Примерно с тем же я и прибыл в славный город Караганду, в котором базировался административный центр и часть наземных служб ГУК.

"Ах, Караганда, ах, Караганда,

Ты угольком даешь на гора года..".

Хорошее место. Весной здесь просто здорово. Летом – жара. А зимой – ой-ей-ей!.. Зато степной простор и синева небес. Что еще человеку надо?

Увы, многое. В системе Солнца есть достаточно мест, где гораздо хуже, нежели зимой в Караганде. И все они, оказывается, нужны человеку. Ему, например, нужен Марс, но это бы еще ладно. Это я понимаю. Но я не очень понимаю, зачем человеку понадобился Юпитер? Там, конечно, гигантские запасы водорода и метана, но спросите себя: мне нужен водород и метан? Я, лично, не знаю ни одного человека, нуждающегося в водороде, а между тем, человечество в целом прямо-таки дрожит от желания овладеть его запасами.

Мне вообще многое непонятно в этой жизни. Человечество могло бы, например, интеллигентно ограничить рождаемость, и превратить Землю в рай (а именно это, в свое время, замыслил Господь, и насчет рождаемости, кстати, он тоже предупреждал, а потом плюнул и сказал: черт с вами, плодитесь, как хотите). Можно было, рационально используя недра и ресурс солнечной энергии, спокойно наслаждаться бытием до скончания века. Но нет! Какая-то неуемная сила толкает человека в космос все дальше и дальше.

Вообразите себе, что только на станции Юпитер Экваториальный постоянно работают полторы тысячи человек – целая колония. Чуть меньше исследуют Сатурн и его кольца на двух постоянно действующих станциях, и целых сто пятьдесят человек постоянно (я подчеркиваю: постоянно!) околачиваются вокруг Урана. Нептун тоже посещают регулярно. Но если первые три группы я отношу к когорте тронутых, то последняя, с моей точки зрения, на сто процентов состоит из умалишенных. А какие ресурсы тратятся на то, чтобы удовлетворить воспаленное любопытство ученых мужей, желающих проникнуть в тайны строения спутников и планет Внеземелья! Последняя цитадель – Плутон. Туда они добрались, но окопаться не смогли. Жизни не хватает.

Нет, человечество определенно деградирует. Пик его развития пройден бесповоротно где-то на грани двадцать первого века.

Однажды, как сейчас помню, я поделился своими сомнениями с шефом. Петр Янович скорбно поджал губы и заявил, что мои оценки не точны. Пик нашей цивилизации пройден гораздо раньше, а именно, в тот момент, когда был изобретен административный способ организации общественного бытия. Это была роковая ошибка, и теперь человечество катится в пропасть административного восторга, ибо начальники имеют свойство плодиться в геометрической прогрессии. На дне пропасти все поголовно станут начальниками и прекратят всякую рациональную деятельность.

Я возразил, что без начальников тоже плохо – каждый творит, что захочет. Гиря тотчас со мной согласился, и сообщил, что он уже предлагал Коллегии ГУК ввести в штатное расписание должность начальника Солнца и директора Галактики. Но нашлись головотяпы, с порога отвергнувшие предложение, и главный аргумент был тот, что прежде нужно создать коммуникации, обеспечить кабинеты, сейфы и надлежащую связь с местами.

"Ну, ничего! Как только изобретут нуль-транспортировку, я тотчас войду с аналогичными предложениями, – заявил Гиря, фанатически блеснув взором, – а пока в моем распоряжении есть один подчиненный, который вместо того, чтобы исполнять указания, предается философствованию и глупой созерцательности. Я выражаю ему свое неудовольствие, и предупреждаю о неполном служебном соответствии!"

Итак, я прибыл в Караганду. Сначала я связался с Валентиной и поинтересовался, не от нее ли я получил привет через посредство Петра Яновича. Она фыркнула, и поинтересовалась в ответ, много ли у меня было кандидатур на приветы, и какой по счету была она в череде моих звонков? Я сказал, что она первая и последняя в череде моих ошибок. Тогда Валентина мне улыбнулась улыбкой своей матери, после чего мы немного потрепались, причем я исподволь пытался выяснить, как долго отсутствовал дома Валерий Алексеевич. Валентина это ущучила мгновенно, воспроизвела улыбку, а потом сказала, что две недели, и что это мне обойдется примерно в две с половиной серенады под балконом. Я сделался суров, как лунные пейзажи, и заявил, что серенад не пою, зато сочиняю мадригалы, но предпочитаю метод, рекомендованный классиками. Она потупила взор и сказала, что никаких таких методов не знает, но хочет узнать какой-нибудь. Тогда я ей порекомендовал открыть "Евгения Онегина" на соответствующей странице, а именно: там где написано: "…а после ей наедине давать уроки в тишине", и пошарить в окрестностях указанной строфы. "Ну ты и нахал! – воскликнула Валентина. – Я ведь в трактовках запутаюсь, а кто меня будет распутывать?" Я обещал содействие, мы еще немного потрепались и расстались друзьями.

После этого я связался с Гирей, и доложил о своем наличии. Он порекомендовал мне как следует отоспаться, поскольку из гуманистических соображений не способен устраивать выволочку невыспавшемуся коллеге. Я исполнил указание буквально, то есть проспал одиннадцать часов и утром явился в отдел как будто заново родившимся. Гиря встретил меня восклицанием:

– А, это ты! Ты-то нам и нужен.

Я скромно присел на стул в углу кабинета (кресел Гиря не держал из принципиальных соображений, которые почему-то называл эстетическими). В кабинете кроме шефа присутствовали "г-н" Кикнадзе и "сэр" Сюняев. Оба благосклонно кивнули и многозначительно переглянулись.

– Раз так, объявляю летучку, – сказал Петр Янович и занял свое место.

– Знаешь, Петя, когда ты садишься в свое крэсло, я всегда вздрагиваю, – кисло произнес Сюняев.

– Да? – Гиря растерянно поморгал и посмотрел на Кикнадзе. Он был сосредоточен на своих мыслях. – Что так?

– Не могу отделаться от ощущения, что за столом оказываешься не ты, а.., – Сюняев многозначительно посмотрел на Кикнадзе. – У тебя не возникает?

– Еще бы не возникало! Я даже задом начинаю ерзать, хоть он моложе меня.

– Кто моложе?! Я на год старше! – возмутился Гиря.

– А кто, собственно, мерещится? – поинтересовался я.

– А Спиридонов – вот кто, – Сюняев погрозил Гире пальцем. И выражения те же, и подходцы. Ты, кстати… У вас там со Спиридоновым ничего не было? Никакого мозгосмешения? Вы ведь вдвоем Калуцу обрабатывали?

– Вы это прекратите! – рявкнул Гиря, делая административное лицо и выпучивая глаза. – Строят намеки, а работать не хотят. Будет продолжаться – всех прижму! Я понятно излагаю?

– Вполне, и даже более того, – констатировал Сюняев и подмигнул мне.

– То-то же… Ну, ладно, повеселились, и хватит, – Гиря нахмурился, и перешел в обычную фазу. – Что там у нас? Ага… Как самочувствие? Отоспался?

Вопрос был адресован мне. Сюняев и Кикнадзе синхронно повернулись и с интересом рассмотрели мою физиономию на предмет, видимо, обнаружения признаков сонливости и переутомления.

Я подобрался и сделал энергичное лицо. Разминка закончилось.

– Значит так, Глеб, информацию я переварил, отчет с подробностями на твоей совести. Эпизод неприятный. И что-то в нем есть закулисное. Элементарная орбитальная операция заканчивается таким позором! Это уже не бардак, а бардак в степени эн. Вот эту самую степень нам и следует изучить… К чему бы прицепиться? У тебя, помнится, были соображения.

– Но вы их проигнорировали, – заметил я мстительно.

– Тогда они нам были не нужны. А теперь пригодятся. Излагай. И без всех этих эмоциональных всплесков. В деловом ключе.

– Первое. В сигнальной информации содержался пункт о бесследном исчезновении кого-то из членов экипажа "Челленджера". Информация не подтвердилась. Автор неизвестен.

– Ну, это… Хм.., – Гиря нахмурился, – Скорее всего, недоразумение. Хотя… А что скажет Сюняев?

– Что я могу сказать, – Сюняев горестно вздохнул. – Если бы я передавал информацию, то, конечно же, не допустил бы ничего подобного. Но ее передавал не я.

– А кто? Или это теперь уже невозможно выяснить?

– Кто передавал – выяснить можно. Но вот кто ее породил – это вряд ли. Хотя меня больше всего интересует, для чего?

– Началось! – Гиря в досаде стукнул ладонью по столу. – "Отчего, да почему, да по какому случаю, одного я люблю, а десяток мучаю..". Дураку понятно, что наши враги строят козни и планы. Но меня в данном случае интересуют, всего-навсего, факты. Кто стоял у истоков? А кто держал свечку, и кто принес спички – мне плевать!

– Хорошо, – согласился Сюняев. – Кто составлял донесение, я знаю. Но он составлял его на основе сведений, полученных от многих лиц. А в условиях бардака, воцарившегося в тот момент в акватории порта Луна Полярная, выяснить, кто дал ту или иную информацию, не представлялось возможным.

– То есть, можно констатировать, что в критических ситуациях Устав Космофлота прекращает свое действие. В нем ведь недвусмысленно сказано, что любое сообщение подписывается тем лицом, которое впоследствии несет всю полноту ответственности за ее достоверность. А? – Гиря выпучил глаза.

"Стало быть, сэр Сюняев был на Луне Полярной", – в свою очередь констатировал я.

– Чушь! – с отвращением произнес Сюняев. – Написать подобное мог только человек, рассматривающий реальность из окон своего кабинета. С этой позиции все просто.

Гиря хотел было возразить, но почему-то не сделал этого, а, наоборот, подмигнул мне. Дескать мол, видал, какой у меня храбрый заместитель! И сказал примирительно:

– Ладно. Что там еще?

– Еще? Еще вот что.., – начал я.

Но Гиря не дал мне договорить:

– Ты, Зураб, по-моему, спишь. Не слышу реплик.

– Почему сплю? Я не сплю. Слушаю вот Сюняева, тебя тоже слушаю. Думаю тоже.

– Ага. Это хорошо! Тут ты молодец. Так что, не спи.

– Да не сплю я, что ты привязался!

– Вижу, что засыпаешь, вот и привязался.

– Ну, хорошо, считай, что ты меня разбудил. Курить хочу!

– Черт с тобой, кури. Только не спи… Глеб, вперед! – Гиря подпер голову руками и уставился на меня.

Подобные препирательства в данном кабинете я слышал уже двести раз. Хотя примерно столько же раз видел Гирю абсолютно серьезным и совершенно официальным. Это не сильно зависело от состава, но если собирались вместе ведущие, то есть, Сюняев, Кикнадзе, Карпентер и Штокман, то вероятность эстрадного представления в разговорном жанре возрастала многократно. Заводилой всегда был сам Гиря, Сюняев же подхватывал инициативу и подливал масла в огонь. Оба испытывали райское блаженство. Сначала я решил, что это и есть цель. Но позже установил, что цель иная. Другой вопрос, что я не могу ее четко сформулировать. Но примерно так: Гиря, как главный дирижер, давал возможность музыкантам в оркестре настроить инструменты.

– Второе, – сказал я, и сделал паузу, во время которой Валерий Алексеевич отвлекся от созерцания физиономии Зураба Шалвовича. – И, пожалуй, главное. Вы, наверное, в курсе, что любое тело, в том числе и портовый туер, отличающийся от других КК прекрасной маневренностью, будучи предоставлен самому себе, начнет двигаться равномерно и прямолинейно.

– О, юноша! – воскликнул Зураб Шалвович, – свет очей моих и средоточие мудрости…

Закончить фразу ему не пришлось.

– Стоп! – рыкнул Гиря и стукнул ладонью по столу. – Я же сказал, закругляемся. Продолжай.

– Так вот, – продолжил я, – установлено, что в момент потери управления вектор скорости туера был направлен отнюдь не на "Челленджер". Угол прицеливания составлял примерно семь градусов. А сам лайнер был виден под углом ноль-три градуса.

Кикнадзе даже присвистнул:

– Но ведь туер таки попал в лайнер? Или я что-то не понимаю?

– Попал, попал, – заверил Сюняев. – Еще как попал…

– Куда же они делись, эти семь градусов?

– Это и есть самое интересное. Баллистическая экспертиза установила, что еще в течении девяти секунд после того, как приборы зашкалили, двигатели коррекции туера продолжали работать, и в результате семь градусов превратились в ноль.

– А, пардон, расстояние и скорость были достаточными, чтобы с семью градусами туер проскочил мимо? – осведомился Сюняев.

– При наличии семи градусов туер проскочил бы мимо примерно в двадцати милях от рейдера.

– Интересно, – пробормотал Гиря. – И что, все эти обстоятельства не отражены в бумажках?

– Отражены. Но, видите ли, Петр Янович, они не выпячиваются, и в этом все дело.

– Что значит, не выпячиваются, – вмешался Сюняев. – Почему их нужно выпячивать?

– Сделано максимум, чтобы начальство считало, что произошла нелепая случайность.

– А это была вовсе не случайность! – догадался Гиря. – Что же это было?

– Я, Петр Янович, специализировался по матстатистике и вероятности считать умею. Тут все просто. Делим один телесный угол на другой, и так далее… Возможно, это и была случайность, но только такая, вероятность которой ничтожна.

– А именно?

– Вас интересуют численные оценки?

– Не тяни кота за хвост!

– Грубая оценка: одна двухсотая. Это при условии, что…

– Условия потом. Так-так.., – Гиря обвел присутствующих отсутствующим взором. – Выходит, маленькая вероятность, да? Ма-аленькая такая…

– Дело не в самой вероятности, – осторожно заметил я. – Дело в том, что она утонула в прочих выводах технической комиссии. Не я один такой умный. Про вероятность, например, упоминал второй пилот туера. Но на это все посмотрели как бы сквозь пальцы. Похоже, сработал инстинкт. Всем выгодно, чтобы случившееся оказалось случайностью.

– А нам выгодно? – спросил Кикнадзе, и сам же ответил: – Конечно выгодно! Голова не болит.

– Всем выгодно, – подтвердил Гиря. – Всем вам выгодно – работать не хотите. А вот мне – невыгодно!

– Это потому, что ты хочешь работать, – нудным и сварливым голосом сказал Сюняев. – Если бы не хотел – тоже стало бы выгодно.

– Не в этом дело, – ласково ответил Гиря, и на его губах появилась знаменитая улыбка. Примерно так улыбается Джоконда. – Дело не в том, хочу или нет я работать. Конечно же, не хочу, но.., – и он сначала воздвиг указующий перст, выдержал паузу, а потом ткнул им в Сюняева. – Но если так и дальше пойдет, то работы у нас станет просто невпроворот. Тут надо крепко подумать. Может, стоит сейчас немножко поработать, чем потом вкалывать день и ночь?.. Ты – как?

Сюняев пожал плечами, а Гиря продолжал:

– Есть мнение, Валерий Алексеевич, что ты этот момент ушами прохлопал.

– А?

– Похоже на то, – согласился Сюняев. – Образования не хватает.

– Это хорошо! Стало быть, смена у нас растет. И когда она окончательно вырастет, мы будем на печи лежать, да калачи жевать. А пока придется поработать… Я тут недавно решил заняться всякими этими чудесами. Скучно жить! – пояснил Гиря. – А ты, Глеб, молодец. Мы тут, понимаешь, в психологию ударились, а он взял, углы перемножил, и на тебе – готово дело! И правильно. Начальство надо ублажать. Если начальник хочет увидеть чудо, надо помочь, а уж он в долгу не останется.

– Сказал бы мне, я бы фокус показал, – откликнулся Кикнадзе.

– Не-ет! – Гиря продолжал улыбаться. – Нет, Зурабчик, фокусов мне не надо. Фокусы я и сам умею показывать. Мне нужны чудеса натуральные, без дураков. Зачем? – он обвел присутствующих взглядом. – Я вам скажу, зачем. Я собираюсь их использовать как наживку.

– А кого ловить будем, Петр Янович? – поинтересовался я.

– Кого ловить?.. – Он непонимающе на меня уставился. – А! Ну, как обычно… Человеков, кого же еще… Смотри-ка ты, что получается… И, главное, не прикопаешься. Кто-то ведь нацелил этот туер. А кто? Да никто! Просто чудо, и все. Нет, это хорошо! – забормотал он.

Сюняев тоже что-то сообразил, и тоже стал улыбаться.

– Э-э, – произнес он с укоризной и снисхождением в голосе. – И не стыдно тебе? Ведь старый уже, внука имеешь, а все как дитя малое.

– Р-разговорчики! – прикрикнул на него Гиря. – Зависть гложет? Сам-то опростоволосился, а молодежь обходит. Боишься, что сдвинут с монумента?

– Откуда меня сдвинут? Ну-ка, ну-ка… Воспроизведи еще раз!

– Откуда надо, оттуда и сдвинут. Сам старый хрыч! Раньше была хватка, а теперь где она? Нету! Внука, и того не мог спланировать. Вон Зураб – шестеро уже!

– Пятеро, – буркнул Зураб Шалвович.

– Я сказал шестеро, значит шестеро. Ты просто не в курсе…

– Что ты мне голову морочишь!.. Где шестеро?

– Где надо, там и шестеро…

Невооруженным глазом было заметно, что шеф остался доволен моими наблюдениями. Сюняев тоже пребывал в хорошем настроении, и они занимались теперь подспудным осмыслением нового ракурса событий, попутно упражняясь в разговорном жанре. Через некоторое время они натешутся, после чего начнут делать выводы и изобретать планы мероприятий. Во мне теперь необходимость отпала, и я счел возможным как бы обидеться.

– Петр Янович, – сказал я, – имеется еще одно тонкое наблюдение.

– А? – Гиря встрепенулся. – Воспроизводи!

– Кто-то нас водит за нос.

– Да ну? – изумился он. – И кто же это такой смельчак?

– Вообразите, лечу я к Луне, и на борту обнаруживаю Валерия Алексеевича инкогнито. Хотелось бы понять, что он там делал?

– А, он-то… Он просто так, прогуляться летал. Отдохнуть, а заодно и тебя подстраховать.

– Обидно! Не доверяете?

– А как же. Доверяй, но проверяй!.. Нет, Глеб, кроме шуток. Все же, случай серьезный. Я ведь тебя нарочно послал. Надеялся, что ОНИ увидят, какой ты у нас молодой и начнут давить.

– Кто – они?

– Ну-у.., всякие, там, негодяи. И прочие. Давить не пытались?

– Нет. Я, во всяком случае, не заметил.

– Жаль. Я все же надеялся… А комиссар зоны тобой не манкировал?

– Нет. Мы с ним отлично поладили. Вам привет передавал. А Валерию Алексеевичу – нет.

– Йенсен? – Гиря пожал плечами. – Что это он так, Валера? Должно быть, не любит тебя.

– Еще бы ему меня любить! Мы с ним вместе целые сутки шарахались по разгерметезированному ангару… Дураков нет давить! Они похлеще штуку придумали, эти самые негодяи и мерзавцы. Вместо того, чтобы давить на тебя, Глеб, они меня перехватили и заставили заниматься какой-то ерундой. Колпак там у них прорвало, кратер десять метров, и прочее. Я брыкался, а куда денешься? Пришлось лететь, шеи мылить, а потом уже поздно было соваться.

– А почему не доложил? – сказал Гиря.

– А что докладывать? Я уже всем намылил.

– То есть, можно не беспокоиться?

– Можно. – Сюняев повернулся ко мне. – Понимаешь, Глеб, рассчет был на внезапность. Они могли, конечно давануть, но только сдуру, в самом начале. А когда ты уже в курс вошел – вряд ли. Понимаешь?

– Не очень.

– Эх ты, – Сюняев вздохнул. – Штатная единица… Вот смотри: у нас в штате около пятидесяти дознавателей, да пять стажеров. А стариков, которые умеют бровь супить – человек десять. Их знают, уважают и побаиваются. Они себя в обиду не дадут, и никому ничего не спустят. С молодыми сложнее. У разных космических боссов появляется соблазн начать воспитывать наших дознавателей в нужном ключе. Мол, в космосе всякие факторы, всего не предусмотришь и не учтешь… Люди, мол, и так из сил выбиваются, проявляя героизм, а тут вы со своей безопасностью. Петр Янович этого допустить не может ни в коем случае, и я с ним полностью солидарен. Проводится соответствующая политика воспитания как самих дознавателей, так и всех космических начальников… Примерно понятно?

– Тут, Глеб, есть и еще один момент, – вмешался Кикнадзе. – Петр Янович почему-то решил, что при расследовании данного эпизода последует реакция на его демарш более раннего периода. Он ее, собственно, провоцировал. Ведь одно дело, когда прибывает сам Сюняев, способный любую фронду подавить в зародыше, а другое дело – ты. С тобой какой-нибудь начальничек мог себе позволить некое, м-м.., некое высокомерие, такую, знаешь ли, брезгливую усмешку. Пренебрежение саном и прерогативами. А тут появляется Валера во всей красе, и наотмашь бьет по загривку. В общем, это довольно тонкая внутриведомственная политическая возня, связанная с тем, что кое у кого и кое-где появляется желание начать нас игнорировать. Между тем, в космическом пространстве наши дознаватели наделяются исключительными полномочиями в юридическом плане. Допустить их девальвацию мы не имеем права ни при каких обстоятельствах. А прецеденты были. Петр Янович имел ряд бесед, во время которых недвусмысленно предупредил этих кое-ктокеров, что любые попытки подменить юридический контроль административным кончатся разнообразными плачевными исходами. Ему было заявлено, что жизнь покажет. Кроме того, предпринимаются попытки игнорировать комиссаров по безопасности зон. Это, конечно, смежники, но тоже наши люди. Им не позавидуешь. Один комиссар на зону! На весь Марс – шесть человек. Их очень легко замотать мелочами, а в это время… И вот мы тут однажды собрались, и решили, что надо дать повод. Но ясно, что, скажем, с Сюняевым или, там, с Карпентером, этот номер не пройдет. Не рискнут связываться. А у тебя, вроде как, категория пожиже. И сам ты, с виду, психологически беззащитен. То есть, бровь не супишь, брюшка нет…

Зураб Шалвович выразительно пошевелил пальцами и усмехнулся.

– Я должен это воспринять как намек? – тотчас же возбудился Сюняев.

– Какой там намек! Я же видел, как ты поглощал мясо на встрече Вовки.

– И как же я его поглощал?

– Неумеренно.

– Да? А кто в это время флиртовал с моей супругой? И с супругой уважаемого начальника? Ты думаешь, что я ничего не заметил? И чем я должен был это компенсировать? А кто не знает даже, сколько у него внуков?

– Валера, Валера-а.., – укоризненно произнес Гиря. – Факт брюшка имеет место.

– А флирт имел место?

– Имел. Будем бороться и с тем, и с другим. Но давай, все же продолжим. Надо смену готовить, а мы веселимся… Все, кончай!.. Глеб, теперь я уже серьезно. То, что изложил Зураб, – само собой. Реноме надо поддерживать, психологическую инициативу – наращивать. Но у меня были и другие резоны послать именно тебя. Мы этого однажды касались, а теперь продолжим. Так вот, ты работаешь с нами уже шестой год, и теперь очевидно, что ты наш человек. Не в том смысле, что наш, а в другом. Это твоя стезя, ты не ошибся в выборе, а мы, смею надеяться, не ошиблись в тебе. В чисто профессиональном плане ты уже готовый дознаватель, и в опеке не нуждаешься. Но кое-чего тебе не хватает.., – Гиря помолчал. – В свое время все мы работали со Спиридоновым. Он был очень интересный человек, нестандартный. Именно он сделал наш отдел тем, чем он является и теперь. Именно он назначил меня начальником этого отдела еще задолго до того, как сам перестал им быть. У руководства ГУК даже мысли не возникло, что на этом стуле может сидеть кто-то другой. Как? Это другой вопрос. Предположим, что я в отношении тебя поступлю также. Как – это другой вопрос. Ты сейчас готов занять мое место?

Гиря говорил монотонно и в такт постукивал по столу кончиками пальцев. Я понял, что в отношении меня он перешел какую-то черту, и отныне… Что?

– Нет, – сказал я твердо.

– Совершенно справедливо. И вот тебе вопрос: почему? Это очень интересный вопрос, и я хотел бы услышать ответ профессионала. Здесь много аспектов, но есть главный. – Гиря подался вперед. – Укажи его.

– Не тот вес, – сказал я.

Петр Янович расслабился и откинулся в кресле.

– Нет, – сказал он. – Это – следствие.

Меня смутил тон и напор. А, в самом деле, почему я не готов? Посади меня сейчас на место Гири, что я буду делать?

– Не знаю, – честно признался я. – Не могу вообразить, как я буду взаимодействовать со всей этой массой… Огромное количество людей, занятых не пустяками… Нет, не знаю.

– Не знаешь, – констатировал Гиря. – И не можешь знать. Ты вообще сейчас подозреваешь подвох. А, допустим, я обращаю все в шутку. Но ведь ты не готов, и это ощущение в тебе останется. Так?

– Да, – согласился я.

– А это плохо. Каждый профессионал должен смотреть вверх, пока не улетит вниз. Тогда слушай. Спроси Сюняева и Кикнадзе, почему они не сидят на моем месте? Любой из них может, я знаю. Но любой скажет, что на этом месте должен сидеть я. Почему?

Я глянул на Валерия Алексеевича – он сидел с деревянным лицом. Зураб Шалвович отвернулся. Впервые на моих глазах Гиря унижал их, и они молчали. Я растерялся. Зачем он это делает? Оставалась надежда, что это очередная постановка. Я – зритель. Меня воспитывают.

И тут Сюняев ожил.

– Ты конечно же решил, что это психологический мастер класс, – произнес он и презрительно усмехнулся. – Увы, юноша, увы… Однажды я решил, что способен лучше делать дело, которое делается в этом крэсле…

Гиря предостерегающе поднял руку.

– Это, Валера, наши личные дела, его они не касаются.

– Но, милый друг, мы опустились на такую глубину, что теперь надо выпускать все пузыри. Иначе молодой человек решит, что… Что, в тайниках своей души я… Нет уж, извини! Так вот, Глеб, однажды я его возненавидел. Он мне мешал. Я был умнее его, тоньше и… Мне казалось это несправедливым. Почему я должен быть на вторых ролях?! Так вот, этот мерзавец произвел надо мной такую штуку, что я его возлюбил всей душой. И Кикнадзе его возлюбил, и даже Штокман, хотя у Штокмана голова варит в три раза лучше. И теперь – парадокс! – я ему не завидую, и готов даже за него умереть при случае. А что такой случай он мне предоставит, я не сомневаюсь.

– А ты, Зурабчик, что скажешь? Может тоже охота излить душу на мою подкорку? – произнес Гиря елейным голосом.

Зураб Шалвович только вздохнул и махнул рукой.

– Тогда продолжим. В тебе, Глеб, отсутствует стержень. Пока. Сейчас я его вставлю, а потом, постепенно, мы будем навешивать на него разные штуки. Пока ты не сделаешься на манер новогодней елки. И в таком разукрашенном виде будешь существовать уже до самой смерти. Назад хода не будет, разве что ты – уж совсем бессовестный человек. Но я тебя изучил – ты не такой. Итак, первый элемент, так сказать, ствол. Ты должен быть абсолютно уверен, что вот этот стул, на котором я сижу, нужен. Отнюдь не о всяком стуле можно это сказать с уверенностью, но вот об этом, где покоится мой зад, – да. Почему это так, словами объяснить нельзя. Это надо понять и прочувствовать. Со временем мы это сделаем. Теперь обо мне. Секрет моего личного превосходства над этими господами заключается отнюдь не в том, что я умнее, красивее и приятней в выражениях. По всем этим параметрам они меня бьют, как ребенка, особенно Валерий Алексеевич, и особенно в части ума. Здесь у меня слабина. Ведь так, Валерий Алексеевич?

– Не прибедняйся. А, впрочем, разумеется, – Сюняев желчно улыбнулся.

– Вот. Мое преимущество над ними в том, что я терпелив. Я БЕСКОНЕЧНО терпелив. Однажды – был повод – Сюняев обозвал меня сволочью, сказал, что убьет, и подал прошение об отставке. И что ты думаешь, я сделал? Я три месяца каждый день ходил к нему с бутылкой водки, и он меня гнал взашей. Даже его супруга меня пожалела, а отсюда, совсем недалеко до более сложных отношений. Валера оставался неумолим. Но через три месяца мы эту бутылку таки выпили, еще через два он взял свои слова назад, а еще через полгода он у меня тут сидел, распустив сопли, плакался в жилетку и утверждал без всяких на то оснований, что это он сволочь, а я – святой. И всего этого я добился только одним – тер-пе-ни-ем. Но ты, Глеб, не думай, что я такой терпеливый от рождения. Отнюдь. Просто я понял однажды, что если не готов терпеть, мне в этом крэсле делать нечего. Вон видишь сейф? Это хороший сейф. В нем, например, лежат вопросы, которые еще Спиридонов поставил. Но они лежат, потому что не пришло время их ставить на ребро. И если жизнь кончится, а оно так и не придет, мне необходимо иметь в запасе человечка, который в нужное время их поставит, а до тех пор будет терпеть. Сюняев их давно бы уже поставил, они бы упали, и его прихлопнули. Кикнадзе – тот вообще бы их выбросил из сейфа, и о них спотыкались бы на каждом углу. А я – терплю. Политика, Глеб, не любит нетерпеливых. Ее приходится формировать долго и нудно. И на успех надеяться не приходится. Успех в ней всегда достается преемникам.

Гиря опять помолчал. Потом тряхнул головой и продолжил:

– Но терпеть, Глеб, нужно не все подряд. Что именно нельзя терпеть, я скажу позже. Они, – Гиря ткнул пальцем в Сюняева, – знают много больше твоего, но отнюдь не все. У меня же редкий дар – игра природы. Я чувствую, когда надо терпеть, и если черта в бесконечности, буду терпеть до бесконечности. Но если черта подо мной, не буду терпеть ни секунды!.. Для тебя это – слова. Пока. Но пока от тебя требуется только одно: запомнить их, и зарубить себе на носу. Переходим к следующему пункту. Я воспроизведу его без комментариев, и гласит он следующее. Запомни: лучшее оружие против дураков – терпение. Запомни: против умных вообще нет иного оружия, кроме терпения.

Последние две фразы интонационно отличались от предыдущих на существенную величину. Как будто мы тут калякали о разных текущих делишках, и вдруг перешли к еще более разным. При этом Гиря осклабился и уставился на Сюняева.

– Вот подлец! – бросил Сюняев восхищенно, и стукнул кулаком по колену. Ты, Глеб, теперь точно наш человек. С посторонними он так не разговаривает.

– А что? – Петр Янович разулыбался. – Вполне?

– Весьма удовлетворительно, – подтвердил Зураб Шалвович. – Но ты, Глеб, не думай, что все сказанное выше не соответствует действительности. Оно соответствует, можешь быть вполне уверен. Просто мы знаем друг друга уже лет тридцать, и у нас сложились интересные взаимоотношения. Стареем. Нужно время от времени взбадривать друг друга эмоционально. Вот Петя этим попутно и занимается. А теперь и мне захотелось. У меня с ним, знаешь ли, тоже был случай…

– Зураб! – Гиря нахмурился. – Перебор. Он уже и так проникся. Потом как-нибудь расскажешь, в следующий раз.

– Надо, Петя, надо. У тебя вон даже лысина вспотела…

– Нет у меня никакой лысины!

– Я фигурально. Лысина вспотела, а коллега еще не уверен в искренности чувств.

– Ну, черт с тобой! – Гиря поискал место, куда плюнуть, и еще что-то прошипел невнятное.

– Итак, – продолжил Зураб Шалвович, – однажды я пришел к выводу, что Петр Янович ведет какую-то грязную закулисную игру. И накатал на него донос. Да не куда-нибудь, а в секретариат Исполкома Ассамблеи. А потом выяснилось, что именно этого он и добивался, а донос являлся главной деталью плана приведения в чувство Коллегии ГУК, закусившей удила. Все прошло, как по нотам, и я, как истинный кавказец, должен был застрелиться. Или застрелить его, что практически одно и то же. Пистолет у меня был, и лежал в личном сейфе. Так вот, Гиря два месяца сидел возле него и объяснял мне, что я совершенно героическая личность, обремененная выдающимися качествами, и человечеству без меня просто гроб! И таки объяснил, да так, что я верю в это аж до сих пор.

– Неужели два месяца? – усомнился я.

– Ну! Ухожу – сидит. Прихожу – сидит. Работать не давал – все время нахваливал.

– Может закончим выворачивание душ наизнанку, – сухо предложил Сюняев. – Что там в следующем пункте? Промывание мозгов?

– Оно самое, – Гиря нахмурился. – Пункт третий, Глеб. Это важный пункт. Слушай старательно. Наше учреждение, я имею в виду сектор, а не весь ГУК, есть орган сугубо административный и сугубо официальный. И не напрасно. Более того, я, например, в некоторых случаях, могу не подчиниться решению Коллегии, а начальники из всех прочих секторов этого права не имеют. Почему? Потому что под моим началом работают представители. Чего? Неизвестно чего! А я тебе скажу, чего. Человечества, как такового, и никак не меньше. Лично я на том стою, и стоять буду. Но сами-то мы – обычные люди с всякими слабостями и страстишками. А, Валерий Алексеевич, со страстишками?

– А как же, Петр Янович, обязательно со страстишками! – в тон ему ответил Сюняев.

– Наш статус, Глеб, особый потому, что именно мы, в силу специфики выполняемой работы, переводим всевозможные человеческие слабости, страстишки, мелкие грешки и глупости из сферы человеческих отношений в сферу отношений сугубо административно-правовых. Да, здесь, на Земле, тоже есть юридические органы, которые занимаются тем же самым. Но! – Гиря поднял указательный палец. – Здесь, на Земле, мораль устоялась, равно как и нравственность. Потому что действует века в более или менее одинаковых условиях, и непрерывно совершенствуется. В космосе морали нет. Слишком резко отличаются условия. Возникают ситуации, когда неизбежно приходится делать противоестественный выбор. Например, бросить раненого и спасать десять беременных…

– А-а, вон ты о чем? – многозначительно протянул Сюняев, – а я думал…

– Индюк думал… Не слушай его, Глеб, он хочет опять все превратить в кашу, и поместить в твою голову…

– С чего ты взял? – возмутился Валерий Алексеевич.

– Сиди тихо, и не встревай! Потом тебе дадим слово специально… Я, Глеб, могу рассказать о таких случаях, что у тебя волосы на голове встанут дыбом. Вон, Сюняев не даст соврать: два мужика съели третьего, потому что кислорода было в обрез, и воды ни грамма, а предстояло добраться до места и починить трубопровод, по которому вода закачивалась в кислородно-генераторный контур марсианской станции, от которого питалась целая деревня. Воды было море, но, понимашь, она не текла – вентиль где-то на трассе заморозило… И знаешь, какие вопросы мы решали? А вот какие. Первый вопрос: какой осел придумал этот вентиль? И другой: этого мужика съели с его согласия, или без? При том, что свидетелей не было – один из оставшихся после ремонта покончил жизнь самоубийством. А второй не мог, потому что должен был вернуться по трассе и убедиться, течет ли эта проклятая вода! Так вот, Сюняев установил достоверно, что они бросали жребий, и договорились, что оставшиеся умрут после ремонта. Чтобы не обидно было, понимаешь? Парни молодые… Романтики хреновы, идиоты!

У меня даже ладони вспотели от этого рассказа.

– Почему же идиоты? – немедленно вмешался Сюняев.

– А ты не знаешь? – холодно поинтересовался Гиря. – Потому что один труп меньше трех – вот поэтому. И пока я сижу в этом крэсле, один будет лучше трех, два – лучше четырех, а ноль будет лучше всех. А вот слезу – там посмотрим… Но все эти страсти, Глеб, я рассказываю тебе не для того, чтобы поразить твое воображение. Ты должен понять, что мы, действуя в космосе и других местах, должны формировать мораль в той ее части, которая еще не изобретена человечеством. В наших руках клеймо, которое мы ставим на человека. И он с этим клеймом будет ходить всю оставшуюся жизнь. Не спеши его ставить. Терпи, пока есть возможность. И потом терпи еще столько, сколько потребуется.

– Ты закончил? – осведомился Сюняев.

– Нет еще. Пункт четвертый.

– А сколько всего?

– Последний.

– Тогда я выйду ненадолго. Но больше на меня не ссылайся. У меня от твоих ссылок муторно на душе.

– Постараюсь.

Сюняев встал и удалился, а Кикнадзе с интересом посматривал на Гирю. Вероятно, он пытался угадать, в чем будет заключаться суть четвертого пункта. Я, впрочем, тоже.

– Надоел он мне, – пожаловался Гиря. – Сидит тут, рожи корчит… Девственник! Он мне на нервы действует!

– Куда действует? – Зураб Шалвович прищурился.

– Тоже хочешь выйти?!

– Да я-то выйду, но ты-то останешься наедине со своим четвертым пунктом.

– Тьфу!.. Глеб, слушай сюда. Пункт такой. Мы работаем в административной структуре, но обязаны оставаться людьми. Ибо только так мы можем защитить человека от суммы всех остальных человеков. Обращаю твое внимание на то, что у каждой административной единицы, будь то экипаж, или просто контора, есть свои интересы. И интересы эти отнюдь не составляются из интересов составляющих личностей, то есть, опять-таки, человеков. И более того, зачастую им противоречат. Открыл этот парадокс Спиридонов, я же придал ему совершенную форму. А именно: как правило, интересы личности и интересы любой формальной общности личностей находятся во взаимном противоречии.

– Прямо-таки во взаимном? – переспросил вернувшийся Сюняев.

– Именно. – Гиря выпучил глаза. – Ты за язык не хватай – он у меня скользкий… То, что я говорю, Глеб, очень важно. Принципиально. Отдельный человек или группа редко осознают свои интересы. Ведомство всегда знает свой интерес, и всегда его отстаивает до конца. Игнорировать его нельзя, но Боже тебя упаси идти на поводу! Главная задача, которую мы должны решать – создать такие условия, при которых ведомство, охраняя свои интересы, вынуждено защищать интересы людей. Ради этого можно совершить любую подлость в отношении любого ведомства, но не в отношении человека. Зашита интересов любой личности всегда имеет приоритет перед защитой интересов коллектива личностей. Этот закон незыблем. Тот, кому удавалось внушить обществу, что это не так, превращал, в конечном итоге, упомянутое общество в стадо скотов. Тогда люди начинали давить себе подобных, оправдывая это некими всеобщими интересами. Если ты можешь защитить интересы личности, не ущемляя интересов других личностей, делай это неуклонно и безоглядно!.. Вопросы есть?

– Есть, – сказал я.

– Плохо. Должно быть все ясно.

– Ясно почти все. Но я хотел бы узнать, что стало с третьим?

– С каким еще третьим?

– Второй покончил самоубийством. А третий?

Сюняев как-то странно мотнул головой, а Гиря… Он сгорбился и уставился в одну точку.

– Зря я, наверное, расказал про это, – пробормотал он. – Ты… не понял.

– Он еще не может, – сказал Кикнадзе тихо. Потом встал, подошел ко мне и заглянул в глаза. – Третий… Он сошел с ума. Не смог… Мальчик мой, ты пока не знаешь, что это такое… Валерий Алексеевич приложил все усилия, чтобы доказать ему его право считаться человеком. Не дай Бог тебе когда-нибудь доказывать что-либо подобное. Но избави тебя Бог когда-либо доказывать противоположное. Ибо это недоказуемо…

– Кстати, – мрачно сообщил Сюняев, – этот человек жив до сих пор, если тебе интересно. У него очень странное психическое расстройство. Он регулярно просит, чтобы его кровь перелили кому-то другому. Утверждает, что это надо делать обязательно, иначе кровь начинает проступать через ладони и он ею мажет все вокруг…

Мне стало не по себе. Я понял, что сунулся в такую сферу, где с моим опытом делать нечего. Надо было просто слушать и мотать на ус. Теперь я знаю, что бывает и так. Но я даже примерно не представляю, что пережили те трое, и что пережил Сюняев, разбираясь с ними… Глупо!

Мне повезло. В этот момент дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Эндрю Джонович Карпентер. Эндрю Джонович всегда появлялся неожиданно, с треском, и немедленно занимал своей особой все помещение. Он вел свое происхождение от американских негров, но намешано в нем было столько кровей, что дотошный Сюняев, как мне рассказывали, однажды сбился со счета. Карпентер утверждал, что в его жилах, среди прочих, течет кровь Александра Македонского. А на вопрос, как оная туда попала, отвечал без тени смущения, что кровь эту ему перелили, и он сам видел бирку на бутылке, где черным по белому значилось: "кровь Александра Македонского, стерильно". Отчество Джонович ему присвоил все тот же Сюняев, и оно прилипло, появляясь время от времени в официальных документах. Эндрю Джонович специализировался на эпизодах с криминальной подоплекой, и все время собачился с прокурорскими работниками. "Возиться с бумажками" не любил – почти все отчеты за него писал Штокман, за что оба бывали порицаемы Гирей. Росту в нем было метра два, а из деталей чисто внешних можно отметить улыбку, занимавшую половину лица и открывавшую для обозрения почти все зубы. Надо отметить, что это был человек редкой доброты и большой души, каковая и должна содержаться в телах подобного размера.

"Вот, Глеб, смотри, – говорил он, показывая свои ладони. – Я негр, а ладони белые. Почему? Не знаешь? А я тебе скажу. В этом проявилась мудрость Господа. Если бы и ладони у меня были черные, то как бы я выяснил чистоту своих помыслов?"

"Каким же образом по ладоням можно определить их чистоту?" – вопрошал я простодушно.

"Очень просто. У кого помыслы нечисты, у того и руки грязные. Это еще Понтий Пилат доказал", – ответствовал Эндрю Джонович, и ослепительно улыбался, хлопая меня по плечу.

Когда Карпентер ворвался в кабинет, Гиря вскочил и уставился на него.

– Что? Что случилось?! – воскликнул побледневший Сюняев, тоже вскакивая.

– Заговор! – сказал Эндрю Джонович хрипло. – Меня информировали, что здесь зреет заговор. И я явился его пресечь. И я его пресекаю!

– Тьфу на тебя! – буркнул Гиря и уселся на место.

Теперь из-за спины Карпентера выступил Штокман. А точнее, сначала появилась его лысина, потом очки, а уже в самом конце можно было обнаружить его тощую фигуру.

– Нам доложили, что вы тут совещаетесь, – заявил он желчно. – Мы не могли упустить такой случай, и мы его не упустили. И что же в результате? Мы обнаруживаем здесь нашего молодого перспективного коллегу с кислой физиономией, из чего делаем вывод, что его пытали с целью выудить информацию, и не поставив нас в известность. Констатируем закулисные игры! Выражаем протест и берем подзащитного под защиту. Я правильно изложил суть, Эндрю?

– O, yes! – сказал Карпентер, усаживаясь на стул и вытягивая ноги. – Жара! В штате Луизиана свежее.

– На Южном полюсе совсем прохладно, – буркнул Сюняев, – но зачем же двери ломать?.. Что стоишь? Садись, – предложил он Штокману.

Штокман тоже уселся и принялся сканировать взором физиономии присутствующих.

– Чем вы тут фактически занимаетесь? – осведомился он наконец.

– Да так, печки-лавочки, – сказал Гиря. – Летучка вот. Заговор планируем.

– А почему смурные? Опять разговоры разговаривали?

– Было дело, – признался тот. – Сначала вот Глеб про лунные дела рассказывал, потом обсуждали, обсуждали, а я и думаю, дай, думаю, внесу воспитательный момент. Начал, а тут вон Сюняев влез, и, как обычно, все испортил. А Кикнадзе – подстрекал!

– Ябедничаешь?

Гиря беспомощно развел руками:

– Вот, Глеб, и работай в таких условиях… Видишь, какая обстановка? Что толку, что я начальник? Абсолютно!.. Уйду на пенсию. А начальником – тебя. Будешь их разгонять.

– Правильно, – поддержал Карпентер. – Надо омолаживать руководство… Так вы уже все вопросы обсудили? А то у нас еще есть.

– Все.., – махнул рукой Гиря. – Разве их все обсудишь! Просто решили закругляться на сегодня. Ибо уже обед – время святое.

Гиря было поднялся, давая понять, что летучка закончилась, но Штокман предупреждающе поднял руку.

– Момент, – сказал он. – Есть небольшое сообщение. А точнее – два.

Гиря плюхнулся на стул и сделал мученическое лицо:

– Ну, что там еще?

– Первое. Опять исчез Сомов.

– Ну и что? Он постоянно куда-то девается.

– Да, но на этот раз Эндрю его засечь не смог.

– Андрей? – Гиря уставился на Карпентера.

– O, yes, – сказал тот. – Не смог. Исчез бесследно. Такое впечатление, что на Земле его нет. Но пока это впечатление.

– Но это еще не все, – сказал Карпентер. – Сегодня мне сообщили, что позавчера умер Калуца.

Сюняева подбросило вверх, а его стул с грохотом полетел в сторону.

– Кто умер?.. Калуца?.. Как это он умер?! А почему мы не…

В этот момент Гиря трахнул кулаком по столу и медленно поднялся. Его лицо утратило всякое выражение.