая заняла и выходные), и вот теперь – рафтинг. Привычных же всем корпоративов, предполагающих всеобщее братание и пьянство под пение приглашенных «звезд», в «Свете», похоже, вообще не практиковалось из-за нелюбви Евгении к подобным застольям.

Яна очнулась от своих мыслей, когда прямо перед ней нежданно оказалась тарелка с наваристой ухой. Она подняла голову и увидела подмигивающего ей Сергея Панина.

– Гуманитарная помощь пострадавшим в борьбе с рекой, – прокомментировал он свой поступок.

– Спасибо, друг, – растроганно произнесла девушка, и принялась за еду.

Они плыли сегодня с Паниным и еще шестью гребцами в одном рафте, и ей пришлось выложиться по максимуму, когда парень решил обогнать экипаж Карпова. Им было нелегко, потому что сотрудники службы безопасности регулярно ходили в «качалку», зато Сергей хорошо знал течение реки и направлял рафт таким образом, что оно здорово им помогало. Яна улыбнулась, вспомнив озадаченное выражение лица Николая Петровича, когда их рафт вырвался вперед.

Общее радостное чавканье вокруг достигло апогея, Липатов уже побежал за добавкой, а сытая Яна ощущала в себе такую благость, что даже перестала отгонять комаров, которые были в этих местах удивительно злыми и практически невосприимчивыми к репеллентам. Девушка смотрела на пламя декоративного костра (на нем ничего не готовили, для этого был второй, дальний костер), на мужчин, которые в надвигающихся сумерках ставили последние палатки, на Карпова, запивающего банку варенья огромной кружкой чая, она слушала шелест ветра в ветвях деревьев, окружавших большую поляну, и легкий плеск волн о высокий берег, где они расположили свои рафты и разбили лагерь, и чувствовала себя почти счастливой.

Раздались общие дифирамбы «рыбакам»: это сметливые Липатов и Васильев, первыми оказавшись на берегу, шустро сбегали в деревню и купили у местных мужиков свежую рыбу. Липатов умильно складывал руки на груди и растроганно принимал комплименты, и девушка машинально заметила, что он падок на лесть, но в эти минуты ее мысли витали далеко от табличек, схем, анализа отношений и прочих исследований. Впервые за долгое время она позволила себе расслабиться, и была совершенно удовлетворена этим. Никто из расположившихся у костра людей ее не раздражал, и девушка ощущала себя в полной безопасности здесь, на берегу маленькой реки с быстрым течением, в глухомани на северо-востоке Эмской области, с этими людьми в синих банданах и кепках, которые понятия не имели, кто она на самом деле.

Краем глаза она стала наблюдать за появившейся Евгенией – их с Алексом каяк пришел одним из последних. Генеральный директор выглядела довольной и абсолютно не уставшей, ее изумрудные глаза так и лучились энергией, и сытая расслабленная атмосфера на поляне с ее появлением значительно изменилась. Откуда-то появилась гитара, и Панин, вдоволь покрутив колки, вдруг запел что-то из битлов. Только сейчас, окинув взглядом лица внимательных слушателей, девушка заметила, что на рафтинге не было Эли, и это показалось ей странным, ведь на сплав собиралась поехать почти половина сотрудников головной компании.

После Сергея гитару взял Петрусь, и, слушая его сложные переборы, Яна вдруг ощутила покалывание в подушечках пальцев левой руки. Она провела по ним большим пальцем – мозоли все еще были там. Начальник юридического департамента закончил показательный номер и даже сорвал аплодисменты.

– Дай, – неожиданно для себя сказала Яна.

Петрусь посмотрел на нее непонимающе, как и Панин, который снова потянулся было к гитаре. «Что я творю, ведь не играла больше восьми лет?», – поразилась себе Яна, но Петрусь уже услужливо протягивал ей потрепанный инструмент.

Откашливаясь и настраивая гитару, Яна пыталась сообразить, что же ей сыграть. Трогая пальцами струны, она все еще этого не знала.

– Прошу меня извинить, если что, я много лет этого не делала, – смущенно заметила она.

– Мастерство не пропьешь! – ободрила ее Евгения, как и все, рассматривающая ее с возрастающим любопытством.

«Ну и пусть», – подумала девушка, и, закрыв глаза, негромко запела, а ее пальцы привычно легли на струны. По мере того, как ее голос креп и возвышался, разговоры на поляне замолкали и даже ветер, наигравшись вдоволь с листвой, затих, словно тоже заслушался ее чуть хрипловатым, иногда почти ломающимся, но неуловимо-очаровательным голосом. Никто не аплодировал, но это молчание казалось дороже любых аплодисментов. Яна отложила гитару и обхватила себя за плечи, чуть скривившись, когда ощутила, как сильно напряжены ее мыщцы. В последние три недели у нее не было времени для посещения спортивного клуба, и сегодняшняя нагрузка оказалась для девушки серьезным испытанием.

– Давай разотру, – подошедший к ней Панин, не дожидаясь ответа, ловкими движениями стал разминать ее сведенные плечи.

Яна блаженствовала, и, когда он закончил и сел рядом, спросила:

– Признайся, ты настоящий массажист?

– Даже корочки об окончании курсов есть, только никому не говори, – прошептал он.

– И что мне за это будет?

– Индивидуальный массаж спины, без которого ты завтра умрешь еще до полудня, – состроив страшное лицо, ответил парень.

– О, ну тогда я точно буду помалкивать, – моментально согласилась девушка.

На поляне между тем возобновились разговоры, по углам, воровато косясь на не очень одобрявшую алкоголь Евгению, забряцали стаканами, и создалась какая-то веселая суматоха, которая напомнила Яне о школьных походах, когда она с друзьями так же сидела у костра, и было непринужденно, и весело, и верилось, что впереди еще бесконечно много таких же прекрасных лет.

Понемногу все опять угомонились, заговорил Липатов, и его речь, иногда вкрадчивая, то с понижением, то с повышением интонации, с неожиданными, но всегда уместными паузами, пересыпанная грассирующим «р», сосредоточила на себе общее внимание, хотя рассказывал он негромко и будто лишь для своих соседей.

– Случилось это, стало быть, годков уж пять назад, даа… На молокозаводе, что при въезде в город, видали – еще пластиковая буренка на крыше копыта растопырила – стали замечать, что как придет на линию разлива и упаковки жена начальника, так молоко всей партии сразу и скиснет. Ревнивая она была, до ужаса, все мужика своего контролировала, уж он и пропуск ей постоянный выписал, и на звонки ее бесконечные отвечал, а она все равно так и не отставала со своими проверками. «Я, – говорит, – тебя знаю, старый кобель, чуть не доглядишь, мигом с какой-нибудь дояркой спутаешься». И так не стеснялась при людях выражаться, даа… А какие там доярки – все девчонки городские, образованные, производство-то чистое, новое, и квалификация нужна. Ну, обижались, конечно. А только поделать все одно никто ничего не мог.

Но вот как смекнули, что молоко скисает после ее приходов, так и вовсе взбунтовались. Видишь ли, один раз без премии останешься, другой раз, так поневоле и смирный-то озлобится. А дальше хуже, начальство заводское стало этого несчастного в ночь оставлять, чтобы он неполадки в технологии искал. Тут и вовсе кутерьма началась, все работники с линии разлива и упаковки перевода стали просить, половина народу прочь разбежалась.

Липатов сделал долгую паузу, благодарно улыбнулся Карасевой, отгонявшей от него березовой веткой комаров в позиции «слуга с опахалом около великого визиря», и неожиданно закончил рассказ:

– Так и не дознались наверху, что это из-за ревнивой жены молоко скисало.

Некоторое время слушатели осмысляли рассказ, потом посыпались вопросы:

– А уволили мужика?

– А молоко скисать перестало?

– А почему никто не пожаловался?

Липатов выслушал всех, чуть посмеиваясь, и объяснил:

– Не уволили. С этой ненормальной он развелся, женился на бабенке со своего производства, степенной, не ревнивой, ну и сразу перестало молоко скисать.

– Так это она специально молоко и портила! – высказали общую догадку языков десять.

– Не знаю, не знаю, рассказываю исключительно одни лишь факты, – продолжал посмеиваться Липатов.

– Андрюха, соври лучше про офисный стул, – попросил Васильев.

– Что же, – не обижаясь, моментально отозвался Липатов. – Расскажу вам быль, которая случилась в организации, где я сам имел честь работать… Только все события произошли уже после моего ухода, я лишь самое начало застал. Но знаю все из первых уст и вам, как есть, всю правду расскажу.

Липатов вдохновенно посмотрел на слушателей своими маленькими голубыми глазками, и Яна ощутила нечто вроде уважения к такому развитому дару лжи, ведь для нее что-то придумать всегда было проблемой, и потому она старалась налегать на рекомендацию Егора и недоговаривать правду, а не лгать. Хотя иногда ложь была бы куда уместнее… Тут девушка волевым усилием отогнала мысль о необходимости разговора с Евгенией, дамокловым мечом висящей над ней всю неделю, и снова сосредоточилась на рассказе Липатова, который, тем временем, продолжал:

– Поставили, значит, в одном отделе, а мы в той конторе и импортом, и экспортом занимались, ой, да и вообще всем, даже ремонтами не брезговали… Так вот, поставили в одной комнате черный стул. Обычный такой, офисный, только у наших старых стульев обивка была простая, а у этого с черным же кантиком. Сразу он приглянулся начальнику отдела, тот свое старое кресло заму отдал, а сам на этот красивый стул взгромоздился. И, вот, поди ж ты, через месяц ему документы приходят – подтверждение на иммиграцию в Канаду, он их столько времени ждал, что отчаялся уже. Ну, поздравили его, конечно, проводили, а зама на его место поставили.

Тот опять же на этот стул переместился. Всего две недели прошло – его старый товарищ в банк позвал работать, он кое-как отработал еще две недели и тоже уволился. Новый начальник пришел со стороны, ему стул не приглянулся, он новое кресло себе добыл, а стул отдал сотруднице одной, работала у нас такая полная… Августиной звали. Не проходит месяца – заявляет, что в декрет собралась. Никто не догадывался из-за толщины ее. На место Августины взяли парнишку после института, но его уже через месяц выловили на улице и в армию забрали, как раз призыв шел, а он, видишь ли, скрывался. Тут только сообразили, что нечисто что-то со стулом этим, ну и засомневались, конечно. Ведь одно дело, если в банк уйти работать или в Канаду, к примеру, уехать, и совсем другое, ежели в армию или, там, в декрет, не каждому это понравится.

Сперва стул без дела стоял, и никто на него не присаживался даже, а потом завалили его документами и забыли обо всем. Но через какое-то время отдел решили расширить, взяли пенсионера – бодрый такой старикан, языков пять знал, на японском говорил как на родном. Для него этот стул от бумаг снова отрыли и стали ждать, что же будет. Тут людей судить не стоит, – Липатов прижал руку к сердцу, и обвел своих слушателей взглядом, полным искреннего оправдания поступку бывших коллег, – просто стула другого все равно не было, а старичок был им чужой, да и то сказать, уж пожил на свете…

Тут Липатов замолчал, задумчиво устремив глаза на огонь.

– И что дальше? Уволили пенсионера? Или его инфаркт прямо на этом стуле прихлопнул? – раздались вопросы.

Липатов встрепенулся, словно отрываясь от своих глубоких дум, и Яна снова отметила, какой он одаренный актер.

– Старичка-то? Нет, ну что вы. Прошел месяц, другой, полгода, а он все работает и работает, и звонит этим японцам, на японском с ними лопочет, и факсы им посылает, и по электронной почте общается, а, когда они приезжали, два раза директору их речь переводил.

– Так, значит, стул был ни при чем? – не утерпел Петрусь.

– Стул-то? Ты погоди, дослушай… Время, значит, шло, и как-то вдруг заметили, что словно изводит кто людей с того отдела. Сначала двоих перевели в дополнительный офис, ну это еще ладно, а потом и совсем нехорошо, запил один мужик, за прогул уволили. Потом сразу две женщины в декрет ушли, одна за другой. И новые, кто на их место приходил, тоже не засиживались. А пенсионеру ничего, все работает, все по-японски по телефону бормочет, да еще и посмеивается. Тут уж не утерпели, подступили к нему чуть не с ножом к горлу, попросили объяснить, что происходит, а он только заверещал что-то по-японски, да и в обморок шлепнулся… Да-а…

– А дальше? – снова спросил Петрусь.

– А дальше то, что приехали его японские товарищи и с нашим директором разговор имели. Этот старичок, как оказалось, много лет в Японии прожил и состоял в каком-то их ордене самурайском, связи опять-таки влиятельные имел. На нашу работу он случайно попал, и так вышло, что в первый же день на кантике этого проклятого стула углядел иероглиф японский, а означал тот слово «уходи». Только старик не промах был, на своем стуле иероглиф закрасил, зато на всех остальных стульях в отделе неприметно черными чернилами это самое «уходи» изобразил… Вот так все оно и вышло, по написанному, стало быть.

– Что же дальше со стариком случилось? – полюбопытствовала Яна.

– Да забрали его японцы эти, в Японию свою. А директор всю мебель из офиса тут же приказал списать, и новую закупить. А потом еще священника приглашал, чтобы тот помещение освятил.

Все немного помолчали, и Липатов с сомнением в голосе сказал:

– Есть еще одна история, о кулере и телефоне. Но я ее на ночь обычно не рассказываю.

– Расскажи? – тут же раздался хор голосов.

– Не знаю, стоит ли…

– Давай-давай, рассказывай, – подначил хор.

Липатов потер лысеющий лоб, откашлялся и неспешно начал:

– История эта темная, самому до конца непонятная, но попрошу заметить, опять-таки, что все – правда истинная. Потому как на предприятии, на котором все приключилось, работала моя супруга, а значит, я узнал обо всем, так сказать, снова из первых уст.

Раздались приглушенные смешки, но Липатов строго посмотрел в сторону развеселившихся коллег, и те сразу замолкли.

– Так вот… О чем я… ах, да, о кулере и телефоне. Точнее, сперва появился телефон. Был у директора швейной фабрики зам. Толковый вроде мужик, но уж очень любил антиквариат. Денег он особых не имел, чтобы интерьеры из ампира и рококо устраивать, так по мелочи промышлял: то на блошином рынке патефон древний у бабушек купит, то у мусорных бачков заприметит трюмо, которое все облезло да вытерлось, и тоже к себе домой тащит. Жена его, конечно, недовольна была, ну а как же, две маленькие комнатки, ребенок подрастает, тут бы надо и шведскую стенку установить, и стол письменный поставить, а только некуда, вся квартира забита никчемным хламом.

А как-то раз принес он с рынка абажур, огромный, да еще и мышами изъеденный, ну, тут у жены все терпение и вышло, значит, ультиматум ему поставила, выбирай, говорит, или семья, или барахло твое. Да еще обозвала его Плюшкиным и прочими нехорошими словами. Погрустил мужик, видит – делать нечего, серьезно озлилась на него баба. А он уж больно сына любил, потому даже и не мог помыслить о разводе, пришлось, стало быть, ему пообещаться в тот день, что больше ни одной старой побрякушки в дом не принесет и на рынок тот ни ногой.

Так и порешили, и жили спокойно и весну, и лето, настала осень, жена потихоньку весь хлам повыбрасывала, ремонт они сделали, сын в школу пошел… И вот как-то встает мужик утром в воскресенье, дома никого, жена с сыном к ее матери уехали, и вдруг потянуло его на блошиный рынок, да со страшною силою. Подумал мужик, что сходит на рынок, но покупать ничего не будет и даже денег с собой брать не станет, чтобы уж наверняка от соблазна убежать. Сказано – сделано, ходит он по рынку, все торговцы ему рады, о здоровье спрашивают, но мужик только ходит понуро, все рассматривает, да ничего не покупает. Так прошел все ряды, извелся весь, но и рад был, что устоял, думает, мол, зато семья в целости останется.

Пошел уж он к выходу, а там какой-то новый торговец. Сам плюгавый, лысый, косоглазый, да еще и с культяшкой вместо одной руки. Увидел он мужика, ухватил его за рукав и загнусавил противным голосом: «Мил человек, возьми телефон, недорого отдам». Посмотрел мужик – хорош телефон, такие аппараты еще до войны с фашистами выпускали: черный эбонитовый корпус, роскошные черные и белые кнопки, эти телефоны еще «пианино» в свое время прозвали. Захотелось мужику купить его, до только денег-то он с собой не взял. «Извини, – говорит, – денег нет, может, в другой раз», – и руку попробовал выдернуть. А только тот калека ухватился и не отпускает, говорит, что даже за рубль готов отдать. Ну, мужик ему отвечает, что, мол, и рубля-то нет, что уж поделать. Тут калека ухмыльнулся и говорит: «Ах, ну раз ты еще беднее меня, так возьми его даром», – с этими словами всучил мужику телефон в руки, да и куда-то делся.

Делать было нечего, не выбрасывать же. Думал мужик, думал и решил на работу его отнести, чтобы в семье мир и покой был, да и перед коллективом похвастать таким раритетом опять же лестно. Вот так и появился на швейной фабрике в кабинете замдиректора этот старинный телефон. И впрямь, все на него удивлялись, охали, ахали, а зам, бывало, смотрит, да еще и приговаривает: «Вы не думайте, это аппарат рабочий, с него хоть куда позвонить можно, да и звонок у него приятный». Ну и демонстрировал, как «пианино» работает.

На фабрике тем временем ремонт сделали, офисные помещения тоже подновили, а в приемных еще и кулеры поставили, чтобы, значит, сотрудники меньше времени на возню с чайниками тратили, а ходили и организованно из кулеров воду наливали, а оставшееся время труду посвящали.

Так вот, в приемной нашего героя, стало быть, тоже поставили кулер с водой. И ничего особенного долгое время не происходило. В конце зимы, правда, телефон немного забарахлил. Но зам-то мужик с руками был, он мигом сломанную детальку заменил, и телефон еще лучше прежнего заработал. Только как-то раз сидит мужик вечером в кабинете, образцы тканей рассматривает, и вдруг звонок. А вечер уж поздний был, другие сотрудники по домам разбрелись, он один засиделся. Ну, снимает он трубку, а оттуда голос с сильным кавказским акцентом говорит: «Лаврэнтий Павлович, подойдите сэйчас в мой кабинет». Зам отвечает, что, мол, ошиблись номером, и вешает трубку. Через минуту опять звонок, тот же голос, и говорит: «Лаврэнтий Павлович, поторопитэсь». Мужик ничего не стал отвечать, трубку повесил и вскорости домой ушел.

Через день снова пришлось ему на работе задержаться, и опять звонил кавказец Лаврентию Павловичу. Зам и объяснял, что не работают здесь такие, и трубки бросал, но ничего не помогало, только хуже, и стали с тех пор звонки каждый вечер повторяться.

Тогда попросил мужик у директора, чтобы изменили ему номер телефона, потому как сил у него никаких не осталось, он от каждого звонка уж начал вздрагивать. Тот не отказал, поменяли. Два вечера все было тихо, а на третий вечер позвонили снова…

Тут Липатов сделал эффектную паузу. Все слушали его, затаив дыхание, даже Евгения, не мигая, смотрела на рассказчика блестящими глазами. Липатов посуровел, и, имитируя кавказский акцент, продолжил:

– «Что же это такое, Лаврэнтий Павлович, вы мэня избэгаете?» – услышал зам в трубке. Он стал снова говорить, что не знает никакого Лаврентия и никакого Павловича, кроме соседа-алкаша, но только тот Василий, и прочую околесицу нес. Кавказец все это выслушал, а потом и говорит: «Ох, смотри, Лаврэнтий. Если нэ придешь, завтра я сам за тобой прыду». Испугался мужик, пришел домой и рассказал все жене. Та ему посоветовала, мол, скажись больным, не ходи завтра на работу. А зам уж очень сознательный был. На другой день их партнеры хотели приехать из Польши, производство посмотреть, и вроде как инвестиции какие-то обещали. И не выдержал мужик, пошел все-таки на фабрику, а жене побожился, что сразу после переговоров уйдет домой.

Поляки приехали, все осмотрели, потом обед, обсуждение, все как полагается. Вроде договорились обо всем, и директор их к себе увел, а мужик у него отпросился и в свой кабинет за портфелем вернулся. Только он вошел, как зазвонил телефон.

Липатов замолчал, рассеянно подергивая ухо. Весь его вид показывал, что он не здесь, не с ними, а в тех событиях, о которых так правдоподобно рассказывал.

– А что было дальше? – Яна предвкушала концовку с разоблачением, как в рассказах О’Генри, которого она обожала и бессчетное количество раз перечитывала, учась в школе.

– Дальше все было плохо, – вздохнул Липатов, оставив ухо в покое и заметно погрустнев. – Мужик не вышел ни через пять минут, ни через десять, и только через два часа к нему в кабинет заглянула секретарша, потому что ей позвонила обеспокоенная жена зама. Зашла, значит, секретарь в кабинет, а там и нет никого… Только стоит телефонный аппарат, и черная эбонитовая трубка, снятая, лежит на столе. А в трубке той мертвая тишина.

Липатов пожевал губами, вздохнул и трагическим голосом закончил свою страшную повесть:

– Когда секретарь позвонила жене и сказала, что зама нет на месте, та не поверила и приехала. Вместе они снова осмотрели кабинет, а потом жене стало плохо с сердцем. Секретарша побежала к кулеру налить ей водички, посмотрела, а вода-то ведь в нем красная. Налила она, все же немного в стакан, глядит, а это и не вода вовсе, а кровь… Так с тех пор никто и не видел зама, ни живым, ни мертвым. А телефон этот, оказывается, на столе у Берии в НКВД стоял. Директор фабрики после этой истории самолично его молотком расколотил, а на блошиный рынок следователь приходил, расспрашивал торговцев, да только никто там больше того калеку не видел.

– А куда подевался мужик на самом деле? – Яна была сильно разочарована невнятной концовкой, потому что история захватила ее.

– Как куда, его черти взяли, в компанию к Сталину и Берии, – радостно констатировал Петрусь.

– Но если факты имели место, значит, их можно рационально объяснить? – не сдавалась Яна.

– Ну, попробуй, объясни, – кротко сказал Липатов.

– И объясню…

Яна сосредоточилась, призывая на помощь логику, которой всегда гордилась, и решение тут же пришло ей на ум.

– На самом деле, если все события произошли в реальной жизни, – Яна дождалась, пока Липатов утверждающе кивнет, – то это можно объяснить, например, так. Супружеская жизнь нашего героя не удалась, с женой они долгое время были на грани развода. Но денег на жизнь ему и так особо не хватало, а при разводе пришлось бы платить еще и алименты… И тогда он придумывает всю эту историю с телефоном и угрожающими звонками, не забывая при этом кричать всем о своей огромной любви к сыну. Он покидает кабинет через окно, а краску в кулер подмешивает заранее – при помощи каких-нибудь пигментов отложенного действия, или с помощью сообщника. И пропадает на территории огромной страны, свободный, одинокий, никому ничем не обязанный.

– Тебе бы детективы писать, – сахарно улыбнулся Панин.

– Не знаю, мне оригинальная концовка больше нравится, в ней загадка, – протянула Юля.

– А почему ты не допускаешь мистического финала? – спросила у девушки внимательно слушавшая ее Евгения.

– Что за мужиком пришел Сталин? – непонимающе похлопала ресницами Яна. – Потому что такого не бывает и не может быть.

– То есть ничего сверхъестественного не может быть? – уточнила Ольховская.

Девушка, в отличие от окружающих, понимала, о чем босс на самом деле хочет спросить у нее. Все же потребность огрызнуться возобладала, и она выпалила:

– Наверное, может. Например, если ты рассмеешься – это будет точно сверхъестественное событие.

При этих словах все как-то приумолкли, а трусоватый Петрусь и вовсе бочком покинул территорию, где становилось слишком жарко, причем не от пламени костра.

– Я много и охотно смеюсь над действительно смешными вещами, – ровным голосом произнесла Евгения, но девушка знала теперь ее уже достаточно хорошо, чтобы рассмотреть за этой маской спокойного безразличия сильное волнение. – Просто таких вещей не так уж и много, – закончила босс свою мысль.

– Как насчет анекдотов? – поинтересовалась Яна.

– Практически все они не смешные.

– Нет, они очень смешные, но не для тебя, – девушка пыталась остановиться, но налитая ей втихаря перед ужином Паниным «отвертка» мешала притормозить, как и раньше, когда она неожиданно для всех взяла гитару.

Евгения тряхнула волосами и решительно проговорила:

– Хорошо. Как насчет пари? Ты расскажешь мне анекдот и потом объяснишь, над чем там смеяться. И если там действительно есть над чем смеяться, то, даже если я не рассмеюсь, ты выиграла. Но если тебе не удастся объяснить – ты проиграла. Только еще одно условие: в анекдоте не должно быть упомянуто насилие, какая-либо неполноценность, а также дискриминация по национальному, расовому, половому и тому подобному вопросу.

– И на что спорим? – девушка ощутила разгорающийся азарт.

– Если я выиграю, ты поплывешь завтра со мной на каяке, вместо Алекса… Не сомневаюсь, что, после нескольких переворачиваний в холодную воду ты научишься смотреть на вещи с другой, непривычной для тебя стороны.

– Хорошо, – приняла условия Яна. – Тогда, если я выиграю, – тут девушка задумалась, – ага, если я выиграю, то ты освободишь меня от участия в нашей любимой экологической программе по очистке паркового пруда.

Евгения вместо ответа подошла к помощнику, протянула ей руку, и, дождавшись, когда она крепко обхватит ее ладонь своей, приказала:

– Сережа, разбей!

Панин беспрекословно повиновался, и спорщицы расселись на бревна напротив друг друга.

– Я думаю, вам понадобится компетентное жюри, – бархатно произнес Липатов.

– Готов участвовать, – тут же весело откликнулся Панин.

– Ничего не получится, я в курсе, что вы оба давно очарованы моим помощником, а значит, не сможете быть беспристрастными, – отмахнулась Евгения. – Вот Николай Петрович будет гораздо более справедлив.

– Э, нет, у меня тоже есть право на отвод, и, пользуясь им, я исключаю этого присяжного заседателя из состава жюри, – немедленно заявила Яна.

– Хорошо, как насчет Юли?

– Только не я, – в голосе секретаря прозвучал ужас, – вы дороги мне обе!

– Значит, точно Юля, – согласилась на предложение Евгении помощник.

Панин подхватил гитару и сыграл блантеровский «Футбольный марш».

Евгения сложила руки на коленях и посмотрела на девушку. Яна поправила заметно отросшие в последнее время волосы, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть один по-настоящему смешной анекдот, отвечающий заданным условиям. К ее отчаянию, поиск не выдал нужных результатов. Девушка совершенно растерялась и, под выжидающим взглядом боса, никак не могла мобилизоваться.

– Так нечестно, ты меня сбиваешь с толку этим своим взглядом! – возмутилась она.

– Вот как? – невинно удивилась Евгения, продолжая пристально смотреть на нее.

Яна потерла виски, она и в мыслях ни на секунду не допускала, что может проиграть и оказаться завтра в неустойчивом каяке на бурной реке, но… никаких дельных соображений по-прежнему не появилось, и это явно читалось на ее лице. Липатов трагически закатил глаза, не скрывая, что болеет в этом споре за помощника. «Тут есть и правда что-то сверхъестественное… как от ее взгляда у меня испарились все толковые мысли», – Яна ощутила, что начинает сильно нервничать от затянувшейся паузы. Ей вспомнился забавный анекдот про блондинку и холодильник, но он точно попадал в категорию «дискриминация», следовательно, не подходил под условия пари.

Внезапно ее взгляд упал на широкий охотничий нож, воткнутый Паниным в землю прямо перед собой, и одно неуверенное воспоминание все-таки посетило ее голову. «Это далеко не самый смешной анекдот, который я слышала, но все же он лучше позорного молчания», – подумала девушка и откашлялась, готовясь его рассказать.

Евгения переменила позу, в свете костра было отчетливо видно ее выражение лица – серьезное и уже чуть скучающее.

– Значит, так, – неуверенно начала Яна. – Приходит к врачу мужик с ножом, торчащим между лопаток. Врач его спрашивает: «Что, очень больно?» А мужик отвечает: «Только когда смеюсь».

Выражение лица Евгении абсолютно не изменилось, она выждала паузу и уточнила:

– Это все? Тогда объясни, пожалуйста, в чем юмор?

– Э-э-э… Ну как в чем… Вообще-то люди с ножом, воткнутым между лопаток, обычно не смеются. И обычно им очень больно.

– Значит, мужик умственно неполноценный? Или у него понижен болевой порог? – уточнила Евгения.

– Нет, он вполне полноценный, – попыталась вывернуться помощник.

– И что тут смешного? И потом, тебе не кажется, что воткнутый между лопаток нож нарушает условие о том, что в анекдоте не должно быть упомянуто насилие?

Яна прикусила губу, после чего предприняла новую попытку защиты:

– Это же осталось за рамками, сцена насилия… потом, может, он сам упал на нож.

Евгения посмотрела на нее со снисходительной жалостью и повернулась к огненно-рыжему секретарю:

– Юля, кто, по твоему мнению, победил?

На секретаря было жалко смотреть, все ее лицо выражало смертельную муку, но все же она собралась и нерешительно ответила:

– Ян, извини, но мне, кажется, Евгения победила.

Босс осмотрелась с видом триумфатора, а Яна испытала огромную досаду на себя, что увлеклась спором на столь невыгодных для себя условиях.