ХОТЯ БЫ В ПОЛТАВУ

Несмотря на четыре года ровного поведения, я не приобрел доверия власти.

Пушкин – Бенкендорфу, 24 марта 1830, по-фр. (Х.215)

Весной 1830 года многие из пушкинского окружения отбывают за границу. На новоселье у Михаила Погодина Пушкин с приятелями пишет письмо в «поэтический Рим» Степану Шевыреву. На два года уехал в Париж Сергей Полторацкий. Вот уже и «Погодин собрался ехать в чужие края», как пишет Пушкин Вяземскому (X.217).

И – на фоне относительной свободы передвижения других по Европе – постоянная забота властей о поэте: «Секретно. Чиновник 10 класса Александр Сергеев Пушкин 13-го числа сего месяца прибыл из С.-Петербурга и остановился в доме г.Черткова в гостинице Коппа, за коим учрежден секретный полицейский надзор». Надзор, конечно, не за Коппом, а за Пушкиным у Коппа. Московский полицмейстер Миллер сообщил об этом в рапорте обер-полицмейстеру Шульгину, а тот, в свою очередь, по восходящей. Бенкендорф в Петербурге удивлен внезапным отъездом Пушкина и реагирует быстро: «Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваряя меня, согласно с сделанным между нами условием, о сей вашей поездке… я вменяю себя в обязанность вас предуведомить, что все неприятности, коим вы можете подвергнуться, должны вами быть приписаны собственному вашему поведению» (Б.Ак.14.70).

Пушкин в ответе, тоже написанном по-русски, оправдывается тем, что государь-император ранее повелел ему жить в Москве и что на гулянии он встретил Бенкендорфа и сообщил ему о своих сборах в Москву, и ему было замечено: «Вы всегда на больших дорогах», то есть шеф Третьего отделения об отъезде знал. Очевидная вина поэта в том, что он принял всерьез устную иронию начальства, а эта ирония вовсе не означала, что можно выезжать куда-либо без письменного разрешения. Государь, будто важнее дел у него нет, встретив Жуковского, сказал: «Пушкин уехал в Москву. Зачем это? Какая муха его укусила?». И в дальнейшем разговоре назвал Пушкина сумасшедшим.

В очередной литературный конфликт оказываются втянутыми верховные власти. То, что публиковал Пушкин, вызывало критику со стороны разных журнальных группировок. Одни обвиняли его в аристократизме, считая, что аристократический период русской литературы миновал и время занимать позиции в литературе новому, более демократическому слою писателей, другие – в измене романтизму или даже в романтическом цинизме. Размышляя над ситуацией, Ю.Лотман пробовал объяснить ее так: поэта обвиняли в отсталости по той причине, что он был гением и уже отправился в будущее. «Пушкин ушел настолько далеко вперед от своего времени, что современникам стало казаться, что он от них отстал. Он не мог уже быть «властителем дум» молодого поколения, ибо видел бесконечно дальше, чем оно, – его стали обвинять в консерватизме и отсталости».

На деле Пушкин ушел и остался одновременно. В противоречивости нужно искать ключ к парадоксу и трагедии Пушкина. При всей гениальности и прорыве в будущее, поэт всю жизнь оставался сыном своего времени, иначе быть не могло. Он участвовал в суете, в ничтожестве жизни столь же энергично, как и в великом творчестве. Да, ушел вперед, но опять-таки оказался в ошейнике обстоятельств и отстал. Так произошло и весной 1830 года: вместо вольного путешествия в Париж и Рим он втянут в очередную склоку с Фаддеем Булгариным.

В отечественной пушкинистике не принято отмечать, что Дельвиг и Пушкин первыми начали полемику с Булгариным. Пушкин предположил, что пока вопрос с его «Борисом Годуновым» решался в инстанциях, Булгарин, которому пьеса была отдана на рецензию, заимствовал сюжет и реализовал совет царя, данный Пушкину, переделать вещь в роман наподобие Вальтера Скотта. Совет не был случайным. Шотландский писатель сделался в то время чрезвычайно популярным в России, два с половиной десятка его книг уже были опубликованы в русских переводах, не говоря уж о французских изданиях, имевшихся едва ли не в каждом читающем доме.

В начале 1830 года «Димитрий Самозванец» появился в печати. Пушкин не любил Булгарина, романы его ругал, не слишком в них вникая. В результате Дельвиг опубликовал в собственной «Литературной газете» злую критическую статью на «Самозванца». Между тем, число поклонников булгаринских романов значительно превышало количество читающих Пушкина.

Ответом на суровую критику Дельвига и была статья Булгарина в его «Северной пчеле» от 11 марта, где Пушкин (без упоминания, однако, имени) назван каким-то французским стихотворцем, «который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины». Стихотворец «чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных», у него «одно господствующее чувство – суетность» (VII.477).

Пушкин, услышав вокруг себя разговоры, смешки и сплетни, прочитал статью и узнал себя. Какова его реакция? Наиболее достойной для писателя была бы позиция невмешательства, но она противоречила его характеру. Пушкину нужен конфликт. Защищая реноме поэта, некоторые биографы, пожалуй, потеряли чувство объективности. При всей мерзости лика Булгарина не только он мстил Пушкину, но оба они сводили счеты. В дневнике редактора «Московского вестника» Михаила Погодина от 18 марта читаем: Пушкин «давал статью о Видоке и догадался, что мне не хочется помещать ее (о доносах, о фискальстве Булгарина), и взял» (VII.477). Погодин отказался публиковать, не пожелав влезать в склоку, в которой не поиск истины, не полемика даже, а оскорбление было стимулом. Пушкин напечатал ответный пасквиль чуть позже в той же газете преданного ему Дельвига.

«Северная пчела» была самой популярной газетой России; она выходила трижды в неделю, а вскоре стала ежедневной. Булгарин опубликовал критическую статью на не понравившуюся ему седьмую главу «Евгения Онегина». Глава, считал он, водянистая, полна балагурства, словом, отмечалось падение автора «Руслана и Людмилы». В ответ Пушкин пишет – нет, не полемическую статью, но жалобу на Булгарина – и кому? – Бенкендорфу.

Пушкин не подозревал (а может, наоборот, в своей прозорливости рассчитывал на это?): у него оказался могущественный адвокат. Николай Павлович навещал простудившегося Бенкендорфа, а когда вернулся во дворец, написал ему записку: «Я забыл Вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем нумере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение, поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал».

Николай I читал, судя по его письму, обе статьи Булгарина, ругающих Пушкина (пишет «опять»). Конечно, наше возмущение произволом, царящим в империи, смягчается тем, что наказывают Булгарина, а защищают Пушкина. Беспрецедентный в истории русской литературы факт: царь решительно защищал не совсем благонадежного писателя, – деталь, которую игнорировала советская пушкинистика, хотя архивные материалы были опубликованы в начале века. Как видим, пушкинисты и царь стали в оценке Булгарина единомышленниками.

Бенкендорф, защищая Булгарина, при обсуждении с императором этой полемики хитрил. Царь предложил запретить булгаринское издание. Бенкендорф ответил: «Приказания Вашего Величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина». Царю тоже «Онегин» меньше понравился, чем «Полтава». Бенкендорф доказывает царю, что московские журналисты также ожесточенно ругают «Онегина» и что к тому же перо Булгарина всегда преданно власти. Кроме того, Бенкендорф представил царю изначальную статью Дельвига, нападающую на булгаринского «Димитрия Самозванца» – роман вполне монархический. Царю же критика романа неожиданно понравилась: оказывается, он сам о романе Булгарина «размышлял точно так же».

В результате, несмотря на запрет императора, в «Северной пчеле» появилось окончание критики седьмой главы «Онегина». «Как оно прошло для Николая незамеченным, сказать трудно: он ежедневно читал эту газету… – пишет Лемке. – По всей вероятности, Бенкендорф сумел отвлечь чем-нибудь внимание». Невероятно, но факт: Бенкендорф ухитрился провести императора и защитить Булгарина. Знай Пушкин, кто был его адвокатом, он, возможно, вел бы себя в этой истории иначе.

Глядя издали, скажем, что, публично обвиняя Булгарина в клевете, сам Пушкин поступал не лучше, ибо как и Булгарин, стал искать защиты от критики под крылом Третьего отделения. «Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на Вас, – пишет Пушкин Бенкендорфу, – превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все» (X.633). «На все» – можно предполагать и убийство, что, конечно же, не серьезно. Булгарин был уверен, что Пушкин критиковал его «Димитрия Самозванца» в «Литературной газете», принадлежавшей Дельвигу. И Пушкин действительно был причастен к публикации Дельвига, хотя мы не знаем, как именно. Скорей всего, как обычно в таких случаях, подал Дельвигу мысль и ряд пунктов – что и как ругать (если вообще не сам написал).

«Литературная газета» стала трибуной друзей, публиковавших, защищавших и поддерживавших друг друга. Дельвиг и Вяземский восхваляют до небес Пушкина, тот, в свою очередь, их. Пушкин пишет, подделываясь под слог читателя, якобы обратившегося в газету. Ничего экстраординарного в этих маленьких хитростях не надо усматривать, – таковы были и есть нравы российской, а может, и остальной журналистики.

Печатный ответ Пушкина появился через три недели после его жалобы на Булгарина в Третье отделение. Полемизируя с «Северной пчелой», Пушкин (в неподписанной статье), не называя имени Булгарина, пишет о Видоке, французском сыщике, прозрачно намекая на связи Булгарина с полицией и даже на сомнительное прошлое его жены. Видок, оказывается, палач, «пишет на своих врагов доносы», «приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге» и пр. (VII.102-103). В конце статьи аноним призывал власти наказать Видока за оскорбление общественного приличия.

Но и это не все. Пушкин производит по Булгарину еще один выстрел – из своего любимого оружия, раскрывая адрес клички Видок. Он распространяет по знакомым эпиграмму:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин –

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин. (III.159)

Неожиданно случилось то, чего Пушкин никак не ожидал: заменив лишь «Видок Фиглярин» на «Фаддей Булгарин», Булгарин напечатал эпиграмму в своем «Сыне Отечества». Дельвиг (или Пушкин?) в ответ сочинил было сомнительно остроумное опровержение, что тот увидел «свои ослиные уши потому только, что он их имеет в самом деле» (III.453), но опубликовать этот яркий пассаж цензура наконец-то не разрешила.

Ввязавшись в низкопробную словесную драку, вместо того чтобы заниматься истинным творчеством, выйдя замаранным и ничего не добившимся, кроме мелкого удовлетворения самолюбия, Пушкин пишет стихотворение «Поэту».

Услышишь шум глупца и смех толпы холодной;

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. (III.165)

Высокая поэзия несколько оторвалась от практики создателя приведенных строк. Если бы советы другому поэту Пушкин реализовал сам! Прошедшая полемика больше говорит о душевном состоянии, в котором он находился в те дни, чем о действительных литературных проблемах.

В письме Бенкендорфу Пушкин, помимо жалобы на Булгарина и на неустойчивость собственного положения, отчаявшись выпросить разрешение двинуться за границу, писал: «Я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако если Николай Раевский проследует в Полтаву, покорнейше прошу Ваше Превосходительство дозволить мне отправиться к нему туда» (Х.633). Ему не сидится на месте: хотя бы в Полтаву!

В девяностых годах ХХ века появилось предположение, основанное на строке юношеского романса «Возможно ль сына не узнать?» (I.76), что Пушкин собрался в Полтаву, чтобы навестить там незаконно рожденного ребенка. «Сын находится где-то недалеко от Полтавы, а где именно – Пушкин этого не знает и думает, что без Николая Раевского может не отыскать». Но Пушкина не интересовали его внебрачные дети – в этом он был принципиален.

Насчет Полтавы Бенкендорф отвечал быстро: «Вам угодно находить свое положение неустойчивым; я не считаю его таковым, и мне кажется, что от вашего собственного поведения зависит придать ему еще более устойчивости». И – «Его Величество… запрещает вам именно эту поездку, так как у Него есть основания быть недовольным поведением г-на Раевского за последнее время» (Б.Ак.403-404).

Создателя патриотической «Полтавы» в Полтаву не пустили. Даже в такой невинной поездке отказали – на сей раз по причине плохого поведения не его самого, а того, к кому он едет. Впрочем, то была очередная отговорка, смехотворная и издевательская одновременно. Чем больше он старался быть лояльным, тем больше его отчитывали, как провинившегося лицеиста. Из абсурдности запрета погулять по Полтаве следовало, что о дальних поездках можно и не заикаться.

Решение Николая стать личным цензором Пушкина после возвращения его из ссылки в 1826 году фактически передало поэта в распоряжение Бенкендорфа. А в том ведомстве любого подданного Российской империи рассматривали соответствующим образом. 16 апреля 1830 года Пушкин пишет очередное письмо Бенкендорфу «с крайним смущением» (X.635, фр.). Пушкин жалуется на нестабильность своего положения, он чувствует себя накануне несчастья, «которого не может ни предвидеть, ни предотвратить». Таково, видимо, его состояние накануне женитьбы. Он высказывает Бенкендорфу обиду на своих бывших начальников («я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву»), полагает, что на нем остается клеймо, поставленное из-за исключения со службы шесть лет назад.

Пушкин сообщает, что хотел бы жениться на мадемуазель Наталье Гончаровой, которую Бенкендорф, возможно, видел в свете. Поэт хочет получить благословение царя. Он объяснял матери Натальи, что собственного состояния ему хватало прежде, но – «хватит ли его после моей женитьбы?». И он сам, и все вокруг предвидят, что нет, не хватит.

В письме Бенкендорфу он делает следующий шаг: «Мне не может подойти подчиненная должность, какую только я могу занять по своему чину. Такая служба отвлекла бы меня от литературных занятий, которые дают мне средства к жизни…». Начальство, как было принято, получая хорошее содержание, посещало присутствие от случая к случаю. На хорошую синекуру поэт согласился бы, но большой чин ему, понятно, никто не даст. Деликатность проблемы в том, что он хочет служить не служа. Получаемые деньги нужно оправдывать сочинением того, что полезно правительству. Это немного похоже на цирк, где тигра кормят за то, что он прыгает через огненное кольцо. Но выхода нет.

Прося императора о разрешении опубликовать «Бориса Годунова», Пушкин долго работает над последней частью письма: «Я даю ему (Николаю Павловичу. – Ю.Д.) слово быть цензором гораздо более строгим, чем тот…». Чем кто? Чем царь? Бенкендорф? или штатный цензор? Не найдя сравнения, Пушкин переиначивает эту фразу: «… столь же строгим, сколь и добросовестным…» (Б.Ак.14.273, фр. и 450). Но и тут оказывается тупик, поэтому он вычеркивает бессмысленную фразу совсем.

О вычеркнутом говорить вроде бы ни к чему. Но заметим, что само по себе желание обещать властям письменно, что ничего предосудительного сочинитель себе не позволит, можно считать тем самым явлением, которое после получило название самоцензуры, то есть добровольной или вынужденной готовности писателя быть собственным предварительным цензором, более строгим, чем власть. Пушкин вычеркнул эту мысль из письма, но на практике следовал необходимости. Он не раз упрекал Вольтера в склонности к компромиссам, хотя сам шел на них часто. Приходится констатировать, что он, по праву являясь первопроходцем многих путей в русской литературе, оказался таковым и по части самоцензуры. Впрочем, чувствовал и предел.

Самое неприятное в письме Бенкендорфу – постскриптум: «Покорнейше прошу, мой Генерал, сохранить мое обращение к вам в тайне» (X.636). Вот так договор с главой сыска! В черновике деликатная просьба была даже в начале письма, но потом Пушкин решил передвинуть ее в заключение. Суть просьбы не изменилась. Такого жеста Бенкендорф, давно стремившийся приблизить поэта к заботам своего ведомства, не ожидал. И Глава тайной полиции делает шаг навстречу Пушкину, о котором мы мало знаем. От имени государя брак с девицей Гончаровой поэту разрешен. Дозволяется и публикация «Бориса Годунова» – «под личную ответственность» (что это значит? может, та же самоцензура? но слова пугают, ибо автора-самоцензора всегда можно обвинить в недостаточной ответственности или вовсе в безответственности). После всего этого Бенкендорф предлагает Пушкину высокий чин.

Еще при Екатерине Великой главным лицом при дворе был обер-камергер, которому подчинялись кавалеры: камергеры и камер-юнкеры. Последние дежурили при дворе, сопровождали императрицу, подчас прислуживали за столом. При императоре Павле в государстве было всего 12 камергеров и 12 камер-юнкеров. При Александре I их всех обязали найти себе должности и служить. Николай Павлович увеличил число камер-юнкеров до 36. Камергерами делали лиц не ниже статского советника, и такой скачок для Пушкина мог быть сделан только за особые заслуги перед правительством. Таких заслуг с точки зрения Третьего отделения не имелось, но можно было дать чин авансом, тоже «под личную ответственность».

По-видимому, предложение получить придворный чин камергера было сделано Бенкендорфом поэту устно. После смерти Пушкина Вяземский писал Великому князю Михаилу Павловичу: «Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое бы он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что вступающих в общество. Вот вся истина об его предубеждениях против мундира. Это происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной обидчивости».

Нет в письмах или документах ни самого факта предложения чина камергера, ни серьезного обсуждения. Однако Пушкин об этом поведал своему ближайшему другу три года спустя. Бартенев записал со слов добросовестного по части воспоминаний Павла Нащокина: «Многие его (Пушкина. – Ю.Д.) обвиняли в том, будто он домогался камер-юнкерства. Говоря об этом, он сказал Нащокину, что мог ли он добиваться, когда три года до этого сам Бенкендорф предлагал ему камергера, желая его ближе иметь к себе (выделено нами. – Ю.Д.), но он отказался, заметив: «Вы хотите, чтоб меня так же упрекали, как Вольтера!». С.Гессен и Л.Модзалевский приводят это свидетельство, не ставя его под сомнение. Пушкин был пожалован императором в камер-юнкеры, значит, предложение Бенкендорфа произвести безработного поэта в камергеры было прощупыванием почвы: до какой степени можно сделать Пушкина своим.

Женитьба, как не без резона решили наверху, поможет Пушкину покончить с мальчишескими заблуждениями, остепенит. Бенкендорф остался верен себе. Письмо, разрешающее Пушкину брак, содержит морализаторство по поводу осознания поэтом своего долга. «Его Императорское Величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, – не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, наблюдать за вами и наставлять вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор» (Б.Ак.409).

Под конец Бенкендорф делает в письме блестящий ход, обыгрывая своего подопечного. На просьбу поэта сохранить в тайне его обращение в Третье отделение (мы видим, как широко генерал улыбается, диктуя писарю эти строки) Бенкендорф заявляет: «Я уполномачиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдете нужным». Даже со скидкой на время, когда Глава сыска был почетно принимаемым на балу в любом доме, письмо порождало целый поток неприятных для поэта слухов. Любой человек в свете, которому Пушкин покажет письмо, подмигнет другому и сделает однозначный вывод: за всеми следят, а за ним не следят, ему доверяет лично Бенкендорф. Стало быть, Пушкин – человек Бенкендорфа. Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Было от чего прийти в отчаяние. Причины психологического бунта Пушкина происходили, кажется нам, из понимания, что с надеждами на волю покончено. Той весной он тяжело пережил потерю собрата по перу. «Батюшков умирает», – сообщил он в письме Вяземскому (X.217). Константин Батюшков, наставник Пушкина, первым правилом литератора считал: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Нельзя сказать, что Пушкин следовал этому правилу во всех случаях повседневной жизни, но школа Батюшкова много ему дала. Старший товарищ по перу отмечал в молодом Пушкине «вкус, остроумие, изобретение, веселость». В 1818 году Батюшков отбыл в Италию служить по дипломатической части, и Пушкин думал, что сделает то же самое. «Я за все русские древности не дам гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?» – писал Батюшков Николаю Гнедичу.

Спустя три года у Батюшкова повредилась психика. Получив бессрочный отпуск, он двинулся на воды в Германию, поскольку немецкие психиатры считались лучшими в мире. Обратно Батюшкова отправили в плохом состоянии – сперва в Крым, а оттуда в Петербург. Его снова увозят в Германию на четыре года, и он возвращается в Москву с диагнозом «полная неизлечимость». Находящийся при нем доктор Дитрих пытается успокоить бурные порывы пациента. На подоконнике Батюшков выцарапал: «Есть жизнь и за могилой!».

Пушкин решил навестить больного коллегу. Дома у Батюшкова в Грузинах (после – Большая Грузинская улица, дом 17) служили Всенощную. Пушкин приехал и всю службу отстоял. По окончании молебна попросил, чтобы его отвели к больному, но Батюшков его не узнал. При полном безумии он сохранял хорошее физическое здоровье. Елизавета Хитрово, почитательница поэзии, узнав о тяжелом психическом состоянии Батюшкова, «с самоотверженностью, поистине изумительной», как отметил Пушкин, предложила себя в качестве средства для излечения больного: отдаться ему и попытаться таким образом вывести его из душевного нездоровья.

Батюшкова держали до 1833 года в Москве, а потом перевезли в имение в Вологду, где он долго жил физиологически и умер, пережив Пушкина на 18 лет. Пушкин больше с ним не встретится, но мысли о смещенном мире, в который он попал в Грузинах, не раз вернутся в стихах. Впечатлительный Пушкин увидел зазеркалье.

Жизни мышья беготня…

Что тревожишь ты меня? (III.186)

– написал он ночью во время бессонницы.

Стихи Пушкина часто группируют по разным тематическим циклам, чего сам он никогда не делал. Исследователю такая перетасовка дает возможность глубже проникнуть в замыслы автора, найти аналогии, ускользающие в разбросе по времени написания. Одна тема остается несобранной; к ней Пушкин возвращается всю жизнь, иногда открыто, иногда в подтексте, сбивая с толку биографов: это «Мечтания поэта о загранице». Многие стихи цикла нам уже пришлось упоминать, сюда же относится и написанное 23 апреля 1830 года стихотворение «К вельможе», которое в таком подходе пока не обсуждалось.

Коль скоро мы употребляем термин «новый русский» для некоторых сегодняшних граждан России, то логично полагать, что новые русские появлялись в каждую переменчивую эпоху. А если бывали и есть «новые русские», очевидно, в каждую эпоху существовали и «старые русские», которые начинали как новые, но их время уходило. Применительно к пушкинскому времени, восьмидесятилетний вельможа Николай Юсупов стал уже таким старым русским, который казался молодому поколению дремучим выходцем из екатерининской поры.

Род Юсуповых ведет летоисчисление аж от Тамерлана, в третьем колене родился Юсуф-мурза, потомок которого в середине XVIII века и оказался воспетым Пушкиным. Каких только почетных должностей при Дворе не занимал князь Юсупов: дипломат, министр, сенатор, член Госсовета, меценат и коллекционер! Он дружил с Фонвизиным и другими большими писателями своего времени. Родители Пушкина одно время снимали у него дом.

Когда Пушкин с приятелем Сергеем Соболевским в 1827 году задумывали свою поездку за рубеж, они отправились за советом в Архангельское к Юсупову, знатоку Европы, гостю многих западных писателей, в том числе Вольтера, Дидро, Бомарше, обладателю уникального дорожного альбома, содержавшего ценнейший для путешественника материал, накопленный Юсуповым за годы странствий по миру со времен Екатерины Великой. Благодаря протекции и личным письмам императрицы, князь был принят европейскими государями и получал доступ в святая святых в каждой стране.

В Архангельском поместье под Москвой Юсупов скопил библиотеку лучших европейских книг числом больше двадцати тысяч изданий. В одной из комнат фешенебельного дворца Юсупов развесил около трехсот портретов женщин, которые ему в разное время принадлежали. Работали над галереей крепостные художники. Екатерина II входила в число его любовниц, когда он был молодым и вполне новым русским: на одном из трогательных портретов они изображены в виде Аполлона и Венеры. Подарки любвеобильная монархиня дарила ему щедрые: в виде земель с деревнями и крепостными.

Много раз бывали мы в Архангельском поместье князя, часами рассматривали картины видных европейских мастеров, разумеется, теперь в копиях. Разоренные после революции дворец, парк, разрезанный, правда, правительственной трассой, крепостной театр, снова стали красивы в середине советской поры, когда значительную часть имения Юсупова застроили дачами партийной элиты и Министерства обороны, военным санаторием, элитной спортивной базой для подготовки олимпийских чемпионов и пр. В начале шестидесятых, когда мы с приятелями катались на лыжах вдоль оврага по речке Серебрянке, малому притоку Москвы-реки, нас арестовали, держали и допрашивали в какой-то будке угрюмые люди в штатском. Мимо проходила женщина, которой было скучно гулять одной. Она поговорила с нами и велела нас отпустить. Оказалось, овраг проходил близко от территории дачи премьера Косыгина, женщина назвалась его женой. А при Юсупове на этой территории разрешалось гулять всем желающим и хозяин сам кланялся незнакомым дамам, уступая им дорогу.

Сегодня посещение Архангельского снова напоминает о послереволюционной разрухе. Исторический парк урезается под дачи новых русских XXI века, а в музее старого русского, закрытом, похоже, на вечный ремонт, грязь, сырость и заброшенность. Штукатурка осыпается, краска облупилась, крыши текут, ценности разворовываются, хотя по парку ходит охрана с сотовыми телефонами и даже с овчарками. Ухожен лишь бюст Пушкина со стихами, посвященными Юсупову. Невозможно представить себе, что тут сверкали сотни свечей в хрустальных люстрах, на стенах висели клетки с диковинными певчими птицами и вообще все напоминало роскошь дворца Людовика XV.

Недалеко от Красных ворот, напротив другого своего дворца, большой жизнелюб князь Юсупов держал особый дом за глухой каменной стеной. Около двадцати красивейших крепостных девушек, отобранных лично князем в собственных обширных имениях и обученных искусству танца популярным московским танцмейстером маэстро Иогелем, по знаку хозяина тростью во время представления скидывали одежды и обнаженными обслуживали гостей. Гарем? Если угодно, можно назвать и так, а объяснить генетикой восточных корней хозяина. Не исключено, что Пушкину, воспевшему князя, не раз удалось побывать в этих стенах и тут, в нирване, слушать его воспоминания. Самому хозяину нравилась его скандальная слава.

Новый русский эпохи Екатерины, Юсупов и по сегодняшним меркам интересен для кино. В 1826 году юная и симпатичная девушка, сестра служащего Кремлевской экспедиции, обратилась к Юсупову с какой-то просьбой. Он ответил, что даст ей 50 тысяч золотом, если она пойдет с ним в постель. Девушка отказалась. Прошел год, и братьев ее арестовали за членство в тайной студенческой организации. Юсупов послал гонца к девушке, предлагая сделку: она соглашается отдаться ему, а он сделает так, что братьев освободят. Девушка и тут отказалась. В результате одного брата сослали, а другой оказался в Шлиссельбургской крепости.

Таких фактов в стихотворении Пушкина «К вельможе», написанном 23 апреля 1830 года и посвященном Юсупову, нет. Едва стихи «К вельможе» были закончены и доставлены в дар герою (возможно, так было договорено), они оказались опубликованными Дельвигом в его «Литературной газете». Критики, враги и завистники, казалось, только этого и ждали.

Шквал обвинений обрушился на автора. Его стыдили за подхалимаж богатому правительственному вельможе. Юсупов действительно владел землями в двадцати трех губерниях России, имел 31 тысячу крепостных только мужского пола (добавьте сюда жен и дочерей). Фабрики и промыслы приносили князю годовой доход 1,5 миллиона рублей. Будучи к тому же директором Эрмитажа и императорских театров, он скупал за границей сокровища как для музея и театра, так и для себя, причем, честный человек, он не запускал руку в государственный карман. Ему и не нужно было – хватало своего. Полотна Рембрандта и Рубенса запросто висели в жилых комнатах Юсупова.

Пожалуй, доля истины в словах пушкинских оппонентов была, хотя на рисунке рядом с текстом Пушкин изобразил старика Юсупова в весьма карикатурном виде. Вечно нуждающийся поэт имел полное право восхищаться благополучием интеллигентного богача. Но по сей день не обратили внимания пушкинисты на то, что в стихотворении «К вельможе» автор, который не может выкрутиться из долгов, завидует вовсе не материальному достатку князя, не чинам и связям, а совсем другому.

Очередное путешествие Пушкина за границу, как известно, сорвалось. И вот (так у него уже бывало) в стихи «К вельможе» выливается нереализованная мечта. Невыездной поэт, сидя здесь, путешествует по всей Европе, повторяя шаги путешественника Юсупова, который, в отличие от сочинителя, поездил и даже жил там.

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век

Еще ты смолоду умно разнообразил… (III.160)

Молодым и любознательным Юсупов побывал в Ферню (поэт пишет Ферней), то есть имении великого Вольтера на границе Франции и Швейцарии. С восторгом описан Версаль, которого поэт, конечно, не видел, но куда отправился Юсупов и где «ликовало все». Следуют годы учения князя, которому читал лекции не кто-нибудь, а сам Дени Дидро – «то скептик, то безбожник». Юсупов едет по Европе:

Но Лондон звал твое вниманье.

Скучая, может быть, над Темзою скупой,

Ты думал дале плыть…

И Пушкин плывет далее, вторя юсуповским рассказам:

Веселый Бомарше блеснул перед тобою.

Он угадал тебя: в пленительных словах

Он стал рассказывать о ножках, о глазах,

О неге той страны, где небо вечно ясно,

Где жизнь ленивая проходит сладострастно,

Как пылкий отрока восторгов полный сон,

Где жены вечером выходят на балкон,

Глядят и, не страшась ревнивого испанца,

С улыбкой слушают и манят иностранца. (III.161)

Если б мы собственными глазами не видели дату, поставленную тридцатилетним автором, можно было бы считать, что это написано молодым Пушкиным, когда ему, романтику, полному огня и задора, жаждалось «вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь». К тому юношескому возрасту более подходило мечтание Пушкина о пленительно сладкой жизни за границей, о том, как он появляется в Испании или Италии, где легкомысленные красотки – скучающие чужие жены – только и ждут появления бывшего лицеиста, чтобы немедленно отдать ему всю страсть любви.

Благословенный край, пленительный предел!

Увлекшись, полстраницы посвящает Пушкин описанию легкодоступных зарубежных амурных похождений, в центре которых, к сожалению, не он сам, но князь Юсупов. Поэт словно бы перевоплощается в своего героя.

Двигаясь к окончанию стихотворения, Пушкин-философ вдруг сосредоточивается на любимой теме одиночества, самодостаточности значительной личности. Хорошо человеку, который жизнь провел за границей, столько повидал в Европе, наблюдал смену формаций, поколений, интересов в обществе. Там, за границей, несмотря на солидный возраст, сохранил вельможа молодость, интерес к жизни, вкус к женщинам, чувство ветреной свободы.

Князь возвращается в книгохранилище в Архангельском и насмешливо глядит оттуда в окно. Подобно римскому вельможе, Юсупов близок музам в тишине, не участвует в мирских волнениях. Поколесив по свету, он, когда ему, увы, восемьдесят, с восторгом оценивает русских прелестниц Алябьеву и (тут стихотворец – хозяин-барин) Наталью Гончарову. Наверное, князь во время их разговоров хвалил будущую невесту поэта, которую мог не раз видеть на балах. В подтексте остается автор стихотворения. Сам он не может сравнить Гончарову с западными леди, поскольку дожил до тридцати лет, так нигде и не побывав.

Пушкина упрекали в лести вельможе, а Белинский писал, что в этом произведении «должно видеть только в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей». На наш взгляд, здесь сравнение судьбы опального поэта с судьбой удачника, которому выпало счастье путешествовать. Через год после того, как он был воспет Пушкиным, старый русский князь Юсупов скончался. В каком-то плане смерть его стала концом эпохи: разорвалась еще одна нить, связывавшая пушкинское время с вельможным XVIII веком. После всего сказанного можно лишь покачать головой, читая комментарий «К вельможе» Б.Томашевского, который увидел «основную тему послания: переворот в историческом облике Европы в связи с событиями Французской революции» (III.454).

Михаил Погодин собирается в Европу, и поэт ему тихо завидует, когда они обсуждают детали путешествия. Пушкин даже хлопочет через Вяземского и Блудова, чтобы Погодину дали вспоможение для поездки. А сам остается на месте. Встречи и литературные события не отвлекают потенциального жениха от потенциальной невесты. Иллюзия последнего времени, что он найдет тихую пристань в лице чистой и юной красавицы, освободится от тяжелой страсти к Собаньской, от гнета власти роковой, казалось, близка к реализации. Он делает очередное предложение Наталье Гончаровой, точнее, ее матери.

Зима прожита несуразно. В письме к Вяземской он назвал невесту своей стотринадцатой любовью: ему нравилось играть в Дон-Жуана. Роман с Елизаветой Хитрово тяготит его, он не знает, как от нее избавиться. Он говорит ей, что собирается жениться на другой, но и это не помогает. Приходится признать, что в сознании всегда вольнолюбивого Пушкина происходит постепенная подмена его постоянного и неразрешимого тезиса «свобода или родина» на другой, теперь для него более реальный: «свобода или жена».

Сватовство – примерка, репетиция женитьбы. Дарья Фикельмон хотела бы остановить его: «Как можно такую прекрасную жизнь бросать за окошко?». Всем, кто любит Пушкина, по сей день очень хочется, чтобы у него была замечательная во всех отношениях жена. Отдадим должное точности формулировки Лотмана: «Пушкин собирался жениться не потому, что влюбился, а влюбился потому, что собирался жениться». Можно твердо сказать, что несмотря на обилие собранных свидетельств, характер Натальи Гончаровой и ее реальное отношение к жениху и мужу, то есть как до, так и после свадьбы, остается поводом для дебатов. Ее мифологические оценки уводят биографов в сторону, мешая серьезному анализу.

Имя Наталья, рождественское по смыслу, преследовало Пушкина, так сказать, от рождения. В юности была любовь к Наталье Кочубей. В «Евгении Онегине» Наталью он переделал в Татьяну, а в «Графе Нулине» Наталья опять всплыла, прямо-таки навязчиво это имя вело его к невесте, и даже теща оказалась Натальей, а потом Натальей стала и первая дочь поэта.

Пушкинский приятель нарисовал словесный портрет невесты поэта со знанием дела, и вряд ли найдем лучше: Владимир Соллогуб бывал у Пушкиных дома, участвовал в делах и танцевал с ней. «Много видел я на своем веку красивых женщин, – писал он, – много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши!»

«Но я, любя, был глуп и нем», – признавался Пушкин еще будучи в Одессе. Неужто ничего не изменилось? Неужели всерьез главной целью женитьбы стало на какой-то момент его непреодолимое желание, как писал Вульф, развратить это пока что целомудренное существо? Вяземский пишет жене об уме невесты: «Беда, если в ней его нет! Денег нет, а если и ума не будет, то при чем же он останется с его ветреным нравом?». Кюхельбекер, услышав в Сибири о предстоящей женитьбе друга, пишет с оказией: «Да, любезный, поговаривают уже о старости и нашей».

Семья невесты была, как мы сказали бы теперь, неблагополучной. Родичи Гончаровых – выходцы из Лифляндии, то есть из Прибалтики. Дед Афанасий Гончаров сумел прокутить и проиграть в карты свыше двадцати девяти миллионов и оставил долгов на полтора миллиона. Другой дед привез любовницу вместе с дочерью (матерью Натальи) из Дерпта в свое имение к жене и детям. Теща была в молодости невероятной красавицей и однажды отбила у императрицы Елизаветы Алексеевны ее любовника Охотникова.

Отец Николай Гончаров оказался душевнобольным и в припадках буйства гонялся за женой с ножом на глазах у детей; жизнь в страхе отразилась на психике дочери. Постепенно мать становилась деспотичной, детей запирала за железную дверь, спасая от приступов сумасшедшего отца. Впоследствии Пушкин запрещал показывать тестю детей, говоря: «Того и гляди откусит у Машки носик» (Х.371). Теща, самодурка и ханжа, стала алкоголичкой, напивалась до скотского состояния, и, сплавив от себя психически больного мужа, ходила по дому на четвереньках, задрав юбку, готовая переспать с первым попавшимся лакеем или кучером.

Да что говорить о семье, с которой Пушкин собирался породниться, если эта самая мать невесты потребовала принести справку от главы тайной полиции, что жених не состоит у них на учете по неблагонадежности! Пушкин не нашел ничего лучше, как просить Бенкендорфа, чтобы тот засвидетельствовал перед будущей тещей его хорошее поведение. Тем не менее – «…Я оброс бакенбардами, остригся под гребешок – остепенился, обрюзг – но это еще ничего – я сговорен, душа моя, сговорен и женюсь!» – пишет он в Бухарест Николаю Алексееву (Х.254). Готовясь к браку, он сочиняет любовные стихи другим женщинам; после, женившись, продолжит делать то же самое.

С одобрения Николая Павловича 6 мая 1830 года в Москве состоялась помолвка Пушкина. Но желание сыграть свадьбу до 1 июля растянулось на неопределенный срок: нужны были деньги. Отец выделил женящемуся старшему сыну часть имущества в сельце Кистеневе, в Болдинской вотчине: 200 душ мужеского пола с семьями, с причитающейся на души землей, лесом, дворами и прочим на общую цену 80 тысяч рублей. Отец предусмотрительно оговорил в бумагах, что доход его легкомысленный сын может получать с имущества полностью, а продать не имеет права, – решение родителя весьма разумное. В середине мая Пушкин проиграл в карты профессиональному игроку 24 тысячи 800 рублей, целое состояние, и стал просить денег в долг, готовый продать все, что попадет под руку.

Два месяца спустя Пушкин, оставив желанную невесту, двинулся в Петербург и там провел месяц. Чем он был занят – тайная страница его биографии. Николай Языков сообщил в письме родным: «Пушкин ускакал в Питер печатать «Годунова». Но, передав рукопись Плетневу, Пушкин в издании, конечно же, не участвовал. Деду невесты он перед отбытием написал, что едет на несколько дней, так как не получил денег и нужных бумаг. Гонорар за «Годунова» он вскоре возьмет.

Приятелю Пушкин признавался: «Все эти дни я вел себя как юнец, т.е. спал целыми днями». Это признание не мальчика, но мужа, занятого делом по ночам. Конечно, не в деньгах, издании и бумагах дело, ибо иначе написано в записке к Вере Вяземской: «Признаюсь к стыду моему, что я веселюсь в Петербурге и не знаю, как и когда я вернусь» (X.643, фр.). С ней, да и с некоторыми другими близкими ему женщинами он обожал делиться своими любовными похождениями. «Нам неизвестно, – считал М.Цявловский, – была ли летом 1830 года Собаньская в Петербурге и общался ли с нею Пушкин в это время. Но эта возможность представляется нам очень вероятной». Если сие предположение ошибочно, все равно факт остается фактом, что за торжеством помолвки поэта в Москве последовал большой его загул в Петербурге.