Издатель обратился ко мне с просьбой написать статью о творчестве Ивана Дроздова. Я сказала:

— А это удобно — писать о своем муже?

— В истории литературы много случаев, когда жены пишут о мужьях не только статьи, но и целые книги. Тем более сейчас, когда у нас нет критики и читатель ничего не знает о писателях. Недавно в магазинах появились две книги супруги Валентина Пикуля — она тоже пишет о своем муже. Таких примеров много. Кто же лучше вас представит творчество Ивана Владимировича? Словом, садитесь и пишите.

И я согласилась.

Начну с романа «Филимон и Антихрист». Эта книга в основном автобиографическая. В ней нет журналиста, нет литератора, нет летчика и артиллериста — профессий, которыми владел автор, но в ней судьба, и эта судьба почти в точности копирует судьбу Ивана Владимировича. Образ главного героя книги Николая Филимонова как бы развивает сюжет и композицию его ранних романов: «Подземного меридиана», «Горячей версты», «Покоренного атамана». Я как-то об этом сказала мужу, и он, не удивившись моей догадке, заметил:

— Мой герой — русский человек, а русские все похожи друг на друга. И не только русские, но и люди других национальностей сильно похожи друг на друга. Ведь национальность — это род, семья, отсюда пошло и великое слово: народ. Вот Солоухин недавно где-то написал: мы теперь перестали быть народом, а стали населением. Это очень умно замечено. Все годы советской власти нас воспитывали в духе интернационализма, то есть предлагали забыть свою национальность, а больше помнить чужую, например казахов, армян, чеченцев. А зачем? Для чего? Очевидно, для того, чтобы дать им в нашем русском доме больше воли. Ну, мы и дали эту волю, вскормили их, вспоили, в институтах обучали, а что из этого вышло? А вышли из этого Назарбаевы, Масхадовы, Кучмы, Шеварднадзе и прочие ненавистники русского народа. У нас к этому случаю есть хорошая пословица: сколько волка ни корми, его всё в лес тянет. Но мы эту пословицу забыли, а послушались вселенского раввина Карла Маркса. И вот результат: нас отбросили на сотни лет назад.

И еще через минуту добавил:

— Ты знаешь, что сказал о евреях древний историк Плиний?.. Ну вот, сама историк, а таких вещей не знаешь. Он сказал: «Нет тысячи евреев, а есть один еврей, помноженный на тысячу». То же он мог бы сказать и о русских, но лишь в том случае, если бы мы сохраняли свой род.

— А евреи что же — сохраняют?

— Да, к их чести надо сказать: они свою национальность блюдут строго. Где бы ни жил и с кем бы ни жил еврей, он всегда остается евреем. Это потому, что у них большой опыт выживания. Посмотри на наших эмигрантов, живущих в Америке: они наших книг не читают, историю не изучают, и даже многие из них уж и язык русский позабыли. Вон пишет мне письмо Френсис Пастухов. Фамилия еще сохраняется, а имя уж на их лад переиначил: Френсис. И пишет он: «Я русский, живу в Штатах, потерял все связи с Родиной. И уж стал забывать свой язык. Книг не читаю, потому что давно понял, что с русского языка нам переводят только еврейских авторов».

Мы потом говорили о генетической запрограммированности рас и народностей. Советская идеология считала эти темы самыми запретными. Русский народ потому и потерял свою русскость, он потому с такой легкостью и подставил шею в хомут новых завоевателей, что считает такие мысли крамольными. Но, вообще-то, родство душ только и основано на базе семьи, рода, расы. Недаром Гоголь говорил о могучей силе казацкого товарищества, а мы сейчас говорим о русско-белорусском братстве, о родственном отношении к сербам. Герой «Филимона и Антихриста» — глубоко русский человек, русский во всех своих поступках, во всем духовном и даже физическом складе. И этим он, между прочим, похож на самого автора. Об этом-то я уж могу судить не понаслышке.

Мое знакомство с книгами Ивана Дроздова началось еще в шестидесятых годах, а вскоре случай свел меня и с самим автором. По делам своей рукописи я приехала в Москву и зашла в издательство «Современник». Как раз в это время в «Современнике» происходили не очень понятные и, я бы сказала, таинственные и драматические события: неожиданно был снят с работы главный редактор, известный писатель Андрей Дмитриевич Блинов. Обязанности главного исполнял его заместитель Иван Владимирович Дроздов. Я у него спросила:

— За что сняли Блинова?

Иван Владимирович посмотрел на меня испытующе, потом сказал: «Он русский, слишком русский». Я была изумлена, услышав такой простой, исполненный глубокого смысла ответ. Уже тогда едва ли не все главные идеологические посты у нас в стране занимали представители просионистских сил, и глава идеологического отдела ЦК партии Александр Яковлев, будущий архитектор перестройки, вышибал из кресел последних прорусски настроенных деятелей. Слова «он русский, слишком русский» с исчерпывающей полнотой объясняли причину снятия с должности уважаемого писателя.

Иные публицисты и социологи ныне говорят, что Советский Союз разрушили несколько десятков или сотен активных яковлевских бойцов. Это неверно. Империю подточили тысячи кротов, которые загодя внедрялись во все властные коридоры, и, когда последовала команда из-за океана, они толкнули несущие балки, и империя рухнула. Эпизод со снятием Блинова был одним из многих, совершавшихся тогда в нашем обществе, особенно в сферах идеологии. Как раз в эти годы вселенское ворье вылезало из глухой засады и переходило в наступление. Бои гремели уж на центральных площадях Москвы, но русская интеллигенция, как и весь народ, не слышала канонады.

Блинова сбрасывали с одной из важнейших высот. Ведь издательство «Современник» было единственным в стране, выпускавшим книги исключительно российских писателей.

Я сказала:

— Но теперь, очевидно, назначат вас главным редактором?

Мой собеседник улыбнулся и ответил:

— Главного редактора утверждают на самом верху, а там будут искать Шарикова, а то и Швондера. Меня же теперь начнут критиковать как писателя, а потом скажут: «Ну вот, видите, какой он писатель. Как же его назначать главным на такое издательство?»

Слова эти оказались пророческими. Два года записные критики «утюжили» на всех перекрестках его книги, а затем и сам Яковлев в его гнусной статье «Против антиисторизма в литературе» облил грязью лучший из его романов — «Подземный меридиан». Но и все-таки, благодаря поддержке русских писателей-патриотов, Иван Владимирович несколько лет после Блинова возглавлял издательство. Ему удалось выпустить больше тысячи книг и еще закрепить за издательством около двух тысяч рукописей, а уж только затем он был вынужден покинуть свой пост. Ушел на «вольные хлеба», как тогда говорили.

Всю историю с «Современником» и свою работу там Иван Владимирович красочно описал в книге «Последний Иван».

Ныне каждый демократ бьет себя в грудь и перечисляет гонения, которым он якобы подвергался при советском строе. Как всегда, лукавят они и лгут. Можно ли себе представить, чтобы Яковлев и его команда избивали своих? К примеру, Евтушенко — он же Гангнус, или Сергея Михалкова, Юрия Бондарева, служивших им верой и правдой?.. Об этом и помыслить нельзя! А вот «постылых» они гнали и травили. Автор «Подземного меридиана» был для них постылым. Они требовали наказать и уволить со службы редакторов, выпустивших эту книгу, и, прежде всего, главного редактора издательства «Московский рабочий», Ивана Семеновича Мамонтова. У него на почве нервных перегрузок и при слабых легких усугубилась болезнь сердца, и он вскоре умер. «Ушли» из издательства и директора, прекрасного специалиста, честнейшего человека Николая Хрисанфовича Есилева, объявили выговор редактору книги Борису Николаевичу Орлову. Сам Иван Владимирович держался, купил ульи, разводил пчел. Писал роман о тридцатых годах «Ледяная купель». Первая часть этого романа «Желтая роза» напечатана у нас в Петербурге в 1990 году, и я могу сказать, что в огромном потоке литературы, созданной о тридцатых годах, это первое произведение, в котором показан не один только героизм строителей первых пятилеток, но и те самые силы, которые рвали и терзали живое тело России, обрушивали на неё то голод, то волны страшных репрессий, вину за которые они теперь, при трусливом молчании лидеров оппозиции, так ловко сваливают на коммунистов, то есть на тех, кто стоял у станков, строил города и заводы, сеял и убирал хлеб. Книга эта осталась незамеченной в развалах хлынувшего изо всех щелей детективного хлама и сексо-ядовитого мусора, но придет время — и она станет одной из немногих книг, по которым будут судить о страшном времени, когда рушились соборы и гулял по России огненный смерч массовых репрессий. Узнают новые поколения и людей, которые чинили нам этот вселенский погром.

В «Желтой розе», как и во всем романе «Ледяная купель», читатель уже найдет прямые указания на национальность героев, там есть характеры, там всякий думающий и понимающий человек увидит и проанализирует поступки, и поймёт, какую прослойку нашего общества представляет тот или иной персонаж, какому богу он молится, какого он рода и племени. Увидит также читатель, на чьей стороне симпатии автора, кого он нам предлагает в образцы.

Интересно, что эти ориентиры четко проставлены уже в ранней повести автора «Радуга просится в дом». Приходится только удивляться, как в то время — срединные годы столетия — молодой автор мог закладывать в свои произведения такой горючий материал, нести людям идеи русского самосознания и даже русского национализма. Условия цензуры, редакторский надзор вынуждали автора загонять свои симпатии в глубь характера, в хитрую вязь сюжетных коллизий, композиционных кружев, но как раз это-то обстоятельство и побуждало молодого писателя оттачивать мастерство. Риторики не было и в ранних книгах, а со временем он выветрит и совсем ее со страниц своих произведений, научится утверждать идеи посредством изображения характеров героев, высветлять их в ходе крутых и жизненно правдивых конфликтов. Идеи книг Ивана Дроздова как бы въезжали в голову читателя на уровне подсознания, и в том была их главная примечательность и особенная сила. Любопытно, что люди, которых разоблачал автор, быстрее понимали его, чем люди, на стороне которых были его симпатии. То же случилось и со мной. Я читала роман «Подземный меридиан», но, когда стала читать первую статью о нём критика Феликса Кузнецова, не могла понять, что уж так рассердило его в романе? И совсем была удивлена злобным нападкам Яковлева. Решила прочитать роман во второй раз. И тут только для меня открылись все тайные и явные замыслы автора. Роман был о горняках, о рабочем классе, но больше и ярче в нём описывались люди научных лабораторий, министерств, деятели театра и газет. Автор заглянул в сферы, где всё больше скапливался антинациональный элемент, сунул нос в муравейник, кишащий людьми, недовольными всем, что дорого русскому человеку. Романист не просто ругал, и не столько ругал их, он не зло и ненавязчиво изображал их характер, живописал поступки, образ действий, подлинные интересы и эстетику. Позже мне Иван Владимирович расскажет, как в Центральном доме литераторов его встретил девяносталетний писатель Коган, захватил пальцами пуговицу его пиджака и скрипучим голосом проговорил: «Нам не страшен твой друг Ваня Шевцов, он нас ругает, а мы этого не боимся. Это даже для нас забавно. Хуже, когда нас рассматривают в лупу, шевелят изнутри. Мы этого не любим».

Тогда еще не было «Подземного меридиана», «Горячей версты», а речь шла о повести, вышедшей на Украине, «Радуга просится в дом». Недаром же там несколько газет напечатали разгромные статьи об этой повести, — они же, эти статьи, кстати говоря, и привлекли к молодому писателю внимание широкого круга читателей. О повести, вышедшей в Донецке, узнали москвичи, её искали и читали. Иван Владимирович мне расскажет: «Раз восемь я давал по два экземпляра этой повести в библиотеку «Известий», и каждый раз она исчезала». Когда же в Москве был напечатан большим тиражом роман «Подземный меридиан», автор получил широкую известность. Критики, выражая тревогу старого Когана, дружно навалились на него, обвиняли во всех грехах, но особенно в том, что автор будто бы ссорит рабочий класс с интеллигенцией, готовит нам «культурную революцию» китайского образца. А известный поэт Анатолий Софронов на съезде писателей сказал об авторе «Подземного меридиана»: «Вломился в литературу, разломав заборы».

То был еще один случай, когда хула на литератора принесла ему больше пользы, чем вреда. «Подземный меридиан» искали, его читали. И видели, насколько не права «Литературная газета». В литераторских кругах её все больше называли «литгадиной».

Автор романа получал благодарственные письма читателей. Он был на курорте, когда ему прислал письмо популярнейший в то время писатель Иван Михайлович Шевцов:

«Здравствуй, Тезка!

Спасибо за праздничное поздравление. Взаимно поздравляю. И, главное, с Днем Победы, потому что в этот день невольно вспоминается девиз незабываемых военных лет: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!..» Но… тогда враг дошел только до Москвы. Сегодня он оккупировал всю страну — от Бреста до Курил. И этот враг, Сион, сильнее и коварнее своего меньшего брата — фашизма. Потому-то и нет уверенности, что «победа будет за нами». Боюсь, что на этот раз страна наша, народ наш — такой доверчивый и младенчески беспечный — не выстоит.

Ты, конечно, читал в «Литературке» от 26 апреля 1972 года. Звереют цинично. И, как всегда, подло. Но на это не следует обращать внимания. Просто надо посмеиваться. Свыше двадцати подобных статей было опубликовано против меня. К этому нужно привыкнуть и принимать как должное. Гитлеровцы вешали партизан-патриотов. Сегодня сионисты расправляются с патриотами доступными им средствами и методами. В первую очередь используют такое оружие, как пресса. Это их оружие. У нас его нет, мы лишены его.

Но ни в коем случае нельзя отчаиваться. У одного из апостолов есть такой афоризм: «Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся».

Ты стал фигурой, и это должно тебя радовать. И не обращай внимания на «доброжелательных» умников, которые сегодня бегают по коридорам и любовно упрекают тебя: ах, какой он… не мог посоветоваться, прежде чем послать в «Литгадину» свое беспомощное письмо.

Будь письмо иным, злым и резким, они бы его не напечатали.

И Кобзев в ответ на последний выпад «ЛГ» написал им открытое письмо, а копию послал в Политбюро. В нем Игорь превзошел самого себя: письмо (статья), убийственное по своей партийной убежденности. Образец гражданской публицистики. Я восхищен им. Это в десять раз сильней, чем его статья в «Сов. России» обо мне. Битва продолжается и, кажется, достигла накала, того самого предела, за которым следует какая-то разрядка.

Какая? — вот вопрос.

Будем надеяться…

Напиши Игорю (Калинина, 16). Наде привет и поздравление. Выше голову. Помни, что ты стоишь на переднем крае самой жестокой Великой Отечественной Идеологической войны.

1972 май И. Шевцов»

Из «Подземного меридиана», как из цветочного горшка, выросли затем романы «Горячая верста», «Филимон и Антихрист», «Баронесса Настя» и все последующие книги автора, в том числе и монументальные романы о нашем драматическом времени: «Шальные миллионы», «Последний Иван», «Голгофа», «Оккупация»…

«Филимон и Антихрист» создавался в семидесятые годы, но в нем показана вся механика разрушения нашего государства, угнетения русского духа и даже физического уничтожения лучших представителей нашего народа.

Из истории литературы известен такой случай: Горький, беседуя с каким-то приятелем и узнав, что тот не читал народного русского писателя Семена Подъячева, проговорил: «Нельзя считать себя культурным человеком, не зная Подъячева». Не боюсь, что меня обвинят в пристрастии в оценках книг своего мужа, но скажу: «Нельзя в полной мере представить того, что с нами произошло и происходит, не зная книг Ивана Владимировича». А чтобы, все-таки, погасить улыбку скептика при чтении этого места из моей статьи, приведу отрывок из письма, которое мы получили от Н. А. Прудникова из Иркутска: «…Вы вскрыли и красочно описали все язвы нашей жизни. Я до этого никогда не мог подумать о таком, о таких жутких делах, которые царили и царят поныне в нашей жизни, хотя я всегда не терпел и ругал все непорядки».

И тут самый раз будет сказать: в романе «Филимон и Антихрист» нет сплошной темени, непроглядного мрака, который давит и угнетает: в романе много света, в нем даже есть юмор, и уж главный его мотив подобен симфониям Чайковского, которые всегда заканчиваются каскадом победных звуков, светом солнца, заливающим землю жизнетворным теплом.

Роман создавался в середине семидесятых. Зрело понимание сути идеологической борьбы, глубинных и тревожных процессов, происходивших в нашем обществе. В начинавшейся войне раздавались залпы и с нашей, русской стороны. В среде отечественной интеллигенции были не одни только предатели, были у нас и бойцы. Но их было мало.

Снова вернусь к «Подземному меридиану», потому что он является базовым для всех последующих книг Ивана Владимировича. Не стану подробно разбирать образную систему и свод идей, содержащихся в этом произведении, — в данной статье нет для этого места, но скажу: роман при втором чтении перетряхнул в моей голове весь мусор интернационального воспитания. Я стала понимать, что под дымовой завесой интернационализма из нас пытались выветрить родной национальный дух, а это вело ко всеобщей выморочной анемии, к сдаче в плен без единого выстрела.

Проницательность автора была поразительной, его книги дышали тревогой, будили бдительность, звали к борьбе. По отношению к автору и его будущим книгам объявлялась новая стратегия: их решили замалчивать! Писателя такого нет, и нечего о нём говорить.

На многие годы его имя прихлопнули чугунной плитой умолчания.

Можем заметить, что для писателя и для любого деятеля, пытающегося апеллировать к большим массам людей, такая стратегия самая действенная. Плита замалчивания наглухо прихлопывает литератора, выключает его из сферы борьбы, приговаривает к смерти. Но в случае с Иваном Дроздовым получилось всё наоборот. Его придавили и плитой замалчивания, и вынудили в расцвете сил уйти с работы, но он нашел в себе силы и продолжал писать. Создавал широкие полотна нашей жизни без малейшей надежды на то, что они будут когда-нибудь напечатаны. Он писал потому, что не мог не писать. Когда я стала женой этого человека и он из Москвы ко мне привез целый чемодан своих рукописей, я поразилась огромности труда, который был осуществлен бескорыстно, без надежды получить за него хоть какую-нибудь плату. Это был подвиг сродни библейскому.

Я спросила:

— На что же ты жил все эти годы?

— Пчелки давали мне мед, а кроме того, я был невидимкой, а невидимкам у нас иногда выпадает и работа.

Он помог генералам Чистякову, Ромазанову, а также маршалу авиации Красовскому написать воспоминания. За это ему платили половину гонорара. Но больше всего на этом поприще потрудился он, помогая академику Углову писать книги «Человек среди людей», «Под белой мантией», «Живём ли мы свой век». Эти книги написаны с такой большой художественной и публицистической силой, что стали популярными во всей Европе. Их издавали и переиздавали, переводили на многие европейские языки и на языки почти всех народов Советского Союза. Книги Углова расходились миллионными тиражами, получили всемирное признание, и это грело душу Ивану Владимировичу, хотя имени его в выходных данных не ставилось. Он своим семейным говорил:

— Неважно, чья подпись стоит на титульном листе книги, — важно, что книги эти читают.

Трудно назвать другого автора, который бы имел такого массового читателя и такую благодарную аудиторию. Книга «Живём ли мы свой век», на титульном листе которой рядом с фамилией Углова он все-таки выставил и свою фамилию, только в издательстве «Молодая гвардия», и только за полгода была напечатана тиражом в четыреста пятьдесят тысяч экземпляров, а книга «Человек среди людей» была без купюр прочитана по Всесоюзному радио, хотя она имеет солидный объём. Эта книга на одном из съездов писателей названа лучшим публицистическим произведением за весь советский период.

Поженились мы в начале 1988 года. За полтора года до этого умер мой муж Геннадий Андреевич Шичко, и вскоре же ушла из жизни супруга Ивана Владимировича Надежда Николаевна. Смерть близких людей для нас была большим ударом. Первые месяцы он не мог жить ни в квартире, ни на даче, где все напоминало о дорогом человеке: уехал в подмосковный дом отдыха, а затем в санаторий на Кавказ, а после того поселился в Абхазии у друга своего, грузинского писателя Бидзины. Мы переписывались. И с Кавказа он приехал ко мне.

Должна признаться: до нашей совместной жизни я все-таки до конца не понимала истинной сути и значения книг Ивана Владимировича. Прочла его роман «Горячая верста» — он эту книгу называл основным трудом своей жизни. Читала я этот роман и раньше — и он мне понравился, но почему он «основной труд» — не понимала. Как-то об этом заговорила с ним. Он с сожалением проговорил:

— Да, это так, книгу считаю основной, но смущает меня и тревожит одно обстоятельство: я невольно, сам того не замечая, повторил фабулу леоновского «Русского леса». Писали мы свои романы примерно в одно время, но и там и тут одна философская линия: у него антиподы Вихров и Грацианский. У меня тоже… Лаптев и Бродов. Идут по жизни два молодца: один созидатель, другой разрушитель…

— А я иначе понимаю обе эти книги, — возразила я. — Вихров — русский, Грацианский еврей, а у тебя оба они русские — и Лаптев, и Бродов.

Иван Владимирович смотрел на меня внимательно. Покачивая головой, сказал:

— Верно ты поняла; Бродов у меня русский, но жена у него… Ты заметила, как она поддерживает Папа, как внедряет в институт людей, подобных Папу, а Пап-то — еврей. И как вообще старается забрать в руки кадровую политику в институте? Национальность её не обозначена, но она во всём сродни Папу. И мужа своего так крепко держит под сапогом, что и сам он уже не знает, какого он роду и племени. Институт жён я хотел показать, зубастая щучка Ниоли — вот скрытый пафос моего романа.

Подумав немного, добавил:

— Представляю, как ужалила эта книга Брежнева. И как взбеленились на меня его ближайшие соратники. Ведь женушки-то у них у всех — Фаины, да Наины, да Иосифовны.

— Так, значит, институт жен. А я хотя и прочла два раза, но как-то именно этого и не заметила, хотя, конечно, Ниоли, злобная как крыса, меня возмущала до крайности.

— Вот это автору и нужно: чтобы свои собственные эмоции перелить в сердца читателей. А уж объяснить теоретически… это дело критиков. Сейчас таких критиков нет. Иван Шевцов как-то заметил: «Наши критики бегают в коротких штанишках». Я тоже так думаю: будут еще в нашей литературе и свои национальные литературоведы, и наши русские Белинские.

В другой раз, продолжая эту тему, мой муж сказал:

— Я, разумеется, знал и русских критиков, но им не давали хода. И не удивлялся этому обстоятельству. Вот, послушай, что писал о критиках еще Чехов.

И он прочитал:

«Такие писатели, как Н. С. Лесков и С. В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, её духа, её форм, её юмора, совершенно непонятных для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский, и Гоголь уже не смешит её».

— Заметь: тогда еще, в начале века, евреи захватили главную позицию: они объясняли книги, толковали писателей. Одним давали ярлык на княжение, других теснили в угол. В наше же время эти критики поднаторели, стали изощрённее — и можно ли после этого удивляться, что таких писателей, как Югов, Бубеннов, Шевцов, для них вообще не существует. А не приехал бы я к тебе, ты бы и меня не знала.

— Ты был товарищем моего мужа.

— Да, товарищем был, но писателя такого вы не знали. А если и слышали, то с подачи этих же самых критиков.

— Как же печально сознавать, что мы относимся к поколению людей, которым всю жизнь морочили голову. И как трудно в этих условиях продираться к истине.

Постепенно после смерти Надежды Николаевны, с которой Иван Владимирович в мире и согласии прожил без малого сорок лет, он входил в прежний ритм работы. Много гулял в Удельном парке, на краю которого мы живем, а потом что-нибудь читал или писал. Я заметила, что в голове он всегда носит какой-нибудь план и из него вырабатывает главы или отрывки будущей книги. Какая это была книга, какой план — не говорил, но работал постоянно и в голове его мысли вертелись беспрерывно. Любил цитировать Павлова: если ты хочешь чего-нибудь достигнуть, ты должен работать ежедневно и всё время идти к одной единственной цели. Жизнь коротка, и её не хватит для одного дела, если, конечно, к этому делу относиться серьезно.

И ещё часто говорил: в дело своё нужно вносить новизну и какой-нибудь большой и очень важный смысл.

Ложился спать в одиннадцать часов, но уже в три или четыре его в постели не было. Он шёл в другую комнату и садился за компьютер. С тех пор, как мы его приобрели, он с большим удовольствием работает на этой изумительной машине.

Ещё в начале губительной перестройки в стране поднималась пятая волна трезвеннического движения. В России и братских республиках возникали общества и группы энтузиастов, отрезвлявших алкоголиков по безлекарственному методу, разработанному моим мужем Шичко Геннадием Андреевичем. Но о методе они знали понаслышке, работали вразнобой, по своим доморощенным рецептам. И тогда Иван Владимирович пишет книгу «Геннадий Шичко и его метод». Книгу издает общественность — и большим тиражом. Она становится настольной у отрезвителей всей страны, а Иван Владимирович одним из лидеров трезвеннического движения. Книга продается, мы получаем возможность печатать другие книги. Недавно в серии «Русский роман» у нас в Петербурге вышла книга Ивана Владимировича о войне «Баронесса Настя».

Перепечатывая набело, я невольно стала первым редактором этой книги. Авторы всех мастей стремятся к крутым жареным сюжетам, детективам, сексу, убийствам, а тут — надоевшая всем тема войны, опять война. Но автор «Подземного меридиана» и здесь нашел своё оригинальное и очень смелое решение. Иван Владимирович и сам участник войны, он начинал летчиком, а кончил войну в артиллерии командиром фронтовой зенитной батареи. Картины войны даёт не понаслышке, а каковыми они и были, и сюжет его романа необычайно широк: тут и бои в воздухе, и схватки артиллеристов с противником наземным и воздушным. Среди действующих лиц — рядовые бойцы, командиры, и немцы, гитлеровские генералы, и сам Гитлер. В центре — юная разведчица Настя, хорошо знающая немецкий язык. Она попадает в тыл Германии и волею случая становится баронессой…

И тут автор не забывает своего принципа: быть новатором, говорить то, что ещё не сказано. Утверждение смелое, но я его не боюсь. Автор действительно написал новаторское произведение — и по содержанию, и по форме. Никто до него не говорил о подлинной причине войн, о масонах, сионистах, о том, где и как зарождаются войны. А уж чтобы показали жизнь и быт немецкого генерала, друга Гитлера, и банкира, сосущего кровь из немцев во время войны…

Первые читатели романа звонят, пишут автору: читал или читала не отрываясь, вы написали смелый и очень интересный роман.

Интересность, нескучность — достоинства эти отличают все романы, повести и рассказы Ивана Дроздова, но роман о войне можно в этом смысле назвать рекордным. Впрочем, и его новые романы, которые в красивом оформлении напечатаны в Петербурге в серии «Русский роман»: «Последний Иван», «Шальные миллионы», «Филимон и Антихрист», «Голгофа», «Оккупация», отличаются крепко сбитым сюжетом, множеством занимательных историй, искусно встроенных в единую и крепко слаженную композицию.

Логика и композиционная стройность — сильные стороны всех книг автора. Он как бы восстанавливает утраченную в новейшей литературе интересность сюжета, возвращает книгам динамичную силу романтической занимательности. Его книги равно интересны как старым, так и молодым — и в этом, пожалуй, их главная особенность и сила. Девяностапятилетний академик Углов на собрании писателей скажет: «Роман «Баронесса Настя» я прочитал два раза. И каждый раз мне становилось грустно от того, что я расстаюсь с его героями».

Романы «Баронесса Настя» и «Филимон и Антихрист» — провозвестники всех последующих произведений автора. Над романом «Филимон и Антихрист» он работал долго и особенно тщательно. Написан он давно, лет пятнадцать назад, но звучит так же современно, как если бы писался в наши дни.

Вот отзыв читательницы из Волгограда:

«Большое спасибо за очень хорошую книгу «Филимон и Антихрист». Прочитала прямо на одном дыхании и хочется читать опять, сначала. Какой красочный русский язык, какие глубокие мысли, как ясно показана суть русского человека и этих чертей — антихристов».

Роман этот характерен не только провидческой прозорливостью, но и тем ещё, что в нём предпринята попытка создать новый вид народной эпопеи. Автор как бы спорит с расхожим утверждением некоторых теоретиков об умирании романа как жанра литературы. Их ссылки на всё увеличивающиеся потоки информации, на новые ритмы жизни и дефицит времени он не отрицает, но грозят ли они самому мощному жанру художественной литературы — роману? И автор как бы отвечает: да, грозят, если этот жанр будет скучным, малозначительным и неинтересным. Читать такие фолианты некогда. Но верно и то, что ум человека всегда будет искать ответ на многие вопросы, в том числе и сложнейшие, запутанные лукавыми людьми и всем ходом истории. Человек будущего с ещё большей жаждой устремится в глубь людских тайн, любовных страстей, в мир красоты и величия духа. И кто же удовлетворит эти запросы, если не писатель? И какая же форма литературы более всего способна объяснить человеку его самого? Роман! И более всего — эпопея.

Все эти мысли невольно приходят при чтении романа Ивана Дроздова «Филимон и Антихрист». По размеру он невелик; книга как книга. И даже автор не называет его эпопеей. Но это произведение несомненно эпическое, подлинно народное. В нем содержатся ответы на все важнейшие вопросы времени — и не только того времени, когда оно писалось, но и времени нашего, и того, что грядет, — и, может быть, всего будущего века, который уж стучится нам в дверь.

Но возникает вопрос: как же автор разместил свои ответы на таком малом количестве страниц? Ведь эпопея в нашем понимании — это картины народной жизни, действия масс людей, в ней много героев и еще больше персонажей. Наконец, и по времени она обыкновенно широко растянута, и по месту действия, и по временам года. Одно слово — эпопея!

Да, всё так: эпопея должна многое охватить, чтобы многое сказать. Но, может быть, всё-таки есть какая-нибудь возможность все действия ужать? А персонажей свести на пятачок и дать им меньше времени на выяснение отношений?

Автор «Филимона и Антихриста» находит такие возможности. Он умудряется «протанцевать» на пятачке самый сложный со множеством колен, ходов и пируэтов танец, и танец его получился законченно красивым и совершенным. Иван Дроздов написал эпическое произведение, но уместил его в рамках среднего размера современного романа. А вот как он это сделал — объяснить сложнее. И, может быть, и не надо бы объяснять, подождать бы, когда это сделают критики и литературоведы? Но боюсь, что они и сейчас еще бегают в коротких штанишках. Скажем вкратце об основных секретах автора.

Действующих лиц тут немного, — можно даже сказать совсем мало. Двое мужчин среднего возраста и две женщины — одна молодая, другая совсем юная, она ещё не была замужем. В кругу этих людей и завязывается конфликт, который высветляет все самые главные процессы духовной жизни, текущие в русском обществе. Они же, эти процессы, мы уверены, характерны и для других народов, для других стран, и в этом смысле повествование автора имеет мировое значение. А это, как известно, самое существенное свойство литературного произведения; если в книге есть элементы мирового характера, такая книга обретает особо крепкие крылья; она летит далеко и живёт долго.

Героев романа собрала вместе и соединила великая идея: поиск сверхтвердого материала, открывающего пути к дальним планетам и звёздам, позволяющего создать сверхпрочные и сверхскоростные технологии — материал, о наличии которого в природе лишь догадывались учёные. И создаёт такой материал Николай Филимонов — типично русский человек, простой, бесхитростный, ну, подлинно, персонаж из русских сказок Иванушка-дурачок. Ещё вчера никем не замечаемый, ничем не приметный и даже гонимый, он вдруг становится центром притяжения не только светлых сил, но и, главным образом, сил темных, всяких дельцов и проходимцев. Они стремятся перехватить идею, пожать от неё все плоды и затем поставить открытие на службу своим корыстным интересам. История вроде бы банальная, но заключенная в строгие рамки сюжета, спаянная тонкими швами гармонии и композиции, она постепенно начинает играть роль зеркала, в котором сфокусирована вся наша жизнь, вся судьба России во второй половине двадцатого века, и окольными лучами правдиво и рельефно высвечивает процессы мирового плана. В смысле формы автор не применяет никаких секретов, не делает открытий — он стремится создать не только образ, не только характер, но он искусно лепит тип русского человека. И наделяет этот тип качествами нашего современника, ставит его в наши условия, до боли знакомые каждому из нас, живущему в это тревожное предгрозовое время. Гроза надвигалась, а вместе с нею и ливень, смывший с лица земли самую великую на планете империю. Филимонов работает в институте в тесной и тёмной лаборатории; он сердцем чувствует надвигающиеся беды, ощущает на себе болезненные, почти смертельные удары, но не видит врага. Он фронтовик, герой недавно отшумевшей великой войны, — и там он был богатырем, Ильей Муромцем, крушившим все полчища врагов своего Отечества, — но там он видел врага, он наносил прицельные «точечные» удары, здесь он врага не видит. И слепота его идёт от тех великих качеств и свойств национального характера, которые в открытом бою всегда помогали ему побеждать. Настало время, когда величие его души оказалось его слабостью. Новый враг, более искусный, чем фашисты, знает уязвимые места Ивана и коварно наносит по ним удары.

В романе здоровые силы всё-таки распознали врага и в финале его одолели, но автор всем строем повествования как бы говорит: сегодня мы его победили, но посмотрите, какие несли потери! Завтра эти потери окажутся еще большими. И если не примете мер защиты и обороны, враг в следующей схватке вас одолеет.

Русский народ, Россия и все народы, связавшие судьбу с Россией, не вняли призывам автора, не приняли мер к своей обороне: враг пробрался в Кремль и оттуда объявил на весь мир: Русской империи больше нет, идите, терзайте лежачее тело России.

Да, мы не услышали автора этой провидческой эпопеи, не услышали набатного колокола… Нам могут сказать: мы его и не могли услышать, роман-то напечатан только теперь. Но другие романы этого же автора печатались раньше, в том числе и задолго до проклятой горбачевской перестройки. И там, на страницах тех романов, так же набатно звучал колокол тревоги.

В романе «Филимон и Антихрист» во весь рост показан вирус, поразивший могучий организм русского человека. Это не враг в обычном понимании — именно вирус болезни, ослепивший русских людей, отнявший у них волю к борьбе. Россия прозреет, и воля к нам вернется, но болезнь нас ослабила и отшвырнула далеко на обочину истории. Случилась простая, но коварная ситуация: на беговой дорожке русскому сыпанули песок в глаза; он потерял дорогу, отстал и выпустил вперед всех других бегунов. С песком в организм к нему попал раствор, парализовавший мышцы, сделавший ватными ноги.

Что это за раствор? Кто и как сыпанул его в глаза русскому человеку? Ответы на эти вопросы читатель найдёт в поступках Артура Зяблика — второго по важности персонажа романа, в котором заключена вся тайна нашего современного противника.

Через пятнадцать лет после написания этого романа другой русский провидец митрополит Санкт-Петербургский Иоанн в своей страстной проповеди скажет: «Россия моя, Россия, что с тобой стало теперь! Ужель и впрямь канули в лету герои и вожди твоего славного прошлого, глашатаи твоей великой судьбы, служители святой правды Божией? Ужели крадущаяся походка твоих новых хозяев да тихий шорох их проворных лапок, воровато шмыгающих повсюду в поисках наживы, — последнее, что суждено тебе услышать, прежде чем они предадут поруганию и забвению самое имя твое, самую память о тебе, Россия?»

Есть что-то мистическое в том, что и человек, художественно изобразивший нам облик новоявленных «хозяев» с крадущейся походкой, зовется так же Иваном — тем самым именем, которого, как огня, боялся враг в годы второй Великой Отечественной и которое олицетворяет собой русский народ.

И в том, что автору удалось при посредстве двух главных персонажей романа и их немногочисленного окружения высветить все важнейшие процессы нашей общественной жизни — в этом как раз и есть главный ключ, при помощи которого он сжал свое повествование до размеров обыкновенного романа, а сказал в нём так много, как можно было сказать в нескольких томах литературной эпопеи.

Этот творческий феномен нельзя понять, не раскрыв художественного метода автора, его философских принципов. И сделать это лучше самого автора никто не сумеет. А потому я буду цитировать, призывать на помощь письма читателей, и в особенности те, где дается категорическая оценка книгам Ивана Владимировича. Пусть мне никто не скажет: она — жена и отсюда её неумеренные похвалы. Я буду размышлять, а уж оценивают пусть другие.

Вот письмо из самой гущи народа, — и не рядового читателя, а профессионального служителя книжного дела:

«Уважаемый Иван Владимирович! Читатели и работники библиотеки профкома ОАО «Ижмаш» выражают Вам глубочайшую признательность и благодарят за ваши прекрасные патриотические книги. Старейшие читатели библиотеки помнят Вас ещё по книгам «Подземный меридиан», «Живём ли мы свой век» и другим, которые пробуждают чувства патриотизма в русском народе. Особенно мы благодарим Вас за ваши недавно увидевшие свет книги: «Геннадий Шичко и его метод», «Жёлтая роза», «Баронесса Настя», «Шальные миллионы», «Унесенные водкой», «Филимон и Антихрист», «Последний Иван», «Голгофа».

Рады за Вашу творческую активность, в восторге от Вашей гордой смелости, которая помогает воспитанию настоящего патриотизма и гражданской ответственности. Вы — настоящий русский богатырь, который продолжает войну с тёмными силами уже более пятидесяти лет, и мы верим, что благодаря таким борцам, как Вы, Россия выстоит, победит и поднимется с колен еще более светлой, чистой и сильной».

Директор библиотеки Л. Т. Лебедева,

г. Ижевск

Есть много свидетельств, — и я ещё к ним вернусь, — замечу тут кстати, что редкий читатель, которому попала в руки книга Ивана Владимировича, не отзовётся письменно, не расскажет о своем впечатлении. И я каждый раз поражаюсь мудрости наших людей, точности их оценок. Я никогда не занималась литературной критикой, но мне кажется, нельзя составить верного и полного суждения о книге, не зная мнения читателей. Если же автор не получает писем, то это значит, книга не затронула ничьего сердца.

Однако вернусь к разговору о творческом методе писателя. И тут я не могу обойтись без цитат, ибо никто не знает творческой лаборатории автора так, как сам автор.

В июне нынешнего года газета питерской русской интеллигенции «Освобождение» напечатала статью Ивана Владимировича к 100-летию со дня рождения Леонида Леонова. «Леонид Леонов — русская гордость». Эта статья для многих — и даже для знатоков теории и истории литературы — явилась полной неожиданностью и откровением: автор высказал свой взгляд на Леонова и на всю русскую литературу нынешнего столетия. Этот взгляд не совпадает со всем тем, что писалось, говорилось с официальных трибун и кафедр учебных заведений.

«Леонид Максимович Леонов… был почитаем всеми, и только правители относились к нему с подчеркнутым равнодушием. Как всякий большой народный авторитет, он был для них неудобен. Как и Горького, Есенина, Маяковского, его боялись. Но заметим тут кстати: все царствующие особы, поселявшиеся в Кремле в нынешнем столетии, в силу своего интеллектуального недоразвития и национального отчуждения органически не воспринимали волшебников русского слова. Может быть, потому они при случае и старались лягнуть копытом большого художника.

Столетие Леонова осталось незамеченным и нынешними правителями. Это, конечно, обструкция, факт неприятия великого русского писателя и даже ненависти к нему. Но не таких ли правителей имел в виду поэт, грозно сказавший:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Беру на себя смелость заявить: вся записная официальная критика, когда-нибудь писавшая о Леонове, не говорила правду. Особняком тут стоит крупный теоретик литературы, признанный леоновед Федор Харитонович Власов, но и он, зажатый тисками цензуры, лишь намекал на подлинную суть леоновских произведений; остальные откровенно уводили читателя от истинного смысла творчества писателя, в особенности от его главного эпического повествования «Русский лес». Они говорили: Леонов показал борьбу карьеристов с подлинным ученым. Бедный Леонид Максимович! Как он только выдерживал такую ложь!

Я однажды, побывав у него на даче, спросил:

— Вы не возражаете против такой трактовки своего романа?

На что он ответил:

— Возражать? А что толку? Они ведь всё равно не скажут правды».

Итак, в чём же суть основной неправды? В казалось бы, невинном слове «карьеристов». На взгляд поверхностного читателя Грацианский, отрицательный персонаж романа, действительно карьерист. Коварный, изощрённый, очень опасный, но… карьерист. Человек, делающий карьеру, добивающийся своих корыстных, эгоистических целей. Скверный тип, несимпатичный и вполне интернациональный. Может быть, даже и русский, несмотря на свою экзотическую фамилию. В каком только народе не встречаются карьеристы! Да можно сказать, все людское сообщество и делится на две категории: карьеристы и альтруисты. Одним надо много, другие довольствуются малым. Примите только эту точку зрения — и вы укроете густой пеленой весь замысел писателя. Вам даже придет в голову этакая унижающая автора мысль: стоило ли ему браться за перо? А ещё кто-то называет его живым классиком? Да если классик затрачивает годы своего труда на высветление одной банальной мысли: карьеристом быть плохо, чего же он тогда стоит, такой классик? Ты нам вскрой язвы, опасные для общества. И непременно новые, такие, о которых мы не знали, которые не видим. Вот тогда мы скажем тебе спасибо. А он ворошит тему нам известную, — можно даже сказать, надоевшую: карьеризм!

Вот ведь куда поведут мысли, если не заметить в образе главной сути: национального лица. Грацианский и никакой не карьерист: он персонаж, имеющий глубокое философское содержание. Каждый его поступок продиктован не одним только стремлением получить очередную ученую степень, укрепить свое служебное положение, — да к таким-то целям стремятся все люди, и даже очень хорошие. Ну, а если уж средства избирают не совсем чистые, — экая малость! Вам эти средства кажутся не очень благовидными, другой готов их извинить. Стоит ли об этом писать романы?..

Говорят, бандитизм, коррупция, взяточничество не имеют национального лица. Может быть. Но вот характер, склад психических особенностей, уклад эстетический, — наконец весь стиль поведения в обществе имеют ярко выраженный почерк национальности. И если писателей прошлого столетия от Пушкина до Чехова и Толстого называют русскими писателями, то не за то только, что их родили русские матери. Гоголь, величайший из русских писателей, явился на свет не в русской семье, но вслед за Пушкиным его можно назвать самым ярким национальным русским писателем. И Жуковский, учитель Пушкина, рожден турчанкой. Их русскость проявилась в том, что они изображали русского человека, показали миру красоту и величие русского национального характера, шаг за шагом воссоздали грандиозную картину психологического и физического уклада русского человека, объяснили миру сущность его многочисленных исторических подвигов, явили всему свету природу его мировых дел.

Ну, а Леонов? Он, что же, не понимает высших целей литературы? Пишет толстый роман о пустяках?..

Вот ведь на какие мысли могут навести наши записные критики, которые, по выражению Маяковского, у нас «все коганы», доверчивого читателя.

Ложь окутывала Леонова всю его жизнь. А Никита Хрущёв, незадачливый наследник Сталина на русском престоле, и совсем запретил Леонова печатать. В этом смысле он был подлинным ленинцем, который вначале назвал Достоевского «архискверным писателем», а затем возвел в ранг реакционера, а уж потом и вовсе на десятилетия отнял его у наших читателей.

Ныне многие историки приводят дикие факты того, как Луначарский и Крупская, дорвавшись до власти над русской культурой, выгребали лопатой из библиотек русскую классику — не выгребли, не было тогда еще бульдозеров и скреперов, но всё-таки Блока затравить и заморить голодом сумели, Бунина и Куприна из России выжили, Есенина, Маяковского, Васильева, Горького и сотни других менее известных писателей и поэтов физически уничтожили.

Культуртрегеры от большевизма, а точнее, от троцкизма запустили в писательский мир такую ложь, которую не мог выдержать честный литератор. Сергеев-Ценский, последний могиканин русской классики, под натиском хулы признался: «Чтобы русским писателем быть, надобно отменное здоровье иметь».

То было время, когда из нашей родной литературы изгонялось то, чем она была славна и гордилась: русский дух. Литература, как и общество, теряла русскость, приобретала черты интернационального галдежа, в котором солистами были гомельские торговцы шнурками и хлынувший из Одессы батальон багрицких. Писатель, осмелившийся только лишь намекнуть на природу русского и, особенно, дерзнувший нечаянно зацепить еврея — такой писатель не просто объявлялся опасным для общества; он скоро исчезал в подвалах Лубянки или замерзал на Колыме.

Хитро скрытая ложь царила в русской литературе на протяжении уходящего столетия. И тут я снова обращусь к статье Ивана Владимировича о Леонове. Ведь в этой статье впервые прямо и во весь голос заявлено о главной болезни едва ли ни всех поэтов и писателей после Есенина и Маяковского. Заявление ответственное, оно потребовало большого мужества, но правда ярче солнца, ради правды отдельные смельчаки не боялись пойти и на плаху.

Итак, снова обратимся к статье:

«Да, правды о Леонове они так и не сказали… Ведь заговори они языком правды, должны бы сказать, а из каких-таких сфер выпрыгнул пустой болтунишка Грацианский, каких он кровей и какого замеса. И почему этот изощренный лжец и демагог так упорно преследует человека, вставшего на защиту Русского леса. И что Русский лес — это прообраз России, что, следовательно, дело тут не в одних карьеристских устремлениях Грацианского, что речь в романе идет о незримой войне одних против других».

Иной мой читатель может сказать: а почему это я так много внимания уделяю Леонову и статье своего мужа о нем? Ведь речь должна идти о романе «Филимон и Антихрист».

Да, такое недоумение может возникнуть. Но роман, ставший подлинной эпопеей второй половины нынешнего века, нельзя понять в отрыве от литературы того времени, его нельзя оценить, не зная и не понимая художественного метода, характерного для всего творчества писателя. Этот метод был утрачен в советское время, он был разрушен горьковской философией социалистического реализма, ставшей религией для новой литературы. И всякого, кто эту религию не принимал, а пытался идти в русле нашей великой классики, партия, руководившая литературой, отторгала и даже предавала анафеме. Ведь эта литература возвеличивала русского человека, поэтизировала русский быт, русскую духовную жизнь — как все то, против чего и был направлен марксистско-ленинский интернационализм.

Вначале анафеме были преданы Блок и Есенин, — их не печатали сорок лет. А при Хрущёве, когда вновь стали рушить православные храмы, перестали печатать и Леонова. И не печатали, как я уже сказала, все десять лет царствования Хрущёва. Рядовой читатель, конечно, не мог понять, почему это с прилавков магазинов исчезли книги этого писателя. Не думал никто, кроме близких людей, и о том, а как живет писатель, гонораров-то нет, зарплаты не получает? Я спросила об этом Ивана Владимировича. На вопрос мой он ответил:

— А как жил я? Меня ведь тоже после яковлевской статьи перестали печатать. А как живут сейчас люди, которым по три года не выдают зарплаты? Не живут, а выживают. Так и мы… выживали.

Подумал минуту, затем добавил:

— Враг у нас жестокий, пострашнее немецких захватчиков будет. Курс он взял на полное истребление русских, как самой строптивой, непокорной нации. Сейчас вот только и слышишь: то на Севере свет и тепло отключили, то на Дальнем Востоке. Подумать только: не завозят уголь и нефть! Это в нашей-то стране, которая углем и нефтью снабжала всю Европу, а с нас за бензин по десять копеек за литр брали.

Невеселую свою беседу заключил словами:

— Литераторов наш враг во все времена особенно ненавидел; они, литераторы, дух бойцовский в народе формируют, они как часовые, неусыпно стоящие на посту, и ночью, когда темень становится непроницаемой и полчища врага к родным рубежам подползают, писатели бьют в набат и зовут сородичей на поле брани. Леонид Максимович относился к такому роду писателей.

О таких литераторах любит рассказывать Иван Владимирович. О них, правда, много рассказано в его книге «Унесённые водкой» и особенно в книге, ставшей бестселлером уже в первые месяцы её жизни — «Последнем Иване». Но в книге всё не расскажешь, а в жизни, долгой и богатой событиями, ох, как много было всякого! И кстати, без знания биографии писателя, его личной, семейной и служебной судьбы, тоже в полной мере не поймешь художественного метода, смысла его книг.

Прочитав все романы, повести и рассказы своего мужа, а их у него много, и сравнив их с устными рассказами, я вдруг поняла: писатель пишет о себе, только о себе и об очень близких ему людях. Современники Толстого находили во всех главных героях его трёх знаменитых романов черты характера его собственного, а во многих персонажах угадывались близкие ему люди. Недаром же, по его признанию, Анну Каренину он списал со своей тетки, а старого князя Болконского со своего деда по матери Волконского.

В романе «Филимон и Антихрист» главный герой Николай Авдеевич Филимонов — фотография самого автора, причем блестящая фотография! Фотограф сумел схватить и все главные черты внешности, и внутренние черты характера; оттенил и мельчайшие черточки. Но фотография осталась бы все равно мертвой, если бы романист не приплюсовал к этому портрету черты своих современников, близких людей, которых он наблюдал в жизни, с которыми был дружен, которых любил и судьба которых его волновала, как своя собственная. Иных из этих людей я потом увидела, с ними встречалась, о других знаю по рассказам. Замечу тут кстати, мой муж рассказчик удивительный, он так рельефно и красочно обрисует человека, что я его потом мысленно представляю как живого. Из этих-то рассказов и по впечатлениям встреч я составила себе общий портрет современников, с которых, как пчела с цветка, брал отдельные частицы и набрасывал на холст, создавая портрет Филимонова — человека, выступающего со страниц романа живым, величественно прекрасным. В каждом поступке узнаешь человека, живущего с нами рядом, в его судьбе — судьба русского, попавшего в гущу событий нашего времени, — именно, русского, и никакого другого. Потому он и такой красочный, колоритный, — в нём каждый шаг, каждое движение, каждое слово изобличает характер русский, национальный, в высшей степени типичный именно для русского народа. Наверное, потому люди плачут над его судьбой, люди радуются как дети, когда видят, как в конце романа он неожиданно выбирается из пропасти, в которую его затолкали злые силы и из которой, казалось, уж выхода не будет.

Любопытная мысль посещает вас, когда вы дочитываете последнюю страницу и закрываете книгу: а ведь судьба такая могла постигнуть не только человека русского, а и представителя любой другой национальности, — и даже негра, и араба, и кубинца, и суданца. И вам вдруг становится ясно: образ Филимонова имеет мировое значение, он общечеловечен, и это потому, что несет в себе черты своего народа, своей национальности. Так перед читателем невольно открывается природа подлинно художественной литературы; она создает образы и характеры, близкие и понятные всем людям земли. Не потому ли так близок и дорог читателям любой национальности образ благородного рыцаря Дон Кихота, и так забавен Санчо Пансо, так смешон Мюнхгаузен, так понятны Гулливер и священник Маэль, так любимы детьми и молодежью три мушкетера.

Автору Филимона помогала лепить свой образ доброта; он по своей великой щедрости хотел каждого увековечить и черпал из каждого черты, красящие человека. Не все его друзья остались друзьями и до наших дней, есть и такие, которые оставили его в трудные дни жизни, стали поругивать и даже возводить на него напраслину, — но вот величие творца: он и от них не забыл взять хорошее. Два десятилетия были они друзьями с Иваном Шевцовым, потом их дороги пошли в разные стороны. В «Последнем Иване» этот конфликт красочно изображен, но Шевцов был любим, он остался уважаем и поныне, — и его судьба отразилась в великой судьбе героя романа. Я читаю эту книгу снова и снова, — и при каждом прочтении нахожу в образе Филимонова черты характера Владимира Котова, Игоря Кобзева — моих любимых поэтов, — они были близкими друзьями автора. И еще многих других людей я узнаю в образе Филимонова. В жизни каждого из них случались истории, подобные той, что с такой силой изображена в романе.

Многие из тех, кто прочитал роман, мне говорили: со мной тоже случалось нечто подобное.

Создавая образ главного героя, Иван Владимирович, как пушкинский инок, писал летопись своего времени. И это первый и главный признак эпического произведения.

Слышу возражение скептиков, а больше всего — недругов: что же тут примечательного? У нас есть много книг, в которых можно встретить хорошего человека, и много есть подобных историй.

Да, конечно, книг у нас выпускалось много, и много в них можно встретить хороших людей, преодолевающих разные препятствия в жизни. Встретишь и русские характеры, особенно в литературе о войне. Но с течением времени русский дух ужимался, изгонялся со страниц произведений прозы и поэзии. И типично русский человек с типично русской судьбой в литературе советского периода встречался всё реже.

Вспоминается эпизод, рассказанный мне мужем. Жили-были и успешно трудились в литературе два фронтовых приятеля. Один из них Иван Шевцов, другой Михаил Алексеев. Оба в прошлом офицеры, работали в военных органах печати, писали книги. И вышли из них крупные писатели. Шевцова знал и любил читатель, но не любили его товарищи со Старой площади. Особенно лютовала жёлтая пресса; тогда она тоже была жёлтой, потому что работали в ней, как правило, «птенцы Яковлева» — люди, пламеневшие нежностью к Америке. Лютой злобой зашлись они, увидев на прилавках магазинов его роман «Тля». Братцы! Так это ведь нас он так называет!.. И ну метать в писателя громы и молнии. Двенадцать разгромных статей опубликовали в центральных газетах за один лишь месяц! Как он только выдержал такую атаку!.. Леонов, следивший за судьбой писателя и любивший его, сказал: храбрец! Один против целой армии выбежал из окопа и размахивает сабелькой. Ну, а Михаил Алексеев?.. Нет, он таких книг не писал. В кругу друзей тихонько осуждал таких безрассудных. В его книгах «Солдаты», «Наследники» были, конечно, и хорошие люди, и даже герои, но вот не было места персонажам, которые, подобно тле, грызут листья и губят урожай. Нет-нет, — боже упаси! — таких людей нет в нашей жизни. Может быть, они есть на Западе, в Америке, но у нас?.. Писатель, конечно, видел их в жизни, они кишмя кишели в издательстве, где он работал, и вред наносили великий, но… трогать их опасно. Лучше уж закрыть глаза.

Нравились такие книги Хромому дьяволу; заметил он Алексеева, тихий человек, не вредный. Такому-то можно и толстый журнал доверить.

И Алексеева назначают главным редактором литературно-художественного журнала «Москва». В свое время заместителем главного редактора там работал Шевцов, но от него избавились, Хромой дьявол «укреплял» кадры идеологических работников. Как из мешка сыпал он в редакции газет, журналов, издательств швондеров и шариковых.

Вскоре Алексеев станет лауреатом, ему на грудь повесят много орденов и медалей, в том числе Золотую Звезду Героя Социалистического Труда.

Позволю себе посплетничать; в литературной среде, как и в артистической, суды-пересуды привычны, без них многого не объяснишь и многое нельзя понять. С Алексеевым случился эпизод, который, кажется, ни с кем не случался в литературной истории, — в нем, как в капле прозрачной воды, отразилась вся суть его многолетнего лукавого творчества: его товарищ Ваня Шевцов извлекает из своей библиотеки все книги Алексеева с дарственными автографами и с короткой запиской «За ненадобностью» отсылает своему бывшему другу.

А как отнесётся к таким книгам читатель, который придёт в библиотеки в будущем тысячелетии? Ведь он, наверное, попросит книги, в которых авторы отвечают на волнующие его вопросы: кто разрушил великое русское государство? Как это случилось, что народ наш, имеющий такую славную историю, не раз спасавший Европу от нашествия кровожадных степняков, сам очутился у края гибели, стал вымирать и никак не может подняться с колен и начать борьбу, достойную славы своих отцов? Не упали же мы в пропасть по какой-то случайной неосторожности?..

И как тут не вспомнить французского мыслителя Дрюмона, сказавшего вещие слова: если вы пишете на социальные темы и ничего не говорите о еврейском вопросе, вы не сварите и кошачьей похлебки.

В советское время многие писатели варили кошачью похлебку, но даже и её не сварили. Владимир Солоухин, сам извертевшийся в потугах угодить режиму, в конце жизни с горечью признал, что держава наша не рухнула сама по себе, много было старателей, которые тихо и упорно «подпиливали» её устои. Подпиливателями назвал он и писателей, потрафлявших режиму, а правящий режим, он, как и все на свете, имел лицо национальное: его олицетворял в последние годы предатель всех времен и народов Горбачев. И когда я вижу на груди писателя лауреатскую медаль, а того хуже, Золотую Звезду Героя, мне так и хочется сказать: спрячьте поглубже в сундук свои регалии! Люди-то не дураки, они знают, кто в советское время раздавал награды, кого миловали и жаловали, а кого теснили в угол.

Всё это, что я сейчас говорю, — не праздная болтовня рассерженной дамочки, — это напрямую относится к художественному методу моего мужа, тому инструментарию, которым делался роман «Филимон и Антихрист». Муж-то мой медалей не получал, он был ненавистен отцу перестройки, и тот, заклеймив его имя в своей ядовитой статье «Против антиисторизма в литературе», фактически дал команду издателям его не печатать.

Вся философия творчества Ивана Владимировича — в его статье о Леонове. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Леонов — учитель моего мужа, близкий ему по духу писатель. О нём он и пишет с такой любовью:

«Образ Вихрова олицетворяет русского человека середины двадцатого столетия. Художник наделяет его чертами, характерными для наших отцов и дедов, и тех отдаленных пращуров, которые сохранили во всей красе Русский лес, отстояли его от врагов, устремлявшихся к нам со всех сторон света. Профессор Вихров — положительный герой, образец для подражания молодежи. И в этом писатель проявляет настоящее новаторство. Ведь наши недруги считают, что с положительным героем в Русской литературе покончено. Его нет. И, следовательно, некому подражать подрастающим поколениям. Не этого ли добиваются «неистовые ревнители» литературы все годы советской жизни? Они могли уже торжествовать победу. Героев нет. Есть одни «Звездные мальчики», тоскующие по чужим землям диссиденты, есть художники, малюющие «Черные квадраты». И вдруг — профессор Вихров! Умница и рыцарь, бесстрашный борец за Русский лес — за наше богатство, за нашу красоту и землю.

Художник создает величественный образ патриота, того самого человека, который не покорится гайдарам и чубайсам, выйдет на улицу с красным флагом и подаст ослепленным, одураченным пример сопротивления.

Людям, далеким от литературы, трудно оценить такой подвиг писателя. Им кажется, что такого героя и должны показывать все литераторы. А как же иначе? Зачем же показывать серых, никчемных людей. Это же пахнет клеветой на свой народ. Серые и ничтожные никогда не были излюбленным объектом русских писателей. Прочтите Тургенева. В его «Записках охотника» много персонажей, там вся русская деревня начала прошлого столетия. И представьте: ни одного дрянного человека. Все разные, самобытные, — и непременно умные, чуткие, смелые, выносливые. И готовые услужить вам, и последнюю рубашку отдадут.

Да, верно. Наши писатели любили русского человека. Много хорошего они подметили в людях. У того же Тургенева Герасим в рассказе «Муму». Он и утеснен господами, и природа его обидела — немой, а характером и силой духа сродни библейским героям.

Граф Толстой написал эпопею народной жизни «Война и мир». Сто пятьдесят заметных персонажей вывел на свои страницы, и если уж о простом человеке говорит — ни одного плохого!

Да, было такое в русской литературе. И тем она гордилась, тем и завоевала славу лучшей литературы мира. Но с приходом в нее молодцов из «одесской школы» всё встало с ног на голову. В ход пошел хитрый и подленький человечишко. Остап Бендер заменил Тараса Бульбу, с неба упал фадеевский «бесстрашный Левинсон», а подозреваемый и гонимый генерал Серпилин явился на смену генерала Раевского».

Говоря о Леонове, Иван Владимирович раскрывает и свою творческую лабораторию и широким жестом показывает весь арсенал технических средств, при помощи которых создавался его роман, чем он дышит, чем заполнен от начала до конца. Как и Леонов, автор «Филимона» идет в русле классической русской литературы, следует за Пушкиным, который, написав свои «Повести Белкина», принес их издателю, бросил на стол и сказал: «Так надо писать прозу!» Так её и стали писать. И, следуя за Пушкиным, русская проза уже в девятнадцатом столетии шагнула на вершину мировой литературы, поставив народ, породивший Пушкина, во главу интеллектуальной славы, во главу прогресса всего человечества. И тут нет эпигонства, нет прямых заимствований — есть философские принципы литературного творчества, есть ключи от кладовой, где запрятаны тайны мышления при посредстве образов.

Знаю и слышу за тысячу верст своих оппонентов, и всё-таки пишу именно так, а не иначе. Одну вижу перед собой задачу: написать правду о книгах своего мужа, смыть с него груз наветов критиков, писавших о нём гнусные статьи, критиков, которые сплошь были коганы. И могла бы я тут повторить другие слова Маяковского, сказанные им при вынужденных обстоятельствах. Как-то молодая дама заявила поэту: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». — «Я знаю об этом», — спокойно сказал Маяковский, и продолжал:

Итак, в смысле художественного метода — смелое, до безрассудства мужественное новаторство. Вышла знакомая ситуация: весь полк идёт в ногу, он сделал первый шаг с левой, а Леонов, и вслед за ним несколько смельчаков зашагали с правой. Михалковы-чаковские, горбачевы-яковлевы зашикали, подают команды, негодуют, а смельчаки знай своё: рушат строй, вносят сумятицу.

Снова слышу недовольный ропот, вздыбили шерсть книжные жуки, профессора, всю жизнь повторяющие азы учебных программ: при чём тут Леонов и эти… смельчаки? А что до них, не было, что ль, в двадцатом столетии писателей, продолжавших традиции классиков русской литературы? А Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Мамин-Сибиряк, Сергеев-Ценский, Соколов-Микитов? Наконец, Шишков, Бажов, Пришвин, Югов?.. Они-то, что, не создавали литературу высокого классического гуманизма?..

Спешу успокоить ревнителей святости русской литературы: были такие писатели, — слава Богу, не оскудела копилка народной мудрости, были у нас замечательные писатели и поэты, и создавали они произведения, которыми зачитывались и долго ещё будут зачитываться благодарные читатели, но заметьте, милостивые государи: писатели эти из тех, кто жил и творил в первой половине двадцатого столетия, они ещё по инерции катили вперед паровоз могучей русской литературы. Но из Одессы, Гомеля, Жмеринки уже двинулись и другие паровозы; они везли в Москву и Ленинград десанты малограмотных, настырных молодцов, о которых Константин Федин скажет: ныне всякий мало-мальски грамотный еврей — уже писатель. И скоро их имена замелькали на страницах газет и журналов. «Правда» почти в каждом номере печатала одесситов и ни разу не напечатала Есенина. Русский дух изгонялся, его дружно теснили и травили. А скоро и совсем запретили два слова: «русский» и «еврей». О русских забудьте, а евреев?.. При чём тут национальность?.. У нас интернационализм, все равны, всем дорога. А если ты и нерусский, так тебя и в институт без экзамена примут, и должность дадут, и квартиру в Москве и Ленинграде. Хватит угнетать малые народы, пора русскому человеку выпустить вперёд младшего брата.

В учебных программах, на радио и в газетах светились лишь имена багрицких и сельвинских, светловых, долматовских, катаевых, граниных… Русским детям дали свои сказки те же одесситы: Чуковский, Кассиль, Барто, Алигер… Роту детских писателей, а затем на целых тридцать лет и всех русских писателей, возглавил человек с русской фамилией, с нерусской душой — Сергей Михалков. За ним потянулся в Союз писателей целый клан родственников, и литературные острословы скоро о них сочинили частушку: «Земля наша родная, слышишь ли ты зуд? Это михалковы по тебе ползут».

Птенцы Хромого дьявола окрепли, началась эра очернительской литературы. Заработали кроты, которых Солоухин назвал «подпиливателями».

История России взошла на гребень двадцатого столетия. И лишь единицы мудрых и прозорливых слышали, как потрескивают несущие балки дома Государства российского, как пощелкивают зубы жучков-короедов. Фундамент начинал проседать, дом подрагивал.

В эти-то годы в кромешной тьме национального затмения появилась великая книга «Русский лес». Это о нём, о Леонове, можно сказать его же словами: выскочил из окопа и перед целой армией врагов замахал сабелькой. И рядом с ним встала фаланга рыцарей, кованных из дамасской стали. И среди них такие богатыри: Михаил Бубеннов и Иван Шевцов, Владимир Котов и Игорь Кобзев, Алексей Марков и Борис Ручьев, Сергей Викулов и Владимир Фирсов… Был среди них и молодой писатель, автор «Подземного меридиана».

Роман Ивана Дроздова «Подземный меридиан» вышел именно в эти годы. И хотя речь моя не о нём, но без упоминания этого произведения нельзя понять «Филимона и Антихриста», который писался в конце семидесятых. Именно тогда уже начали раздаваться первые раскаты грома, возвестившего скорую планетарную катастрофу, в которой, как Спитак или Помпея, рухнула самая могучая держава планеты, и мир осиротел, ослаб, как немощный старик, почувствовал озноб всеобщей лихорадки.

Пафос «Филимона и Антихриста» в судьбе и характере его главного героя — Филимонова. О нём можно сказать словами Ивана Владимировича, когда он, характеризуя писателя Блинова, произнес вещие слова: «Он русский, слишком русский». И вновь я слышу возражение: о русских людях пишут многие писатели.

Да, это так. С этим я не спорю. Могу тут привести характерный разговор Ивана Владимировича со своим приятелем Юрием Сбитневым. Этот писатель в своё время был знаменит, занимал важный пост заместителя редактора «Огонька». Книги Сбитнева печатались большими тиражами. Однажды он зашёл к Ивану Владимировичу и подарил ему только что вышедшую книгу «Своя земля и в горсти мила». И сказал: «Меня интересует твоё мнение. Кажется, мне удалось положить на полку читателя не пустячную вещь». Иван Владимирович книгу прочёл, но мнения своего говорить не торопился. А когда Сбитнев снова зашел к нему и спросил: «Ну, почитал? Каково впечатление?», Иван Владимирович сказал: «Язык у тебя хорош, писать ты умеешь». — «Это и всё, что ты можешь сказать?» — «А что же ты хотел услышать? Деревня, старики, старушки… Умирают, конечно. И русская деревня хиреет. Процесс мировой, он во всех странах наблюдается». — «Ну, так вот, значит, я в точку попал». — «Попал, конечно, но об этом сейчас многие пишут. Все журналы заполнены такой литературой. И это стремление ворошить нашу беду «Литературная газета» похваливает. Смотрите, мол, советская власть-то к чему ведет. К сожалению, мало кто о причинах пишет. А причины-то, они у нас, в Москве, коренятся. Есть силы, которым и нужно разрушать русскую деревню. Они и не только деревню рушат, а и душу русскую, как жуки-короеды, подтачивают. Водкой нашу деревню заливают. Брежнев-то за своё правление на семьсот процентов производство спиртного увеличил. Об этом бы наши литераторы писали. Я вот сижу в издательстве и вижу, что этих-то тем как раз и боятся русские писатели. Такую бы ты книгу написал».

Не поручусь за точность диалога, но из рассказа мужа именно так он мне запомнился. Так вот оно в чём дело: и там русские люди, и Филимонов русский человек. Да только в деревне живут люди, которые чувствуют над собой злую волю Антихриста, но в глаза его не видят. Антихрист не сеет и не пашет, и в деревне он не живет. Там нет газа, теплой воды, нет театров и картинных галерей. Раньше-то он и в местечках обитал, а после революции во дворцы больших городов переселился. Антихрист по асфальту ходит. Он удобства любит, а теперь вот после перестройки и з, амки начал строить. Так вот Филимонова судьба поместила в среду, где обитает Антихрист. И Филимонов поначалу видел в нём человека, долго к нему присматривался и понял, что от Антихриста всё зло на свете, и что он же, Антихрист, погубить русскую землю вознамерился. Тогда-то и вступил с ним в борьбу русский человек Николай Авдеевич Филимонов. И весь рассказ писателя об этой борьбе. Такие-то книги зело как не любил Чаковский, командарм армии советской литературы. Вот этот-то Антихрист и не ночевал в книге Юрия Сбитнева. И не только в его книге он не был прописан, упоминать его остерегались многомудрые русские писатели.

Прописку он получил в лежащей перед нами книге Ивана Дроздова «Филимон и Антихрист».

Кстати, здесь же и лежит объяснение тому позорному факту, что русская литература второй половины двадцатого столетия стала наполняться книгами писателей, чернивших русского человека. Хитроумный литератор все больше и больше глумился над простым людом, особенно деревенским. Армянина — нет, не трогал, грузина тоже, и чеченца не задевал, и уж совсем не прикасался к еврею… Нельзя! У нас интернационализм. И весь критический пыл этого литераторишки вскинулся на русского. Его-то уж можно. Кто ж защитит? Наоборот, «Литературка» с бандой Чаковского заметит, фимиам воскурит, а там и до лауреата недалеко, секретарем союза писателей назначат. Нашёл золотую жилу подленький бумагомаратель и ну чернить своего кормильца! Каких только злодейств он в нём не открыл! Если, скажем, склад загорелся, все жители поселка ворами вдруг оказались; товары по домам растащили. Если женщину вздумает показать — она и мальца растлит, и деда угарным газом на тот свет отправит, а пьяниц сколько! Дебоширов, развратников!.. И до того уж дошел такой критикан… — матерщину в свои книги потащил!

Читают такую книгу ученики и студенты и думают: какой народ у нас плохой, как стыдно называться русским.

Когда ещё Иван Владимирович работал в «Известиях», у него среди приятелей было много евреев: их-то, евреев, было девяносто процентов в той газете. Случалось, по пьяному делу, — а пили там часто, почти каждый день, забудется кто-то из евреев, станет выбалтывать свои секреты. Однажды они теплой компанией в бане мылись, пили много — пиво, водку, коньяк. Один еврей Максим Золотов, работавший в отделе литературы и искусства, зная, что мой муж балуется писательством и уже имел несколько книг, тихонько со злорадством ему сообщил:

— В ЦК совещание было, инструктировали, кого из вашего брата на щит поднимать. Пушкиных будем делать и Толстых.

— Треплешься ты, Максим, не могут таких инструкций давать, нечестно это.

— Не-че-е-стно!.. Захотел честности. Да читатель глуп как пробка, он и всегда был таковым. Чего ему полячишка несчастный Белинский или еврей Нордау в голову положили, в то он и поверит. И теперь будет так. Но ты не беспокойся, тебя в обойму не возьмут, ты хоть алмазами выложи свои страницы, всё равно останешься безвестным. А вот Белочку Ахмадулину, твою сокурсницу по институту, выше облаков поднимут. Евтушенко там нравится, а еще Вознесенский; тоже, кажется, в твоём потоке учились. А из русских всего четырёх возьмут. Только четырёх! — понял? И уж, конечно, тебя среди них не будет. Поднимать таких начнем, кто пороки вскрывает, колхозы с грязью месит, а того лучше, если пьяниц на свет божий тащит, темную душу русского человека бичует. Русский человек спился и работать перестал, в разврат ударился — его исправлять надо, вот ты о чём пиши. Я тогда первый тебя на щит подниму. А «Известия» — сам знаешь: тираж! Мы уж к десяти миллионам подбираемся. Две-три статьи тисну, и ты — знаменит!

— Ну, а кто же — эти четверо из русских?

— А вот этого я тебе не скажу. Гоголи они все будут да Щедрины. Только у тех идиотами все больше генералы да помещики, вроде Чичикова, выступали, а теперь помещиков нет, идиотами простые люди будут. Словом, идиотизм русской жизни нужен. Горький-то не дурак был; он вашего брата к соцреализму тащил, то бишь к лакировке, но заметь: лакировать призывал не человека, а систему и вождей. А сам кого показывал?.. У него что ни персонаж, то самодур или мерзавец, а то барон, ставший босяком, а то Челкаш — вор и разбойник, а то проститутка с провалившимся носом. Ты-то всех гладишь по головке, а он язвы проклятой жизни вскрывал. Потому он великим пролетарским писателем стал, Буревестником революции. «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…» — помнишь?.. Кругом мрак, грязь, а он к революции призывает. На том и карьеру сделал. Сейчас тоже мрак сгустился — к топору звать надо. Учись, старик, понимать, где что лежит. Тогда и тебя поднимать станем.

Не однажды слышала, как после подобных его рассказов о нравах литературного мира, — а он в литературе полстолетия работал, и немалые посты занимал, — кто-нибудь из его слушателей скажет:

— Вы бы мемуары написали. Сколько бы в них интересного вывернулось.

Иван Владимирович две мемуарные книги написал: «Оккупацию» и «Последнего Ивана». Жанр обозначил по-своему: «Роман-воспоминание». О них я надеюсь написать особые статьи, но здесь скажу: не один только литературный мир изобразил он в этих книгах, — в них нам Русский человек, живший в двадцатом столетии, явился, и, как сказал протоиерей Алексий Аверьянов из Подольска, «роман получился значительным, подобным византийской мозаике, что собирается из многочисленных деталей, и лик нерукотворный высветился вашим пером — Христовой нетленной Правды».

А читатель из Америки написал: «Ваша книга — художественная энциклопедия по еврейству. Жаль, что Америка не имеет такого литературного произведения, она бы тогда, может быть, не опустилась так глубоко во мрак бездуховности и сатанизма».

И тут мы видим второе новаторство автора «Филимона и Антихриста»: люди-то русские, оказывается, и хорошими бывают! Для русской литературы середины нашего столетия хороший русский человек — это открытие, откровение, это, наконец, отчаянная смелость. Представим картину: с гор со страшной скоростью несется поток грязи, он рушит всё: скалы, камни, деревья. И вдруг на его пути, пытаясь его задержать, заслонить от него жилища людей, деревья, поля, встает человек. Картина гипотетическая, но она с точностью до мельчайших математических величин отражает правду жизни. Запущенный Лениным-Бланком и агрессивным космополитом Горьким поток охаивания русского человека принимает в середине века характер селевой лавины и грозит затопить весь русский народ. Хромой дьявол, вскинутый силами зла на командную высоту нашей духовной жизни, включает сатанинские механизмы, поощряющие хулителей и огрязнителей всего русского: истории, материальной культуры, характера и даже внешнего облика славян. Героем времени становится вор, насильник, пьяница и дебошир. У кого в книгах больше такого самоедства, тому все почести, тиражи, золотые и серебряные медальки. Из русских авторов избирается команда особенно ретивых огрязнителей и поднимается на щит славы. Их делают пушкиными, тургеневыми, чеховыми.

Один такой «Чехов» является в «Современник». Заходит к Ивану Владимировичу. Вид у него независимый, даже начальственный. Милостиво тянет руку:

— Привет, старик. Как вы тут?.. Я, видишь ли, хотел бы напечататься: на хорошей бумаге, с картинками, в супере. Надеюсь, не откажешь?

— Конечно. Мы с удовольствием. Ставьте свою рукопись на поток.

— На какой поток?

— Обыкновенный. Он в каждом издательстве — технологический поток. В нашем — тоже.

— А-а?.. Сдавать рукопись в редакцию, а там рецензенты, консультанты… Ну, нет. Ты меня обижаешь. Я всё-таки… не новичок в литературе. В некотором роде… Ну, да сам понимаешь. Вот тебе рукопись, прочти и — печатай.

Автор этот известный, он пока не классик, но дело к тому идет. Его в каждом номере «Литературная газета» поминает. Хвалит, конечно. По его произведениям два фильма сняли, а теперь он и сам режиссёром заделался. И он в самом деле талантлив, и пишет хорошо, — можно даже сказать, красочно. Но так же хорошо пишут и многие другие авторы, и даже встречаются из молодых посильнее его, но у них нет такого лихого критиканства и осмеяния. У этого всё это есть: у него что ни рассказ, то и пьяницы, идиоты, лодыри. На него не нарадуется «Литературная газета». Там вся редакция — диссиденты, они на всё советское, особенно русское, яд источают. Им такой автор, да ещё из деревни, из глубин народа — сущая находка. Они, когда их в нелюбви к людям упрекают, на него пальцем показывают. Когда писателя Войновича спросили, где же вы такого урода, как солдат Чонкин, нашли, он ответил: вы на своих писателей посмотрите, у них ещё и не таких уродов найдёте.

Как-то к нам в Питер бригада московских писателей приехала. И с ними Владимир Крупин. Его в обойму маститых ещё до перестройки включили. Ну, собрался питерский народ. Громадный концертный зал до отказа набит. Крупин свой новый рассказ стал читать. Читал долго, упоённо, — видно было: рассказ ему нравился. Сюжет был прост: приехал к нам в гости японский профессор и Крупин ему Москву показывает. И в такие углы его заводит, где всякая грязь и нечистоты. И так уж старается Крупин всё показать, и всё в дурном свете представить, что японцу будто бы и неловко от такого самоедства. Он будто бы даже и что-то хорошее о Москве сказать хочет, но Крупин в своей родной столице ничего не находит хорошего. Он, видимо, даже и забыл, как Лермонтов о ней сказал: «Москва-Москва, люблю тебя как сын, как русский, пламенно и нежно!..» Нет, ничего подобного Крупин не помнит, — он, может быть, ничего такого и не знает. А если уж правду сказать, на «Литгазету» оглядывается: авось, похвалит. Она, «Литгазета», хотя уж и не тот тираж имеет, а всё-таки ещё дышит. И, как прежде, над её страницами чужебесы колдуют.

Хорошо, что рассказ его, читаемый с тем же пафосом, что и читал когда-то в этом зале великий Качалов, не слышала и не видела гоголевская вдова, которая высекла сама себя. Вот бы порадовалась! И хорошо, что сам Гоголь его не слышал. Душа бы великого сатирика задрожала при виде такого паскудства и самоедства. Ну, а товарищи Крупина? Они ведь сидели за красным столом и, наверное, упивались при звуках такого реквиема. И, кажется, кто-то из литературных вождей сидел тут же, — и, конечно, они тоже упивались. Но и тут ничего удивительного: они привыкли, притерпелись; они ведь тоже воспитанники Михалкова и читатели «Литературной газеты». Им господин Чаковский крепко вбил в голову понятия целесообразного и разумного. Сердца их оледенели, глаза потухли. Не слышат они гула колоколов и дроби барабанов. Для них борьба — слово отжившее, заплесневелое, как для Зюганова, который отдельным смельчакам из оппозиции говорит: меня пугает ваш радикализм. Нервы засохли, боли не слышат. Топчет их товарищ столицу Родины, чудо-город Москву, а им наплевать. Они, как Лермонтов, уж не пропоют гимн великому городу. Они — огрязнители, они тоже, как Крупин: смотрят на Венеру Милосскую и ищут насекомых в её волосах. Для них уже и солнце не солнце, а «Черный квадрат» Малевича.

О, люди! Как же вы низко пали! Вам теперь не надо много раз повторять слово свинья, чтобы вы захрюкали. Вам Сванидзе Абрамовича похвалит, и вы в Думу его потащите, а Крупина выше Толстого вознесете. Царил же над вами визгучий недоросль Кириенко, а старушки наши питерские Хакамаду дружно в Думу затащили, а рядом с ней чтобы другое восточное диво стояло — ни черт, ни бес, а существо из «Тысячи и одной ночи» Шепдурасулов.

Мать Россия! Прости нас грешных, и сами понять не можем, что с нами сделалось?

А был у нас и такой автор, который поэтизировал рефлексирующего хлюпика и делал вид, что это русский интеллигент. Сидит этакий герой в своем домашнем кабинете и гадает, то ли ему жить в России, то ли за границей.

Раз уж вышеупомянутый высокоумный автор такую «великую душу» стал воспевать, то его скоро заметил сам Михалков, самый большой патриот России, — почти, как Жириновский, — и любимец царей, и особенно их жен. И предложил ему место возле себя на капитанском мостике корабля под названием «Российский союз писателей».

Несколько десятилетий сидел такой мудрец в руководящем кресле. Всё у него было: и большие тиражи книг, и слава выше солнца, но ему, как старухе из пушкинской сказки, не хватало фотографии с Шолоховым, — да так, чтобы великий писатель обнимал его и взглядом говорил, как Жуковский Пушкину: вот он, ученик, победивший своего учителя. Тогда бы сказали люди у нас в стране и за рубежами: смотрите — это самые главные русские писатели. Такая бы фотография и в школьные учебники вошла, и наши бы ребятишки сызмальства знали, кто в России в двадцатом веке литературу делал.

Иван Владимирович не однажды рассказывал мне, да и при мне молодым писателям, про то, как была снаряжена экспедиция за такой фотографией. Писатель этот хотя и руководил русской литературой, но знал, что одного его может и не принять Шолохов. И тогда он соорудил целую делегацию молодых литераторов, которую сам и возглавил. Для верности разработал такой маневр. Вначале делегация заедет в Ростов и там навестит первого секретаря обкома партии, которого, как все знали, очень уважал Шолохов.

И вот они у секретаря, наш великий лукавец просит хозяина кабинета позвонить Шолохову и испросить у него позволения принять делегацию. Шолохов выслушал просьбу и решительно заявил: «Ребят-москвичей приму с удовольствием, но только… без их руководителя».

Так сорвалась операция. А вожделенная фотография рядом с живым классиком была почти в кармане.

Из этой истории во весь рост встает образ честолюбца, вознесенного на командную вышку русской литературы. А уж если говорить о природе его писаний, то нам предстанет не очернитель, не «подпиливатель» — перед нами певец того самого «малого народа», который вскоре придёт к власти над Россией. Одно только служит слабым утешением: как и все подобные «певцы», он начисто лишён голоса, то есть литературных способностей. И как тут не вспомнить русскую пословицу: «Бодливой корове Бог рог не дает».

Нам скажут: но ведь разговор-то наш о романе «Филимон и Антихрист». Где же тут герои этого романа?

В том то и дело, что я вывожу на свет божий героев романа «Филимон и Антихрист». Это их изваял во весь рост автор романа, их физиономии торчат из-за каждой страницы этого произведения. Но, кроме того, и в том главная особенность книги, автор создает целую галерею прекрасных русских людей, смелых, благородных — тех самых, трудами которых наше государство возносилось на вершину славы и могущества. Тут есть и подлинный герой нашего времени, такой человек, который может служить образцом для молодежи: ученый, совершивший великое открытие и сумевший отстоять его. Это — Николай Филимонов.

Свою статью «Леонид Леонов — русская гордость» Иван Владимирович закончил горестным обращением к тени великого писателя: «Прости нас, Леонид Максимович! И сердечное спасибо тебе за то, что всей жизнью своей, книгами своими показал ты миру: есть он, русский человек, и пребудет в веках!»

Вот эту эпохальную мысль: «есть он, русский человек!» — и утверждает всем своим творчеством Иван Владимирович Дроздов.

Люция Шичко-Дроздова,

член Союза писателей России