Поппи Рожье, в недалеком будущем Поппи Кинг, подводила итоги занявшей несколько дней работы по развешиванию холстов на белых стенах своей роскошной галереи. Они с верной помощницей Габи трудились как пчелки, измеряя каждый холст, решая, как разместить картины одного художника относительно другого и сколько места отвести каждой работе. Развешивая картины, Поппи учитывала цвет и материал, пыталась создать интересные контрасты и в то же время сделать так, чтобы вся экспозиция радовала глаз.

Биографические сведения о каждом из художников были красиво напечатаны на белых картонных карточках. На каждой картине висела табличка с ее названием и номером по каталогу. Здесь же была ненавязчиво, но отчетливо обозначена цена.

Поппи отошла немного назад и полюбовалась делом рук своих. Освещение было замечательным. Солнечный свет струился сквозь шесть огромных окон с рамами из дуба цвета меда; не зря же она платила за аренду пентхауса астрономическую сумму…

Поппи удовлетворенно улыбнулась. Она сияла от радости и ожидания. Эта выставка должна была стать гвоздем сезона и продемонстрировать самым влиятельным художественным критикам Нью-Йорка, что галерее Кинг нет равных в городе.

Поппи закрыла глаза, представляя восторженные рецензии и видя процессию талантливых художников, несущих ей свои картины и умирающих от желания участвовать в ее изысканных вернисажах.

Она видела себя тщательно оценивающей холсты умирающих от тревоги живописцев. Одна мысль об этом приводила ее в восторг. Здесь нужно учитывать и отзывы влиятельной критики, и коммерческие требования. Работать с произведениями искусства нелегко. Чтобы добиться успеха в этом бизнесе, следует не только многое знать и уметь, но и обладать бульдожьей хваткой.

Поппи прошла в запасник и бросила взгляд на множество картин, стоявших вдоль стен. Кое-что из них она собиралась включить в экспозицию, но потом отказалась от этой мысли. А остальные составляли ее богатство — картины, которые продавались как горячие пирожки и обеспечивали постоянный доход. Не в пример абстрактным композициям, украшавшим стены галереи, они представляли собой традиционные пейзажи, портреты, изображения обнаженной натуры и животных.

Лучше всего, конечно, продавалась обнаженная натура. В эту серию входили огромные холсты, иногда в полный рост, радовавшие глаз композицией и цветом. Женские тела, купавшиеся в золотистом солнечном свете, были удивительно реальны; каждый портрет дышал чувственностью, напоминая о теплых тосканских вечерах и темных ночах, наполненных любовью.

Эти холсты писала для Поппи молодая домашняя хозяйка, мать семейства, никому не известная художница, проживавшая в одном из окутанных смогом индустриальных центров северной Англии. Ее картины покупали во всех уголках Соединенных Штагов. Они висели на стенах испанских вилл, греческих таверн и венецианских дворцов. Кроме того, она писала лошадей — огромных гордых жеребцов с сияющими глазами и развевающимися гривами. Они были почти так же сексуальны, как обнаженная натура. И так же хорошо продавались.

Но Поппи держала эти работы в запаснике. О том, чтобы выставить их в галерее, не могло быть и речи. Это были хорошие работы, полные жизни и цвета; никто не назвал бы их безвкусными или оскорбительными. Но они были слишком просты, слишком бесхитростны, слишком понятны. Им не хватало экстравагантности и парадоксальности — единственно, что могло произвести впечатление на разборчивых ценителей и критиков, посещавших галерею Кинг.

Поппи немного раздражало лишь то, что этот стабильный источник дохода (для Поппи, не для художницы) открыл Франсуа. Он делал фотографии для журнала, которые должны были сопровождать статью об упадке провинциальных городов. Франсуа сидел в местном баре и рассматривал сделанные накануне снимки. Молодая художница и ее муж, примостившиеся за соседним столиком, заинтересовались его работой, и завязалась беседа.

Франсуа привез в Лондон одну из работ молодой женщины, и Поппи тут же увидела, что это может стать хорошим товаром.

— Чрезвычайно самобытно! — отозвалась она. — Наивный примитивизм!

— Эти картины написаны с душой, — заметил Франсуа. — Не в пример эффектной и заведомо рассчитанной на успех мазне твоих любимчиков, — ядовито добавил он.

— Они будут продаваться, — сказала тогда Поппи, пропуская шпильку мимо ушей. — И много их у нее?

— Целый подвал. Накопилось за годы.

Поппи пришла в ужас. В подвалах хранят вино, а не картины; холод и сырость разрушают краски. Однако, когда ее агент в Париже продал несколько образцов за приличную сумму, она успокоилась — видно, подвал был сухой и теплый.

Рассматривая один из холстов, написанный более года назад, Поппи вспоминала, что никогда не церемонилась с художницей в денежных вопросах. Цену за ее картины давали справедливую, хотя и скромную, но Поппи и ее агент брали себе непомерные комиссионные. Когда это дошло до Франсуа, у них произошла одна из редких ссор.

Поппи припомнила его гнев, то, как он расхаживал по комнате, отбрасывал со лба волосы и невольно тянулся за сигаретой.

Странно, что Франсуа стал защитником неудачников. Она не догадывалась, что эта черта была присуща ему всегда. Поппи думала, что он такой же, как она. Практичный и расчетливый.

Раз он перенял от своей матери классическую красоту черт, то должен был перенять и характер. Анетт Рожье была чистокровной парижанкой, холодной и циничной. Ее желание было законом; если она чего-то хотела, то непременно добивалась своего. Так же, как и сама Поппи.

И Франсуа сначала тоже казался таким. Когда Поппи познакомилась с ним, он прекрасно знал, что от него требуется. Он был поразительно бесстрашен и не останавливался ни перед чем, лишь бы скрытой камерой сфотографировать тех обитателей парижского дна, о которых любила писать пресса. Испорченных людей, мучающих детей и животных. Не раз, пойманный своими жертвами, он возвращался домой в синяках и крови. Но всегда приносил нужные кадры, которые становились вещественным доказательством при рассмотрении дела судом.

Теперь Поппи понимала, что она путала решимость и честолюбие с желанием сделать карьеру и заработать кучу денег. Франсуа было присуще первое, но второго в нем не было. О да, он очень неплохо обеспечивал их с Леонорой, но никогда всерьез не интересовался деньгами. На самом деле он пошел в своего отца — личность непонятную, загадочную и таинственную. Парижский адвокат Анри Рожье рано вышел в отставку с намерением похоронить себя в глухом Провансе. Естественно, Анетт с этим смириться не могла. Она нашла себе честолюбивого и богатого испанского политика и, в конце концов, вышла за него замуж.

Похоже, история повторялась…

Поппи очнулась и провела пальцем по полотну, изображавшему горячего гнедого жеребца. Слой масляной краски был толстым и шершавым, как глазурь на свадебном пироге. Эта маленькая домашняя хозяйка из унылого северного городка (в котором Поппи так и не удосужилась побывать) должна быть до смерти довольна тем, что ей платят. Да и зачем ей большие деньги? На что она будет их тратить в своей дыре?

Впрочем, скоро этот вопрос решится сам собой. Запас картин распродан, а художница не может написать больше полудюжины полотен в год. На этом много не заработаешь. Кроме того, ее работы начинают приедаться. Надо будет найти какой-нибудь другой стабильный источник дохода. А художница пусть ищет себе менее авторитетного торговца картинами, который будет счастлив возиться с нетребовательными покупателями.

Внезапно перед глазами Поппи возникло точеное лицо бывшего мужа. Франсуа не одобрил бы этот план, начал бы говорить об эксплуатации, бессовестном использовании людей. Он не знает, что такое антреприза!

В этом мире дают только одну попытку, а если у человека ничего не выходит, шанс предоставляют другому.

Той же философии придерживается и Лайам. Слава Богу, они с будущим мужем одного поля ягоды. У них не бывает идейных разногласий, которые постепенно отдалили Поппи от Франсуа.

Едва она подумала о Лайаме, уехавшем в Лос-Анджелес подыскивать спонсоров для самого многообещающего из их молодых художников, как труженица Габи принесла почту.

— Ответы на приглашения, — сказала Габи, передавая ей кучу конвертов. — Судя по внешнему виду, большинство из Англии.

Поппи быстро просмотрела пачку, разыскивая конверт, заполненный почерком Леоноры. При мысли о том, что она бросила ребенка ради любовника, молодую женщину кольнуло чувство вины.

Расставание с Леонорой было самой трудной частью развода. Леонора была таким прекрасным, таким послушным ребенком. Она еще не проявляла весь свой ум и способности, но это лишь вопрос времени. Если бы только Франсуа можно было убедить вести себя с ней построже! Он был слишком либерален и не желал слышать про жестокую борьбу за выживание, от которой в современном мире никуда не деться.

Поппи думала об овальном личике и огромных выразительных глазах Леоноры и испытывала прилив материнской любви. Обе блондинки, они составляли идеальный дуэт. Когда Леонора была рядом, Поппи готова была лопнуть от гордости. Естественно, она смертельно тосковала по своей маленькой девочке.

Иногда Лайам подбивал ее побороться с Франсуа за опеку. Он водил знакомство с лучшими нью-йоркскими адвокатами, и те были убеждены, что Поппи могла бы видеться с Леонорой не только во время школьных каникул.

Но Поппи считала по-другому. Ее самое отдали в частную школу-интернат в возрасте пяти лет. Отец получил высокий пост в Гонконге, а мать собиралась как можно скорее последовать за ним. Родители решили не вырывать Поппи из привычной обстановки; она должна была отправиться в школу, а каникулы проводить у дедушки с бабушкой.

Поппи виделась с матерью лишь несколько дней в году. Это не казалось никому ни жестоким, ни неестественным. Особенно когда болезненный период привыкания остался позади. Ситуация с Леонорой ничем не отличалась от ее собственной.

Узнав почерк Леоноры, Поппи вскрыла конверт серебряным ножичком, вынула из него лист бумаги и полюбовалась четкими, аккуратными буквами. Ребенок делал заметные успехи в письме.

Леонора писала, что они с папой прилетят на самолете. Послание было иллюстрированным: серый самолет с красными полосками плыл по яркому голубому небу. Там было несколько слов об однокласснике по имени Штефан, который слишком громко кричит, и о соседке с собакой, которая боится волшебной флейты. Поппи быстро пробежала листок глазами, надеясь найти что-нибудь более интересное. «Я думаю, папа будит жиниться, — сообщала Леонора буквами, которые к концу страницы становились все мельче и мельче. — На мисс Пич. Она красивая и улыбается, и я ее очень люблю». Слово «очень» было жирно подчеркнуто, а потом добавлено: «Ужасно».

Поппи вперилась в листок. Она не верила ни своим глазам, ни своим чувствам. Недоверие, растерянность, гнев. И, как ни странно, ревность.

— Мисс Пич! — воскликнула она, заставив Габи обернуться. — Габи, — отрывисто сказала молодая женщина, — пожалуйста, соедини меня с му… с моим бывшим мужем. И как можно скорее.

Зоя и Чарльз сидели за столиком дорогого ресторана. Чарльз, уже покончивший с рыбным супом по-средиземноморски, смаковал «сансерр» и дожидался, пока принесут утку. Тем временем Зоя ковыряла ложечкой половинку дыни с малиной, пропитанной «куантре».

Зоя выглядела очаровательно. Ее великолепные волосы казались особенно темными по контрасту с фарфорово-бледной кожей. С каждым разом эта кожа становилась все более сверкающей и серебристой. Вот только ела девушка слишком равнодушно и медленно. Казалось, жевать и глотать было выше ее сил.

После прилета из Рима ее аппетит неуклонно убывал. А после разговора с Франсуа Рожье он и вовсе исчез.

И все же надо было есть, чтобы набраться сил для грядущих испытаний. Кроме того, ей не хотелось обижать Чарльза, который в последние дни был необычайно добр и предупредителен. Только благодаря его усилиям она могла немного отвлечься от мучительного беспокойства.

С Чарльзом легко. Он дружелюбный, забавный, спокойный и очень уверенный в себе. При нем можно не терзаться сомнениями. Он не склонен к философским размышлениям и не задумывается о том, справедливо ли господствующее на земле материальное неравенство. Для Чарльза жизнь — это нескончаемый банкет, которым он намерен как следует насладиться.

Зоя не осуждала его. Подобные взгляды были ей хорошо знакомы. Именно так думали мужчины, окружавшие ее мать. Они были беспечны, богаты и, благодаря светским связям, имели хорошие виды на будущее. Кроме того, простота и незамысловатость делали Чарльза идеальным товарищем. Зоя всегда знала, о чем он думает. Можно было не тревожиться, что он скрывает свои истинные чувства.

— Сегодня утром купил для одного из моих клиентов годовалую лошадь, — сказал ей Чарльз. — Вороной жеребец. Рост — сто восемьдесят три сантиметра. Настоящий ходок. — Он бросил на Зою лукавый взгляд. — Я имею в виду коня, а не клиента.

Зоя заинтересовалась. Она любила животных, хотя и не держала их. По ее мнению, они должны были жить на свободе.

— Я не ездила верхом целую вечность. Наверно, несколько лет, — сказала она, вспоминая ипподром и резвых пони с горящими глазами.

— Ну что ж, значит, я могу тебя кое-чему поучить, — прищурился он, бесстыдно намекая на вещи, не имевшие никакого отношения к лошадям.

— Я думала, сегодня утром ты был у себя в офисе, — улыбнулась Зоя, решив не реагировать на эту дерзость.

— Конечно. Я провернул сделку по телефону. В прошлый уик-энд мы с клиентом пару раз съездили на конюшню… Я ведь говорил тебе. Ты что, забыла?

Зоя слегка вздрогнула,

— Да, конечно. Извини.

У нее участился пульс. Нельзя уходить в свой внутренний мир, нельзя слушать людей вполуха и тут же забывать услышанное.

Она снова принялась за дыню, но ничего не могла поделать со своим живым воображением. Перед глазами возникло суровое и вдохновенное лицо Франсуа Рожье, полное гнева и осуждения.

А потом его черты смягчились, глаза потемнели и наполнились состраданием. Он шагнул навстречу, обнял ее, и Зоя впервые за много дней почувствовала себя в безопасности. Девушка не помнила, сколько времени они простояли так, не двигаясь и не произнося ни слова. Ей было так легко, так спокойно… А потом его губы слегка коснулись ее волос, руки сжали спину. Рот спускался все ниже, дыхание грело висок. Она закрыла глаза, подняла голову и протянула ему нежные и жадные губы, полуоткрывшиеся в ожидании поцелуя…

Зоя стряхнула с себя наваждение и вернулась к действительности. При воспоминании о твердых, настойчивых губах Франсуа Рожье горячая волна захлестнула ее грудь и шею. Зоя поднесла руку к воротнику молочно-белой шелковой блузки и оттянула его, пытаясь скрыть внезапно вспыхнувшее желание.

Она снова взяла ложечку и принялась ковырять малину. Чарльз протянул медвежью лапу, поросшую блестящими золотистыми волосками, и легонько сжал ее изящную кисть с темно-красными ноготками, заставив Зою поднять глаза.

— Ради Христа, Зоя, либо ешь, либо выкинь это барахло. Я не могу дождаться свою утку.

Чарльз довез Зою до ее дома. Он бодро выпрыгнул из машины, обошел капот и со старомодным джентльменским поклоном открыл ей дверцу.

Ноги Зои опустились на асфальт с грацией балерины. Чарльз посмотрел на ее стройные голени опытным взглядом человека, привыкшего разбираться в бабках молодых кобылок. Предложив Зое руку, он лениво подумал о форме ее бедер, скрытых зеленой шелковой юбкой.

Он ждал приглашения подняться наверх. В том, что оно последует, сомневаться не приходилось. Перед тем, как они отправились обедать, Зоя угостила его кофе с ликером «амаретто», предложила прекрасный старый бренди, усадила на диван, поставила компакт-диск с фортепьянным экспромтом Шуберта и села рядом.

Дело оставалось за малым. Нужно просто дать вещам идти своим чередом. Вино и поздний вечер сыграют свою роль. Ему и в голову не приходило набрасываться на Зою. Она казалась бескостной, почти бесплотной. Чарльз и сам не понимал своих чувств. Как-никак он был докой и мог, не сходя с места, обольстить любую женщину.

Зоя Пич принимала его приглашения. Проводила с ним время. Беседовала, слушала и проявляла признаки интереса и растущего чувства. И все же он не мог заставить себя перейти к физической близости, которой жаждал. Если не считать странного происшествия в самолете, целомудренный поцелуй в щечку — вот и все, чего он добился. Прощаясь, она позволяла Чарльзу по-братски поцеловать себя, обвивала руками его шею и ускользала. Все было чудесно, — казалось, говорила она, — но ничего другого не жди. И, как ни странно, он подчинялся.

Он смеялся над собственной сдержанностью. Неужели это он, Чарли Пим, залезавший к девочкам в трусики еще до того, как узнавал их имена! Если бы его приятели знали, что происходит — точнее, не происходит, — они бы животики надорвали от смеха и стали бы заключать пари, как быстро он уломает эту Зою Пич.

Но сегодня она даже не пригласила его к себе.

Посмотрев на Зою сверху вниз, Чарльз заметил, что она снова замкнулась. Молодая женщина стояла на тротуаре как прекрасная статуя — глухая и немая. Это сводило его с ума. Она мучила его так искусно, что Чарльз не мог сопротивляться соблазну вновь и вновь приходить за этой сладкой отравой.

— Завтра вечером? — непринужденно спросил он.

Зоя подняла глаза. Казалось, она напрочь забыла о его существовании.

— Да. Позвони мне, — сказала она с таким видом, словно была за тридевять земель отсюда.

Чарльз легонько погладил ее по щеке и не сделал попытки поцеловать. Садясь в машину, он подумал, что, если бы пригласил пообедать кого-нибудь другого, вечер закончился бы куда веселее.

Зоя прошла в ванную, открыла кран и стала раздеваться. Сняв с себя лифчик, она повернулась, посмотрела в зеркало и полюбовалась своей высокой округлой грудью с напрягшимися розовыми сосками.

Перед ее взором вновь возник таинственный Франсуа Рожье. Ощутив болезненный укол желания, она поднесла руку ко лбу. Пальцы дрожали. Зоя и представить не могла, что к растущей тревоге может добавиться животная страсть. Но даже эта страсть бледнела перед твердым убеждением, что ее дальнейшая судьба роковым образом связана с этим скрытным и загадочным человеком, одна мысль о котором возбуждала ее, наполняла сладким и томительным ожиданием.

Она скользнула в теплую душистую воду, вытянулась и положила голову на край ванны. Надо будет как следует понежиться, расслабиться, а потом выпить стакан теплого молока с щепоткой свежесмолотого мускатного ореха. Потом она ляжет в постель и немного почитает — ничего серьезного, какой-нибудь триллер. А после этого привычного ритуала заснет долгим и спокойным сном.

Зое хотелось уснуть. В последнее время она боялась спать, боялась утратить власть над своим сознанием и оказаться во власти нового кошмара. Но страшнее кошмара было бесконечное ожидание сна, после которого она просыпалась разбитой и измученной.

Час спустя, выключив свет и оставшись в полной темноте, она пыталась ни о чем не думать и просто дремать. Может быть, тогда тревога и страх ослабят хватку и соскользнут с нее, как капля ароматического масла соскальзывает с теплой кожи…

Зоя с матерью сидели в саду их глостерширского дома. Ветра не было; в воздухе разливалось мирное августовское тепло. Мать и дочь болтали о том, о сем — о гостях, которые должны были приехать к обеду, о нарядах, которые им нужно заказать к предстоящему осенью круизу…

Все было тихо и безмятежно, пока с кроны соседнего дерева не вспорхнула сорока. Одинокая сорока, без пары.

— О Боже! — воскликнула раскрасневшаяся, трепещущая мать. — О Господи!

Зоя терпеливо улыбнулась своей милой, нежной, взбалмошной родительнице.

— Одна к скорби, — пробормотала мать, — две к радости… Ах, мистер Сорока, где твоя жена?

Тут Зоя не выдержала и расхохоталась.

— Не смейся, — сказала мать. — Одинокая сорока — не к добру. О Боже! Одна сорока. И летела она прямо на нас. Это очень плохо. Очень.

И тут же Зое приснился другой сон. Прошло несколько часов. Мать уехала на станцию встречать подругу. Зоя сидела в прохладной столовой, протирая хрусталь.

Внезапно она выбежала из дома, влекомая какой-то тайной непреодолимой силой. Она ехала на велосипеде по проселку. Высокая трава клонилась от ветра. Зоя ехала все быстрее и быстрее, словно ее тянул невидимый буксир.

Мимо проскочила длинная темная тень, оставив после себя облако удушливого, слепящего черного дыма. Зоя нажимала на педали, не в силах остановиться. Повернув за угол, она увидела машину матери — крошечное пятнышко на обочине, скрючившееся словно раненое насекомое.

А затем из-за поворота вновь возникла длинная темная тень, двигавшаяся обратно. Зоя различила огромный черный трактор. Он ехал зигзагами, скрежетал всеми своими частями и затмевал собой свет.

Шум и суматоха. Взрыв и пожар. Черный дым. Клубы дыма. Зоя изо всей мочи нажимала на педали, но ноги налились свинцом. Педали не двигались, цепь застыла на месте.

Зоя чувствовала, что вязнет в горячем гудроне. Подняв взгляд, она увидела чудовищно изувеченную машину матери. Голубую краску пересекали огромные белые рубцы.

А затем она увидела мать, упавшую на руль. Ее широко открытые глаза слепо смотрели вперед, лицо и шея были испещрены струйками крови.

Зоя слышала стоны, крики боли. Задыхаясь от ужаса, она увидела, что огромный черный трактор начал становиться красным — алым, как свежая кровь. Он готов был снова тронуться в путь; его мотор ревел как разъяренный бык. Теперь Зоя видела, что это автобус. Красный лондонский автобус, попавший в пробку и злящийся на помеху.

Она чувствовала обессиливающий страх, пыталась двигаться, но не могла стронуться с места. Внезапно из кустов выбежал человек и бросился прямо в пробку. Маленький тоненький человек. Мальчик, рыдающий от гнева и обиды. Он подбежал к автобусу и начал бодать его, как коза. Но автобус был сильнее. Он вытянулся, проглотил ребенка, а потом выплюнул на дорогу его сплющенное тело. Выплюнул в пыль.

Зоя плакала. Она пыталась доехать до ребенка и спасти его, потому что знала этого маленького мальчика. Это был Штефан Кушек. Но она не могла до него добраться. Облако дыма росло, клубилось, и она не видела ничего, кроме темноты.

Вокруг пахло болью и смертью, а она могла только плакать.

Из дыма вырвался мужчина. Он был черен от сажи и копоти. Черные волосы, черные брови. Зоя смотрела на него и знала, что он — ее единственное спасение от грозящей катастрофы.

— Зоя! — звал он. — Зоя!

Она откликнулась, но голос застревал в горле.

Он протянул к ней руки.

— Дорогая моя, — сказал он. — Бедная моя, израненная…