Как известно Господь располагает нужными ему средствами, чтобы выжать из наших душ все, на что они способны…

Вечером того же дня я пребывал в некотором расслаблении после душа, находясь в своей холостяцкой квартире. Ужином я пренебрег (спагетти Гири еще ощущались и даже свисали с ушей). Я уже совсем было решил предпочесть кофе чаю, ибо изрядно устал от разговоров, да и в голове образовалась каша. Петр Янович меня уделал основательно. Все, что они с коллегами наговорили, нуждалось в осмыслении, а ресурс извилин уже заканчивался. Я решил отложить это дело на "попозже". Хотелось взбодриться, предаться самосозерцанию, или, на худой конец, полистать "Математический ежегодник", который уже месяц лежал наготове на кухне, и убедиться в своем нарастающем невежестве… К черту все!

Мой видеофон был настроен на гнусное дребезжание. Это была месть, поскольку обычно он ничего приятного не показывал. Чаще всего появлялся кто-нибудь из отдела, например, мой стажер Куропаткин, и сообщал, что меня срочно требуют прибыть. Скрываться было бесполезно, ибо тогда меня начинали доставать иными способами. Иногда тревожили университетские приятели, интересуясь, как продвигается диссертация. Я бодро отвечал, что, уже закончил обзор и приступил к составлению списка литературы. О том, что ничего из упомянутого списка не читал, я, разумеется, не сообщал. Они так и не поверили, что я расстался с математикой, да и сам я как бы еще не верил. Делал такой вид. Но Математика – дама ревнивая, измен она не прощает. Год-полтора разлуки, и она… "Ах, не говорите мне о нем!.".

Итак, мой видеофон задребезжал, как ветхозаветный будильник. Настроение тотчас упало, и это было на руку. Тем самым, я как бы морально подготовился к неприятностям. Согласитесь, что гораздо приятнее подготовится к неприятностям заранее, нежели воспринимать их на свежую голову. И в этом смысле нет ничего лучшего, нежели отвратительное, лишенное какой-либо эстетической окраски, абсолютно немелодичное дребезжание электромеханического звонка. Эти гнусные звуки я почерпнул, когда расследовал аварию на тендере "Лолита". Одному Богу известно, почему столь романтическое название дали этому грузовому ублюдку, но именно так он назывался, и именно так дребезжал на нем звонок аварийной тревоги по нарушению радиационной защиты.

Можно сделать вывод о том, что я – человек с аномальной психикой. Пусть так. Пусть! Но если мне звонят, я должен сначала подготовить свою нервную систему, а уже потом можете ее трепать, сколько хотите!

Я демонстративно уселся перед экраном, изобразил на фасаде головную боль и крайнюю степень утомления, после чего включил изображение, и, не дожидаясь, когда оно появится, гнусаво затянул: "Куропаткин, ты дрянь, мерзавец и гнусный тип. Ну почему, скажи на милость, я терплю тебя, и не убил еще ни разу в жизни!.".

Я даже глаза прикрыл от удовольствия, а когда открыл, то с изумлением обнаружил перед собой… Это была Валентина, дочь Сюняева, и, похоже, она была с ними заодно, потому что физиономия ее была достаточно кислой.

– Пардон! – сказал я машинально.

– Здравствуй, Глеб. А кто такой Куропаткин?

– Гнусный тип и мерзавец. Мы все еще на "ты"?

– Конечно. А что случилось?

– А то, что я страдаю бледной немочью – ты разве не видишь?

– Кончай валять дурака, Глеб. Надо поговорить. У тебя есть время? – произнесла она жалобно.

К этому моменту я уже перестроился, и решил что дальнейшая беседа будет протекать в деловом ключе. Мало ли, что там случилось…

– Что-то произошло? Я весь внимание.

– Дело в том, что.., – она несколько стушевалась. – Я поссорилась с отцом.

– И все?

– Конечно.

– Это пустяки.

– Ну да, пустяки! Он сказал, что выгонит меня из дому, если я и впредь буду себе позволять… Не важно!.. Я сказала, что и сама от него уйду… И теперь… Можно, я к тебе приеду?

Она меня таки озадачила! Действительно, никаких особых причин, на которые я мог бы сослаться, не существовало. Знакомство с Валентиной, хотя и шапочное, но вполне основательное в том смысле, что оно обязывало меня проявить участие и оказать посильную помощь в затруднительной ситуации, не позволяло искать удобные предлоги для отказа. Это – с одной стороны. А с другой стороны… Что я скажу завтра папе? Что его дочь нашла у меня приют и кров, а также покровительство и защиту от его родительского деспотизма? И потом, в каком качестве буду фигурировать я сам? Разница в возрасте – четыре года. Наперсник – не годится. Старший товарищ? Это лучше, но тоже отнюдь не фонтан… Со стороны это интерпретируется весьма двусмысленно.

Возможно, мои размышления как-то отразились на физиономии, потому что Валентина ухмыльнулась и оттопырила нижнюю губу. В этот момент я понял, что передо мной вполне взрослая женщина. И если я и дальше буду предаваться размышлениям, мой престиж даже не упадет – он рухнет в бездну. А я еще достаточно молод, чтобы трепетно следить за своим реноме.

– Нет вопросов, – сказал я небрежно. – Надеюсь, ты поставишь в известность предков относительно места своего пребывания?

– Вот еще! – фыркнула она. – Меня, практически, выгнали из дому. Считай – отказали от места. Я конечно же хлопну дверью, и уйду в вечерний сумрак. Нет, в вечернюю мглу. В дождь и туман… Что, я, по-твоему, дура?!

– Ах, вот даже так? Выглядит заманчиво.., – произнес я. – Мать, конечно же, поставит на уши все муниципальные службы, тебя будут искать в вечерней мгле, а ты будешь сидеть тут, и пить чай – я правильно понял? Это очень интересный ход!

– Ну, тогда я минут через двадцать буду, – сказала Валентина деловито и исчезла с экрана.

Я воспользовался предоставленной мне возможностью тщательно обдумать ситуацию и сделать прогноз ее развития. Сначала я решил отдаться на волю рока, воспринимая Валентину как стихийное бедствие, но потом передумал. Все же, как-то не очень казисто получается… И потом, стремительность потока событий – как бы, часом, не захлебнуться…

Я выждал минут десять, когда, по моим расчетам, Валентина должна была уже покинуть отчий кров, и набрал код Сюняевых. Что-то у них там, по-моему, происходило, потому что к экрану подошли не сразу. Это была как всегда ослепительная Наталья Олеговна.

– Ах, это вы, Глеб! – произнесла она озабоченно. – Добрый вечер. Что-то случилось?

– Здравствуйте, Наталья Олеговна, – произнес я как можно более почтительно. – Мне бы Валерия Алексеевича на несколько мгновений.

– Что-то срочное? Он, видишь ли, как раз нервничает в кресле. Если что передать – я передам.

– Нет-нет, пусть продолжает! Пустяки. Видите ли, мне сейчас звонила ваша Валентина, и сказала, что едет. Никаких предварительных договоренностей не было, и я счел необходимым поставить вас в известность относительно ее планов.

– Она отправилась к Глебу, – сказала Наталья Олеговна, обратив свой взор куда-то в сторону.

"Пусть она отправляется хоть к черту! – послышался голос за кадром. – В конце концов, она – взрослый человек, и должна понимать, что за свою жизнь отвечает сама. Но пусть потом не жалуется, и не падает на грудь в слезах!"

Это был голос Валерия Алексеевича в расстроенных чувствах.

– А что, собственно, произошло? – поинтересовался я.

– Видишь ли, Глеб, – Наталья Олеговна взяла тон классной дамы, описывающей старшему брату своего ученика художества последнего, – Валентина неожиданно решила оставить на время учебу, и куда-то, по-моему, то ли ехать, то ли еще что-то… Выяснить так и не удалось. Ну, ты понимаешь… Когда Валера узнал, он… И там было уже не до разбирательства. Но я его поддержала. Девочке осталось учиться каких-то полтора года, и на тебе!.. Вышел семейный скандал.

Наталья Олеговна развела руками и неожиданно ослепительно улыбнулась.

– Так-так, – произнес я озадаченно. – Теперь понятно. И как мне действовать? Попробовать отговорить, или наставить на путь истинный?

– Попробуй, но, думаю, ни к чему хорошему это не приведет. Она опять фыркнет и выкинет еще какой-нибудь фокус.

– А тогда как же?

– Решай сам. Действуй по обстоятельствам.

"Выпори ее ремнем от моего имени!" – опять послышался голос Валерия Алексеевича.

Наталья Олеговна поморщилась.

– Вот как раз, Глеб, будет повод попрактиковаться, и испытать на себе все прелести общения с подрастающим поколением. Ты ведь у нас уже взросленький мужчина, и не за горами то время, когда проблемы воспитания сделаются для тебя актуальными.

Я скромно потупил взор, вспомнил своего классного руководителя, и подумал, что Наталья Олеговна наверняка кем-нибудь классно руководит. Это не считая Валерия Алексеевича. Она ведь педагог.

Я чинно заявил, что, разумеется, в мои планы входит.., но предстоит еще много работать над собой, прежде чем… Черт меня дернул за язык! Наталья Олеговна вычислила все мои мысли, усмехнулась, и пожелала успехов в работе над собой. Мы вежливо простились, и я отключился. По- моему, я был красный, как рак. Но не поручусь. Все же, с момента, когда я последний раз побывал в учительской, прошло… О, Боже, как летит время!..

Пять минут спустя раздался звонок в дверь. Я отворил – на пороге стояла Валентина. Взор ее, что называется, блуждал. В руке она держала чемодан довольно приличных размеров. Отсутствие макияжа и небрежность туалета свидетельствовали о том, что бегство было стремительным.

Если бы мне сказали, чем закончится этот визит, я бы не поверил. Потому что поверить в это было невозможно и немыслимо. Это нужно было испытать. Но в тот момент я ничего не подозревал, и довольно буднично произнес роковое слово:

– Входи.

Она несколько помедлила, оглянулась, и боком переступила порог. Я подхватил чемодан – судя по всему, он был набит артиллерийскими снарядами среднего калибра.

– Там домашний халат и книжки, – пояснила Валентина, и как-то жалко улыбнулась.

У меня защемило сердце, и комок подступил к горлу.

"Боже мой, совершеннейший ребенок! – подумал я. – Все еще тот возраст, когда любая размолвка кажется трагедией, а любой пустяк – катастрофой".

– Ну, что дальше делать? – спросила она.

– Первое. Снимай туфли – вот тапки. Второе. Создаем непринужденную атмосферу. На дворе дождь и слякоть (на улице было двадцать восемь градусов, и с мая ни одного дождя), ты озябла и промокла. Тебе нужно принять ванну, выпить вина, потом ужин, кофе, и далее легкая музыка. Разговоры только о возвышенном.

– Халат одевать? – поинтересовалась она деловито.

– А какие имеются варианты? – так же деловито поинтересовался я. – У тебя с собой имеется вечернее платье, или…

– Нет. Только халат и "или", – сказала она с вызовом.

Я счел за благо несколько осадить:

– Хм.., но халат, надеюсь, мохеровый?

– Нет. А у тебя что, есть махровый?

– Разумеется, и даже более того!

– А где ванная?

– Направо.

– Тогда я пошла сразу?

– Ни в коем случае. Сначала нужно выдержать томительную паузу.

– А зачем?

– Чтобы не создалось ложного впечатления.

– У тебя что, гости? – спросила она с ноткой разочарования в голосе.

Это была странноватая нотка, но я не придал ей значения.

– Нет, гостей у меня нет. Но мы и без всяких гостей ее выдержим.

– Ну, если надо, тогда давай. Сколько будем выдерживать?

– Пока не утомимся.

Мы выдержали сакраментальную паузу, разглядывая друг друга. Не могу сказать, что именно в этот момент между нами проскочила та самая искра, о которой толкуют поэты. Но что-то, несомненно, было, такое… Эдакое… У меня, во всяком случае, возникло ощущение, что в этих позах мы стоим не первый раз. Что касается Валентины, то в ее лице что-то неуловимо переменилось. Добавились незаметные штрихи, как-то по особенному выгнулась бровь. Она меня как бы поманила…

И все прошло!

Немедленно после этого Валентина круто повернулась, и направилась в ванную. Я же немного потоптался с чемоданом, стряхнул оцепенение, и пошел искать свой махровый халат, который не пользовал с момента приобретения. Оставалось только удивляться неисповедимым путям судьбы, сподобившей меня обзавестись совершенно бесполезной вещью, либо изумляться своей дьявольской предусмотрительности.

Расцветка халата как нельзя более подошла к цвету волос Валентины, что было лишним свидетельством в пользу дьявольской предусмотрительности. Мы выпили по бокалу хорошего вина, умеренно закусили и вплотную подошли к кофе. Было уже около одиннадцати. Сначала разговор крутился вокруг каких-то пустяков, потом коснулся живописи. Мой брат – художник, поэтому какое-то представление о ней я имею, исключая, постмодернизм и все эти новейшие направления. Но затем разговор плавно перетек на театральные подмостки, о которых я не имею никакого понятия, ибо поссорился с Мельпоменой в юном возрасте. Это, однако, не помешало мне поддакивать, и даже ввернуть несколько фраз о сущности режиссуры. Кажется, я заявил, что работа режиссера сродни работе скульптора. Он должен отсечь все лишнее и обнажить натуру.

Наконец, я аккуратно подвел беседу к вопросам выбора жизненной стези, и, втайне гордясь собой, уже хотел было акцентировать внимание на…

Но Валентина испытующе на меня посмотрела и закинула ногу на ногу. При этом она, как бы ненароком, обнажила колено. Я, не будь дурак, немедленно на него воззрился, выдержал томительную паузу, а потом спросил с вибрацией в голосе:

– Что это?

– Это коленный сустав, – сказала Валентина, и укрыла его полой халата.

– Ты ставишь меня в двусмысленное положение, – заявил я.

– Чем? Коленным суставом? – она фыркнула. – Это ты ставишь меня в дурацкое положение! Зачем ты звонил папе?

– Я? Хм.., – я лихорадочно соображал, откуда она могла это узнать.

– Можешь не ерзать. Пока ты тут возился на кухне, я позвонила на узел связи, и все выяснила.

– А, ну да.., – пробормотал я. – Тайна раскрыта. Да, я совершил проступок и готов искупить. Как это можно сделать?

– Не искупить, а загладить.

– Ясно. И как?

– Например, поглаживанием коленного сустава, – сказала она, и стрельнула глазами в сторону.

– Валентина! У меня нет слов… Это, наконец, возмутительно!

– А родителям капать не возмутительно? Что они тебе сказали? Чтобы ты меня воспитал и вернул семье?

– Это подразумевалось, – ответил я уклончиво. – Но, в конце концов, когда-то ты все равно вернешься к любимому отцу.

– Почему ты так думаешь?

– Он страдает и жаждет продолжить воспитание любимой дочери. Ты не можешь его оставить в теперешнем положении. Это безнравственно.

– А если нет? Если я хочу начать самостоятельную жизнь?

– Одно другому не помеха, – сказал я тоном человека, умудренного жизнью.

– А, допустим, я решила выйти замуж?

– Куда выйти?.. Секунду! Вот этого как раз делать не следует.

– Решать, или выходить?

Я поднял указующий перст по методу Гири.

– Во всяком случае, не с кондачка, и не за кого попало. Надо узнать человека всесторонне, – сказал я внушительно.

– Но подумай, как можно всесторонне узнать хоть кого-то, если за тобой по пятам ходит мама, а папа доходит до того, что запрещает посещать дружеские вечеринки с однокурсниками. Согласись, это какой-то бред, и полный домострой.

– Неужели все так трагично? – воскликнул я с некоторым даже пафосом.

– Не совсем, но почти.

– Да-а.., – сказал я. – Это трагедия личности.

– Напрасно издеваешься. На меня это не действует, – Валентина капризно оттопырила нижнюю губу и уставилась в угол.

– Я, собственно, не издеваюсь. Я пытаюсь представить Валерия Алексеевича в роли сатрапа и домашнего деспота. И придумать способ, как с этим бороться.

– А ничего придумывать и не надо – я уже все придумала.

– Это – тайна?

– Нет. То есть, не от тебя.

Я был польщен. И почувствовал себя избранным. Почти как апостол.

– Ну, хорошо. А каковы детали твоего плана?

– Очень просто. Я как будто бы выхожу за тебя замуж, – сказала Валентина безмятежно.

С меня в момент слетела спесь. Такой поворот совершенно не учитывался на этапе предварительной проработки плана кампании. Я старательно формировал имидж старшего брата-наставника, а теперь что же?! Мне уготована роль героя-любовника? Но позвольте!..

– Погоди, погоди.., – забормотал я, стараясь выиграть время и определиться на местности. – То есть, значит… А как это можно?.. Мы что же, должны официально венчаться?

– Нет, этого не нужно. Мы просто сделаем вид, что у нас безумная любовь. А брак – формальность. Моих родителей это не впечатлит.

– Понятно, – сказал я. – Но я не уверен, что справлюсь. Это же целое дело!

– О, это очень просто, – Валентина лукаво улыбнулась. – Я тебя сейчас научу. Чтобы не создавать трудностей переходного характера, мы все время будем вести себя как образцовые влюбленные молодожены.

– Так-так! – я понимающе кивнул. – Но что значит "все время"?

– Это значит – непрерывно. И в присутствии третьих лиц, и в их отсутствие – чтобы не расслабляться. Мы, например, вместе будем обедать, вместе смотреть телепередачи, даже спать будем вместе.

Шутки кончились. Это я понял мгновенно, услышав последнюю фразу. Этот переросший ребенок и недоросшая женщина в одном лице способны были на многое. Предстоял не легкий бой, а тяжелая битва, как сказал один старый детский писатель в своем бессмертном произведении.

– Итак, – сухо подытожил я, – мне предлагается участие в грандиозной мистификации. Мы с тобой будем дурачить всех, включая и нас самих. И как долго? Вопрос: не одурачим ли мы сами себя и в самом деле? Дело рискованное – я должен крепко подумать.

– Я понимаю, – сказала Валентина покладисто. – Ты хочешь начать нашу семейную жизнь со скандала. Пусть будет так.

"Чертова девка! – мысленно воскликнул я. – И надо мне было впутаться в эту историю".

Но вслух сказал только:

– Нет, никаких скандалов. Мне нужно подумать, и все. Сейчас я приготовлю кофе, подумаю и приму решение. В нашей якобы семье решения буду якобы принимать я – если ты не возражаешь, конечно.

– Нисколько! Я терпеть не могу принимать всякие эти решения. И всегда думаю: надо посидеть, подождать, оно и само решится как-нибудь.

Пока я варил кофе, Валентина за мной наблюдала, провожая глазами. Глаза у нее были замечательные. Они отражали все ее чувства, но не отражали ни одной ее мысли. Зато в ее глазах, как в открытой книге, я читал свои собственные. И хорошо, если эти глаза работали по принципу полного внутреннего отражения. Мысль о том, что часть моих мыслей проникает в ее подкорку, приводила меня в трепет.

Кофе можно готовить долго. Но кофе нельзя готовить вечно, даже если хочется очень сильно. Вода выкипает…

В конце концов, я налил две чашки, поставил одну перед Валентиной и сказал сурово:

– Сахар – по вкусу.

Она заморгала ресницами и, потупив взор, принялась дуть в чашку. Я хлебнул из своей, обжег губы, но стерпел.

– Знаешь, что я тебе скажу, дорогая? Ты достойная дочь своего достойного отца. Ставим точки над "и". Я силюсь понять, что ты затеваешь, но тщетны мои усилия! Я глубоко уважаю Валерия Алексеевича и пытаюсь вообразить его реакцию, когда он узнает, что его дочь спит со мной в одной постели. И только потому, что хочет насолить любимому папе. Это совершенно оригинальный способ пряного посола… Или я чего-то не понимаю? Надеюсь, тебе уже известно, что делают мужчина и женщина в одной и той же постели?

– Конечно, – сказала она с вызовом. – Теоретически мне это известно.

– Ах, теоретически?

– Да, теоретически! Мне почти двадцать три года. На что ты намекаешь? Ты меня уже ревнуешь? Совершенно напрасно.

– Что ты плетешь?! – возопил я. – Просто хочу выяснить, как понимать твое предложение? Это юмор? Или уже фарс?

– Давай попробуем. Если выйдет юмор – пусть будет юмор. Но, думаю, – она потянулась, выбросив руки вверх, и изящно повела плечами, – это будет не юмор.

Я тяжело вздохнул. Теперь, как человек порядочный, я просто обязан был взять ее за ухо и отвести к безутешным родителям. Что я и вознамерился сделать, наплевав на свои прямые обязанности настоящего мужчины.

Моим намерениям не суждено было осуществиться. Так уж, верно, было написано на небесах. Это мои ресурсы истощились, а у Валентины в запасе был еще миллион всяких штучек. Она протянула руку и нежно провела пальцем по моему лбу.

– Бедненький, – произнесла она жалостливо. – Я тебе уже совсем надоела, да? А что мне прикажешь делать? Представь себе, что я безумно влюблена.

– Силюсь. И кто он?

– Ну ты же! Вообрази, втюрилась с первого взгляда, даже самой противно. Помнишь, на встрече Володьки-космопродавца? Я взглянула – и р-раз. И после этого смотрела только на тебя. Могло такое случиться?

– Теоретически – да. Больше там не на кого было смотреть, разве что на Зураба Шалвовича. Но практически – маловероятно, – буркнул я.

– Зураб Шалвович не в моем вкусе, – отрезала Валентина. – И вообще, как ты смеешь сомневаться в моих словах? Ты, вдобавок, еще и не джентльмен?

Я вздохнул.

– И не смей при мне вздыхать! Иначе я закачу истерику! "Маловероятно"! Что ты понимаешь в вероятностях?

– Ничего. Полный дурак, как выяснилось.

– Мы уже спорили о вероятностях. Женщин они не касаются. Им нет никакого дела до вероятностей. Им – вынь и положь!

– Пусть так, – сказал я с пафосом. – Пусть это будет любовь. Но ведь можно ее перетерпеть. Может, нужно подождать, она и рассосется…

– У каждого, Глеб, свой стиль, – произнесла Валентина тоном многоопытной женщины. При этом ее голос стал низким и грудным. – Раз рассосется, другой, а потом, глядишь, и то рассосется, отчего любовь случается… Я не виновата в том, что ты появился в моей окрестности. Но это случилось – почему же я должна тебя выпустить? Папа говорит, что каждому в жизни дается шанс стать счастливым. Почему я должна упустить этот шанс, и ждать другого? Откуда я знаю, что это не мой шанс? И откуда мне знать, будет ли другой? Я лучше проверю: нет – значит нет. А да – тогда… Неужели счастье не стоит всех этих моральных устоев?

Я посмотрел на нее пристально. Она выдержала мой взгляд.

– Хорошо, – сказал я. – Откровенность за откровенность. Если бы ты просто пришла с улицы, и… так далее, я бы ни секунды не сомневался. Но ведь теперь получается, что ты специально инсценировала домашний скандал… Ведь так?

– Конечно. Хороша бы я была, если бы просто пришла с улицы и кинулась тебе на шею!

– Бесподобно! А что ты сделала фактически? Железная логика!

– Это у тебя логика! Ты только что сказал, что если бы я просто пришла с улицы, то…

– Но твой папочка…

– Причем тут папочка! Да, я дочь моего папочки, с которым ты сидишь в одном помещении, и болтаешь о всякой межпланетной ерунде. И уже одно это делает мою коленку для тебя менее привлекательной?

Я протестующе взмахнул рукой (интересно, что бы вы сделали на моем месте?).

– Неужели я не имею права существовать отдельно от своего папы? – поинтересовалась Валентина с горечью. – Как только узнают, что моя фамилия – Сюняева, так шарахаются как от чумы!

– По-моему, ты преувеличиваешь, – сказал я неуверенно. – Валерий Алексеевич популярен, конечно, но не до такой же степени.

– Наверное. Но мне все время почему-то попадаются молодые люди, в среде которых он пользуется широкой известностью.

– А по-моему, ты врешь. Откуда бы на юридическом факультете взяться молодым людям, знающим, кто такой Сюняев? Планетологи, геофизики, ядерщики – это понятно. В данных кругах Валерия Алексеевича знают. И особенно космонавигаторы. Так что, явно врешь. И вообще…

Откровенно говоря, я рассчитывал на злобный выпад и истерику. В моем положении иного способа с достоинством покинуть поле боя не существовало. Но, вопреки ожиданиям, Валентина ничуть не смутилась, а, напротив, ослепительно улыбнулась, и стала непрерывно походить на свою мать.

– Допустим, – сказала она. – Я все наврала. Конечно же, мне попадаются разные индивидуумы. Да все больше какие-то дураки безмозглые. Может, я сама дура, так они и липнут… Мне уже три раза предлагали руку и сердце, из них один был как раз космонавигатор в возрасте тридцати трех лет, – Она повернулась и ласково погладила меня по щеке. – Но я, Глеб, дала себе слово, что полюблю только скромного и подающего большие надежды юношу. Я окружу его заботой и вниманием, создам все условия, и он станет великим человеком. Потому что сама я – бездарь, и у меня нет другого выхода, кроме как выйти замуж за гения. Посуди сам, кто может родиться от такой взбалмошной дуры, если не найти генетический противовес. Ты же пытаешься отвергнуть мою любовь только потому, что боишься выйти за рамки нравственного поведения. Но этот номер у тебя не пройдет!

Вероятно, со стороны я выглядел довольно жалко. Особенно с учетом той лапши, которая свисала с моих ушей. Но я еще не был сломлен, я продолжал бороться, хотя была уже половина второго ночи, и борьба за независимость угрожала перейти в борьбу со сном, с последующей капитуляцией.

– Ты переутомился, – сказала Валентина озабоченно. – Тебе нужен глубокий сон и тщательный уход. И с завтрашнего дня я приступаю к созданию необходимых условий. Если, конечно, вопрос решится положительно. Так что это в твоих же интересах.

"Нет, дело здесь не в папочке, – подумал я, прикрывая глаза. – Тут мы имеем другой случай. Эта особа своей настырностью способна уработать десять Сюняевых. А я далеко не Валерий Алексеевич. И в этой борьбе мне не устоять. Рано или поздно она меня доведет до кондиции. Одна улыбка чего стоит! А коленка… Нет, мое положение безнадежно. Есть только один шанс. Она подвержена настроениям. Быть может, завтра фокус ее внимания переместится на объект более достойный. Надо тянуть время. Надо заморочить ее какими-нибудь переговорами. Но какими? О принципах совместной семейной жизни, например. Нужно, чтобы она пришла к выводу, что я нудный и противный тип, и потеряла ко мне интерес – вот что мне нужно!.."

"Ты этого хочешь? – спросил я себя строго. И сам же себе ответил: – Нет, ты этого уже не хочешь. Ты уже думаешь о коленках, а еще через полчаса возникнут мысли более возвышенные. А что будет завтра, когда она уйдет? Ты начнешь себя корить и презирать. А если, наоборот, она не уйдет? Возможно такое? Возможно. И опять ты начнешь себя корить и презирать… Нет, ты погиб! Это же стихийное бедствие, цунами и взрыв сверхновой в одном лице! Ты станешь продуктом сгорания – вот и все. Или продуктом ее высшей нервной деятельности – выбирай. Ты пропал, Глеб, навеки пропал! Свои дни ты закончишь в сумасшедшем доме, но выбора уже нет…"

Я открыл глаза.

Валентина сидела напротив, подперев голову руками и смотрела на меня в упор.

– А еще хорохорился, – сказала она нежно. – Я ведь вас, мужиков, знаю как облупленных. Вы только делаете вид, что все решаете сами. На самом деле, все решения за вас принимают бабы. Я вообще не понимаю, как ты жил без меня.

– Я не жил. Я существовал! – простонал я. – Каждый день ложился спать в двенадцать – это что, жизнь?

– Это тебя и спасло. Я ведь знаю, что в три мужика можно брать голыми руками, а ближе к четырем даже голыми коленками.

– Сейчас только два, – заметил я флегматично. – Время есть.

– А хочешь, я сейчас уйду? – вдруг сказала она. – Хочешь?.. Все! Решено – мы расстаемся!

Валентина вскочила и побежала в прихожую, теряя шлепанцы.

"Ну, все! – подумал я. – Сейчас наступит конец света. Непонятно только, за что мне эта кара? Чем я перед тобой провинился, Господи?!"

Из гостиной послышался звон разбитой посуды и всхлипы. Надо было что-то делать…

Я встал, и отправился на казнь. В гостиной было темно и сыро. От слез. Я включил свет. Валентина стояла у стола, у ее ног валялись шлепанцы и мой махровый халат, сплошь покрытые осколками разбитой жизни. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это – бывшая ваза. До сих пор мне казалось, что она сделана из небьющегося стекла, потому что я лично уронил ее на пол никак не менее десятка раз. Из них три – на собственную ногу.

Теперь эта ваза распалась, и ее осколки удивительно равномерным слоем устилали пол, блестя что есть мочи. Посреди этого великолепия стояла Валентина в трусиках и бюстгальтере. Из глаз ее ручьем текли слезы, а из пальца на руке капала кровь. Она… В общем, она была прекрасна. Я даже зажмурился на мгновение.

"Кровь и слезы, – подумал я. – Это судьба…".

– Ну, чего уставился, дурак несчастный, – не прекращая рыданий сказала она серебряным голосом (я имею в виду голос, похожий на звон тысячи серебряных колокольчиков). – Немедленно уйди вон!

И сделала движение, пытаясь добраться до дивана. К счастью, один из осколков – самый нахальный – немедленно впился ей в пятку. Валентина взвизгнула и застыла с поднятой ногой, с расширенными от ужаса глазами, непередаваемо прекрасная и дьявольски соблазнительная.

– Стоять! – рявкнул я. – Не двигайся, иначе, клянусь всеми святыми, я закончу свой век в сумасшедшем доме!

После этой исторической фразы я приблизился к ней, хрустя осколками, осторожно поднял на руки и вынес на волю, то есть, на кухню, омываемый слезами и обнимаемый за шею.

Когда я сажал Валентину на стул, то – клянусь честью! – она не сразу убрала ладонь с моего загривка. Сейчас, находясь в здравом уме и трезвом рассудке, я понимаю, что именно это-то все и решило. Но тогда, помню, я очень резво бросился искать пинцет и медикаменты, совершенно забыв про халат. Буду откровенен, в тот момент я искренне полагал, что халат ей не нужен.

В самом деле, если у вас в пятке посторонний предмет, зачем вам халат? То же самое: если вам отсекли голову, чалма уже не нужна. Так говорят мудрецы на востоке. И они правы. Еще они говорят: что толку грустить о разбитой вазе, если сердце разбито навеки.

Именно этот тезис я развивал, извлекая стекляшку из прекрасной ноги Валентины. Я сказал, что этот осколок будет огранен с присвоением статуса бриллианта. Я даже заявил, что готов извлечь из ее пятки целую тысячу бриллиантов.

– Ты что, с ума сошел?! – возмутилась она. – Во что превратится моя пятка?

Следует отметить, что во время процедуры прямо перед моим носом фигурировал обнаженный живот Валентины. И, я вам скажу… Грудь, бедра и прочие детали – все это ерунда. Их воспевают недоумки по своим нескромным воспоминаниям о том, что они увидели в нечаянном зеркале, или, того хуже, в чайнике, искажающем и форму и суть. Ничтожества! Они не понимают, что все это – пустяки. Когда-нибудь я воспою свои воспоминания в поэме… Две главы – минимум!

Когда я завершил свои манипуляции с пяткой и завязал красивый бантик, Валентина заявила, что не намерена более терпеть мои нескромные взгляды, и велела немедленно нести халат.

Я возражал так:

– Валентина, – сказал я внушительно, – это становиться у тебя навязчивой идеей. Берегись! В гневе я неумолим. Надо подавлять в себе нездоровые инстинкты, навязанные цивилизацией. Это во-первых. Во вторых, халат теперь покрыт мириадами осколков вазы, которую ты разбила. Его невозможно извлечь из-под груды. Он не пригоден к эксплуатации на твоих плечах.

– У меня в чемодане есть другой.

– Но он отнюдь не мохеровый – раз. И у меня нет второй вазы – два. Вернемся к первой. Ты ее разбила. Но я тебя прощаю. Ибо ты не могла знать, что параллельно разбиваешь мое сердце. И притом, навеки. Я настаиваю на компенсации причиненного ущерба.

– Ага! – сказала Валентина розовея. – Это – признание. Что и требовалось доказать с самого начала. Но вазу я разбила не нарочно. Теперь одно из двух: либо ты сам раздеваешься, либо неси халат. Должно быть равноправие. Либо мужчина одет и женщина одета, либо наоборот. Это, в конце концов, неприлично!

– Пустяки, – сказал я. – У меня в запасе целый палец на руке. Давай его сюда.

– Ой, – сказала Валентина, – я всего тебя перемазала кровью. У тебя спина пятнистая. Надо замочить рубашку в холодной воде.

Я испытующе на нее посмотрел. С виду – сама невинность. Хитрость этой женщины была невероятна!

– Чего ты добиваешься, Валентина? – сказал я. – Ведь это можно трактовать так, что ты непременно хочешь пасть в мои объятия уже теперь.

– Допустим, – сказала она с вызовом. – Я уже говорила, что свои шансы не упускаю.

– Но ведь нельзя же так откровенно липнуть к мужчине. Это… Это нетипично.

– Понятно. Женщина должна быть всегда наготове и являться по первому зову. Типичная логика современного Навуходоносора!

Все это было произнесено таким тоном, как будто на ней было вечернее платье. А между тем…

– Хорошо. – Я повернулся спиной и стянул рубашку. – Где ты тут видишь пятна?

– На спине, естественно.

– Должно быть, это трупные пятна, – пробормотал я.

– Дурак! – фыркнула она.

– Мне что, поворачиваться?

– Конечно поворачиваться. Или мы теперь так и будем через спину общаться?

Я повернулся. Она сидела в той же позе, подтянув колени к груди, упершись в них локтями и подперев подбородок кулаками.

– И что теперь мне делать? Боком стать?

– Какой-то ты, Глеб, слишком правильный, – сказала она задумчиво. – Я даже на секунду усомнилась в своем выборе.

– Эти глупости оставь! Отступать нам уже некуда, после всего, что было.

– А что было-то? – изумилась она.

– А пятка? Я держал ее в руках!

– Господи! И с этим человеком я должна провести остаток жизни…

– Пустяки. Какие-то жалкие шестьдесят-семьдесят лет. Это просто миг, по сравнению с вечностью.

– А потом? – тихо спросила она.

– Потом кто-то из нас умрет.

– Сначала умру я, – сказала Валентина, уставившись в потолок.

– Это уж как получится…

– Нет, я точно знаю. Я просто этого не переживу! Вот когда папа умрет, я этого не переживу. Я вообще не понимаю, зачем люди умирают!

Только теперь я осознал, какое сокровище мне досталось. Существует, оказывается, человек, готовый умереть только для того, чтобы не видеть моей кончины. Это надо ценить!

Мне захотелось ее поцеловать. Что я и сделал.

Целоваться она не умела, но процесс освоила моментально. А я поймал себя на том, что испытываю к ней почти отеческие чувства.

– Знаешь, Глеб, я сейчас поняла, что готова стать матерью, – вдруг сказала она.

– И как же ты это определила? – спросил я, целуя ее ладони.

– Просто знаю, и все. Мне даже показалось, что ты – маленький ребеночек.

Я просто обалдел от такой синхронности ощущений. Раньше, имея дело с женщинами, я ничего подобного не испытывал.

– А ты, Глеб, до меня с кем-нибудь… Ну, понимаешь?.. Я имею в виду женщин?

Все. Предел. Она читает мои мысли. Не надо никаких дознавателей, расследований, экспертов и биопотенциалов. Все это – ерунда… Читает без всякой аппаратуры. Надо ее брать в отдел, и все. Остальных – выгнать.

– Как ты это делаешь?! – возопил я.

На лице Валентины промелькнул испуг.

– Что я делаю?

– Ведь ты меня читаешь, как магнитную ленту!

– А я всегда так делаю, – тихо сказала она. – Особенно, если понимаю человека.

– Меня интересует, как ты это делаешь теперь?

– Не знаю, – она растерялась, но потом улыбнулась. – Тебя интересует… А я сама тебя интересую?

– Валентина!

– Вот и у мамы с папой также. Она его любит до безумия – я ведь знаю. А он… Иной раз просто на руках готов носить, а на другой день придет, сядет, и сидит как бревно. Ругается. Пишет какую-то ерунду про человечество. Мама его чуть ли не из ложечки кормит. А он уедет на месяц, и как в воду канул. Ни ответа, ни привета. У вас что, в этом ГУКе, связи никакой нет?

Я вздохнул. Чужая жизнь – потемки.

– И у нас будет так же, – сказала Валентина тихо и обреченно.

– Откуда ты можешь это знать?

– Да уж знаю… Все нормальные мужики такие. Они не понимают, что женщине важно знать, что о ней всегда помнят. А что вам стоит?.. Безопасность, трассы, перевозки… Это правда важно?

– Не знаю. Что-то важно, что-то нет. Важно не сидеть без дела. Я, например, от безделья зверею и тупею.

– И будешь на меня кричать?

Я молча взял ее руку и поцеловал отдельно каждый пальчик.

– Нет, ты ответь!

– Не знаю, радость моя, – я вздохнул. – Наверное, буду. Я ведь обычный "нормальный мужик", а все мужики одинаковы. Но если я замечу, что причиняю тебе боль, я постараюсь тут же перестать. Я буду стараться. Веришь?

– Угу, – она доверчиво мотнула головой. – Это ты молодец, что не врешь. Никогда мне не ври, если прямо спрошу. И даже если с другой женщиной – так бывает – все равно не ври. Я пойму. А если не спрошу, можешь врать, сколько захочешь – я и так все буду знать про тебя.

– Ну, Валентина, с тобой не соскучишься! – возмутился я. – Какие другие женщины – мне и тебя одной выше макушки!

– Будут, – кротко и печально сказала она. – Я знаю.

– Ну, послушай… А если ты меня бросишь? Ты представляешь, что теперь будет со мной, если ты меня бросишь?

– Конечно. Ты пропадешь. Но я тебя никогда не брошу. Мы с тобой два раза разведемся, но я все равно от тебя не отвяжусь, и не брошу.

Я был потрясен.

– Откуда ты это знаешь?!

– Да вот знаю… У нас будет трое детей: мальчик и две девочки. Первый будет мальчик, он будет похож на мою маму, а девочки будут похожи на тебя. А на меня никто не будет похож… Я еще много чего знаю, но не скажу, потому что нельзя.

– Почему нельзя?

– Судьба может обидеться… И все пойдет наперекосяк.

– Валентина! – сказал я шепотом. – Ты глупая и взбалмошная девчонка. Ты не можешь знать, что будет завтра и послезавтра…

– Не кричи на меня!

– А я и не кричу, – теперь я даже не шептал, а только шевелил губами. – Что ты со мной делаешь! Ведь я могу во все это поверить.

– А и надо, чтобы ты в это верил, – также одними губами произнесла она.

– Ты меня программируешь, как бортовой вычислитель. Один только вечер вместе провели, а я уже и не знаю, куда деваться. Когда ты явилась, кто ты была? Дочь старшего коллеги по работе. А теперь? И это за одну ночь. Неполную, прошу заметить. Еще надо до утра дожить…

– А кто я теперь?

– Ты? Ты… Ты жизнь моя, а я ничтожный раб, и стою медный грош из всех сокровищ, что положено отдать за ту любовь, которой я наполнен до краев.

– Это кто написал?

– Шекспир, кто же еще…

– Врешь! Это ты сам сочинил!

– Да, я сочинил, – произнес я голосом провинциального трагика. – Посмотри, что ты сделала со мной за какие-то пять часов. Я стал поэтом, и шпарю пятистопным ямбом. Это что, порядок?!

Я выпучил глаза, пародируя шефа.

– Ой, Гиря, – восхитилась Валентина, и даже запрыгала на стуле. – Вылитый Петр Янович. Ты еще палец сделай вот так!

Я сделал палец, как надо, и погрозил ей. Потом мы немножко помолчали. Потом я сел у ее ног и положил голову на колени.

– Ты что-то хочешь спросить, – сказала она, и непонятно было, это вопрос, или констатация факта.

Я в этот момент абсолютно ничего не хотел. Моя бы воля, я бы остаток жизни просидел вот так, у ее ног. Но воля была не моя, и в голове немедленно родился вопрос. Я даже сам не понял, зачем мне нужен был ответ, и что с ним потом делать. Но делать было нечего, и я задал этот вопрос:

– Скажи, а в какой момент ты поняла, что я – тот самый, который тебе нужен? Был такой момент?

– Конечно, – сказала Валентина. – Вот когда мы зашли к Гирям… Фу, какая ерунда! Зашли к Гирям… Что за дурацкая фамилия!

– Отличная фамилия! Ты говори, говори.

– Мы зашли, я посмотрела сначала на Марину, и она мне как-то странно кивнула. А потом она посмотрела на тебя, и я посмотрела на тебя. А ты смотрел на маму, а потом перевел взгляд на меня, и как-то так хмыкнул, мол, Господи, что за уродина. Мама ведь красивая, а я – так себе… А что ты тогда подумал? Только честно!

– Я? Подумал? Да ничего я тогда не подумал…

Валентина схватила меня за волосы и начала тормошить.

– Ну-ка, говори, что ты подумал! Быстро!

– Честно?

– Честно. Мы ведь договорились!

– Хорошо. – Я посмотрел ей в глаза. – Хорошо. Примерно так: "Хм, да-а… Игра природы. Дочь пошла в отца".

– Верно! – она отпустила вихор. – А я подумала… Нет, кто-то внутри меня подумал… "Это твой крест. Будешь нести всю жизнь". Я, кажется, покраснела, и не знала куда деваться. А потом ты подошел, и так небрежно… А я подумала: "Ну, погоди, ты у меня попляшешь!" Но… Но, Глеб, я хорохорилась… А все внутри так печально было, как на похоронах… "Это твой крест"… Как колокольный звон… И мне так себя жалко стало, честное слово! Хоть вешайся! А если бы ты исчез? Я ведь не знала еще, кто ты. Вдруг бы ты был какой-нибудь абстрактный. Умылся бы, и все… Или какой-нибудь дурак набитый… И что мне тогда делать?..

Я сидел совершенно потрясенный. Ведь я абсолютно ничего этого не заметил. С ума сойти!

– Ну вот, – продолжила она. – А я потом у Петра Яновича спросила, мол, кто это? А он на меня так внимательно посмотрел, и говорит: "Да ты не волнуйся, это Глеб – он у меня в отделе работает. Толковый парень. Если нужен – хватай, я его здесь придержу". Он сразу все понял, потому что меня знает с рождения. Я покраснела, фыркнула, мол, таких везде на рубль ведро, а что толку. Петра Яновича не обдуришь…

– Да уж.., – сказал я. – Не повезло тебе. Дурак я оказался. Набитый.

– Просто ты невнимательный, – сказала Валентина голосом своей педагогической мамы.

Я промолчал, и правильно сделал. Потому что у меня к горлу подступил комок, и все равно я не смог бы произнести ни слова. Кроме того из глаз потекла какая-то жижа, и все предметы стали расплывчатыми.

– Что это с тобой, – испуганно воскликнула Валентина. – У тебя спина трясется!

– Это… Это такое упражнение для дельтавидных мышц, – выдавил я, глотая свой комок.

А в голове сама собой образовалась фраза: "Испить свою чашу до дна". Она прозвучала настолько отчетливо, что я даже испугался. А потом успокоился. Все вдруг стало понятно. Вот Валентина – это моя чаша. Мне предстоит ее испить. Сколько времени это будет продолжаться – неясно. Ясно только, что я предпочту растянуть удовольствие. Возможно, в чаше яд. Тогда я умру от счастья.

Валентина не дала мне разобраться с этой аллегорией до конца.

– Глеб… Ну, Глеб же!

– Слушаю и повинуюсь, о, госпожа! – сказал я глядя ей в глаза.

– Скажи все-таки, у тебя были женщины до меня?

– В каком смысле?

– В прямом. В сексуальном – в каком же еще!

– Были. Зачем они тебе понадобились?

– Сколько?

– Три. Или четыре. Или пять. Не помню уже.

– Куда же они подевались?

– Исчезли. Растаяли в житейской суете, – я развел руками и сделал озадаченное лицо.

– Значит, они были глупые?

– Почему глупые? Умные. То есть, всякие. Они же были в сексуальном смысле.

– Почему же они растаяли?

– Не знаю. Ну, не знаю я, почему они растаяли! Не сложилось. Не склеилось. И бог с ними. Их нет. И никогда не было. И не напоминай мне о них. Я их всех теперь ненавижу. Зачем они были?!

– И ты с ними вот так же разговаривал?

– Нет, – сказал я. – Вот так – нет. Это совершенно точно. До таких глубин я еще ни с кем не добирался. И даже близко не сидел! Все! – я поднялся. – Сейчас я еще сварю кофе. Но это строго последний раз. Потом идем спать.

– Хорошо, – согласилась она. – Вместе будем, или как?

У меня возникло ощущение, что меня стукнули под дых. Я сел за стол, уперся локтями в столешницу, обхватил голову руками и уставился на нее. Но она сделала то же самое, и пришлось отвечать.

Я сказал:

– Спать будем так, как ты захочешь. Хочешь – валетами, а хочешь – я буду спать на потолке.

Она прыснула от смеха, но потом сделалась серьезной.

– Но ведь я ничего не знаю, как это делается. Только теоретически.

– Это сделается естественным порядком. Ты только не планируй ничего, и не пытайся вникнуть в суть процесса. Иначе все кончится очень плохо. Наступит атрофия мышц и паралич конечностей. А также всеобщая вялость. И кое-что еще. Это я тебе заявляю как мужчина.

– А вдруг все получится плохо?

Я встал и с остервенением принялся варить кофе. Но когда я оглянулся, я понял, что придется отвечать. Ибо Валентина ждала ответа. Эта женщина была из породы людей, которые получают ответы на все свои вопросы. На их вопросы никто не имеет права не отвечать. И я начал ответ.

Я сказал:

– Если получится плохо, в этом буду виноват только я. В этом всегда виноват мужчина.

– Почему?

– Так уж заведено.

– Я ведь серьезно спрашиваю!

– А я серьезно и отвечаю. Абсолютно то же самое происходит у кошек, собак и бабочек. Но они не обладают способностью к самоанализу и самокопанию, не задают глупых вопросов, посему все и свершается во славу Божию. Ты же, уподобившись Сальери, хочешь разъять гармонию, как труп. Но труп гармонии не имеет с гармонией ничего общего.

– Но я должна сделать так, чтобы все было хорошо, – убежденно сказала Валентина.

– Да почему же ты должна? – заорал я. – Что, и кому?!

– Не кричи на меня, – сказала она тихо.

Губы ее задрожали, и я проклял тот день, когда был зачат идиотом в материнской утробе.

Но было уже поздно, и горькие безутешные слезы полились из глаз моей прекрасной Валентины. Я их вытирал полотенцем, потом целовал, потом опять вытирал, и так до бесконечности. При этом, я старался закрыть ей рот, потому что она все время пыталась мне что-то объяснить.

Дело кончилось тем, что кофе вскипел. Когда я его поборол, Валентина уже успокоилась.

– Ты – дурак, – констатировала она. – Неужели ты думаешь, что можешь заставить меня не сказать то, что я хочу сказать?

– Хорошо, – согласился я. – Говори.

– Я должна оказаться для тебя лучше тех женщин. Иначе, зачем я тебе нужна? И ты удерешь к ним. Я же знаю, почему мужчина уходит к другой женщине. Мне мама все объяснила.

– Все?

– Все. Она сказала…

– Она поступила опрометчиво, без учета твоих дарований. Хотя, известная логика в этом есть. Это раньше до брака – ни Боже ты мой! Оно и к лучшему. Нет предыстории, не с чем и сравнивать. Все жили счастливо. Теперь времена иные, и твоя мама это понимает. Но если бы я знал, что встречу тебя – я бы скорей удавился!.. Понимаешь, о чем я говорю? Судя по темпераменту, твой сексуальный потенциал вообще неисчерпаем! Но ему надо дать срок для полной реализации. Скажу больше, у меня даже есть опасения на свой счет. Но это мои проблемы. Поступим так: с каждым разом у нас будет все лучше и лучше, пока мы не достигнем гармонии, уже мною достигнутой с теми самыми пресловутыми женщинами, которые меня покинули, и которых покинул я. Дальше все пойдет по нарастающей, в пределе которой полное блаженство и "восторг упоения", который ты изучала в школе, когда проходили Пушкина.

Валентина, слушая мой монолог, только хлопала глазами. Я не дал ей опомниться и продолжил:

– Я тебя умоляю, Валентина: не задавай мне больше никаких вопросов. Ты что же, хочешь лишить меня моего мужского достоинства? Ведь каждый твой вопрос повергает меня в пучину стресса. А стресс – лютый враг секса. Скажу прямо, никогда доселе мне, в беседах с дамами, не приходилось касаться столь деликатных аспектов во взаимоотношениях полов. Куда мы катимся, и куда придем?! Я даже начал себя уважать, ибо выяснилось, что могу с двадцатилетней девицей в неглиже разговаривать на кухне о самом сокровенном. При этом варить кофе, спрягать глаголы во множественном числе, и все это – голым по пояс. История мировой любви не знает подобных примеров! И это – только твоя заслуга. Чего же ты хочешь еще? Ведь если твоя мама похожа на тебя хотя бы наполовину, то папа твой станет для меня недосягаемой вершиной. Ибо они прожили вместе как минимум двадцать лет, и породили такое чудо!

– Ты, наверное, издеваешься, да? – осведомилась Валентина. – Ну, я тебе это припомню!

Я пал на колени у ее ног.

– Нет. Я на это сейчас просто не способен. И потом, я физиологически не способен издеваться над дамой в нижнем белье, будь я трижды проклят во веки веков!

Уж не знаю почему, но мой ответ ее убедил и смягчил. Вопросов больше не последовало, равно как и осложнений. Мы выпили кофе, потом выпили немного вина, но уже в спальне.

Потом была ночь. И было утро, и был вечер – день первый.

В промежутке я связался с Гирей и затребовал отгул по семейным обстоятельствам, каковой он мне предоставил без лишних вопросов.