Дорога все еще была пустынна, но вдруг ему почудился озорной и не очень складный детский свист.
«А что, молодец».
На дороге показался мальчонка, тащивший за веревку телку.
Что ж, теперь можно жить, подумал Георге и, мигом скатившись с берега, стал шляпой таскать воду, чтобы смочить колеса. Но у телеги всего четыре колеса, и он уже все сделал, а у него только разыгралась охота к работе.
— Васька! Эй, Васька!
Васька тут же оказался рядом, потянулся к нему.
— А что ты скажешь, если я тебя искупаю?
Жеребенок пошел было за ним, но у самой воды остановился и попятился назад. Тогда перед ним появилась корка хлеба, он потянулся за ней — корка отодвинулась; сделал еще шаг, даже дотронулся до нее губами, но корка отодвинулась снова. Когда же наконец он схватил ее, перед ним оказалось целое море — воды видимо-невидимо! Несколько мгновений стоял не двигаясь, размышляя, что же ему делать: удрать или сперва съесть хлеб?
Медленно жевал, осторожно поглядывая на воду, — как бы Реут не опрокинулся ему на голову. Георге стал обливать его. Жеребенок хотел отскочить, но тут появилась еще одна корочка, и было бы глупо оставить ее. На этот раз она никуда не убегала от него, и пока Васька соображал, как да что, Георге его вымыл.
— Вы что, купаете жеребенка?
Трофимаш уселся на берегу и вытянул ногу, прикидывая, сколько примерно осталось до воды.
— Купаю, Трофимаш.
— А зачем вы его купаете?
— Иначе он не вырастет. Останется вот таким же маленьким.
Трофимаш задумчиво почесал затылок. Рискованное это дело.
— А может, и ты сегодня не умывался?
— Умывался, но только так… немножко.
— Тогда иди сюда, чего сидишь женихом…
Однако умыть Трофимаша было не так просто. На плече у него висела огромная котомка, с которой он ни за что на свете не хотел расстаться. Едва помочил кончики пальцев и тут же стал вытирать их полой рубахи.
— Лицо я вымою сам, вечером…
— Нет, брат, так не пойдет.
Георге умыл его, вытер платком и вытащил занозу из пятки.
— А ты, гляди-ка, здорово вырос…
Трофимаш пожал плечами: растет народ, что поделаешь! Вместе поднялись на берег, и Трофимаш, будучи по натуре хорошим товарищем, решил открыть Георге спою тайну.
— У меня в котомке есть плэчинта.
— Ну и что дальше?
Трофимаш пожал плечами.
— А дальше ничего нет, только одна плэчинта. Мама сказала, чтобы я ее съел в полдень.
— А ты-то что думаешь?
— Ничего.
— И когда же ты ее съешь — сейчас или в полдень? Но Трофимаш, хоть и был мал, знал ту истину, что ничто не вечно под луной.
— Если я ее съем сейчас, что же мне останется на обед?
Посидел еще немного, поглаживая завязки котомки, потом стал спускаться к Реуту, чтоб там, в одиночестве, добраться до истины. Вдруг его стриженая головка снова показалась над обрывом.
— Баде Георге, а войны еще будут?
— Подожди, пусть эта кончится.
— Так эта ведь кончилась. Сегодня сказали — все, мир!
Ясный полуденный свет вдруг стал расходиться огромной радугой. Война шла так давно и так мучительно, что прямо не верилось, что когда-нибудь она кончится.
— Да ты в самом ли деле… С этим же шутить нельзя…
В доказательство того, что он не шутит, Трофимаш достал плэчинту, разломал ее пополам и большую половину протянул Георге.
Земля дала человеку мудрость спокойствия, а небо научило его радоваться. И нет границ человеческой радости, как нет границ ясному летнему небу, которое, пьяное от счастья, льет па землю потоки света, а не знающая устали земля превращает этот свет в душистые цветы, в вековые дубовые леса, в тяжелые пшеничные колосья — во все, что названо человеком жизнью.